Беседы с Герми и Мали

Герми (Минкерль)

«Шесть недель, в течение которых мы шли домой, были настоящим маршем назад в жизнь, возвращением к жизни. Мы шли от смерти к жизни.

Французы однажды сказали нам: вы как два солдата. Так оно и было: если кто-то из русских или французов начинал ухаживать за нами, то Мали объяснялась с ними на их родном языке, и поведение их резко менялось. Мы говорили с ними, как солдат с солдатом именно потому, что прошли суровую школу гитлеровских тюрем, потому, что долгое время находились в состоянии обороны или нападения».

К тому времени, когда Красная Армия освободила Равенсбрюк, Герми уже шесть лет как находилась в заключении — два с половиной года в тюрьме, три с половиной года в концлагере. [201] Она вступила в борьбу совсем молодой, сначала для того, чтобы найти место в жизни, затем сознательно участвовала в движении Сопротивления. Находясь в заключении, продолжала борьбу, как продолжает ее и сегодня — в движении за мир. В процессе борьбы крепла ее воля, мужали силы.

«Конечно, я принимала в расчет опасность, с ней надо было считаться. Но если ты участвуешь в борьбе, то о риске не думаешь. Об опасности — да, но большого страха не испытываешь. В тюрьмах и Равенсбрюке приходилось так часто идти на риск, что чувство страха куда-то исчезало. Ведь все, что мы делали, было опасно. Если ты вступилась за кого-то, кому-то помогла, ты уже преступница. Но если ты годами живешь в обстановке борьбы и опасностей и ты молод, впрочем мы и сейчас еще молоды, то о страхе не думаешь. Когда видишь рядом смерть и гибель, то думаешь не только о себе».

«Мы боролись везде — и в тюрьмах, и в концлагерях. Например, когда нас заставляли резать отходы бельевого искусственного шелка и скатывать их в рулоны (они потом поступали на фабрики для переработки, и из них делали ковры). Мы прятали внутрь рулонов маленькие записочки для работниц фабрик, чтобы они могли узнать правду о Гитлере, о фашизме, призывали к борьбе, саботажу.

В начале заключения я семь месяцев провела в одиночной камере. Было очень тяжело. Мне запретили читать и писать. В камере был стеллаж, я ставила его на койку, чтобы достать до окна, через которое объяснялась знаками с другими заключенными. Это немного скрашивало мое состояние. [202]

В тюрьме было не так страшно, как в концлагере, там не очень рискуешь жизнью. В концлагере можешь потерять жизнь в любой момент: если ты не встала лицом к надзирательнице или на какой-то момент отстала от других, эсэсовка тут же могла тебя прикончить. В концлагере ты непрерывно находишься под угрозой смерти. И так же как в одиночной камере на тебя давит одиночество, в концлагере тебя подавляет масса людей. Ты ни на секунду не можешь остаться наедине со своими мыслями. За день смертельно устаешь, а ночью мучают вши и блохи, и ты не в состоянии уснуть. Потом команда: всем выйти вон! Обыск. Никогда не имеешь покоя».

В Равенсбрюк Герми попала в 1942 г. Роза Йохман смогла забрать ее к себе в блок, где находились политические заключенные, и пристроить на работу. Ханна Штурм взяла ее в команду ремесленниц. Герми работала там стекольщицей, потом ремесленницей на производственном участке лагеря и могла относительно свободно передвигаться по территории. У нее появилась возможность помогать товарищам. Тайком приносила еду больным, ей удалось спрятать двух узниц, которым грозил расстрел. Герми стала членом подпольного лагерного комитета австрийской и интернациональной групп Сопротивления.

