VIII. Впечатления и наблюдения

Осенью 1917 года меня навестил гражданин одного нейтрального государства, убежденный сторонник всеобщего разоружения и мирового пацифизма. Мы, понятно, начали с темы о свободной конкуренции вооружения, о злосчастном милитаризме, воплощенном в Англии на воде, а в Германии на суше, и мой гость остановился на различных комбинациях, которых следует ожидать после войны. Подобно мне, он не верил в разоружение Англии, — но он считал возможные полное падение Франции и Италии. Он говорил, что ни французы, ни итальянцы не способны больше выносить тяжелых испытаний обложения; Париж и Рим недалеки от революции, за которой последуют новые войны. Продолжать борьбу хотя_ бы десять или двадцать лет могут одни только Англия и Америка. Под Англией надо подразумевать не маленький остров, а Австралию, Индию, Канаду и море «LъAngleterre est imbattable»{*21}, повторял он, так же, как и Америка. С другой стороны и германская сухопутная армия также непобедима. Отпадение Франции и Италии несколько парализовало бы удушающую блокаду, — потому что рессурсы этих государств громадны, а раз они будут завоеваны центральными державами, то конца войны предвидеть невозможно. В конце концов весь мир погибнет от истощения Мой гость напомнил мне басню, в которой описано, как на узком мосту встречаются два козла; ни один из них не желает уступить дорогу и они борются до тех пор, пока оба не падают в воду и не тонут. По мнению моего гостя, победа одной группы воюющих держав в том смысле, как она понималась в прежние войны, в смысле того, что победитель [215] забирает себе богатую добычу, а побежденный несет все убытки, при такой войне, как нынешняя, невозможна. Tout le monde perdra et à la fin il nъy aura que des vaincus{*22}.

Я впоследствии часто вспоминал этот разговор. В словах моего приятеля было много неверного, но все же, как мне кажется, и много правды. Франция и Италия не погибли, конец войны наступил гораздо скорее, чем он думал, а непобедимая германская армия разбита. И все же мне кажется, что заключение моего собеседника очень приближалось к истине.

Финансы победителей, и в первую очередь Франции и Италии, также расстроены; у них также все находится в брожении, заработная плата недостаточна, недовольство всеобщее, призрак большевизма пугает их, и они живут надеждой, что побежденные центральные державы заплатят за все и таким образом спасут их. Но ultra posse nemo tenetur и только будущее покажет, в какой мере центральные державы могут действительно выполнить предписанные им условия.

Заседания Версальского конгресса открыли эру перманентной европейской войны — русских против всего мира, чехов против венгерцев, поляков против украинцев, югославян против немцев, коммунистов против социалистов — три четверти Европы варится в колдовском котле, в который все собирается, но ничего не вырабатывается и не производится, так что тщетно спрашивать себя, как возместит эта саморазъедающаяся Европа возложенные ею на себя военные издержки. Судя по всем расчетам человеческим, победители не могут выжать из побежденных даже приблизительные свои потери, и им поэтому придается завершить свою победу значительным дефицитом. Если так, то мой гость был прав, — останутся только побежденные.

Если бы предложение, выставленное нами в 1917 году, о том, что Германия должна отдать Эльзас-Лотарингию Франции, а сама получить, за это всю объединенную Польшу с Галицией включительно, и что все государства должны разоружиться — было бы в свое время принято в Берлине и одобрено Антантой, если бы берлинское non possumus{*23} и чисто римское сопротивление изменению лондонского [216] договора не являлись бы препятствием всякому выступлению в пользу мира — то мне кажется, что от этого выиграли бы отнюдь не одни центральные державы. И Пирр победил при Аскулуме.

* * *

Некоторые ведомства, вмешивавшиеся во время моего министерства в политику по полному праву и без оного, носились с идеей вставить клин между северной и южной Германией и обратить последнюю, в противоположность воинствующей Пруссии, к мирной венской политике.

Идея эта была заражена несколькими первородными грехами. Во-первых, как мы уже говорили — главным препятствием к миру было не пресловутое пруссачество, а программа Антанты, касающаяся раздробления Австро-Венгрии, причем сближение с ней Баварии и Саксонии ничего бы не изменило. Во-вторых, все больше и больше распадающаяся двуединая монархия отнюдь не являлась привлекательным центром для Мюнхена и Дрездена, которые чувствуют, что они хоть не пруссаки, но зато германцы до мозга костей. Неясная идея, в которой никто и не хотел признаться, о возвращении к положению, предшествующему 1866 году, была анахронизмом. В третьих же — и это главное — все эксперименты, могущие вызвать у Антанты впечатление, что четвертной союз распадается, были опасны.

При таких условиях распределение функций приобретало исключительное значение, а именно сознания этого-то и недоставало вышеупомянутым ведомствам.

В этой идее все же заключалось и здоровое ядро, и хотя назначение баварского графа Гертлинга было сделано не по нашему наущению, а лишь к великой нашей радости, надо все же заметить, что при назначениях на ответственные посты император Вильгельм постоянно старался принимать во внимание и симпатии Вены. В лице Гертлинга и Кюльмана во главе германской империи стали два баварца, которые, независимо от своих высоких личных достоинств, являли одним своим баварским происхождением естественный противовес прусской гегемонии — поскольку это было еще возможно при той централизации хозяйства, которая тогда царила. Но идти дальше, не неся известного ущерба, было невозможно. [217]

Мы с графом Гертлингом отлично понимали друг друга Этот умный просвещенный старик, имевший один недостаток, старость и связанную с ней немощь, спас бы Германию, если бы ее еще можно было спасти в 1917 году. Но в том быстром потоке, в котором она неслась к своей гибели, он не нашел, за что удержаться.

За последнее время сильно ослабло его зрение. К тому же он легко уставал, а утомительные конференции и совещания, длившиеся долгие целые часы, были ему не под силу. [218]