Отправлена в Биркенау

...Ты должна сдаться, признать себя побежденной, ничего не желать, радоваться возможности прожить лишний час, в твоей душе должен жить постоянный страх, ты должна забыть всех своих друзей и товарищей! Именно этого добивались нацисты, насаждая террор.

Повседневно в лагере наблюдается страшная картина. Женщины строем, колоннами по пять [22] человек направляются в газовые камеры, где их ждет смерть. И ты могла быть среди них, одной из них. Как открытая рана, мучает вопрос: что сделала ты, чтобы этого не допустить, пыталась ли что-нибудь предпринять, вместе с другими что-то придумать? Только спокойно смотреть, и ничего не делать — так приходит окостенение и все в тебе угасает. Глаза больше не видят, они настороженно высматривают, не приближается ли с какой-нибудь стороны опасность? Смогу ли я от нее защититься?

Нам приходится иметь дело с заключенными, которым лагерная администрация поручает или заставляет выполнять определенные обязанности, например поддерживать порядок в бараках (блоках), какую-либо канцелярскую работу, которой всегда очень много в эсэсовской бюрократической машине.

А утренние и вечерние поверки! Ранним утром и вечером всех узников выстраивают на плацу, где они стоят неподвижно часами. Цель одна: подавить в людях остатки человеческого достоинства — внешне без применения насилия. А у нас остается одно-единственное желание — выстоять эти часы, минуты, секунды.

Идет перекличка — так эсэсовцы на плацу осуществляют неусыпный надзор за заключенными. Мы же должны стоять, строго выпрямившись, от этого быстрее теряются последние силы, затрудняется общение друг с другом.

За едой, за питьем, этим отвратительным чаем, мы выстраиваемся в очередь. Многие считают именно его причиной участившихся поносов. Предполагаем, что в чай подливают большое количество брома, из-за чего у нас отсутствуют менструации. Но если они и приходят, то как [23] справляться с ними в этих условиях? Многие женщины страдают здесь от болезни груди.

От длительного пребывания на солнце мое лицо горит и раздулось. Рядом со мной плачет женщина, она шепчет, что жалеет меня, но плачет она и о себе, и обо всех нас. Я едва могу пошевелить губами, слишком воспалено лицо. Может быть, стоит помыть лицо чаем, хотя бы глаза? Но у меня все внутри пересохло, и нет сил отказаться от питья.

В течение месяцев, проведенных в «Лизль», я ни разу не выходила на прогулку в тюремный двор и теперь слишком сильно реагирую на палящее солнце и ветер. А ту женщину я больше не видела плачущей, ни слезинки не было в ее глазах, ни смеха, неподвижное, застывшее, без всякого выражения лицо. Очень скоро она вообще исчезла.

Ночью люди часто кричат во сне. Сама я во время сна продолжаю работать с лопатой, как это делала в течение всего длинного дня. Марширую и марширую, потом снова берусь за лопату, но не в состоянии поднять тяжелую, липкую глинистую землю и во сне мучаюсь еще больше, чем днем, не могу пошевельнуть ногой, так тесно на наших нарах шириной немногим более полутора метров, где спят пять — девять заключенных, хотя должно быть только трое. Одна давит на другую. Одежда липкая от пота. Но я должна радоваться, что лежу на койке живая. С каждым днем слабею, все труднее двигаться. Но в сумерках приказывают встать на поверку, которая в наказание заключенным может быть продлена на любой срок.

