Прием на обочине дороги
Под Райнсбергом расположилась группа советских солдат. С удивлением смотрим на них — победителей, отдыхающих на обочине дороги. Моросит, мы не очень спешим, да и не знаем, куда ведет дорога. Нашему появлению тоже удивлены, офицер спрашивает, откуда мы и что нам надо. Каждое сказанное нами по-русски слово как волшебная палочка. Офицер приглашает присесть на разостланном одеяле, а солдат расстилает перед нами на влажной земле чистую белую скатерть, ставит стаканы в серебряных подстаканниках, наливает горячий чай, предлагает сахар, сало и хлеб. В общем, нам устроили настоящий прием.
Офицер просит подробнее рассказать, откуда и куда мы держим путь, и когда мы решительно заявляем, что хотим поскорее попасть в Вену, но не знаем как, он смеется. Пугать нас [151] не хочет, но считает, что добраться будет нелегко. Офицер заботлив, мельком поглядывает на дорогу, на проходящего мимо немца с белой повязкой на рукаве, на мгновение опасливо взглянувшего в нашу сторону. Дождь, сыро, но все же очень уютно. Офицер показывает примерное направление, которого нам следует придерживаться. Усмехается и качает головой. Он, видимо, думает: милые мои, легко сказать, «дойти до Австрии», а как это сделать?
Благодарим за радушный прием, офицер желает счастья, но чувствуется, что мало верит в наш успех.
В пути видим трупы животных, разбитые автомашины, детские коляски, распоротые перины и, как снежный покров, много перьев. Вот искореженный танк и трупы немецких солдат. Встречаем крадущегося молодого парня, окликаем его, но он не отзывается и убегает. Может быть, не доверяет нам или болен? Поразмыслив, приходим к выводу, что вряд ли можем кому-нибудь помочь. Усталые, идем дальше, а состояние такое, будто нас ожидает праздник. Кто может нас понять? Фашизм разбит. Нет больше сложенных, как из поленьев, гор трупов узников Освенцима, нет больше высохших от голода, холода и мучений желто-зеленых скелетов — всего того, что заставляло померкнуть всякое представление о жизни и заморозить надежды. Мы выстояли, и жизнь продолжается. «Герми, тут так тихо, кто знает, когда мы доберемся до какого-нибудь поселка, куда ни посмотришь — везде лес». Герми тоже кажется странным, что мы не встречаем ни души. [152]
Но вот нам навстречу тянется советский военный обоз. Он движется на запад, по направлению к Эльбе. Один солдат кричит нам: «Русские?» — «Австрийки», — отвечаем мы, машем им руками, они тоже приветствуют нас. Это ободряет, в таком забытом богом месте важен малейший знак внимания. Теперь они будут знать, что есть австрийки, идущие на Восток. (В конце войны нацистские власти принуждали население бежать на Запад.) Солдаты еще что-то нам кричат, видимо смешное, и смеются. Мы не можем их понять, но тоже готовы смеяться.
«Смотри-ка, Герми, — говорю я, — табличка на дереве — «заминированный участок». От неожиданности нас охватывает страх, мы ведь понятия не имеем, как уберечься от мин. Видим мертвые тела. Если и мы тут погибнем, то никто не узнает, где искать нас, что пережили мы в лагере и что эсэсовская рука все же настигла нас. Да, мы вне лагеря, но еще не вырвались из нацистских тисков, не ушли от беды. Было бы глупо погибнуть на их минах. Не вернуться ли?
Мимо проезжает колонна военных грузовиков. Даем водителям понять, чтобы нас подвезли. Один действительно останавливается. Мы взбираемся в кузов, нам уступают место. У водителя, добродушно ворчащего парня, до самых глаз перевязана голова. Только позже мы узнали, что строжайше запрещено было подвозить гражданских лиц. На вопрос, куда направляется колонна, водитель объясняет, что его начальник [153] едет впереди, а сам он не знает маршрута. Но мы и сами шли бы в этом направлении, так что все в порядке.
Приехали в Фюрстенберг. Здесь царит суматоха, много бывших заключенных, слышна разноязыкая речь. Узнаем, что группа австриек уехала на конной повозке примерно два или три часа назад. Теперь нам, не теряя времени, надо догнать группу соотечественников. Увы, мы вовремя не сообразили, что необходимо запастись документами или справками и продовольственными карточками.
