Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

X. Брест-Литовск.

Летом 1917 г. мы получили сведения, делавшие предстоящий мир с Россией вполне вероятным. 13 июня 1917 г. я получил из одного нейтрального государства отчет, гласящий «Русская пресса, как буржуазная, так и социалистическая, обрисовывает следующее положение вещей:

На фронте и в тылу идут ожесточенные споры по поводу ожидаемого Антантой наступления против центральных держав. Керенский объезжает фронт, чтобы воодушевлять войска своими речами. Большевики, то есть, социал-демократы под предводительством Ленина, в их печати выступают решительными противниками наступления. Но и большая часть меньшевиков, то есть партия Чхеидзе, к которой примыкают два министра, Церетелли и Скобелев, также высказываются против наступления. Разногласие по этому вопросу является серьезной угрозой единству партии, и без того соблюдаемому с большим трудом. Часть меньшевиков, известных под именем интернационалистов, так как они стремятся к восстановлению интернационала, или циммервальдистов и кинтальцев{*26}, под предводительством вернувшегося из Америки Троцкого-Бронштейна и вернувшихся из Швейцарии Ларина, Мартова, Мартынова и так далее, стоит в резкой оппозиции большинству партии, как по этому вопросу, так и по вопросу о вступлении меньшевиков в состав Временного Правительства. Зато Лев Дейч, один из основателей партии правоверных марксистов, заявил на публичном заседании партийного съезда, что он выходит из партии, потому что по его мнению, она недостаточно патриотична, так как не стремится к решительной победе. Вместе с Георгием Плехановым, он является одним из главных столпов русских «социал-демократов», образующих так называемую по [231] издаваемой ими газете группу «Единство». Однако количество ее сторонников и влияние ее так незначительно, что никакой роли она не играет. Официальный орган меньшевиков, «Рабочая Газета», вынужден поэтому занять среднюю позицию, и большинство печатаемых им статей направлено против наступления.

Наибольшим влиянием в будущем будет вероятно пользоваться партия социалистов-революционеров, которым удалось направить по своему руслу все крестьянское движение. Чернов, нынешний министр земледелия, является ее представителем в совете министров. Доминирующее значение ее видно также из того, что на всероссийском съезде крестьянских депутатов в исполнительный комитет совета крестьянских депутатов избраны преимущественно социалисты-революционеры и ни один социал-демократ. Часть этой партии и, по-видимому, мало влиятельная часть социалистов-революционеров, группирующаяся вокруг органа «Воля Народа», вместе с Плехановым и подобно буржуазной прессе, требуют наступления ради облегчения союзников. Зато партия Керенского, трудовики, также как и примыкающие к ним народные социалисты, представителем которых в совете министров является министр продовольствия Пешехонов, еще не выяснили своей позиции по отношению к политике Керенского; по этому вопросу из устно передаваемых сведений, так же как из отдельных замечаний, проскользнувших в русской печати, как, например, в «Речи» можно вывести, что здоровье Керенского таково, что в ближайшем будущем можно ожидать смертельного исхода. Зато официальный орган совета рабочих и солдатских депутатов «Известия» часто настойчиво подчеркивает безусловную необходимость наступления. Характерно, что речь министра земледелия Чернова, произнесенная им на крестьянском съезде, была истолкована в том смысле, что он против наступления, и он был вынужден оправдывать себя перед своими товарищами в совете министров.

Итак, в то время, как в тылу царит серьезное разногласие по вопросу о наступлении, фронт также мало расположен перейти в наступление. Вся русская пресса сходится в констатировании такого настроения и лишь комментирует его различно, то с одобрением, то с досадой. Против наступления в первую очередь пехота. Энтузиазм силен только среди офицерства, кавалерии или вернее части ее, и артиллерии. [232] Правда, что они склоняются к ней и подругой причине, из надежды при случае свергнуть революционный режим. Дело в том, что в то время, как большинство русских крестьян не имеет больше пяти десятин на душу, а три миллиона крестьян безземельны, у каждого казака свыше сорока десятин; указания на эту несправедливость встречаются постоянно во всяких обследованиях аграрной реформы. Это является достаточной причиной особого положения, занимаемого казаками во время революции, и делавшего их раньше надежнейшей опорой царя.

Для характеристики настроения на фронте чрезвычайно знаменательны следующие подробности: 30 мая, на заседании всероссийского съезда офицерских депутатов, один из представителей офицеров Елизаветградского гусарского полка, стоящего на страже идеи наступления, сделал следующее любопытное заявление: «Вам всем известно, какая разруха охватила фронт. Пехота перерезывает провода, соединяющие ее с ее батареями. Пехота утверждает, что солдаты не останутся на фронте больше месяца, что они пойдут домой». Чрезвычайно поучителен также доклад одного делегата, сопровождавшего на фронт французских и английских социалистов большинства. Он был напечатан 18 и 19 маяв «Рабочей Газете», органе меньшевиков, то есть Чхеидзе, Церетелли и Скобелева. Социалистам Антанты было прямо указано, что русская армия не хочет и не может дальше драться ради империалистических целей Англии и Франции. Положение транспорта, продовольствия и фронта, так же как опасность, которую представляет для революционных завоеваний дальнейшее затягивание войны, требуют быстрого окончания войны. Английские и французские социал-демократические депутаты отнеслись к такому, настроению спокойно. Но от них к тому еще взяли обязательство передать на западном фронте (во Франции) о том, что они видели в России. Немало резких выпадов было сделано против Америки; русские представители фронта часто упоминали о хищнической политике Америки в отношении Европы и союзников. Наряду с этим были высказаны требования скорейшего созыва международной социалистической конференции и участия в ней и поддержки ее со стороны английских и французских социалистов большинства. На одном из фронтовых заседаний французским и английским социалистам было сделано следующее заявление: [233]

«Сообщите вашим товарищам, что мы расcчитываем получить от ваших правительств и народов определенные заявления об их отказе от завоеваний и контрибуций. Мы не прольем ни одной капли крови ради империалистов, будь они русскими, немцами или англичанами. Мы надеемся, что рабочие всего мира, придут к возможно скорому соглашению относительно окончания позорной войны, затяжка которой опасна для русской революции. Мы не заключим сепаратного мира, но передайте вашим, чтобы они скорее оповестили все воющие державы о своих целях войны».

Из данного сообщения следует, что французских социалистов удалось совершенно переубедить. Это как будто подтверждается также и полученными сведениями о позиции, занятой Кашеном Мутэ на конгрессе французских социалистов. Англичане же, наоборот, ни на какие уступки не пошли, за исключением Сандерса, подошедшего к русским несколько ближе.

По сведениям, полученным здешним министром иностранных дел, на русском фронте на министра иностранных дел было произведено покушение.

В той же «Рабочей Газете» некий фронтовик-солдат или офицер по фамилии Кушин описывает разруху на фронте в следующих выражениях:

«Страстное стремление к миру проявляется все более ясно и отчетливо. Даже сепаратный мир с потерей десяти губерний был бы приемлем, лишь бы он принес избавление от тягот войны. Все об этом страстно мечтают, хотя и не говорят этого вслух на собраниях и в резолюций и несмотря на то, что все сознательные элементы армии борются с этим стремлением к миру. Парализовать его можно только одним путем: показав солдатам, что демократические силы страны действительно прилагают все усилия для достижения мира и скорейшего окончания войны.

Всероссийский съезд советов рабочих и солдатских депутатов и фронтовых организаций, созываемый в Петербурге 1-14 июня, ставил первым пунктом порядка дня: война, вопросы обороны и борьбы за мир. К этому времени правительству вероятно придется выступить с заявлением по поводу ответа союзников, который вероятно будет получен в Петербурге раньше начала июня. Этот съезд вероятно приведет также к окончательному решению о командировке на [234] Стокгольмскую конференцию и назначит туда своих представителей. Под четвертым пунктом в порядке дня значится национальный вопрос. По вопросу о формировании украинской армии между петербургским советом рабочих и солдатских депутатов и солдатским конгрессом, заседающим в Киеве, произошел открытый конфликт, обостренный учреждением собственного «Украинского Главного Военного Комитета». В связи с вышеизложенным, я в дальнейшем рассчитываю препроводить подробный доклад об усилении разрухи внутри страны, об обострении национального вопроса, а также и вопросов аграрного и промышленного».

В конце ноября я написал одному из моих друзей нижеследующее письмо, которое передаю in extenso{*27}, потому что, оно очень точно передает мое отношение к положению, создавшемуся в тот момент:

«Вена, 17 ноября, 1917 г.

Дорогой друг!

После целого дня забот, раздражения и трудов, я хочу успеть написать тебе, чтобы ответить тебе на твои очень интересные соображения; контакт с тобою наводит меня на другие мысли и заставляет забыть хоть на время все очередные огорчения. Ты пишешь, что слышал, будто отношения между императором и мною испортились, и что сожалеешь об этом. Да, и меня это также огорчает, потому что такое положение создает совершенно невыносимые трения при ежедневном вращении государственного механизма. Ведь как только нечто подобное становится известным, а это происходит очень скоро, то все враги мужского и, женского пола со свежими силами кидаются на больное место в надежде меня сместить. Эти милые люди все подобны коршунам — причем падалью являюсь я — и вот они слетаются. И прямо поразительно: чего они только не выдумывают, каких интриг не нанизывают, чтобы раздуть существующие разногласия. Ты спрашиваешь, кто же такие эти враги, такие жадные до наживы?

Во-первых, это те, о которых ты сам догадываешься.

Во-вторых, это те враги, которые есть у всякого министра. Ряды их пополняются всеми, кто хочет стать на его место, и наконец множеством политических паяцев из Жокей-Клуба, весьма разочарованных тем, что они надеялись получить [235] от меня личные выгоды, а я послал их на все четыре стороны. № 3 является забавной quantité néglilable{*28}, № 2 опасен, № 1 смертелен.

Итак, меня во всяком случае не хватит надолго. Слава Богу, впереди мелькает избавление. Но мне бы так хотелось поскорее покончить с Россией, так как ведь это, может быть, открыло бы шанс всеобщего мира. Известия о России сводятся к тому, что русское правительство безусловно жаждет заключения мира, и притом возможно скорее. Если же он состоится, то он германцев окрылит. Они не сомневаются в том, что если им удастся перебросить свои части на западный фронт, то они прорвутся, займут Париж и Калэ и станут для Англии непосредственной угрозой. Такие успехи конечно способствуют делу мира, особенно если удастся тогда убедить Германию отказаться от аннексий. Я по крайней мере не могу представить себе, чтобы после потери Парижа и Калэ Антанта не пошла бы на мир inter pares; во всяком случае это был бы верный момент для того, чтобы приложить к этому возможно большие усилия. Нельзя отказать Гинденбургу в том, что он до сих пор исполнил все то, что предсказывал, и вся Германия твердо верит в предстоящие его успехи на западе, конечно, при условии, что восточный фронт очищен, то есть мир с Россией заключен. Итак, русский мир может стать первой ступенью лестницы, ведущей ко всеобщему миру.

