Только вперед
Вскоре нам удается остановить попутный грузовик, водитель которого соглашается взять нас с собой. Забравшись в кузов, мы замечаем нескольких подвыпивших парней. Нас внимательно разглядывают, Я тут же хочу выпрыгнуть из машины, но парни требуют от водителя, чтобы он быстрее отправлялся. Офицер, стоящий неподалеку, подбегает к машине и кричит: «Не троньте девушек, они останутся здесь!» Мы благодарны ему. [181]
Идем долго пешком и наконец видим на обочине дороги машину. Несколько солдат отдыхают на траве. Обмениваемся приветствиями, нас приглашают перекусить. Я прошу подвезти нас.
Местечко, в котором мы останавливаемся после долгого пути, ухоженное — ни следа войны. Хозяева дома, муж и жена, как нам сказали, ответственные за размещение беженцев.
Хозяйка согласна приготовить ужин из продуктов, которые дают ей солдаты. В благодарность за заботу и приют кто-то сунул в руку хозяина деньги.
Немцы держатся замкнуто, от них мы слышим лишь «да», «нет». На следующее утро я сказала хозяину, что его отношение к нам, подчеркнуто недоверчивое, вызвано, вероятно, превратными представлениями о взаимоотношениях между нами, австрийками, и русскими солдатами. Он ничего не ответил, но срезал в палисаднике цветок и преподнес мне. Я была тронута его вниманием. Однако мысль о том, что фашизм вытравил у многих людей добрые чувства, не оставляла меня.
Дальнейший путь мы продолжали пешком — отныне нам ни разу не представилась возможность проехать хотя бы часть пути на машине. Ежедневно мы делали 30–35 километров. И с каждым днем нам было труднее идти, развалилась обувь.
Но нас не оставляла надежда. Однажды нам рассказали, что поблизости от того места, которое мы проходили, живут сорбы, очень дружелюбный народ, всегда готовый прийти на помощь. Не раздумывая, мы свернули с главной дороги и пришли в Турнов (район Шпреевальда). Мужчины и женщины работали в поле, до [182] нас доносился шум работающей лесопилки. Это действовало успокаивающе.
Герми ослабела совсем, не могла идти дальше, и мы решили остановиться на ночлег. Но и здесь нам пришлось защищать себя: бургомистр, к которому мы обратились, отказался устроить нас. Что ж, сказала я, придется заявить коменданту. Это подействовало.
Когда мы пришли по указанному адресу, хозяйка дома находилась в поле. В ожидании ее прихода мы сели на скамейку. Оглядываемся: красивые дома, играют дети... Безоблачная, спокойная жизнь...
Наконец пришла хозяйка. Наша просьба приводит ее в неописуемый гнев, она врывается в дом и захлопывает перед нами дверь. Да... не такого приема мы ожидали. Возвращаемся к бургомистру, и он дает нам другой адрес.
На сей раз нас встречают радушно. Мы ужинаем вместе со всей семьей. Потом хозяйка водит нас по дому, открывает сундуки, показывает нарядные платья, рассказывает о местных обычаях и обрядах — крестинах, свадьбах, праздниках. Чувствуем ее желание успокоить нас, разогнать остатки страха. Но война и здесь не ушла в прошлое. Хозяйка с болью говорит о том, как нацисты издевались над жителями и что при Гитлере был запрещен их родной язык.
Мы узнаем: в городке живет несколько австрийцев, они вполне хорошо устроились и не думают о возвращении домой.
Годы войны, особенно последние, привели в движение сотни тысяч людей. В Турнове среди людей, нашедших здесь приют, есть и такие, которые не спросят жителей, не нужно ли помочь в работе, но требуют заботы о себе. Мы собирались [183] откровенно поговорить об этом со своими земляками, но они отказались от беседы, чем нас очень огорчили.
Герми хотела купить у крестьян продукты на дорогу. Ее охотно снабдили всем необходимым, но брать деньги отказались. Наш чемоданчик снова полон.
Здесь дети уже ходят в школу. Как прекрасно! Герми много рассказывает об Австрии, ведет настоящую пропаганду в защиту австрийской нации. Рассказываем о Варшаве, о концлагерях. Люди потрясены. Мы впервые за много дней увидели, что жители интересуются событиями, происходящими за пределами их местности.
Субботу и воскресенье мы провели у сорбов, в понедельник собрались в дорогу. На прощание хозяева угостили нас обильным завтраком и отказались взять за него плату. Такие это люди.