Вдруг я замечаю, что на меня пристально смотрит какая-то украинка, хватает за руку и спрашивает, глядя мне в глаза, как меня зовут. Я, должно быть, та, которую разыскивает ее подруга... А это могло означать только одно — со мной хотят свести счеты. Той, которую ищут, я быть не могла, но в создавшейся ситуации объяснить разгневанной женщине, что она ошиблась, нелегко. Она грозит передать меня военным властям, но наконец приходит в себя.
Оказывается, мало было выжить в концлагере, надо доказать и найти свидетелей, что ты не запачкана грязью подлости и предательства.
Мысль попытаться догнать землячек захватила нас. Но как это сделать? Кто-то утверждает, что из Франкфурта-на-Одере отправляются поезда, значит, группа направится туда. Поэтому идти надо, не теряя времени.
Мы в Менце. Разыскиваем комендатуру. Молодой солдат на посту говорит, что она переехала в другое место, но можно обращаться к нему. У него обиженное выражение лица — ему кажется, мы не воспринимаем его всерьез. Он готов помочь, и мы просим разместить нас на [154] квартире, объясняем, что идти дальше нет сил. «Хорошо», — обещает он и смущенно смотрит на нас, славный парень в зеленой красивой фуражке.
Какое спокойное здесь место! В имении, куда приходим мы с солдатом, есть даже мясная лавка, от нее исходят возбуждающие аппетит ароматы. Видимо, война обошла этот уголок.
Хозяйка без явного удовольствия отводит нас в кладовую, которую мы можем приспособить под жилье. Как бы между прочим она сообщает нам, что в доме расквартированы офицеры. Не придаем этому значения.
Наш солдат раздобыл где-то стул и поставил его у дверей нашей каморки. Улыбается, спрашивает, как мы себя здесь чувствуем. Мы благодарим его за заботу. Он рассказывает, что жил на Урале, что с радостью поехал бы домой. «Война — это ужасно», — говорит он, и мы с ним согласны.
На следующий день хозяйка тихо расспрашивает меня о нашем солдате. Мне не нравится ее любопытство, но она просит пойти с ней.
В большой комнате завтракал живой скелет — как выяснилось, бывший узник концлагеря Заксенхаузен, словацкий еврей. Таких, как он, эсэсовцы называли «мусульманами», крайне жестоко издевались над ними, смеялись и презирали. Мы разговорились. Уставившись на меня горящими глазами, он рассказал, что перед самым концом сумел спрятаться под санитарную машину и этот отчаянный поступок спас его — ему удалось убежать из концлагеря.
Я тоже немного поведала ему о своей судьбе и рассказала, откуда мы с Герми вернулись. Несчастный пришел в страшное волнение и зашептал: [155] «Я должен отомстить, и вы должны мстить...» Я оборвала его: «Вы сами что-то намерены предпринять? Найти ответственных за злодеяния?» Это озадачивает его, но вдруг ход мыслей его резко меняется. «А, вот что, понимаю, — зашипел он, — вы выжили... а не были ли вы подручными гестапо или СС?» Пытаюсь объяснить, что нельзя заниматься самоуправством, но он не хочет слушать. Эсэсовский ад опустошил его и превратил в больного старика, а ведь ему, пожалуй, не более двадцати пяти лет. Он выжил, но мне не может поверить, что я прошла Освенцим.
Хозяйка подзывает меня. Она слышала наш разговор и теперь тоже знает, где мы с Герми находились. Однако хочет воспользоваться тем, что я понимаю по-русски, и просит поговорить с советскими солдатами — боится за запасы в своей мясной лавке. Но какое мне до этого дело! Что я, ангел-хранитель? Но хозяйка — сама любезность — просит пожить несколько дней у нее, всплескивая руками, спрашивает, как это мы отваживаемся идти через всю страну в столь трудное время.
Один из офицеров требует, чтобы я помогла ему как переводчица. Объясняю, что плохо знаю русский. Но он настаивает, и мы идем с ним по домам. Он расспрашивает людей о местных нацистских властях. Ответ у всех один: не знали и не знаем.
Солдаты принесли нам прямо с плиты большую миску колбасы и мяса — поджаристых, аппетитных. У хозяйки, наверное, сердце екнуло. [156]
Грустные мысли не покидают меня, и я говорю какой-то женщине в доме, что при Гитлере достаточно было малейшего повода, чтобы на годы остаться за решеткой. Например, дать кусок хлеба истощенному, умирающему от голода заключенному или помочь ребенку «недочеловека». Но женщина не реагирует. Об этом она ничего не хочет знать.
