От Арбузова до Черткова
Мороз свирепствовал вовсю. Я был вынужден прикрыть одеялом голову и лицо, поэтому ничего вокруг не видел, только утоптанный снег под ногами.
Когда мы увеличили скорость, циркуляция крови усилилась и стало немного легче. Наши шлемы были покрыты ледяными корками. Немногочисленные лошади с натугой тащили перегруженные сани, из их ноздрей с шумом вырывались струи белого пара.
Мы шли очень быстро, причем на протяжении всего пути не снижали темп. В нормальных условиях мы бы не смогли выдержать такой скорости больше нескольких часов. Но условия были слишком далеки от нормальных, и этот переход длился два дня и три ночи.
На перекрестке мы увидели несколько изрешеченных пулями русских грузовиков. Вокруг них лежали трупы. Оказалось, что русские, чувствуя [142] себя в полной безопасности, подвозили оружие и боеприпасы своим частям в Арбузов. Неожиданно им перерезали дорогу немецкие танки. Ни один русский солдат не уцелел в этой бойне. Спаслись лишь два водителя-итальянца, на которых была русская форма. Те, кто смог с ними поговорить, впоследствии рассказывали, что эти ребята незадолго до случившегося попали в плен и немедленно были зачислены в ряды вражеской армии. Такая судьба постигла многих водителей и других специалистов. С ними неплохо обращались, им даже пообещали, что отправят на родину сразу после окончания войны. Большевистская армия большей частью состояла из совершенно невежественных людей, поэтому ей были остро необходимы мастера.
Медленно светало. Наступало утро 25 декабря.
Всюду, насколько хватало глаз, тянулись бесконечные белые равнины. В некоторых местах их перерезали темные полоски засохшей травы.
На протяжении всего марша я старался держаться во главе итальянской колонны поблизости от саней консула Вианини. Я старался смотреть на сани, на тянущих их животных или на людей, которые шли рядом. Окружающие нас поля были такими огромными, что подавляли своими гигантскими размерами. Дорога плавно пошла вверх, и через некоторое время мы оказались на небольшой возвышенности. Впереди я видел нескончаемую белую линию немецкой колонны. А позади меня растянулась итальянская колонна. Она была черного цвета и казалась еще длиннее.
Я не мог не думать о том, как много итальянцев втянуто в эти трагические события. Одни уже [143] умерли, другие как раз в эти мгновения умирали на обочине дороги, третьи пока еще шли.
Пять или шесть немецких танков ехали сбоку, оставляя на снегу широкий след гусениц.
Время шло, мы двигались по-прежнему очень быстро. Пошел мелкий липкий снег.
Мы вошли в деревню, состоявшую из бедных, крытых соломой лачуг. Большинство солдат покинули колонну и разбежались по деревне в поисках пищи. Видимо, где-то неподалеку уцелел курятник, потому что вскоре я увидел несколько живых, трепыхающихся кур, свисающих с плеч изголодавшихся парней. Все равно приготовить еду не было возможности, но бросить ее не хватало сил. На снегу лежал цветастый женский фартук. Это навело меня на мысль, что побывавшие здесь перед нами немцы уже успели совершить какую-то гнусность.
Я тоже решил поискать что-нибудь съестное. Вытащив пистолет, я направился к ближайшей хижине, перед которой бегал тощий, насмерть перепуганный теленок. Комнаты были пустыми. Кто знает, куда подевались их обитатели... Я обыскал все, но нашел только несколько сырых картофелин. За неимением лучшего я положил их в карман и вышел.
Мокрый снег не прекращался. Он шел уже несколько часов.
В конце деревни мы должны были перейти через деревянный мост, изогнувшийся над широкой, затянутой льдом речкой. Под ним на льду догорал немецкий грузовик, окруженный горящими лужами бензина и воды. Здесь немцы совершили отвратительное преступление. Этот грузовик подбили партизаны. Отстреливаясь, они засели в доме, но их сумели окружить и взять живыми. Партизан было шесть или семь [144] человек. Немцы бросили их в горящий бензин. Очевидцы рассказывали, что живые факелы какое-то время бегали отчаянно крича, затем стали срывать с себя горящие одежды и бросаться в оттаявшие от пламени лужицы воды. Там они умирали в страшных мучениях. Я не видел этих трупов. Но зато я видел другие обнаженные трупы, тоже лежащие на льду, уже покрытые слоем снега. Мне кажется, это были русские, не так давно убитые немцами, уж не знаю как.
В те дни мы стали свидетелями многочисленных проявлений варварства немцев (наверное, правильнее сказать — нацистов). Итальянский солдат, который однажды зашел вместе с немцем в избу в Арбузове, рассказал мне следующее.
В доме были только женщины самого разного возраста и дети. Они в ужасе прятались в углу. Немец выбрал самую симпатичную девушку, оставил ее в доме, остальных вывел на улицу и тут же за дверью пристрелил всех, включая детей. Затем он вернулся в избу, бросил девушку на постель и изнасиловал ее. Удовлетворенный, он предложил итальянцу последовать его примеру, но тот отказался. Единственное, чего он хотел, — немного погреться в теплом доме.
Затем немец заставил девушку приготовить ему еду, после чего уложил ее рядом с собой в постель и вынудил всю ночь лежать рядом с собой. Он еще трижды насиловал ее. Утром он вывел ее на мороз и пристрелил.