На вокзале в Прайтце одна крестьянка приглашает нас к себе домой, угощает и горячо просит взять письмо ее сыну — где-нибудь найдем же мы действующую почту. Тревога как бы висит в воздухе, повсюду ожидание весточки, надежда узнать, что близкие живы, и желание дать знать о себе. Конечно, мы берем письмо, но дойдет ли оно до адресата?
Мы идем по дороге, ведущей в Коттбус. В городе проходим мимо огромной площади, по которой когда-то маршировали эсэсовцы. Иногда отдыхаем рядом с беженцами, совсем отчаявшимися людьми, мечтающими об одном — найти родственников, которые приютили бы их. Молодая мать тихо шепчет: «Только бы не было бомбежек». Рассказывает, что каждый день после работы бежала домой к своему ребенку, который лежал в подвале в корыте вместо кровати. [184] Если бомбили днем, то она днем мчалась домой, несмотря на то, что с работы уходить не разрешалось. Бежала и боялась, что не найдет в живых свое дитя...
«Такая жизнь только для цыган, — говорит одна из беженок, — нам тут конец». Я знала, что много цыган уничтожили в концлагерях. «Пора научиться мирно жить друг с другом, — сказала я. — Нежелание жить под открытым небом, как они, еще не делает человеком». — «Слава богу, эта проблема решена, по крайней мере у нас...» — язвительно отвечает она. Затем затихает и бледнеет. Я всматриваюсь в нее. Беженки быстро собираются и уходят. Мне все это очень больно, и я спрашиваю себя, что же стало с умом и сердцем немцев?
Передохнув в Коттбусе, мы собрались идти в Дрезден. Безлюдные дороги, тревожные предупреждения — здесь очень неспокойно. Что нам только не пророчили!
Наконец вокзал, много людей, ожидающих поезда, никто не знает, будет ли он вообще. Лучше не мешкая отправиться пешком. Идем мимо сгоревших лесов — жуткая картина, — побыстрее бы выбраться отсюда.
Мы вышли на приятную, манящую вдаль дорогу, идем не торопясь, вокруг все красиво зеленеет, веселое небо, плывущие облака. Хорошо бы раздобыть горячей воды и постирать блузки, они могли бы на ходу высохнуть.
Я приседаю, чтобы прикрыться от ветра и прикурить сигарету, но не загораются спички, пересохший табак сыплется, как песок. Все это грустно, но мы смеемся. Только не падать духом!
Мы идем в направлении немецко-чешской [185] границы. Многие предупреждали нас, что вблизи границы неспокойно, что без знания чешского языка нас постигнет неудача. Решаем обогнуть Чехословакию, идти в Вену через Баварию и Верхнюю Австрию. Путь удлиняется.
Все труднее найти ночлег. Впереди Дрезден. Много беженцев. Продвигаемся очень медленно. Хорошо бы найти какой-нибудь приют.
Повстречали молодую беженку, которая была замужем за австрийцем, сражавшимся в Испании. Говорит, хотела бы присоединиться к нам. Вместе с ней мы должны были продолжить путь на следующий день.
Но ни на следующий день, ни позднее она уйти с нами не решается и советует нам остаться в Германии, которой необходимы самоотверженные люди, чтобы строить новую жизнь. Но мы хотим отдать силы своей стране.
Дрезден, конец мая 1945 г. Вошли в город, ничего не ведая, и были потрясены. Одни руины, мертвый город! Находим в западной его части контору, в которой служащие, несмотря на трудности, приходят нам на помощь. Они размещают нас на окраине, выдают удостоверение.
Товарищи не жалеют сил, чтобы победа над фашизмом — здесь мы впервые слышим слово «победа» из уст немецких граждан — обрела будущее. То, что совершено здесь — разрушен город, десятки тысяч убитых и калек, — чудовищно, нелепо, бессмысленно. Это потрясает. Дрезденцы разбирают руины, а я спрашиваю себя: когда может быть восстановлен этот в недавнем прошлом чудесный и красивый город?!
Идем в направлении Хемница (теперешний Карл-Маркс-Штадт), за которым проходит демаркационная линия. В комендатуре советуют: [186] останьтесь здесь, надо какое-то время переждать. Но мы твердим одно: нам надо в Австрию, не задерживайте нас. Трудности? Мы к ним готовы. Мы не верили, что пограничный пост на другой стороне будет чинить нам препятствия. Мы не учитывали, что непрерывно текущий на Запад людской поток, отчасти спровоцированный антисоветской пропагандой, создает на границе напряженность.