Необычный вечер
Под вечер приезжает на повозке врач и его молодой помощник. Молодой похож, как мне представляется, на калмыка. Старший ворчит, молодой украдкой посмеивается. Видно, что оба очень устали и двигаются как на замедленных кинокадрах.
Хозяйка приглашает нас на кухню, где за большим столом собрались ее родственники и дети. Приходят и оба врача. Меня опять просят помочь переводить, хотя я решительно заявляю, что русских слов знаю мало. Герми уходит спать.
Наступает необычный вечер.
Отведав угощенья — немного колбасы и кофе, — врачи достали свой хлеб и сахар и разделили на всех, выложили на стол папиросы. В напряженной тишине, от которой у меня застревает кусок в горле, молодой врач просит перевести, что советские войска здесь не за тем, чтобы захватить Германию, они вынуждены защищать свою Родину, свой народ и разгромить фашизм. Иного пути нет. А с войной пора кончать. [157]
Он ждет ответа. Но немцы молчат. Он думает, что его не поняли, и повторяет свои слова. Напрасно, никто из немцев не хочет ни высказаться, ни возразить ему.
Тогда, откашлявшись, начинает говорить его старший товарищ. Медленно, так, чтобы я все поняла, он рассказывает, что жил во Владивостоке, что его Родина — Советский Союз — многонациональная страна, в которой ни один человек не имеет права эксплуатировать другого человека. Он сознавал, что сидящие за столом обитатели дома не желают таких разговоров, что присутствие советских людей сковывает их, но тягостная обстановка была невыносима, и он пытался разрядить ее. Потом встает, осматривается, идет в соседнюю комнату, где лежит дряхлая старуха. Он зажигает у нее свечи — зачем ей лежать в темноте? И продолжает монолог о Советском Союзе, об ужасах этой войны. Комната как бы заполняется действующими лицами, событиями и образами. Но никакой реакции его рассказ не вызывает, мне даже кажется, что нас здесь только трое. Это тяжело и неестественно.
Врач говорит о том, что все советские люди хотят жить в мире и восстановить свою страну после войны. Он ждет ответа, но кажется, что теперь удивился бы, если кто-то захотел бы что-нибудь сказать.
В эту ночь уснуть так и не пришлось. Вероятно, эти советские люди впервые пытались объясниться с немцами, меня тронули их тщетные попытки добиться взаимопонимания. Ответом им было глухое молчание. Меня оно мучает. Похоже, немцы всерьез полагают, будто на них обрушилась несправедливость. В течение [158] нескольких лет барабаны гремели только победно, и немцы уверовали, что победят. Теперь же узнают, что они не раса господ... Да и разве могут они мгновенно понять, что предлагаются им добрососедские отношения, а не отношения победителей и побежденных врагов.
Большинству немцев придется над многим хорошо задуматься. Как-то на улице один из них поразился нашим намерением вернуться в Австрию и удивленно спросил: «Это что за страна?» И злобно расхохотался.
Большинство немцев должны будут многое переосмыслить и воспринять действительность такой, какая она есть. Видя перед собой чудом выживших заключенных, они удивлялись: не призраки ли это? Во всяком случае, теперь они не смогут заявлять, что страшных лет фашизма «никогда не было».
На следующее утро Герми досадует, что ушла спать и упустила возможность участвовать в вечере.
Собираемся в путь. Солдаты дают на дорогу немного продуктов. Отныне мы не будем молчать и сможем откровенно сказать, откуда идем. Пусть все узнают правду, и пусть никогда не будет на земле концлагерей.
Послышался шум моторов, и — какая удача! — среди водителей военных грузовиков узнаем нашего знакомого шофера с перевязанной головой. Конечно, он снова берет нас с собой. Нам надо на юго-восток. «Да, да», — говорит он.
Для нас проехать несколько километров на машине — это значит на день раньше прибыть к очередному месту отдыха, дать ногам передышку, [159] лучше ознакомиться с местностью и, кроме того, побольше раздобыть продуктов.
Солдаты в машине говорят, что колонна остановится за поселком. Мы просим высадить нас раньше. В два часа ночи они продолжат путь, и если мы захотим, то сможем к ним присоединиться, их стоянку в лесу легко найти. Посоветовавшись, отвечаем, что придем к их стоянке в два часа ночи.
