Мой первый пленный

Тогда мы были только горячими бойцами, но плохими стратегами. Нам казалось, что на всей Гвадарраме нет позиции важнее Лас-Наваса, и установи здесь побольше батарей — республика будет в безопасности. Но пушек и знаний в те дни было мало, а враг все подвозил боеприпасы и делал это почти в открытую, с хвастливой откровенностью.

Из отелей курортного городка, откуда бойцы в свободные часы любовались безупречной линией белых вершин, мы переехали со всем нашим хозяйством на постоянное жительство в окопы. В Лас-Навасе остались только артиллеристы — медики, философы и землепашцы, успевшие переквалифицироваться под командой [47] Салинаса, который попрежнему носил дырявый дождевик, за что любители прозвищ окрестили его «Капитан-плащом».

Лас-Навас оберегал четыре пушки. Лучшей из них считалась попрежнему та, которую обслуживал орудийный расчет математиков-профессоров Мадридского университета.

Ежедневно в пять утра — эта пунктуальность наблюдалась около десяти дней — противник начинал артиллерийский обстрел. За огневой подготовкой не следовало атаки ни пехоты, ни танков, ни авиации.

— Бедный земной шар, тебе, наверное, здорово больно, — храбрился наш маленький Гафос, поправлявший при каждом выстреле свои очки. — Снаряды мятежников тебя нещадно лупят.

И Гафос кричал в сторону невидимых артиллеристов врага:

— Эй, стрелки! Пойдите лучше к Салинасу, он вам лреподаст пару уроков наводки.

У фашистской артиллерии, повидимому, вошло уже в привычку начинать стрельбу ровно в пять.

— Я знаю, в чем дело, — сделал как-то открытие Попэй. — Они не хотят, чтобы мы проспали чудесную картину рассвета.

Совершенно невероятная канонада в горах, где даже винтовочный выстрел, усиливаясь во сто крат, подобен грому, не причиняла нам никакого ущерба. Враг, должно быть, щадил лас-навасские отели, в которых надеялся вскоре отдохнуть. По окопам же нашим он никак не мог пристреляться. Мы немало удивлялись бесцельности его огня. Эти ежедневные «сигналы», которые будили нас утром, были прозваны нами «сэрэно». С нашей легкой руки это словечко, приобревшее новое значение, пошло гулять по фронту. «Сэрэно» — так называются в испанских городах и селах ночные сторожа. Сельские «сэрэно» в определенный час оповещают жителей о погоде. [48]

— Полночь, — произносят они нараспев, обходя спящие улицы, — сейчас полная луна и так холодно, что подошва стучит по мерзлой земле, как по железу.

Но сельский «сэрэно» не только «метеорологический вестник», но и своеобразный будильник. «Сэрэно» знает, когда и кого нужно поднять. В Лас-Навасе — в прифронтовой полосе — у нас оставался такой старик, который никак не мог понять, как мы обходимся без его услуг и подымаемся все в один и тот же час. Назойливую артиллерию противника, ежедневно напоминавшую о себе в определенный час — в пять утра, — мы и прозвали «сэрэно».

Утренняя артиллерийская стрельба подымала не только нас с земляных и сырых постелей окопов. Как только затихали орудия врага, мы слышали гортанную, протяжную молитву марокканцев. Они заунывно и долго взывали к небу с этой непонятной и чужой им земли. Молились они, выходя из-за прикрытий. Должно быть, марокканцы верили, что нет силы, которая может поразить их, когда они разговаривают со своим богом.

Однажды фашистская артиллерия открыла ураганный огонь. Три дня нам пришлось провести в траншеях. Невозможно было даже приподняться, и мы на коленях простаивали в окопах, не решаясь высунуть головы.

— Не получили ли они в наследство заводы Круппа? — острил в эти дни Панчовидио.

Хулиан Палатиос, наш знаменитый легкоатлет, прозванный за умение подражать голосу известной испанской актрисы «Маргаритой Сиргу», даже на фронте умудрялся выкроить несколько минут для маленькою кросса. Эти три дня ему пришлось лежать на дне траншей. Он клялся, что впервые за свою спортивную жизнь у него такой длительный перерыв в тренировке.

— Ведь я забыл, когда последний раз вставал во весь рост, — сокрушался Хулиан. [49]

В дни окопной жизни мы часто слышали, как надрывно и продолжительно кашлял наш Луканди. Батальонный врач заботливо предлагал ему какой-то порошок, но Фелисе отказывался от всякой помощи. Наконец, когда врач заявил, что не уйдет, пока Луканди не примет лекарства, капитан добродушно пробормотал:

— Вы чрезмерно доверяете этому далеко не чудотворному порошку. — И, строго напомнив врачу о всей ответственности, которую тот несет за разглашение военной тайны, Луканди отозвал его в сторону и сообщил о своей давнишней и страшной болезни, обострившейся в окопах, — туберкулезе.

— Не беспокойтесь, — весело бормотал капитан, прочитав в глазах врача, что нет средств для его спасения, — обещаю вам не умереть от туберкулеза. Но никто не должен знать о моей болезни. Вы понимаете, что каждый боец хочет видеть своего командира здоровым, — уже строго предупредил Луканди и заключил: — Вот почему мой туберкулез — почти военная тайна.

У нас эта тайна не могла оставаться долговечной. В батальоне было слишком много бойцов, ушедших с последних курсов медицинских факультетов, и они без труда распознали происхождение глухого и непрерывного кашля командира. Вскоре все знали о болезни Луканди, но никто из нас и вида не подавал, что тайна разгадана. Но сам Луканди, когда мы начинали вдруг вспоминать Лас-Навас, где так прозрачен и чист воздух, поглядывал на нас подозрительно. Отныне мы все считали, что беречь командира — обязанность каждого из нас.