Мы, команда заключенных, направляемся к месту работы. Идем в ногу, сейчас пройдем через [24] ворота, и лагерь останется позади. Кем был хитрец, придумавший надпись на воротах «Работа делает свободным»? У входа в лагерь оркестр из заключенных задает такт марша: раз, два... Начальник команды, часовые и надсмотрщицы зорко следят за изголодавшимися людьми. Страшно. На мокрой от дождя дороге деревянные башмаки часто застревают в грязи, но потерять их нельзя — получишь град ударов. Вытаскивая башмак, ты уже не можешь идти в ногу и задерживаешь других. Тогда снова сыплются удары, ты до ужаса боишься оступиться и потерять обувку. Поэтому от весны до осени мы маршируем босиком с башмаками в руках. И когда снова надеваем их, верхний край башмака до крови стирает кожу ног. Узкими полосками, оторванными от рубашки (чулок у нас нет), я обвязываю натертые места, но раны вскоре начинают гноиться и редко заживают.

Мы слышали много историй о глазах, о том, как они смотрят. Оказывается, раб не имел права взглянуть на своего господина. Здесь я поняла, почему это происходит. Властелин боится глаз им униженного. Поэтому униженный должен приближаться к своему господину согбенным, дабы у того не возникло мысли, что перед ним тоже человек.

В Биркенау заключенные не могут «смотреть». Глаза имеют свой тайный язык. «Чего он выпучил глаза, этот отвратительный тип?» И — бац! — удар по лицу. Удар плетью, пинок ногой — и замученное людское стадо покорено. Бьющий предпочел бы, чтобы свет в глазах узников погас, но рабочая сила полностью сохранилась. [25]

Для мучителей еле стоящий на ногах безымянный человек не имеет лица, для них это всего лишь движущиеся лохмотья, чучело, отвратительное и до того странное, что, глядя на него, они могут ухмыльнуться. Музыка у лагерных ворот им доставляет удовольствие, для заключенных она невыносима. Эта проклятая музыка как самодовольное хрюканье и насмешка над человеческим горем.

Обратный марш в лагерь смерти утомителен, мы с трудом волочим ноги, слишком устали, молчим. Постоянное ощущение тяжелого груза на плечах — огромной массы грязи и пыли, а сверху ноши пепел тех, кто больше не марширует с нами. Если нам встречаются колонны мужчин, множество истощенных заключенных, меня душит гнев: нас так много, и мы так бессильны! Удивительно, но, несмотря ни на что, мы маршируем.

При входе в лагерь опять звучит музыка. Сумасшествие! Оркестранты действительно стараются играть в темпе марша, но почему? Они должны были бы, наоборот, играть невпопад! Наша колонна призраков должна выглядеть так, словно мы выползли из глубины земли. Левой, левой, левой, раз, два, три... — проклятый такт страха. Но мы должны радоваться, что теперь нам приходится волочить только самих себя, говорит один из нас и рассказывает, что вначале, когда лагерь был организован, возвращающиеся с работы заключенные должны были на себе тащить тела товарищей, убитых за день.

Однажды нас водили на концерт. Оркестр исполнял шлягер «Там, на крыше мира, есть аиста гнездо...» — таков примерно был текст, меня же охватил леденящий душу страх. Нет, Биркенау [26] действительно представлял собой угнетающий душу сумасшедший дом. Рассказывали, что дирижер женского оркестра Альма Розе однажды спросила у коменданта лагеря, что ожидает девушек, играющих в оркестре и с трудом переносящих это страшное ожидание. Тот заверил: она может успокоить девушек, очередь оркестра наступит только «в самом конце».

Могу представить себе, что она в эту минуту подумала. Очевидно, «в самом конце» в газовые камеры будут отправлены все оркестранты вместе с их музыкальными инструментами...

Так называемый ночной покой — сплошной кошмарный сон. Однажды мне почудилось, я слышу пение птиц, а когда начала медленно просыпаться, старалась себе внушить, что находиться в Биркенау я никак не могла. Но потом сообразила, что это не пение птиц, а свист крыс.

Когда окончательно просыпаешься, становится жутко.

Крысы любят простор

И снова некоторых из нас переводят в другой блок. Откуда-то в лагерь поступает новая партия заключенных. Снова заполнены бараки, снова маршируют рабочие команды. Многие умирают от голода и истощения, еще больше от насильственной смерти.