Попадем ли мы во Франкфурт-на-Одере? Сейчас мы в Темплине. На одном из домов развевается голландский флаг. Нас уже увидели из окна и осторожно открывают дверь. Среди женщин, находившихся в доме, есть голландки из Равенсбрюка, которые были выпущены эсэсовцами в последние недели перед «эвакуацией» лагеря. Они приветливо встречают нас, приглашают умыться и поесть. Мы рады возможности иметь крышу над головой, откровенно поговорить, находиться среди товарищей. Но, узнав, что мы намерены среди ночи искать русских солдат и ехать с ними дальше, голландки растерянно смотрят на нас. Ведь обстановка вовсе не настолько разрядилась. Нас предупреждают, даже заклинают не ехать. Они многого не понимают, и между нами возникает спор. С войной необходимо покончить, говорим мы. Она началась не на Востоке и принесла народам неисчислимые страдания. Виновники войны должны ответить за совершенные ими злодеяния. Что касается советских солдат, то им можно доверять, они отзывчивы и общительны. Они воюют долгие четыре года, а дома их ожидают разрушенные деревни и города. Как же не понимать их желания добиться полного разгрома врага и победить! [160]
Потом Герми сказала мне, что такого жестокого спора ей давно не приходилось слышать.
Голландки пытаются уговорить нас остаться, но мы покидаем своих гостеприимных хозяев.
Когда мы подходили к лесу, нас охватил страх. Чтобы побороть его, начинаем петь. Как-то нас встретят, не ожидают ли нас неприятности?
Старый знакомый
Наконец находим поляну, где военные расположились на отдых. По белым бинтам на голове узнаем нашего водителя. Солдаты сидят или лежат на земле, он один ходит по кругу, обхватив руками больную голову, и что-то бормочет. Направляемся к нему, но он не припоминает нас. Он стонет, повторяя одно слово «мамочка». Непостижимо, как такой тяжело больной человек может целый день вести машину?
Солдат много, большинство спят, кто-то курит, некоторые разговаривают. Те, кто ехал с нами, узнают нас, но они не ожидали, что мы придем. Для нас расстелили одеяла, предлагают поесть, даже выпить, дают закурить, но мы хотим одного — ехать. Успеется, смеется один из них. Мы беседуем, время тянется очень медленно. Это утомляет, ведь уже ночь. Скоротать время помогают народные песни, которых Герми знает множество. Солдаты стараются подпевать, а я не могу — слишком устала. Опять пытаемся завести разговор. Временами поклевываем носом. Уже светает, но сигнала к отъезду нет. Неужели никто не знает, когда они поедут? [161]
С удовольствием едим то, что нам предлагают, жаль, что голландки не могут это видеть. Не поверили бы, что нас приняли по-товарищески тепло и гостеприимно.
Отправляюсь на поиски старшего офицера, чтобы узнать маршрут колонны. Солдаты, завидев меня, безмерно удивились — откуда здесь молодая женщина? Наконец нахожу офицера. От неожиданности и он растерялся. Рассказываю ему нашу историю, объясняю: нам необходимо добраться до Вены. Он смягчился, но не может поверить, что мы находимся в пределах его части уже несколько часов. Офицер вытаскивает карту, чтобы показать нам, что колонна направляется вовсе не во Франкфурт. Качает головой: «Девушки, мы едем в Штеттин, там вам явно нечего делать. Но главное, ехать с нами не разрешается».
Потом я спрашивала себя, не скорее бы мы попали во Франкфурт, если все-таки поехали бы с ними, ведь из Штеттина наверняка ходили военные грузовики во Франкфурт. И все же ничего не было сделано напрасно — я радовалась встрече с раненым водителем, восхищалась его мужеством. Вот так они побеждают!
Наступает момент прощания с людьми, которые заботливо отнеслись к нам, сберегли целый день нашего пути.
Наконец на дороге появилась телега. Но не та, которую мы искали. Герми приветствует двух подруг по заключению, чешек, и спрашивает, не могут ли они нас подвезти. Посоветовавшись с сидящими в повозке, они не сказали ни «да», ни «нет» и быстро укатили. [162]
В населенном пункте, в котором мы в это время находились, мы раздобыли немного провизии, затем пошли дальше.
Кругом безлюдно, местность заброшенная, а до наступления ночи нам надо найти пристанище. К вечеру оказались в Рингенвальде, где повстречали двух французов. Это были угнанные иностранные рабочие, разместившиеся в бывшем лагере «гитлерюгенд». Пришлось, правда, долго уговаривать их, прежде чем они согласились пустить нас на ночлег. Находиться здесь нам было удобнее, чем искать бургомистра, которому пришлось бы объяснять нашу историю. Кроме того, французы вполне могут починить нашу сломанную тележку, которую мы нашли как-то на дороге. Да и квартира у них спокойная, тихая.
