Огонь, друзья!

От Фелисе Луканди я впервые узнал, что можно и в двадцать два года не уметь ходить.

— Да вы, оказывается, не знаете, где правая сторона и что такое сомкнутый ряд! — кричит он на своих двести бойцов, терпеливо вышагивая с ними с утра до вечера.

Четвертый батальон, входивший в колонну Мангады, стоял в Навальперале, в семидесяти километрах от Мадрида. Тогда у республики еще не было армии, и ее бойцы были вооружены винтовками самых невероятных систем. На нас были пестрые костюмы, не похожие один на другой. Двести молодых бойцов — металлисты мадридских заводов, студенты и совсем неграмотные крестьяне Эстремадуры, из которых почти ни один не мог написать своего имени, — составляли батальон. Мы почти ничего не знали о нашем командире. Было известно только, что он коммунист и сталевар из столицы Страны басков и. что скоро ему стукнет сорок. В ожидании нашего прибытия в Навальпераль Луканди, обосновался в маленьком заброшенном домике. Позже нам рассказали, что Фелисе Луканди прибыл формировать новую часть с собственным своим оружием. Это была довольно музейная для наших дней винтовка, которую Луканди дважды зарывал в землю.

— Товарищ капитан, — спросили мы его как-то, — зачем вам этот посох (нельзя было назвать это оружие винтовкой), не пойдете же вы с ним в бой?

Фелисе Луканди выслушал нас и немного приподнято ответил:

— Друзья, моя пищаль не для боя. Она — свидетель двух схваток с контрреволюцией. После наших поражений, убегая от полиции, я дважды прятал ее в земле. А сейчас я дал слово больше ее не закапывать. Эта винтовка привезена в Навальпераль, чтобы навсегда стряхнуть [13] землю, в которой пролежала, и увидеть, наконец, победу.

Быть может, моим советским друзьям слова капитана покажутся навеянными какой-то романтикой, но мы, сами немного романтики, поняли его.

Выслушав историю капитанской винтовки, Дельбаль подмигнул мне. Нам это дело было хорошо знакомо. Ведь и мы, разобрав однажды ночью ручной пулемет, зарыли его за городом. Это было в декабре 1934 г. Шестнадцать дней подряд вместе с Луисом мы приезжали ровно в одиннадцать часов вечера, на машине к мадридской тюрьме и ждали. Мы ждали, что в машину быстро вскочит бежавший из камеры Франциско Ордоньес. Погоня нас не страшила: с нами в машине был пулемет. Девятнадцатилетний Ордоньес был посажен в тюрьму за причастность к астурийскому восстанию. Его поймали с транспортом оружия, который он переправлял восставшим горнякам. Прокурор потребовал на суде четырнадцати лет каторги нашему отважному другу, и мы решили вырвать его из тюрьмы. Но наши планы сорвались. Убедившись, что помочь Ордоньесу нельзя, мы решили зарыть пулемет.

— Помнишь? — прищурившись, смотрит на меня Луис.

Наш командир был полон какой-то чудесной энергии, которая заражала каждого из нас.

— Ну, теперь вы отличаете правую сторону от левой и из пяти патронов одним наверное попадете в цель, — сказал нам как-то Луканди.

Мы поняли, что дни учебы кончились и скоро нам придется выступить на фронт. В этот день командир произнес речь об испанской сентиментальности.

— Может быть, завтра или послезавтра мы встретим кое-кого из наших соотечественников, которые дерутся за фашизм. Пусть поймут все бойцы, что никого из них мы не должны щадить в бою. Эти соотечественники являются теперь нашими смертельными врагами. Все [14] мысли и действия наши должны быть направлены к одному — к достижению победы над фашизмом, — заключил наш командир.

Мы клянемся Луканди не щадить врагов, и он шутя требует:

— Громче, ведь вы знаете, что мои старые уши слышат плохо.

Да, мы это знаем и даже ласково называем капитана «нашим глухарем».

Луканди был не только прекрасным командиром, но и стойким, последовательным марксистом. Он с первых дней фашистского мятежа начал мечтать о создании регулярной республиканской армии, и по вечерам в его домике, который именовался у нас «собором марксизма», мы слушали горячие речи на эту и многие другие темы.

Однажды мы потребовали:

— Командир, скоро мы покинем эту крышу и пойдем в бой? Расскажите нам о себе.

Мы не много узнали в тот вечер. Луканди был скуп на слова. Двадцать один год он принимает участие в рабочем движении. Когда ему было восемнадцать лет, он вышел из дому, сказав матери:

— Я иду за спичками.

