От Черткова до наших позиций
В 6 часов вечера 15 января поступил срочный приказ подготовиться к уходу из города через два часа.
Было уже совсем темно, когда меня послали к капитану Варение, ведавшему выдачей продовольствия. Он приказал получить двухдневный паек и сразу же идти к майору У, который в срочном порядке собирает офицеров.
Я побывал у майора, затем вернулся к Варенне, чтобы узнать детали. Все итальянцы, которые были в состоянии ходить, должны были построиться и приготовиться к маршу не позднее восьми часов. Немцы решили предпринять попытку прорвать кольцо окружения. Когда дорога будет свободна, мы пойдем по направлению к Беловодску, то есть на запад. Перед Беловодском, до которого примерно 60 километров, расположены немецкие позиции. Никто не знал, как далеко эти новые немецкие позиции от Черткова. Быть может, 20 или 30 километров... Ну, уж во всяком случае, не восемь километров, как недавно хвастались немцы. [255]
Итак, долгожданное подкрепление снова не пришло. И вообще, существовали ли эти новые немецкие позиции к западу от Черткова в действительности? Мы больше ни во что не верили. Все наши надежды основывались на звуках далекого боя, которые уж точно были чем-то реальным. Не могут же уши обмануть одновременно всех! Но вдруг это такой же окруженный гарнизон, как и наш, пытается вырваться из кольца? Подобную возможность тоже нельзя oсбрасывать со счетов. И еще одна мысль в большей или меньшей степени тревожила каждого. Мы собирались спасти свои собственные жизни, иными словами, жалкие остатки того, что не так давно было отличным армейским корпусом CSIR. Но как быть с двумя тысячами раненых и обмороженных, которые не могли ходить, а значит, были вынуждены остаться в Черткове — в госпитале, в лазарете и в многочисленных избах, разбросанных по всему городу?..
Мы с ними жили одной жизнью. Они испытывали те же надежды и терзались теми же страхами, что и мы, они сражались вместе с нами и, как и мы, страдали от убийственного климата, а теперь мы покидали их, оставляли в руках врага? Я старался не думать об этом.
Варенна приказал мне обойти все без исключения избы, в которых расквартированы солдаты из 30-й бригады, приказать людям срочно получить двухдневный паек и предупредить тех, кто может ходить, чтобы они были готовы «идти работать на позиции на несколько дней». Сбор назначался напротив дома Варенны. Из всех изб каждые два часа к нам должен был приходить посыльный, чтобы поддерживать связь. [256]
Несколькими днями раньше мы составили подробный план нашей зоны, поэтому у меня не было никаких трудностей с обходом изб. Меня сопровождал сержант Мартано, заместитель командира моего взвода. Он как-то рассказал мне, что ему приснился странный сон, из которого становилось ясно, что 16 января произойдет важное событие. Теперь он вспоминал об этом и никак не мог успокоиться.
В некоторых избах солдаты 30-й бригады жили вместе с бойцами из других подразделений, и там уже знали новости. Все обсуждали наш уход из города, причем без добавления фразы «для работы на немецких позициях». С ее помощью Варенна хотел уберечь тех, кто не мог ходить, от отчаяния.
В последнем или предпоследнем доме я увидел Caporalino, маленького связиста из 2-й батареи, которому я помог в «Долине смерти». Он радостно приветствовал меня и тут же сообщил:
— Я не могу идти на работы, signor tenente, я ранен, вы же знаете.
— Послушай, — нахмурился я, — речь идет не о работах. Это совсем другое. Собирайся и выходи вместе со всеми. Можешь считать это приказом.
— Да, сэр. Как скажете.
Больше я его не видел, но точно знаю, что он вернулся в Италию.
Закончив обход изб, мы вернулись к себе.
Мартано, которого послали в штаб узнать новости, вернулся и доложил, что там вовсю идет подготовка к отъезду. Если после разговора с Варенной я еще не был до конца уверен, что тревога не окажется ложной, то теперь тоже начал [257] собираться. Один из солдат, который ушел вместе с Беллини, вернулся и рассказал, что в тот вечер немцы расстались со старой формой и облачились в новую.
Мы плотно поели и прочитали вечерние молитвы, благодаря которым (в этом я абсолютно убежден) наш дом остался невредимым, в то время как все соседние, в большей или меньшей степени, пострадали от обстрелов.
Затем мы натерли ноги мазью против обморожения и тепло оделись. У меня теперь имелась пара новых носков и отличная пара верхних теплых чулок — гамаш, подарок от Валорци. Мучившая меня раньше проблема промокших ног была решена раз и навсегда. Еще у меня появилась пара армейских рукавиц, которые, если я их не надевал, по немецкой моде болтались на шнурке на шее.
Последние часы в избе мы провели спокойно лежа на тюфяках. Ординарцы затеяли приготовление макарон, но не успели завершить начатое: пора было уходить. Макароны остались русским.
Капитан Магальди, которого продолжала терзать головная боль, решил идти вместе со всеми.
Часы показывали начало восьмого. Я приказал своим людям одеваться и выходить строиться на дорогу перед избой. Что ждет нас теперь? Сумеем ли мы получить долгожданную свободу, которая все время маячила впереди, но в последний момент ускользала? Я мысленно попросил помощи у Господа.
Реджинато, мой ординарец, в Черткове всегда носил мой фотоаппарат на шее. Сейчас, увидев, что я сам взял аппарат, он с горечью проговорил: [258]
— Вы решили нести его сами, signor tenente, потому что понимаете: мне не дойти... — и он указал на свои обмороженные ноги.
— Что за чепуха! — воскликнул я и протянул ему фотоаппарат. — С чего ты взял, что не сумеешь дойти? Неси его, пожалуйста, если хочешь. Хотя нет, с какой стати я должен потакать глупостям? Я сам понесу аппарат.
Судя по его растерянному, грустному взгляду, я не убедил его.
И Реджинато действительно не дошел.
Когда люди построились, Антонини и я заняли место во главе колонны, и мы тронулись в путь. Снег громко скрипел под ногами. Мороз не стал долго ждать и немедленно принялся усердно трудиться над своими пленниками, проникая под одежду, кусая и щипая нас со всех сторон.