Как и следовало ожидать, эти парни не в состоянии понять, как мы решились одни отправиться в такой длинный и трудный путь. Они уговаривают нас дождаться какого-нибудь транспорта, считая, что без него мы до Вены не доберемся.
На рассвете мы потихоньку встали, собираясь незаметно уйти, чтобы избавить их от хлопот. Но они нас опередили, уже готов завтрак, даже завернули кое-что из съестного «на дорожку».
Каждый раз нас выручает то, что есть возможность объясниться на чужом языке, это помогает нам найти пристанище. Все молодые иностранцы, которых мы встречали в пути, в большей или меньшей степени пострадали от нацистского режима, стали его жертвами. И мы поняли, что с ними можно вполне откровенно разговаривать. Им не нужно много рассказывать, [163] достаточно одного слова «концлагерь». Ни один из тех иностранцев, с которыми мы говорили, не сказал, что мы преувеличили свои беды или что пережитого нами в действительности не было.
Местные жители... Обремененные заботами о многочисленных беженцах, они не всегда могут, а порой и не хотят дать приют. Для некоторых из них мы — тени, привидения, вызывающие беспокойство. Уверенность, что принадлежат к «высшей расе», многих немцев возвышала в собственных глазах. Теперь они пытаются как-то вырваться из рушащегося мира, притвориться, выждать... Мы же счастливы, что выжили, и полны надежд на новую, лучшую жизнь.
Наконец водитель притормаживает и берет нас с собой. В деревне останавливаемся отдохнуть, нас кормят и дают еды на дорогу, немного табака и газету, чтобы скрутить цигарку. Наш шофер раздает по дороге детям пятимарковые купюры. Он родом из Одессы. К нему сразу же сбегаются ребятишки, они подскакивают, визжат, хохочут. Мы рады, что вокруг нас много детей. Жизнь раскрывается перед нами...
Снова идем пешком, встречаем французов, направляющихся в Берлин. Они приглашают идти вместе, дескать, тогда мы скорее нашли бы транспорт. Удивляются, что мы отказываемся от их общества, ведь они хотят нас защитить, потому и позвали с собой. Но, замечаю я, мы не хотели бы попасться им на пути, когда они со своими войсками наступали бы, например, в Индокитае или где-нибудь в Африке. [164]
Мы всегда радуемся возможности дружески поговорить с людьми, но когда предугадываем их замыслы, не стесняясь, даем решительный и резкий отпор. Многие, с кем в дороге столкнула нас судьба, предлагали идти вместе, но наши пути, к их огорчению, не совпадали.
В конце концов один молодой человек попросил у меня мой венский адрес — хотел бы после войны узнать, удалось ли нам добраться домой. Впоследствии я действительно получила от него письмо. Он писал, что никогда раньше не встречал таких, как мы, женщин — активных политических борцов.
В одном населенном пункте, показавшемся нам очень тихим, мы разговорились с мужчиной и спросили его о дороге. И дернуло же меня сказать, где мы были все эти годы! Он в ужасе широко открыл глаза и спросил: «Как же так, как же это? Ведь все было подготовлено к взрыву...» И стремительно побежал прочь.
Долго мы стояли неподвижно и смотрели ему вслед. Он открыл нам другую, угрожающую, сторону событий. Очевидно, он знал не только о грабежах и насилиях. Люди этого сорта любят повторять: «Приказ есть приказ». Он очень хотел бы, чтобы тот приказ был выполнен, чтобы «все уладилось» и не осталось бы тех, кто обо всем мог рассказать. Кем он там работал? Мастером-взрывником? Или доставлял взрывчатку?
«Давай-ка, Герми, исчезнем побыстрее отсюда».
Но в следующем селении к нам относятся также негостеприимно. В первом же доме хозяйка говорит, что здесь размещено уже много беженцев и нигде места для нас не найдется. [165]
Похоже, что тот зловещий человек уже побывал тут, чтобы предупредить жителей о нашем появлении. Нам становится жутко, и мы торопливо уходим с одним желанием где-нибудь устроиться на ночлег до наступления темноты...
