В госпитале

Наша маленькая туристская машина, превращенная в санитарную, мчится по шумным улицам Мадрида. Вот бульвар Кастельяно с пышными дворцами. Я стараюсь не пропустить дом № 56.

— Не так быстро. — прошу я шофера.

Сколько бы ни прошло времени, какие бы события ни стряслись, никогда не забыть нескольких минут, приведенных в этом доме, откуда я вышел настоящим [54] бойцом — с винтовкой на плече и удостоверением народной милиции в кармане.

Я сижу с шофером и киваю на дом, где впервые увидел Луканди. Серое здание вызывает неожиданный интерес и у водителя «санитарки».

— Скоро «Офтальмико». Тебя вылечат там в один день, — обещает он мне.

Вот, оказывается, куда меня хотят отвезти — к окулистам.

— Что ты путаешь. Зачем мне «Офтальмико»? — И я показываю шоферу на перевязанную руку.

Но мой провожатый поясняет, что все больницы Мадрида заняты только одним — лечением раненых — и что глазная клиника «Офтальмико» тоже превращена в военный госпиталь.

— Я тебя везу в лучшую, — успокоительно говорит знаток больниц.

Мы проезжаем по улице, параллельной той. где я живу, — отсюда совсем близко до моего дома. Я думаю о том, что неплохо было бы забежать туда на минуту и оставить сестрам марокканский нож.

— Отберут, как ты думаешь? — И я протягиваю на осмотр мой трофей.

Шофер дает мне десятки разнообразных советов, как уберечь нож, и рассказывает какую-то фантастическую историю о раненом солдате, умудрившемся спрятать под матрац ручной пулемет.

Но вот и строгий пятиэтажный госпиталь «Офтальмико». Я никогда не думал, что через несколько месяцев снова попаду сюда, с тяжелой раной. Санитары ждут нас у входа. Среди юношей и девушек в белых халатах — немало знакомых. Правда, я не знаю их имена, но все это студенты Мадридского университета, и недавно мы встречались довольно часто.

— Спасибо, — говорю я, когда предлагают носилки, — мне нетрудно дойти и самому.

Я всматриваюсь в лица женщин в белых халатах. [55]

Не найду ли я среди них мать Франциске Уренья? Она работает в каком-то госпитале Мадрида, и Попэй, острил, что четвертый батальон может быть спокоен: у него есть теперь свой посредник между жизнью и смертью.

Большая, с высоким потолком и белыми стенами палата уставлена кроватями. Моя постель у самого окна. Чтобы добраться до нее, нужно пройти всю комнату. Но это не так легко. Раненые засыпают меня вопросами. Я останавливаюсь, не зная, кому ответить раньше. Они спрашивают о судьбе своих друзей, называют имена, которые я никогда не слышал, и немало удивлены, когда я отвечаю, что никого из их приятелей не встречал. Тогда начинается допрос: откуда я, где дрался, в какой партии состою, хорош ли мой командир, опасна ли рана и есть ли у меня мать?

Вопросов не перечесть. Сестра Хулия, студентка философского факультета, сообщает мне о неизбежном допросе каждого новичка. Всех встречают одинаково, и я обязан отвечать. Мои соседи — легко раненый шестнадцатилетний мальчишка и взрослый крестьянин без ног, о чем с грустью предупреждает Хулия. Мы знакомимся:

— Педро, — говорит крестьянин, протягивая руку.

— Пэпэ, — старается как можно серьезней отрекомендоваться мальчик. — Я разведчик.

Мне остается сообщить свое имя, и мы уже друзья.

— Знаешь ли ты Листера? — Педро испытующе смотрит, стараясь сразить меня неожиданным вопросом.

Кто в республике не знает этого боевого организатора и командира героического 5-го полка!

— Слышал, — отвечаю я с притворным равнодушием.

— Мы с ним служили вместе, — сообщает мне Педро и продолжает пристально смотреть на меня, желая выяснить, какое впечатление произвело это сообщение. [56]

Пэпэ подмигивает, мы с ним уже в заговоре. Жестами он даст мне понять, что я правильно разыгрываю свою роль и должен дальше оставаться таким же равнодушным. Я молчу. Тогда Педро таинственно сообщает, что он участник боев у Морато де Тахунья.