За последние дни я получил надежные сведения о большевиках. Вожди их почти все евреи с совершенно фантастическими идеями, и я не завидую стране, которой они управляют. Но нас конечно в первую очередь интересует их стремление к миру; а оно как будто налицо; дальше вести войну они не могут. У нас в кабинете намечаются три направления: первое не принимает Ленина всерьез и считает его калифом на час, второе, хотя с этим и не согласно, но протестует против переговоров с революционером такого сорта; а третье, представленное, насколько мне известно, приблизительно только мной, пойдет на переговоры, несмотря на шансы появления новых халифов на час и на несомненную революцию. Чем меньше времени Ленин пробудет у власти, тем скорее нужно приступать к переговорам, потому что какое бы правительство ни заступило его, оно все равно уж не возобновит войну, а создать себе в партнеры русского Меттерниха, раз его нет, я конечно не могу. [236]

Немцы затягивают вопрос и не очень-то хотят вступать с Лениным в переговоры, хотя бы по вышеприведенным причинам; при этом они последовательны, что с ним ведь вообще часто бывает. Немецкие генералы, возглавляющие, как известно, всю германскую политику, сделали, как мне кажется, все возможное для того, чтобы свергнуть Керенского и заместить его «чем-нибудь другим». Это «другое» теперь заступило его место и желает заключить мир, необходимо следовательно взять быка за рога, сколько бы сомнений ни внушали нам партнеры. Исчерпывающих данных об этих большевиках не достать; то есть, вернее, данных очень много, но они противоречивы. Они начинают с того, что разрушают все, что напоминает труд, благосостояние и карьеру, и уничтожают буржуазию. О «свободе и равенстве» в их программе очевидно больше нет речи. Они зверски угнетают, все, что не подходит под понятие пролетариата. Русские буржуазные классы почти так же трусливы и глупы, как немцы, и дают себя резать, как бараны. Разумеется, этот русский большевизм является европейской опасностью, и будь мы в состоянии привести нужную страну не только к заключению мира, но и к введению законного порядка, было бы правильно не вступать с этими людьми в переговоры, а просто идти на Петербург и восстановлять там порядок, но такой силы у нас нет, потому что для нашего спасения необходимо возможно скорее достигнуть мира; он немыслим без взятия Парижа, а для этого опять-таки необходимо очистить весь восточный фронт. Так замыкается заколдованный круг. Все это вещи, которые особенно поддерживаются в германских военных кругах, и потому-то с их стороны в высшей степени нелогично выступать против Ленина.

Третьего дня мне не удалось закончить письмо; продолжаю сегодня. Вчера была опять сделана попытка, исходящая из источника, который ты легко угадаешь, пояснить мне все выгоды сепаратного мира. Я говорил об этом с императором и сказал ему, что такое поведение напоминало бы человека, из-за страха смерти кончающего с собой. Я сказал ему, что этого сделать я не могу, но вполне готов выйти в отставку под каким бы то ни было предлогом и что конечно найдутся люди, готовые испытать этот путь. Лондонская конференция постановила раздробить двуединую монархию; никакой сепаратный мир этого не изменит: румынам, сербам и итальянцам [237] останутся громадные территории. Триест будет потерян, остаток распадется на отдельные области, чешскую, польскую, венгерскую и германскую; контакт между этими новыми государствами будет весьма незначителен, другими словами, результатом сепаратного мира будет то, что искалеченная Австро-Венгрия будет раздроблена на мелкие части. Но прежде, чем придти к таким результатам, нам придется бороться и дальше, и в частности против Германии, которая конечно тотчас же заключит мир с Россией и оккупирует Австро-Венгрию. Немецкие генералы не будут настолько глупы, чтобы выжидать, пока Антанта нападет на Германию со стороны Австрии, а озаботятся сделать Австрию театром военных действий. Итак, сепаратный мир не положит конца войне, а лишь подменит противника и предаст злым демонам войны остальные провинции, как, например, Тироль и Богемию, до сих пор свободные от них, на полную гибель.

С другой стороны, в случае если германское наступление удастся, мы, может быть, сможем через некоторое время добиться вместе с Германией всеобщего мира, приемлемого, компромиссного мира. Император почти все время молчит. Его приближенные тянут то влево, то вправо; у Антанты мы тем временем ничего не выигрываем, а в Берлине доверие к нам заметно падает. Если мы хотим перейти на сторону врагов, то надо сделать это возможно скорее, le remede sera pire que le mal{*29}; но постоянно позировать предательством, не приводя его в действие, не есть по моему политика.

Я убежден, что мы достигнем сносного компромисного мира; кое-что нам придется отдать Италии и, конечно, мы за это ничего не получим. Затем нам придется изменить весь строй Австро-Венгрии, по схеме предначертанной французами Federatin Dannubienne{*30}, и мне пока отнюдь не ясно, как будет совершено преобразование против воли венгерского и немецкого населения. Но я надеюсь, что мы войну переживем, и я также надеюсь, что постановления лондонской конференции будут пересмотрены. Пусть только старик Гинденбург вступит в Париж — и Антанта сейчас же скажет магическое слово, что она готова начать переговоры. В этот момент я готов буду пойти на крайности и обратиться ко всем народам центральных держав с открытым призывом, спросив их, желают ли они бороться и дальше ради завоеваний, или они хотят иметь мир. [238]

Итак, мой план, надежда, которой я живу, заключаются в том, чтоб как можно скорее покончить с Россией, затем сломить волю Антанты к уничтожению и затем заключить мир, хотя бы с потерями. Разумеется, после взятия Парижа все что есть «влиятельного», за исключением императора Карла, затребует доброго мира, а этого мы не достигнем ни в коем случае, и мне придется стать предметом всеобщей ненависти за то, что я испортил мир».

Итак, я надеюсь, что мы выйдем из войны лишь с синяком на глазу. Но старые времена больше никогда не вернутся. В муках и в болях нарождается новый порядок вещей. Несколько времени тому назад я это говорил открыто в речи, произнесенной мною в Будапеште и вызвавшей почти всеобщее неудовольствие.

Но пора кончать, уже поздно. Всего доброго. Пиши скорее.

Твой старый друг

Чернин ».

Относительно мирных переговоров в Брест-Литовске пусть говорит мой дневник. Несмотря на некоторые ошибочные взгляды, которые будут найдены в нижеследующих записях, я не буду их сокращать, потому что мне кажется, что именно в таком контексте они дают ясную картину развития событий.

19 декабря 1917 г
.

Выехал из Вены в среду 19-го, в 4 часа, с Северного вокзала. Там уже собрались Гратц, Визнер, Коллоредо, Глутч, Нидриан, затем, фельдмаршал Чизерик с двумя провожатыми и майор Флек-фон-Баден.

Я воспользовался путешествием, чтобы дать фельдмаршалу Чизерик общую картину моих намерений и намечаемой тактики. Я сказал ему, что, по моему убеждению, Россия выступит с предложением всеобщего мира, и что мы, конечно, должны принять это предложение. Я заявил, что отнюдь не потерял надежду проложить в Бресте дорогу к общему миру. Если же Антанта не даст своего согласия, то дорога к сепаратному миру все же окажется очищенной. Затем, почти весь день ушел на длинные совещания с начальником отделения Гратцом и послом фон-Визнер. [239]

20 декабря 1917 г
.

В пять часов с минутами мы прибыли в Брест. На вокзале нас встретил начальник генерального штаба командующего восточным фронтом, генерал Гофман, и около десяти человек его свиты, затем посол фон-Розенберг и Мерей со своим штатом. Я поздоровался с ними на перроне, а затем, когда мы все обменялись несколькими словами, Мерей вошел со мной в вагон, чтобы рассказать о событиях последних дней. В общем, Мерей считает положение довольно благоприятным и думает, что если не произойдет непредвиденных обстоятельств, то нам, может быть, удастся довольно скоро уехать отсюда с пальмовыми ветвями мира.

В шесть часов я поехал с визитом к генералу Гофману и узнал от него интересные подробности относительно психологии русских уполномоченных и существа перемирия, столь счастливо заключенного ими. Я вынес впечатление, что у генерала много знания дела, энергии, ловкости и спокойствия, а также и чисто прусской грубости и, что все эти свойства, взятые вместе, дали ему возможность склонить русских к очень благоприятному для нас перемирию, несмотря на все оказанное ими вначале сопротивление. Затем, как это и было условлено, через некоторое время пришел принц Леопольд Баварский, и у меня с ним был короткий незначительный разговор.

После этого мы пошли обедать. За столом присутствовало около сотни офицеров штаба командующего восточным фронтом. Обед этот являл собой зрелище весьма достопримечательное. Председательствовал принц Баварский. Рядом с принцем сидел глава русской делегации — еврей, недавно возвращенный из Сибири, по имени Иоффе, а за ним генералы и остальные делегаты. Помимо вышеупомянутого Иоффе, самой любопытной фигурой делегации является зять русского министра иностранных дел Троцкого — Каменев. Он также выпущен из тюрьмы благодаря революции, и теперь играет выдающуюся роль. Третьим лицом является госпожа Биценко, женщина, имеющая за собой богатое прошлое. Она жена мелкого чиновника, сама она смолоду примкнула к революционному движению. Двенадцать лет тому назад, она убила генерала Сахарова, губернатора какой-то русской губернии, приговоренного социалистами к смерти за его [240] энергичную деятельность. Она подошла к генералу с прошением, а под передником спрятала револьвер. Когда генерал стал читать прошение, она выпустила ему в живот четыре пули и убила его на месте. За это она попала в Сибирь, где и провела двенадцать лет, отчасти в одиночном заключении, а отчасти отбывая более мягкое наказание. Ее также освободила лишь революция. Эта замечательная женщина, научившаяся в Сибири французскому и немецкому настолько, что может читать, хотя и не говорить на этих языках, потому что не знает, как произносятся слова, является типичной представительницей русского более образованного пролетариата. Она необыкновенно тиха и замкнута; около губ у нее какая-то черточка, выражающая необыкновенную решительность; а глаза ее иногда вспыхивают страстным пламенем. Она, по-видимому, совершенно безразлична ко всему происходящему вокруг нее. Лишь когда речь заходит о великих принципах международной революции, она сразу пробуждается, весь облик ее меняется, и она напоминает хищного зверя, внезапно заметившего добычу и устремившегося на нее.

После обеда у меня было первое длинное совещание с господином Иоффе. Вся его теория основана на установлении во всем мире самоопределения народов, на самом широком базисе и на внушении этим народам начал любви. Иоффе не отрицает, что это движение, безусловно, вовлечет государства всего мира в гражданскую войну, но считает, что такая война, которая должна привести к осуществлению идеалов всего человечества, справедлива и достойна намеченной цели. Я ограничился тем, что сказал Иоффе, что ему следовало бы доказать на примере России, что большевизм действительно прокладывает путь к новой, счастливой эре, и что, когда ему удастся это сделать, идеи его завоюют мир. Но прежде, чем такое заключение будет подтверждено примером, Ленину едва ли удастся насильственно ввести весь мир в круг своих идей. Я сказал, что мы готовы заключить мир без аннексий и контрибуций и вполне согласны предоставить затем дальнейшие течение русских дел на усмотрение русского правительства. Мы также охотно готовы научиться чему-либо у России, и если русская революция возымеет успех, то она принудит Европу примкнуть к ее миросозерцанию, независимо от того, хотим ли мы этого или нет. Но подойти к таким теориям мы можем не иначе, как [241] с величайшим скептицизмом, и я обращаю его внимание на то, что мы пока воздержимся от подражания русским теориям и категорически отвергаем всяческое вмешательство в наши внутренние дела. Если же он намерен и дальше настаивать на своем утопическом желании насаждения и у нас своих идей, то было бы лучше, если бы он уехал со следующим же поездом, потому что в таком случае мир все равно немыслим. Иоффе удивленно посмотрел на меня Своими кроткими глазами и затем сказал мне дружеским, я бы сказал даже, просящим голосом, которого я никогда не забуду: «Я все-таки надеюсь, что нам удастся вызвать у вас революцию».

