Арбузов («Долина Смерти»)

22-24 декабря

Следующие три дня мне предстояло запомнить навсегда. Это были самые страшные дни в моей жизни.

Мы находились возле деревни Арбузов. Впоследствии те немногие солдаты 35-го армейского корпуса, которым удалось выжить, назвали это страшное место «Долиной смерти».

В Италии о нем почти никто не слышал. Но именно здесь нам пришлось в полной мере почувствовать и понять, какой это ужас — война.

Только мы, выжившие в той кровавой мясорубке, могли рассказать о «Долине смерти». Сначала, в фашистской Италии, эти рассказы велись испуганным шепотом. Затем, когда страна начала разваливаться на части, они уже потеряли былую актуальность, стали менее интересными. Такова человеческая природа: под влиянием обстоятельств незначительные события могут оказаться у всех на устах, а имеющие первостепенную важность — забыться.

По этой причине я и решил написать эту книгу. Хочу, чтобы все знали о том, на какие жертвы [64] вы шли, мои дорогие братья. Хочу, чтобы о вашей страшной гибели, мои любимые соотечественники, не забыли, чтобы вас помнили и чтили потомки. Надеюсь, что меня услышат, хотя мой голос слаб, а в душе пустота.

* * *

Наступил день, ему на смену пришел вечер. У нас не было никакой еды. Между тем люди прибывали тысячами. Все новые и новые колонны входили в деревню, и хотя она была довольно большой, но вскоре оказалась переполненной. Все избы, за исключением отведенной под лазарет, были предназначены для немцев. Даже нашим генералам пришлось ютиться в своих холодных автомобилях.

* * *

Арбузов находится в большой низине, имеющей овальные очертания и расположенной между двумя склонами холмов. У подножия одного из них, по-моему северного, — большой массив стоящих довольно близко друг к другу изб. Немного дальше, на склоне и к востоку от него, ютятся многочисленные лачуги, причем сначала они как бы жмутся друг к другу, а затем расстояние между ними постепенно увеличивается, словно кто-то их в беспорядке разбросал. На другой стороне, к западу, длинный ряд изб тянется вдоль дороги. Он поднимается вместе ней вверх по склону, и там, на аккуратной, ровной площадке, стоит небольшой массив домов. Еще один ряд жилых построек тянется в южном направлении и образует широкую параболу, одна ветвь которой пересекает низину, а другая вытянулась вдоль подножия противоположного склона в направлении к большому массиву, но [65] немного не доходит до него, поскольку их разделяет болото.

Зимой болото — заснеженная ледяная пустыня, окруженная зарослями камыша, покачивающегося на ветру. Эта картина болезненно усилила чувства безысходного отчаяния и одиночества.

Диспозиция была следующей: большой массив и часть главной улицы, так же как и один склон, захватили мы. Вся остальная часть деревни находилась в руках врага. Их пехота расположилась внизу в камышах, а тяжелые орудия — выше, очевидно за вершиной холма.

К нашему счастью, в самый первый день силы врага были невелики. Но численность войск противника постоянно увеличивалась, и на головы несчастных итальянцев, прятавшихся в многочисленных щелях и воронках, постоянно сыпались снаряды, убивая людей сотнями. Тех же, кто бродил от дома к дому, пытаясь найти более надежное убежище, весьма ловко подстреливали автоматчики.

Немцы создавали линию обороны, правда, она находилась у них в зачаточном состоянии. Чего они ждали? Почему мы даже не делали попыток прорваться на свободную территорию? Да и где она?

Немцы объясняли, что очень скоро подойдут бронетанковые соединения, которые очистят дорогу.

* * *

После того как я провел все утро, помогая людям найти укрытия, я решил немного отдохнуть. Я не спал уже три ночи и опасался, что могу не выдержать такой нагрузки. Я медленно ходил по деревне, отыскивая хоть какой-нибудь угол, но тщетно. Немцы заняли все и бдительно охраняли [66] свои владения. Такое положение было следствием и в то же время одной из главных причин нашей вопиющей неорганизованности.

В конце концов я забрел в дальний конец деревни.

* * *

Здесь находилась хижина, выделенная нам под лазарет. В ней было всего две комнаты и небольшой хлев, который каким-то чудом оказался пустым.

Я вошел в хлев. Со мной было несколько солдат, но запомнил я только одного из них — Нейна, добровольца из Неаполя. Устроившись на соломе напротив входа, я поставил свою русскую полуавтоматическую винтовку у стены так, чтобы ее было легко достать, укрылся одеялом, которое от мороза стало жестким, и приготовился спать. Еще я снял ботинки и носки, причем последние, как обычно, оказались мокрыми.

В полутьме было видно, что пришедшие вместе со мной солдаты тоже устраиваются на отдых.

Прошло семь или восемь минут. Никто не спал. Неожиданно дверь распахнулась и в проеме появился солдат с винтовкой, направленной на нас. Судя по одежде, итальянец. Он громко выкрикивал ругательства с ярко выраженным южным акцентом, обзывал нас трусами и предателями и требовал, чтобы мы немедленно сдались.

Я не знал, что это за тип и откуда он взялся, и никак не мог решить, что предпринять. Неожиданно раздался выстрел, и лежавший рядом со мной солдат громко завопил: «Mamma mia! Mamma mia!»

Дверь захлопнулась. Судя по раздавшимся за ней звукам, этот псих или предатель — уж не [67] знаю, кем был ворвавшийся к нам солдат — перезаряжал винтовку. Значит, он собирался снова стрелять. Я схватил свою винтовку, перекатился немного в сторону, чтобы укрыться за оказавшимся здесь ящиком, и приготовился дать отпор.

Почему-то именно в тот момент я остро ощутил, как неприятно, когда голые ноги лежат на замерзшей соломе.

Перепуганные солдаты распластались рядом, некоторые старались спрятаться за меня. Один из них крикнул: «Ладно, мы сдаемся!» — но я велел ему заткнуться. Дверь слегка приоткрылась. Зачем? Чтобы в образовавшуюся щель протиснуть дуло винтовки? Не знаю, да к тому же еще было очень плохо видно. Помню, что я нажал на спуск, но выстрела не последовало. К сожалению, такое часто случается с военными трофеями. Но сейчас момент был уж очень неподходящий. Я быстро перезарядил винтовку и стал ждать. Снаружи послышался какой-то шум. Внезапно дверь снова распахнулась. На этот раз оружие меня не подвело. Я хотел выстрелить мимо нападавшего, чтобы заставить его сдаться. У меня не было сомнений, что этот парень стрелял в нас несколько минут назад.

Но человек дернулся в сторону, и пуля попала ему в спину. Он со стоном упал. Взглянув на его лицо, я понял, что он явно не в себе. К несчастью, слишком у многих солдат в адских условиях первым не выдерживал рассудок.

Мы осторожно подняли раненого и перенесли его в лазарет, где находились в тот момент несколько итальянских и немецких солдат, причем вполне здоровых. За нами медленно плелся солдат, которого ранил наш нападавший. Пуля попала бедолаге в голову. Его лицо было залито кровью. [68]

Раненный в спину солдат все время судорожно сжимал мою руку и, как заведенный, повторял: «Не оставляйте меня, signоr tenente, прошу вас, не оставляйте!» Я спросил, он ли стрелял в нас, и если да, то почему, но он не ответил.

Я послал за доктором, но его не смогли найти.

Раненного в спину снова подняли и потащили в расположенный неподалеку немецкий лазарет.

Мы довольно долго спорили с немецким доктором, совершенно не понимая друг друга, в итоге нашего раненого наспех перевязали, даже не обработав при этом рану. Немец сообщил, что у него нет никаких дезинфицирующих препаратов. На второго раненого немец демонстративно отказался даже смотреть.

Нам оставалось только удалиться восвояси.

* * *

Было совсем темно. От усталости я валился с ног. Но ужасный день еще не закончился.

В единственной теплой комнатке в итальянском лазарете стояла одна кровать. Я собирался положить на нее раненого. Но когда мы вошли, оказалось, что спальное место занято двумя или тремя немецкими солдатами. Я вежливо попросил их освободить кровать для раненого. Реакции не последовало. Я повысил голос. Эффект — тот же.

Тогда я схватил одного из них за руку, сдернул его с кровати, рывком поставил на ноги и оттолкнул к стене. Немец молчал. Я попытался проделать то же самое с другим лежебокой, но тот оказался значительно менее покладистым. Он сорвал с пояса гранату и весьма выразительно продемонстрировал, как бросает ее прямо мне в голову. Остальные немцы, находящиеся в помещении, схватились за оружие. У меня в руках появился пистолет. [69]

Несколько мгновений никто не шевелился. Итальянцы трусливо попятились к выходу. Лишь один из них остался рядом со мной. Он лихорадочно шептал мне на ухо, что я не знаю, какими чудовищами могут быть немцы, и молил не связываться с ними.

Мне чудом удалось выйти из безнадежного положения живым. Ничего другого не придумав, я воскликнул на ломаном русском языке:

— Я — офицер и джентльмен! И не стану марать руки! Я буду говорить с вашими офицерами!

Похоже, они поняли только слово джентльмен, которое и произвело на них впечатление. Естественно, я поговорил с офицерами, но ничего не добился.

В итоге мы устроили раненого на скамье в другой комнате. Там было очень холодно и к тому же немилосердно дуло из проломов в стенах. В одно из мгновений, когда несчастный пришел в сознание, он отдал мне свой бумажник, умоляя, чтобы я переслал эту вещь его семье, конечно, если мне суждено выжить. Еще он просил передать его близким, что он умер с мыслями о них и о Боге.

Я всячески пытался подбодрить раненого. Но когда я снова спросил его, он ли стрелял в нас, тот снова не ответил. Мне так никогда и не довелось получить ответ на этот мучивший меня вопрос.

Второго раненого мы устроили здесь же, прикрыв дыру в его черепе носком. Другого перевязочного материала у нас не было.

* * *

Мы вышли на улицу, в темноте слышались автоматные очереди. Мне казалось, что я вот-вот умру от усталости.

Где-то там в темном небе была обитель Господа. А я, маленький и ничтожный, стоял на грешной [70] земле. Было очень холодно. Мне так хотелось остаться человеком!

Я вернулся в промерзший хлев. Все-таки следовало немного поспать. Вздохнув, я заполз под одеяло, которое теперь напоминало на ощупь листовую сталь.

22-24 декабря

Через несколько часов меня разбудил солдат. Он настойчиво тряс меня за плечо и повторял:

— Signor tenente, вставайте, немцы и итальянцы готовятся уходить! Они уже строятся.

Было, должно быть, около полуночи. Я с огромной неохотой сел. Опять идти на этот убийственный мороз? Конечно, и в нашем хлеву температура была ниже нуля, но здесь, по крайней мере, не приходилось каждую минуту думать о том, что вот-вот замерзнешь до смерти.

Мои носки и ботинки совершенно заледенели. Надевать их было нестерпимой мукой. Сделав над собой титаническое усилие, я все-таки встал и принялся будить остальных. Несколько человек отправились вслед за мной, но большинство осталось на месте. По-моему, эти люди уже отказались от борьбы.

На улице везде лежали люди, и с первого взгляда было непонятно, кто из них еще жив. На утоптанном снегу возле лазарета майор собирал людей. На небольшой площадке столпилось около половины роты. Нас тоже включили во вновь сформированное подразделение. Но это вовсе не означало, что оно куда-то пойдет. [71]

На краю деревни мы заметили нечто вроде естественно образовавшейся траншеи (вероятно, это было старое русло ручья), которая тянулась по краю долины. Майор приказал нам занять ее. Справа и слева немцы возводили оборонительные сооружения. У них было очень много автоматического оружия. А у нас — только обычные винтовки и мушкеты да еще моя трофейная русская полуавтоматическая винтовка.

* * *

Ночь придавила землю своей тяжестью. Несколько голых деревьев, чудом уцелевших возле нашего окопа, тянули свои тонкие, обледеневшие ветви к небу. Но мы не считали их товарищами по несчастью. Такой ночью у каждого живого существа достаточно собственных забот, и ему нет никакого дела до других страждущих.

На некоторое время я замер без движения, внимательно всматриваясь во тьму. Следовало осмотреться. Там впереди, в густых камышах, засели солдаты противника. Судя по всему, их было очень много и они были прекрасно вооружены. Мне показалось, что автоматные очереди русских теперь раздавались ближе. Справа и слева изредка огрызались немецкие автоматы.

Я решил проверить, как обстоят дела на нашей линии, в каком состоянии солдаты и офицеры. Пройдя вдоль траншеи, я сделал слишком опечалившее меня открытие. Люди остались только в непосредственной близости от меня. Все остальные бравые вояки разбежались кто куда.

Я старался изо всех сил: выбрал для каждого наиболее выгодную позицию, проверил боезапас. И здесь меня ждало еще одно крайне неприятное открытие: лишь очень немногие имели полные обоймы, то есть шесть патронов. Запасных [72] не было ни у кого. А что такое шесть патронов?!

Я снова прошелся вдоль линии, велел каждому быть наготове и не стрелять без настоящей уверенности, что попадешь в цель. Затем я вернулся на место, завернулся в одеяло и уселся на снег. Мороз был ужасным. Даже сидя в окопе, приходилось все время шевелить ногами, чтобы не отморозить их.

К тому времени у нас уже было огромное количество обмороженных. Многие солдаты заменяли обувь кусками одеял или меха, привязывая их к ногам веревками.

У меня было очень большое желание последовать примеру большинства и спрятаться куда-нибудь подальше, пока не поздно. Но мне удалось его преодолеть. Кроме того, хотя я еще и не осознавал этого, но несколько часов сна в промерзшем хлеву восстановили мои силы.

Продолжая держать ушки на макушке, чтобы не пропустить ничего важного, я начал потихоньку молиться. Видимо, Бог оставил мои молитвы без внимания.

Насколько ненужными теперь казались многие вещи, которым в мирной жизни я придавал первостепенное значение! Учеба, к примеру... Какая глупая потеря времени!

Истинным был только Бог и еще любовь матери. Именно тогда, в кромешной тьме предрассветных часов, в ожидании вражеской атаки, а значит, скорее всего, гибели, я постиг истинную ценность многого.

Время тянулось медленно. Ничего особенного не происходило.

Иногда я переставал шептать молитвы и начинал активно топать ногами, подпрыгивать и похлопывать себя руками, чтобы окончательно [73] не замерзнуть. У меня было ощущение, что я не смогу просуществовать еще час на таком морозе. А полчаса? Конечно нет. Это же так долго!