На втором этаже здания комендатуры офицер пытается спокойно объяснить нам обстановку и внушить, что нам следует задержаться здесь. Я твердо говорю, что мы идем издалека, из Равенсбрюка, и остановить нас уже невозможно. Наше положение обсуждают несколько офицеров, уточняют, как мы дошли сюда, как долго и где были в заключении, почему оказались в концлагере. Один из них даже хочет узнать, какие книги нам доводилось читать. Отброшен официальный тон, скорее, им все это очень любопытно, и процедура напоминает школьный экзамен, за который ставят оценку. Затем нас просят извинить, что нет возможности предоставить нам для дальнейшего пути машину. Но продукты и табак на дорогу мы получили. Да, надо отправляться, говорят офицеры, только не попадитесь...
Мне все понятно. Я говорю Герми, что отсюда надо исчезнуть, уйти «нелегально», будто никто этого не видел и воспрепятствовать не мог.
Границы, границы...
Видимо, границы действительно существуют, и мои знания английского не в состоянии нам помочь. Первые встреченные нами американские [187] солдаты оказались весьма недружелюбными. Мы же отказывались понять, почему нам нельзя перейти «зональную границу». Американцы твердили одно: возвращайтесь туда, откуда пришли, мы не собираемся вникать в ваши особые обстоятельства. Я пытаюсь объяснить, что мы торопимся в Вену, нам ничего от них не нужно, продуктами мы обеспечены. Разгорается спор. Они вскидывают автоматы, грозятся выстрелить в нас. Тогда я кричу: «Ваше счастье, что вы не знаете, что такое концлагерь!» Я прошу: «Если не пропускаете нас, то скажите, как попасть в Вену». Однако американцы считают, что мы ведем себя вызывающе, ни один не хочет перейти на примирительный тон, любая попытка договориться оказывается тщетной. Потрясает нежелание прислушаться к нашим бедам, невозможность пробудить сочувствие. Они вооружены, придется искать другой путь.
В общем, нам удалось проскользнуть в нейтральную зону. Там бродили группами тысячи немецких солдат. Увидеть можно было многое: искореженные поезда, танки, военное снаряжение...
Солдатам не нравится, что появились мы, гражданские, это видно по их враждебным взглядам. Один из них прошипел в нашу сторону: «Проваливайте отсюда, гражданским тут делать нечего». Мы объясняем, куда держим путь. Он указывает направление.
Видим медленно приближающийся поезд. Солдаты тотчас бросились штурмовать его. Поезд уже полностью облеплен людьми, мы тоже пытаемся взобраться на него, но кто-то солдатским сапогом преспокойно наступает нам на пальцы. Адская боль, мы падаем на землю. [188]
«Что, поняли?» — язвительно спрашивают сверху.
Поезд уходит без нас.
Бредем по шпалам и через некоторое время подходим к месту аварии. Вот так-так! Это тот поезд, на который нас не пустили. Он столкнулся со встречным. Есть мертвые и раненые. И мы могли оказаться среди них.
Продолжаем путь. Подходим к шлагбауму. Навстречу американец в военной форме. На этот раз веду себя похитрее и задаю вопрос по-немецки. Он знает язык и понимает, о чем я говорю. Тихо сообщает, что здесь нас не пропустят, советует пройти кружным путем и незаметно показывает направление. Потом громко заявляет, что тут прохода нет.
Добираемся до указанного им контрольного пункта. Теперь я говорю по-английски и несколько запальчиво разъясняю, куда мы направляемся. Идем в сопровождении солдата, который ворчит, что через линию переходить запрещено, но раз уж такое дело, пожалуйста... Я жалуюсь, что гражданским затрудняют путь, в то время как немецкие солдаты спокойно пребывают в нейтральной зоне. Я возмущена и волнуюсь. Он пристально смотрит на меня, вместо ответа сует шоколадку и пропускает нас.
Сейчас, как и раньше, на всем пути нашего следования наша судьба зависит от добрых людей, и этот солдат был одним из них.
Думаем об одном: идти вперед, не останавливаясь. Мы возвращаемся на родину, и это для нас главное. Но не было ни точного определения нашего статуса, ни необходимых удостоверений. Нам следовало бы найти дома для беженцев и учреждения, уполномоченные выдавать [189] продовольственные карточки и суточные. За время нашего «путешествия» обстановка в стране существенно изменилась. На наших глазах начинался новый период истории.
Я и сейчас еще слышу, как немец во Франкфурте-на-Одере с горечью спрашивал, почему именно он должен расхлебывать все, что натворили «те наверху». Будь этот вопрос поставлен многими и своевременно, возможно, их усилиями удалось бы предотвратить национальную и мировую катастрофу.
«Герми, ты правильно действовала тогда, в тридцать девятом, можешь ли ты сказать после всего, что произошло, что и теперь поступила бы точно так же?» — «Конечно, очень многие в Австрии действовали, как мои товарищи и я. А как же иначе?» Я полностью с ней согласна. И тогда и теперь все делала бы так же.
Вспоминаю прошлое: у нас было ощущение, что многие внутренне были готовы к борьбе, но внешние силы ломали их волю. Мы видим разницу между теми, кто были активными палачами, и теми, кто падали под обрушивающимися на них ударами.
Идем в Плауэн. Шоссе тихое, будь оно оживленным, возможно, нас подвезли бы. Садимся на обочине и ждем. Размышляем о том, что если бы с первого дня побега нам не помогали многие, совсем незнакомые люди, то мы не ушли бы так далеко. Невольно вспоминается Освенцим, ведь главным там было продержаться, выстоять. И судьба каждого зависела от человеческого отношения друг к другу. Солидарность — вот что нас поддерживало и спасло.
Я вспоминаю неизвестных узников, которые, [190] несмотря на строжайшую систему охраны лагеря, помогли мне проникнуть в их блок, вспоминаю других заключенных, которые сделали вид, будто не видят меня, когда я бежала из душевой. Вспоминаю словачку, почти ребенка, которая сумела какой-то выдуманной ею историей отвлечь от меня внимание жестокой надзирательницы и спасти от сурового наказания.
Вспоминаю и Берту. Я помню ее имя. Ей было восемнадцать лет. В ней, польской еврейке, все было светлым: лицо, волосы, даже голос. Случайно мы оказались рядом на построении рабочей команды. С того времени всегда искали друг друга. Правда, слово всегда в применении к Освенциму звучит неестественно, наше знакомство длилось всего несколько недель. Всегда в Освенциме существовали только бесконечные ужасы и насильственная смерть.
После тифа у меня сильно отекали ноги, поэтому товарищи, шагавшие вместе со мной в строю, беспокоились за меня. Зима была суровой, дорога обледенела, ее болотистые участки превратились в темные ледяные зеркала. Идти медленнее и отстать означало, что на следующий день пришлось бы остаться в лагере и угодить в разряд непригодных для работы, что грозило смертью. Берта поддерживала меня и тащила за собой с молчаливого согласия товарищей, которые ей помогали. Мы все были очень ослаблены, и я просила их не подвергать себя риску из-за меня, не привлекать внимания охраны. Но Берта настояла на своем.
Следующий день начался с команды: «Никому из блока не выходить, сегодня рабочих команд не будет». В страхе кто-то из заключенных закричал: «Мы в блоке обреченных...» [191]
«Эскадрон смерти» уже здесь. Будто выполняя скучную обязанность, эсэсовец поднимает руку, указывая, кого — налево, кого — направо... У Берты тесный, слишком маленький рабочий халат, и нарывы на ногах отчетливо видны. Эсэсовцы это немедленно замечают. Слышны крики, шум. Берта быстро стащила с ноги деревянный башмак и сильно ударила им эсэсовца по лицу. Ее убили... Думаю, эсэсовцы не раз вспомнили отважную Берту...
Наконец мимо проезжает «джип». Останавливается. К нам подходит американский офицер и садится на траву. Он удивлен, что мы не выказываем к нему особого расположения, может быть, другие женщины здесь совсем иначе ведут себя? Он рассказывает, что немецкие женщины ему нравятся: чистенькие, волосы хорошо причесаны, многие просто миленькие. «Здесь мы чувствуем себя больше дома, чем у французов». Он предлагает сигареты и удивленно спрашивает, почему я прикуриваю сама. Хочет быть галантным, обращаться с нами как с женщинами. Не знаю, что он имеет в виду, но говорю, ему следовало бы подвезти нас немного на своем «джипе». «Это запрещено, — уверяет он. — Служба». Угостил нас шоколадом, извинился, что не может взять с собой, и укатил.
Французы, если мы встречаем их в пути, как правило, дают дельный совет, где можно устроиться на ночлег, где меньше надо стоять в очереди, чтобы запастись продовольствием. Знание языка для нас как «Сезам, откройся».
Один француз позаботился о квартире для нас, потом познакомил с испанцем и его женой — очень гостеприимными людьми. Они радушно [192] приняли нас, усадили за красиво накрытый стол — можно подумать, мы празднуем встречу после разлуки. Но мы не забываем, что здесь мы «нелегально», должны вести себя тихо и не обращать на себя внимания. Испанец работает в столовой, которая получает продукты из фондов оккупационных властей. Он щедро угощает нас, а рано утром приносит продукты на дорогу. Забота его приятна нам, но я тревожусь за возможные последствия, ведь ночью, на свой страх и риск он где-то раздобыл эти продукты, не придется ли за это отвечать? Он спокойно говорит: это наименьшее, что ему хотелось бы сделать для нас, он мог бы сделать значительно больше, если бы мы остались у них. Его жена надеется, что мы еще встретимся — в Мадриде!
Быстро собираемся в путь, никто не должен видеть, как мы уходим, никто и не подозревает о нашем пребывании здесь. «Да здравствует жизнь!» — говорю я на прощание, и мы хорошо понимаем друг друга: фашистский лозунг франкистов в Испании гласил: «Да здравствует смерть!» Проклятый лозунг, когда он наконец навсегда исчезнет?
Едва отправились в путь, как уже думаем о полднике, это будет суперполдник, и мы выбираем для него красивое местечко. Восприятие красоты пейзажа — это частица обретения полной свободы, мы наслаждаемся ею. Не знаем, где будем завтра и что нас ожидает. Сегодня радуемся жизни.
Вошли в какой-то город, и снова начинаются поиски продуктов. Вдруг видим, трое людей едят, кажется, пирог. Спрашиваем, где бы и нам [193] раздобыть что-нибудь подобное. Оказалось, это белый хлеб, которым тут же с нами поделились. Встреча с добрыми людьми — большая радость. На долгом пути домой с нами, к счастью, случалось и такое.
Мы в поезде, просто не верится. Можем наконец ехать и спать, спать, спать...
Какой огромный крюк мы сделали вдоль границы с Чехословакией! Приближаемся к Нюрнбергу, об этом узнаем от попутчиков. Кондуктор требует приобрести билеты, но у нас нет денег. «Меня это не касается, — сердится он, — порядок должен быть!» Объясняю, почему у нас нет денег, он сокрушенно качает головой.
Так вот какой этот город, превращенный в руины, город игрушек и грандиозных фашистских парадов! Вид его ужасен, он потрясает. Камня на камне не осталось, развалины. Я думаю о Гернике, о Варшаве... Все ли поймут теперь, все ли поклянутся: «Никогда больше!»
Находим наконец нужный поезд. Он следует через Зальцбург в Италию и полностью забит возвращающимися на родину итальянцами. Они устраивают нам настоящий допрос: почему нас только двое, где остальные? Переговариваются, что вряд ли возьмут с собой, возможно, нас следует отдать под стражу... Я объясняю, что Австрия еще не возвратила своих узников, мы же, не дожидаясь официальных распоряжений, сами отправились в путь. Но итальянцы не понимают, и я перехожу в атаку. Я кричу, что они слишком самоуверенны, лучше бы сказали, где были некоторые из них, чем занимались и какую службу несли? Мои вопросы сыплются градом, я возмущена до глубины души. [194]
Один из итальянцев подходит ко мне, просит остаться, говорит, что не допустит, чтобы нас оскорбляли. Остальные молчат, но, кажется, все еще рассержены. В общем, их можно понять. Война истрепала нервы людей, и неудивительно, что многие антифашисты нервозны и недоверчивы. Те же, кто встал на путь борьбы в самый последний момент, хотят казаться особенно бдительными. Пожалуй, нам лучше выйти из вагона, он и так переполнен, и кто знает, чем все это кончится.
Там мы выстояли. Действительно ли мы выстояли? Впоследствии многие из тех, кто избежал плена, не попал в смертельный круговорот, кто легче, чем мы, прошел сквозь ужасы гитлеровского фашизма, спрашивали, как могли узники выдержать столь тяжкие испытания? Они, должно быть, бесчувственные, если им все нипочем. Мы бы такое пережить не смогли!
Было в жизни немногих из возвратившихся в Австрию и такое: в официальных учреждениях своей страны они услышали, что там, наверное, было не так уж плохо, иначе они не оказались бы здесь!..
Выжив там, надо еще выстоять здесь.
Снова появилась возможность двигаться дальше — на поезде! Открытый вагон, груженный большими канистрами с мазутом, конечно, далеко не комфортный. Но мы устраиваемся. Сеет мелкий дождь. Ехать пришлось долго, сидеть на канистрах неудобно, мы чертовски устали. Когда поезд остановился и мы спрыгнули на землю, увидели, что вымазались мазутом. Это испортило настроение, нам вовсе не безразлично, как мы выглядим. [195]
Вот и Пассау. Измучились мы все-таки здорово, поэтому обращаемся к первой попавшейся навстречу женщине. И случилось чудо: молча посмотрев на нас, она зовет к себе домой. Мы сможем у нее вымыться с дороги, говорит она, найдется что-нибудь и поесть.
У фрау Хубер маленькая, очень чистая квартира. Извиняемся перед хозяйкой, что доставляем ей много хлопот. Она знает, что у нас ни гроша в кармане, но это не отражается на отношении к нам. Мы благодарны ей. Привели себя в приличный вид, вычистили масляные пятна, постирали белье. Она рада, что нам приятно находиться у нее. Ни разу не заговорила о собственных горестях, не пожаловалась. Ее материнское отношение ободрило нас.
Так встретились мы с другой Германией и убедились, что она есть.
Снова отправляемся на поиски «зеленой границы». Ее ищут многие, например солдаты, переодетые в гражданское. Некоторые охотно присоединяются к нам, надеясь, что наш безобидный вид ни у кого не вызовет подозрений. Мы не возражаем и никого ни о чем не спрашиваем, да и кто скажет нам правду? Когда попутчик говорил о своем желании вернуться домой, нам казалось: это не плохой человек, иначе он не стремился бы домой.
Спустя годы нас спрашивали: как мы прошли через охраняемые границы и мосты? Многое забылось. Мы всегда вели себя так, будто не сомневались, что нас пропустят. Подходили к контрольному пункту и объясняли, что нам надо «на ту сторону», если возникали трудности, то мы доказывали, объясняли и обосновывали причины своей настойчивости. [196]
Мы — в Австрии!
Итак, мы в Австрии. Первый шок, испытанный на австрийской земле, — Шердинг занят венгерскими гонведами (военнослужащими венгерской армии при хортистском режиме, участвовавшими в войне на стороне гитлеровской Германии). Здесь мы чужие, у нас нет ни денег, ни ценных вещей, которые можно было бы продать или обменять на продукты. В городе очень много беженцев. Мы так долго мечтали: окажемся на австрийской земле, и все пойдет по-другому. Но оказалось иначе.
Линц-Урфар. В зале ожидания на автобусной остановке вижу маленькую карту местности, с которой мне как бы улыбнулось красивое озеро. Расположенный неподалеку городок Зальцкаммергут кажется мне чудесным. Он влечет меня и манит. Названия населенных пунктов вызывают у меня представление о голубых озерах и живописных горах.
«Герми, — говорю я, — давай сделаем крюк, полюбуемся красивыми видами, нам легче будет преодолеть остаток пути». Герми согласна. Так мы подарили себе специальный маршрут, хотя уже был виден конец нашего долгого пути.
Возница разрешил нам взобраться на повозку. Был солнечный день, отступили невзгоды.
Проехали через Гмунден. Городок поразил нас: казалось, война и ее страшные беды совсем не коснулись его.
Идем вдоль озера по дороге, ведущей в Эбензее. Спрашиваем встречных, где можно найти квартиру. Нас приглашает к себе почтальон. Его дом стоит на холме недалеко от Траункирхена. Жена, уставшая от работы крестьянка, [197] поначалу не очень обрадовалась квартирантам.
В этой семье мы прожили четыре или пять дней. Оказалось, что хозяйка довольно общительна, и у нас установились с ней добрые отношения. К нашей радости, выяснилось, что они антифашисты. Мы о многом говорили, и вряд ли раньше хозяйка была с кем-нибудь так откровенна, как с нами, случайными путниками. В этой семье находили приют узники концлагеря Эбензее. Они не скрывали своего негодования по поводу поведения местного населения при нацистах, что вызвало удивление у наших хозяев. «Можно понять обиду узников, — тихо говорит хозяйка, — но я-то при чем?»
