Из окружения
Мы вышли из окружения. На этом заканчивается мой дневник. Но наши испытания еще не закончились. Следующее утро было холодным и ясным. С северо-востока доносились звуки орудийного огня. Возле входа в нашу промерзшую комнату билась в предсмертной агонии заезженная кляча. Не знаю, эта лошадь привезла меня в город или она притащила какие-то другие сани. Я сквозь сон слышал, что их подъезжало довольно много. Я прекратил мучения несчастного животного выстрелом в голову и пешком потащился искать штаб.
Я узнал, почему приказ покинуть Чертково был отдан столь внезапно. 19-я бронетанковая дивизия немцев (правда, бронетанковой она была только по названию, поскольку к тому времени танков в ней уже не осталось), которая совместно с несколькими батальонами М несколько недель старалась пробиться к осажденному городу, больше не могла сопротивляться превосходящим силам противника. Ее отступление было вопросом даже не дней, а часов.
50 километров от Беловодска до Старобельска, где разместилось командование 8-й армией, я преодолел [290] на грузовике. Вскоре после моего отъезда Беловодск подвергся массированной бомбардировке русскими самолетами, значительно уменьшившей число счастливцев, вышедших из окружения.
Вечером того же дня, 17 января, штаб спешно покинул Беловодск, не дождавшись, чтобы все вышедшие из окружения были перевезены в Старобельск. Многие из них потом уходили вместе с немцами, но кое-кто не успел и попал в плен к русским.
В Старобельском штабе мы встретились с группой уцелевших солдат из Кантемировки. Мы узнали, что Кантемировка{24} и Миллерово были оставлены одновременно с Чертковом. Причем в первом случае использовались самолеты, которые в определенный момент уже не могли приземляться, поскольку последние немецкие войска, защищавшие аэродром, разгромили русские, а из Миллерова люди выходили по «коридору», удерживаемому для них бронетанковыми силами на вражеской территории.
На полпути между Старобельском и Ворошиловградом мы на сутки застряли в деревне Новый Дар из-за снежных заносов. Сохранялась опасность снова оказаться в окружении. Одной мысли об этом было достаточно, чтобы свести с ума даже более сильных духом людей, чем мы.
Я покинул Ворошиловград и на попутном транспорте добрался до станицы Ясиноватой на Донце — пункта сбора оставшихся в живых однополчан. Отсюда на специально оборудованном санитарном поезде мы отбыли в Леопол (Польша). [291]
Путешествие в поезде трудно было назвать приятным. На каждом спальном месте разместилось по два человека, нас постоянно терзал голод и мучили вши. К тому же мы постоянно находились в смрадной атмосфере гниющих гангренозных конечностей. Мы беспрерывно останавливались и по неизвестным причинам часами стояли на станциях, полустанках, а иногда и просто в чистом поле. Многие умерли уже в поезде, в том числе Скотта, которого я встретил в госпитале в Черткове.
Далеко не все желающие попали на этот «специально оборудованный» поезд, многие были вынуждены выбираться с Донца иначе. На перегоне между Сталином и Крисином 15 человек из 100, составлявших личный состав батареи под командованием Конти, замерзли насмерть на открытой платформе поезда, предназначенной для перевозки угля.
Многие умерли в госпитале в Леополе (я провел там семь дней и успел насмотреться на всякое) и в поездах, которые везли нас из Польши в Италию. Так и не увидели Италии Монтрезор, мой верный ординарец Реджинато, а также служившие у Беллини сержанты Пиллоне и Брайда. Брайда, сам обмороженный, в последний день нашего пребывания в Черткове где-то достал лошадь, отдал ее Занетти и тем самым спас последнему жизнь.
Уже в Италии (я провел двадцать три дня в военном госпитале в Мерано с ревматическими болями и лихорадкой) тоже каждый день кто-нибудь умирал.
Еще мне пришлось пережить страшную пытку письмами, которые приходили от бесчисленных матерей, отцов и других родственников, [292] ожидавших известий о тех, кто не вернулся. Эти письма были способны разбить даже самое черствое сердце.
Только очень немногие из наших соотечественников, попавших в русский плен, сумели сообщить своим семьям, что живы. Можно себе представить жестокие страдания бесчисленных итальянских семей, долгие месяцы ничего не знавших о судьбах своих близких. Что ж, таковы нравы большевиков.
В марте я отправился в Мирамар ди Римини навестить Канделу, который находился там в госпитале. Я застал его в постели. Обе его ноги были ампутированы немного ниже колен. Кроме того, он лишился части носа и большинства пальцев на руках. Сразу ставший маленьким, он лежал на спине и с грустью смотрел по сторонам. Обе культи были приподняты вверх и постоянно подергивались, словно он все еще пытался идти. [293]