Так проходили долгие часы. Мысленным взором я видел залитые солнцем сады Ривьеры. Как там тепло! Тепло! Какая это невероятная, удивительная, восхитительная вещь — тепло! Господи, помоги мне когда-нибудь ощутить его снова!

На наших позициях никто не стрелял. Дезориентированные нашим молчанием, враги постепенно подходили ближе. Очень медленно, но приближались.

Прямо перед нашей траншеей располагалась естественная земляная складка, узкий проход, куда майор отправил нескольких парией на разведку. Они очень быстро вернулись. Подбежав к нашей траншее, задыхаясь, сообщили, что русские совсем рядом.

Я взглянул на немцев, расположившихся справа. Они выглядели, как всегда, спокойными и совершенно бесстрастными. Натянув поверх шлемов огромные белые капюшоны, немцы неподвижно застыли возле своих пулеметов. Слева была такая же картина.

Немецкие войска хорошо питались, спали в тепле, каждые несколько часов сменяли друг друга. Были отлично обмундированы и вооружены. А дисциплина и организация — вообще выше всяких похвал.

* * *

Небо начало светлеть. Русские всегда атакуют на рассвете. Они неизобретательны и однообразны, как и их пейзажи. Из опыта мы знали, что они почти никогда не отступают от установленного однажды порядка. [74]

Все ополчилось против нас. Мороз совершенно осатанел. Такого холода нам еще не доводилось ощущать. К тому же неотвратимо приближался враг, причем именно на занимаемом нами участке линии обороны. Кажется, на нас обрушится вся ярость будущей атаки.

Я еще раз прошел вдоль нашей траншеи. Людей осталось еще меньше. Видимо, немцы решили справиться с ситуацией по-своему. Они послали двух автоматчиков занять позиции за нашими спинами, причем на значительном расстоянии друг от друга. Поэтому горе тем, кто попытается покинуть поле боя.

Я невесело усмехнулся, вспомнив пропагандистские рассказы о советских комиссарах, держащих бойцов на мушке.

Минуты казались годами. Мы чувствовали, что атака неизбежна и вот-вот начнется, а она все не начиналась. Измученные солдаты молча сидели в траншее. Некоторые из них повернулись спинами к врагу. Периодически в траншею залетали шальные пули, но, похоже, это никого не волновало.

Люди больше не пытались укрыться от смерти. Я был рядом, но не мог сказать им ничего ободряющего. У нас оставалось по шесть патронов на человека. Какая разница, умереть сейчас или на несколько мгновений позже?!

* * *

Светало. В деревне началось движение. Люди ходили между избами, собирались небольшими группами и что-то обсуждали. Я заметил нескольких знакомых итальянцев и среди них полковника Матиотти — командира 30-й бригады. Что они собирались делать? И что теперь будет с нами? Вообще-то нас с минуты на минуту атакуют превосходящие [75] силы противника, поэтому нас вряд ли должно интересовать происходящее за нашими спинами. Я взял в руки свою винтовку. Оказалось, что в стволе застряла гильза, и я даже не представлял, как ее вытащить. Я со злостью отшвырнул злосчастную железяку в сторону. Сейчас она представляла большую опасность для меня, чем для врага. Придется воевать с одним только пистолетом. Все равно больше ничего нет.

* * *

Пожалуй, пришло время уничтожить мой дневник. Никакого другого имущества у меня с собой не было.

На его страницах я записывал свои критические размышления о немцах. И мне активно не нравилась мысль, что мои записи может кто-то использовать для организации пропагандистской кампании. Поэтому я со вздохом извлек из кармана три тетрадки, которые с самого первого дня своего пребывания на русском фронте заполнял впечатлениями о войне. Но делать нечего, и я разорвал их на куски, которые затем закопал в снег. После чего неожиданно для самого себя решил снять мои офицерские звезды. Я вспомнил рассказы о пехотных офицерах, идущих в бой без знаков отличия, об изощренных пытках, которым подвергают пленных итальянских офицеров большевики.

Если мне суждено попасть живым в руки врага, буду притворяться простым солдатом, решил я. Хотя, скорее всего, это бесполезно. В отличие от соотечественников я все еще носил длинную офицерскую шинель (когда к нам в батальон привезли короткие, подбитые мехом полушубки, я был в разведке на Дону и не получил новое обмундирование). Кроме того, я продолжал носить [76] ремень с кобурой. Таким образом, во мне слишком легко узнавался офицер даже без звезд. Тем не менее я снял их, с трудом шевеля онемевшими на холоде пальцами.

Я провел на войне уже достаточно много времени, но до сих пор мне ни разу не приходило в голову, что я могу пойти на такое кощунство. Только близость опасности толкнула меня на воистину ужасный шаг, и память об этом проступке навсегда останется со мной. В том случае — а, увы, будут и другие — мною руководила непреодолимая сила, называемая инстинктом самосохранения.

Позже я искренне раскаялся и решил, что если попаду в плен, то немедленно сам объявлю всем о том, что я офицер, а майор Беллини подтвердит. Но это было плохим утешением. Моя память хранит все, даже те факты, которые хотелось бы забыть.

А тогда, чтобы завершить выполнение моего трусливого плана по спасению своей шкуры, я разорвал все свои документы. Помимо этого, я уничтожил или закопал священные реликвии, которые всегда носил с собой, — их мне дала мама перед отъездом на войну. Мне было страшно представить, что они могут попасть в руки большевиков.

* * *

Затем, еще раз проверив пистолет, я уселся на снег в ожидании атаки противника. Мысль о смерти меня уже не слишком пугала.

Хотя это было не совсем так. Что-то в глубине моей души яростно протестовало против перспективы близкого конца. Я пытался представить себя хладным трупом, медленно остывающим на снегу, но не мог. Даже удивительно, как крепко человек цепляется за жизнь. В прошлом мне неоднократно [77] казалось, что мысль о смерти меня не особенно тревожит. Но всякий раз, когда я смотрел костлявой в лицо, выяснялось, что мне отчаянно хочется жить. Я много анализировал Собственные мысли и чувства, часто наблюдал за поведением других людей и пришел к выводу, что даже самые отчаянные смельчаки, совершающие безрассудные поступки, всегда надеются остаться в живых. Жажда жизни неизменно остается в душе, ее невозможно оттуда изгнать.

Я это чувствовал.

Я старался не думать о смерти, настроить себя на безразличие ко всему окружающему, но не мог.

* * *

В пылу сражения человек играет со смертью в грандиозную игру, ставка в которой — жизнь. Если смерть внезапно настигла его — что ж, значит, проиграл. Если же костлявая подходит медленно, наступает, теснит к краю могилы, даже самый волевой человек не сможет остаться к этому равнодушным, безразличным...

В какой-то момент я подумал, что Бога не могут не тронуть горячие молитвы моей матери. Эта мысль принесла мне некоторое успокоение.

* * *

Светало. Неожиданно меня охватила ярость. Меня ужасно злили немцы, относившиеся к нам как к слугам, раздражали собственные соотечественники. Подумать только, уже семь часов мы сидим в траншее на жесточайшем морозе и ни один из них не подумал о том, чтобы сменить нас! Я выбрался из траншеи и, не обращая внимания на немецких автоматчиков, побежал искать полковника. Он, наверное, ждет, пока мы насмерть замерзнем?! [78]

Я нашел его достаточно быстро. Он пообещал немедленно взять ситуацию под контроль. Но когда я вернулся к траншее, итальянских солдат там уже не было. Их отпустили немцы, которые стояли там же, рядом со своими орудиями. Я отсутствовал не более четырех минут.

* * *

Тем временем итальянские солдаты снова начали собираться вместе. Я подумал, что они планируют атаку на каком-то конкретном участке, чтобы расчистить проход, но выяснилось, что люди готовятся к штыковой атаке одновременно во всех направлениях с целью расширить вражеское кольцо. В условиях, когда немало людей собиралось на крайне ограниченном пространстве, любой обстрел заканчивался слишком большими потерями.

Очень скоро намеченные планы были претворены в жизнь.

* * *

Шагая по деревне, я наткнулся на небольшую группу «старых» артиллеристов — vecchi - из 2-й батареи. Среди них был Гвидо Риволта из Пейны — деревушки, расположенной совсем рядом с моей. Риволта считал себя моим paesano, а это много значит для итальянских солдат. Увидев меня, он улыбнулся своей немного странной улыбкой, которая всегда казалась вымученной, хотя в действительности не была такой. Продолжая неестественно улыбаться, Риволта сообщил, что у него есть сухое печенье, которым он может со мной поделиться. «Кроме того, — добавил он, — я уже [79] перекусил». Я отлично понимал, что он голодает так же, как и все остальные, но тем не менее с благодарностью принял великодушное предложение.

Риволта не успел достать галеты из кармана. Как раз в это время мимо нас прошла большая группа солдат. Они двигались в северо-восточном направлении к склону. Немедленно позабыв о своих недавних переживаниях, я присоединился к ним. Таков наш итальянский темперамент.

Я все еще был преисполнен решимости сражаться, выполнить свой солдатский долг... Надолго ее не хватило...

Мои vecchi последовали за мной. По дороге я подобрал бесхозный мушкет. На снегу было разбросано довольно много итальянского оружия. С грустью вынужден признать, что принадлежало оно не только погибшим. Мы прошли через узкую ложбину, на выходе из которой обнаружили несколько трупов. Судя по всему, смерть настигла людей недавно...

Впереди слышался шум сражения. Мы прошли еще немного, вышли на открытое пространство и очутились под вражеским огнем. Крича и смеясь, мы побежали вперед. Кто-то рядом со мной вскрикнул и упал.

Что это было? Быть может, снайпер — cecchino — разглядел мою длинную офицерскую шинель? Или огонь вели по всей нашей группе?

Неожиданно я почувствовал слабый удар где-то возле затылка. Я слегка наклонил голову — было такое ощущение, что мне дали подзатыльник, — но не остановился. Наша группа, — кстати, в ней были еще и другие офицеры, — смешалась с другими бегущими.

Добравшись до небольшой впадины, я присел на корточки, стянул шлем и принялся его рассматривать. Надо же было выяснить, что меня ударило. Я нашел две маленькие дырочки, оставленные [80] пулей, прострелившей шлем. Ощупав шею и затылок, я не обнаружил ничего, кроме небольшой царапины. Оставалось только вознести благодарственную молитву Мадонне.

Гвидо Риволта все время бежал вслед за мной. Сейчас он тоже был рядом. Верный друг полулежал на снегу и с доброй улыбкой смотрел на меня. Он достал из кармана сухую галету и вложил мне в руку. Я отломил половинку щедрого дара и вернул Риволте. Мы жевали жесткий сухарь, а вокруг свистели пули.

* * *

Штыковая атака... Этот день я никогда не забуду.

В ней приняли участие далеко не все. Даже наоборот, большинство наших солдат остались в деревне. Они бестолково толпились между избами, шарахаясь от вражеского огня.

Несмотря на это, враг был отброшен, и к вечеру того же дня вся долина, в которой находился Арбузов, была в наших руках. Это был последний всплеск героизма итальянцев. В тот день погибли лучшие сыны нашего народа. И это не краснобайство, а констатация факта.

Мы с Риволтой снова побежали вперед. Кругом царила ужасная неразбериха, и вскоре я потерял своего односельчанина из виду. Больше мы никогда не встречались. И только потом я понял, что этот благородный человек разделил со мной свой последний кусок хлеба.

* * *

Я обратил внимание на удивительно точную стрельбу русских снайперов: повсюду вокруг виднелись многочисленные мертвые тела. Я считал себя хорошим стрелком, в юности довольно часто [81] выигрывал соревнования по стрельбе, поэтому и решил стать итальянским снайпером — cecchino. Недолго думая я растянулся на снегу за небольшим пригорком и начал высматривать врага. В целях не было недостатка, но все они были слишком далеко, да к тому же еще и двигались. Затем мне удалось поймать одну фигуру в перекрестье прицела, и я нажал на спуск, после чего тут же сменил позицию. Как бы мне сейчас пригодилась моя русская винтовка с телескопическим прицелом! Ведь русские снайперы использовали точно такие же!

* * *

С вершины холма я спустился к восточной окраине Арбузова. По обеим сторонам дороги, уходящей в неизвестном направлении, стояли избы. И везде лежали мертвые тела. Итальянцы... русские... итальянцы... снова итальянцы... Со всех сторон раздавались громкие крики раненых. Два солдата, наверное санитары, поспешно уводили и уносили тех, которых на первый взгляд еще можно было спасти, в лазарет. Остальные ждали своего конца скорчившись на снегу.

Я шел вперед. Мимо со свистом пролетали пули. По пути я увидел немецкий миномет, поминутно выплевывающий смертоносные снаряды. Он был установлен под прикрытием полуразрушенной хижины. Вокруг него суетились немцы, одетые в свои громоздкие грязно-белые балахоны. Со всех сторон горели избы. Но пламя показалось мне каким-то вялым, совсем не угрожающим. Вероятно, оно тоже замерзло.

* * *

Я снова занял позицию за пригорком среди мертвых тел и принялся вести прицельный огонь по врагу. Вокруг угрожающе свистели пули. Я поднял [82] лежащий на снегу шлем; он был выкрашен в коричневый цвет. Дело в том, что, в отличие от немецких головных уборов, наши не имели белых пятен. Я заметил небольшую дырочку от пули в том месте, которое должно было прикрывать лоб прежнего владельца, и мне расхотелось его надевать. Поколебавшись, я все-таки надел его задом наперед, но через несколько секунд выбросил.

Все это время я продолжал следить за перемещениями врагов между избами. Вот появилась отличная цель! Я тщательно прицелился и выстрелил. Попал? Не знаю. Во всяком случае, цель исчезла.

Я решил пройти еще немного вперед. Выбирая новую позицию, я несколько раз перебегал дорогу. Ни одна из пуль меня не задела.

Немного в стороне от дороги я увидел группу из четырех или пяти итальянских солдат, прячущихся за весьма ненадежным укрытием — припорошенным снегом стогом сена. Вокруг них лежали многочисленные мертвые тела. Пригнувшись, я снова пересек дорогу и упал на снег возле них. Парни испуганно смотрели на меня. Один из них сказал: «Вас хранит Провидение, signor tenente! Метрах в сорока впереди засел русский пулеметчик. Сюда никто не смог приблизиться, хотя многие пытались... — И он показал на застывшие вокруг в причудливых позах трупы. — Уж не знаю, как вам удалось...»