Сколько раз мы вынуждены были молча сносить откровенное скотство наших союзников! А впереди нас ожидало лишь худшее. Немцы выпрягали лошадей из саней, нагруженных ранеными итальянцами, и впрягали в свои сани. [145]
Наши солдаты ничего не могли сделать, поскольку не были вооружены.
Должен заметить, что немцы творили все свои безобразия абсолютно спокойно и невозмутимо, словно это их привычная, повседневная работа и они имели на нее полное право.
Теперь несколько слов о русских. Несомненно, они были склонны к крайностям. Да и как им быть другими, если они находились под постоянным воздействием коммунистической идеологии, подстрекавшей к ненависти? В общем-то они были не менее убийцами, чем немцы. Впоследствии мы много раз обсуждали все, что нам пришлось пережить, и сошлись в этом мнении. Нашу правоту подтверждает тот факт, что только 20 процентам итальянцев, попавших в плен к русским, удалось выжить и вернуться домой{11}.
Марш продолжался. На обочине дороги попадались брошенные русские танки. Немцы с удовольствием фотографировали друг друга на их фоне.
Я как-то незаметно съел шесть или семь сырых картофелин. Совсем неплохо! Шедший рядом офицер спросил, что я ем. Я отдал ему оставшиеся корнеплоды. Консул Вианини счел весьма забавным то, с каким аппетитом мы поглощаем сырую картошку.
Должен признаться, что предубеждение, которое я, подобно многим солдатам, всегда испытывал против чернорубашечников из батальонов М, полностью исчезло после того, как я увидел их в бою. Вот и теперь наших генералов нигде не видно, а их консул все время здесь и старается, в меру своих сил, поддерживать порядок среди итальянцев. [146]
Остановка. Несколько часов я провел, прячась от ветра возле большого странного сооружения, то лежа на снегу, то бегая и прыгая рядом.
И снова в путь. Честно говоря, я был рад, что мы опять пошли. При каждой остановке промокшие, ледяные ноги сводили меня с ума. Лучше уж идти, пока можешь, а потом упасть и умереть от усталости.
Мы шли много часов без остановок. Снег прекратился. День клонился к вечеру.
Я снова шел с капитаном Варенной, Карлетти, Боной и Санмартино. На очередном перекрестке мы обнаружили дорожные указатели, которые вновь вселили в наши души надежду. Как объяснил Варениа, Миллерово было уже недалеко. До него осталось всего 60 или 70 километров, точно не помню. Мы не допускали возможности того, что Миллерово в руках у русских.
Танки, оглашая окрестности зычным ревом, все так же двигались с фланга. На них сидели пехотинцы, напоминающие неподвижных белых сов.
Регулярно по утрам и вечерам над колонной появлялись немецкие самолеты, с которых летели на парашютах бочки с горючим и ящики с боеприпасами. Мы тщетно высматривали в небе хотя бы один итальянский самолет.
Когда-то, кажется еще в школе, я услышал слова, не знаю, правда, кому они принадлежали: «Крылья наших самолетов — это крылья Родины».
Эта, без сомнения, риторическая фраза в нашем положении казалась удивительно уместной и правильной. [147]
Стемнело. Мы продолжали идти, не снижая темпа. Кто знает, сколько обессилевших людей осталось на дороге...
В полной темноте мы прошли через казавшуюся вымершей деревню. Люди, надеявшиеся на то, что через несколько часов окажутся в безопасности, плакали, как дети, и не стыдились своих слез.
Поздно ночью колонна остановилась в одной из деревень. Солдаты разбрелись по домам в поисках пищи и тепла.
Наша группа офицеров тоже вошла в одну избу. Там были люди. Первым делом мы отправили русского принести нам воды. По дороге мы часто глотали снег, но это плохо помогало, и нас постоянно мучила жажда. Затем мы попросили чего-нибудь поесть. Русские молча указали нам на квашеную капусту в бочке. Яство показалось мне совершенно отвратительным, и я едва заставил себя проглотить немного противного месива. Но немцы, при активной помощи наших солдат, сожрали все подчистую. Зато как же там было тепло!
Я сел у стены на кипу пустых мешков и немного расслабился. Нужно было отдохнуть. Рядом со мной стоял мешок, где оказалась пшеничная мука. Я принялся вытаскивать оттуда по щепотке и есть. Мука прилипала к небу, приходилось все время слизывать ее языком.
Горевшая лампада создавала вокруг себя обстановку мира и покоя. Как мне хотелось провести здесь ночь! Я отлично понимал невозможность такого счастья, но мне было удивительно приятно даже думать об этом. [148]
Женщины, одетые в чистые, старомодные одежды, молча смотрели на нас. В их глазах было больше сочувствия, чем страха; они понимали, сколько нам пришлось выстрадать.
Мы в свою очередь тоже разглядывали их без злобы. К тому времени мы уже научились отличать русских людей от большевиков, хотя они и сплотились, чтобы защитить себя от зверств немцев.
Мы успели проникнуться добрыми чувствами к простым людям из маленьких русских деревень, куда не дошло влияние коммунизма, и искренне сочувствовали женщинам, которые, после того как церкви переделали в склады и стойла, потихоньку молились в своих домах, пряча в укромных местах священные иконы.