В этом-то я и сам уверен, и без милостивой поддержки Иоффе — об этом позаботятся все народы за себя, — если Антанта останется непреклонной, и будет и впредь отказывать в уравнении в правах.

Удивительные люди — эти большевики. Они говорят о свободе и общем примирении, о мире и согласии, а при этом они, по-видимому, сами жесточайшие тираны, каких видел мир — буржуазию они попросту вырезывают, а единственными их аргументами являются пулеметы и виселица. Сегодняшний разговор с Иоффе показал мне, что эти люди не честны, и что лицемерие их превышает все, в чем обыкновенно упрекают профессиональных дипломатов, — потому что так угнетать буржуазию и в то же время говорить о свободе, которая должна принести счастье всему человечеству — есть не что иное, как ложь.

21 декабря 1917 г
.

В двенадцать часов я со всем своим штатом поехал завтракать к принцу Баварскому. Он живет в небольшом замке, куда мы доехали на автомобиле в полчаса. Он по-видимому, очень занят военными вопросами и уделяет много времени службе.

Первую ночь я провел в моем поезде, а теперь, пока мы завтракали, наши слуги перенесли багаж в нашу новую квартиру. Мы живем в небольшом домике, вместе со всем австро-венгерским штатом, рядом с офицерским собранием, и окруженные всем комфортом, который только можно пожелать. Весь день я проработал со своим штатом, а вечером пришли делегаты всех наших трех союзников. У меня тут же было первое совещание с глазу на глаз с Кюльманом. Я тотчас [242] же положительно установил, что русские без всякого сомнения выставят предложение общего мира и что мы должны его принять. Кюльман наполовину согласен со мной; разумеется формула будет гласить: «никто не должен требовать ни аннексий, ни контрибуций» — если Антанта на это пойдет, то все это ужасное страдание прекратится. Но, к сожалению, это мало вероятно.

22 декабря 1917 г
.

Утро было посвящено теме, затронутой на первом совещании союзников, причем были точно закреплены принципы, отмеченные вчера Кюльманом и обсужденные вместе с. ним. Днем имело место первое пленарное заседание, открытое принцем Баварским. Затем председательствовал Кюльман. Было постановлено, что председательствовать будут представители всех держав, очередь которых будет зафиксирована по латинскому алфавиту, то есть Allemagne, Autrice{*31} и т. д. Д-р Кюльман просил Иоффе развить принципы, которые по его мнению, должны лечь в основу будущего мира, и русский делегат тут же указал на шесть основных директив, уже приведенных в печати. Мы приняли его предложение к сведению и заявили, что постараемся дать ответ как можно скорее, немедленно после окончания частного совещания между нами. Таково было первое краткое заседание мирного конгресса.

23 декабря 1917 г
.

Мы с Кюльманом с раннего утра разрабатывали наш ответ союзникам. Он уже известен из печати. Он стоил нам большого труда. Лично Кюльман стоит за общий мир, но боится возражений военных кругов, согласных мириться лишь после окончательной победы. Наконец, все же удалось достигнуть желанного. Затем возникли затруднения с турками. Они заявили, что должны настаивать на том, чтобы немедленно, по заключении мира с Россией, русские войска счистили бы Кавказ. Между тем, немцы не соглашались на такое предложение, потому что отсюда непосредственно следовало, что и они в свою очередь должны очистить Польшу, Курляндию и Литву, а добиться исполнения Германией этого требования было совершенно невозможно. После тяжкой борьбы и очень многих усилий, удалось убедить [243] турок отказаться от своего постулата. Второе соображение турок клонилось к тому, что вмешательство России во внутренние дела отвергнуто не достаточно ясно. Но турецкий министр иностранных дел заявил, что в Австро-Венгрии почва для русского вмешательства еще опаснее, чем в Турции, и что если я не высказываю никаких сомнений, то он готов отказаться от своих.

Главным представителем болгар является болгарский министр юстиции Попов. Многие члены делегации не говорят по-немецки, а другие еле понимают по-французски. Поэтому, они не сразу поняли все наши предложения и отложили ответ до 24-го.

24 декабря 1917 г
.

Утром и вечером — длительные совещания с болгарами. Между мною и Кюльманом, с одной стороны, и болгарами, с другой, произошли серьезные стычки. Они требовали введения в нашу программу параграфа, по которому для болгар было бы сделано исключение из формулы «без аннексий», и было бы признано, что приобретение Болгарией румынской и сербской территорий не должно быть признано аннексией. Такое признание, разумеется, отняло бы всякий смысл у всей нашей работы и не могло быть сделано ни в коем случае. Разговор временами шел в очень возбужденных тонах и болгарские делегаты дошли до угрозы уехать, если мы не уступим. Но мы с Кюльманом остались непреклонными и заявили, что мы ничего не имеем против их отъезда, так же как и против того, чтобы они дали отдельный ответ, но что редакция нашего протокола больше не подлежит изменению. Так как ни к какому решению мы не пришли, то пленарное заседание было отложено на 25-е и болгарские делегаты телеграфировали в Софию, прося новых инструкций. Болгары получили отрицательный ответ и, по-видимому, остались с носом, как мы и рассчитывали. Они были очень подавлены, не делали больше никаких историй и присоединились к общему заявлению. Итак, это пока в порядке. Днем мне опять пришлось поспорить с немцами. Немецкие генералы «боятся», что Антанта согласится на заключение общего мира. Противно слушать такую дребедень. [244]

Если на западном фронте будут одержаны победы, на которые германские генералы рассчитывают наверняка, то их требования возрастут до беспредельности и переговоры будут еще более затруднены.

25 декабря 1917 г
.

Сегодня было пленарное заседание, на котором мы вручили русским ответ на их мирное предложение. Я председательствовал и говорить пришлось мне, затем отвечал Иоффе. Итак, предложение всеобщего мира будет сделано, затем будем выжидать результата. Но чтобы не, терять времени, переговоры с Россией будут продолжаться без перерыва. Таким образом мы сделаем большой шаг вперед и самое тяжелое, быть может, окажется позади нас. Трудно сказать, знаменует ли собой вчерашний день начало новой исторической эры.

26 декабря 1917 г
.

В девять часов утра начались совещания, носящие характер работы специальных комиссий. Программа, выработанная Кюльманом, и касающаяся исключительно вопросов экономических и представительства, прошла так быстро и гладко, что заседание закончилось уже к одиннадцати часам за недостатком материала. Может быть, это хорошее предзнаменование.

Сегодняшний день будет использован нашим штатом для составления сводки результатов совещания, так как на завтра назначено дальнейшее совещание по территориальным вопросам.

26 декабря 1917 г
.

Вечером, перед ужином, Гофман познакомил русских с германскими планами касательно окраин. Дело обстоит так пока война на западе продолжается, немцы не могут очистить ни Курляндии, ни Литвы, потому что, помимо того что они хотят сохранить эти государства, как некоторый залог на время мирных переговоров, эти государства сейчас использованы, как мастерские для военного снабжения. Их железно-дорожные материалы, заводы и, прежде всего, зерно необходимы, пока тянется война. Немцы утверждают, что их нежелание немедленно очистить оккупированные области [245] вполне естественно. Если же мир будет заключен, то судьбы этих областей будут решены на основании права народов на самоопределение. Трудность заключается в методах его выражения. Русские, конечно, не хотят, чтобы соглашение состоялось прежде, чем германские штыки уйдут из России, немцы в свою очередь говорят, что большевистский террор фальсифицирует результаты любых выборов, потому что, по воззрениям большевиков, «буржуи» вовсе не люди.

Моя идея контроля нейтрального государства была отклонена в сущности всеми. Пока война продолжается, ни одно нейтральное государство не возьмет на себя такой ответственности, но немецкие гарнизоны ни в коем случае не должны оставаться до заключения всеобщего мира. Фактически обе стороны боятся террора противника, а между тем сами хотят применять его.

Времени здесь вдоволь. То турки не готовы, то болгары, затем русские уходят совещаться — и заседание опять переносится или прерывается.

Я сейчас читаю мемуары эпохи французской революции. Весьма подходящее чтение в связи с тем, что сейчас происходит в России и может еще случиться во всей Европе. Большевиков тогда не было, но люди, тиранизирующие весь мир под лозунгом свободы, были и тогда в Париже, как сегодня в Петербурге. Шарлотта Кордэ говорила: «Я убила не человека, а дикого зверя». Эти большевики тоже исчезнут и кто знает, не найдется ли Шарлоты Кордэ и для Троцкого. Один из русских рассказал мне о царской семье и о порядках, по-видимому царящих там. Он говорил с большим уважением о Николае Николаевиче, человеке грандиозной энергии и мужества, которого нельзя не признать, хотя бы он и был противником. Зато царь, по его словам, труслив, лжив и ничтожен. Бездарность буржуазии доказывается именно тем, что она переносила такого царя. Он утверждал, что все монархи более или менее дегенераты, и что он не понимает, как вообще можно примириться с такой формой правления, при которой страна рискует подчиниться правителю-дегенерату. Я ответил ему, что монархия имеет за собой то преимущество, что при таком строе хоть одно лицо застраховано от личного карьеризма, а что касается дегенерации, то и она иногда является вопросом взглядов; ведь среди некоронованных правителей также встречаются дегенераты. Мой [246] собеседник сказал, что, по его мнению, эта опасность отпадает там, где избирает сам народ. Я ответил, что Ленин например, вовсе не избран и мне представляется сомнительным, что его избрали бы, если бы выборы не были сильно фальсифицированы. В России, может быть, тоже найдутся люди, которые могут бросить ему упрек в дегенеративности.

27 декабря 1917 г
.

Русские в отчаянии; собираются уезжать. Они думали, что немцы просто откажутся от всех оккупированных областей и предоставят их русским. Длинные совещания между русскими, Кюльманом и мной, иногда и с Гофманом. Мой протокол гласит:

1. Пока общий мир не будет заключен, мы не можем очистить оккупированную нами область, так как там организованы наши мастерские, работающие на вооружение (заводы, пути сообщения, обработанные поля и т. д.).

2. По заключении мира плебисцит Польши, Курляндии и Литвы должен решить судьбу этих народов; система голосования подлежит дальнейшему обсуждению; она должна обеспечить русским уверенность, что голосование происходит без давления извне. Такое предложение, по-видимому, не улыбается ни одной из сторон. Положение очень ухудшается.

Днем. Положение все ухудшается. Грозные телеграммы Гинденбурга об отказе от всего, Людендорф телефонирует через час; новые припадки гнева. Гофман очень раздражен. Кюльман, как всегда, невозмутим. Русские заявляют, что неясная германская формулировка свободы голосования неприемлема.

Я сказал Кюльману и Гофману, что я пойду за ними до конца, но что если их старания окажутся обреченными на неудачу, то я вступлю в сепаратные переговоры с русскими, так как и Берлин, и Петербург, по-видимому, отказываются от принципа беспристрастного голосования. Что же касается Австро-Венгрии, то, ведь, она хочет только мира, Кюльман понимает мою точку зрения и говорит, что он скорее сам уйдет в отставку, чем примирится с противоположным пониманием дела. Он просил меня дать ему [247] письменное изложение моих взглядов, потому что оно должно укрепить его позицию. Так я и сделал. Он телеграфировал об этом императору.