Тут я действительно становлюсь в тупик.

— Это историческая деревня, — поясняет Педро, — ее грозился взять Кейпо де Льяно, но Листер его обставил.

Педро хохочет и рассказывает мне, как болтливый фашистский генерал вещал по радио, что любимое его вино делают в деревушке Морато де Тахунья и что он займет эту деревню, чтобы попить вина.

— Тогда наш командир сказал, что вкус совпал: рабочие и крестьяне, оказывается, любят то же вино, что и генерал Кейпо де Льяно.

Палата смеется. Вероятно, раненые не в первый раз слышат эту историю из уст Педро.

— И ты знаешь, что сделал Листер? Он послал телеграмму в Севилью. «Генерал, — писал наш командир, — Морато де Тахунья еще никем не занята, но мы ее решили взять раньше потому, что после вас мы рискуем ничего не найти в винных погребах»

— И действительно вино вкусное? — осведомляется кто-то с другого конца палаты.

— Мечта, разлитая по бутылкам, — с серьезным видом отвечает Педро. — Но мы не пьяницы, — нравоучительно объявляет он, — взяв Тахунью, мы отпили только по глотку, и то за победу республики.

Сестра Хулия стоит тут же и добродушно улыбается:

— Вот вам и народный эпос, — говорит она мне тихо. — Вы здесь наслушаетесь чудесных историй.

Врач находит, что рана моя не опасна, но раньше двух недель не заживет. Тогда я составляю список книг и вручаю его Хулии. Она заглядывает на него и дружески обещает: [57]

— Ну что ж, если вы решили стать за пятнадцать дней академиком, я помогу вам в этом.

В моем описке почти двадцать названий книг по военным вопросам. На следующий день Хулия появляется в палате с огромной связкой. Здесь все премудрости, которые я решил познать. Вооружившись карандашом, я немедленно приступаю к двум совершению новым занятиям, но одинаково нелегким: письму левой рукой и изучению «Особенностей боевых действий пехоты в горах и лесистой местности».

В госпитале дружат также трогательно, как и в окопах. Все готовы поделиться последней папиросой, вслух читают письма, рассказывают сны; по рукам ходят бесконечные фотографии невест, матерей и сестер. Шум раздражает Педро. Мы это знаем и стараемся соблюдать тишину, когда видим его страдания. Три раза в день нам передают радиосводки о положении на фронтах. Тогда поднимается, стараясь присесть, Педро.

— Так лучше слышно, — говорит он нам, когда мы хотим уложить его поудобнее.

При благоприятных новостях он плачет от радости, и посылает страшные ругательства, если враг продвинулся вперед.

Мать навещает меня ежедневно. В восемь утра она уже у моей постели. И чем ближе день нашего расставания, тем тяжелее ее свертки, которые она приносит с собой. Мне очень хочется отблагодарить ее за эти заботы. Но у меня нет ничего, кроме марокканского ножа, который мне удалось с помощью Хулии оставить при себе. Я вручаю матери этот непонятный ей подарок.

— От меня и Альберто, — торжественно передаю я ей трофей.

Мои друзья по госпиталю очень довольны этой сценой, но мать несколько смущена страшным преподношением. Тогда я указываю место, где оружие мавра [58] может найти практическое применение, — нашу кухню. На этом условии нож уносится домой.

Кроме матери и сестры Хулии, у меня есть еще одна частая посетительница, Это мамаша Франциско. Она работает здесь же, в госпитале «Офтальмико», нежно называет меня своим вторым сыном и всегда находит время забежать сюда, хотя обслуживает другую палату. К каждому ее посещению я должен приготовить какой-нибудь рассказ о Франциско. Мать Уренья в курсе всей жизни четвертого батальона, Она знает о похождениях Панчовидио, о болезни Луканди, называет десятки имен бойцов и говорит о всех так подробно и тепло, словно узнала о них не из писем сына, а давно со всеми знакома. Она не знает только ничего об одном бойце нашего батальона — о своем Франциско. О себе Попэй ничего не пишет. Вот почему мне приходится выступать в роли добросовестного рассказчика. Ничего, кажется, не забыто, и мать моего друга бесконечно благодарна.