Небольшая железнодорожная станция. Мысленно уже вижу паровоз, слышу, как он пыхтит, и на душе становится легче. Но наяву мы до сих пор не видели ни одного поезда — впрочем, нет, один мы видели и слышали, но это был воинский эшелон. На скамье около домика путевого сторожа сидит, странно наклонясь, пожилая женщина. Одета в темное, головной платок туго повязан. С первого взгляда и не поймешь, что она уже ничего не ждет. Она мертва...
Под Фалькенбергом мы хорошо устроились на ночлег. Хозяева отнеслись к нам приветливо, но хозяйка как бы между прочим заметила, что офицер уже предупреждал, чтобы ее дом не занимали. Лежим в чистой постели и радуемся сверкающему маятнику на старых часах. Для полноты картины не хватает свечей. Подумать только, ведь все могло быть по-другому — не будь войны, мы могли бы путешествовать по этой красивой стране.
На следующее утро Герми по какому-то поводу рассказала хозяевам и обитателям дома о некоторых событиях нашей жизни. И мы сразу же почувствовали отчужденность к нам.
Впервые за долгие годы купили хлеба. В Эберсвальде получаем продовольственные карточки, и служащая, едва узнав нашу историю, становится очень благожелательной, дает [166] нам немного денег. «Мой муж тоже австриец», — говорит она и улыбается. Больше она ничего не сказала, будто и это слишком смело с ее стороны.
Нас обгоняют серые повозки с брезентовым тентом, похожие на цыганские. Это возвращаются домой поляки. Молодой поляк останавливается и предлагает подвезти. Он говорит на ломаном немецком. Как приятно ехать, оглядывать местность и болтать. В телеге диковинные для нас вещи — ветчина, хлеб, колбаса. Парень предлагает нам немного еды, очень великодушен, в хорошем настроении. На некоторое время мы забываем, каким сомнительным казался нам план нашего «путешествия». К сожалению, на перекрестке поляки сворачивают на север. Очень жаль, что мы должны расстаться.
Мы разговариваем с каждым, кто встречается в пути. Несмотря на царящую неразбериху и крайне сложную обстановку, несмотря на наше изможденное состояние, мы обе полны надежд. Люди это чувствуют и порой хотят присоединиться к нам, полагая, что мы знаем, как надо поступать в этом мире общей растерянности. Ведь для многих немцев крах национал-социализма означал крушение всей их жизни. Но основной вопрос — как жить дальше? — редко оказывался темой наших разговоров. Наши встречи в пути ограничивались необходимыми вопросами о том, где можно переночевать, достать продовольствие... Но главное — мы стремимся как можно быстрее достичь цели, и торопимся. [167]
Вспоминаю о маленьком «оазисе» на нашем долгом пути. В одном скромном сельском доме нас приветливо приняла супружеская пара. Здесь ощущалось тихое согласие, не задавались лишние вопросы, и мы были за это благодарны. Нас сердечно приглашали обязательно приехать еще раз, и это произвело на нас большое впечатление. Кто были эти люди? Мы могли бы стать добрыми друзьями...
Когда советские солдаты, встречавшиеся нам в пути, узнавали, откуда и куда мы идем, они сразу же предлагали нам еду и делали это искренне, от всей души. Для этих солдат заканчивались тяжелейшие годы неимоверных испытаний, они заслужили мир, их ждала новая жизнь со всеми ее радостями и печалями.
И снова один из шоферов предлагает нам ехать с ним. Он направлялся в Варшаву, где мы могли бы пересесть в нужный нам поезд. «Не все ли равно, — говорит шофер, — куда ехать, на юг, на восток или на север. Девушки, пешком вы далеко не уйдете. Едем вместе в Варшаву. Еда есть, питье и курево тоже». Посмотрите, добавляет он грустно, что гитлеровцы сделали с Варшавой, как разрушили город, там теперь каменная пустыня. Это нужно видеть.
Нацисты разрушили Варшаву! Вновь и вновь я сталкиваюсь с неистовством уничтожения. Освенцим навсегда останется в моей памяти...
Местность, по которой мы идем, безлюдная и опустошенная. Все пропитано жутким запахом гниения. Лес как околевшее существо и как могила для людей и машин. Искореженная [168] военная техника никому не страшна. Прочь отсюда, и поскорее. И вновь в памяти всплывает Освенцим, он преследует меня, невозможно забыть бесконечные вопли и стоны. Я внушаю себе, что наш поход домой как бы опустит занавес, отделяющий прошлое от будущего, оградит от неимоверных ужасов. Но всю жизнь я буду убегать от страшных видений.
Прочь, прочь отсюда! Я хочу быть среди живых.