Вечером. Кюльман считает, что завтра все выяснится: или дело дойдет до разрыва, или же трения будут сглажены.

28 декабря 1917 г
.

Настроение вялое. Новые взрывы возмущения в Крейцнахе. Зато в двенадцать часов телеграмма от Буша: Гертлинг сделал императору Вильгельму доклад и он удовлетворен вполне. Кюльман сказал мне: «император единственный разумный человек во всей Германии».

В конце концов мы сошлись на формуле комиссии, то есть в Бресте будет ad hoc составлена комиссия, которая займется деталькой разработкой проекта очищения оккупированных областей и плебисцита. Tant bien que mal — это все же временный выход из положения. Все разъезжаются, что бы дать отчет своим правительствам, а следующее заседание будет иметь место 5-го января.

Русские снова несколько повеселели.

Вечером за обедом я сказал принцу Леопольду благодарственную речь от имени русских и четверного союза. Он тотчас же ответил очень мило, но потом сказал мне: «Да, ведь, это было нападение врасплох». Такое же нападение было произведено на меня: немцы обратились ко мне с просьбою сказать речь уже во время обеда.

Вечером в десять часов отъезд в Вену.

С 29-го до 3 января я пробыл в Вене. Две длинные аудиенции у императора облегчили мне возможность дать подробный отчет о Бресте. Он, разумеется, вполне одобряет мое желание по мере возможности достигнуть мира.

Я командировал надежного чиновника в окраины, для информации о царящих там настроениях. Он сообщает, что все население, не принадлежащее к партии большевиков, определенно против них. Вся буржуазия, крестьянство, одним словом, все собственники дрожат от страха перед этими красными разбойниками и жаждут прихода немцев. Террор распространяемый Лениным, не поддается описанию. Даже в Петербурге все жаждут вступления немцев, чтобы освободится от этих людей. [248]

3 января 1918 г
.
Возвращение
.

На пути в Брест на одной из станций мне была вручена следующая шифрованная телеграмма от оставшегося в Бресте барона Гаутча. «Сегодня вечером от русской делегации из Петербурга получена следующая телеграмма. Генералу Гофман. Правительство русской республики считает необходимым в дальнейшем вести переговоры на нейтральной почве, и со своей стороны предлагает перенести переговоры в Стокгольм. Что касается позиции, занятой им по отношению к предложениям, сделанным германской и австро-венгерской делегацией в пунктах первом и втором, то, как правительство российской республики, так и центральный исполнительный комитет советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, в полном согласии с мнением, высказанным нашей делегацией, находят, что эти предложения, даже высказанные в скромной формулировке ответной декларации четверного союза от 12 числа прошлого месяца, противоречат принципу самоопределения, Председатель русской делегации: А. Иоффе. Майор Бринкман передал это заявление по телефону германской делегации, находящейся уже на дороге сюда. Фон-Кюльман велел протелефонировать сюда, что он продолжает путешествие и сегодня вечером прибудет в Брест».

Разумеется, и я также еду дальше и считаю маневры русских блефом; если же они не приедут, то мы снесемся с украинцами, которые, как говорят, уже прибыли в Брест.

Из политических деятелей я в Вене видел Бека, Бернрейтера, Гаузера, Векерле, Зейдлера и еще несколько других. Вывод из разговора со всеми: «необходимо добиться мира, но сепаратный мир без Германии немыслим».

Но как это сделать, раз ни Германия, ни Россия не хотят быть благоразумными, этого мне никто не сказал.

4 января 1918 г
.

Ночью страшная вьюга, отопление в поезде замерзло, и пребывание в нем поэтому весьма мало уютно. Утром проснулся в Бресте; на запасных путях поезда болгар и турок. День прекрасный, холод, воздух точно в Сен-Моритце. Я прошел к Кюльману, завтракал с ним и обсуждал берлинские события. Там, по-видимому, царило страшное возбуждение, [249] Кюльман предложил Людендорфу приехать в Брест и принять участие в переговорах. Совещания продолжались много часов, причем выяснилось, что Людендорф очевидно сам не знает, чего он хочет. Совершенно неожиданно он заявил, что считает свою поездку в Брест лишней, так как «он там может только напортить». Боже милостивый, внушай ему почаще такой ясный взгляд на вещи! По-видимому, весь гнев вытекал из зависти к Кюльману, и не из существа дела, а из страха, что все преисполнятся верой в то, что мир заключен благодаря дипломатическому искусству, а отнюдь не военным успехам только. Император Вильгельм, по-видимому, отнесся к генералу Гофману чрезвычайно благосклонно и они оба с Кюльманом дают понять, что они довольны результатами своей поездки.

Затем мы обсуждали текст ответной телеграммы в Петербург с отказом перенести совещание в Стокгольм, а также и дальнейшую тактику. Мы сошлись на том, что если русские не приедут, мы должны прервать перемирие и пойти на риск, ожидая реакции со стороны петербуржцев.

В этом отношении мы с Кюльманом были вполне единодушны. Но несмотря на это, настроение как у нас, так и у германцев весьма подавленное. Нет сомнения, что если русские решительно прервут переговоры, положение станет весьма тягостным. Единственный выход из положения заключается в быстрых и энергичных переговорах с украинской депутацией, и мы поэтому приступили к делу в тот же день. Итак, у нас есть надежда, что мы придем к желанному результату, по крайней мере, в этих переговорах.

Вечером после ужина пришла телеграмма из Петербурга, сообщающая о предстоящем прибытии делегации вместе с министром иностранных дел Троцким. Было занимательно наблюдать, с каким восторгом это известие было встречено немцами; лишь внезапное и бурное веселье, охватившее всех, показало, какой над ними висел гнет, как сильно было опасение, что русские не вернутся. Нет сомнения, что это знаменует собой большой успех, и у нас у всех чувство, что сейчас мир фактически на пути к осуществлению.

5 января 1918 г
.

Утром в семь часов несколько членов нашей делегации и я с принцем Леопольдом Баварским отправились на охоту. [250] Мы проехали от двадцати до тридцати миль по железной дороге, а затем в открытых автомобилях углубились в чудесный заповедный лес, тянущийся на протяжении 200-300 квадратных километров. Погода очень холодная, но отличная, много снега и приятное общество. Сама охота оказалась никуда негодной. Один из адъютантов принца уложил одною кабана, другой пристрелил двух зайцев, вот и все. Вернулись в шесть часов вечера.

6 января 1918 г
.

Сегодня начались первые совещания с украинскими делегатами. Все делегаты на местах, за исключением председателя. Украинцы сильно отличаются от русских делегатов. Они значительно менее революционно настроены, они гораздо более интересуются своей родиной и очень мало — социализмом. Они в сущности не интересуются Россией, а исключительно Украиной, и все их старания направлены к тому, чтобы как можно скорее эмансипировать ее. Но они, по-видимому, не выяснили себе, будет ли независимость полная, то есть будет ли Украина признана самостоятельным государством, или же она должна быть включена в рамки русского федеративного государства. Украинские делегаты очень культурные люди. Они были явно намерены использовать нас, как трамплин, с которого удобнее всего наброситься на большевиков. Они стремились к тому, чтобы мы признали их независимость, дабы они могли подойти к большевикам с этим fait accompli и заставить их принять украинцев, как представителей равноправной державы, пришедших завершить дело мира. Но, в наших собственных интересах, мы не должны ни привлекать украинцев на нашу платформу, ни вбивать клин между ними и петербуржцами. Поэтому на высказанное ими пожелание признания независимости, мы отвечали, что готовы на это, если украинцы со своей стороны согласятся на следующие три условия: 1. окончание переговоров в Брест-Литовске, а не в Стокгольме; 2. признание старых государственных границ между Австро-Венгрией и Украиной и 3, невмешательство одного государства во внутреннюю политику другого. Знаменательно, что на это предложение до сих пор не поступало ответа. [251]

7 января 1918 г
.

Сегодня утром приехали все русские под председательством Троцкого. Они тотчас велели сказать, что они просят их извинить, если они впредь не явятся к общему столу. Их и вообще не видно, и сейчас, по-видимому, дует совершенно иной ветер, чем раньше. Любопытные подробности об этом рассказывает барон Ламецан, немецкий офицер, который привез сюда русскую делегацию из Двинска. Во-первых, он утверждает, что двинские окопы совершенно опустели, и что, за исключением немногих сторожевых постов, русских там вообще больше нет; затем, что на очень многих станциях делегатов встречали депутации, которые все требовали мира. Троцкий отвечал каждый раз очень ловко и обходительно, но настроение его постепенно становилось все более подавленным. Барон Ламецан вынес впечатление, что русские находятся в совершенно, отчаянном положении, потому что у них только один выбор: или вернуться домой без мира, или заключить худой мир — и в обоих случаях они будут сметены. Кюльман сказал: «Ils nъont que la choix à quelle sause ils se feront manger»{*32}. На это я ответил: «Tout commechez nous»{*33}.

Только что прибыла телеграмма о демонстрации в Будапеште против Германии. Окна германского консульства были побиты. Это ясное указание, каково будет настроение, если мир не пройдет по нашей вине.

8 января 1918 г
.

Ночью прибыл турецкий великий визирь Талаат-паша. Он только что был у меня. Он по-видимому безусловно стоит за то, чтобы заключить мир, но если дело дойдет до конфликта с Германией, то он, кажется, намерен выдвигать меня, а сам оставаться на заднем плане. Талаат-паша один из наиболее даровитых и, пожалуй, самый энергичный турецкий деятель.

До революции он был мелким телеграфным чиновником, кроме того членом революционного комитета. В качестве такового, он перехватил правительственную телеграмму, показывавшую, что замыслы революционеров раскрыты, и если не будет тотчас же приступлено к действию, то игра проиграна. Он утаил телеграмму, предупредил революционный [252] комитет и убедил его немедленно раскрыть свои карты. Все удалось: султан был свергнут, и Талаат стал министром внутренних дел. Со своей стороны он стал с железной энергией бороться против реакции. Позднее он стал великим визирем и вместе с Энвером-пашей воплотил в себе всю энергию и мощь Турции.

Сегодня днем будет сначала совещание пяти председателей союзников и России, а затем пленарное заседание.

Заседание было снова отсрочено, потому что украинцы все еще не пришли ни к каким решениям. Поздно вечером у меня было совещание с Кюльманом и Гофманом. Мы пришли к довольно определенному соглашению касательно предстоящей тактики. Я еще раз сказал ему, что пойду с ними и буду поддерживать их требования до последней крайности, но что если Германия окончательно порвет с Россией, то я должен оставить за собою полную свободу действий. Они оба как будто понимали мою точку зрения довольно правильно, особенно Кюльман, который конечно, довел бы переговоры до конца, если бы это было в его власти. Что касается деталей, то мы сошлись на том, что будем настаивать в ультимативной форме на продолжении переговоров в Брест-Литовске.

9 января 1918 г
.

Основываясь на принципе, что лучше всего предвосхитить удар противника и самому ударить в лоб, мы решили не ждать, пока русский министр иностранных дел выскажется, а поставить его самого перед нашим ультиматумом.