Но мать солдата не похожа ни на одну самую любящую и заботливую мать. Ни. с чем несравнима ее любовь к сыну-бойцу.

— Вы, наверное, что-нибудь забыли? — выпытывает мать Уренья.

Она смотрит на меня и ждет новых, еще не рассказанных историй.

— Франциско в том же свитере?

— Ах, чуть не забыл! Как хорошо, что вы напомнили. — Я стараюсь быть предельно вежливым и демонстрирую поразительную наблюдательность. — Наш Попэй побил все рекорды — он носит четыре свитера сразу.

Вот неожиданный повод для новых расспросов. Во всем виновата моя чрезмерная болтливость.

— Какой Попэй? — недоумевает мать Франциско.

Я с трудом внушаю матери моего друга, что это прозвище совсем не позорит храброго бойца Уренья и что под этой кличкой он стал нам еще дороже. [59]

Но вскоре я вижу и самого Попэя. Совершенно невредимый, шумно вышагивая по палате в непривычном одеянии — белом халате, — он приближается к моей койке. В Мадриде он по заданию командира полка Маркоса. Папай сейчас не только стрелок. Он требует, чтобы я слушал его сидя и шутливо рапортует:

— Товарищ сержант, вас приветствует в этом закрытом пансионе связист четвертого батальона.

Оказывается, мы чортовски богатеем и обзаводимся радиохозяйством. Для этого он и прибыл в Мадрид.

— Читай, — неожиданно вспоминает Попэй и вытаскивает из кармана десятки клочков бумаги.

Это письма друзей. Диего де Месса в маленьком предисловии предупреждает меня, что все это самостоятельное творчество его учеников, которые свободное время отдают письмам и по-детски торжествуют, когда заполняют страничку. Здесь еще бездна орфографических ошибок, но я счастлив посланием друзей. Мы смеемся вместе с Попэем над письмом одного бойца-эстремадурца, который серьезным тоном предлагает мне «пощупать себя со всех сторон». «Может быть, тебе показалось, Рамон, что пуля зацепила руку? Никто из нас не может поверить этому, — заключает он с крестьянским юмором, — потому что считаем тебя непробиваемым».

Я жадно расспрашиваю Попэя о всех новостях. Крупных боев за эти дни не было, батальон попрежнему занимает позиции, отбитые у врага, ведя редкую перестрелку и наводя уют в занятых траншеях. Короткий отчет Попэя вызывает у меня чувство радости за товарищей. Человеку, сидящему в тылу, не всегда понятны причины радости фронтовиков. Причины эти разнообразны, а иногда они покажутся пустяками, — взятие холма, который занимал до нас противник, день, прошедший без потерь, и даже две горячие картофелины, когда обозам не удается подвезти продовольствие. [60]

— Я разыграл Панчо и так здорово, что ржут и поныне, — с лукавым видом сообщает Попэй. — Хочешь, расскажу?

И Франциско, который возбудил особое любопытство моих соседей, рассказывает громко, чтобы его слышали все. Это длинная история о том, как Попэй, желая проверить бдительность Панчо, бывшего в ту ночь в сторожевом охранении, объявил себя перебежчиком и, изменив голос, начал расспрашивать с расстояния в пятьдесят метров об условиях перехода на сторону республиканцев. Панчовидио гарантировал своему невидимому врагу — ночь была темная, безлунная — жизнь, свободу и обещал предать забвению все его грехи. Когда раскаявшийся враг уже должен был перейти, — все сомнения были рассеяны, — Попэй виновато вопрошает Панчовидио:

— Но я не просто солдат, я мятежный генерал, не расстреляете ли вы меня?

— Нет, — решительно, как клятву, произносит потрясенный Панчо.

— Тогда я иду к вам.

— Поднимите руки, — предупреждает на всякий случай Панчо.

Попэй идет с поднятыми вверх руками и, приблизившись к Панчо, шепчет:

— А ты, оказывается, не можешь отличить бойца-республиканца от мятежного генерала.

В палате все довольны рассказом моего друга, и раненые долго обсуждают эту историю.