Я огляделся. Действительно, русский пулеметчик неплохо поработал. Что же делать? Нам очень нужен был миномет. Я подумал о немецком, установленном немного дальше. Но посылать туда солдата бесполезно. Немцы не станут с ним разговаривать. Да и в любом случае им вряд ли понравится идея стать мишенью для русского пулемета... Но все равно что-то надо [83] было предпринять. Сколько можно сидеть сложа руки! Я снова встал и осторожно направился в сторону дороги, прячась за любыми укрытиями, в том числе за трупами. Провидение снова смилостивилось надо мной. Я благополучно преодолел простреливаемый участок и остался цел.

* * *

Оказавшись в относительной безопасности, я поспешил к немецким минометчикам. Но когда я приблизился, оказалось, что немцы как раз объясняют другим итальянцам, что у них кончились боеприпасы. А те снаряды, которые валялись рядом на снегу, не годятся, они другого калибра и, вероятно, оставлены здесь русскими. Следовало срочно найти снаряды, но минометчики явно не спешили этим заниматься. Я решил идти лично к немецкому командующему, штаб которого разместился в деревне, и немедленно отправился в путь.

* * *

Между избами стояло довольно много людей. В основном это были немцы, спокойно ожидавшие окончания атаки. Ближе к дороге можно было увидеть множество трупов. В деревне возле избы, где находился немецкий штаб, я наткнулся на итальянского полковника и объяснил ему положение дел с боеприпасами. Через некоторое время я убедился, что сани, нагруженные снарядами, отбыли в том направлении, откуда я только что пришел.

Вокруг немецкого штаба собралось много итальянцев. Среди них были раненые и обмороженные, поминутно со всех сторон доносились громкие стоны. Несколько солдат собирали разбросанное на снегу оружие и боеприпасы. Я положил в карман [84] несколько полных обойм и повернул обратно, намереваясь вернуться на поле боя.

Но сражение шло не только на том участке, где я не так давно был. Укрывшись за одной из изб, я мог наблюдать за удивительным действом, развернувшимся на противоположном краю долины. Там шла яростная атака. Немцы и итальянцы наступали, а им навстречу, откуда-то из снежной белизны, один за другим выходили русские солдаты с поднятыми руками. Поразительный, волнующий спектакль. Немцы, стоявшие рядом со мной, наблюдали за событиями совершенно бесстрастно. Я пошел своей дорогой.

В узком проходе между двумя избами поставили 20-миллиметровое немецкое орудие для огневой поддержки солдатам, ведущим штыковую атаку на противоположном краю долины. Там, где сейчас сдавались русские. Но когда открыли огонь, кто-то сообразил, что таким образом немцы стреляют в итальянцев. Раздались крики. Необходимо было немедленно приказать немецким солдатам прекратить огонь. Но когда я подбежал, солдаты уже не стреляли. На меня они посмотрели с явной неприязнью. Я пошел дальше.

В немецкий штаб периодически приводили русских пленных. Их сопровождали наши солдаты.

Раненых вели или несли в перевязочные пункты. Я обратил внимание на одного, который брел за врачебной помощью в сопровождении своего друга. За раненым тянулся кровавый след, казавшийся необыкновенно ярким на фоне белого снега. Я остановил парней и поинтересовался, что случилось. Пуля, разорвав кровеносные сосуды, застряла в мышце руки. Несчастный потерял много крови, и сейчас она продолжала вытекать из раны на белый снег капля за каплей. Вместе с кровью уходила и жизнь. Выругавшись, я извлек свой грязный [85] носовой платок и как можно туже перетянул парнишке руку. Затем я приказал ребятам поторопиться и тщательно вымыл окровавленные руки снегом.

Платок у меня был единственным. Теперь пришлось оторвать кусок подкладки и приспособить получившуюся тряпку вместо носового платка.

Вскоре я повстречался еще с одним своим соотечественником, с которым мы когда-то учились на офицерских курсах. Звали его Сандро Негрини. Это был очень высокий, нескладный и удивительно смешливый парень. В гордом одиночестве он сидел на пороге избы. Негрини сказал, что прибыл из Италии только несколько дней назад.

— И сразу попал в такую переделку! — посочувствовал я. — Хочешь пойти в атаку?

— Ради бога! — ответил он. — Я только что оттуда. У меня не осталось ни одного патрона. — В руках он держал рамку, наполненную воском и медом. — Между прочим, эта штука неплохо отбивает аппетит. Хочешь попробовать?

Мы еще немного поболтали, я съел необыкновенно вкусного меда и попрощался с приятелем. Больше мы не виделись.

В том месте, где стоял немецкий миномет, бой шел вовсю. Штыковая атака, очевидно, достигла своей высшей точки. Было видно, что враг повсюду отступает и сдается.

Я шел дальше.

Долина была усыпана мертвыми телами, главным образом моих соотечественников, поскольку только наши солдаты могли идти со штыками на пулеметы и автоматы.

Как я уже сказал, штыковую атаку проводили итальянские солдаты, немцы поддерживали нас артиллерийским огнем и обеспечивали танковые [86] удары в ключевых пунктах. Нашего командования к тому времени уже не существовало.

Я также упоминал, что среди наших войск находились три или четыре генерала, но они полностью устранились от руководства, и мы были вынуждены по всем вопросам обращаться к немецкому командованию. Наши генералы безвылазно сидели в немецком штабе, превратившись в сторонних наблюдателей.

Я был всего лишь младшим офицером, но мои понятия офицерской чести не позволяли мне смириться с таким положением дел. Но еще больше меня возмущала наша вопиющая неорганизованность. Вернувшись на поле боя, я сразу понял, что принесу гораздо больше пользы в качестве командира, чем в роли снайпера. Наши офицеры и солдаты находились в явной растерянности, не имея ни малейшего представления о том, что им делать и в каком направлении атаковать. Они вполне обоснованно тревожились, поскольку атака приняла беспорядочный характер. Получилось так, что, хотя значительные силы русских отступили, кое-где они закрепились и держались до сих пор. В результате на территории, которую мы уже резонно считали своей, возникли отдельные очаги сопротивления врага. Огонь велся хаотично во всех направлениях, и не сразу можно было понять, где наши, а где враги. Я решил на время свернуть снайперскую деятельность и вернуться в немецкий штаб, чтобы уточнить планы и цели атаки.

Обратно я бежал мимо горящих и разрушенных изб. Заглянув в одну из них, я заметил мешок с семечками и насыпал несколько горстей в карманы. Все равно больше есть было нечего.

Итальянский полковник (если я правильно помню, это был лейтенант-полковник Росси — артиллерист из Пасубио) выслушал меня и отправился [87] к немцам за инструкциями. Они ответили, что атакующие подразделения должны продвинуться чем дальше, тем лучше. На моем участке передовые отряды сейчас вели бой на склоне холма, растянувшись от его вершины до подножия. Посоветовавшись, мы с полковником Росси решили остановиться и закрепиться на этой линии.

В нескольких сотнях метров от немецкого штаба я заметил большую группу итальянских солдат, сбившихся в кучу в канаве. Издалека мне не было видно, что там происходит, поэтому я решил до возвращения на поле боя выяснить, в чем дело.

Они рассказали следующее: прямо перед ними находилась наиболее заросшая камышами и другой растительностью часть долины. Атаковать в том направлении было невозможно, и русские все еще скрывались где-то в камышах и весьма успешно отстреливались, оставаясь при этом невидимыми. На участке справа наши солдаты (я еще раньше видел, что они взяли много пленных) снова поднялись на дальний склон и теперь оказались почти что на его вершине. В то же время на участке слева атака все еще развивалась (именно в ней я принимал участие).

Приподняв голову, я попробовал разглядеть прячущихся в камышовых зарослях вражеских солдат, и моментально метрах в трех передо мной выросли снежные столбики, а мою физиономию запорошило снегом. Если бы стрелявший взял несколькими сантиметрами выше, он бы убил меня. Направление было выбрано абсолютно верно.

Мне снова повезло, оставалось только в очередной раз вознести благодарственную молитву Мадонне. Я вслепую выпалил несколько раз в направлении камышей (разумеется, напрасно, поскольку врага не было видно) и отправился восвояси. [88]

Вернувшись на поле боя, я передал офицерам и солдатам полученные мной инструкции. Люди начали закрепляться на новой линии. Была середина дня. Почти везде атаки уже прекратились, но тем не менее повсюду то и дело слышались выстрелы. Я снова пошел в деревню.

Я уже говорил, что долина казалась полностью покрытой лежащими в самых немыслимых позах телами. Некоторые еще шевелились, подавали признаки жизни. К сожалению, не приходилось сомневаться, что смерть подавляющего большинства раненых — вопрос нескольких часов. У нас не было ни возможностей, ни сил, чтобы оказать помощь всем, кому она была жизненно необходима.

Я знал, что в деревне организовали несколько перевязочных пунктов, и кинулся туда. Картину, представшую перед моими глазами, трудно описать словами. Хижина делилась на два помещения, бывшие комнату и сени. Теперь они были настолько переполнены людьми, что туда невозможно было войти. Раненые лежали друг на друге, формируя страшные штабеля. Их стоны и крики слышались на улице.

Когда один из двух солдат, посвятивших себя уходу за ранеными, пытался кого-нибудь напоить, чтобы хотя бы таким, единственно доступным ему способом немного облегчить страдания несчастных, ему приходилось наступать на лежащих. Но самое ужасное все-таки было не в избе. Снаружи положение оказалось еще хуже. Здесь на снегу, устланном тонким слоем соломы, мучилось несколько сотен раненых. Многие из них застыли в тех позах, в каких умиравших поспешно бросили вытащившие их из боя товарищи. Они скрючились и распластались не вплотную друг к другу, так что между ними можно было свободно ходить. [89]

Эти люди лежали молча, некоторые из них были прикрыты обрывками одеял, которые на морозе уже успели застыть и стали холодными и жесткими, как металлические листы. Температура воздуха опустилась ниже 20 градусов по Цельсию. У многих даже одеял не было, они из последних сил кутались в шинели. Среди раненых виднелось довольно много трупов. Раны этих людей, казавшиеся ужасными, были небрежно забинтованы поверх одежды, поэтому многие не выдерживали неравной битвы с холодом, голодом и потерей крови. Надо сказать, что оставшиеся на улице мертвые и живые не слишком отличались друг от друга. И те и другие были молчаливыми и неподвижными. Здесь работал только один доктор, который старался как мог, но человеческие силы не беспредельны...

Я слышал, что доктор сам был дважды ранен осколками вражеских снарядов, когда выполнял ампутации обычной опасной бритвой.

* * *

Еще один перевязочный пункт расположился в уединенном месте на склоне над Арбузовом. Огромное пространство, устланное соломой, на которой аккуратными рядами лежали бесчисленные раненые... От ледяного ветра их стеной закрывала копна сена длиной не менее 80 метров. По другую сторону от копны тоже лежали раненые, но их было немного. Обжигающий ледяной ветер усиливал муки несчастных.

Эти люди оказались в несколько лучшем положении, чем находившиеся внизу в деревне.

Над Арбузовом поднялось тусклое зимнее солнце и скупо осветило картину человеческих страданий и разрухи. [90]

* * *

Я очень страдал от голода. Заметив, что люди ходят по избам, явно что-то в них разыскивая, я решил тоже походить вокруг и поискать что-нибудь съедобное.

Пересекая замерзшее болото, я наткнулся на траншею, забитую вражескими трупами. По-моему, все они были европейцами. Не знаю почему, но мне показалось, что эти люди сознавали неизбежность гибели. Сраженные пулями, они падали, понимая, что пришло их время и нет смысла сопротивляться неотвратимому.

У дороги тоже лежали трупы врагов. Морозное зимнее солнце освещало их своими бледными лучами, но не согревало.

Одного из мертвых вражеских солдат я запомнил. Очень худенький и совсем молодой парнишка раскинулся на снегу. За спиной у него висела котомка. Он лежал, прижавшись щекой к холодному мерзлому снегу, возле уголка рта погибшего виднелась аккуратная дырочка, через которую, видимо, вытекла кровь несчастного. Я с грустью подумал, что где-то далеко, в русской избе, старая мать, должно быть, молит Бога о том, чтобы он сохранил жизнь ее единственного сына... Я пошел дальше.

По пути я видел много мертвых тел, еще недавно бывших русскими солдатами. Теперь они постепенно превращались в глыбы льда. Многие из них были босыми, потому что итальянцы, успевшие побывать здесь раньше меня, стянули ставшие ненужными этим людям сапоги.

По дороге меня догнал солдат на русской лошади. Он остановился и сообщил, что, по информации [91] немцев, бронетанковые части на подходе и войдут в Арбузов не позднее чем через полчаса. Не поверив собственным ушам, я попросил солдата повторить сказанное. Но он снова прокричал то же самое и добавил, что едет из немецкого штаба.

Я страшно обрадовался: очевидно, череда разочарований, преследовавшая меня в последние дни, еще не отучила ликовать преждевременно. Я поверил в подход бронетанковых частей, потому что мне очень хотелось в это верить.

Я уже почти пересек долину и приближался к избам, когда увидел итальянского лейтенанта, в одиночестве сидящего на снегу на обочине дороги. При моем приближении он слегка взмахнул рукой, что должно было означать приветствие.

Его лицо украшала грустная, растерянная улыбка. Я поднял руку в ответном приветствии.

— Я вас знаю? Кто вы? — поинтересовался я.

Он представился и назвал свою часть. Оказалось, что он, как и я, служит во 2-м батальоне. И тут я вспомнил, что не так давно уже видел этого юного младшего лейтенанта.

— Знаете, — неуверенно пробормотал он, продолжая улыбаться, — они в меня попали...

— Куда?

— В живот.

— Пуля прошла навылет?

— Нет...

Я не знал, что ответить. Через несколько часов этот парень умрет...

— Не волнуйтесь, — преувеличенно бодро заверил я, — раны в живот теперь отлично лечат.

— Я знаю.

— И кроме того, говорят, что танки на подходе.

— Уже слышал, — проговорил раненый. — Лучше бы им поторопиться, иначе я... — Он потряс головой и улыбнулся еще шире. [92]

Не найдя нужных слов, я смущенно попрощался и поспешил дальше. Раненый лейтенант остался на дороге. Он сидел молча, только все время оглядывался.

Возле первой избы стоял рыжий, веснушчатый солдат внушительной комплекции. Наставив'пистолет на нескольких нерешительно переминавшихся с ноги на ногу итальянцев, он громко требовал, чтобы они шли туда, куда он указывал: вверх по склону. «Меня здесь поставил офицер, — доверительно сообщил солдат. — Он дал мне пистолет и приказал всех отправлять наверх. Там будут возводиться оборонительные сооружения». Затем он попросил меня подменить его ненадолго, потому что ему нужно срочно найти что-нибудь поесть. Я согласился.