Троцкий явился с заготовленной большой речью, не успех нашего нападения был настолько блестящ, что Троцкий тотчас же просил отложить заседание, так как новая ситуация требует новых решений. Перенесение конференции в Стокгольм было бы для нас концом всего, потому что оно лишило бы нас возможности держать большевиков всего мира вдалеке от нее. В таком случае стало бы неизбежно именно то, чему мы с самого начала и изо всех сил стараемся воспрепятствовать: поводья оказались бы вырванными из наших рук и верховодство делами перешло бы к этим элементам. Теперь нужно выждать, что принесет завтрашний день; или победу, или окончательный разрыв переговоров. [253]

Троцкий несомненно интересный, ловкий человек и очень опасный противник. У него совершенно исключительный ораторский талант — мне редко приходилось встречать такую быстроту и тонкость реплики, как у него — и вместе с тем вся наглость, свойственная его расе.

10 января 1918 г
.

Только что было заседание. Троцкий произнес длинную речь, раcсчитанную на всю Европу, и, по своему, действительно прекрасную. Смысл ее заключается в том, что он уступил. Он заявил, что принимает германо-австро-венгерский ультиматум и остается в Брест-Литовске, потому что не хочет дать нам повод сказать, что вина за продолжение войны падает на Россию.

В связи с речью Троцкого была немедленно создана комиссия, которой придется заняться щекотливыми территориальными вопросами. Я настоял на том, чтобы войти в эту комиссию, так как хочу иметь постоянный контроль над совещаниями такой первостепенной важности. Это было не легко, потому что вопросы, подлежащие обсуждению, в сущности касаются только Курляндии и Литвы, то есть не нас, а Германии.

Вечером у меня было снова длинное совещание с Кюльманом и Гофманом, во время которого между генералом и государственным секретарем была жестокая схватка. Упоенный успехом ультиматума, поставленного нами России, Гофман желал продолжать в том же духе и еще раз хорошенько ударить их по голове («noch eine ordentliche auf den Kopf zu schlagen»). Мы с Кюльманом стояли на противоположной точке зрения и требовали перехода к спокойным деловым совещаниям, обсуждения параграфа за параграфом; причем неясные параграфы должны быть временно отложены. Лишь когда вся эта очистка будет произведена, необходимо связать все эти неясные пункты в одно целое и телеграфировать обоим императорам, испрашивая у них директив для решения вопроса. Это несомненно самый верный способ избежать полного краха.

Разразился новый конфликт с украинцами. Они требуют признания их самостоятельности и заявляют, что если оно не состоится, то они уедут. [254]

Адлер рассказывал мне в Вене, что в Вене у некоего Бауера хранится библиотека Троцкого, которой он очень дорожит. Я сказал Троцкому, что если ему хочется, я велю доставить ее ему. Затем я рекомендовал его вниманию несколько военнопленных, таких как Л. К. и В, о которых я слышал, что они подвергаются более или менее дурному отношению. Троцкий принял это к сведению, заявив, что он принципиально против дурного обращения с военнопленными, и обещал навести справки; он подчеркнул, что его готовность не имеет никакого отношения к вопросу о библиотеке, так как такую просьбу, как моя, уважил бы и при всяких других условиях. Получить библиотеку он хочет.

11 января 1918 г
.

Утром и днем заседания комиссий по территориальным вопросам. С нашей стороны в ней участвуют Кюльман, Гофман, Розенберг и один секретарь, затем я, Чизерик, Визнер, и Коллоредо, русские все налицо, кроме украинцев. Я сказал Кюльману, что хочу участвовать только в качестве секунданта, так как германские интересы в этом вопросе затронуты несравненно сильнее наших. Я вмешиваюсь лишь изредка.

Сегодня утром Троцкий сделал тактическую ошибку. Он произнес целую речь в весьма повышенном тоне, и временами доходил даже до резкостей, заявив, что мы играем в фальшивую игру, что стремимся к аннексиям, прикрывая их мантией права народов на самоопределение. Он говорил, что никогда не согласится на такие претензии, и готов скорее уехать, чем продолжать в таком духе. Если наши намерения честны, то мы должны допустить к участию в наших заседаниях в Бресте представителей Польши, Курляндии и Литвы, дабы дать им высказать свои взгляды без воздействия с нашей стороны. К этому нужно присоединить, что с самого начала переговоров идут споры о том, полномочны ли законодательные учреждения оккупированных областей говорить от имени населения или нет. Мы утверждаем, что да, а русские, что нет. Мы тотчас же приняли предложение Троцкого вызвать сюда представителей этих областей, но прибавили, что раз мы выслушаем их показания, мы будем руководиться их взглядами. [255]

Было любопытно наблюдать, с какой охотой Троцкий взял бы свои слова обратно. Но он тотчас же нашелся, не растерялся и просил прервать заседание на двадцать четыре часа, так как в виду всего значения нашего ответа он должен обсудить его с товарищами. Надеюсь, что никаких затруднений Троцкий делать не будет. Привлечение поляков было бы весьма выгодным для нас. Но затруднение заключается еще в том, что и германцы предпочитают не допускать поляков, потому что они отдают себе отчет об антигерманском настроении последних.

Радек имел сцену с немецким шофером, и она имела последствия. Генерал Гофман предоставил русским автомобили для катания; на этот раз автомобиль запоздал и Радек устроил шоферу грубую сцену, тот пожаловался, и Гофман принял его сторону. Троцкий, по-видимому, согласен с точкой зрения Гофмана; он запретил всей делегации вообще всякое катание. Так им и надо. Они это заслужили. Никто и не пикнул. Вообще у всех священный трепет перед Троцким. И на заседаниях никто не смеет и рта раскрыть в его присутствии.

12 января 1918 г
.

Гофман произнес свою несчастную речь. Он работал над ней целые дни и очень гордился ею. Кюльман и я не скрыли от него, что она достигла только того, что раздражила против нас тыл. Это произвело на него некоторое впечатление, но было стерто подоспевшими вскоре после того похвалами Людендорфа. Во всяком случае, он обострил положение, а это было совершенно лишнее.

15 января 1918 г
.

Я сегодня получил письмо от одного из наших штатгальтеров, в котором он обращает мое внимание на то, что катастрофа, вызванная недостатком снабжения, стоит прямо у двери.

Я сейчас пошлю императору телеграмму следующего содержания:

«Я только что получил от штатгальтера Н. Н. письмо, оправдывающее все опасения, которые я постоянно высказывал вашему величеству. Он говорит, что мы стоим непосредственно перед продовольственной катастрофой. Положение, [256] вызванное легкомыслием и бездарностью министров, ужасно и я боюсь, что сейчас уже слишком поздно, чтобы задержать наступление катастрофы, которая должна произойти через несколько недель. Мой коллега пишет буквально следующее «Венгрия снабжает нас лишь незначительными запасами, из Румынии мы должны получить еще десять тысяч вагонов маиса; остается дефицит по крайней мере в тридцать тысяч вагонов зерна, без которых мы просто погибнем. Когда я убедился, что положение вещей обстоит именно так, я пошел к председателю совета министров, чтобы поговорить с ним по этому поводу. Я сказал ему все, то есть, что через несколько недель остановятся наша военная промышленность и наше железнодорожное сообщение; снабжение армии станет невозможным, ее ожидает катастрофа, а ее падение увлечет за собою Австрию, и следовательно и Венгрию. На каждый из этих вопросов в отдельности он отвечал: «Да, это все так» и прибавил, что делается все возможное для улучшения положения, особенно, что касается поставок из Венгрии. Но никому, даже его величеству, не удалось добиться чего-либо. Можно только надеяться, что какой-нибудь Deus ex machina{*34} сохранит нас от самого ужасного».

Я прибавил:

«Не нахожу слов для выражения моего отношения к апатическому поведению Зейдлера. Как часто и как настоятельно я просил Ваше величество вмешаться в дело с большей энергией и заставить Зейдлера с одной стороны, а Гадика с другой, навести порядок. Я и отсюда еще письменно умолял Ваше величество действовать, пока еще есть время. Все было тщетно».

Я затем пояснил, что единственная помощь, возможная еще и сейчас, заключается в получении подмоги из Германии, с тем, чтобы затем силой реквизировать запасы, которые безусловно еще имеются в Венгрии, а в заключение я просил императора осведомить председателя австрийского совета министров об этой телеграмме.

16 января 1918 г
.

Из Вены отчаянные вопли о помощи, о продовольствии. Меня просят немедленно обратиться в Берлин с просьбой о помощи, иначе катастрофа неминуема. Я ответил следующее: [257]

«Д-р Кюльман телеграфировал в Берлин, но у него мало надежды на успех. Остается единственная надежда, чтобы его величество послушался моего совета и сам немедленно телеграфировал императору Вильгельму с настоятельной просьбой о помощи. Я оставляю за собою право по возвращении в Вену развить его величеству мою точку зрения, в том смысле, что невозможно дальше вести внешнюю политику, раз аппарат снабжения до того испорчен, что отказывается служить. Еще несколько недель тому назад ваше превосходительство положительно утверждали, что «мы можем продержаться до нового урожая».

Одновременно с этим я телеграфировал императору:

«Поступающие телеграммы показывают, что положение у нас становится критическим. Что касается продовольственного вопроса, то мы сможем избежать кризиса лишь при двух условиях: во-первых, при условии получения временной подмоги из Германии, во-вторых, при условии использования ее для наведения порядка в аппарате продовольствия, функционирование которого в настоящее время ниже всякой критики, и для приобретения запасов, до сих пор имеющихся в Венгрии.

«Я только что изложил д-ру Кюльману все положение и он будет телеграфировать в Берлин, но перспективы очень мрачны, так как сама Германия страдает от серьезных лишений. Мне кажется, что единственная надежда на успех этого шага заключается в том, чтобы Ваше величество сами немедленно отправили через военные инстанции телеграмму по прямому проводу непосредственно императору Вильгельму, и настоятельно просили бы его вмешаться самому, выручить нас в смысле зерна и, таким образом, воспрепятствовать неизбежному иначе взрыву революции. Обращаю особенное внимание на то, что начало беспорядков у нас в тылу сделает заключение мира здесь совершенно невозможным: как только русские парламентеры заметят, что у нас приближается революция, они откажутся заключать мир, потому что все их расчеты построены именно на этом факторе».

17 января 1918 г
.

Дурные вести из Вены и окрестностей; сильное забастовочное движение, вызываемое сокращением мучного пайка и вялым ходом брестских переговоров. Бессилие венского [258] кабинета становится роковым. Я телеграфировал в Вену, что надеюсь со временем обеспечить страну запасами, вывезенными из Украины, если им только удастся сохранить в Вене спокойствие в течение еще нескольких недель, и умолял сделать все возможное, чтобы не портить мира с русскими. В тот же день я телеграфировал председателю совета министров д-ру Зейдлер:

«Я очень сожалею, что не обладаю властью парализовать все ошибки, совершенные ведомствами, ответственными за продовольствие.

Германия заявляет категорически, что она помочь не может, так как у нее самой слишком большие недочеты.

Если бы ваше превосходительство, или ваши ведомства своевременно обратили бы на это внимание, то мы бы не были лишены возможности доставить запасы из Румынии. По тому, как обстоит дело сейчас, я не вижу другого исхода, как реквизиция венгерской муки грубой силой и доставка ее в Австрию до тех пор, пока не начнет поступать хлеб из Румынии и, надо надеяться, из Украины».

20 января 1918 г
.