Капитан Магальди шел одним из последних, почти повиснув на руке своего ординарца Белладженте. Неожиданно он потребовал, чтобы его отвели обратно в дом. Он заявил, что не сможет идти. Как мы ни старались, было невозможно уговорить его сделать над собой усилие. Белладженте бегом вернулся в избу и заручился обещанием русского хозяина дома, что тот на следующий день доставит больного в госпиталь{16}.
В соседней избе остался младший лейтенант Сальвадор, уроженец Триеста, служивший в 62-м батальоне.
Возле жилища майора У собралось много людей. Все ждали. Солдаты находили в толпе знакомые лица, заводили оживленные беседы. Я присоединился к моему взводу. [259]
Так прошло больше часа. Мы видели, что дорога, ведущая к центру города, постепенно заполняется людьми. Общая колонна вполне разместилась на улице маленького провинциального городка. Нам было далеко до бесконечного потока людей, который двигался по заснеженным дорогам в первые дни отступления. Мы немного походили между домами, затем присоединились к общей колонне. В конце концов двинулись вперед: сначала — дивизия Торино, вслед за ней — Пасубио, затем — остальные армейские подразделения. Будучи артиллерийской бригадой армейского корпуса, мы замыкали шествие.
Немцы шли впереди вместе с несколькими итальянскими частями, которые должны были оказать помощь во время прорыва. Очень медленно, постоянно останавливаясь, мы пересекли небольшую площадь, где стояли танки, затем прошли через центр города. Даже не верилось, что мы видим эти места в последний раз. Я старался все запомнить как можно точнее.
Когда мы подходили к железной дороге, с проезжавших мимо саней меня окликнул офицер. Это был Триосси, с которым мы неоднократно встречались в госпитале. Я сразу же спросил у него о Канделе и получил обнадеживающий ответ. Оказалось, что он где-то впереди тоже едет на санях.
Остановки следовали одна за другой. Некоторые длились вечность...
Часто до нашего слуха доносились автоматные очереди. Очевидно, русские нервничали.
Над нашими позициями, к которым мы шли, не было видно даже вспышек. Возможно, они уже давно покинуты.
Время тянулось бесконечно, мы все еще находились в черте города. Главную опасность в ту [260] ночь для нас представлял мороз. Температура, судя по моим ощущениям, опустилась ниже 30 градусов, и мы переносили ее с большим трудом. Люди все чаще с тоской поглядывали на стоящие вдоль дороги дома. Они выглядели невероятно привлекательными. В конце концов солдаты начали группами отделяться от колонны и заходить в дома. С трудом наведенный порядок нарушился. С каждым часом организованное воинское подразделение начинало все больше походить на толпу. В итоге от колонны почти ничего не осталось.
В компании Антонини и Мартано я тоже зашел в дом. Там уже были немцы. Тогда мы заглянули в один из подвалов. В нем мы обнаружили солдата, который лишился части ноги. Но он все равно намеревался попытать счастья и хотел идти, опираясь на длинную сучковатую палку, которую приспособил для этой цели.
Выбравшись из подвала, мы сделали несколько шагов и наткнулись на пять или шесть трупов, лежащих посередине темной дороги. Похоже, снаряд упал прямо на колонну.
Второй дом был уже покинут немцами. Мы разыскали огарок свечи и зажгли его. На столе стояли тарелки с остатками пищи — масло, мед, яблоки. Здесь я заметил одну странность: рядом лежала горка пуговиц с выбитыми номерами. Все они были перевернуты так, чтобы цифр не было видно. И лишь одна пуговица лежала цифрой вверх, причем это была цифра 13.
Снова на улицу. Мороз, казалось, усиливался с каждой минутой. На снегу чернели брошенные немецкие грузовики. Дорога пошла вверх, и вскоре город остался позади. У дороги стояла только одинокая изба или хлев. Мы решили, что вышли из города на юг или юго-восток. [261]
В хлеву было темно и холодно.
Дальше простиралась бескрайняя степь.
Мы провели здесь много часов. В помещение набилось столько народу, что невозможно было пройти, чтобы не наступить на кого-нибудь. Приходилось часто подходить к двери, чтобы удостовериться, что мы не отстали от колонны. Привалившись к стене, я засыпал стоя. Потом я услышал, что кто-то зовет меня по имени. Хотя я пребывал в состоянии полусна, но тем не менее почувствовал: что-то не так.
Это был лейтенант Маэстри, командир 30-й бригады. Сильный холод вызвал у него сердечный приступ. Ему было очень плохо. Когда его люди сказали, что видели меня, он попросил меня подойти. Мне показалось, что он уже одной ногой на том свете. Антонини и я сели рядом с ним на землю. Больной лежал вытянувшись во весь рост на соломе.
Пламя горящих свечей лишь немного рассеивало темноту. Маэстри не шевелился, только тяжело и неровно дышал. Он жаловался на У, который всегда требовал от него невозможного, из-за этого он и надорвался. Он понимал, что останется здесь, на соломе, предоставленный собственной судьбе. Но надеялся, что, если остановка затянется, он успеет прийти в себя.
Его ординарец, молча приткнувшийся в сторонке, казался совершенно ошарашенным. Он никак не мог взять в толк, что командир настаивает, чтобы его здесь бросили. Но, к счастью для Маэстри, остановка затянулась на три или даже четыре часа, и ему стало легче.
В очередной раз выглянув на улицу, мы обнаружили, что хвост колонны уже в доброй сотне метров впереди. Пора было выходить на улицу. [262]
Терпеть жгучий холод становилось все труднее. Сколько мы еще сможем выдержать, если после каждых двух шагов — часовая остановка? Сзади мы видели огромное красное зарево. Это горели немецкие склады. Наши склады никто не поджигал. Врач, оставшийся в госпитале (сам тоже многократно раненный), который немного говорил по-русски, получил задание объяснить врагу, что мы сохранили склады специально для наших раненых. Что с ними будет? Мысль о несчастных заставляла меня содрогнуться. Возможно, русские уже в городе...
Как медленно ползет время! Господи, помоги нам встретить рассвет!
Холод доставлял немыслимые страдания. Глядя на скрючившиеся, согнутые фигуры, я мало-помалу начал чувствовать, что перестал быть разумным и независимым человеческим существом. Я стал мельчайшим атомом страдающего человечества, крошечной частичкой вселенской боли и скорби. Позже я много раз думал об испытанном мной тогда чувстве, но так и не смог четко выразить его словами. Мы все индивидуалисты, и невозможно описать, что в какой-то момент собственное «я» становится не важным, растворяется в чем-то несоизмеримо огромном. Мы все возносили молитвы об искуплении грехов наших.