Попэй уходит. Мне хочется как можно скорее вернуться в батальон. Я решительно требую у врача выписать меня досрочно. Он отрицательно качает головой и говорит:

— В таком виде вы никому не нужны. А ну-ка, сожмите пальцы в кулак, — неожиданно предлагает он мне. [61]

Ничего не получается. Врач видит, как бесплодны попытки. Он твердо обещает:

— Через пять дней вы сумеете ударить кулаком по столу, и тогда мы расстанемся друзьями, даю вам слово.

Значит, всего пять дней! Мысль о возвращении в свою часть наполняет сердце каким-то особым умилением. Разве можно сравнить с чем-нибудь эту «вторую службу», когда друзья в окопах встречают товарища из госпиталя. И с особой силой потянуло на фронт в предпоследнюю ночь моего пребывания в госпитале, когда оглушительный грохот поднял нас с постели. Мы слышим в небе зловещий гул, несущий смерть.

Беспомощные, безоружные, мы впервые ощутили весь трагизм тыла. Врачи и сестры носятся по палатам, они щелкают выключателями, гася свет. Мы посылаем проклятие врагу, налетевшему на спящий Мадрид. Особенно возбуждены зенитчики и летчики. Каждому из них кажется, что наши где-то медлят сейчас, и пусти их к батареям, самолетам — они бы проучили врага. Но вскоре в палате стало тихо. Тишина и за окнами. Самолеты, сбросив свой смертоносный груз, улетели. Но мы долго не можем уснуть и лежим молча. Спит только мой маленький сосед Пэпэ, раненный в руку. Он что-то бормочет во сне и неожиданно на всю палату пронзительно кричит:

— Наступайте на этот пулемет!.. Не надо бояться!..

Палата молча прислушивается к коротким словам, рожденным воспаленной фантазией шестнадцатилетнего бойца. А он не успокаивается и всю ночь ведет в бой свое воображаемое подразделение.

Вот и пятый день. Я возвращаю Хулии прочитанные книги. Из госпиталя я забегу домой, где меня ждут друзья и родные. Правда, я не стучу еще кулаком по столу, как обещал врач. Но карандаш уже перенесен из левой руки в правую, и я это демонстрирую медперсоналу [62] при обходе палаты. Сегодня я выписываюсь. Мы обмениваемся адресами с товарищами по палате. У меня список почти всех крупных городов Испании и многих деревень. Мы серьезно обещаем друг другу предпринять экскурсию по этим городам и селам сразу же после последнего выстрела на фронтах. Я уношу с собой фотографии товарищей по палате. Мой сосед Педро снят с двумя своими сыновьями. На этой фотографии он изображен во весь рост.

— Видишь, — говорит он, даря мне эту реликвию. — Я не всегда был таким, как сегодня. — И, указывая на сыновей, замечает: — Они еще отомстят за отца.

Нужно быть чортовски сильным, чтобы уйти отсюда с сухими глазами. Педро резко поворачивается к нам спиной. Мы стараемся не глядеть на него. Педро плачет. Я дохожу до дверей и поднимаю кулак:

— Вивва республика!

Вся палата поспешно и взволнованно отвечает:

— Вивва!

В кармане у меня свидетельство госпиталя о том, что я оправился от ранения и годен для службы на фронте. Правда, рука еще на повязке, но это не больше чем на два-три дня. Дома я провожу несколько часов. Моя старшая сестра нагружает меня трогательными подарками для моих друзей по батальону. Ее маленькие ученицы — сестра была директором педагогического института, а сейчас в ее учебном заведении живут и учатся дети бойцов — связали нам шерстяные носки и перчатки. Мать подкладывает в мою тарелку лучшие куски, словно она хочет накормить меня до самого окончания войны.

— Мама, пощади, — говорю я ей, — поверь, завтра я опять захочу кушать.