Совещания привели к тому, что Троцкий заявил, что он желает изложить в Петербурге неприемлемые для него требования германцев, но считает себя определенно обязанным еще раз вернуться сюда. На привлечение представителей из окраин он согласен только в том случае, если выбор лиц будет предоставлен ему. Это неприемлемо. Несмотря на свою юность, украинцы вылупляются очень быстро, дабы использовать выгодное для них положение, и переговоры еле сходят с мертвой точки. Сначала они заявили о претензиях новой «Украины» на восточную Галицию. Об этом мы не стали и говорить. Тогда они стали скромнее, но с тех пор, как у нас начались беспорядки, они знают, как у нас обстоят дела, и что мы должны заключить мир, чтобы получить хлеб. Теперь они требуют выделения восточной Галиции. Вопрос должен быть решен в Вене и решающее слово должно остаться за австрийским кабинетом.

Зейдлер телеграфирует, что, если украинский хлеб не прибудет, в ближайшем будущем неминуема катастрофа. Зейдлер говорит, что если не помощь извне, то с будущей недели должно начаться массовое волнение. Германия и [259] Венгрия больше ничего не поставляют. Все агенты сообщают, что на Украине огромные запасы. Вопрос в том, чтобы заблаговременно получить их. Если же мы не добьемся мира в ближайшем будущем, то у нас снова повторятся беспорядки, а с каждой демонстрацией в Вене цена мира будет здесь все повышаться — потому что господа Севрюк и Левицкий вычитывают из этих беспорядков степень нашего голода точно на термометре. Если бы лица, вызвавшие эти демонстрации, только знали, как они затруднили нам подвоз украинского продовольствия. Ведь мы почти что пришли было к соглашению.

Вопрос о восточной Галиции я представлю австрийскому кабинету; этот вопрос должен быть решен в Вене. Холмский вопрос я беру на себя. Я имею право, я должен действовать, чтобы сохранить за нами польские симпатии, а не смотреть скрестивши руки, как сотни тысяч людей умирают с голоду.

21 января 1918 г
.

Поездка в Вену. Впечатление венских беспорядков еще «сильнее, чем я думал, и становится катастрофичным. Украинцы больше не обсуждают вопросов, они диктуют нам свои решения.

На вокзале, при чтении прежних протоколов, я нашел записи, касающиеся совещаний с Михаэлисом. Согласно им помощник государственного секретаря фон-Штумм сказал тогда: «Министерство иностранных дел находится в постоянных сношениях с украинцами, и сепаратистское движение в Украине очень сильно. Для поощрения его, украинцы выставили требование объединения с Холмом и с восточной Галицией, населенной украинцами. Но пока Галиция принадлежит Австрии, претензия на Галицию невыполнима. Дело обстояло бы иначе, если бы Галиция объединилась с Польшей: в таком случае отказ от восточной Галиции был бы осуществим».

По-видимому, немцы уже давно предрешили этот мучительный вопрос.

22 января состоялось совещание, пришедшее к окончательному решению относительно украинского вопроса. Председательствовал император, и предоставил мне слово в первую очередь. Я сначала изложил все трудности, препятствующие [260] миру с Россией, и которые уже известны из вышеприведенных записей моего дневника. Я выразил сомнение в том, что удастся добиться общего мира центральных держав с Петербургом. Затем я остановился на ходе переговоров с украинцами. Я доложил, что украинцы сначала требовали уступки Галиции, но что я их требование отклонил. Они также выставляли пожелания касательно русинской территории Венгрии, но разговоры эти были прекращены в виде надлежащего отпора с моей стороны. Теперь они требовали разделения Галиции и создания австрийской провинции из восточной Галиции и Буковины. Я подчеркнул, что принятие украинского постулата должно иметь тяжелые последствие при дальнейшем развитии австро-польского вопроса. Но зато украинцы должны оказать нам громадную услугу в смысле немедленного подвоза муки. Кроме того Австро-Венгрия будет требовать полного уравнения в правах поляков, населяющих Украину.

Я особенно подчеркнул, что я считаю своим долгом дать полный отчет о совещаниях в Бресте, потому что решение не может быть предоставлено мне, а лишь всему кабинету в целом, и в первую очередь председателю австрийского совета министров. Австрийское правительство должно решить, можно ли принести эту жертву или нет; я, конечно, заранее предупреждал, что если мы отклоним украинские претензии, то нам, по-видимому, не удастся придти к какому-либо соглашению с этой страной, и что мы в таком случае окажемся вынужденными вернуться из Брест-Литовска без всякого мира.

После меня взял слово председатель совета министров д-р фон-Зейдлер; он прежде всего подчеркнул необходимость немедленно заключить мир и затем остановился на вопросе о создании украинского коронного владения Австрии, особенно с точки зрения парламентской. Председатель совета министров заявил, что несмотря на то, что со стороны поляков следует ожидать резкой оппозиции, он рассчитывает, что большинство в две трети голосов палаты поддержит соответствующий законопроект. Он не скрывает от себя, что решению вопроса будут предшествовать жестокие прения и борьба, но еще раз подчеркнул надежду получить поддержку большинства, состоящего из двух третей голосов [261] рейхстага, несмотря на польскую делегацию. После Зейдлера говорил венгерский председатель совета министров д-р Векерле.

Он начал с того, что одобрил мое решение не делать украинцам уступок за счет русин, населяющих Венгрию. Невозможно разделить население Венгрии на основании строго проведенного принципа национальности. К тому же русины, населяющие Венгрию, находятся на слишком низком для умелого использования национальной независимости уровне культуры. Д-р Векерле настойчиво предупреждал против опасности такого вмешательства извне; он заявил, что опасность такого шага была бы крайне велика, что она приведет нас к наклонной плоскости, и что мы должны крепко настаивать на систематическом отклонении двуединой монархией всякого вмешательства извне. Одним словом, Векерле все же высказался против точки зрения председателя австрийского совета министров.

Тогда я взял слово вторично и заявил, что я отдаю себе полный отчет в громадном значении и в опасностях этого шага. Совершенно верно, что он приведет нас к наклонной плоскости, и никак нельзя предвидеть, где мы остановимся в нашем падении. Я поставил д-ру Векерле прямой вопрос, как должен поступить ответственный руководитель внешней политики, если и председатель австрийского совета министров, и оба министра продовольствия говорят ему, что венгерской продовольственной поддержки хватит в лучшем случае на три месяца, и что если мы и по прошествии их не найдем пути для получения необходимых зерновых продуктов извне, то катастрофа совершенно неизбежна. Когда Векерле стал мне на это возражать, я со своей стороны заявил, что если он, Векерле, снабдит Австрию зерном, то я первый стану на его точку зрения, но пока он настаивает на своем категорическом отказе и не желает ничем помочь нам, мы находимся в положении человека, сказавшегося в третьем этаже загоревшегося дома и желающего выпрыгнуть из окна. Человек этот в ту минуту не задумается над тем, не переломает ли он себе при этом обе ноги, он предпочтет верной смерти шанс на спасение. Если положение фактически таково, что мы через два месяца окажемся без всякого продовольствия, то мы должны предусмотреть [262] все последствия, могущие произойти из такого положения вещей. Д-р Зейдлер вторично попросил слова и поддержал меня по всем пунктам.

В течение дальнейших прений обсуждался вопрос о вероятности неудачи австро-польского разрешения вопроса, в связи с украинским миром, и с новой конъюнктурой, которая должна создаться ввиду этого. В связи с первым вопросом попросил слова начальник отделения д-р Гратц. Он подчеркнул, что австро-польское разрешение вопроса обречено на неудачу, независимо от признания украинских требований, просто потому, что претензии Германии делают его неосуществимым. Независимо от громадных территориальных урезок русской Польши, немцы требовали подавления польской промышленности, права совладения польскими железными дорогами и государственными землями и перенесения части военного долга на Польшу. Мы не могли согласиться на присоединение к нам ослабленной такими методами и еле дышащей Польши, которая, конечно, оставалась бы при этом сама крайне неудовлетворенной. Д-р Гратц защищал ту точку зрения, что было бы благоразумнее вернуться к программе, обсуждавшейся уже раньше в общей своей схеме, к проекту, предоставляющему объединенную Польшу Германии, компенсируя за это двуединую монархию присоединением к ней Румынии. Д-р Гратц развивал эту точку зрения очень подробно. Император затем сделал сводку высказанных мнений в таком духе, что прежде всего необходимо стремиться к миру с Россией и Украиной, и что с последней необходимо вступить в переговоры на основе раздробления Галиции. Вопрос о том, не следует ли окончательно бросить австро-польское разрешение вопроса, не выяснен окончательно, а только отложен.

К концу заседания слово попросил министр объединенных финансов Австрии и Венгрии, который, подобно д-ру Векерле, предостерегал против принятия австрийской точки зрения. Буриан подчеркнул, что война несомненно внесет изменение во внутреннюю структуру двуединой монархии, но для того, чтобы достигнуть действительно плодотворных результатов, она должна обязательно исходить изнутри, а не извне. Далее он подчеркнул, что если австрийской точке зрения на раздробление Галиции на две части все же суждено победить, то установление соответствующей формы [263] этого раздробления будет иметь большое значение. Барон Буриан посоветовал ввести соответствующий параграф не в официальный договор, а в секретное добавление. Он, Буриан, считает, что единственная возможность ослабить тяжелые последствия линии поведения, намеченной австрийским правительством, заключается в применении именно такой тактики.

Таковы найденные в моем дневнике записи, касающиеся совещания. Итак, австрийское правительство не только заблаговременно высказало согласие на намечаемое соглашение с Украиной, но, больше того, согласие это последовало по прямому наказу, по усмотрению и под ответственностью самого правительства.

28 января 1918 г
.

Вечером прибыл в Брест.

29 января 1918 г
.

Прибыл Троцкий.

30 января 1918 г
.

Первое пленарное заседание. Нет сомнения, что революционное движение в Австрии и в Германии до крайности повысило надежды петербуржцев на переворот. Мне кажется, что возможность добиться соглашения с русскими почти что исключена. По настроению русских чувствуется, что они рассчитывают на наступление мировой революции, в течение ближайших недель, и их тактика сводится к тому, чтобы выиграть время и выждать этот момент. Заседание не имело никаких серьезных результатов, одни только колкости, которыми обмениваются Кюльман и Троцкий. Сегодня первое заседание комиссии по территориальным вопросам. Я буду председательствовать и поставлю на обсуждение наши территориальные проблемы.

При настоящей конъюнктуре для нас интересно только то, что отношения между Петербургом и Киевом заметно ухудшились и большевики уже вообще больше не признают самостоятельности киевской комиссии.

1 февраля 1918 г
.

Я председательствовал на совещании с петербургскими русскими относительно территориальных вопросов. Я хотел свести, наконец, русских и украинцев на очную ставку, [264] и добиться мира или от тех, или от других. У меня при этом еще есть слабая надежда, что заключение мира с одной стороны произведет такое сильное впечатление на другую, что в конце концов удастся помириться с обеими.

Как я и ожидал, на мой вопрос Троцкому о том, признает ли он, что право обсуждать вопросы о границах Украины принадлежит одним только украинцам, я получил ответ резко отрицательный. На это, после некоторых пререканий, я предложил прервать заседание и созвать пленарное заседание с тем, чтобы дать киевлянам возможность первоначально обсудить эти вопросы с петербуржцами.

2 февраля 1918 г
.