И ушел, чтобы больше никогда не возвращаться в родной дом.

Уже несколько дней в пяти километрах от Навальпераля находится наш наблюдательный пост. Он состоит из пяти бойцов. Командовал ими Торес, лучший спортивный журналист Испании, знаток спорта и сам спортсмен.

И вот весь батальон выступает на передовые позиции.

Утром у наших окопов лежали многочисленные листовки, сброшенные с фашистских самолетов:

«Если вы отсюда не уйдете, мы вас и вечеру уничтожим». [15]

Луканди прочнел вслух листовку и сказал:

— Такой вечер никогда не настанет, если мы не забудем то, чему учились в Навальперале.

Через час «черный Торес», сидевший все эти дни наблюдателем (мы прозвали Тореса черным за цвет его кожи), сообщил о появлении фашистской кавалерии. И действительно, вскоре в километре от нас мы увидели ее. Часто, будучи уже сам командиром, я повторял требовательные и грозные слова капитана Луканди, обращенные в ту минуту к нам:

— Не стрелять, пока вы не услышите моего приказа.

Здесь я должен сказать об одном нашем товарище, оставшемся в Навальперало. Это был Салинас, командир единственной нашей пушки. Салинас был знаменит тем, что ни один снаряд у него не пропадал на пристрелку: он с первого же выстрела поражал врага. Тот, кто понимает что-либо в артиллерии, поймет, каким трудом достигалась такая меткость. Со студентом Салинасом, имевшим тогда чин лейтенанта, работал необыкновенный орудийный расчет. Это были все профессора математического факультета. Они образовали под руководством Салинаса нечто вроде артиллерийского консилиума, делали сложные вычисления и, сами пугаясь каждого выстрела, продолжали работать и вычислять.

— Не стрелять! — услышали мы снова грозное предупреждение капитана Луканди.

Мы недоумевали: как это не стрелять, когда на нас мчатся по меньшей мере два кавалерийских полка противника? Но Луканди помнил о мастерстве невидимого отсюда нам командира орудия Салинаса. Когда конница была уже в трехстах метрах от нас, мы вдруг увидели, как начали взлетать в воздух всадники и кони, как их косила шрапнель и как ужас охватил уцелевших кавалеристов. Тогда Луканди скомандовал:

— Огонь, друзья! [16]

— Да, это совсем нетрудная штука — война, — кричит горластый Панчовидио.

И он, ликуя, сообщает нам то, что мы видим сами, вытягивая шеи из-за прикрытий и охватывая мимолетным взором поляну. Эскадроны, шедшие последними, стремительно и беспорядочно поворачивают, но и их настигает меткий Салинас. Мы посылаем им вдогонку ружейный залп, и балагур Панчовидио острит:

— Посмотрим, кто летит быстрей — ваши кони или моя пуля?

Это была первая стрельба, которую мы организованно, по команде произвели в эту войну.

Мы готовимся к первой окопной ночи. Нет, Панчовидио все-таки преувеличивает. Война не такая уж легкая штука. Маленький Гафос вообще не представляет себе, как можно уснуть на земле, накрывшись одним одеялом.

— Товарищ командир, — Гафос с излишней подтянутостью вытягивается перед Луканди, — вы обещали вернуть мула крестьянину в Навальперале. Не сделать ли мне это сейчас?

Капитан скрывает улыбку — ему понятна несложная стратегия юного бойца.

— Я обещал, но не сегодня, а только через три дня, когда нас сменят и мы вернемся в Навальпераль.

...Медленно надвигаются сумерки. Горы вдали тонут. Какая тишина!

— Вы слышите?

Торес призывает к молчанию. За нашими каменными прикрытиями становится безмолвно. Мы все замираем и пронизываем взором поляну. Впереди, примерно в двух километрах от окопов, начинается лес. Все мы слышим протяжные, глухие крики, несущиеся из-за леса. Не слышит их только наш «глухарь». Но зато он первым распознает медленно надвигающуюся массу людей. [17]

— Мавры, — спокойно произносит Луканди.

Эта новость ошарашивает нас. Мы крепче сжимаем в руках винтовки, и Луканди улыбается и кричит с непоколебимым хладнокровием:

— Сейчас четвертый батальон покажет мавру.

Это были первые марокканцы, которых увидели на испанской земле бойцы республики. Они шли, с винтовками наперевес, огромной, нескончаемой массой с каким-то диким шумом. Но почему молчал Салинас? Где его математики? Дельбаль взволнованно кричал по телефону:

— Что ты не стреляешь?

Салинас сердито отвечал:

— А чем прикажете стрелять? Камнями? Ведь нет уже ни одного снаряда.

Сомкнутые ряды марокканцев были уже так близко от нас, что мы распознавали звуки, казавшиеся нам непонятными на большом расстоянии. Это была не песня и не воинственный крик, а смех. Дикое зрелище потрясло нас. Марокканцы шли, не стреляя. Они смеялись.

Луканди отдает приказ Торесу, Луису Дельбалю и еще одному пулеметчику:

— Огонь, друзья!

И в ответ на эту команду пошел проливной свинцовый дождь. Никогда пулеметчики не имели более выгодной мишени, чем эта движущаяся колонна марокканцев.

Мы ощущаем горячую сухость в горле.

— Огонь, друзья!

Это уже и нас призывает вступить в бой Луканди. Мы видим, как падают марокканцы. Все они кажутся нам похожими друг на друга — осиленные белые зубы, свирепые лица обезумевшего врага. Они падают все чаще — и смех угасает. Один из бойцов батальона громко выкрикивает:

— Да здравствует республика! [18]

...Страшный бег врага остановлен бойцами четвертого батальона, вступившими в свой первый день войны.

Поле усеяно трупами наемников. После боя мы узнали причины этого шествия марокканцев в бой, их безумного смеха и полного пренебрежения к нам... Взятые в плен марокканцы рассказали, что перед атакой им заявили, что у красных ничего нет, кроме палок и нескольких охотничьих ружей.

...Торес бегал от одного пулемета к другому. Никто не обладал таким точным глазомером и не умел так точно определять расстояние до цели, как он. Я лежал рядом с его пулеметом. Издали мы увидели вторую колонну марокканцев. Она двигалась без песен и смеха. Мавры шли, рассыпавшись по полю, припадая к земле.

— Мне кажется, — услышал я голос Тореса, — что пулемёт Дельбаля молчал в последнюю стрельбу.

И Торес неожиданно предложил:

— Давай поднесем им ленты, может быть, у Луиса кончились патроны.

Если вам будут рассказывать, что в первом бою не испытывают страха, — не верьте этому. Торес предлагал мне следовать за ним к пулемету Дельбаля — за двести метров отсюда. Это значило, что я должен пройти расстояние, где на каждом шагу меня ожидала смерть. Сумею ли я подняться, — вот о чем я думаю в эту секунду. Ведь над нашими головами свистят тысячи пуль, и только прикрытие спасает нас.

— Что ты сказал? — переспрашиваю я Тореса.

— Тащи, — говорит он мне совершенно равнодушно. — Тащи этот ящик. Дельбадь почему-то молчит.

И Торес поднимается и спокойно идет к пулемету Дельбаля. Я безвольно двигаюсь за ним. Вот как бесславно закончится моя жизнь! Вот где должен погибнуть Рамон Диестро! Какое дело Торесу до пулемета [19] Дельбаля? Почему он решил, что пулемет Луиса молчал? Меня тянет к себе земля, я готов припасть к ней, но Торес, как на зло, оборачивается. Тогда я решаю: будь что будет, — и иду широкой походкой «черного Тореса». И все же я наклоняюсь, уверяя самого себя, что это не от трусости, а от тяжести ящика..

Двести метров! Как долго мы идем к пулемету Дельбаля!

— Почему вы не стреляете? — весело кричит «черный Торес» Дельбалю. — Может быть, нет патронов, так мы прине...

Внезапно Торес умолкает. Он вздрагивает и медленно падает. Пуля попала ему в висок.

Это была первая смерть, первая потеря в нашем батальоне.

Возвращаясь, я бежал теперь не сгибаясь. Пробравшись к «глухарю», я шепнул ему на ухо:

— Товарищ капитан, убит Торес.

— Торес? — упавшим голосом спрашивает капитан и берет меня за руку.

— Да, — киваю я.

Луканди отворачивается, и я вижу, как суровый человек, который поносил позавчера в специальной речи сентиментальность, плачет. Через несколько секунд Фелисе Луканди подавал уже команду, всегда произносимую им нараспев:

— Огонь, друзья!

Сейчас он подает команду с удвоенной яростью. Марокканцы были в каких-нибудь двухстах метрах. Они неслись на нас со страшным криком.