Заметив лежащее на снегу оружие, я остановил проходящих мимо солдат и приказал отнести его к возводившимся оборонительным сооружениям. Но наших солдат уже было бессмысленно направлять туда, где в любую минуту мог начаться бой. Скрывшись из виду, они моментально разбегались.

Не помню, когда вновь рядом со мной возник рыжеволосый здоровяк. Но, только увидев его, я сжал в руке пистолет и шагнул в ближайшую избу. Мне тоже необходимо было найти хотя бы какую-нибудь еду.

Зрелище, представшее передо мной, было ужасным. На полу в комнате в большой луже постепенно густеющей крови лежал огромный старик с длинной седой бородой. В сенях испуганно жались к стене люди. Среди них — три или четыре женщины и, по-моему, шестеро детей. Обращенные ко мне худенькие, бледные лица русских ребятишек казались мертвенно-бледными. За столом, где стояло несколько разнокалиберных мисок, сидел солдат [93] и невозмутимо поедал вареную картошку. Увидев меня, он приветственно взмахнул рукой:

— Заходите, signor tenente, здесь есть еда.

— Не бойтесь, — на ломаном русском языке обратился я к насмерть перепуганным русским, убирая пистолет, — я вам ничего не сделаю. Мне только нужна какая-нибудь еда. — После чего я несколько раз поднес руку к раскрытому рту в надежде, что так меня лучше поймут.

Завидев на столе чугунок, в котором лежали крупные картофелины, я, не в силах совладать с собой, почти не пережевывая, проглотил пять или шесть штук. Женщины и дети следили за мной, широко раскрыв глаза. Вздохнув, я отодвинул чугунок в сторону.

Как восхитительно тепло в этом убогом доме! Я немного помедлил, стремясь в полной мере насладиться изумительными мгновениями... Затем, как мог, объяснил женщинам, чтобы они доели остатки сами, иначе придут солдаты и заберут все подчистую, и снова вышел на мороз.

Я бы все отдал за возможность немного поспать в этой теплой избе, но, к несчастью, она находилась слишком далеко от места расположения наших главных сил. Мало ли что может случиться: ночью .подойдут обещанные танки или же противник организует внезапную атаку, тогда я окажусь отрезанным от своих.

Вокруг собирались немцы. К ним лучше не соваться. Я двинулся в сторону деревни.

* * *

А тем временем русские, вынужденные отойти с ранее занимаемых ими позиций, вели постоянный обстрел Арбузова и окрестностей, где скопилось множество немецких и итальянских солдат. [94]

Нас обстреливали минометы, все существующие виды артиллерийского оружия и «катюши». Погибших уже не считали.

Именно в Арбузове мы близко познакомились со всеобщим кошмаром, названным ласковым женским именем Катюша. Шестнадцать 130-миллиметровых снарядов один за другим сыпались на наши головы. Заслышав звук летящих снарядов, все бросались плашмя наземь. За пронзительным свистом следовали взрывы. «Катюши» предпочитали стрелять по большим скоплениям людей. Когда обстрел прекращался, мы вскакивали и сломя голову бросались прочь, стремясь убежать подальше от страшного места. А на снегу оставались трупы — пять, шесть, семь... как повезет.

Тем вечером я тоже попал под вражеский обстрел и находился среди тех, кто сначала лежал, вжимаясь в холодный снег, а потом бежал, спасаясь от гибельных снарядов.

Я присоединился к нашим главным силам, ожидавшим подхода танков. Но те явно не спешили.

Меня часто удивляло, почему взрывы ручных гранат сопровождаются таким воистину оглушительным звуком, более громким, чем взрыв любого другого снаряда.

* * *

Наступивший вечер принес событие, встреченное радостными криками. В небе над нашими головами появилось несколько немецких трехмоторных самолетов, сбросивших на парашютах ящики с боеприпасами и бочки с горючим. Затем они в знак приветствия сделали несколько кругов над долиной и скрылись из виду.

Значит, мы не были брошены на произвол судьбы! Значит, кто-то помнит и думает о нас! Наверняка немцы поддерживают радиосвязь с высшим [95] командованием. И рано или поздно долгожданные танки придут.

Наступила ночь.

Я снова встретился со своими друзьями: Цорци, Антонини, Беллини. Они поведали мне, что наш обожаемый майор Беллини{*11} куда-то исчез. Погиб? Попал в плен? Этого не знал никто. Последний раз его видели 21 декабря, как раз накануне того тяжкого дня, когда солдаты начали стрелять друг в друга.

Бедный, бедный майор! Никогда не забуду, как прошедшим летом, не сказав мне ни слова, он защитил меня от ожидавшего меня сурового наказания — почтовый цензор подал рапорт о моих антинемецких настроениях. А после того, как опасность миновала, майор вызвал меня к себе и здорово отругал, порекомендовав впредь воздерживаться от резких высказываний в адрес немцев в своих письмах домой.

Мысленным взором я и сейчас вижу его таким, каким он был в первые дни отступления: высокий, в меховом тулупе и сером вязаном шлеме, с накинутым на плечи одеялом, с неизменной тросточкой в руке. Ко мне он всегда обращался по-отечески ласково: «Oh, ragazzo...» Если бы он мог вернуться хотя бы на день!..

В тот день мы недосчитались еще многих: младшего лейтенанта Сильви, тосканца из 3-й батареи, капитана Россито, командира 1-й батареи... Скорбному списку, казалось, не будет конца. Оставалось только гадать: где они, наши друзья? И еще каждый из нас в те минуты думал, что рано или поздно придет и его черед... [96]

Я искал место, где можно немного поспать. С утра мне не удалось отдохнуть, и я чувствовал себя совершенно разбитым.

Возле хлева, используемого в качестве лазарета (еще один крошечный лазарет в непосредственной близости от немецкого штаба), я увидел, что люди вокруг меня поспешно падают на землю и прикрывают головы руками. Вслед за этим я услышал свист летящих снарядов «катюш». Разумеется, я тоже рухнул в снег. Под такой обстрел я попал впервые. Шестнадцать снарядов ложились на линии протяженностью около 200 метров. До меня доносился звук далекого взрыва, затем ближе, еще ближе... Последние были уже совсем рядом, земля вокруг содрогнулась, словно в преддверии страшного природного катаклизма. Казалось, взрывам не будет конца. Было так страшно, что я уже мысленно поручил свою душу Господу.

Я поднялся с земли невредимым.

Снаряды «катюш» при взрыве образовывали вокруг себя золотистую светящуюся сферу, словно на землю падали гигантские капли неведомого расплавленного вещества. По этому признаку их можно было отличить от любых других снарядов.

* * *

В конце концов я лег на снег около избы, где размещался немецкий штаб, и попытался уснуть. Цорци и Антонини тоже не нашли места в помещении и присоединились ко мне. Антонини лег рядом со мной. Но очень скоро мы поняли, что в такой мороз невозможно оставаться неподвижными. [97] Холод был совершенно невыносимым. А некстати поднявшийся ветер удвоил наши мучения. Почувствовав, что больше не могу терпеть, я встал и отправился искать хотя бы отдаленное подобие убежища.

* * *

И снова я пробирался между многочисленными трупами. Но тогда я им даже позавидовал. Превратившись в бесчувственные глыбы льда, эти люди больше не ощущали холода. Припомнив, что я не так давно видел очень привлекательную копну сена, ставшую неплохой защитой для многочисленных раненых, я направился туда. Может быть, там удастся найти место для ночлега.

* * *

В небольшом стоге сена у дороги спали немцы. Рядом оставалось достаточно места, и я вполне мог устроиться на ночлег. Но не рискнул беспокоить грозных союзников. Тут же здоровенный немец бранился с группой итальянских солдат из-за лошади. Сначала итальянцы вроде бы одержали верх, но немец призвал на помощь своих соотечественников, и они отобрали лошадь, заявив, что это немецкая порода. Я не знал, что сказать огорченным итальянцам. Спорная животина принадлежала к породе, называемой normanno. Она чаще встречается в Северной Европе, чем в Италии. Вообще, наши отношения с немцами были сложными.

Наконец, я добрался до вожделенного стога сена и с удобствами устроился на ночлег, при этом не потревожив лежащих здесь же бесчисленных раненых. Я постелил немного сена на снег, снял обувь и носки, засунул их внутрь ботинок и, чтобы не украли, прикрыл сверху сеном, затем [98] лег, укрылся одеялом и сверху насыпал сена для тепла. В таком положении холод казался терпимым, и я попытался заснуть.

Небо над головой было хмурым. Его свинцово-серую, недобрую гладь изредка освещали яркие вспышки, которые, вместе с доносившимся со всех сторон грохотом взрывов, не давали забыть о том, что идет война.

В нескольких метрах от места моего ночлега беспокойно фыркали лошади, впряженные в пустые сани. Временами они переступали с ноги на ногу, а иногда застывали в полной неподвижности, словно живые памятники терзаемой морозом живой плоти. Неожиданно одна из лошадей сделала несколько шагов ко мне и начала шумно жевать сено, под которым я прятался от холода.

Чтобы отогнать гостью прочь, я пихнул кулаком ее припорошенную снегом коричневую морду и сгреб на себя еще больше сена. Но морда незамедлительно возникла на том же месте и вернулась к прерванному занятию. Я снова стукнул ее кулаком. Никакого эффекта. Так повторилось несколько раз. Лошадь хотела есть. Даже если она и ощущала боль от моих ударов, чувство голода оказалось явно сильнее. В конце концов я кряхтя встал и оттолкнул сани на несколько метров дальше. Затем лег и моментально уснул. Правда, ненадолго. Очень скоро я проснулся, громко клацая зубами от холода. Настырная лошадь вернулась и сжевала мое одеяло из сена. Охваченный яростью, я едва не пристрелил зловредное животное. Остановила меня только мысль, что лошадь еще может принести пользу при перевозке раненых.

Оказалось, что копна сена привлекла внимание многих. Сюда постепенно стягивалось все больше солдат, привлеченных возможностью устроиться [99] на ночлег. Несколько человек забрались на верхушку копны и теперь сбрасывали сено вниз. Площадь, покрытая распростертыми телами, быстро увеличивалась в размерах.

Я лежал на краю длинного ряда раненых. Место рядом со мной, между двумя ранеными, казалось свободным. Я знал, что там был человек, просто под слоем сена его не видно. Но вновь прибывшие об этом не подозревали и, заметив свободный уголок, немедленно пытались его занять и падали на спрятавшегося раненого. Тот громко стонал и ругался. Это маленькое происшествие повторилось за ночь несколько раз.

Один раз стоявшая без упряжи лошадь тоже решила, по примеру подруги, подойти к копне, чтобы поужинать. Однако, чтобы добраться до вожделенной еды, ей пришлось пройтись по лежащим на земле людям. Лошади это не понравилось. Спящим на снегу тоже.

Ледяной ветер усилился. Теперь со всех сторон слышалось его грозное, утробное завывание. А затем, в довершение ко всему, пошел снег. Говорят, что, когда идет снег, мороз ослабевает. Но это неправда. Было так холодно, что далеко не все, кто зарылся в сено в надежде поспать, сумели проснуться. Я вспомнил о раненых, лежащих на снегу возле другого лазарета, расположенного внизу, в деревне. Там ничто не могло защитить их от пронизывающего ветра. У них даже сена почти не было, а его жалкие остатки несчастные люди стелили под себя. Я решил, что обязан хоть как-то позаботиться о замерзающих внизу людях. Наверное, надо взять нескольких солдат и сходить в деревню, отнести туда сена, чтобы раненые могли укрыться. Только я никак не мог заставить себя встать, надеть носки, превратившиеся в отвратительные комочки льда, и промерзшие ботинки. [100] Все еще пребывая в нерешительности, я заметил подошедших Цорци, Антонини и еще нескольких офицеров из 30-й бригады. Они тоже искали укрытия от ветра. Я предложил Цорци вместе со мной отнести раненым сена. Он ответил, что смертельно устал и вряд ли способен на такой героический поступок.

Мы зарылись в сено и приготовились спать.

* * *

Но уснуть я не мог. Мне не давали покоя тревожные мысли, довольно часто посещавшие меня последнее время. Они заставляли полностью переосмыслить мои жизненные позиции, по-новому взглянуть на многие привычные вещи. Хватит забивать голову размышлениями о необходимости помогать другим. Следует посмотреть правде в глаза. Наше отступление — это вовсе не планомерный отход на заранее подготовленные позиции. Это паническое бегство, отчаянная попытка избежать массовой бойни.

Как следует пораскинув мозгами, я пришел к выводу, что нужно позаботиться прежде всего о спасении собственной шкуры.

Мне вспомнился восторженный энтузиазм, мальчишеская страсть, руководившие мной в самом начале моей военной службы. Все это было до начала отступления. Достаточно сказать, что меня дважды представляли к наградам{7}. Если бы отступление началось двумя неделями позже, я бы получил эти медали. Даже странно вспоминать, насколько тогда я был уверен в себе. А ведь прошло всего лишь несколько дней... С самого начала военной кампании я был непоколебимо убежден в необходимости достойно выполнить свой долг. Именно это убеждение заставило меня несколько раз при различных обстоятельствах рисковать жизнью. [101]

А теперь, лежа на снегу, я был вынужден признать, что существует нечто более сильное, чем смерть. Уже много людей погибло. Они умирали один за другим: десять... сто... тысяча...

Человек может умереть только один раз. Он не может умирать бесконечно... Конечно, если он человек.

* * *

Я не собираюсь оправдываться и отлично понимаю, что той ночью мной владел эгоизм. Кстати, после решения позаботиться о себе мне почему-то стало труднее молиться. Но тем не менее я уверен, что выжил в Арбузове лишь благодаря этому, пусть и эгоистичному решению. И впоследствии, когда мы были уже далеко, я полностью искупил свою вину и спас много человеческих жизней.

Все происходит так, как угодно Провидению, которое в дни великих испытаний ведет людей за руки, словно они малые дети.

В конце концов, я заснул.

Через несколько часов я снова проснулся. Зубы привычно стучали, и я весь дрожал от холода. Окружавшие меня товарищи, хотя и были до крайности усталыми, тоже не могли больше спать. Я разговорился с лежавшим рядом со мной солдатом, беспокойно ворочавшимся на колючей постели. Он оказался довольно образованным парнем. А поскольку он счел меня простым солдатом, мы беседовали на равных, и оба получили удовольствие от беседы.

Ледяной ветер свистел в непроглядной тьме над головами. Зимняя ночь казалась бесконечной. Я снова уснул.