...Две недели мы провели в траншеях. За все это время были только две атаки противника, отбитые нами. Потери наши были незначительны: несколько раненых и один убитый — студент Куартеро, очень храбрый боец, погибший из-за своей беспечности. Мы горестно переживали эту смерть. Куартеро всегда казалось, что [50] храбрость и беспечность неразделимы. Он погиб, когда под огнем врага поднялся во весь рост, кичась своим «бесстрашием».

— Он, вероятно, не любил ни нас, ни себя, ни наше будущее, если мог так относиться к жизни, — сказал Луканди.

Мы знали причину длительного пребывания на место. Наша артиллерия еще очень слаба и не может помочь пехоте в продвижении вперед. Но вскоре Салинас разбогател — в Лас-Навас прибыли новые орудия, и после сильной артиллерийской подготовки мы впервые покинули траншеи. Задача — занять высоту 1780.

В это утро, как доносила разведка, больше половины фашистских солдат ушло из траншеи на разгрузку грузовиков с боеприпасами. Салинас прекрасно пристрелялся по грузовикам и открыл по ним уничтожающий огонь.

Это и был долгожданный сигнал к атаке. Полторы тысячи метров, отделявшие нас от первых фашистских окопов, мы пробежали одним духом, звеня подошвами, подбитыми большими гвоздями. Этот металлический звон нас как-то бодрил, от громкого топота казалось, что нас очень много — больше; чем на самом деле. Все время слышался веселый голос Луканди. Короткими призывами: «Друзья, вперед!», «Скоро мы их добьем!» — он хотел внушить, что для нас нет преград. У траншей первой линии, заставив меня на секунду чуть ли не врасти в землю, неожиданно поднялся из-за камней огромный марокканец. Он испугался меня еще больше, чем я его. Коверкая испанский язык и делая его похожим на понятный ему жаргон, я кричу:

— Бросай оружие!

Он послушно бросает винтовку и поднимает руки. Тогда я замечаю, что на. поясе у него висит марокканский нож, которым обычно награждают храбрых воинов. Это смертоносное оружие сделано из чистого серебра. Я знал о существовании таких ножей. [52]

— Отстегни. — спокойно приказываю я мавру, — отстегни одной рукой и брось на землю.

Он медленно отстегивает от пряжки свое оружие и нехотя бросает к моим ногам. Я нагибаюсь, не спуская винтовки, направленной на мавра, и поднимаю мой трофей.

Понятно, все это происходит в какое-то короткое мгновение. Кругом слышатся адские орудийные раскаты, повторяемые вершинами гор.

Я и до этой неожиданной встречи видал пленных противников. Но никогда я не встречался с ними так, как сейчас — лицом к лицу. До сих пор все мои враги или стреляли в меня, или бездыханно лежали на земле. Сейчас враг — мой пленный и стоит передо мной. Я его заставляю итти к прикрытиям, где группа наших бойцов будет охранять пленных фашистов.

Через несколько минут, сдав марокканца, я возвращаюсь обратно. На плече у меня висит трофейная винтовка, а на поясе серебряный нож. Мне очень весело, и я мчусь, догоняя ушедших вперед товарищей. Пробежав еще полтора километра после первых окопов противника, достигаю высоты 1780. Нахожу Луиса Дельбаля, моего лейтенанта. Он рядом с Луканди в цепи, которая пробирается от прикрытия к прикрытию, используя каждый камень и дерево. Невидимый пулемет, умело скрытый, косит наши ряды. Луканди указывает куда-то вперед и предлагает:

— Нужно обнаружить и уничтожить.

У меня бинокль. Я стараюсь отыскать скрытого врага. Нет, одно зрение не поможет. Я опускаю бинокль и пытаюсь на слух определить, откуда льется огненная струя. Мне кажется, я угадываю направление, откуда ведется огонь. Но сумею ли я одной гранатой уничтожить пулемет врага? Мне не хочется возвращаться обратно, и я продолжаю продвигаться ползком. Пули свистят над самой головой. Но вот они падают вблизи.

Неужели меня заметили? Нет, это мне кажется. Но почему [53] неожиданно тяжелеет винтовка в руке? Я стараюсь приподнять ее и не могу. Тогда я бережно кладу оружие возле себя и ощупываю правую руку. Как я не заметил раньше, что рукав комбинезона, как губка, пропитан кровью? Я ползу обратно и, оборачиваясь, стараюсь не потерять направления на пулемет. Лес неожиданно делается густым, вместо одного куста в глазах вырастают сразу десять. Я чувствую страшную сонливость. В ушах стоит глухой шум, как будто бы я нырнул в воду. Нужно пересилить потухающую волю. Я кричу, но не слышу своего голоса. И тут я чувствую, как на меня обрушивается огромная гора.

...Кто-то поднимает мою голову. Я вижу большие серые глаза Луканди с рыжими огоньками.

— Шестьсот метров... вот за тем камнем, — шепчу я. Луканди кивает головой.

Как хорошо в окопах! Раньше я никогда не замечал, что на дне траншей так тепло и уютно. Мне рассказывают, что высота 1780 взята. Я спал три долгих часа. Рука забинтована и уже не болит, как раньше. Только голова кружится, но это от потери крови.

Вскоре приходит машина и увозит нас — нескольких раненых — в Мадрид. Мне очень хочется повидать брата, но он далеко, на высоте 1780. Когда мы отъезжаем, я кричу друзьям:

— Передайте Альберто, пусть дерется за двоих. Я скоро вернусь.