Ко мне подошел немецкий капрал и очень вежливо, сначала по-немецки, а затем на хорошем итальянском языке, попросил освободить для него немного места. Он поведал свою историю. Будучи австрийцем, он провел несколько месяцев в Италии у дальних родственников, где и выучил язык. Он предложил мне поделиться нехитрой едой, которую достал из кармана. У него было несколько русских сухарей и итальянская галета. Я отказался.
Мы попросили русских хозяев избы обрисовать обстановку. Они объяснили, как могли, что деревню постоянно обстреливают, днем — русские «катюши», ночью — немецкие танки. Миллерово уже совсем близко, до него осталось меньше 40 километров, там пока немцы.
Это была хорошая новость.
Обменявшись мнениями с другими офицерами, я вышел из избы. Создавалось впечатление, что [149] колонна здесь задержится на какое-то время. Большинство солдат разбрелись по деревне. Время шло, но никто не командовал общий сбор.
Взошла луна. Ледяной ветер усилился. Почувствовав, что больше нет сил выносить холод, я забрел в большой хлев, до отказа набитый людьми. Сперва мне показалось, что температура здесь вполне терпимая. Но через некоторое время я был вынужден уйти, потому что непрекращающаяся ругань, крики и перебранки делали хлев похожим на преддверие ада. Во всех постройках, стоящих в непосредственной близости от дороги, было то же самое.
Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем колонна снова тронулась в путь. Первыми, как и раньше, шли немцы, за ними — итальянцы. Танки двигались с флангов.
Я плохо помню ту ночь. Сначала я обнаружил, что рядом нет никого из моих друзей-офицеров. И я долго шел среди солдат, стараясь не отстать от саней консула. Мне смутно помнится одно: когда мы немного отошли от деревни, немцы обнаружили, что идут не в ту сторону. Не исключено, что они решили изменить направление движения по каким-то другим, известным только им причинам. Во всяком случае, мы долго стояли на какой-то возвышенности, открытые всем ветрам. Мороз стал чудовищным. С того места, где мы стояли, можно было разглядеть бесчисленные и совершенно одинаковые пологие холмы и обширные равнины, покрытые нетронутым [150] белым снегом. Дул пронизывающий ледяной ветер, холод все усиливался.
Кажется, мы вернулись в деревню, а может быть, вошли в какой-то другой населенный пункт. Я заснул на ходу. Не знаю, сколько длилось такое состояние, но пробудился я от протестующего вопля солдата, которого я едва не сшиб с ног. И тут я понял, что мир вокруг меня сказочным образом изменился. Я обнаружил себя сидящим в гостиной уютного отеля, расположенного в горах Швейцарии. Стены помещения были красиво отделаны деревянными панелями, хрустальные люстры заливали его ярким праздничным светом.
Я никогда не стремился к показной роскоши, поэтому думаю, что в бреду я попал в такое изысканное окружение лишь потому, что много месяцев не видел ничего более фешенебельного, чем палатки, землянки и хижины с соломенными крышами.
Только в гостиной было ужасно холодно. Я призвал слуг и строго спросил, почему помещение не отапливается. Они тут же превратились в солдат и ответили, что не знают.
Я пришел в негодование. Это ведь я построил отель! Так где же, спрашивается, хорошо отапливаемая подземная комната для сна? Некоторое время я размышлял, не лечь ли мне спать прямо на сверкающий зеркальным блеском пол. Если бы я принял такое решение, то, скорее всего, стал одним из многих, прилегших отдохнуть на заснеженной дороге и через несколько часов превратившихся в куски льда. Так получилось с сотнями людей той морозной ночью. Но я решил выйти из отеля и отправился по узкой улочке небольшой горной деревеньки поискать дом приходского священника. Я нашел нужный мне дом и вошел внутрь. И был потрясен, обнаружив не священника, а пожилую чету русских и великое множество [151] солдат. Но не стал задумываться, почему так получилось, потому что увидел двуспальную кровать, на одной половине которой спал солдат. Вторая была свободной. Я немедленно заявил, что это спальное место давно приготовлено для меня, поставил мушкет к стене, снял ботинки и носки, растянулся на кровати, укрылся одеялом и провалился в сон.
Через три или четыре часа меня разбудил солдат. Он настойчиво тряс меня за плечо и монотонно повторял: «Signor tenente... signor tenente...» Я проснулся и рывком сел.
— Что случилось?
— Колонна ушла уже несколько часов назад.
Новость быстро привела меня в чувство, и я сразу все вспомнил: остановку в деревне, свой бред... В доме было много солдат. Я громко закричал, чтобы все немедленно вставали и одевались, следовало быстро уходить. Я обулся, набросил на плечи одеяло, затем, поколебавшись, прихватил еще второе, позаимствовав его у русских, и выбежал на улицу. Только спустя довольно долгое время я сообразил, что оставил в доме свой мушкет.
Было темно, но приближение рассвета уже чувствовалось. Никогда мы еще так не торопили его. А тем временем из домов появлялись темные фигуры. Все они были итальянцами.
Бурный поток людей, несомненно, прокатился через эту деревню, повсюду виднелись его следы.
На небольшой площади я остановился и приказал растерянно топчущимся на месте людям [152] построиться. Оказалось, что нас около двухсот человек. Тут я увидел, что возле одной из хижин появился итальянский майор и направился в нашу сторону. Он сидел на санях, которые тянули его подчиненные. У несчастного были обморожены ноги. Я отдал честь и представился по всей форме. Но майор только отмахнулся и сказал, что слагает с себя все полномочия, потому что не может командовать.