Когда наконец мы пошли быстрее, уже занимался рассвет. Я все время боялся, что придется снова останавливаться, но мы не снижали темпа. Очень часто на дороге попадались брошенные грузовики, засыпанные снегом. Прошел слух, что немцы держали нас так долго, чтобы использовать в качестве своеобразного щита, пока они пытались вдохнуть жизнь в эти машины. Основная часть немецкой колонны была далеко впереди. [263]
День еще не начался, когда мы пересекли оставленные позиции русских. Повсюду: в орудийных котлованах, на дороге — в общем, куда ни глянь, лежали тела русских солдат. Они уже успели застыть, превратиться в глыбы льда. Некоторые были в весьма странных позах. У одного, к примеру, были согнуты ноги, словно он стоял на коленях, а его руки вытянуты так, будто он целился в кого-то из ружья. Но только он лежал на боку и не имел в руках никакого оружия. Со всех сторон на снегу виднелись следы, оставленные гусеницами тяжелых танков.
Дорога пошла под гору. Этот участок мы преодолели почти бегом. В брошенном немецком грузовике лежал раненый немец: крупный, светловолосый и голубоглазый ариец. Он внимательно разглядывал всех, кто, пробегая, заглядывал в грузовик. На парне была новая белая форма. Кто знает, с каким настроением он облачался в это одеяние не далее как сегодня утром? А теперь не пройдет и нескольких часов, как оно станет его саваном.
Двигаться! Все время двигаться! Мороз снова усилился. Было не меньше 40 градусов. Наши лица облепил снег. На шлемах около ноздрей застыли корочки льда.
Дорога пошла вверх. Впереди слышались выстрелы, где-то неподалеку шел бой.
Время близилось к полудню. Дорога перевалила через небольшой пригорок и снова пошла [264] под уклон. Вверх-вниз, вверх-вниз. Это напоминало американские горки. Такой рельеф местности должен был сохраниться до самого Беловодска.
Было видно, что далеко внизу деревенские хижины прижались с двух сторон к дороге. Ближайшие к ней горели. Между ними был установлен русский гранатомет, который обстреливал колонну на противоположном склоне — там сейчас находились немцы и дивизия Торино. Из колонны вели ответный огонь.
Нам придется пройти через эту деревню.
Мы прислушивались к очередям русских автоматов. Почти все итальянцы, имевшие оружие, шли в голове колонны. Немцы обещали поставить два батальона в арьергарде, но не сделали этого. Хотя, возможно, у них не хватило людей.
Антонини и я шли во главе дивизии Пасубио. Сначала старшие внимательно следили, чтобы солдаты Пасубио не смешивались с солдатами Торино. Но когда по нашей части колонны открыли огонь из автоматов, никто уже не мог удержать солдат, и они бросились сломя голову вниз по склону: кто бегал быстрее, тот вырвался вперед. Теперь вся колонна бежала, и пытаться установить порядок было бессмысленно.
Мы с Антонини старались держаться вместе.
Внизу все было покрыто густым дымом. Огонь вели русские «катюши». Снаряды взрывались по обе стороны дороги, но, что удивительно, ни один не упал на нее, поэтому люди не пострадали. Через некоторое время,мы снова услышали знакомый звук, за которым последовала [265] серия взрывов, на этот раз справа от дороги. Недолет! Больше всего я боялся, что «проклятая ведьма Катюша» подойдет к колонне сзади и прочешет ее огнем. Вот тогда уж точно никому мало не покажется.
Очередной снаряд угодил прямо в грузовик, затормозивший у подножия холма. Несколько человек упали на землю.
В нашей части колонны почти ни у кого не было оружия. Не хватало нам и дисциплины. Между домами могли прятаться только жалкие остатки русских, которые сумели ускользнуть от немцев. Но для нас, тысячи невооруженных людей, они представляли серьезнейшую угрозу.
Панику преодолеть невозможно. Страх — нормальное выражение человеческого инстинкта самосохранения. В зависимости от характера конкретного индивида, он может подчиниться доводам рассудка, иногда его может подавить чувство долга. Но только не паника. Охваченный паникой человек перестает быть хозяином самому себе, он не способен управлять своими поступками: препятствия, которые в иной обстановке он преодолел бы с легкостью, становятся для него непреодолимыми.
Многие из нас когда-то проявляли доблесть в боях, справлялись с любыми трудностями, показав себя с лучшей стороны. Но в тот момент об этом никто не думал. Даже те, у кого было в руках оружие, были не способны принять разумное решение и попытаться оказать сопротивление явно немногочисленному врагу. Люди в панике бежали сломя голову и не разбирая дороги. Катастрофа!
Когда мы входили в деревню, передние ряды колонны остановились. Все сгрудились на дороге, не решаясь пройти последний ряд домов, за [266] которыми колонна простреливалась врагами. Неужели они не понимали, что промедление смерти подобно?! Что может быть проще, чем расстрелять бестолковую толпу? Я заорал во весь голос: «Вперед! А то будет поздно!» Мало-помалу люди двинулись вперед.
Мы шли по белому заснеженному склону. Со всех сторон нигде не было видно ни пятнышка. Моим единственным желанием в тот момент было побыстрее убраться отсюда. Здесь мы представляли собой идеальную мишень. Каждую секунду я ждал смерти.
По дороге мы увидели нескольких убитых и раненых. Жертвами одного снаряда стали и немцы, и итальянцы. Раненый немец стоял на коленях, тяжело опираясь одной рукой на снег. Вторую он протягивал к нам, словно призывая кого-нибудь взять его за руку и повести за собой. Лежащий на снегу итальянец тоже смотрел на нас перепуганными, расширенными от боли глазами. Дрожащим голосом он все время повторял: «Signur... Signur...»
Через некоторое время мы вступили на участок дороги, буквально заваленный телами русских{17}. Тут же были разбросаны обломки саней. Очевидно, эти люди пытались уйти от погони, но немецкий танк оказался быстрее. Чуть в стороне лежало тело русского офицера.
На белой дороге я заметил небольшой черный предмет. При ближайшем рассмотрении это оказался маленький молитвенник, наверняка утерянный одним из моих соотечественников. Я подобрал книжечку и опустил ее в карман. Пусть останется на память.