Я просил украинцев переговорить наконец с петербуржцами напрямик; успех был, пожалуй, слишком велик. Представители Украины просто осыпали петербуржцев дикой бранью, ясно показывавшей, какая пропасть лежит между этими двумя правительствами, и что не мы виноваты, что они никак не могут примириться. Троцкий был в таком расстроенном состоянии, что на него было жалко смотреть. Он был страшно бледен, лицо его вздрагивало, он уставился прямо перед собой и что-то нервно чертил на промокательной бумажке. Большие капли пота струились у него со лба. Он, очевидно, тяжело переживал оскорбления, наносимые ему перед иностранцами его же собственными соотечественниками.

Сюда недавно прибыли оба брата Рихтгофен. Старший заставил снизиться шестьдесят, а второй «только» тридцать неприятельских аэропланов. У старшего лицо красивой молодой девушки. Он рассказал мне, как это делается. Он уверяет, что это очень просто, нужно только подлетать к неприятельскому аэроплану сзади, на совершенно незначительное расстояние, а затем стрелять в упор — тогда тот обязательно упадет. Только при этом необходимо предварительно победить «собственную свою погань» и не бояться подлететь к противнику вплотную. Современные герои.

О братьях Рихтгофен рассказывают две прелестные истории.

Англичане назначили приз за жизнь старшего. Когда Рихтгофен узнал об этом, то сообщил им в подброшенных листовках, что для облегчения их работы, его аппарат будет [265] с завтрашнего дня раскрашен в красный цвет, дабы его было легче узнать. Когда на следующее утро его эскадрилью выкатили из ангара, оказалось, что все аэропланы ярко красны. Один за всех и все за одного.

А вот другая история: Рихтгофен и один англичанин кружились друг около друга и перестреливались, как сумасшедшие. Постепенно круги все суживаются, они оба уже начинают отчетливо различать черты друг друга. Вдруг с пулеметом Рихггофена происходит что-то неладное; он больше не может стрелять. Англичанин удивленно всматривается и, когда, наконец, соображает в чем дело, машет рукой, поворачивается и улетает. Fair play{*35}! Я бы хотел знать этого англичанина и сказать ему, что в моих глазах он выше героев древнего мира.

3 февраля 1918 г
.

Отъезд в Берлин. Кюльман, Гофман, Коллоредо.

4 февраля 1918 г
.

Приезд в Берлин. Днем ничего, так как немцы совещаются между собой.

5 февраля 1918 г
.

Целый день заседание. У меня было много ожесточенных схваток с Людендорфом. Хотя до полной ясности мы не дошли, мы все же на пути к ней. Помимо выяснения брестской тактики дело идет о том, чтобы наконец письменно закрепить, что мы обязались бороться за довоенные владения Германии. Людендорф сильно возражал и сказал: «Если Германия заключит мир без определенных приобретений, то она войну потеряла».

Когда спор стал все больше обостряться, Гертлинг толкнул меня и шепнул: «Оставьте его, мы оба справимся с этим без Людендорфа».

Я сейчас буду разрабатывать сводку и пошлю Гертлингу.

Вечером: ужин у Гогенлоэ.

6 февраля 1918 г
.

Вечером приехал в Брест. Визнер работал прекрасно и неутомимо; выяснению положения, по крайней мере, что касается украинских требований, способствовал вчерашний приезд вождя австрийских русин, Николая Василько, несмотря на то, [266] что — очевидно, под влиянием роли, которую его русско-украинские товарищи сейчас играют в Бресте — он здесь говорит в гораздо более шовинистических тонах, чем я от него ожидал по его прежним венским выступлениям. Я в Берлине советовал как можно скорее покончить с украинцами. Я сказал, что после этого я смогу начать переговоры с Троцким от имени Германии. Мы переговорим с ним с глазу на глаз и попытаемся, таким образом, выяснить, возможно ли соглашение. Это идея Гратца. После некоторого сопротивления они согласились.

7 февраля 1918 г
.

Я имел разговор с Троцким. Я взял с собой Гратца, который превзошел все ожидания, которые я на него возлагал. Я начал с того, что сказал Троцкому, что у меня впечатление, что мы стоим непосредственно перед разрывом и возобновлением войны, и что перед тем, как совершить этот чреватый последствиями шаг, я бы хотел знать, действительно ли он неизбежен. Я поэтому прошу Троцкого сказать мне прямо и откровенно, какие условия он бы считал приемлемыми. На это Троцкий ответил мне совершено ясно и определенно, что он отнюдь не столь наивен, как мы думаем, что он отлично знает, что нет лучшей аргументации, нежели сила, и что центральные державы вполне способны отнять у России ее губернии. В совещаниях с Кюльманом он несколько раз пытался перекинуть мост и указывал ему, что дело идет не о свободном самоопределении народов в оккупированных областях, а о грубой голой силе, и что он, Троцкий, вынужден преклониться перед силой. Он никогда не откажется от своих принципов и никогда не согласится сказать, что он признает такое толкование самоопределения народов. Пускай немцы скажут без всяких оговорок, какие границы они требуют, а он тогда объявит всей Европе, что дело идет о грубой аннексии, но что Россия слишком слаба, чтобы защищаться. Один только отказ от Моонзундских островов кажется ему уж чересчур неприемлемым. Во-вторых, и это весьма характерно, Троцкий сказал, что он ни за что не даст согласия на то, чтобы мы заключили отдельный мир с Украиной, что Украина уже больше не в руках Рады, а в руках большевистских частей. Она является частью России, и заключение мира с нею означало бы вмешательство во внутренние дела России. [267] Фактически же дело обстоит так, что дней десять тому назад русские войска действительно вошли в Киев, но с тех пор их оттуда уже прогнали, и сейчас Рада по-прежнему полновластна. Я не могу точно утверждать, плохо ли Троцкий информирован, или он нарочно искажает истину, но мне кажется, что первая гипотеза вернее.

Последняя надежда придти к соглашению с Петербургом исчезла. В Берлине была перехвачена прокламация русского правительства, призывающая немецких солдат к убийству императора и генералов, и к братскому соединению с Советами. На это последовала телеграмма императора Вильгельма Кюльману с приказом немедленно покончить с переговорами и, кроме оккупированных областей, потребовать еще и неоккупированные области. Эстляндии и Лифляндии — и все это без малейшего права народов на самоопределение.

Подлость этих большевиков делает переговоры невозможными. Я вполне понимаю, что такое поведение могло взорвать Германию; но берлинское поручение все же не подлежит выполнению. Не следует впутывать во всю эту историю Эстляндию и Лифляндию.

8 февраля 1918 г
.

Сегодня должен быть заключен мир с Украиной. Это первый мир за эту ужасную войну. Но действительно ли Рада до сих пор продержалась в Киеве? Василько показывает мне телеграмму, полученную украинской делегацией из Киева и датированную 6-м числом, а на мое предложение командировать туда австрийского офицера генерального штаба, для получения точных сведений, Троцкий ответил отказом. Его заявление, будто большевики уже захватили Украину, очевидно, все же было хитростью. К тому же, Гратц, видевший Троцкого сегодня утром, чтобы сообщить ему о нашем намерении заключить украинский мир еще сегодня же, говорит, что он, по-видимому, очень подавлен. Это укрепляет мое решение подписать. Гратц организовал на завтра совещание с петербуржцами, которое должно окончательно выяснить, возможно ли соглашение, или разрыв неминуем. Во всяком случае, нет сомнения, что брестское интермеццо идет, быстрыми шагами к концу.

По заключении мира с Украиной, я получил от императора нижеследующую телеграмму: [268]

9 февраля 1918 г.

«Глубоко взволнованный и осчастливленный известием о заключении мира с Украиной, приношу Вам, дорогой граф Чернин, сердечную благодарность за вашу целесообразную и успешную деятельность.

Вы мне доставили лучший день моего правления, по сие время полного столь тяжелых забот, и я молю всевышнего бога помочь вам и дальше на Вашем трудном поприще на благо империи и населяющих ее народов.

Карл».

11 февраля 1918 г
.

Троцкий отказывается подписать. Война кончена, но мира нет.

Пагубное впечатление, произведенное венскими беспорядками, видно из нижеследующего сообщения фон-Скржинского, отправленного из Монтрэ 12 февраля 1918 г. Скржинский пишет: «Я узнал из надежного источника, что по Франции сейчас ходит фраза: On etait déjé tout disposé à commencer à causer avec lъAutriche. Maintenant on se demande, nъelle est encore assez solide pour le ràle quъon voulait lui faire jouer. On craint de baser toute une politique sur un état que ménace déjé peut-être le sort de la Russie»{*36}.

И Скржинский добавляет: «В самые последние дни я слышал: «On sъest décidé dъattendre quelque temps»{*37}.

Вследствие этого мы были поставлены во время переговоров с Петербургом в следующее положение: у нас не было никакой возможности заставить германцев согласиться на отказ от Курляндии и Литвы. Физической силы у нас не было. С одной стороны давление, исходящее от верховного командования, а с другой — лицемерная игра русских отнимали у нас возможность действовать. Мы поэтому стояли перед альтернативой: или отколоться при заключении мира от Германии и подписать сепаратный договор, или сообща с тремя союзниками заключить мир, включающий открытую аннексию русских губерний.

Первая альтернатива шла навстречу большой опасности расширить уже заметную трещину, подтачивающую четверной союз, и превратить ее в целую пропасть. Четверной союз уже не был в состоянии перенести такие испытания. [269] Нашим войскам предстояло напрячься еще последний раз, и мы должны были во всяком случае избежать всего такого, что могло бы поколебать решимость четверного союза. С другой стороны мы стояли перед лицом с опасностью, что заключение мира даст Вильсону, единственному государственному деятелю всего мира, готовому обсудить идею компромиссного мира, совершенно неверное представление о наших настоящих намерениях. Я тогда надеялся — и в этом я не ошибся — что этот выдающийся человек оценит все положение и согласится с тем, что у нас нет выбора поступить иначе. Вышеупомянутые его речи, произнесенные им по нашему адресу после Бреста, подтвердили верность моих предположений.

Мир с Украиной состоялся под давлением начинающегося форменного голода. Он носит на себе все признаки своего происхождения. Это правда. Но не менее справедливо и то, что хотя мы и получили из Украины гораздо меньше того, на что рассчитывали, — без этой поддержки мы и вовсе не могли бы продержаться до нового урожая. Статистика показывает, что весной и летом 1918 г. из Украины прибыло 42.000 вагонов. Это продовольствие больше неоткуда было получить. Пусть те, кто осуждают мир, помнят, что эти припасы спасли миллионы людей от голодной смерти.

Далее несомненно, что запасы, имевшиеся на Украине, были так велики, что если бы не дурная организация добывания запасов и их транспорта, поставка их в Австрию могла бы быть очень усилена.

В мае 1919 г. государственный секретарь по моей просьбе сообщил мне для опубликования статистические данные:

«Краткое описание организации ввоза зерновых продуктов из Украины (на основе Брест-Литовского мира) и ее результатов.

После того, как нам с большим трудом удалось придти к соответствующему соглашению с Германией относительно дележа украинских продуктов продовольствия, в Киев была командирована миссия, в которую входили не только правительственные чиновники, но и наиболее опытные и квалифицированные специалисты, которыми правительство располагало.

Германия и Венгрия также командировали специалистов. Между ними были люди, имеющие в русском хлебном деле [270] опыт нескольких десятков лет и состоявшие раньше на службе как германских фирм, так и хлебных фирм Антанты (так напр., бывший служащий известной французской хлебной фирмы, Луи Дрейфус).