Я понимал, что нам жизненно необходимо догнать колонну. Перед нами тянулась дорога, по которой она прошла. Но в каком направлении? Я принялся самым тщательным образом изучать следы. Ошибка была недопустима. Если пойдешь в одну сторону, придешь в безопасное место, в другую — попадешь в руки врага. Но, к сожалению, следы на снегу не сказали мне ничего. Я оказался неспособным их расшифровать.
Меня очень тяготил груз ответственности за сотни людских жизней. Я всматривался в лица солдат, а видел их матерей, жен, детей, которые в далекой стране ждут их, молятся об их возвращении. В отчаянии я воззвал к Мадонне: «Молю тебя! Просвети меня...» В общем, я выбрал направление движения. Но чтобы проверить себя, я спросил наугад трех или четырех солдат, куда, по их мнению, ушла колонна. Мы все выбрали одно направление, но все-таки были не совсем уверены в правильности своего решения. Тогда я решительно пресек колебания, приказал всем стать в строй и пошел к голове колонны, чтобы возглавить марш.
Мы прошли всего несколько шагов, когда из строя вышли маршал и несколько солдат. Первый остановился и громко закричал, что мы идем не туда и если не вернемся, то очень быстро окажемся в руках врага. [153]
Я знал, что ни при каких условиях нельзя показывать свою неуверенность. Сразу лишишься доверия. Люди разбегутся и погибнут. Поэтому я уверенно заявил маршалу, что он может делать то, что считает нужным, и идти в любом другом направлении. Колонна же отправится по избранному нами пути.
Тогда за маршалом последовал только один солдат. Я до сих пор не знаю, были эти люди искренни в своем заблуждении или это были лазутчики, работавшие на врага. На этот вопрос, как и на многие другие, мне не суждено получить ответ.
В самом начале марша был момент, когда я почувствовал, что схожу с ума. Мне показалось, что я нахожусь среди средневековых рыцарей, сражающихся на турнире, а я попал в их ряды только из любопытства. Неимоверным усилием воли я взял себя в руки, справился с бредом и снова стал самим собой. Больше проблем с рассудком у меня не было.
Мы шли очень быстро, может быть, даже слишком быстро для измученных людей. Но нам следовало во что бы то ни стало догнать колонну. Никогда я еще так не мечтал о чуде, как тем холодным утром в заснеженной русской степи, до боли в глазах всматриваясь в даль. Как же горячо я молился!
Мы были такими маленькими и ничтожными... Муравьи во Вселенной.
Примерно через полчаса, спускаясь с пологого склона холма, мы увидели впереди главную колонну. Сколько было радости!
Позже мы узнали, что первоначально колонна вышла в неверном направлении и, таким образом, потеряла два часа. Затем она остановилась на двухчасовой привал. Нам снова повезло. Это была единственная ночь, когда у отставших был шанс [154] догнать колонну. Если бы это произошло любой другой ночью, нас бы наверняка отрезали.
Перейдя на бег, мы догнали колонну и смешались с ней.
Через несколько дней я узнал, что шедшие впереди колонны разведчики в ту же ночь были атакованы партизанами.
Оказавшись в уже привычном окружении, я почувствовал облегчение.
Я прошел мимо грузовиков с ранеными. Они довольно долго стояли на морозе, и теперь водители не могли снова запустить двигатели. Осталось всего несколько грузовиков. Да и эти, скорее всего, будут брошены в течение дня. И действительно, ни один итальянский грузовик не доехал до Черткова.
Когда заканчивалось горючее, раненые, которые еще держались на ногах, начинали ковылять вслед за колонной... Пока могли. Те, кто не мог двигаться, лежа в мертвых грузовиках, сначала громко взывали о помощи, а потом замолкали.
Я слышал, что было много самоубийств.
Итак, после небольшого промежуточного эпизода невероятный марш на убийственном холоде продолжился.
Миновав грузовики, я увидел солдат и офицеров своего батальона.
Понимая, что трофеи предназначены не для одного человека, а для всех, лейтенант Бона протянул [155] мне маленький мешочек, где хранился сахар, смешанный с молотыми бобами какао. Испробовав деликатес, я передал мешочек Бидо, выросшему на Сардинии артиллеристу из 2-й батареи, одному из vecchi. По дороге я неоднократно просил передать мне мешочек и всякий раз немедленно его получал. Лакомство казалось изумительно вкусным.
Чуть позже к нашей группе присоединился капрал Ваноглио, водитель из 2-й батареи. Он сказал, что был одним из тех 200 человек, которые остались вместе с молодым капитаном у входа в овраг возле Арбузова. Можете себе представить, как я старался узнать у него мельчайшие подробности происшедшего. По его словам, вначале им удалось убить довольно много русских. Но солдаты Красной армии постоянно прибывали, и в конечном счете они уничтожили всех итальянцев. Капитан тоже погиб. Во время бойни сам Ваноглио потерял сознание, а очнувшись, понял, что остался совершенно один. Чтобы спасти свою шкуру, он долго бежал через казавшиеся бесконечными поля, после чего случайно вышел на дорогу и увидел колонну.
Во время рассказа Ваноглио угостил меня печеньем, которого у него было очень много. Не знаю, откуда он его взял.