Перед рассветом меня разбудил громкий вопль: «Русские!.. Идут русские!» Все здоровые солдаты — а таких за ночь подошло сюда около [102] сотни — вскочили на ноги и бестолково заметались. Я начал быстро обуваться. Один из четырех носков куда-то запропастился, и я, чертыхаясь, натянул три оставшихся (когда я впоследствии рассмотрел их внимательнее, оказалось, что они все разные и все не мои). К тому же носки были без пяток, поэтому, натянув ботинки, я почувствовал, как мои несчастные пятки прикоснулись к заледеневшей внутренней поверхности ботинок, и содрогнулся. Кое-как обувшись, я взял мушкет и попытался разобраться, что происходит. По дороге я вспомнил о двух гранатах, которые предусмотрительно положил в карманы, и проверил их наличие. Они были в порядке.

В конце концов я понял, что тревога оказалась ложной.

Было темно. Я направился вниз, в деревню. Серые фигуры бродили между избами, вповалку скорчились на снегу. Живые и мертвые ждали рассвета. И он не замедлил явиться. Я поспешил к лазарету, вокруг которого лежали раненые. Мысль о них не давала мне ночью покоя.

* * *

Лежащих людей, укрытых одеялами, шинелями и непонятным тряпьем, теперь покрывал слой выпавшего за ночь снега. В некоторых местах он был уже нарушен, потому что люди под ним шевелились, некоторые даже вставали. Но кое-где он остался девственно чистым и никем не потревоженным. Произошло именно то, чего я опасался. За ночь многие раненые замерзли, превратившись в безжизненные льдышки.

Я сбросил снег с одного из людей и приподнял одеяло. На меня смотрело чуть тронутое желтизной мертвое лицо. Я вспомнил этого человека! Он [103] был ранен в живот. Парня наспех перебинтовали, но тот, кто оказывал ему первую помощь, даже не позаботился поправить на бедолаге одежды. Его живот и сейчас был голым. Не в силах пошевелиться, несчастный замерз...

Я принялся стаскивать одеяла и шинели с трупов, чтобы укрыть живых. К сожалению, топчущиеся здесь же солдаты не стремились прийти на помощь, несмотря на мой вполне определенный приказ. И только после того, как я пригрозил пистолетом, солдаты нехотя подчинились.

Мне пришло в голову, что трупы можно раздеть. Должен признаться, меня очень привлекали меховые полушубки, в которые многие из них были одеты. Сам я не успел получить такой же. Замечу, что раздевать замороженные трупы — занятие не для слабонервных. Но я, увы, так и не смог оставить себе теплую одежду. Когда замерзающие раненые увидели в моих руках вожделенные полушубки, со всех сторон раздались крики, протянулись руки. Кто-то даже пополз ко мне, издавая громкие стоны.

Затем я решил, что следует получше организовать процесс раздачи питьевой воды. Несколько солдат проявили инициативу и уже носили воду страждущим. Я подключил к делу еще людей, через очень короткое время проблема с питьевой водой была полностью решена.

Я тоже разносил воду лежачим, стараясь напоить каждого из маленькой металлической кружки. Она была настолько холодной, что губы прилипали к металлу. Повсюду мечущиеся в бреду люди требовали дать им воды. Я останавливался возле каждого и осторожно поил полумертвых солдат. Кроме того, я всем говорил, что колонны танков и прочей техники уже [104] на подходе, что совсем скоро подойдут грузовики и заберут всех в госпиталь.

Как они ждали! Как искренне они надеялись! Сколько их умерло с этой надеждой в сердце! Но техника так никогда и не подошла.

Напоследок я собрал валявшуюся на снегу солому и укрыл ею раненых. После чего снова отправился в деревню.

* * *

Тяжелые орудия противника снова начали обстрел.

Я смутно помню то утро. Кажется, я долго бродил по деревне. Сначала я искал что-нибудь поесть, затем прятался от обстрела. Поднявшись по склону, я, к немалому удивлению, обнаружил брошенную «альфа-ромео», принадлежащую генералу X. Внутри я нашел баночку совершенно замороженных мясных консервов, которую тут же с кем-то разделил, правда, не помню с кем.

Сверху мне было хорошо видно, как внизу в деревне немцы периодически строились в колонны, которые через некоторое время распадались, и никто никуда не двигался. Что же происходит?

Помаявшись без какой бы то ни было информации, я подошел к одному из немцев с вопросом, когда придут танки. Его ответ был кратким, но чересчур понятным: «Нет бензина».

В тот день я был очевидцем необыкновенно упорной и очень успешной атаки «катюш». Каждые двадцать — тридцать минут раздавался характерный свист, за которым следовали взрывы. [105]

Многие избы в Арбузове горели. И так продолжалось весь день.

Только к вечеру мы получили небольшую передышку. Несколько раз в небе над нашими головами появлялись немецкие самолеты, сбрасывавшие на парашютах всевозможные припасы. Каждый самолет сбрасывал по шесть тюков, имевших форму снаряда, затем делал круг над долиной и улетал. Мы жадно следили за чужеземными «птицами». Их очертания и окраска казались странными, чужими. Равно как и форменная одежда немецких солдат. Но, по крайней мере, они приносили с собой какую-то надежду, поэтому мы восторженно приветствовали их появление и всегда с нетерпением ждали. Немцы выпускали им навстречу сигнальные ракеты, но, я думаю, больше, чтобы выразить свою радость, чем по необходимости. Кроме припасов, с самолетов сбрасывали бочки с горючим.

Каждый из нас втайне мечтал о том, чтобы над нашими головами появился хотя бы один итальянский самолет. Нам так хотелось, чтобы кто-нибудь вспомнил и о нас. Но действительность была к нам удивительно жестокой. И до самого Черткова мы не видели в небе ни одного нашего самолета.

В тот вечер немецкие самолеты прилетали часто. Но к сожалению, не все парашюты раскрылись, и некоторые посылки камнем падали на землю. Те, в которых находились боеприпасы, взрывались.

Один из таких «подарков» упал на территории, где расположились итальянцы. Последовал взрыв, сопровождавшийся гигантским столбом дыма. Прошел слух, что убит генерал и все наши полковники. Впоследствии оказалось, что при взрыве действительно погиб полковник и несколько старших офицеров. [106]

* * *

Я снова повстречался с Марио Беллини, моим приятелем из Ассиси. С самого начала отступления он не снимал темно-зеленый вязаный шлем, украшенный кисточкой такого же цвета. Почему-то именно эта кисточка напомнила мне о беззаботных лыжных прогулках. Мы так часто отправлялись зимой на лыжах на нашей далекой родине... Сейчас даже трудно поверить, что у нас в жизни были такие счастливые минуты.

Суровое лицо Беллини в профиль напоминало черты древнеримского легионера. К тому же он был высок, широк в плечах и очень силен. Мы вместе учились на офицерских курсах в Монкальери, затем попали в один и тот же военный лагерь, откуда опять же вместе отправились в Россию. По пути мы серьезно поссорились, причем неприязнь друг к другу длилась довольно долго, пожалуй, до начала сражения на Дону. В этом сражении Беллини представили к серебряной медали.

Встретившись через много месяцев, мы обменялись лишь холодными рукопожатиями. В тот день его группа наблюдения и мой батальон были разгромлены противником, после чего мы долго и трудно уходили от преследования. Совместные боевые действия показали, насколько мелочны и ничтожны наши взаимные обиды. Мы вновь подружились.

Сейчас мы мирно шествовали рядом, засунув руки в карманы, и вели неторопливую беседу. Обстрел прекратился. Даже мороз вроде бы слегка ослабел. Мы шли по вытоптанной в снегу дороге, идущей вдоль длинного ряда изб и соединявшей большой и маленький массивы арбузовских домов. Дорога была широкой и вела вверх по склону. Прямо перед нами бледное зимнее солнце, [107] закончившее свое путешествие по мрачному зимнему небу, медленно садилось, постепенно опускаясь за гребень холма. Мы шли мимо подожженных «катюшами» изб, мимо застывших на снегу трупов. Одни умерли недавно и еще были похожи на замерших в неподвижности людей. Другие были мертвы уже давно. Издалека они напоминали бесформенные кучи тряпья, присыпанные снегом. И лишь при ближайшем рассмотрении становилось понятным, что этот продолговатый сугроб когда-то был человеком.

Штыковая атака не миновала этого места. Здесь, вперемешку с трупами итальянцев, встречались и русские, хотя итальянцев было явно больше. На дороге стоял русский пулемет «максим», рядом с ним скрючились его мертвые хозяева. Чуть поодаль виднелась целая группа итальянцев, которых, очевидно, скосила очередь из этого пулемета. Их штыки были установлены в боевом положении. Рядом с ними лежал чернорубашечник, из-под его тела выглядывала винтовка с готовым к атаке штыком. Наверное, этот бравый солдат, бегущий в атаку, мог стать серьезной угрозой для врага, но сейчас в его мертвой фигуре не было ничего страшного. Я наклонился и заглянул ему в лицо. На нем читались только обида и жалость.

Как много погибших! Жуткое зрелище обжигало слишком больно. А на далекой родине родные и близкие еще не знают, что этих несчастных уже нет на свете. Здесь, в России, мы переживали страшную трагедию, которая вроде бы никого, кроме нас, не касалась. Мы умирали, а наши газеты и радио повествовали о чем угодно, кроме нас. Страна о нас словно забыла.

Утром прошел слух, что немцы расстреляли всех русских пленных. Лишь итальянцы в результате [108] штыковой атаки взяли в плен более 200 человек.

Позже слухи подтвердились. До нас даже дошли отдельные детали. Рассказывали, что пленных строили в шеренги по 10 человек, вдоль которых ходил солдат и стрелял. Чаще всего в голову. Насколько мне известно, ни одному из пленных не удалось уцелеть. Я видел тела некоторых из них. Помню русского мальчика, одетого в солдатскую форму. Ему было не больше шестнадцати лет. Он лежал раскинув руки и ноги и глядя широко раскрытыми, невидящими глазами вдаль. Маленькая дырочка на виске показала, куда попала пуля, убившая юношу.

Я остановился и несколько минут рассматривал погибшего. Мне показалось, что все они — и этот русский мальчик, и застывший в отдалении итальянский чернорубашечник — своей смертью выражают яростный протест против чудовищной несправедливости войны. Почему-то этот русский юноша стал для меня воплощением всего русского народа, на протяжении многих лет испытывавшего неведомые нам страдания. Бедный солдатик!

Свидетели убийства русских пленных рассказывали, что они стояли перед своими палачами высоко подняв головы и ни о чем не просили, но в их глазах метались страх и отчаяние.

В глубине души росла моя ненависть к немцам. Она с каждым днем становилась все сильнее и временами переходила в глухую, непримиримую ярость. Мне было очень трудно подчиняться их командам и не давать волю озлоблению.

Справедливости ради следует отметить, что в те дни русские обращались с немецкими пленными точно так же. Не лучшая судьба постигла и попавших в русский плен итальянцев. [109]

Нам было очень больно. Но именно боль — удел цивилизованных народов, попавших в кровавую мясорубку войны двух варваров.

Если бы немцы пощадили пленных здесь, в Арбузове! Но теперь мы ни минуты не сомневались, что, если попадем в плен, наша судьба предрешена.

Мы с Беллини прошли через всю деревню, затем двинулись обратно. День медленно клонился к закату. Мороз, словно спохватившись, снова взялся за нас. Мы еще раз прошли мимо мертвого русского мальчика. Мне показалось, что я услышал его протестующий крик. Быстро темнело. Предстояло опять искать место для ночлега.

* * *

Не помню, где я первый раз той ночью преклонил голову. Запомнилось только, что очень скоро, подгоняемый усиливающимся холодом, я возобновил скитания. В темноте я снова встретил Беллини, и он рассказал мне, что нашел неплохо защищенное место на пустыре. Мы отправились туда вместе, легли, но так и не смогли уснуть из-за мороза. Так и не решив, куда отправиться — попробовать поискать свободный уголок в какой-нибудь избе или не терять время и сразу идти к одному из нескольких стогов сена, — мы вышли на дорогу.

В темноте ночи костры полыхающих изб казались особенно яркими. Их пламя скупо освещало лежащие повсюду мертвые тела, но теперь мы старались на них не смотреть. Следовало позаботиться о себе. [110]

Мы приблизились к полю, где устроилась на ночлег большая группа людей. Немцы заняли самые удобные места, где было много сена. Высокие копны защищали их от холодного ветра. Итальянцы разместились на открытых со всех сторон площадках.

Мы зашли в несколько изб, но напрасно. Все они были переполнены. Деться было некуда.

Проходя мимо покосившейся лачуги, мы услышали тонкий детский голосок. Ребенок был болен или ранен, он все время твердил одну и ту же знакомую нам фразу: «Папочка, дай водички!» Сквозь крупные щели в двери проблескивал тусклый свет: очевидно, в доме горела свеча. Но войти туда мы не могли: прямо на пороге, вповалку, тяжелым, беспробудным сном спали наши соотечественники.

Не нашедшим никакого укрытия, нам пришлось вернуться туда, откуда нас прогнал холод. Закутавшись в ледяное одеяло, я съежился на снегу и решил поспать, несмотря ни на что.

Со всех сторон раздавались громкие стоны. Это было невозможно вынести. Но от них нельзя было спрятаться и некуда скрыться.

Я заметил неподалеку странную нору в снегу, показал ее Беллини, и недолго думая мы заползли туда. Если я не ошибаюсь, это оказался старый, полуразвалившийся курятник.

* * *

Временами меня начинала подводить память. Я не очень хорошо помню дальнейшие события той ночи. Кое-что из происшедшего я не могу припомнить вообще. Через несколько часов я выбрался на улицу, оставив одеяло в курятнике. Меня била дрожь. Марио сказал, что я внезапно со всех ног бросился бежать, причем направился [111] в сторону расположения русских. Он с трудом меня догнал и остановил. Я вырывался и требовал, чтобы Беллини оставил меня в покое.

Затем мы каким-то образом потеряли друг друга из виду.

Помню, что я был поглощен единственной мыслью — лечь спать, обязательно укрывшись сеном. Хотел отыскать сено любой ценой. Затем я где-то подобрал одеяло и долго бродил между избами и полем, полностью потеряв ощущения времени и направления.

Какое-то время меня сопровождал солдат, заявивший, что отлично знает эти места. Но вскоре он тоже заблудился, и стало ясно, что мы оба не знаем, куда идем. В конце концов я нашел никем не занятую кучу соломы. Рядом спали немцы. Я устроил для себя лежбище, снял ботинки и носки, завернулся в одеяло и провалился в сон. Мороз был даже сильнее, чем предыдущей ночью.

* * *

Когда я проснулся утром, еще не рассвело. Я больше не бредил, с головой все было в порядке.