Я с трудом поднимаюсь из-за стола. Вся семья хочет проводить меня до казармы, где я должен сесть в машину, идущую в Лас-Навас. Я отговариваю родных. Наконец, отражена и эта семейная атака. Я иду в штаб, [63] предъявляю свидетельство о выздоровлении и, получив место в машине, мчусь по направлению к Гвадарраме. Непрерывная канонада сопровождает нас в течение всего пути. В Лас-Навасе меня поражает полное отсутствие людей на улицах. В. штабе полка я встречаю командира полка товарища Маркоса. Он дружески жмет мне руку и, улыбаясь, сообщает:

— У меня приготовлены для вас две звездочки.

Две звездочки — это знак лейтенанта. Командир полка поздравляет меня с повышением и, точно оправдываясь, объясняет:

— Обстановка не позволяет, к сожалению, произвести все с необходимой по уставу торжественностью.

Обычную церемонию посвящения в чин командир полка заменяет несколькими деловыми и товарищескими пожеланиями. Он передает мне содержание приказа военного министра и прикрепляет к рукаву моего комбинезона две звездочки.

— А пока что оставайтесь в штабе. — И он коротко рассказывает о начавшейся два часа назад ожесточенной артиллерийской подготовке.

Я чувствую по тревожному лицу Маркоса, что он говорит далеко не все. Я упрашиваю его отпустить меня в окопы. В конце концов, он дает свое согласие.

— Теперь вы человек многосемейный, — говорит на прощанье Маркос, — и у вас немаленькая семья — пятьдесят человек. Заботьтесь о них.

Один из штабных командиров идет со мной к домику, превращенному в оружейный склад, и передает распоряжение командира списать с меня винтовку и выдать автоматический пистолет. Эта процедура, — пока я расстаюсь с винтовкой, оружием бойца и сержанта, и получаю пистолет, — занимает добрых двадцать минут. Потом я спешу по хорошо знакомой мне дороге к окопам четвертого батальона. Здесь стелется дым, земля вскопана бесчисленными воронками от снарядов, в горле першит от непривычного после длительного [64] перерыва запаха серы. Орудийный грохот нестерпим. В бой ввязываются пулеметы.

Прежде чем я успеваю различить в далеких окопах моих товарищей, проходит полчаса быстрой ходьбы. Кто-то машет мне красным платком; меня узнают по белой повязке, выделяющейся на синем комбинезоне. Я бегу к окопам. И вдруг я слышу, как по чьей-то команде грянула шуточная песенка, на мотив пионерского марша «Саммос пионерос». У самого окопа друзья подхватывают меня на руки и влекут вниз. Певцы прыгают на одной ноге и держатся за ухо, — так у нас исполняют эту веселую песенку. Луканди обнимает меня, в руках у него еще красный платок. Это он размахивал мне. Страшный артиллерийский грохот не мешает всем шумно выражать свои чувства. Только Попэй серьезен и не участвует в веселье. Наш «профессор чистоты» еще больше растолстел и неописуемо грязен. Он сидит в воронке, вырытой снарядом. Воронка наполнена водой, но Попэй невозмутим в своей новой роли связиста. В руках у него телефонная трубка. Он безмолвно кивает мне в знак приветствия.

— Тебе везет, — кричит Фелисе. — С госпитальной койки прямо в бой.

Луканди берет меня за рукав и отечески говорит:

— Поздравляю со звездочками, товарищ лейтенант.

Мы пробираемся по окопу. Капитан приводит меня к моему взводу. Под свист пуль и разрывы снарядов Луканди представляет меня бойцам как их нового лейтенанта. Не знаю, сколько времени он бы говорил, если бы его не прервал упавший рядом снаряд. Мы застываем на месте. Пункт связи, в котором только что стоял Попэй, разрушен до основания. Мы еще ниже приседаем к земле, придавленные потоком воздуха от пронесшегося над нами снаряда, Но неужели Франциско убит? Большая лужа начинает вдруг шевелиться, и из воды поднимается мокрый Попэй. В руках у него попрежнему [65] трубка, он невозмутимо кричит что-то и, наконец, прыгает к нам в окоп и передает Луканди короткую телефонограмму из штаба:

— Подпустить противника на триста метров и уничтожить.

Луканди оборачивается к нам и громко отдает команду:

— Прекратить разговоры!

Воцаряется тишина. Мы ждем, что скажет сейчас своим бойцам капитан четвертого батальона.