И снова нас окружали со всех сторон холмы с ровными, пологими склонами. Выйдя на вершину очередного холма, мы увидели в низине засыпанные снегом соломенные крыши. Перед нами была деревня, возможно, Ходоково. Колонна остановилась.
Светало. Начинался новый день 26 декабря. В деревне были русские. Немцы двинули вперед танки с сидевшими на них пехотинцами, чтобы расчистить дорогу. [156]
За деревней дорога опять пошла вверх. Впереди была Шептуховка, более крупный населенный пункт, расположенный на железной дороге. Пока мы ее не видели.
Уже не помню почему, но все были уверены, что перед Шептуховкой проходит линия фронта. Еще несколько километров — и мы обязательно вырвемся из «котла».
Мы продвигались вперед. Вот уже показались первые дома деревни. Меня ужасно мучила жажда, поэтому я поспешил напиться ледяной воды из первого попавшегося на дороге колодца. С голых ветвей деревьев на нас смотрели взъерошенные воробьи. Они выглядели очень несчастными. Мне показалось, что я чувствую, как их замерзшие голые лапки касаются моего сердца.
И снова вперед. Остановка, на этот раз более длительная. Здесь я повстречал Борги, техника из 2-й батареи. Мы всегда очень хорошо относились друг к другу. Он шагал без ботинок, в одних носках, но не обморозился.
Он поведал о некоторых своих злоключениях. К примеру, во время штыковой атаки в «Долине смерти» он настолько устал, что упал на снег, не в силах пошевелиться. Русские, пробегавшие мимо, его не тронули, посчитав мертвым. Его подобрали наши солдаты, возвращавшиеся в деревню. Здесь старая русская крестьянка спасла его наполовину отмороженные ноги, сделав ему массаж снегом. Это она посоветовала ему идти дальше в носках.
Остановка, похоже, затягивалась. Итальянская колонна постепенно превращалась в бесформенную толпу, потому что сзади подходили все [157] новые солдаты. Мы сорвали голоса, выкрикивая приказы остановиться и ждать, пока немцы полностью освободят проход.
Мало-помалу люди двинулись через деревню. На улицах лежали мертвые русские солдаты. Почти все они уже были босы. На их высокие сапоги и теплые ботинки быстро нашлись охотники. На передних отворотах ушанок в густом мехе прятались маленькие красные звездочки.
Миновав деревню, мы пошли быстрее.
Теперь я шел с Марио Беллини и Винченцо Канделой. Мы узнали, что слева от деревни находится брошенный итальянский склад. Оставив Канделу на дороге, поскольку он выбился из сил и не мог идти, мы направились к складу, понимая, что он уже наверняка разграблен немцами. Мы подошли как раз вовремя, чтобы поймать одного из наших солдат, который вытаскивал мешок с галетами. Последний.
Я остановил солдата и, пригрозив ему оружием, конфисковал мешок. Оставив ему несколько сухих пайков, я раздал остальные солдатам, которые тут же набежали неизвестно откуда. Немного галет я оставил для себя, Канделы и Беллини.
Начался долгий подъем к Шептуховке. Подошел Антонини, зато куда-то подевался Марио Беллини. Кандела, находившийся в полузабытьи, в минуты просветления умолял меня не бросать его. Я уверенно дал ему слово и, чтобы облегчить его страдания, привязал его к саням с ранеными. Вскоре я понял, что больше не вижу его. Я бросился назад, но не нашел несчастного.
Антонини и я шли по дороге, жадно поедая галеты. Мы уже добрались до середины склона. Неожиданно поступил приказ немецкого командования, [158] предписывающий поворачивать обратно. Шептуховка принадлежала немцам. Итальянцам было велено оставаться в деревне, откуда мы только что ушли. Мимо колонны проехал незнакомый лейтенант, потребовавший, чтобы мы остановились и повернули назад. По его словам, это был приказ генерала.
Многие подчинились. Но Антонини, я, а также большая группа итальянцев продолжали идти вперед. Вышли мы уже из «котла» или нет? Ничто так не мучило нас, как неизвестность.
Мы видели, что выше по склону, там, где первые ряды немцев входили в Шептуховку, появились русские самолеты, сбросившие бомбы. Высоко в небо взметнулись столбы черного дыма. К счастью, атаки не повторились.
Перед входом в деревню мы прошли мимо разбитой немецкой артиллерийской батареи. Орудия были установлены в снегу таким образом, чтобы накрыть огнем дорогу. Очевидно, с целью не пропустить врага. Орудия были разворочены и превращены в металлолом огнем русских. Я понял, что незадолго до нас здесь прошли крупные силы русских, сметая все на своем пути.
Когда же закончится наше хождение по мукам? Лучше не задавать подобных вопросов. И просто продолжать идти.
Мы вошли в Шептуховку. Большинство домов были покинуты обитателями и лежали в руинах. Более или менее целые постройки заняли немцы. Мы немного походили между домами в поисках [159] теплого угла, но, как обычно, союзники нас никуда не пустили.
Тогда мы направились к железнодорожной станции. Это была первая станция с начала отступления. Там мы обнаружили несколько полуразрушенных построек, очевидно раньше использовавшихся в качестве железнодорожных складов. В их стенах виднелись страшные дыры, по опустевшим помещениям свободно гулял ледяной ветер. Туда уже набились итальянцы. Они начали жечь костры, которые пока не давали тепла, зато окутывали все вокруг ядовитым дымом. Здесь мы снова встретились с Канделой. Он съел кусочек курицы, приготовленной кем-то из солдат, и немного ожил.