Я хотела узнать, многие ли жители оказывают помощь бывшим узникам, где находится концлагерь, сколько из оставшихся в живых заключенных смогло выйти из него, но добиться определенных сведений невозможно.
На следующий день мы отправляемся искать концлагерь. (Потом я узнала, что один из тех, кто проходил по одному со мной делу, австрийский писатель Отто Геллер, был замучен в Эбензее.)
Но к кому бы мы ни обращались, никто о местонахождении концлагеря ничего сказать не мог. Люди пожимали плечами, спешили уйти.
Я спросила о лагере у одного местного старика. Он плохо слышит, но когда понял вопрос, кричит: «Лагерь? Да, он был неподалеку, всех выпустили, а зачем, утопить бы их надо или во сне придушить, так нет, повыпускали...»
С тяжелым сердцем мы покидаем эти места, где ужасы пережитого вновь напомнили о себе.
В Перге мы ищем вокзал. Никогда бы не подумали, что совсем близко отсюда находится [198] Маутхаузен. Красивый мирный пейзаж, невольно возникает мысль: как дешево отделались от ужасов войны местные жители! Никто из них ни словом не обмолвился о том, что озверелые нацисты охотились здесь за бежавшими из лагеря узниками.
На вокзале обращаемся к дежурному — советскому офицеру. Он хочет нам помочь и указывает на поезд, который направится в Румынию, на нем мы смогли бы доехать до Вены. В вагоне нас тотчас окружают какие-то истощенные люди и возбужденно расспрашивают, кто мы, откуда и куда едем. Наши ответы их настораживают, нас подозрительно рассматривают, предполагают, что мы переодетые эсэсовки. Мы выскакиваем из вагона. Лишь потом узнали, что в вагоне находились бывшие узники Маутхаузена...
Зачастую кружным путем, но все же мы продвигались вперед, к цели. В пути мы многое испытали, многое узнали в дополнение и нашему большому и трагическому жизненному опыту. Герми шесть лет находилась в заключении, хлебнула много горя. Моих страшных четырех лет мне хватит на всю жизнь. Теперь надо жить. И в новых условиях, учитывая пережитое, создать жизнь лучше, сделать все, чтобы прошлое никогда не повторилось.
На последнем этапе пути нам удалось проникнуть в вагон для скота, заполненный людьми, и, кое-как приспособившись, сидя на корточках, проехать небольшое расстояние. Собирались сойти в Кремзе и переночевать, но проспали остановку. Ночью поезд вдруг останавливается, мы в испуге вскакиваем. Затем неподалеку [199] от Гёбфритца поезд без видимой причины снова останавливается, потом идет дальше. Снова остановились. Слышна стрельба. В вагон врываются вооруженные люди. Я шепчу Герми: «Кто из нас дойдет до дому, тот должен рассказать, как все было!» Налетчикам пассажиры отдают свои ценные вещи, какой-то молодчик подносит к лицу Герми револьвер и освещает фонариком ее лицо. Нам бы помалкивать, как другие, но я протестующе кричу. Внезапно бандиты исчезают. Испуганные попутчики удивляются, что мы обе остались живы.
Мы голодны, очень хочется пить. Холодно.
Наконец выходим из вагона. До Вены уже недалеко. Но чем ближе наша цель, тем нам труднее. Мы настолько устали, что почти не в состоянии двигаться. От Штреберсдорфа едва тащимся пешком, и я спрашиваю себя, смогли бы мы выдержать, если бы надо было пройти еще 100 километров?
И вот наконец Имперский мост, Вена! Мимо проезжает повозка, в ней сидят несколько человек. Просим немного подвезти нас, но нам отказывают. Ничего не поделаешь. Еле живые, но мы в Вене! Из глаз текут слезы — не то от радости, что пришли, не то от грусти, что все оказалось совсем иначе, чем мы себе представляли.
Позади осталось почти 1580 километров. Сорок восемь дней в пути. Сейчас середина июня. Официальное возвращение в Вену узников Равенсбрюка состоялось позднее — лишь 21 июня.
Сестра Герми встретила нас радушно и тепло. Как все вокруг изменилось! Но мы дома, в Вене! Это главное. Переполненная радостными чувствами и надеждами, отправляюсь на поиски друзей и близких. [200]