Надо идти вперед. [267]
Антонини шел даже быстрее меня. Я несколько раз предупреждал его, чтобы он не тратил зря силы. Впереди еще 50 километров пути.
Колонна сильно растянулась. Сзади нас она была черного цвета, впереди — черно-белая.
Мы начали догонять немцев. На обочине дороги стояли брошенные немецкие грузовики.
Обернувшись назад и сверху посмотрев на деревню, через которую все еще проходила колонна, можно было увидеть, что слева за домами двигались маленькие фигурки людей, одетых в хаки. Их было не больше двадцати. Это были русские, должно быть с немалым удивлением следившие за нашим бегством.
Мы прошли мимо немцев, отошедших к копне сена возле дороги, чтобы справить нужду. Потом обогнали пожилого немецкого солдата, который очень старался не отстать от остальных, но у него это плохо получалось.
А со стороны деревни все еще иногда слышались звуки автоматных очередей.
Кажется, все, а не только Антонини и я, постоянно ждали, что над нашими головами снова засвистят снаряды. Поэтому в какой-то момент колонна самопроизвольно сместилась влево и протоптала довольно широкую дорогу, идущую параллельно главной. Через несколько километров обе дороги слились в одну.
Мы прошли мимо двух немцев, которые тянули за собой санки в форме лодки, на которых лежал их раненый товарищ, возможно чей-то брат. Было ясно, что им очень тяжело. Время от времени они обращались к кому-нибудь с просьбой о помощи, но всякий раз напрасно. [268]
«Катюши» больше не стреляли. Мы вздохнули свободнее. Но продолжали быстро идти вперед. Снег стал глубоким. Чтобы не проваливаться, мы старались двигаться по оставленной танками колее. Мы преодолели еще две «горки» в полной тишине. Был слышен только скрип снега под ногами.
День был солнечным и ясным. По обеим сторонам дороги тянулась бесконечная заснеженная степь. И нигде ни хижины, ни намека на жилье.
Сильные порывы ветра изредка швыряли в людей снежные заряды. Мы чувствовали себя одинокими и потерянными в бескрайней белой пустыне. Теперь колонна двигалась почти без остановок. Мне казалось, что природе абсолютно безразличны все наши жалкие попытки выжить. Что мы представляем собой в сравнении с ней? Жалкую кучку бестолково копошащихся муравьев. Иными словами, ничто. Она столь же неизмеримо велика, сколь мы ничтожно малы. Мне больше никогда не доводилось испытывать это неприятнейшее чувство.
И тогда я понял, почему русские строят такие ненадежные дома и кладбища, с годами исчезающие с лица земли. Они подчиняются воле природы и не желают ни в чем идти против нее.
Далеко впереди в небе появились бесшумные самолеты и принялись описывать круги. Русские? Немцы? Судя по манере полета с частым переходом в крутое пике, это были немцы. Вскоре их окружили красные облачка, оставленные взрывами противовоздушных снарядов. [269]
Вперед, только вперед.
В одном месте дорога проходила по небольшому мостику, переброшенному над балкой. Внизу мы увидели огромный немецкий танк. Брошенный. Рядом валялась окровавленная форма танкиста. На обочине у моста стояло немецкое противотанковое ружье, уставившееся своим грозным дулом на танк. Возле него никого не было видно. Очевидно, его использовали русские, чтобы подбить танк. Но где же тогда стрелки?
Снова вперед.
Мы стали замечать явные признаки паники среди возглавляющих колонну немцев: на дороге все чаще виднелась брошенная техника, разбитые ящики с боеприпасами, пулеметные ленты, которые обычно немцы носят на шее. Что-то случилось?
Надо идти. Мы с Антонини старались двигаться как можно быстрее. Следовало во что бы то ни стало добраться до немецкой части колонны и выяснить, что там происходит.
Время от времени мы гадали, чем закончилось дело в той деревне за Чертковом, где колонна подверглась нападению. И только позже узнали, что русским — а их там было около тридцати — в конце концов удалось разделить колонну на две части. Сначала они ее обстреляли издалека, нанеся серьезный ущерб и посеяв панику, вслед за тем они установили два орудия прямо на дороге и перерезали колонну.
Свидетели рассказывали, что 400–500 наших соотечественников, в основном раненые и обмороженные, которые не могли идти быстро и плелись [270] в хвосте, попали в плен к русским. Их разогнали по избам, возле каждой поставили часового. Некоторым итальянцам удалось ускользнуть, и они позже догнали нас. Еще я слышал, что между избами стоял неподвижный русский танк, из которого вел огонь один-единственный пулеметчик.
С востока дул постепенно усиливающийся холодный ветер. Периодически он швырял на дорогу снежные заряды. Мороз становился невыносимым. За период нашего пребывания в Черткове таких морозных дней было немного.
Незадолго до второй остановки Антонини попросил меня идти помедленнее.
Впереди, у подножия очередного склона, показалась деревня. Мы решили остановиться там, чтобы попить воды.
Сжимая в руках пистолеты, мы вошли в избу. Там было тепло и очень душно, как это обычно бывает в русских избах, где окна не открываются. Не говоря ни слова, женщина подала нам кружку с водой.
Снова вперед. В колонне явно происходило что-то странное. Немцы сформировали взвод, который не пропускал итальянцев вперед. И пройти мимо них не было никакой возможности.
К нам присоединился Белладженте, ординарец капитана Магальди.
Мы подошли к подножию широкого, пологого и очень длинного склона. Остановка. Колонна, растянувшаяся по всему склону (передние [271] ряды уже достигли вершины, а задние только подошли к подножию), стояла неподвижно. Наверное, где-то впереди шел бой.
Наступил полдень. В чистом, бледно-голубом небе летали самолеты. Воздух дрожал от рева сирен. Мы молча наблюдали, как крылатые машины входили в пике, затем быстро набирали высоту. Мы видели, как вниз летели темные бочонки бомб и затем взрывались, взметнув в воздух гигантские столбы черного дыма. Грохот взрывов, должно быть, разносился очень далеко по заснеженной пустыне. Колонна сбилась в кучу неподалеку от вершины склона. Небольшая возвышенность, поднимавшаяся слева от дороги, скрывала от нас долину. Именно туда направлялись небольшие группы одетых в белое немцев. Они устанавливали пулеметы. Одни белые фигуры стояли неподвижно, вглядываясь куда-то перед собой, другие суетились около орудий.
Над долиной тоже летали самолеты. Они ныряли в смертоносные пике, сбрасывали бомбы, улетали. Им на смену тут же появлялись следующие. В небе постоянно кружилось пять или шесть «птиц».
Сюда, на новую линию укреплений, образовавшуюся совсем недавно, русские, обнаружив, что мы покинули Чертково, перебросили значительные силы. Кроме того, они спрятали между избами четыре танка («Т-34», тогда считавшиеся лучшими в мире) и бронеавтомобиль. Когда авангардные силы немцев уже прошли большую часть деревни и открыли огонь в надежде прорвать линию укреплений, русские танки появились из своих укрытий и понеслись прямо на колонну, сметая все на своем пути. [272]
Немецкие войска сначала рассеялись, но очень скоро весть об атаке распространилась по всей колонне, и четыре танка (из них два маленьких) немедленно вернулись. Подминая под себя и собственную пехоту (тех, кто не успевал увернуться), они ринулись на русских. Последовала молниеносная схватка. Все русские танки были подбиты, бронеавтомобиль попытался скрыться, но был настигнут огнем немецкого танка. Один из русских танков взяли на буксир в качестве военного трофея{18}.
Колонна снова тронулась в путь.
Мне рассказали, что те самые самолеты, пикирующие над долиной, впоследствии долго преследовали остальные вражеские танки, не давая им обойти нас и напасть сзади.
Я не слишком хорошо знаю людей, от которых это услышал, поэтому не могу поручиться за точность информации. Но полагаю, что она вполне достоверна{19}.
Теперь по склону вверх неслась людская толпа. Итальянская колонна в очередной раз перестала быть воинским подразделением. Она превратилась в сборище перепуганных, не способных контролировать свои поступки людей.
Медленно кружащиеся снежинки блестели и переливались под зимним солнцем.
Неожиданно в людское море посыпались снаряды. Стрелял всего лишь один миномет, причем небольшого калибра. Но когда снаряд попадает в плотную толпу, каждый осколок непременно отыщет свою жертву.
Я сам видел летящую в воздухе верхнюю половину человеческой головы с развевающимися на ветру волосами. [273]
Самолеты засекли русский миномет. Два пике, четыре бомбы... И лощина, где он был спрятан, оказалась разворочена взрывами.
Много лет спустя младший лейтенант УУ рассказал, что одним из осколков его солдату аккуратно отрезало яйца. Невезучий малый туго перевязал рану, подобрал валявшиеся на снегу яйца, положил их в карман и пошел дальше. В Беловодске он подошел к УУ, показал ему продолжавшую кровоточить рану и лежащие на ладони среди крошек бисквита сморщенные и потемневшие яички. Беднягу очень интересовало, смогут ли ему пришить их в госпитале.
Наконец и мы добрались до вершины склона и получили возможность видеть деревню, где шел бой. Антонини немного приободрился и теперь шел достаточно быстро, придерживаясь за упряжь шагающей рядом лошади. Я очень устал, но старался не снижать скорости. Я очень опасался, что незащищенный арьергард может в любой момент подвергнуться нападению русских танков.
И вот перед нами первые избы.
На снегу — мертвые немцы. Рядом — сгоревшие вражеские танки.
Чуть впереди — зарывшийся в снег русский танк. Он увяз так глубоко, что над сугробом виднелась только верхушка орудийной башни. За ним и спрятался тот самый зловредный миномет, который вел огонь по колонне.
Несколько изб горело. Их стены лизали красные языки пламени, казавшиеся удивительно яркими на фоне белого снега. [274]
На обочине дороги русский старик с длинной белой бородой упорно пытался залить водой свой горящий дом. Не понимая бесполезности своих действий, он снова и снова таскал воду из колодца и выплескивал ее на пожарище. Очевидно, ему необходимо было что-то делать, чтобы не сойти с ума.
А высоко в небе натужно ревели самолеты, совершая свои головокружительные пике.
В конце деревни мы увидели множество тел русских солдат. На одном из них был итальянский меховой полушубок.
Мы прошли мимо лейтенанта Маэстри, который уже полностью пришел в себя. Он шагал вместе с небольшой группой офицеров, возглавляемой майором У. Я хотел присоединиться к ним, но Антонини не согласился.
В этой деревне пала лошадь, которая везла лейтенанта Занетти. Убедившись в тщетности попыток идти на пораженных гангреной йогах, Занетти попросил кого-то из солдат отвести его в ближайшую избу и оставить там.
Но он не смог спокойно дожидаться смерти. Через некоторое время он вышел из избы и двинулся вслед за колонной на четвереньках! Забегая вперед, скажу, что он выжил, но лишился обеих ног.
Позже я узнал, что Канделе тоже пришлось большую часть пути преодолеть пешком и он серьезно обморозился. А Лугареци об руку со своим верным ординарцем Боцца, оба серьезно обмороженные, шли вслед за колонной в течение бесконечно долгих часов. Их окружала [275] только бескрайняя заснеженная равнина и тишина, изредка нарушаемая зловещим завыванием ветра.
Оставив позади деревню, мы попали в длинную, неглубокую балку. В ней тоже часто попадались тела погибших русских солдат. Снег здесь перепахали немецкие танки.
Неожиданно справа показалось три самолета. Они явно держали курс на головную часть колонны, скрытую от нас высокой растительностью. Это были русские? Или немцы? Издалека невозможно было разобрать.
Вскоре мы получили исчерпывающий ответ на свой вопрос. Самолеты полетели над колонной, поливая ее сверху пулеметным огнем. Люди попрятались кто где мог. Я упал на землю и отполз в сторону с дороги. Когда самолеты пролетели над нашими головами, мы с Антонини встали на ноги.
Нам повезло, что русские были (не знаю, может быть, сейчас положение изменилось) совершенно бездарными авиаторами. Стреляя по безоружной колонне, они сумели убить лишь одного человека.
Длительная остановка.
Темнело. Ветер, который в течение дня все время то слабел, то снова усиливался и постоянно менял направление, теперь дул с юга, но не стал от этого более теплым и пробирал до костей. Я без устали топал ногами, подпрыгивал, иногда принимался бегать на месте, чтобы окончательно не замерзнуть. [276]
Следовало воспользоваться остановкой, чтобы немного подкрепиться — у меня были с собой галеты и мясные консервы. Но мясо превратилось в кусок льда, от которого я с помощью перочинного ножика сумел отколоть только несколько маленьких осколков.
Затем мы попытались навести в колонне хотя бы какое-то подобие порядка и снова разделить сбившихся в кучу людей на Торино и Пасубио. Но быстро поняли, что это бесполезно.
К нам присоединился младший лейтенант Конти, с которым мы жили в Черткове в одной избе. Спасаясь от холода, мы, как и многие вокруг, сели тесно прижавшись друг к другу и накрылись сверху моим одеялом. Это не слишком помогало.
Неподалеку я услышал незнакомый голос, говоривший на старо-миланском диалекте. Я едва мог поверить своим ушам. Было так странно слышать в этом ужасном месте мамин говор, когда она пела нам колыбельные, а мы были еще детьми. Мне стало очень грустно, на глаза навернулись слезы.
Нет! Нельзя расслабляться! Сейчас не время!
Почему же остановка так затянулась?
Долго ли нам еще идти?
И правда ли, что нам предстоит добраться до окруженного немецкого гарнизона и помочь ему прорвать кольцо?
Мороз становился непереносимым. Хотя мы едва держались на ногах от усталости, все равно были вынуждены постоянно находиться в движении. Надежды постепенно покидали нас.
Мы снова тронулись в путь, когда небо впереди приобрело угрожающий фиолетовый оттенок. [277]
Самолеты сделали прощальные круги над колонной и скрылись из виду. Мы свернули направо и теперь двигались прямо на север. Почему именно туда? Наш маршрут пролегал через заросли очень высокой мертвой травы. Создавалось впечатление, что мы идем по длинному коридору между двумя стенами. И лишь иногда издалека доносился звук выстрела.
Мы сделали еще несколько коротких остановок, но в целом колонна снова пошла быстрее. Удалось даже навести относительный порядок. Несколько сержантов из берсальеров все-таки разделили людей на Торино и Пасубио и теперь бдительно следили за тем, чтобы ряды вновь не смешались. Для этого им приходилось беспрерывно покрикивать на не желающих подчиняться дисциплине солдат, иногда они в ярости даже палили в воздух.
Трава кончилась. Перед нами опять была ровная, заснеженная низина. Мы шли и все время поглядывали на запад, ожидая в любую минуту увидеть свои линии укреплений. Но вместо этого нас в очередной раз приветствовали знаменитые русские «катюши». Их снаряды падали в снег немного в стороне от нас, окутывая колонну клубами золотистого дыма. Значит, и здесь нас поджидает враг!
Надо идти вперед. И стараться ни о чем не думать.
Мы с Антонини как-то незаметно перешли демаркационную линию между Торино и Пасубио. Я увидел нескольких устало шагавших знакомых офицеров. Стемнело.
Мы свернули налево. Теперь наш курс снова лежал на запад. [278]
Колонна сильно растянулась, «похудела», и в итоге распалась на несколько изолированных групп. Во главе шли немцы и часть итальянцев, затем, в некотором отдалении, Пасубио, в хвосте колонны тянулась неорганизованная толпа итальянцев. Причем группы разделяло довольно большое расстояние. Если хвост колонны, состоящий сплошь из невооруженных людей, подвергнется нападению противника, нетрудно предположить, чем кончится дело.
Мы вошли в деревню. Думаю, это была Стрельцовка.
Теперь, пожалуй, мы все, не исключая немцев, были похожи на заезженных кляч.
Я попросил Антонини остаться на некоторое время с Белладженте и немного перевести дух. Я же намеревался добраться до начала итальянской колонны и попытаться прояснить обстановку. Мои нервы были настолько напряжены, что я не мог идти медленно.
В темноте я заметил расположившихся между избами немцев. Возможно, они занимали позиции?{20}
Антонини взорвался: «Значит, ты хочешь меня бросить! Тоже мне друг называется!»
Я молча рванулся вперед, мысленно оправдываясь, что не обязан сносить вспышки раздражения и гнева даже самых лучших друзей. Но при желании можно найти оправдание любому поведению, даже самому недостойному. А правда заключалась в том, что я больше не владел собой.
Прошло совсем немного времени, и я услышал голос Аитонини, окликающий меня по имени. Я не ответил. Я бросил своего друга.
(Несколькими днями позже мы встретились, уже вырвавшись из «котла». Антонини ни словом не упрекнул меня, только крепко сжал в своих объятиях.) [279]
Теперь я был один.
На деревню обрушились «катюши». Немцы лежали прижавшись к земле и даже не пытались открыть ответный огонь. Яркие вспышки взрывов освещали скорчившиеся на снегу фигуры. Кажется, никто не пострадал.
Вперед!
Мы уже подошли к последним домам, когда рядом взорвалось еще несколько снарядов.
Впереди начинался очередной пологий склон, которому не было видно конца. Единая колонна теперь разбилась на две, двигающиеся параллельно. С левой стороны двигался транспорт, в том числе и немногочисленный итальянский, в полутора или двух километрах справа змеилась кажущаяся бесконечной цепочка людей.
Перед началом подъема я сунулся было в ближайшую избу, чтобы немного передохнуть в теплом помещении. Выяснив, что там для меня не найдется места, я устало присел рядом с незнакомыми солдатами прямо на снег, привалившись спиной к стене какого-то полуразрушенного строения.
Мороз, видимо, решил испытать на нас всю свою богатырскую силушку. Еще несколько минут в неподвижности — и я уже никогда бы не смог встать.
Я начал подъем в колонне транспорта. В ней попадались сани с итальянцами. Я понадеялся, что Антонини сумел найти на них место, и решил его поискать. Но мои долгие блуждания в [280] темноте между санями и громкие крики не дали результата. Тогда я приказал себе больше не думать о друге. Мне необходимо было сконцентрировать всю свою энергию на том, чтобы идти дальше. Сколько я еще выдержу?
Немецкие грузовики, выплевывая клубы дыма, тянулись вверх по склону. Их колеса казались удивительно черными на фоне белого снега. Тощие лошади с неимоверными усилиями тянули наверх перегруженные сани. От выносливости этих неприхотливых животных сейчас зависели жизни множества людей.
А ветер словно решил сдуть нас с этого света. С маниакальным упорством он старался проникнуть под одежду и выдуть остатки жизни из наших измученных тел.
Как о величайшем наслаждении, мы мечтали полежать несколько часов на полу какой-нибудь хотя бы самой плохонькой лачуги. Пусть даже нетопленой — о таком чуде, как тепло, мы даже не мечтали. Главное, чтобы были стены, защищающие от пронизывающего ветра.
Я шел и думал о наших правителях, ввязавшихся в войну. Сейчас они находились в далеком Риме, в привычной неге своих роскошных жилищ, спали на мягких постелях...
При этом они послали своих солдат воевать в этот убийственный климат, даже не позаботившись о соответствующей одежде! Как их можно назвать? Негодяи! Сукины дети! И это еще мягко сказано.
Хотя теперь я считаю, что они тоже, как и мы все, были не более чем орудиями в руках Провидения. [281]
Очевидно, в той или иной степени то же самое чувствовал каждый из нас. Поэтому в тяжелые минуты мы значительно реже обсуждали наших правителей или роптали, чем когда дела шли нормально.
Нам казалось невероятным, что те ужасные события, в которые мы оказались вовлечены, зависели от воли нескольких мелких людишек{21}.
Эти люди — наше наказание.
А только один Бог может наказывать человечество{22}.
Иначе войну нельзя объяснить.
Даже если мы пройдем через нее и найдем способ донести до остальных, особенно до непосредственных виновников, настоящий смысл войны, в будущем войны все равно будут продолжаться, вопреки человеческой логике.
Да и в прошлом человек никогда не желал войны. Но чтобы действительно их предотвратить, необходимы совместные усилия всего человечества. Люди должны перестать делать войны неизбежными, продолжая ежедневно и ежечасно грешить. Человеческие грехи имеют свойство накапливаться и в итоге становятся неуправляемой лавиной, которая начинает двигаться, сокрушая все на своем пути, калеча и убивая.
Я заметил на проезжавших мимо меня санях артиллерийского капитана Тривулци, высунувшего голову из-под одеяла, которым он укрывался. Увидев меня, он моментально скрылся под одеялом, словно боялся моего дурного глаза. Сделав вид, что не понял намека, я устремился за санями и довольно долго шел за ними с упорством автомата, как привязанный. Вскоре колонна остановилась, и я устало присел на краешек [282] саней. Капитан начал смотреть на меня откровенно враждебно, и до меня наконец дошло, что мне лучше убраться восвояси.
Я попытался забраться на другие сани, которые счел итальянскими, но там оказались немцы, которые моментально меня согнали. Пришлось идти дальше.
Дорога продолжала подниматься вверх, она была ровной, широкой и белой. Я на секунду забыл о лютом морозе и свирепом ветре и посмотрел вокруг. Справа от нас простиралась заснеженная степь, где-то у линии горизонта заканчивающаяся лесом. Слева тянулась такая же белая пустыня, которую перерезала лишь темная змейка колонны. Огромность окружающих нас пространств ошеломляла и подавляла.
В конце концов подъем закончился. Я снова вышел на равнину.
Мы прошли мимо нескольких огневых точек с установленными там немецкими орудиями. Я хорошо помню, что перед ними лежало множество трупов русских солдат. Один из них, судя по всему азиат, остался поперек дороги. Я обратил внимание на его толстый, добротный шлем, хорошо защищавший лицо. И решил его снять. Это оказалось нелегко, потому что уши мертвеца застыли, превратившись в куски льда. Но я справился с этим делом и только тогда обнаружил, что шлем покрыт кровяной коркой. На широком лице мертвого солдата тоже застыла кровавая маска.
Я натянул шлем поверх моего. Вскоре он согрелся и начал издавать странный запах. «Запах [283] сибиряка», — подумал я. Зато теперь у меня не было необходимости укрывать голову одеялом.
Разные события происходили на том склоне. О некоторых даже не хочется вспоминать. Стыдно.
Один итальянский офицер предложил немцам тысячу марок (7600 лир) за то, что ему позволят десять минут посидеть на санях. Немцы согласились, но через три минуты, прикарманив деньги, выкинули его в снег. Итальянец был уже одной ногой в могиле и не мог себя защитить.
Другой за аналогичную «услугу» отдал свои золотые часы. Люди, умирающие от усталости, предлагали немцам свои пистолеты, которые пользовались среди них большой популярностью.
Немецкий сержант, шагающий вдоль дороги с группой своих товарищей, весьма приветливо сказал мне по-французски, что мы уже находимся на своей территории. Кажется, в тот момент я еще не осознал всей важности этой информации. Но мало-помалу до меня все-таки дошло: мы вышли из «котла»! Немец также сообщил, что в 20 километрах впереди находится город Беловодск, недалеко от которого нас ждут итальянские и немецкие грузовики, которые отвезут нас в город. У меня мелькнула горькая мысль, что немецкие грузовики там, конечно, будут, а вот итальянских мы вряд ли дождемся.
И я оказался прав.
Мы выбрались на отличную дорогу с установленными на обочине указателями. Со всех сторон виднелись знакомые земляные насыпи, откуда [284] торчали весело дымящие трубы. Я снова вспомнил наши обжитые землянки на Дону. Ошибки не было. Мы действительно вышли из «котла». И я больше не должен вечно бежать, спасаясь, как загнанный зверь, чувствуя, что смерть дышит мне в затылок. Я снова увижу мою семью, мой дом, мою Италию.
Я должен был кричать, смеяться, плясать от счастья? Наверное, должен.
Я склонил голову и вознес молитву Мадонне, сохранившей мою жизнь. Я машинально продолжал идти, только теперь думал о тех, кто остался там, на холодных дорогах от Дона до Беловодска. Хотелось надеяться, что многие из них живы, хотя и попали в руки врага. А быть может, их всех уже убили?
Друг мой Цорци!
Последний раз его видели, когда он бежал в атаку. «Он кричал и смеялся, а кровь ручьем лилась из рваной раны на его ноге», — сказал Монтрезор. Сейчас мне казалось, что Цорци смотрит на меня, причем его лицо хранило то же выражение, которое я запомнил, глядя на друга в «Долине смерти».
А где теперь солдаты моего батальона? Преданные, верные товарищи, с которыми я прожил душа в душу много месяцев. Они очень старались спасти себя, но не сумели, отстали... «Нас тоже дома ждут матери, signor tenente, но... (в этом месте они бы развели руками) теперь мы к ним уже не вернемся».
Сколько же людей осталось на той дороге мертвыми, причем не только итальянцев, русских там было не меньше. Нельзя забывать и о немцах, в первую очередь о тех, кто погиб, стараясь расчистить для нас дорогу.
И я принялся истово молиться о мертвых. [285]
По нашим расчетам, из 30 тысяч итальянцев, служивших в 35-м армейском корпусе, которые были окружены на Дону, около восьми тысяч добрались до Черткова. Вечером 15 января мы производили подсчет войск. Получилось около семи тысяч. Примерно пять тысяч человек ушло из Черткова. Из «котла» выбралось не более четырех тысяч. Из них, как минимум, три тысячи были ранены или серьезно обморожены. Но и среди уцелевших не было здоровых: нервные расстройства, болезни... Проведя месяц в окружении, весьма неплохой армейский корпус превратился в горстку измученных калек, которые едва могли держаться на ногах. Это были даже не люди, а их тени... жалкое подобие бывших солдат.
На больших деревянных дорожных указателях было написано: «Беловодск», «Старобельск». Я снова шел один, потому что любезный немецкий сержант по дороге отстал.
Наступила ночь, ветер еще больше усилился и теперь дул с тупым упорством, достойным лучшего применения. Наши лица вновь покрыли ледяные маски, причем мне показалось, что на моей физиономии эта маска плотнее, чем когда бы то ни было. (Позже Беллини сказал, что в ту ночь видел на одном из домов Беловодска термометр, который показывал минус 45 градусов по Цельсию.){23}
Еще 20 километров, если верить немцу... Через час я уже сомневался, что смогу одолеть это расстояние. И я снова вознес горячую молитву Мадонне. Только она могла помочь мне добраться до Беловодска. [286]
На дороге действительно ждали немецкие грузовики, хотя их было немного. Они теперь ездили взад-вперед между Беловодском и деревней, где я оставил Антонини (Стрельцовка?), в которой до утра оставался немецкий гарнизон.
И ни одного итальянского грузовика.
Позже я узнал, что один из наших конвоев, подготовленный в Беловодске для перевозки выходящих из окружения солдат, был отправлен немцами куда-то в другое место.
В ту ночь, когда немецкие грузовики завершили перевозку своих солдат, они все-таки начали перевозить итальянцев. Но немецкие водители проявляли удивительное нетерпение, и те солдаты, которых не успевали погрузить на грузовики в установленные немцами сроки, оставались брошенными на снегу.
На обочинах дороги виднелись многочисленные огневые точки, но теперь без орудий. Я попробовал догадаться, для какой цели их здесь устанавливали, но не смог. Мой мозг был утомлен не меньше, чем я.
Колонна значительно уменьшилась в размерах, распавшись на маленькие, изолированные группы людей. Временами я оказывался на дороге один, ни впереди, ни сзади не было ни единой живой души.
Я увидел итальянскую санитарную машину и подошел, намереваясь попросить, чтобы меня взяли. Скорее всего, мне бы не отказали, но я подумал о людях, все еще бредущих по дороге в значительно худшем состоянии, чем я, и отошел. [287]
Теперь дорога шла под уклон. В самом конце ее виднелись огни. Судя по всему, это был Беловодск. Но как же до него далеко! Чем дальше я шел, тем яснее понимал, что мне до города не добраться.
Плотнее закутавшись в одеяло, я шел... шел... шел... стараясь не замечать ветра. А тот словно с цепи сорвался: он яростно трепал мое одеяло, рвал полы шинели. Ни одно живое существо не может выжить в таком климате! В вечном холоде нормально себя чувствуют лишь холодные звезды, сверкающие в вышине.
И только великий Бог правит всеми нами, мириадами мерцающих звезд и холодом тоже.
Мимо меня проехали еще три немецкие машины. Я подтянулся и попробовал забраться на последнюю. Сил не хватило, и я повис, навалившись животом на борт, в то время как ноги болтались снаружи. Боль в животе оказалась настолько сильной, что пришлось отказаться от такого способа передвижения.
И снова я шел по дороге один. Меня не покидало чувство, что очень скоро я просто не смогу переставлять ноги. Тогда я тихо лягу на снег и замерзну. Но разве это справедливо? Разве такое возможно? После того как я преодолел пешком столько километров, ночи напролет спал прямо на снегу, голодал?! И теперь, когда спасение так близко, неужели я сдамся?
За три или четыре километра до Беловодска я увидел медленно едущие по дороге сани. Их тянули две едва переставляющие ноги измученные клячи. В санях были два обмороженных итальянца и [288] какие-то ящики. Я подошел к вознице, объяснил, что я — артиллерийский офицер, и попросил освободить для меня немного места, поскольку идти больше не могу. Возница ответил, что лошади вот-вот падут от усталости и, если сани хотя бы немного догрузить, они не смогут сдвинуть их с места.
Не слушая ворчания возницы, я залез на сани, закутался в одеяло и приготовился проделать оставшийся путь на санях (предварительно пообещав хорошую плату). Через несколько минут я уже дрожал так сильно, что тряслись ящики, к которым я привалился, а громкий стук моих зубов, думаю, был слышен на много метров вокруг.
Как меня трясло!
Нам несколько раз приходилось останавливаться, поскольку груз вываливался на дорогу. Неподалеку от дороги я увидел лачугу, которую солдаты подожгли специально, чтобы согреться.
И наконец мы въехали в город. Показалась заброшенная фабрика. Возница решительно направил туда сани и въехал в раскрытые ворота. Первым делом он распряг животных. Мы вошли в замечательно мрачную и грязную комнату, где не было ни окон, ни дверей и по которой ледяной ветер гонял прутики замороженной соломы. Вероятно, где-то рядом можно было найти и теплое помещение, но я решил не требовать от жизни слишком многого.
Я сжевал последние крошки галет, которые нашел в кармане, и растянулся на соломе, укрывшись одеялом. Мои случайные попутчики проявили удивительное благородство и принесли для меня с саней еще несколько одеял. Они же разожгли огонь. Дрожа от холода и высокой температуры, я провалился в сон.
Была ночь 17 января. [289]