Многие были убеждены, что сегодня Рождество. Я решил не утруждать свои замерзшие мозги подсчетом дат и решил тоже отпраздновать. Это был уже третий день, который я считал рождественским. Мои рождественские яства на этот раз состояли из нескольких печений и консервов, которые я выменял у одного солдата на галеты. Я съел все это великолепие вместе с Канделой, сидя на двух скользких и холодных бревнах. Перед нами горел небольшой костер, вокруг которого сгрудились солдаты. Части тела, находившиеся рядом с огнем, сильно нагревались. Остальные оставались замороженными.
Было около полудня. Дальнейшие события я помню не очень хорошо. В памяти все смещалось. Кажется, к Канделе принесли раненого офицера. Тот осмотрел бедолагу, но ничем не смог ему помочь. По-моему, раненый был без сознания, мне пришлось применить оружие, чтобы освободить для него место у огня.
Еще я помню, что благородный и очень ответственный Кандела решил пойти осмотреть других раненых, которых уложили здесь же. [160]
На станции периодически взрывались снаряды. Они нас не особенно беспокоили, только напоминали о необходимости сохранять бдительность: все-таки русские были недалеко.
Потом я почему-то оказался с полковником Матиотти, командиром 30-й бригады. С нами был Антонини. Сначала мы медленно ходили по улицам, затем полковник предложил отправиться на станцию поискать Беллини. Неяркое зимнее солнце освещало деревню, куда все время прибывали люди.
Мы прошли вдоль железной дороги, затем вернулись на станцию.
У дороги мы заметили небольшой, но очень привлекательный домик. В нем разместился итальянский сержант с большой группой солдат. Мы немного посидели вместе с ними на аккуратной веранде, украшенной горшками со всевозможными растениями. На окнах висели нарядные занавески. Мы с удовольствием полюбовались царившим здесь уютом, чистотой и порядком. Но здесь не было нашего друга Беллини.
Солдаты угостили нас маслом, которое стащили у немцев. Через час мы снова вышли на мороз. Не могу передать, как тяжело было у меня на сердце.
Пронесся слух, что мы вот-вот пойдем в Миллерово. Он подтвердился, и очень скоро мы двинулись вперед.
У нас появился повод порадоваться. У немцев стало больше танков. Это были уже не приземистые громадины, сопровождавшие нас раньше, а маленькие и более мобильные машины. Кажется, это были французские танки — военные трофеи немцев, — но какая разница? Обещанная танковая [161] колонна так и не появилась, но, возможно, пришла хотя бы какая-то ее часть? Я слышал, что эти танки тоже вышли из «котла» в количестве 20 единиц. Мне показалось, что их меньше.
Колонна начала строиться возле железной дороги.
Солнце садилось.
Время шло, а мы все еще стояли в снегу. С одной стороны, это было хорошо, потому что наши соотечественники, которые, повинуясь приказу, вернулись в другую деревню, могли догнать нас и присоединиться к главной колонне. Но с другой стороны, дела обстояли хуже некуда, потому что убийственный холод с каждой минутой снижал наши шансы выжить. Наступала самая страшная ночь, которую нам предстояло провести на русской земле.
Стоять без движения в снегу на протяжении многих часов подряд невозможно. Поэтому мы старались двигаться. Я пошел к колодцу и попил воды. Затем я немного послушал проникновенную речь полковника Матиотти. Она была обращена не к кому-то конкретному, а ко всем, кто в этот момент его слышал. Мне показалось, что наш полковник, ощущая необходимость объяснить подчиненным происходящее и искренне желая им добра, потерял чувство реальности. Он произнес сентиментальный монолог о чувстве долга и любви к родине... Его слова были настолько несвоевременными и неуместными, что слушатели мало-помалу разошлись.
Я снова вернулся в склад и немного погрелся у огня. Солдаты, постоянно прибывающие из дальней деревни, жаловались, что им пришлось [162] несколько километров бежать под огнем русских. Невооруженные итальянцы понесли большие потери. Русские попытались отрезать их от основной колонны и уничтожить. Об этом мне позже рассказал капитан Понториеро, который был там.
Лично я только слышал выстрелы русских минометов.
Я вышел из Шептуховки с Беллини, Антонини, Варенной, Боной, Канделой и большой группой солдат из 30-й бригады, но очень скоро обнаружил, что остался вдвоем с Канделой. Он опирался на мою руку, потому что чувствовал сильную слабость. Его красивое, умное лицо выглядело бледным и изможденным.
Я же был в отличной форме. Возможно, это была своеобразная нервная реакция, а может быть, сказалось то, что я поел и немного поспал.
Было совсем темно. Мы шли довольно быстро. Темное небо над нашими головами стало удивительно чистым. Температура продолжала неуклонно опускаться. Мы даже не знали, что бывают такие лютые морозы. (Мне говорили, что к утру термометр показывал минус 47 градусов по Цельсию, причем в населенном пункте.) С правой стороны дул холодный ветер. Он постепенно набирал силу и вскоре, при порывах, начал осыпать нас с головы до ног холодной снежной пудрой. На наших лицах застыли ледяные маски. Туловища [163] справа покрылись плотной замороженной коркой. Мороз был настолько сильным, а ветер таким пронизывающим, что людям казалось, будто они идут по снегу обнаженными: каждая клеточка кожи изо всех сил пыталась противостоять холоду.
Строй постепенно распался, ширина колонны уменьшилась. Подгоняемые морозом, люди были вынуждены все время прибавлять шаг. Раненые и обмороженные оставались позади.
Я отдал позаимствованное в русской избе одеяло Канделе, чтобы он обмотал им плечи и голову. И сам тоже набросил одеяло на голову: вязаный шлем был для нее далеко не лучшей защитой. Так что мы временно перестали видеть, что делается вокруг, видя лишь маленький кусочек дороги под ногами. Так мы и шли, поддерживая друг друга, стараясь не думать о холоде, а только идти, идти, идти...
Вскоре Кандела начал стонать, он с видимым трудом волочил отказывающиеся подчиняться ноги. Ну, парень, не сдавайся! Иди!
Мы прошли мимо длинной шеренги итальянских грузовиков. Очевидно, их бросили несколько дней назад. Они выглядели так, словно были сделаны из стекла. Господи, помоги тому, кто рискнет дотронуться до этого стекла рукой!
Прямо перед нами медленно всходила луна.. Она тихо поднималась из-за величественных белых холмов. Это была очень большая и румяная луна. Но мы не могли думать ни о луне, ни о чем-то еще. Надо было идти.
Марш постепенно перешел в забег. Кандела умолял меня идти медленнее.
Я старался удерживать его на левой стороне колонны, чтобы те, кто идут справа, прикрывали моего друга от ветра, который мог убить несчастного. На снегу все чаще попадались лежащие [164] без сил люди. Нечего было и думать о том, чтобы остановиться и попытаться растормошить их, приказать идти вперед. Остановка означала неминуемую гибель. Нужно было двигаться, чтобы выжить.
Неудивительно, что люди теряли рассудок, начинали бредить, видеть то, чего не было на самом деле. Некоторым казалось, что они входят к себе домой. Они тянули руки, чтобы обнять жену и детей, шли к бару в углу, чтобы выпить чего-нибудь согревающего.
Со всех сторон неслись бессмысленные реплики, бессвязные восклицания. Один солдат постоянно монотонно бубнил одни и те же слова: «Немножко супа, немного тепла... Немножко супа, немного тепла...»
Я же чувствовал себя отлично, был, пожалуй, даже воинственно бодрым. Я почти хотел, чтобы этот марш никогда не закончился. Меня переполняло желание идти вперед. Я явственно чувствовал, как по телу разливается тепло. Ветер только подстегивал мои ноги, я едва сдерживался, чтобы не перейти на бег.
Уроженец Палермо, Кандела не привык к отрицательным температурам, поэтому ему было так плохо.
Неожиданно я почувствовал желание облегчиться. Даже в таких условиях не следовало забывать о естественных потребностях человеческого организма. Я не боялся остановиться, поскольку ощущал в себе достаточно сил, чтобы совершить затем хороший рывок и догнать колонну. Но я не мог бросить без помощи Канделу. Если он отстанет, то уже никогда не догонит немцев, а это означало верную смерть. Поэтому я решил поручить его кому-нибудь из солдат. В конце концов я отыскал солдата, который показался мне обязательным [165] человеком и согласился некоторое время позаботиться о Канделе. Я убедился, что солдат запомнил имя моего друга, так как очень боялся, что, когда я буду его звать, сам Кандела не откликнется.
Облегчившись, я совершил непростительную ошибку — вымыл руки снегом. И моментально перестал их чувствовать. Я принялся ожесточенно растирать их, хлопать в ладоши, но эффекта не было. Рук не существовало. Тогда я натянул свои изношенные до дыр перчатки, засунул руки поглубже в карманы и побежал вперед, не забывая истово молиться: «Господи, не дай мне лишиться рук, Господи, помоги...»
Довольно скоро я почувствовал, что руки возвращаются к жизни. Воодушевившись, я бодро зашагал вдоль колонны, время от времени звучно выкрикивая имя моего друга. Голос у меня довольно громкий, в ночной тишине на слышимость тоже было грех жаловаться. Но все равно ответа не было.
Я так долго метался взад-вперед, громко вопя одно и то же имя, что, наверное, мог показаться спятившим. Когда я совсем потерял надежду, то неожиданно услышал тихий голос Канделы. Я снова взял его за руку, и мы пошли дальше. Но он себя явно чувствовал с каждой минутой все хуже и хуже. Внезапно он задрожал и начал лихорадочно шептать: «Сердце... В моем сердце...» Из обрывочных фраз я понял, что он видит свой госпиталь на Дону и собирается туда войти. Пришлось немного сбавить темп. Нельзя было забывать, что у Канделы дома осталось двое детей. Я предпринял еще одну напрасную попытку найти для него место на санях. В довершение ко всему Кандела потерял очки. Совершенно неожиданно мне удалось устроить его на лошади за спиной еще одного раненого. Лошадь, медленно переставляя [166] ноги, двигалась вперед. Я шел рядом, держась с левой стороны от животного так, чтобы оно закрывало меня от непрекращавшегося ветра. Вдруг мне пришло в голову, что лошадь не меньше нас страдает от холода, ее правый бок тоже покрывала ледяная корка. На войне страдают и гибнут не только люди, но и животные, втянутые в нее волей людей.
Через некоторое время Кандела захотел слезть с лошади. Небольшой отрезок пути он довольно бодро прошагал пешком, но затем снова почувствовал непреодолимую слабость. Мне снова помог случай. Я увидел лошадь без ездоков. Раненые, которых она везла, недавно слезли, чтобы дальше идти пешком. Сидя без движения на лошади, замерзаешь очень быстро.
Я заметил, что Кандела где-то потерял перчатки, и отдал ему свои. Кандела уже ничего не соображал. Мне показалось, что он выпал из действительности. Он капризничал и не желал ехать на лошади. Я отругал его, как ребенка, и пригрозил наказанием. Он послушно затих. Подумать только, всего лишь два дня назад этот человек сознательно рисковал жизнью, вернувшись вместе со мной и Марио Беллини в Арбузов, чтобы спасти людей!
Всю ночь я опекал друга, следил, чтобы он передвигался то пешком, то на лошади.
Яркая луна освещала дорогу и бескрайнюю степь вокруг.
Через несколько часов справа от дороги показались избы.
Я услышал одинокий голос, который снова и снова звал какого-то незнакомого мне сержанта. Точно так же я совсем недавно бегал вдоль колонны и выкрикивал имя друга.
Прошел слух, что мы вышли из страшного «котла» и находимся на занятой немцами территории. [167] Миллерово было уже близко. Я решил остановиться вместе с Канделой в первой же попавшейся по пути избе, хотя мне очень не хотелось останавливаться. Я был полон желания идти дальше.
Изба оказалась набитой настолько плотно, что в нее невозможно было войти. Но рядом располагался приземистый хлев, и я попытался найти там место. Мне потребовалось приложить немалые усилия, чтобы затащить Канделу в помещение. Он был безучастен ко всему происходящему и молча стоял опустив голову, никак не реагируя на шум, поднятый солдатами. Я увидел, что вместе с нами в хлеву находится корова, и приказал выгнать ее на улицу, чтобы освободить место. На мой грозный приказ никто не обратил внимания. В помещение набилось столько народу, что, казалось, оно вот-вот развалится. Опасаясь, что хлипкие стены не смогут выдержать такое давление изнутри, я ухватил корову за рога, повернул в сторону двери и сильно пнул в зад подкованным ботинком. Но тут рядом с коровой возникла чета русских, которые плача стали заталкивать ее обратно. Я рявкнул, что пристрелю их вместе с коровой, только тогда они исчезли. Я вытолкнул животное на улицу, и мы устроились на его месте.
Первым делом я усадил Канделу на низкую скамейку в углу. Он продолжал бормотать какую-то чепуху. К примеру, он мне заявил, что помещение, где мы находимся, предназначено для солдат, а для нас, офицеров, подготовлена его нора, которую хорошо протопили.
Я расстелил одеяло прямо на свежие коровьи лепешки, и мы легли. Кандела умиротворенно заявил, что теперь все в порядке, и засопел. [168]
Я тоже немного поспал, хотя солдаты все время бранились и ужасно шумели, а в дверь постоянно ломились желающие найти место для ночлега. В хлеву было довольно холодно, но мне не нравились попытки солдат разжечь огонь. Пожар мог вспыхнуть моментально. И я решил двигаться дальше. Кандела вроде бы немного оправился и пришел в себя. Мы вышли в ночь.
По дороге тянулись солдаты. Это были изрядно поредевшие остатки колонны. А Кандела сразу же снова ослабел. Я отыскал лошадь, усадил на нее друга и запретил слезать.
Мы шагали по белой пустыне. Щуплый солдат вел лошадь под уздцы. Несчастное животное еле передвигало ноги и все время норовило остановиться. Солдату приходилось постоянно подгонять лошадь большой сучковатой палкой. Несколько раз я сам требовал, чтобы солдат как следует стукнул хилую клячу, упорно не желавшую идти, одновременно содрогаясь от мысли, что лошади тоже больно. Так мы и шли вперед, оставляя за собой километр за километром.
Теперь Кандела утверждал, что вдоль дороги стоят высокие, красивые дома, и хныкал, чтобы ему позволили войти в один из них. И всякий раз после моего строгого окрика обиженно замолкал.
В темноте мы увидели грузовик, который ехал нам навстречу. Он остановился перед нами, оттуда вылезли немцы и начали возиться в снегу. Я спросил, сколько километров осталось до Миллерова. Оказалось, что всего два. Слава богу!
Меня уже некоторое время изводила постоянная боль в ногах. Голые пятки с трудом выносили соприкосновение с холодной и твердой, как железо, внутренней поверхностью ботинок. [169]
Слева виднелось сооружение весьма внушительных размеров. Это была очистная станция.
Наконец вдали показались огни. Населенный пункт! У меня не было выбора, пришлось идти к первому попавшемуся дому, в окнах которого виднелся свет. Кандела умирал. Его красивое лицо, покрытое ледяной маской, застыло в ужасной гримасе.
Я постучал в дверь. Из дома выглянул незнакомый итальянец. В небольших бревенчатых сенях горел огонь, наполнявший помещение удивительно вонючим дымом. Там сидели итальянские солдаты. Я устроил Канделу возле них на полу. [170]