На этот раз дело совсем плохо, мы должны лежать под нарами, для нас нигде не находится места. Думаем лишь о том, чтобы не вспугнуть крыс. У них ведь тоже свои привычки, и здесь эти мерзкие существа имеют обыкновение свободно разгуливать. И кто это придумал — перебрасывать [27] заключенных из одного барака в другой? Нам так трудно перебираться! Все же приходится освободить достаточно места для крыс, иначе они будут бегать по нашим головам. Оставляем свободными узкие проходы вдоль трех стен — крысам должно хватить, и, может быть, они оставят нас в покое. Слишком холодно, чтобы снять с себя что-либо из одежды, мы очень истощены, трудно сделать даже одно движение, вдобавок мы спим так крепко, что из-под головы спящего можно вытащить все, что угодно.

Ночью кричу во сне, чувствую себя совсем разбитой и даже плачу. Страшные крысы... Они как нацистская банда, у которой ты встала на пути.

А на подходе новые транспорты заключенных, и ты должна им освободить место, тебя ведь уже заклеймили.

По заслуживающей доверия послевоенной статистике, в Биркенау узники могли выдержать от трех до шести месяцев — сколько же их там побывало? В живых остались лишь немногие.

Наше положение усугубляли эпидемии. И надежды на то, что удастся дождаться окончательной победы над фашизмом, представлялись пустой мечтой. В Биркенау на нацистов работала вся сложившаяся в годы войны ситуация, делал свое страшное дело созданный ими отравляющий газ «циклон Б».

Ответственные по бараку или блоку определяли, кто из нас еще способен работать, а кто уже «готов» для отправки в газовую камеру. Совершенно обессиленных и мертвых заключенных укладывали штабелями вдоль длинных стен в бараках — печи крематория не могли [28] справиться с огромной нагрузкой. Комендант лагеря Рудольф Хёсс писал в своих мемуарах: «Если бы прибывающих в Освенцим заключенных сразу отправляли в газовые камеры, они были бы избавлены от многих мучений».

Страх

В блоке, переполненном узниками, свирепствует эпидемия. Перед соседним бараком на тачке перегруженные нечистотами параши. Среди заключенных, до предела истощенных, тонких как тени, ходят разговоры, что в соседнем блоке холера, а может быть, тиф или дизентерия. Некоторые бараки заперты, людей не выпускают, газовые камеры и печи не справляются с такой массой людей. Где-то в дальней части лагеря идет строительство, якобы возводят новые блоки. Что может это означать? Только еще более быструю смерть, ведь наверняка будет построено еще больше крематориев и газовых камер.

Местность, на которой расположен лагерь, болотистая и топкая. Была ли она такой всегда, или это от неимоверного количества нечистот? Говорят, что здесь неглубоко в земле похоронено множество солдат, погибших во время войны в жестоких боях, поэтому вода заражена. Но наверняка здесь должны покоиться не только эти жертвы войны, со дня основания лагеря эсэсовцы убили огромное число заключенных. Так или иначе, воду здесь пить нельзя.

Ночью раздаются беспорядочные вскрикивания и стоны, нередко мимо тебя скользят вышедшие на добычу тени. Хорошо, что я не снимаю обувь. Крики о помощи никому не помогут, А снаружи — ярко освещенная, находящаяся [29] под током ограда из колючей проволоки. Она враждебно ощетинилась, затаенно агрессивна, способна свести с ума, загипнотизировать...

Чтобы избавиться от гнетущего страха, многие бросаются к ней... и либо падают от пули часового, либо повисают на проволоке, убитые током высокого напряжения.

Начальство лагеря это устраивает — несколькими узниками меньше.

Я так не поступлю, ни сегодня, ни завтра, никогда. Но мне страшно в этой атмосфере постоянного страха, и, несмотря на страх, отчаянно хочется жить...