Официальная миссия прибыла в Киев в середине марта и тотчас же принялась за работу. Но весьма скоро обнаружилось, что работа это наталкивается на исключительные препятствия.

Украинское правительство, утверждавшее в Брест-Литовске, что из Украины можно вывезти громадные запасы, по-видимому превышающие миллион тонн, было тем временем заменено другим министерством.

Кабинет, оказавшийся у руля, не выказал особой склонности или по крайней мере спешности исполнить эти обязательства во всей их полноте, а наоборот, пытался доказать, прибегая при этом к самой разнообразной аргументации, что это совершенно невозможно.

К этому надо прибавить, что Брестский мир предусматривал буквальный обмен поезда за поезд вывозного товара за вывозной товар, и что ни Германия ни Австро-Венгрия не были в состоянии выполнить, хотя бы частью, обязательства по выдаче таких ценностей (в первую очередь требовалась мануфактура).

Поэтому приходилось подумать о том, чтобы пока закупать этот товар в кредит, и, после весьма долгих и отнюдь не легких переговоров, удалось убедить украинское правительство оказать нам кредит в валюте (обеспеченный векселями в марках и кронах на Берлин и Вену). В конце концов, соответствующие договоры были заключены, и в общем обе центральные державы, таким образом, выручили шестьсот сорок четыре миллиона карбованцев.

Что же касается синдиката для скупки рублей, заключенного под руководством высшего германского финансового мира самыми значительными банками Берлина, Вены, и Будапешта, то в первые месяцы своего существования ему удалось развить лишь весьма слабую деятельность. Уже самое образование этого синдиката было связано с большими затруднениями и, в частности, с потерей времени, а впоследствии к тому же оказалось, что его организация чрезвычайно тяжеловесна. Во всяком случае, ему удалось извлечь [271] лишь сравнительно незначительные суммы рублей, так что украинский закупочный комитет, особенно вначале, страдал от хронической недостаточности платежеспособности.

Правда, что даже и лучшая регулировка денежного вопроса могла бы вызвать решительное улучшение вывоза лишь из немногих, наиболее богатых губерний, потому что основное затруднение все равно заключалось именно в недостатке продуктов. Несомненный факт, что Киев и Одесса сами определенно стояли перед риском хлебного кризиса, служит лучшей характеристикой создавшегося положения.

Дело в том, что четырехлетние военные тяготы и опустошения, произведенные большевиками (с ноября 1917 г. по март 1918 г.), обнаруживались чересчур ясно: обработка полей, а, следовательно, и урожаи были всюду сокращены, заготовленные запасы были отчасти уничтожены при уходе большевиков на север, а отчасти взяты ими с собой. Но все же сборы, произведенные в стране, обнаружили наличность некоторых, хотя и скромных, запасов, вызывавших потребность в необходимости организации закупочного комитета. Однако, свободная закупка на Украине, первоначально намеченная нами и Германией, не могла быть проведена на деле, потому что украинское правительство заявило, что оно желает само стать во главе подобной организации, и ревниво и упрямо придерживалось такого решения. Между тем, революция, а затем и вторжение большевиков, уничтожили в деревне всякий авторитет, крестьянство было революционизировано, имения захвачены и искромсаны революционерами. Таким образом, по вопросу о закупке зерна власть правительства оказалась совершенно недостаточной; а с другой стороны (как это видно из некоторых отдельных случаев), она все же была достаточно сильной, чтобы ставить нам трудные, иногда непреоборимые препятствия.

Приходилось поэтому идти заодно с правительством, т. е. устанавливать с ним известный компромисс. По окончании переговоров, длившихся целые недели, такое соглашение, наконец, под сильным дипломатическим давлением состоялось, и 23-го апреля 1918 г. был подписан соответствующий договор.

Он предусматривал организацию крупного хозяйственного германо-австро-венгерского центра, или, говоря проще, громадного склада зерновых продуктов, куда центральные [272] державы командировали бы доверенных специалистов по хлебному делу, из числа самых опытных и лучше всех изучивших условия хлебной торговли в России в течение многолетней практики.

Но в то время, как весь этот аппарат был еще только в периоде организации, в Вене (под впечатлением событий, происшедших во время путешествия императора в северную Чехию) потеряли терпение; военные круги нашли, что им не следует больше присматриваться к трудам коммерческой организации в оккупированной войсками области, в качестве посторонних зрителей. Генеральный штаб убедил императора издать указ, поручающий австро-венгерским частям сбор зерновых продуктов в оккупированных ими областях. Для проведения такой тактики в Одессу был командирован генерал (до тех пор действовавший в Румынии), который и начал вести оттуда свою особую линию «военных действий». Для оплаты зерновых продуктов были применены кроны, получаемые из Вены. Военная организация закупки зерновых продуктов, была, таким образом, создана путем обращения императора к правительству с предложением предоставить военному министерству сто миллионов крон, которые фактически и были затем препровождены военной закупочной организации.

Действия военной организации, происходившие в то самое время, когда гражданская организация только еще образовывалась, очень повредили последней, а широкое распространение наших бумажных денег также имело чрезвычайно пагубное влияние на курс нашей валюты на Украине. К тому же кроны, пущенные таким образом в обращение на Украине, попали контрабандным путем на скандинавские и голландские рынки и, спустя несколько месяцев, безусловно, содействовали известному падению крон.

Сепаратные выступления военного ведомства Австро-Венгрии подверглись очень резкому осуждению германцев, и когда в середине мая острая продовольственная нужда заставила нас обратиться к Германии с просьбой выручить нас до нового урожая, соответственная помощь была нам оказана только при условии, что в будущем действия военного ведомства Австро-Венгрии будут прекращены, и руководство украинскими делами перейдет к Германии. [273]

В те времена мы надеялись на большой подвоз припасов особенно из Бессарабии, где Германия организовала сбор зерновых продуктов, при поддержке румынского правительства. Но в этой надежде пришлось также разочароваться, а в июне и в июле выяснилось, что и на Украину приходилось все меньше рассчитывать. По-видимому все крупные запасы страны были уже истощены; при этом, организация сборов никогда и не стояла на должной высоте, потому что перекупка, производимая нашими военными организациями, часто мешала системе максимальных цен.

Между тем, все подготовления для сбора урожая 1918 г. были сделаны. К этому времени закупочная организация была несколько лучше финансирована и разработана, необходимые личные связи были созданы, и, таким образом, открывалась возможность вывоза из страны больших запасов. Но сначала нужно было удовлетворить нужды украинских городов, особенно тех, где уже наступал голод, затем украинских и, наконец, очень значительных германских и австро-венгерских оккупационных частей, Украинское правительство соглашалось на экспорт зерна лишь после обеспечения всех этих групп населения известными запасами, и против такой точки зрения трудно было спорить.

Но в скором времени обнаружилось, что обработка всей пахотной земли очень сократилась — такое положение вещей являлось следствием хаотических правовых взаимоотношений, господствовавших на Украине со времени аграрной революции. Под влиянием этого, местные власти не были склонны допускать экспорт — и дело доходило до запрещения вывоза из одного округа в другой — совершенно аналогично тому, что происходило у нас.

Но важнее всего было то, что, под влиянием военных поражений Германии, теперь стала особенно заметна агитация (часто замечаемая уже и раньше) агентов Антанты. Положение насажденного Германией киевского правительства было чрезвычайно шаткое. К тому же, по всей стране все еще работали большевистские агенты, агитация которых против нашей организации становилась все успешнее. Все это, вместе взятое, затрудняло работу и в сентябре и октябре — а затем произошло падение центральных держав.

Затруднения, вызываемые проблемой транспорта, были также чрезвычайно велики; приходилось или доставлять [274] сначала подвоз к Черному морю, затем по морю и, наконец, вверх по течению Дуная, или же прямо через всю Галицию. Но для последнего пути часто недоставало вагонов, а на Украине, к этому присоединялось еще и сопротивление, оказываемое местными железнодорожниками, подстрекаемыми большевиками, и т. д.

Хотя недостаток припасов в самой Украине и ограниченность наших финансов и привели к тому, что надежды, распространенные у нас в эпоху заключения Брест-Литовского мира, не были выполнены даже и приблизительно можно утверждать, что для устранения исключительно тяжких затруднений было сделано все, что находится в человеческих силах. Силы эти были особенно использованы путем привлечения самых лучших и опытных хлебных фирм.

В заключение необходимо указать, что, помимо вышеуказанного вмешательства военной организации и вызванного им колебания всей системы, организации ввоза также очень мешала контрабанда, которая велась в больших размерах, особенно со стороны Галиции. Так как при контрабандном обмене создавалась экономия на высокой украинской вывозной пошлине, то установленные украинским правительством максимальные цены оказывались ничтожными по сравнению с частными предложениями. К тому же эта контрабанда часто поощрялась влиятельными венскими деятелями, да и вообще, нервность, охватившая руководящие венские правительственные учреждения, которые часто открыто критиковали собственные свои мероприятия или внезапно отменяли только что сделанные распоряжения, прежде чем они еще успели выявить свою полезность, часто много вредила делу. Следует также упомянуть, что и Германия занималась довольно значительной контрабандой, неофициально поощряемой правительством, имевшей пагубное влияние на официальные закупочные организации и вызывавшей подражание и со стороны австрийцев.

Но все же, несмотря на все препятствия, хотя ввоз из Украины конечно не оправдал возлагаемых на него надежд, правительственный аппарат поставил, как и видно из нижеприводимого обзора, довольно значительные продовольственные запасы, в общем количестве около сорока двух тысяч вагонов продовольствия. [275]

Сводка импорта из Украины с начала весны 1918 г. и до ноября 1918 года.

1. Товары, вывезенные военными организациями по закупке зерновых продуктов (зерновые продукты, мука, бобы, фураж, семена).

Всего ввезено для всех государств, заключивших договор: Германия, Австро-Венгрия, Болгария и Турция — 113,421 тонн; из них для Австро-Венгрии — 57 382 тонн; из них круп и муки — 46.225 тонн.

2. Товары австро-венгерского центрального закупочного общества.

 

Всего

Из них Австро-Венгрии

Масло, жир, шпик 3.329.403 кило 2.170.437 кило
Растительное масло 1.802.847 кило 977.105 кило
Сыр творог 420.818 кило 325.103 кило
Рыба, мясные консервы, селедки 1.213.961 кило 473.561 кило
Рогатый скот 105.542 штук (46.834.884 кило) 55.461 штук (19.505.760 кило).
Лошади 95.976 штук (31.625.175 кило) 40.027 штук (13.165.725 кило).
Солонина 2.927.439 кило 1.571.569 кило.
Яйца 75.200 ящик. 32.433 ящик.
Сахар. 66.809.969 кило. 24.973.443 кило.
Разные продукты. 27.385.095 кило. 7.836.287 кило.

Всего

172.349.556 кило 61.528.220 кило
и яиц 75.200 ящик 32.433 ящик

Итого

30.757 ваг. 13.037 ваг.

Так закончился этот период, который мы считали важным, но который в действительности не имел большого значения, потому что последствия его были лишь кратковременны.

Волны войны захлестнули Брестский мир и разрушили его, точно постройку из песка, которую море заливает, выходя из берегов.

Слово о «хлебном мире» было пущено не мною, а бурмистром Веткирхнер, по поводу приема, оказанного мне венским муниципалитетом. Миллионы людей, жизнь которых была спасена сорока двумя тысячами вагонов с продовольствием, вывезенными из Украины, повторят его слова без всякой иронии. [276]

Дальше