«На производственном участке у ворот старого концлагеря стоял часовой. С повязками ремесленниц мы могли беспрепятственно здесь проходить. Вместе с Хеллой, полькой, очень ловкой девушкой, нам удавалось тайком проносить подметки для ботинок. За три недели пронесли подметки на пятьдесят пар обуви. Кожу [203] я находила в старом лагере, в подвале, это была кожа для сапог. Спрятав ее на животе под робой, я шла через весь лагерь. Однажды, выбравшись из подвала, я увидела стоящие рядом повозки с картошкой, которые загораживали путь. Обходить их кругом не хотелось, и я решила прошмыгнуть между ними. И вдруг чувствую, что моя добыча вот-вот упадет. А возле кухни стоит лагерная «ищейка»-уголовница. Увидев меня, кричит: «Что у тебя там?» Я задираю юбку и говорю: «Ничего, погляди!» Она ощупывает меня и ничего не находит. Слава богу, могу идти. Но если бы она обнаружила мою ношу, меня расстреляли бы.

Вот так в концлагере мы постоянно находились в опасности, но страха не испытывали. Видите ли, если бы меня в Равенсбрюке мучил страх, я не смогла бы делать то, что делала, меня бы обязательно застукали. Я выполняла все уверенно и бесстрашно, ибо знала: если попадусь, то меня расстреляют».

Мали

«Мой жизненный принцип — нечто иное, чем просто желание выжить. В любых обстоятельствах я никого не выдала бы гестаповцам. Между ними и мной непреодолимая пропасть. Это ничего общего не имеет с героизмом, я не смелая, не храбрая. Гитлеровцы издевались надо мной, изуродовали мне руки, а сколько я получила от них пинков и пощечин! Тюремный следователь предложил устроить меня под чужой фамилией на предприятие — я как бы нырну, а потом появлюсь другим человеком. Но я не согласилась. Фашисты никогда не были и не могли быть моими партнерами. Ни на долю [204] секунды не поверила я, что они облегчат мою участь. С ними, воплощением смерти, у меня никогда не было ничего общего.

Находясь в гестапо, я иной раз думала: дело дрянь, не выживу. Меня подтягивали на цепях или ремнях за руки, завернув их за спину, придвигали вплотную к раскаленной печи. Однажды я заметила: вдоль стены комнаты, где шел допрос, тянутся пятна. Я догадалась, что это следы от слез. И тогда я как бы увидела не слезы, а огромные печальные глаза сотен и тысяч замученных здесь женщин. Я поняла главное: моя судьба — это судьба миллионов людей. В Освенциме я слышала от некоторых заключенных, что им просто не повезло. Как это неверно! Страшная судьба постигла миллионы! Однажды в минуту полного отчаяния я подумала: ну теперь все, конец, жизнь потеряла Смысл. Чтобы отогнать мрачные мысли, взбираюсь на койку, выглядываю в окно и вижу, что у окна камеры напротив стоит один из тех заключенных, кто ожидал казни. Я знаком даю понять, в каком я глубоком отчаянии, не знаю, что делать. Он меня не слышит, а я спрашиваю: имеет ли смысл надеяться? И хотя он не мог, конечно, понять, чего я от него хочу, он улыбнулся и несколько раз кивнул, словно говоря: да, да! Для меня это означало: пусть тебе кажется, что все потеряно, ты должна держаться до конца и продолжать свое дело!»

Мали родилась в 1912 г. в многодетной семье. Детство ее было голодным. Навсегда остались в памяти тщетные усилия родителей справиться с бедностью, одолевавшей семью. Постоянная жестокая борьба за существование не сделала ее равнодушной к страданиям других. [205]

Благодаря помощи школьной учительницы Мали, хотя уже работала ученицей на предприятии, получила возможность посещать, а затем успешно окончить реальную гимназию. Ее друзьями стали люди, близкие ей по духу, члены Коммунистического союза молодежи. В 1933–1934 гг. Мали участвовала в работе Международной организации помощи борцам революции.

«В частной школе, в которой, между прочим, я училась бесплатно, обращали на себя внимание чванливые дети из очень богатых семей, но постепенно среди соучениц я нашла и интересных по духу людей. Были в школе и прогрессивно мыслящие учителя, без их помощи я не выдержала бы экзамены. Помню преподавательницу латыни, которая в частном порядке и бесплатно давала мне уроки. Более того, она предоставила в мое распоряжение свою библиотеку. Я могла бывать у нее после обеда, выполнять задания, читать книги — немецкие, французские, по искусству, смотреть альбомы. Никто не докучал мне расспросами».

В 1935 г. Мали решила уехать в Лондон и наняться на работу в частный дом, чтобы не обременять родителей.

В Лондоне, работая поваром, она примкнула к австрийским коммунистам. В 1937 г. она в Париже, где принимает решение отправиться добровольцем в Испанию. Но поначалу работает в испанском информационном центре и одновременно учится на курсах по подготовке медсестер. Однако в Испанию ей попасть не удалось.

В 1940 г., когда гитлеровская армия приближалась к Парижу, Мали вместе с группой [206] австрийских политэмигрантов влилась в огромный поток беженцев, двигавшихся на юг страны. Из Монтобана она перебралась в Тулузу, где помогала австрийцам-интернационалистам, участникам боев в Испании, бежавшим из концлагерей, в которых они находились в качестве интернированных. В феврале 1941 г. многие австрийцы, среди них и Мали, были выданы предателем и арестованы.

«Мы, австрийцы, испытывали на себе что-то невероятное. Сначала нас обвиняли в том, что мы как нация, якобы являющаяся частью германской нации, причастны к нападению Германии на Францию. Мы попадали под подозрение, на нас смотрели как на нежелательных иностранцев. Когда фашисты оккупировали Францию, мы снова оказались нежелательными, так как были антифашистами. Так что в любом случае дела наши были хуже некуда. К тому моменту, когда нас арестовали, вишистское правительство де-факто легализовало коллаборационистский режим. Было принято решение о выдаче австрийских антифашистов немцам, хотя об этом официально не сообщалось».

«Прикованными к длинной цепи, которая волочилась за нами по земле, издавая глухой звон, нас — Хулио и меня — пригнали на вокзал. Можно себе представить, что за эшелоны шли в ту пору через всю Европу. Это были поезда, переполненные заключенными многих национальностей, большинство из которых везли лишь для того, чтобы казнить.

Я жадно всматривалась в лица жителей тех мест, по которым нас везли, пытаясь прочесть на них хотя бы немое согласие с нами или намек на сочувствие. Могу сказать: я была потрясена! [207] Эти люди не хотели иметь ничего общего с «предателями» и «недочеловеками». Тяжело говорить, но я не могу припомнить ни на одном лице проявления хотя бы жалости».

Когда в январе 1945 г. нацисты начали «эвакуацию» Освенцима, Мали была среди тех, кому «повезло» (если можно так сказать, когда речь идет о концлагере): она попала в Равенсбрюк. Там действовало объединение узников, которому, несмотря на чрезвычайно жестокие условия содержания в лагере и смертельную опасность, удавалось оказывать заключенным помощь.

«Надо было заставить себя выжить, не одичать от голода и истощения, хотя сделать это в лагере смерти было очень трудно. Условия содержания в концлагере приводили к полному распаду личности заключенных, физически их убивали уже потом. Конечно, хотелось жить, но не любой ценой. Это не фраза: даже в обстановке царящего террора надо было прилагать усилия, чтобы оставаться человеком.

В том необъятном хаосе страха и смерти преобладали одичание и моральное разложение, состояние полной беспомощности. После войны это мешало бывшим узникам Освенцима делиться воспоминаниями о пережитом. И хотя неверно было бы говорить о преимущественной роли какой-либо отдельной личности в той преисподней, нельзя все же не подчеркнуть, что узники, не имевшие определенной политической позиции, перед лицом обрушившихся на них бедствий оказывались беспомощнее людей убежденных».

Всегда и везде Мали оставалась верной своим жизненным принципам.