По моим подсчетам, наступило Рождество. Я так решил, хотя все вокруг утверждали, что Рождество будет только завтра. У нас было весьма приблизительное представление о времени. В тот ранний предрассветный час я быстро ходил взад-вперед, чтобы согреться, и истово молился.

Из долины слышались выстрелы. А я возносил молитву Всевышнему и думал о моем далеком теплом доме. Может быть, именно сейчас мои маленькие братья смеются и визжат от радости, рассматривая рождественские подарки. И мой отец, отбросив на время свою всегдашнюю строгость, [112] радуется вместе с ними, любуясь их счастливыми лицами. Через несколько часов они все вместе отправятся к мессе, после чего соберутся за столом в нашей большой и очень теплой гостиной. Как тепло в нашей гостиной зимой!

Суждено ли мне когда-нибудь еще увидеть родной дом?

Я представил, как будет убиваться моя мама, если я не вернусь, и вознес горячую молитву Мадонне лесов, святой покровительнице моего народа. Сделай так, чтобы чаша горя и страданий миновала мою мать!

Так я еще долго прыгал и бегал по утоптанному снегу, вознося молитвы и сражаясь с холодом. При этом я почему-то не волновался из-за странного, бредового состояния, охватившего меня предыдущей ночью. Я чувствовал, что пока еще не схожу с ума. И кроме того, все мы в руках Провидения.

Я опять подумал об Италии. Наверное, нужно уехать очень далеко, чтобы в полной мере оценить, как прекрасна и добра моя страна, как хорошо в ней жить. Я с тоской думал о красотах Ривьеры, но больше всего о том, как там восхитительно тепло. С некоторым усилием я отогнал от себя эти мысли, пока не стало совсем тошно...

* * *

Незнакомый солдат из 30-й бригады где-то раздобыл половину головки сыра пармезан. Когда рассвело, он пришел ко мне, сопровождаемый внушительным эскортом, и попросил разделить этот изумительный деликатес. Я немедленно приступил к делу. Сыр сильно затвердел на морозе. Я положил его на снег и принялся аккуратно отрезать куски штыком. В другое время я бы счел его запах отвратительным, но сейчас... [113]

Тут ко мне подошли какие-то солдаты и передали приказ всем немедленно отправляться в деревню. Пришлось прекратить раздачу сыра. И через несколько минут я снова очутился на выстланном трупами склоне на дороге, ведущей вниз. У меня в руках был сыр, и поэтому за мной, как привязанные, шли солдаты. Они настаивали, чтобы лакомые кусочки выдавались исключительно парням из 30-й бригады.

Вскоре им надоело идти за мной, и тот, кто принес сыр, потребовал, чтобы я вернул ему остаток. Я не спорил, только отломил маленький кусочек для себя и еще один, чуть побольше, для полковника и офицеров. Последний я передал хорошо знакомому мне артиллеристу по имени Клементи. Этот молчаливый темноглазый южанин казался абсолютно надежным человеком. Он входил в мою группу наблюдения и великолепно проявил себя в боях на Дону. Пожалуй, он был одним из самых храбрых моих солдат.

По дороге я съел свой кусочек сыра и возблагодарил Господа за то, что он послал столь необходимую мне пищу.

Внизу в деревне все пришло в движение. Пронесся слух, что мы уходим. Я содрогнулся от мысли о том, сколько беспомощных раненых останется в Арбузове на расправу безжалостному врагу.

Я пошел к лазарету, расположенному рядом с немецким штабом, чтобы посмотреть, есть ли там еще кто-нибудь из моих друзей, моих vecchi. Я долго ходил между лежащими на снегу ранеными и громко спрашивал: «Есть здесь кто-нибудь из 30-й артиллерийской?» Мне никто не ответил. Я уже совсем было собрался уходить, когда услышал слабый голос: «Signor tenente!» Обернувшись, я увидел щуплого светловолосого солдата, чье лицо показалось мне смутно знакомым. [114]

— Signor tenente, — снова заговорил он, — видите, меня ранили. Как вам повезло! Вы все время лезли в самое пекло и уцелели.

Голос мне тоже показался знакомым, но тем не менее я никак не мог вспомнить, кто это такой.

— Но кто ты? — растерянно поинтересовался я.

— Я — Caporalino, новый связист из второй батареи.

Тут я сразу же узнал юношу. Это с моей легкой руки он получил свое прозвище — Caporalino. Он назвал свое имя, но, к сожалению, теперь я не могу его вспомнить.

Я сразу же начал лихорадочно размышлять, как можно спасти несчастного. Выход был один — найти место на санях или каком-нибудь другом транспорте. И я пошел искать сани. Через несколько минут мне удалось их найти, причем пустые. Не помню, что мне говорил возница, скорее всего, объяснял, что они предназначены для кого-то другого. Вежливо, но с явно выраженной угрозой в голосе я приказал ему взять Caporalino. Клементи помог мне поднять и устроить раненого. Я приказал Клементи сопровождать сани и внимательно следить, чтобы солдат остался на них, а также дать раненому кусочек «офицерского» сыра. Caporalino благодарил меня со слезами на глазах. Он был так растроган, что с трудом мог говорить. Лежа на санях, он даже пытался улыбаться. Я долго следил за санями, пока они не скрылись из виду. Клементи тоже исчез вместе с санями, больше я его никогда не видел. Излишне говорить, что офицеры так и не получили сыра.

* * *

Через несколько дней я увидел Caporalino уже в Черткове. Он рассказал, что на санях он проехал всего несколько километров, после чего лошадь [115] замертво рухнула на дорогу. Остальную часть пути до населенного пункта ему удалось с превеликим трудом проделать пешком. Кроме того, он сказал, что Клементи необыкновенно серьезно отнесся к моему приказу и ни на минуту не терял сани из виду.

* * *

В самом центре деревни устроили лазарет. Это был маленький домик с сенями. Внутри, на застеленных соломой земляных полах, а также на улице прямо на снегу лежали раненые. Причем все они пребывали в чрезвычайно возбужденном состоянии. Люди уже знали, что войска собираются уходить из деревни, и волновались за свою судьбу.

Мы верили, что действительно уйдем из Арбузова, как только подойдут давно ожидаемые танки, а также считали, что вместе с танками к нам направляются грузовики, чтобы забрать раненых. Именно это я и объяснил полуживым людям, в отчаянии молившим меня не бросать их на произвол врага.

На минуту воцарилось молчание, и чей-то голос произнес:

— Остается надеяться, что это правда. Все мы знаем, что немцы убили русских пленных. Нам не на что рассчитывать, если русские найдут нас здесь, в окружении своих расстрелянных людей.

Пехотинец, которого я ранил в спину в первый день нашего пребывания в Арбузове, тоже был в лазарете. Он тихо лежал у стены.

Когда я окликнул его, он меня сразу же узнал и снова, как заведенный, принялся твердить, чтобы мы не оставляли его. Глядя в его широко открытые глаза, я снова спросил себя: этот ли человек, находясь в беспамятстве, стрелял в нас или все-таки нет? Мне не суждено было получить точный ответ на мучивший меня вопрос. В те дни немало людей, не выдержав испытаний, сходило с ума. И [116] в то же время у многих наблюдалось временное помрачение рассудка, после чего они возвращались в свое нормальное состояние. Так что теперь, внимательно всматриваясь в лицо этого человека, я не мог прийти к какому-либо обоснованному заключению.

Бедолага! Я сделал все от меня зависящее, чтобы найти ему место на санях или в грузовике. Но второго чуда не произошло. Даже мышь не смогла бы отыскать себе закутка на транспорте, переполненном ранеными итальянцами. Сани немцев двигались полупустыми, но я так и не сумел уговорить никого из них, чтобы взяли всего лишь одного нашего раненого.

В результате я был вынужден отказаться от бесплодных попыток. Правда, меня немного успокоил полученный приказ, предписывающий всем собираться внизу в долине, не беспокоясь о раненых, поскольку их всех заберут специально выделенные для этого люди.

В конце концов мы все-таки покинули Арбузов. Провидение вверило мне жизни множества людей, которых я должен был отвести в безопасное место. Но я не выполнил своего обещания и покинул раненого мной пехотинца. Мне до сих пор иногда кажется, что я слышу его срывающийся голос:

— Signor tenente, умоляю, не бросайте меня!..

И свой ответ:

— Не волнуйся, я тебя не брошу. Я всегда выполняю свои обещания.

* * *

С тяжелым сердцем я шел вниз, к месту сбора. Что ждет меня там?

Пересекая небольшой пустырь, я увидел громадину немецкого танка{8}, орудие которого было [117] снесено прямым попаданием снаряда. Приглядевшись, я обнаружил, что огнемет тоже отсутствует, впрочем, развороченной была вся передняя часть. К сожалению, число танков, на которые мы возлагали наши основные надежды, с каждым днем уменьшалось.

Когда мы покидали «Долину смерти», их осталось всего пять или шесть штук. Остальные из-за отсутствия горючего были выведены из строя и брошены.

* * *

В окружении многочисленных солдат и офицеров, я стоял на льду замерзшего пруда. Сюда же подъезжали грузовики с ранеными. Они останавливались на дороге или ездили взад-вперед. Было совершенно очевидно, что водители не знали, что делать.

Русские снова начали обстрел деревни.

Наступивший день не стал счастливым исключением и принес огромное число раненых и убитых. Снаряды «катюш» не щадили никого. Они взрывались среди лежащих на снегу раненых, разрывая на части их и без того уже покалеченные тела. Те, над кем смилостивились снаряды, погибали от холода.

Некоторые солдаты, измученные непрекращающимися обстрелами, голодом и убийственным морозом, теряли желание жить. Они укладывались на снег и, не шевелясь, молча ждали смерти. Надежда на приближающуюся колонну танков становилась все слабее.

Выстрелы раздавались слишком близко. То справа, то слева начали появляться столбики снега, поднятые вражескими пулями. Срезанные выстрелами голые ветки деревьев сыпались на наши многострадальные головы. Вслед за этим поминутно [118] стали взрываться снаряды. Снова обстрел! Спрятаться было негде. В качестве укрытий отчаявшиеся люди использовали даже самые незаметные ямы и ложбины.

Казалось, прошла вечность, прежде чем поступил приказ: всем итальянцам собраться в лесистой балке в долине перед Арбузовом.

* * *

Через некоторое время (было уже позднее утро) итальянцы стянулись к указанному месту и даже построились. Нас было четыре или пять тысяч, а это означало, что множество людей затерялось где-то в «Долине смерти». Проход в балку, естественную расселину в земле, имел в ширину около 100 метров и глубину 4–5 метров. Его дно было достаточно ровным. Поскольку проход оказался довольно извилистым, о его длине ничего сказать не могу.

И здесь прошла штыковая атака. Ее немой свидетель — русский пулемет «максим», застывший на краю обрыва. Рядом лежали трупы русских пулеметчиков.

Генерал X собрал всех оставшихся в живых офицеров, которых набралось около сотни. Мы искренне надеялись, что он сообщит нам хорошие новости. Вместо этого мы услышали, что нам следует организовать людей и вести бой с противником, пока хватит сил. Возможно, вскоре подойдет бронетанковая колонна. Но может быть, и нет. Тогда нам предстоит погибнуть в бою.

Генерал говорил что-то еще, но нам не хотелось верить собственным ушам. Нас обрекли на смерть. [119]

Вскоре генерал отпустил офицеров, и мы пошли к своим подразделениям, собравшимся в балке. Вокруг виднелись редкие голые деревья, между ними стояли люди. Послышались громкие, отрывистые команды. Затем кто-то сказал, что надо говорить потише, потому что враг совсем близко.

30-я бригада построилась, я ходил вдоль шеренг, призывая людей к порядку. Я снова был среди своих.

Все мы были уже не такими, как прежде. Выпавшие на нашу долю тяготы и лишения способны сломить кого угодно. До неузнаваемости изменились лица — похудели, осунулись. И только глаза остались прежними. По ним мы и узнавали друг друга.

Среди нас был наш командир — полковник Матиотти. Его всегда аккуратно выбритое лицо теперь покрылось седой щетиной. Из трех командиров батальонов уцелел один майор У.

Я был счастлив увидеть моего доброго друга, веронца Дзоило Цорци. Как прекрасно, когда есть возможность перекинуться с ним несколькими словами. Здесь же оказался Марио Беллини, который долго приставал ко мне с вопросом, куда я подевался предыдущей ночью. Я снова увидел младших лейтенантов и лейтенантов Антонини, Канделу, Бону, Цинци, Маэстри, Цаваттаро, а также капитанов Понториеро, Варенну и Барселону. Но как многих мы недосчитались! С нами больше не было нашего доброго, всегда по-отечески улыбавшегося майора, куда-то исчез командир 62-го батальона. Впоследствии я встречал его, но это было уже после выхода из окружения.

Из младших лейтенантов не хватало самого молодого — Палациано, улыбчивого юноши из Таранто. Парни говорили, что видели его мертвое тело. Через неделю ему должно было исполниться двадцать лет... [120]

Капитан Варенна, выходец из Комо, наш главный «снабженец», где-то раздобыл большую рыжую корову, которую один из солдат теперь тянул за веревку, привязанную к рогам. Животное шумно дышало и плелось за нами, видно покорившись своей участи. Капитан собирался при первой возможности забить корову и накормить людей горячей пищей.

* * *

Полковник Матиотти разделил людей на две примерно равные группы: вооруженные и без оружия. Из вооруженных солдат сформировали четыре или пять взводов по 20 человек в каждом. Боеспособных офицеров поставили во главе каждого взвода. Меня, Дзоило Цорци и Марио Беллини пока оставили в покое.

Взводы были готовы идти в бой. А я неожиданно почувствовал острейшее желание быть вместе с ними, с моими друзьями. Какой-то чертик внутри не давал мне покоя и настойчиво требовал, чтобы я снова полез в пекло. Но я не успел проявить себя, потому что как раз в эту минуту вперед выступил Цорци и тихо попросил полковника позволить ему присоединиться к взводу.

На его простоватом лице застыло обычное выражение: искреннее и в то же время скромное, даже, пожалуй, чуть застенчивое. Именно с таким выражением он всегда призывал к порядку своих друзей, некоторые фривольные шутки которых, будучи истовым католиком, не одобрял. Полковник удовлетворил его просьбу, и солдаты тут же отправились в Арбузов.

Беллини и я молча смотрели вслед Цорци. Больше мы его никогда не видели.

Пусть мои слова станут данью памяти Цорци, лучшему из людей, которых мне довилось встретить [121] на дорогах войны. Он был простым, но мудрым человеком, его очень любили солдаты. К тому же он был храбр, но обладал не безрассудной храбростью, а настоящим мужеством разумного человека.

Я еще очень долго надеялся, друг мой Цорци, что ты жив. И всякий раз, когда судьба забрасывала меня на новое место, я ждал, что увижу твое спокойное лицо, услышу тихий голос.

Но вышло иначе. Когда снег растает и повсюду зажурчат весенние ручьи, ты будешь без движения лежать в грязи на проселочной дороге и не сможешь порадоваться первому ласковому теплу. Жидкая глина скроет твои глаза, последний взгляд которых был обращен к Богу.

Я дал обет, что ты вернешься домой. Мы должны были идти вместе, чтобы этот обет выполнить{*12}.

Но ты пошел один. И не вернулся.

Я уверен, что еще не раз мысленно обращусь к тебе. Ведь это твоих советов мне так не хватает в этой жизни! Сколь тонка преграда, разделяющая нас! Мы снова будем идти рядом, как шли в 1942 году, плечом к плечу, по дорогам войны через бескрайнюю русскую степь.

Ты помнишь заунывный крик перепелов, который мы впервые услышали именно в тех местах?

Сегодня твои белые кости уже смешались с землей и травой, а над ними все так же кричат перепелки, словно плачут над умершим. [122]

* * *

Когда вооруженные формирования ушли, мы получили приказ оставаться в том же овраге до новых распоряжений. Нам было запрещено разжигать костры и даже громко разговаривать.

Капитаны Варенна и Барселона отправились поискать место, где было бы удобно забить корову. По пути их остановил незнакомый старший офицер и приказал капитану Барселоне принять командование только что сформированной ротой. Больше мы его не видели.

Терпеть адский холод уже не было никакой возможности. Мы старались, как могли, согреться, но не станешь же весь день без остановки прыгать или приседать!

День, который я упорно считал рождественским, казался бесконечным.

Солдаты, отправленные забить корову и приготовить пищу, вернулись с пустыми руками. Они сообщили, что животное у них отобрали немцы, но сопровождаемые группой итальянцев. Первые держались властно и действовали как хозяева, вторые таскались за ними, умирая от голода.

Мы опять остались без еды...

* * *

Нам было хорошо слышно, как в долине взрываются снаряды. «Катюши» вовсю демонстрировали свою мощь.

Офицеры собрались в небольшую группу: Понториеро, Варенна, Бона, Санмартино, Антонини, Беллини, Кандела и некоторые другие. Иногда один из нас, сраженный усталостью, в изнеможении опускался на снег, но всякий раз очень быстро вставал. Мы пытались обсудить создавшееся положение, но в такой мороз было [123] тяжело и разговаривать, и думать. Из-за холода никто из нас не рисковал снять перчатки, поэтому даже самые заядлые курильщики были вынуждены серьезно подумать, прежде чем решиться закурить.

Все думали, придут ли танки, но вслух старались об этом не говорить. Мы были настолько голодны, что мысленно все время ели. Причем представляли себя вкушающими самые изысканные блюда. Я вспомнил об аппетитных плитках шоколада, баночках меда и прочих вкусностях, которые мне прислали из дома, а я припрятал к сегодняшнему дню — к Рождеству. Теперь ими, наверное, лакомятся узбеки. Я веселился, представляя, как вместе со сладостями узбеки съедают крем против обморожения и средство для блеска обуви, тоже лежавшие у меня в мешке, хотя это вряд ли было смешно.

* * *

Вскоре мысли о еде были изгнаны всепроникающим холодом, и мы снова принялись прыгать и бегать на месте. Каким мучительным было ощущение ледяных ног в мокрых и холодных носках! Медленно тянулись часы.

Неподалеку от места нашей стоянки виднелась «живописная» картина. Пять или шесть мертвых итальянцев и лошадь, тоже мертвая. Должно быть, они были настигнуты снарядом незадолго до нашего появления, потому что кровь была еще совсем свежей. Ее натекла целая лужа, в центре которой лежала лошадь, придавившая одно из человеческих тел.

Какой отвратительно красной казалась смесь крови человека и животного! Это было единственное яркое пятно на удручающе монотонном, серо-белом полотне окружающего пейзажа. [124]

Неожиданно я принял весьма нелегкое для себя решение и направился к трагической компании. Дело в том, что я заметил на шее у одного из погибших итальянцев теплый офицерский шарф. Я стянул его, разорвал на две половинки и вернулся к товарищам. Как раз в это время лейтенант Санмартино, в то время командовавший 2-й батареей, сидел на снегу и с остервенением натирал свои окоченевшие ноги жиром против обморожения. Я попросил его поделиться со мной кремом, снял ботинки и носки, натер свои многострадальные ноги, обмотал их половинками шарфа и снова натянул ботинки. Сразу стало легче. Но теперь, без носков, мои ноги над ботинками оказались голыми. Пришлось, чертыхаясь, все-таки еще раз надеть мокрые носки.

Мы немного поговорили о Рождестве. В итоге меня убедили, что оно наступит только на следующий день.

Я часто покидал своих товарищей и отправлялся бродить по оврагу. На ходу было легче согреться.

Временами в нашем доблестном войске поднималась неимоверная паника, потому что кто-то сообщал о появлении на краю балки русских. На поверку ожидаемые враги всякий раз оказывались итальянцами.

Бой переместился ближе. Выстрелы слышались уже совсем рядом с нами, а снаряды летали прямо над нашими головами.

* * *

Все больше и больше людей стали поглядывать голодными глазами на убитую лошадь. Некоторые шли к ней и штыками отрезали куски мяса. Поскольку нам было категорически запрещено разжигать огонь, мясо ели сырым. Судя по рассказам, [125] на вкус оно было отвратительным, но тем не менее восстанавливало силы.

Не выдержав мук голода, я решил последовать примеру соотечественников. Попросив у солдата штык, я осторожно отрезал небольшой кусочек мяса. Гола, заряжающий третьего орудия 2-й батареи, ободряюще кивнул, глядя на гримасу отвращения, исказившую мое лицо. Его всегда задорно топорщившиеся волосы сейчас были спрятаны под шлемом, а обычно оживленное лицо теперь выглядело маленьким и сморщенным. Но вел он себя как всегда — по-крестьянски практично.

Я засунул мясо в снег, откуда через некоторое время достал своеобразный замороженный бифштекс. Стараясь не смотреть на него, я принялся за еду. Вот, подумал я, расплата за былые излишества. Когда смерть близка, грехи человеческие, которые в нормальных условиях кажутся лишь мелкими прегрешениями, принимают угрожающие размеры.

* * *

Меня очень беспокоило тело человека, придавленного лошадью. Солдаты уже стояли в очереди, чтобы отрезать себе мяса. Лошадиные внутренности и куски шкуры падали на лежащий внизу труп. Некоторые, не присматриваясь к тому, что лежит под ногами, наступали на него.

Я понимал, что никто добровольно не согласится вытащить его. Тогда я достал пистолет и под угрозой оружия заставил двух солдат помочь мне перенести несчастного в другое место. Пока мы готовились выполнить скорбную работу, над нашими головами просвистел снаряд «катюши» и взорвался всего лишь в нескольких десятках метров. Мы упали на землю, прикрывая руками головы. После того как перестали падать осколки, я встал и обнаружил, что моих вынужденных помощников [126] нигде не видно. Видимо, им так не хотелось возиться с мертвым телом, что они трусливо сбежали.

Пришлось заставить двух других солдат заняться этим делом. Мы вытащили мертвое тело из-под трупа лошади и уложили его немного поодаль. Возле мы положили и остальных погибших.

Теперь «катюши» обстреливали район, расположенный совсем рядом с нашим оврагом, всего лишь в нескольких сотнях метров. Поднятые взрывами снарядов столбы дыма неуклонно приближались. Еще немного — и начнется массовая гибель людей. Мы с ужасом ждали казавшейся неизбежной смерти, но неожиданно взрывы снова стали удаляться. В балку упал только один снаряд, убивший нескольких человек.

День клонился к вечеру.

Мы бесцельно топтались на снегу, потеряв всякую надежду. Но тут до нас долетела новость, которая заставила всех в полном смысле слова запрыгать от радости. Из немецкого штаба пришел сержант, сообщивший, что колонна танков находится всего лишь в двух часах пути отсюда.

Люди стояли и напряженно ждали. Время шло, но никаких звуков, означавших прибытие танковой колонны, не было слышно. На закате мороз еще усилился. Нам еще днем казалось, что силы на исходе и больше мы не сможем переносить такой убийственный холод. Оказалось, что можем. Стемнело.

* * *

Вместе с Марио Беллини мы мерили шагами балку. Марио обнаружил в своем кармане забытый кусочек галеты и поделился им со мной. Как я был ему благодарен! Мы старались подольше растянуть процесс еды, но, увы, нескольких крошек сухого печенья хватило ненадолго. [127]

В темном небе поминутно появлялись следы трассирующих пуль. Иногда мы их видели прямо над головами. Срезанные выстрелами ветки сыпались на снег.

В центре балки соорудили нелепую и совершенно бесполезную конструкцию из сухих веток, предназначенную для старших офицеров. Но с виду она напоминала дом, хотя на деле таковым не являлась, и, должно быть, поэтому вокруг этого сооружения все время толпился народ. Внезапно оттуда донесся пронзительный крик. Кого-то ранили в живот. В наших условиях у такого раненого не было ни единого шанса выжить. Еще некоторое время оттуда слышались стоны, потом все стихло.

* * *

А перед нами снова стояла задача найти место для ночлега.

Я подумал об избе, находившейся как раз рядом с оврагом. Я хорошо помнил, что рядом с ней высилась очень удобная копна сена. Еще в доме имелся подпол (типичная черта украинских изб), где — это я точно знал — пряталась семья. Может быть, там найдется место для нас двоих? Там должно быть восхитительно тепло!

Но... а вдруг в наше отсутствие появятся танки? Мы решили удовлетвориться несколькими охапками сена и устроиться на ночлег возле своих. Провидение снова оказалось на нашей стороне. В ту ночь наша колонна тихо и поспешно ушла.

* * *

Пока мы располагались на ночлег, в группе солдат неподалеку вспыхнула ссора. Я подошел выяснить, в чем дело. Несколько человек с трудом удерживали высокого солдата, который вырывался и кричал, что ни в чем не виноват. Перед ним стоял [128] взволнованный капрал, утверждавший, что побывал в плену у русских, сумел бежать и видел, как этот солдат по-дружески общался с врагами, а значит, он шпион.

Солдат (судя по говору, он был из Варезе) закричал, что он служит в батальоне 30-й артиллерийской бригады. Заинтересовавшись, я подошел поближе. Солдат рассказал такие удивительные вещи, что я немедленно послал за майором У, командиром батальона.

В присутствии майора солдат повторил, что действительно попал в плен к русским. Он был одним из огромнейшей колонны пленных итальянцев (если не ошибаюсь, в ней насчитывалось более 5 тысяч человек), которым русские объявили, что их сначала отправят в Миллерово, а там погрузят на поезда и отвезут на работы.

Миллерово в руках русских? Я удивленно взглянул на Марио Беллини. Если русские продвинулись так далеко, то наши дела плохи. Тогда мы не поверили солдату. Но впоследствии выяснилось, что он сказал чистую правду. Русские уже были в Миллерове и готовились замкнуть кольцо. Таким образом, мы оказывались в полном окружении. Хорошо, что мы этого не знали.

А солдат продолжал свой рассказ:

— Неожиданно стражники открыли огонь по нашей колонне. Вокруг меня находились тысячи итальянцев, — кричал солдат, — а их всех убили! Знаете, я сам видел, как капитан... (я не помню имя, названное солдатом, но этот человек служил в 60-м батальоне) упал замертво, пуля попала ему в голову!

Солдат объяснил, что ему удалось спастись только потому, что он, как щитом, прикрылся одним из своих соотечественников, который, он знал, продался русским. Потом его отпустили, взяв с [129] него обещание стать шпионом. Солдат сказал, что в его батальоне оказалось немало предателей, согласившихся шпионить. Он признался, что пообещал работать на русских лишь для того, чтобы спасти себе жизнь. На самом деле он не хотел никого предавать и все честно рассказал.

Пока солдат говорил, вокруг то и дело раздавались возмущенные крики. Толпа собиралась линчевать изменника. Солдат выглядел насмерть перепуганным.

Быть может, у него, как и у многих других, помутился рассудок? А вдруг он говорит правду? Мы не знали, что думать. Сейчас, когда я слышал столько рассказов итальянцев, переживших русский плен, я склонен думать, что в ту ночь солдат не лгал.

Я отвел майора У в сторону и рассказал об эпизоде, случившемся три дня назад, когда солдат стрелял в нас, расположившихся на ночлег. Майор ответил:

— Честно говоря, не знаю, что и думать. Но мне кажется вполне определенным одно: скоро мы все окажемся в руках русских и найдем там свой конец. Я буду следить за этим парнем и в случае чего пристрелю его. В конце концов, какая разница, все равно мы погибнем.

На том и порешили.

Намного позже Беллини рассказал мне, как развивались события. Майор У как следует поразмыслил и решил отвести солдата к генералу X. Поскольку вокруг было множество людей с помутившимся в той или иной степени рассудком, причем у некоторых появилась именно шпиономания, генерал, узнав, что доставленный к нему солдат до начала отступления был вполне нормальным парнем, распорядился его освободить. Солдат попросил майора У дать ему письменное удостоверение, [130] подтверждающее, что он не шпион. Солдат заявил, что если не получит такой бумаги, то уйдет к русским.

Майор У отказался. Солдат ушел, и больше его никто не видел.

После того как страсти улеглись, в балке воцарилась тишина. Все по-разному решали проблему ночлега. Одни укладывались прямо на снег, тесно прижавшись друг к другу. Другие предпочитали остаться на ногах. Я слышал, как люди тихо переговаривались между собой. Общее настроение было таково: если бы нас окружали не русские варвары, а, к примеру, англичане, все бы сдались в плен не задумываясь.

Марио Беллини и я, как и собирались, пошли к выходу из оврага, чтобы принести немного сена. Там нам пришлось выдержать короткую перепалку с немцами, которые высказали свое недовольство. Им было абсолютно безразлично, умрем мы или выживем, главное, чтобы их никто не беспокоил. Мы вернулись в балку с двумя большими охапками сена. Часть мы расстелили на снегу, затем легли, укрылись одеялами, поверх которых насыпали остатки сена. Я догадался положить мокрые носки под рубашку, прямо к телу, чтобы они к утру не превратились в ледышки. Прижавшись друг к другу, мы уснули.

Был канун Рождества.

* * *

Спали мы недолго, но очень крепко. Мы даже не слышали, как кто-то украл сено, уложенное поверх одеял. Было очень холодно. Мы придвинулись [131] поближе друг к другу и сумели еще немного поспать. Но вскоре пришлось встать. Холод стал невыносимым. Мы оба дрожали и клацали зубами. Накинув одеяла на плечи, мы принялись ходить взад-вперед, рассчитывая хотя бы чуть-чуть согреться. Я мысленно пообещал Мадонне (но не в форме обета, теперь я опасался их давать, поскольку больше не доверял себе), что, если она позволит мне вернуться домой, я посвящу служению ей всю оставшуюся жизнь. Написанная мной книга — свидетельство того, что я выполняю свое обещание.

* * *

И снова заговорили «катюши». Мы старались вжаться в снег. Снаряды рвались так близко, что я поневоле открыл рот, чтобы прочитать молитву, но в рот набился снег. Один из снарядов упал рядом, осыпав нас снегом и землей. Затем все стихло. Мы встали, отряхнулись и с удивлением посмотрели друг на друга. Живы!

Когда мы вернулись на место, где спали, выяснилось, что все сено уже растащили. Мы еще немного прикорнули, сидя в зарослях какого-то кустарника. Проснулись мы около девяти часов. Мне показалось, что я больше не способен выносить холод и вот-вот сойду с ума. Мы снова поднялись на ноги и в этот момент увидели приближающегося офицера. У него было очень странное выражение лица. Сверкая глазами, он поведал, что у него имеется «страшное подозрение», которым он хочет поделиться. Я не воспринял его всерьез, решив, что у бедняги тоже проблемы с рассудком. Дело в том, что несколько часов назад к нам уже подходил молодой человек с очень похожим видом, который спросил нас, кто он: офицер или простой солдат? Он пожаловался, что ему на голову кто-то надел [132] обруч, лишивший его памяти. Как и многие пехотинцы, он не носил звезд, но мы нашли его идентификационную карточку и выяснили, что потерявший память был лейтенантом.

Незнакомый офицер сообщил трагическим шепотом, что, по его мнению, немцы тайно ушли и бросили итальянцев. Я едва сдержался от грубости в ответ.

Мы все равно уже встали и должны были активно двигаться, чтобы окончательно не замерзнуть. Поэтому, посоветовавшись друг с другом, мы с Беллини решили на всякий случай проверить это заявление и немедленно направились к стогу сена у входа в овраг, где, как нам было точно известно, расположилось отделение немцев. Там, к своему ужасу, мы убедились, что незнакомый офицер прав. Немцев не было.

Но несправедливо утверждать, что они ушли, бросив всех итальянцев. Значительная часть наших соотечественников ушла с ними. Но об этом мы узнали только через несколько часов.

* * *

Брошены!

В овраге осталось около полутора тысяч человек, но все, или почти все, были без оружия и боеприпасов. С нами не нужно было сражаться, нас можно было просто убивать.

Из долины в балку протоптали в снегу широкую дорогу. Иногда по ней приходили люди. Заметив на дороге двух немцев (один из них сильно хромал), я подошел и спросил, куда подевались их товарищи. Раненый немец расплакался и сквозь слезы проговорил, что они ушли.

Перед нами раскинулась деревня Арбузов. Теперь в ней было тихо. Мы изо всех сил всматривались [133] в даль, но ничего не увидели. Лишь где-то вдалеке догорала одинокая изба.

Посовещавшись, мы с Беллини не придумали ничего лучшего и решили разбудить офицеров и выработать какой-нибудь план действий.

Вскоре собралась группа из семи или восьми офицеров. Оказалось, что среди нас имеется только один старший офицер — майор-пехотинец, причем весьма преклонного возраста. После нескольких минут общения мы пришли к выводу, что холод и лишения сделали из бодрого старика трясущегося маразматика.

Единственным офицером из 30-й бригады, кроме Беллини, оказался Кандела, врач из моего батальона. Майора У и многих офицеров, которые еще вечером были с нами, нигде не было видно.

Старый пехотинец отказался поверить в то, что мы ему пытались втолковать. Он потребовал, чтобы Беллини и я проводили его в «дивизионный штаб», где, как он утверждал, находится генерал X. Мы согласились и вместе направились к выходу из оврага. Когда мы вышли на дорогу, со стороны деревни до нас донеслись возгласы: «Ура!.. Ура!.. Савойя!» А потом наступила тишина. Вслед за этим такие же крики донеслись совсем с другой стороны. Русские входили в Арбузов, а какие-то уцелевшие итальянские солдаты решили выполнить свой долг до конца. Возможно, Цорци был с ними. В конце концов и до майора дошло, что идти нам некуда.

* * *

На дороге стоял немецкий грузовик. Видимо, его бросили совсем недавно, так как двигатель был еще теплым. Сопровождавшие нас солдаты немедленно полезли внутрь искать еду. Мы не [134] отставали. Я нашел вполне приличный ломоть хлеба — примерно полбуханки, который разделил с Марио. Кроме того, нашлись банки с остатками тушенки. Положив толстый слой консервированного мяса на кусок хлеба, я впился зубами в волшебный бутерброд. Восторг! Завидев еду, майор больше ни о чем не мог думать. Он так и не двинулся с места, пока не насытился. Бедный старик!

* * *

Мы вернулись в овраг, где нас с нетерпением ждали остальные офицеры. Никто не знал, что делать. Вокруг нас стали собираться перепуганные солдаты. Время шло, а решение так и не было принято. Я отвел майора в сторону и сказал, что мы можем выйти из оврага, можем принять бой прямо здесь или попытаться пробиться на юго-запад. Ему следует подумать и решить, какой вариант предпочтительнее. Но старик мог думать только о насыщении своего желудка и о морозе.

Наконец какой-то молоденький капитан нервно выкрикнул:

— Хватит болтать! И так ясно, что мы все умрем. Так давайте умрем в бою! — После чего он оглянулся вокруг и призвал: — Все, кто не желает умирать без боя, за мной!

Вместе с двумя сотнями солдат и сержантов он занял позицию у входа в овраг.

* * *

Остальные офицеры начали обсуждать наши перспективы. Марио горячо настаивал на том, чтобы мы сформировали единую колонну и двинулись на юго-восток. Остальные возражали, резонно [135] полагая, что это невозможно, поскольку у нас нет ни одного компаса и, кроме того, мы практически безоружны.

За нами, младшими офицерами, вырабатывающими план спасения, словно привязанный, ходил старый майор, кроткий и молчаливый, как овечка. Группа, состоящая примерно из сотни солдат, тоже старалась не упускать нас из виду.

Остальные — а их было больше тысячи — молча лежали на снегу, подобно неподвижным грудам темной одежды. У них больше не было сил бороться.

Мы медленно двигались по оврагу. Оказалось, что он тянется в длину на несколько километров. Судя по хорошо утоптанному снегу, здесь не так давно прошли люди. Я считал, что мы идем прямо к немецкой батарее. На выходе из главной долины эта батарея внезапно открыла огонь в сторону Арбузова и едва не разнесла нас в клочья.

Было темно и холодно. Я не мог ни о чем думать, только молился. В конце концов овраг закончился.

Выйдя на открытое пространство, мы увидели много итальянских солдат, без сил лежащих на обочине дороги. Они не могли идти дальше.

По чистой случайности мы вышли на дорогу, по которой прошла основная колонна. К тому же она была очень близко. Позже мы узнали, что нас разделяло всего несколько километров.

Мне было очень жаль несчастных, лежащих на снегу и из последних сил, ни на что не уповая, борющихся со смертью. Но, несмотря на это, мое сердце пело и ликовало, потому что появление этих людей означало: мы на правильном пути! Наверное, так чувствуют себя пловцы, когда они, измученные борьбой с бушующей стихией, [136] потеряв всякую надежду, неожиданно находят спасение.

Мы прибавили шаг. Каждый из нас думал о людях, оставшихся в овраге, но никто не заговаривал о них. Наконец, я напомнил о них майору, но он не позаботился послать кого-нибудь назад.

* * *

Теперь со стороны Арбузова слышались звуки яростного сражения. Неожиданно для самого себя я остановился и заявил майору, что он просто обязан откомандировать человека в деревню.

— Я уже отправил офицера, — вяло ответил он, затем пригляделся и, словно только что узнав меня, пробормотал: — А... это ты...

После чего спокойно пошел вперед, так и не приказав кому-нибудь что-нибудь делать.

* * *

Я чувствовал, что должен принять решение. Но все мое существо яростно протестовало против него. Попробуйте сказать потерпевшему кораблекрушение, что он должен бросить деревяшку, в которую вцепился, чтобы не утонуть. Правильно, он ни за что не выпустит ее из рук даже на секунду.

Господи, помоги мне, мысленно взмолился я, сделал над собой усилие и заявил майору, что пойду обратно. Марио Беллини сразу же принялся меня отговаривать. Но я напомнил другу, что мы — офицеры, а это звание ко многому обязывает. Тогда он решил идти вместе со мной. В последний момент к нам присоединился Винченцо Кандела. Он решил не отпускать нас одних. [137]

Назад мы шли очень быстро, стараясь преодолеть несколько километров, отделяющих нас от оврага, за максимально короткий срок.

Люди сидели и лежали там же, где и раньше. Криками и, если надо, пинками мы поднимали их на ноги и заставляли строиться. Мы были обязаны вывести их отсюда.

Теперь в овраге оставались только те две или три сотни человек, которые вместе с молодым капитаном решили умереть в борьбе. В той стороне, куда они ушли, было тихо. По моим расчетам, до них было метров 400–500.

Я сказал себе (хотя до сих пор не знаю, в какой степени это было правдой), что мы не можем пойти и позвать их. Если мы потратим на это время, то те люди, которых мы только что построили в колонну (многие из них отличались от мертвецов лишь тем, что стояли на ногах), снова разбредутся и второй раз мы их уже не сможем поднять. В нашей колонне один из солдат сидел верхом на полудохлой, но пока еще державшейся на ногах кляче. Я объяснил ему задачу и приказал добраться до молодого капитана и передать приказ идти за нами. Он вроде бы подчинился и повернул лошадь в нужном направлении. Но через несколько дней я узнал, что он и не думал выполнять мой приказ. Солдаты во главе с юным капитаном погибли.

Мы очень переживали, что враг перережет дорогу и мы окажемся в западне. Но все обошлось, и мы соединились с нашей главной колонной. Моей радости не было предела. Но в то же время я преисполнился уверенности, что Провидение сделало меня своим инструментом для выполнения великой миссии — спасти от смерти множество людей. Я вырвал из лап смерти тысячу людей, думал я, даже если мне больше [138] ничего не удастся в жизни совершить, сделанного уже вполне достаточно. Тогда я еще не знал, что мой посланец не добрался до отчаянного капитана и его людей.

* * *

Так мы вышли из «Долины смерти»{9}. Деревню почти полностью уничтожили. Большинство построек сгорели или были разрушены. Многие мирные жители — женщины, дети, старики — были убиты немцами или впоследствии погибли при взятии Арбузова. За нашими спинами осталась долина, вся покрытая мертвыми телами. Среди них — немцы, русские, которых немцы взяли в плен и безжалостно расстреляли, а также итальянцы, которых оказалось больше всех. Итальянцы, погибшие под обстрелом, итальянцы, павшие в штыковой атаке, итальянцы, умершие от голода и холода...

Но мучительнее других меня терзала мысль о многих сотнях раненых, которых бросили умирать без всякой помощи.

Мне рассказали, что в одном из наших лазаретов остался капеллан. Я его не знал и смутно помню его имя. По-моему, его звали падре Селестино. Он был из 51-го артиллерийского полка. Когда я писал эти строки, я еще не знал, что капеллан давно мертв. Его заколол ворвавшийся в лазарет большевик, в то время как честный священнослужитель, почти ослепший после ранения, ощупью пробирался между рядами раненых, давая последние благословения. Ему не должны были позволять остаться, поскольку было очевидно, что русские его убьют. Я так думаю{10}. Кроме того, я узнал, что раненые, которые сумели встать на ноги, пытались идти вслед за колонной. Они еще долго ковыляли, брели, ползли следом в последней безнадежной [139] попытке спасти свою жизнь. Дорога от Арбузова на протяжении нескольких километров была устлана телами несчастных покалеченных людей, которые не могли двигаться дальше.

Ты представляешь себе эту картину, читатель?

* * *

Кто знает, как они закончили свой путь...

Сенни, младший лейтенант из 82-го пехотного полка Торино, был одним из последних, уходивших из деревни. Он рассказал, что видел своими глазами, как за спинами наступающих отрядов русских то здесь, то там вспыхивали яркие костры. Именно там, где сотнями лежали наши раненые на подстилках из соломы.

Рассказывали, что немцы сами убивали своих раненых, которых по той или иной причине не могли или не хотели взять с собой.

Сначала вместе с Канделой, потом в одиночестве я упорно разыскивал итальянское командование. Я считал необходимым доложить о состоянии дел в нашем тылу. И кроме того, признаюсь, в глубине души мне хотелось быть поближе к командованию, а значит, подальше от опасности, хотя я и клялся солдатам, что русские ни при каких условиях нас не настигнут.

Во главе колонны итальянцев был консул Вианини из батальона М чернорубашечников. Он сообщил, что наш командир (то есть генерал X) где-то в первых рядах колонны вместе с немцами. Догнать его нельзя.

Вспоминая ту ночь, я думаю, что нас бросили в овраге с заранее обдуманными намерениями. Мы должны были сыграть роль пушечного мяса, задержать [140] наступающего врага и дать возможность основной колонне оторваться. Нам просто повезло, что она выходила из Арбузова по дороге, пролегавшей мимо нашего оврага.

* * *

Я ждал, когда колонна снова тронется в путь. Неловко оступившись, я только что набрал полные ботинки снега. Пришлось их снять и вытряхнуть. Заодно я выжал носки и быстро натянул их снова. Пока я производил эти нехитрые операции, мороз с такой силой вцепился в мои ноги, что я не мог стоять на месте. И опять пришлось прыгать, топать ногами — в общем, делать все то же, чем я усиленно занимался уже много дней. Сколько это еще может продолжаться?

Справа и слева от меня солдаты тоже прыгали, топали, хлопали в ладоши, постукивали себя по плечам или затевали шуточные потасовки, чтобы согреться. Многие бегали трусцой взад-вперед. И это помогало. Но кое-кто застыл неподвижно, словно сделавшись ниже ростом под тяжестью холода.

Мы стояли очень долго. Но в конце концов все-таки пошли — огромной колонной, сначала немцы, потом итальянцы. [141]