Все время вперед

Наш передовой разведывательный дозор продвигается вдоль лесной просеки. Вдруг откуда-то доносится рев мотора, работающего на больших оборотах. Останавливаемся на минуту, прислушиваемся и крадучись подбираемся к опушке. Там буксуют две немецкие грузовые автомашины — они никак не могут взобраться на пригорок. Солдаты подкладывают под колеса сломанные ветки, изо всех [154] сил подталкивают автомашины, однако это не помогает. Колеса упорно крутятся на одном месте. Короткими перебежками добираемся до ближайших кустов, а затем по команде хорунжего Рыхерта открываем огонь из автоматов.

Несколько немецких солдат падают, сраженные метким огнем, остальные в панике разбегаются. Один грузовик сразу загорелся, в кузов другого забрался рядовой Ришард Чепи-оглы, турок, родившийся в Вильнюсе, и принялся открывать одну за другой картонные коробки, которые там лежали.

— Шоколад! — кричит он обрадованно и бережно опускает в чьи-то услужливо протянутые руки большую коробку с надписью: «Англас».

Мы рассовываем по карманам плитки шоколада и шагаем дальше. Позади нас на фоне леса догорает автомашина, а впереди уже видны кирпичные дома поселка, разбросанного по обеим сторонам дороги.

На первый взгляд поселок кажется совершенно вымершим — нигде ни огонька, ни дымочка. И вдруг тишину разрывает неистовый лай вражеских пулеметов. Падают, сраженные смертельными очередями, старший сержант Казимеж Добротливы, капрал Юзеф Баран, рядовые Юзеф Косидло и Юзеф Пончек и еще несколько наших бойцов. Уткнувшись в снег, мы отвечаем короткими, но меткими очередями. Целями служат озаряемые яркими вспышками огня окна домов. Сзади слышен топот — это спешат нам на выручку бойцы нашего батальона.

Первыми прибыли артиллеристы противотанкового взвода под командованием подпоручника Хенриха Хаузера. Быстро, как па показательных учениях, они отцепляют пушки, развертывают их и с расстояния в несколько десятков метров открывают огонь по засевшим в домах гитлеровцам. Спустя минуту откуда-то справа к ним присоединяются пулеметы. Длинными очередями они пытаются подавить немецкие огневые точки. На рубеж, занятый нашим взводом, выдвигаются бойцы пятой пехотной роты. Впереди с пистолетом в руке бежит командир роты хорунжий Миколай Смирницкий.

Наш натиск возрастает. Пользуясь темнотой, немцы пытаются скрыться. Преследуя их, мы выходим к железнодорожным путям, врываемся в будку путевого обходчика. Перепуганный железнодорожник, не говоря ни слова, поднимает вверх руки. [155]

Немного согревшись возле раскаленной докрасна печки, отправляемся дальше. Трудно ориентироваться в ночной темноте, очень мешает рыхлый глубокий снег, да и усталость начинает сказываться. Настроение у всех подавленное — столько боевых друзей потеряли...

Неожиданно дорогу освещают автомобильные фары. С каждой секундой свет фар приближается к нам, и вот мы уже купаемся в его ослепительно ярких лучах. Поравнявшись с нами, водитель выключает свет и открывает дверцу «виллиса». Оттуда доносится раздраженный голос командира 8-го пехотного полка подполковника Константы Карасевича:

— Командир, ко мне!

В тишине морозной ночи хорошо слышно, как он отчитывает хорунжего за то, что мы сбились с дороги.

Тем временем нас догоняют роты второго батальона. Подъезжают артиллеристы, которые недавно выручили нас. На заснеженной проселочной дороге сразу становится тесно и многолюдно. Автомашина разворачивается, а наш передовой разведывательный дозор вместе с авангардом полка шагает дальше на запад.

От темного горизонта отрывается огненная лента и со свистом пролетает над нашими головами. Инстинктивно падаем на землю, и только потом слышим свист разрывающихся пуль.

— Крупнокалиберный пулемет,— определяет по звуку лежащий рядом со мной боец.

Мы открываем ответный огонь. Через каждые несколько десятков секунд воздух вспарывают пули, летящие с одной и с другой стороны. За нашими спинами тяжко ухают минометы. В той стороне, где должен находиться противник, взлетают в небо осветительные ракеты и озаряют окрестности ярким светом. Огонь усиливается, а в небе вспыхивают все новые и новые ракеты. Некоторое время я пристально вглядываюсь в них, и вдруг мне в голову приходит мысль, которой я спешу поделиться с лежащим невдалеке от меня офицером:

— Гражданин хорунжий, у их ракет точно такой же цвет, как и у наших.

— Ну и что из этого?

— Не могут же немцы стрелять нашими ракетами?!

— Почему ты решил, что это наши ракеты? [156]

— Потому что, гражданин хорунжий, у немецких белых ракет красноватое пламя, как у спичек, а наши горят, как бенгальские огни.

— Не понимаю...

Видя, что договориться с ним невозможно, я громко кричу:

— Ребята, не стреляйте, это наши!

Словно из-под земли передо мной вырастает высокая фигура хорунжего Скрентковича:

— Это что еще за наши? С чего вы взяли?

Высказываю ему свою догадку. Бойцы, лежащие около пас, перестают стрелять. Офицеры тоже начинают сомневаться.

— Прекратить огонь! Не стрелять! — звучат команды.

Стрельба понемногу утихает. В расположении противника происходит какое-то замешательство, и кто-то четко командует по-русски:

— Прекратить огонь!

Из-за камня поднимается хорунжий Смирницкий и, сложив ладони трубочкой, кричит:

— Эй, кто вы?!

Почему-то долго никто не отвечает, и наконец с той стороны доносится:

— А вы кто?

Наши офицеры на минуту задумываются, и вот нервную тишину прерывает зычный голос хорунжего Смирницкого:

— Войско Польское!

Теперь, по-видимому, задумался «противник», так как ночную тьму снова озаряет яркий свет ракет и до наших ушей долетает:

— Какой фронт?

— Первый Белорусский! — громко отвечает командир пятой роты.

— А мы — второй Белорусский! — И чтобы окончательно убедиться, что мы не немцы, задают нам очередной вопрос: — Кто командует вашим фронтом?

— Маршал Жуков! — отвечаем мы.

— Ура-а-а!..— гремит по окрестностям, а небо вновь озаряют множество осветительных ракет, похожих на бенгальские огни.

— Пойдем, Збышек, встречать союзников! — по-русски обращается Смирницкий к Скрентковичу. [157]

Отряхивая на ходу снег с шинелей, офицеры спешат на ничейную землю. С противоположной стороны навстречу им идет группа людей. Расстояние между ними быстро сокращается. Уже отчетливо слышна русская речь.

— Почему вы начали стрелять?..— спрашивает хорунжий Смирницкий.

— А вы зачем открыли ответный огонь? — перебивает его кто-то из русских, и мы заключаем друг друга в крепкие объятия.

Возгласы «Ура!» катятся по заснеженным полям, советские и польские бойцы подбегают друг к другу, целуются и радуются, что ошибка не привела к жертвам.

Появившиеся старшие офицеры обеих союзнических армий решили отметить эту встречу. Разбившись на небольшие группы, мы направляемся в близлежащую деревню, где остановилась советская танковая часть. Вместе с новыми фронтовыми друзьями заходим в просторную теплую избу. Хозяева встречают нас с радостным удивлением, а женщина-старшина, которая задает тон у советских бойцов, коротко командует подчиненным:

— Поджарить мясо и принести из танка аккордеон и спирт.

Усталые и замерзшие, с удовольствием усаживаемся на солому, которой устлан пол, снимаем сапоги, сушим портянки. Аромат соломы смешивается с запахами жареного лука и мяса. Хозяин режет хлеб, а его жена расставляет на столе тарелки и стаканы. Советский танкист приносит канистру и аккордеон, и женщина-старшина приглашает всех к столу. Сержант Багиньский и рядовой Кубик потирают руки в предвкушении хорошего ужина. Капрал Олейник вытаскивает из-за голенища ложку, аккуратно завернутую в белую тряпочку. На столе появляется блюдо дымящегося мяса.

— Наливай,— приказывает женщина-старшина водителю, поднимает свой стакан и предлагает тост: — За победу над гитлеровской Германией! За дружбу между советскими и польскими солдатами!

— За победу! — вторит ей Бенецкий.— За дружбу!

Я пытаюсь поднести стакан к губам, но чувствую резкий запах бензина. Раздумываю, как не пить этой гадости и в то же время не обидеть советских друзей. Неожиданно из затруднительного положения меня выручает младший [158] сержант Советской Армии, с орденом Красной Звезды на груди.

— Что, запах не нравится? Не было другой посуды, вот и налили в канистру из-под бензина,— посмеивается он.

— Да нет, я вообще не пью, ведь мне всего шестнадцать...

— Тогда поставь стакан, сынок, и ешь.

Накладываю на тарелку мясо и смотрю, как хозяин дома морщась цедит спирт. Некоторые уже успели выпить и теперь с наслаждением нюхают хлеб. Спустя минуту лица участников пиршества расплываются в довольной улыбке, а в глазах появляется задорный блеск. Гармонист запевает «Землянку», а мы дружно подпеваем ему. Водитель танка агитирует допить содержимое канистры. Багиньский и Кубик подставляют свои стаканы и залпом осушают их. Затем неугомонный болтун Кубик обращается к хозяину дома:

— А далеко ли отсюда до Берлина?

— Не знаю. Я никогда там не был,— отвечает крестьянин.

Часть наших бойцов уже поели и укладываются спать. У меня тоже слипаются глаза. Слышу, как оставшиеся за столом говорят о немцах, о предстоящих боях. Кто-то ссорится из-за места возле печки, но я уже не могу открыть глаз.

Просыпаюсь оттого, что весь дом дрожит как в лихорадке — это советские танкисты прогревают моторы своих стальных коней. Они первыми покидают Карчемку — деревню, в которой мы остановились. В люке башни одного из танков вижу знакомую женщину-старшину. Машем друг другу на прощание, и машины исчезают в снежном вихре.

Офицеры объявляют сбор. Мы спешно приводим в порядок технику и вооружение, пополняем боеприпасы. Работники политико-воспитательного аппарата полка организуют похороны бойцов, погибших в последнем бою. Нас с хорунжим Рыхертом переводят во взвод пешей разведки.

На следующий день, задолго до рассвета, полк выступает. Марш на запад продолжается. Впереди идут разведчики. Вначале путь наш проходит по лесу, поскольку дорога, которой, судя по всему, давно не пользовались, покрыта толстым слоем снега. Спустя некоторое время [159] лес редеет. Соблюдая все меры предосторожности и чутко прислушиваясь к тишине, мы пересекаем поле и выходим к какой-то железнодорожной станции. Мимо вывески с названием станции, написанным готическим шрифтом, выходим на единственную пустынную платформу.

— Пошли дальше,— приказывает хорунжий.

Дорога снова углубляется в лесок. Идти легче, поскольку машины проложили в снегу широкую колею. Деревья кончаются, и впереди на расстоянии не более километра виднеется деревня с остроконечным шпилем кирхи. Из труб некоторых домов поднимается вверх белый дым. Ясно, что здесь кто-то живет. Но есть ли в деревне гитлеровцы— этого мы не знаем...

— Внимание, ребята, кто-то идет,— отрывая бинокль от глаз, нарушает тишину командир.

Напрягаем зрение: действительно, со стороны деревни кто-то спешит в нашем направлении. Одет в гражданскую одежду. Готовясь к встрече с ним, снимаем автоматы с предохранителей.

— Стой! Стой! —кричим, как только он входит в лес.

— Руки вверх! — для верности добавляет капрал Сокол.

Перед нами мальчишка лет четырнадцати — шестнадцати.

— Есть ли в деревне немецкие войска? — спрашивает хорунжий.

Мальчишка молчит.

— Ты что, немой? — вмешиваюсь я в разговор.

— Ich verstehe nicht{8},— дрожащим голосом выдавливает он из себя.

— А, не понимаешь?! Тогда поговорим по-вашему,— обращается к нему по-немецки командир.

Услышав родную речь, мальчишка обретает уверенность. Он опускает руки и обстоятельно отвечает на все наши вопросы. По его словам, на другом конце деревни расположилась на ночлег группа гитлеровцев в количестве около сорока человек.

Хорунжий отпускает мальчишку и обращается к нам:

— Немцы наверняка еще спят. Может, нам удастся застигнуть их врасплох и взять в плен. Пошли быстрее. [160]

Из леса выходим, развернувшись в цепь. С автоматами наготове подбегаем к ближайшему дому и заходим во двор. Внимательно осматриваемся.

Справа, возле кирпичного хлева, стоят двое саней, доверху нагруженных различными вещами. На одних из-под брезентового тента выглядывают три детские головенки, закутанные в шерстяные платки. Через открытую дверь сарая виден висящий на перекладине поросенок, которого разделывают двое рослых мужчин. Вдруг из конуры выскакивает огромная немецкая овчарка и с громким лаем кидается на меня. Не раздумывая, поднимаю автомат и нажимаю на спусковой крючок. Резкая короткая очередь — собака падает, а дети дружно ударяются в рев. Мужчины, стоящие возле поросенка, как будто-их дернули за веревочку, поднимают руки вверх. Из двери дома выходят две женщины с узлами. Увидев нас, они ставят их на землю и словно по команде начинают просить умоляющими голосами:

— Soldaten, nicht schiepen, wir haben kleine Kinder!{9}

В это время на противоположном конце деревни раздаются выстрелы.

— Ну вот, немцы уже очухались. И все из-за этого партизана,— укоряет меня командир. Разведчики стоят в нерешительности: что делать? — Выходим на улицу,— решает хорунжий Рыхерт.

Не успели мы высунуть носа, как воздух над нами вспорола пулеметная очередь. Озираемся по сторонам в поисках лучшей позиции. Капрал Сокол устанавливает ручной пулемет на бетонном погребе, где спрятались гражданские. Ложусь рядом с ним и вижу, как по полю в сторону пригорка убегают немцы в белых маскхалатах.

— Стреляй, чего ждешь?! — кричу я наводчику единственного в нашей группе пулемета.

Капрал целится и нажимает гашетку, но выстрела нет. Он молниеносно перезаряжает пулемет — и снова металлический щелчок.

— Замерз, черт побери! — чертыхается он.

По черепице крыши снова ударяет очередь немецкого пулемета. Из погреба выглядывает старый немец в круглой темно-синей шапочке и что-то кричит нам. Не обращая на него внимания, мы с Соколом пытаемся наладить [161] пулемет. Но немец не уходит, он настойчиво протягивает нам небольшой металлический бидончик, жестикулирует и опять что-то объясняет. Я, кажется, начинаю понимать, чего он хочет. Беру бидон, быстро отвертываю медную пробку — и чувствую запах керосина.

— Снимай диск! — тороплю наводчика и обильно поливаю затвор керосином.— Теперь заряжай и стреляй!

«Та-та-та!» — строчит «Дегтярев». Во двор вбегают бойцы пятой роты. Впереди, как всегда, Смирницкий.

— Пятая рота, за мной! — кричит он по-русски.

Вместе с солдатами его роты выбегаем на улицу и мы. Я успеваю только заметить, как крестьянин в темно-синей шапочке принимается разгружать сани...

Короткий отдых — и снова в путь. В течение двух последующих дней оставляем позади Короново и Семпульно-Краеньске. Вечером 31 января вступаем в Липку. А дальше простирается земля, которой до 1939 года владели немцы.

Бой на Гвде

Дует теплый западный ветер. Небо заволокли тяжелые, свинцовые тучи. Но перемена погоды нас почти не трогает: мы с нетерпением ждем важного исторического события — вступления на землю, откуда гитлеровские войска напали на Польшу. Прибавляем шагу и углубляемся в темный еловый лес. Каждый хочет первым пересечь довоенную границу.

Нашу колонну обгоняет повозка с заместителем командира батальона по политико-воспитательной работе поручником Виктором Красовицким. Она останавливается на небольшой полянке, справа от дороги. Поручник Красовицкий жестом останавливает нашу разведгруппу.

— Бойцы! — начинает он торжественным голосом.— Мы вступили на землю, которую несколько веков назад отобрали у нас силой германские захватчики. От вас, от ваших активных боевых действий зависит, когда эти земли возвратятся в лоно матери-родины...

Продолжаем свой марш. Первый встретившийся на нашем пути населенный пункт выглядит вымершим, лишь беспризорные коровы бродят по улице. Хозяйственный Гладзюк, которого хорунжий Рыхерт взял в разведгруппу, вздыхает: [162]

— Какая скотина пропадает! Поселиться бы здесь, ну хотя бы вон в том доме из красного кирпича, завести для начала парочку коров и жить себе припеваючи.

— Подожди немного. Вот разделаемся с Гитлером, проведем земельную реформу, и поселишься ты здесь, если только останешься в живых,— поощряет его пулеметчик Сокол.

— А может, поселимся рядом? Нагоним самогону и будем вспоминать по вечерам, как воевали,— добавляет кто-то сзади.

— Смотрите, первый дорожный столб на этой земле! — восклицаю я.— До Злотова двадцать километров!

Ночью темп марша замедляется. Становится еще теплее, и под ногами противно хлюпает раскисший снег. Где-то вдалеке, слева от идущей колонны, слышна глухая артиллерийская канонада и видно красное зарево. Входим в какую-то темную, без единого огонька, деревню. Занимаем один из покинутых домов, растапливаем печь и ложимся спать.

Окончен скудный завтрак — и мы снова в пути. К вечеру добираемся до Злотова. В тех домах, куда мы заглядываем, царит беспорядок. Судя по всему, их обитатели ушли вместе с немцами. Продвигаясь в направлении Яструва, подразделения полка все больше разрастаются — появляются дополнительные повозки, запряженные обозными лошадьми. Более предприимчивые садятся на подводы. Темп марша невысок из-за густого тумана, который ложится на окрестные поля. Возницы дремлют, а измученные лошади через каждые несколько десятков метров останавливаются.

Но вот в конце колонны начинается какое-то движение, и кто-то громко кричит:

— Командира взвода разведки вызывают в штаб полка! Передай дальше!

Хорунжий Рыхерт отправляется в штаб, а бойцы закуривают трофейные сигареты и ждут его возвращения. Курят стоя, поскольку сесть негде — кругом рыхлый мокрый снег. Поднявшийся легкий утренний ветерок наконец разгоняет туман. В лесу тревожно шумят сосны.

«Та-та-та!» — раздается рядом с нами. На всякий случай спускаемся в придорожный кювет, под ногами хлюпает вода. Вскоре треск пулеметов сливается с разрывами [163] гранат. Напряжение возрастает. Разбуженные стрельбой, обозные поспешно поворачивают повозки назад.

— Смотрите, наши ребята успели где-то раздобыть маскхалаты! — слышится чей-то возглас.

Выходим на шоссе. Оказывается, неподалеку отсюда, за железной дорогой, бойцы обнаружили склад с маскировочной одеждой и предусмотрительно прихватили с собой необходимое число комплектов для всего взвода. Надев маскхалаты, мы сливаемся с окружающим пейзажем.

В это время подходит головная четвертая пехотная рота, а с ней командир второго батальона майор Коропов и наш хорунжий. Офицеры держат в руках карты.

— Разведчики, ко мне! — зовет хорунжий Рыхерт. Обступаем нашего командира и с нетерпением ждем, что же он скажет.

— Нужны шесть добровольцев,— начинает он.

— Я, я, товарищ хорунжий! — отвечаем мы хором.

— Я же сказал — шесть. Нечего торговаться, не на базаре. Командиром этой группы назначаю Кровицкого. Старший сержант, отберите пять человек, и я расскажу, что вам предстоит делать.

— Владек, возьми меня...— сыплются со всех сторон просьбы.

Кровицкий оказался парнем что надо. Не забыл, что мы вместе учились в школе младших командиров, и взял меня с собой.

Хорунжий Рыхерт разворачивает карту.

— Мы находимся сейчас вот в этом месте,— показывает он красным карандашом на маленькую точку.—Это— Пецевко. Впереди, за ближайшим поворотом, течет река Гвда. Через нее переброшены два моста: шоссейный и железнодорожный. Ваша задача — выяснить, целы ли мосты и есть ли на противоположном берегу немцы. Будьте осторожны. Помните, что разведчик обязан все видеть, но не должен вступать в бой, если в этом нет необходимости. Ну, выполняйте задание и благополучно возвращайтесь.

Стрельба, вызвавшая переполох в обозе, утихла. Кровицкий высылает трех разведчиков правее дороги, а сам вместе со мной и сержантом Ресяком идет налево. Соблюдая меры предосторожности, мы шагаем в направлении реки. Сквозь редкие кусты видно, как вздыбился взорванный железнодорожный мост. Внимательно осматриваем простирающийся впереди участок местности. Затем ползем [164] к одиночным кустам, растущим на пригорке метрах в двадцати от нас. Деревянный шоссейный мост, который хорошо виден отсюда, со стороны выглядит невредимым. Сразу же за мостом, справа от дороги, стоит двухэтажный кирпичный дом, а в глубине — еще какие-то постройки. Правее, у самой реки, тянется длинное красное здание.

— Кажется, немцев здесь нет,— шепчет Владек.

— Да и в доме за мостом тоже никого не видно,— рассуждает вслух Ресяк.

— Ну что, рискнем? Я побегу первым,— решает Кровицкий.

— Как только преодолеешь полпути, я двинусь за тобой.

Старший сержант вскакивает и, пригнувшись, бежит к мосту. Теперь моя очередь.

«Та-та-та!» — разрывает тишину резкая пулеметная очередь. Пошатнувшись в сторону, Кровицкий падает. «Та-та-та!» — продолжает бешено строчить вражеский пулемет, и прямо передо мной взлетают фонтанчики снега и земли. Падаю на бок и прячу голову в небольшой впадине. Пулемет за мостом захлебывается огненными очередями. Разгребаю руками снег и в первый момент не замечаю, что содрал кожу на пальцах до крови. Мечтаю только об одном — зарыться как можно глубже в снег, чтобы жужжащие надо мной пули пронеслись мимо. В эту короткую минуту у меня перед глазами пролетает вся моя жизнь.

— Помогите! — узнаю голос Владека.

Снова бьет пулемет и свистят над головой пули. «Наверное, нащупывают Ресяка,— решаю я.— Но как добраться до Владека?»

— Жив? — слышу возле себя чей-то голос. Поворачиваю голову и вижу сержанта Ресяка.

— Жив, а вот Владека ранили,— объясняю ему.

За спиной слышится какой-то .непонятный шум и крики. Немцы снова открывают огонь, на этот раз из нескольких пулеметов одновременно. Пули с жужжанием пролетают над нами. Но и наши не остаются в долгу. Сквозь этот грохот до меня долетает знакомый голос, который по-русски командует:

— Пятая рота, вперед!

«Что с Владеком?» — неотступно сверлит в мозгу. Поднимаю голову и вижу, что Ресяк уже подполз к нему и разворачивает плащ-палатку. Перевожу взгляд на деревянный [165] мост. Там, за мостом, залегли в кустах два гитлеровца и ведут огонь из пулемета. Тщательно целюсь прямо в куполообразные каски. «За Владека! — шепчу про себя.— За Варшаву! За все наши страдания!» Нажимаю на спусковой крючок и вижу, как один из гитлеровцев хватается за лицо, а другой быстро исчезает в окопе. Мой автомат, из которого во время переходов я не раз попадал с расстояния ста метров в половинку кирпича, и сейчас не подвел меня.

Ресяк уже успел уложить Кровицкого на плащ-палатку, и мы оттаскиваем белого как мел Владека в безопасное место, перевязываем его рану. Старший сержант открывает глаза, улыбается и, превозмогая боль, шепчет:

— Вы настоящие друзья...

Невдалеке от нас бойцы пулеметной роты под командованием хорунжего Миколая Беднарчука и старшего сержанта Эдварда Пруцналя устанавливают свои «максимы». Совсем, кажется, недавно мы вместе с Беднарчуком кончали школу младших командиров, а теперь он вот уже более двух месяцев работает заместителем командира по политико-воспитательной работе у пулеметчиков. Увидев нас, хорунжий озабоченно спрашивает:

— Что, Владека ранили? Несите поскорее. Вон там хорунжий Козловский со своими «катафалыциками».

Передаем раненого медикам и выходим на шоссе к тому месту, откуда утром отправлялись в разведку, но никого из наших уже нет. У дороги тянут телефонный кабель связисты. Спрашиваем их, не видели ли они разведчиков, но они только пожимают плечами. Пулеметный и автоматный огонь усиливается. Из-за поворота выскакивают мчащиеся галопом лошади с орудиями полковой батареи. На передке одного из орудий сидит ее командир подпоручник Тадеуш Бембинек.

— Быстрее! Быстрее! — покрикивает он.

Батарея исчезает за следующим поворотом, а мы с Ресяком выходим на небольшую поляну. Здесь суетятся, занимая огневые позиции, минометчики хорунжего Ларисы Крупич и капрала Людвика Доды. Установив минометы, расчеты застыли в ожидании команды.

— Алло! Алло! — нетерпеливо взывает в телефонную трубку Лариса. Но аппарат молчит. — Как только будет связь, доложите! — кидает она раздраженно телефонисту. [166]

— Слушаюсь— вытягивается по стойке «смирно» молодой паренек.

Прибавляем шагу и углубляемся в лес, что чуть правее дороги. Идем в направлении, куда промчалась батарея, куда утром ушли трое наших разведчиков, откуда доносится сейчас треск пулеметов. По дороге минуем усадьбу, во дворе которой ездовые батареи держат за узду нервно перебирающих копытами лошадей. Наконец выходим к поросшей кустами можжевельника опушке леса. Наши бойцы ведут отсюда огонь по противнику. Перебежками добираемся до своих. Немцы отвечают ураганным огнем. До моста не более пятидесяти метров, но преодолеть это расстояние почти невозможно. Двое смельчаков, попытавшихся с ходу достигнуть моста, навсегда легли возле дороги...

В придорожном рву несколько офицеров внимательно слушают рассказ Смирницкого. Здесь находятся наш командир хорунжий Рыхерт, бывший командир роты хорунжий Скренткович, командир взвода хорунжий Францишек^: Жакович, сменивший на этом посту Рыхерта, командир второй роты противотанковых ружей подпоручпик Войцех Шеремета, старший адъютант батальона хорунжий Хома с ракетницей в руке и еще какой-то невысокого роста неизвестный мне офицер.

— Я бы пробился к тому берегу этом проклятой реки, если бы остатки железнодорожного моста не рухнули совсем и не придавили более десятка моих бойцов,— говорит в заключение командир пятой роты.

— Надо захватить уцелевший мост,— предлагает Скренткович.

— Без артиллерии фрицев из окопов не вышибешь,— вмешивается хорунжий Рыхерт.

— А я все-таки попытаюсь,— решает командир четвертой роты, вылезает из рва, подбегает к залегшей цепи своих бойцов и командует: — Четвертая рота, перебежками — за мной!

Солдаты вскакивают и, согнувшись, выбегают из леса. На наступающих обрушивается сильный пулеметный и минометный заградительный огонь. Они отползают назад, к опушке леса. Одному из них оторвало челюсть, и он бежит, держась руками за лицо. Между пальцами хлещет кровь.

«Бум-бум!» — бьют по гитлеровской обороне наши полковушки. Первый этаж здания за рекой окутан дымом. [167]

Хорунжий Хеша ракетницей указывает артиллеристам цели.

— Пора поднимать бойцов в атаку,— решают офицеры и разбегаются по своим подразделениям.

— Вперед, ребята! — кричит хорунжий Скренткович и первым бросается к мосту.

Вижу, как у его ног взлетают фонтанчики снега — это немцы стреляют из отдаленного красного здания. Не обращая внимания на огонь, за Скрентковичем бегут подпоручник Шеремета, хорунжий Рыхерт, капрал Сойка и я. За нами слышен топот солдатских сапог. Первым к мосту подбегает Скренткович. Справа яростно изрыгает огонь немецкий пулемет, однако, к счастью для нас, наводчик плохо целится, и пули пролетают над нашими головами. Мост уже позади. Вместе с Сойкой спрыгиваем в немецкий окоп, расположенный рядом с кустами. Натыкаемся на брошенный гитлеровцами пулемет, возле которого стоят несколько коробок с пулеметными лентами. На дне окопа лежат трупы гитлеровского пулеметного расчета.

— Ты знаешь,— радостно говорю Леону,— когда я партизанил, у меня был точно такой же.

— Вместо того чтобы болтать, давай лучше развернем его в сторону немцев, может в любую минуту понадобиться,— обрывает меня Сойка.

Готовим пулемет к бою и видим, как группа наших бойцов во главе с офицерами достигла кирпичного здания, из которого только что стреляли немцы. Хорунжий Рыхерт бросает в окно несколько гранат. Из-за сарая выскакивают двое немцев с пулеметами и устремляются в сторону близлежащего леса. «Это как раз для меня»,— будто что-то кольнуло в мозгу, и я склоняюсь над трофейным пулеметом. Прицеливаюсь, нажимаю гашетку. Звякают выбрасываемые гильзы, а немцы уходят все дальше. Целюсь еще раз поточнее — и опять мимо. Гитлеровцы уже в нескольких шагах от спасительного леса.

— Уйдут!— со злостью бросает Леон.

Даю длинную очередь. Тот, который бежал с пулеметом, будто неожиданно наткнувшись на что-то, падает, а другой все-таки исчезает в лесу. Сойка вылезает из окопа и устремляется за вторым трофейным пулеметом.

А немцы в кирпичном здании еще продолжают обороняться. Наши бойцы из расположенного посередине двора [168] погреба пытаются обстрелять их фаустпатронами. В стенах дома появляются большие рваные отверстия.

На плацдарм уже перебрались четвертая и пятая пехотные роты, а по мосту бежит вторая рота автоматчиков во главе с улыбчивым худощавым поручником Анджеем Чюпой. Четвертая рота переходит во второй эшелон батальона и организует оборону. Сержант Багиньский устанавливает свои «максимы» на возвышенности, господствующей над дорогой, ведущей в Яструв. Пулеметчики хорунжего Миколая Беднарчука влетают в прилегающий к кирпичному дому сад и занимают огневые позиции.

— За Варшаву... огонь! — звучит зычный голос Миколая и тонет в грохоте пулеметов.

Ухают немецкие минометы. Одна из мин разорвалась возле Беднарчука. Он зашатался, упал, и мгновенно из-под конфедератки потекла красная струйка крови. К раненому подбежали старший сержант Эдвард Пруцналь и сержант Юзеф Издебский, они перевязывают ему голову, а Миколай открывает глаза и шепчет Эдеку:

— Вперед! За Вар...

Справа от меня торопит солдат хорунжий Игнацы Конопка из второй минометной роты. В это время подбегают с винтовками наперевес минометчики Ларисы. Хорунжий Конопка оборачивается и, увидев командира взвода из своей роты, которая ищет место, где бы установить миномет, показывает:

— Лариса, вон там...

Из длинного красного здания, стоящего у реки, доносится отрывистая пулеметная очередь. Конопка хватается за грудь, сгибается и падает. Лариса подбегает к раненому, гладит его по щеке и повторяет:

— Игнацы, Игнацы, ты должен жить...

А хорунжий Конопка, захлебываясь кровью, с трудом выдавливает из себя:

— Со... об... щи... обо всем... же... не...

Еще мгновение — и он неподвижно вытягивается на снегу.

Обнажив голову, девушка плачет, а ветер безжалостно развевает ее волосы и полы шинели. Она надевает конфедератку, затыкает за пояс полы шинели и в надвигающихся сумерках бегом догоняет взвод.

Спустя некоторое время мы с Сойкой входим в отбитое у немцев кирпичное здание. Сразу же за дверью натыкаемся [169] на труп в немецкой летной форме. Повсюду расположились наши бойцы. Окна завешены плащ-палатками, весело гудит огонь в печи. Хорунжий Хома не может нарадоваться трофейным пистолетом. Делимся впечатлениями о первой победе, одержанной на этих землях.

Вскоре из батальона нам доставляют консервы и трофейные галеты. Впервые за сегодняшний день можно хорошо поесть. Некоторые сушат промокшую одежду, другие укладываются спать. Когда мы с Олейником решили, что неплохо было бы и нам отдохнуть, лечь уже негде: все места на полу заняты. Олейнику приходит в голову блестящая идея — устроиться на ночлег в платяном шкафу. А я выхожу во двор. С деревьев капает тающий снег. Бойцы сидят в окопах и курят, пряча сигареты в рукава. Направляюсь к возвышенности, на которой сержант Багиньский устанавливает свои пулеметы. Еще издали я слышу его голос:

— Лежите в этих мешках и наблюдайте за дорогой...

— Как дела? — обращаюсь я к нему.

— Хорошо. А ты, вижу, скучаешь по старой роте,— смеется сержант.

— Да нет, разведчики тоже хорошие ребята, просто мне негде спать.

— Ну, это дело поправимое. Выдадим тебе спальный мешок, и выспишься как надо. Мои парни раздобыли несколько таких штук. Возьми себе один,— по-приятельски предлагает он.

— Спасибо... Послушай, кажется, едет машина.

Прислушиваемся. Теперь уже отчетливо слышен гул мотора. Темноту и туман разрезают лучи фар. Осторожно преодолевая деревянный мост, машина приближается к нам.

— Надо остановить, а то еще заедут к немцам,— беспокоюсь я.

Выбежав на шоссе, мы останавливаем «додж». Из-под брезентового тента высовывается офицер с погонами полковника на плечах.

— Что случилось? — спрашивает он.

— Товарищ полковник,— начинаю я нерешительно,— там, куда вы намерены ехать, немцы.

— Немцы? А ну-ка дайте карту,— коротко бросает полковник кому-то из сидящих в машине. [170]

В свете электрических фонариков несколько голов склоняются над картой. Они о чем-то оживленно спорят. Наконец свет фонариков гаснет, и полковник резко отчитывает нас:

— Паникеры! Яструв уже в наших руках. Водитель, поехали!

— Уехали... