Миссия в Москву. Каталония в огне. Возвращение в Центр

Однажды рано утром за несколько дней до фашистского наступления на Каталонию мне передали распоряжение Негрина срочно зайти к нему домой. У Негрина я застал генерала Рохо. Оба выглядели так, словно работали всю ночь. Мне показалось, они с нетерпением ждали моего прихода. Как только я вошел, Негрин тотчас приступил к делу. Он сказал, что вместе с Рохо они весьма обстоятельно проанализировали обстановку и пришли к обоюдному мнению: положение крайне серьезно. Единственная возможность избежать потери Каталонии или отсрочить ее — обращение к Советскому Союзу с просьбой предоставить Испании крупную партию вооружения. Подробные списки требуемых военных материалов ими уже составлены. Я помню только некоторые цифры: 250 самолетов, 250 танков, 4000 пулеметов, 650 орудий и далее в таких же масштабах. Мне они показались фантастическими.

Негрин сказал, что для республики это вопрос жизни и смерти. Такую просьбу должен передать человек, пользующийся полным доверием республиканского правительства и вкушающий такое же доверие Советскому правительству. Осуществить эту миссию они решили поручить мне. Удивленный, я сказал председателю совета министров, что полностью отдаю себя в его распоряжение и, хотя не желаю уклоняться от выполнения столь трудного задания, быть может, он найдет более подходящего человека, нежели я, для ведения столь важных переговоров с Советским правительством.

Негрин не обратил внимания на мое замечание и стал инструктировать меня. Я должен был отправиться в Москву в тот же самый день. Негрин вручил мне три письма, написанные им собственноручно для М. И. Калинина, И. В. Сталина и К. Е. Ворошилова. В этих письмах он представлял меня как [415] человека, пользующегося полным доверием правительства Испанской республики, наделенного всеми полномочиями для принятия от его имени любого решения.

Через несколько часов я выехал из Барселоны в Москву в сопровождении Кони и полковника авиации Мануэля Арнала, одного из лучших наших инженеров, человека, которому я полностью доверял и который оказал мне большую помощь в период переговоров как технический советник.

Прибыв в Москву, я в тот же день посетил советского министра обороны маршала Ворошилова и вручил ему письма Негрина: одно — для него, как я уже говорил, а два других — для передачи адресатам.

На следующий день в половине шестого вечера в моем номере в гостинице появился полковник в сопровождении переводчицы Марии Юлии Фортус — замечательного человека, которая работала со мной на протяжении почти двух лет в Испании и с которой меня связывала большая дружба. Полковник сказал, что ему поручено сопровождать меня на встречу, но с кем и где она состоится, не сообщил. Зная, насколько сдержанны советские люди, я не стал его расспрашивать. В тот момент меня интересовало лишь одно: как можно скорее узнать ответ правительства СССР на нашу просьбу.

Я очень удивился, увидев, что мы направляемся не в резиденцию Ворошилова, а, как оказалось, в Кремль. У одного из дворцов машина остановилась. Полковник, не проронивший ни единого слова на протяжении всего пути, проводил нас в приемную, а затем оставил одних, но тотчас же вернулся, открыл дверь в соседнюю комнату и пригласил меня пройти. Войдя в комнату, я увидел И. В. Сталина и рядом с ним В. М. Молотова и К. Е. Ворошилова. С протянутой рукой И. В. Сталин направился ко мне, представляясь:

— Сталин.

Я был настолько ошеломлен этой неожиданной встречей, что, здороваясь, сказал только:

— Да, да, я уже знаю, что вы Сталин.

Мы сели за длинный стол, покрытый зеленой скатертью. Меня посадили между Сталиным и переводчицей. Молотов и Ворошилов сели напротив, и беседа началась.

Меня попросили рассказать о положении в Испании. Я постарался как можно точнее обрисовать те трудные условия, в которых находились республиканские войска. Вначале я чувствовал себя довольно стесненно. Мне впервые приходилось говорить с людьми, занимающими столь высокое положение, [416] и обсуждать столь важные для моей страны проблемы. Когда я закончил, мне задали несколько вопросов. Все они были весьма конкретными. Затем приступили к рассмотрению списков на требовавшееся нам вооружение.

Настал самый трудный момент моей миссии. Мне стало страшно неловко, когда начали зачитывать цифры нашего заказа. Они показались мне астрономическими и нереальными. Однако с удивлением и радостью я отметил, что Сталин отнесся к ним весьма положительно. Только Ворошилов пошутил:

— Товарищ Сиснерос хочет оставить нас без оружия?

При этом лицо его выражало добродушие.

Обсуждение списков закончилось их полным одобрением. Я не мог прийти в себя от изумления, не мог поверить, что все так просто решилось.

Прежде чем подняться из-за стола, маршал Ворошилов с деловой откровенностью, свойственной советским людям, спросил меня:

— Хорошо, а как это будет оплачено?

Стоимость необходимого нам вооружения, если мне не изменяет память, была определена в 103 миллиона долларов.

Я был озадачен и не знал, что сказать. Негрин, видимо, намеренно не предупредил меня о том, что золото «Банко де Эспанья», посланное в Москву, истощилось в результате закупок оружия, материалов, продовольствия, то есть всего того, что нам требовалось в течение двух лет для нужд войны. Этот поступок был в духе Негрина. Но и я допустил непростительную оплошность, не спросив его об этом.

Мне пришлось сознаться, что я не получил никаких инструкций относительно финансовой стороны вопроса. Советские руководители посоветовались о чем-то между собой (переводчица не перевела мне этого), просмотрели какие-то бумаги, и Ворошилов сказал:

— У испанского правительства остается в Советском Союзе сальдо ... (не помню точно цифры, но она далеко не достигала и 100 тысяч долларов), следовательно, надо изыскать возможность покрыть разницу. Завтра вы встретитесь с министром торговли товарищем Микояном и окончательно решите этот вопрос.

Деловая часть беседы была закончена, и Сталин предложил немного закусить. Все перешли в столовую, находившуюся в том же здании. Когда мы уже собрались приступить к ужину, [417] Ворошилов что-то сказал Сталину. Видимо, речь шла о Кони, которая осталась в гостинице. Сталин спросил, не захочет ли моя жена поужинать с нами. Я ответил, что она была бы рада. Тот же молчаливый полковник, привезший меня сюда, поехал за ней. Никогда не забуду лица Кони, когда она, войдя в столовую, увидела Сталина, Молотова и Ворошилова, вставших ей навстречу.

Ужин прошел очень хорошо. Сразу же создалась веселая, непринужденная атмосфера. Мне задавали множество различных вопросов о моей жизни, о семье. Я очень удивился, когда Сталин заговорил о моем прадеде, последнем вице-короле в Аргентине, которого креолы довольно бесцеремонно выставили оттуда, но который в Испании считался человеком до некоторой степени прогрессивным. Надо было приехать в Москву, чтобы узнать эти подробности (позднее я прочитал в американской энциклопедии то, что рассказал Сталин о моем предке).

Сталин поинтересовался, что побудило меня перейти в лагерь левых. Совершенно откровенно я рассказал о том, о чем написал в первой части этой книги: о восстании на «Куатро виентос», о вступлении в коммунистическую партию, о первом партийном собрании, в котором участвовал. По-видимому, это показалось всем довольно забавным, так как Молотов, до сих пор сидевший с серьезным выражением лица, смеялся от души.

Сталин спросил, как мне нравится красное вино, которое мы пили, лучше оно риохских вин или нет (ему уже сказали, что я уроженец тех мест). Я ответил, что вино хорошее, но хуже нашего; он попросил принести другие вина, предложил их попробовать и снова с интересом спросил мое мнение. Наконец, видя, что я все же отдаю предпочтение риохским винам, сказал, что даст попробовать грузинское вино, которое лучше нашего, а в этом доме (мы ужинали у Молотова) хозяин не разбирается в винах.

Вот другая подробность, свидетельствовавшая о непринужденной атмосфере, царившей за столом. Когда подали рыбу (нам объяснили, что это стерлядь), считавшуюся, видимо, деликатесом, Кони стала делить ее. С выражением испуга на лице Сталин подошел к ней и шутя заметил: «Вы портите самое тонкое блюдо русской кухни». Очевидно, кости следовало вынимать особым способом. Стоя, Сталин вытащил из рыбы все кости, а затем передал ее Кони, сказав: «Теперь можете ее есть». [418]

После ужина мы отправились смотреть фильм в другое здание Кремля, совершив по пути небольшую прогулку по саду. Я шел рядом со Сталиным. Меня удивил его небольшой рост, по фотографиям он представлялся мне сильным, внушительного роста человеком.

Мы вернулись в гостиницу примерно в три часа утра.

Таковы мои впечатления об этой встрече, такой она сохранилась в моей памяти. Я не претендую на точность и полноту данных мною портретов советских руководителей, так тепло и просто принимавших нас. Впоследствии выявилась, например, сложность характера Сталина. Однако вновь хочу повторить: в годы нашей войны Советский Союз был полностью солидарен с Испанской республикой и оказывал ей всестороннюю поддержку. Причина сердечного отношения ко мне заключалась, конечно, не в моей личности и не в том, что меня звали Идальго де Сиснерос. Внимание, которое советские лидеры проявили ко мне, явилось отражением любви советского народа к испанскому народу, борющемуся за свою свободу.

На другой день я направился к десяти часам утра в министерство торговли. Министр А. И. Микоян принял меня сердечно. У него уже были подготовлены все документы для решения вопроса об оплате вооружения.

Договорились так: Советское правительство предоставляет заем Испанской республике на всю сумму стоимости вооружения (более ста миллионов долларов). Единственной гарантией этого займа являлась моя подпись. Иначе говоря, положившись на нее, СССР предоставил Испании сто миллионов долларов.

Истории известно немало случаев, когда различные правительства, вынужденные обстоятельствами, соглашались на самые унизительные, кабальные условия, навязываемые им странами, предоставляющими кредит. Советские же люди, не требуя никаких гарантий, не ставя никаких условий, передали нам сто миллионов долларов, когда военное положение республики было почти безнадежным. Поэтому я с таким восхищением говорю о щедрости и бескорыстии Советского Союза, проявленных им к нашей стране.

Не теряя ни минуты, советские люди начали подготовку к отправке оружия. Маноло Арнал отправился в Мурманск (незамерзающий порт), чтобы заняться погрузкой судов, которые должны были доставить военные материалы в нашу зону. Я же немедленно вернулся в Испанию. Рассказав Негрину о [419] результатах своей поездки, я упрекнул его за то, что он поставил меня в трудное положение, скрыв, что наши фонды в СССР истощились. Он просил не обижаться, ибо сознательно ничего не сказал о деньгах, чтобы не осложнять моей миссии в Москве.

Оружие погрузили на семь советских пароходов, которые отплыли во французские порты. Первые два судна прибыли в Бордо, когда наша армия еще имела в запасе достаточно времени, чтобы использовать привезенные материалы. Но французское правительство придумывало различные предлоги, затягивая их переброску через Францию. Когда же вооружение прибыло в Каталонию, было уже поздно. Мы не имели ни аэродромов, где можно было бы производить сборку самолетов, ни территории, чтобы защищаться.

Если бы правительство Франции сразу после прибытия советских пароходов разрешило переправить оружие республиканцам, участь Каталонии могла бы быть иной. Располагая этим вооружением, мы имели возможность сопротивляться еще несколько месяцев, а, принимая во внимание обстановку, складывавшуюся в Европе, это могло оказаться гибельным для осуществления фашистских планов.

В Каталонии десятки вновь созданных батальонов, обучавшихся на устаревших пушках и пулеметах и с нетерпением ожидавших прибытия вооружения, чтобы броситься в бой на защиту республики, производили потрясающе скорбное впечатление. Наше отчаяние трудно описать. Мы знали: оружие уже прибыло во французский порт и мы могли бы получить его через несколько часов. Но шли дни, фашисты постепенно захватывали нашу территорию, а французские власти намеренно тянули, не давая разрешения на транзитную перевозку вооружения. Они открыто помогали фашизму, который спустя немного месяцев вторгся и в их страну.

* * *

За несколько дней до потери Каталонии Негрин вызвал меня и приказал принять меры к тому, чтобы доставить находившихся у нас в плену фашистских летчиков (немецких, итальянских и франкистских) целыми и невредимыми к границе для передачи под расписку французским властям. Председатель совета министров хотел уберечь их от законного гнева наших отступавших войск и тысяч бросивших свои дома и направлявшихся во Францию под непрерывными бомбежками вражеской авиации гражданских беженцев, чтобы не дать [420] Франко повода для усиления террора на оставляемой нами территории.

Задание было не из легких, ибо по всем дорогам сплошным потоком двигались остатки отступавших воинских частей, толпы беженцев, телеги, машины и т. д. Выполнить его я поручил майору Эрнандесу Франку, которому полностью доверял, дав ему отряд надежных и хорошо вооруженных людей. Однако Франку и его группе пришлось столкнуться с немалыми трудностями, пока они достигли границы и передали пленных французским властям.

* * *

Остатки личного состава эскадрилий покинули Каталонию по приказу правительства, когда у нас уже не осталось ни одного аэродрома и мы не имели возможности продолжать боевые действия.

Наземный персонал аэродромов перешел границу небольшими группами в нескольких местах, сохраняя полный порядок и дисциплину. Я отправился в Пиренеи, чтобы проводить летный состав авиации. Летчики промаршировали передо мной печальные и взволнованные и одновременно сдержанные и спокойные, как люди, исполненные сознания честно выполненного долга.

Когда последний солдат авиации скрылся по другую сторону границы, я присоединился к штабу генерала Рохо и вместе с ним перешел во Францию в Пертусе.

Летчиков, перелетевших границу на самолетах, разместили на аэродроме в Тулузе. Получив особое разрешение, я посетил их. Они держались бодро. Французский полковник, начальник аэродрома, выразил мне свое восхищение их дисциплинированностью и организованностью.

Первое время французские авиационные власти относились к нам хорошо. Они, естественно, хотели получить информацию о самолетах, о боевой тактике немецкой и итальянской авиации и т. п. Мы сообщили им подробные сведения об этом.

Но посетить наших летчиков мне больше не удалось. Не объясняя причин, власти отобрали у меня пропуск на аэродром. В Тулузе я в последний раз видел их всех вместе, представителей двух поколений, участвовавших в нашей войне и оставшихся в живых. Среди них были такие летчики, как Мендиола и Лакалье, храбро и с энтузиазмом воевавшие против франкистов с первого дня до самого конца войны, и десятки молодых пилотов, обученных в СССР или в наших школах, [421] чьи замечательные боевые качества вызывали восхищение всех, в том числе и наших врагов. Не имея возможности воздать должное каждому из них, позволю себе назвать лишь капитана Сарауса, мужество и героизм которого навсегда войдут в историю испанской авиации.

Я надеялся, что французские власти разрешат нам переправить в Мадридскую зону часть авиации и вооружения, и был очень заинтересован в том, чтобы личный состав наших воздушных сил не рассеялся. Я стал добиваться, чтобы испанских летчиков направляли на аэродром в Тулузе. Французские авиационные власти обещали мне сделать все возможное, но посоветовали вести переговоры об этом в Париже.

В тот же вечер я выехал в столицу Франции и пробыл там два дня, добиваясь разрешения на переброску в Центральную зону авиационных сил, которые нам удалось сконцентрировать в Тулузе. Помню, с какой охотой помогал мне тогдашний министр французской авиации Пьер Кот.

Свой первый визит в Париже я нанес, и это вполне логично, послу Испании доктору Паскуа. Мой визит совпал с посещением посла генералами Рохо и Хурадо. Паскуа принял нас любезно и попросил подождать, так как у него должно было состояться свидание с французским министром. Мы, трое генералов, остались в зале одни. Через некоторое время появился майор Парра, адъютант Асаньи, и спросил, не возражаем ли мы против беседы с тем, кто еще является президентом Испанской республики. Он провел нас в кабинет Асаньи. Там же находился и министр Хираль.

Асанья принял нас любезно и просто, что с ним бывало крайне редко. Я не считаю нужным излагать подробности этой неприятной встречи. Хотя я старался как можно меньше касаться заблуждений и ошибок республиканских руководителей, не могу не сказать об одной отрицательной черте Асаньи. Это поможет разобраться в его поведении в тех обстоятельствах.

Я не знаю, каким президентом был бы Асанья в обычное, мирное время, но убежден, что его деятельность как главы правительства, а позже как президента республики в те тревожные, трагические годы в силу разных причин была пагубной для республики. Главная из них — Асанья был трусом. Поэтому при малейшей опасной ситуации он терял всякий контроль над собой. В годы войны он пережил немало неприятных, а порой и драматических минут: его постоянно преследовала «идея фикс» — боязнь попасть в руки фашистов. [422]

Асанья спросил, каково наше мнение о положении дел после потери Каталонии. Естественно, мы ответили то, что думали. Асанья очень ловко сумел придать беседе неофициальный, доверительный характер, поэтому разговор был откровенным. Помню, наиболее пессимистически был настроен Хурадо. Рохо и я признавали положение серьезным, трудным, но считали, что сопротивление в Центральной зоне можно продолжать, если французы разрешат перебросить туда войска, перешедшие во Францию из Каталонии.

После некоторого раздумья Асанья сказал: «Ваше мнение для меня имеет большое значение, ибо это — мнение начальника генерального штаба, командующего армией Каталонии и командующего авиацией республики. Думаю, вы не будете иметь ничего против, если я попрошу изложить ваши устные высказывания в письменном виде».

До этого я ни о чем не подозревал. Я думал, что Асанья, и это было естественно, воспользовался нашим посещением посольства, чтобы лучше узнать о положении дел. Мне и в голову не приходила мысль, что он решил выудить у нас информацию, чтобы сослаться на нее для оправдания своей отставки и нежелания возвращаться в Центральную зону, хотя это было его прямым долгом. Но когда он попросил изложить наше мнение в письменной форме, я сразу понял, куда он клонит, и, не дослушав его до конца, заявил, что не могу представлять непосредственно президенту республики никаких докладных. Я должен соблюдать порядок, предусмотренный воинским уставом, то есть делать это через своего начальника министра авиации Негрина. Таким образом, я дал понять, что отказываюсь выполнить его просьбу. Асанья сразу утратил свою любезность. Обстановка накалилась, и я вышел из кабинета, чтобы сообщить послу о случившемся.

Проведя два дня в Париже, пытаясь добиться от французского правительства разрешения на переброску в Центральную зону наших подкреплений, я вернулся в Тулузу и на самолете «ЛАПЕ» перелетел в Мадрид.

В тот же день я посетил Негрина и рассказал ему об инциденте с Асаньей. Первый раз я видел Негрина таким возмущенным. Он немедленно отправил Асанье телеграмму, предварительно показав ее мне. В ней говорилось, что на Асанью падает вся ответственность за последствия его поведения и что в данный момент оно равносильно предательству родины.

Действительно, последствия не заставили себя долго ждать. Французское и английское правительства использовали [423] отставку Асаньи как предлог для признания правительства Франко. И это в то время, когда республика контролировала почти половину территории Испании и имела законное правительство, честно выполнявшее свой долг, вернувшись в столицу!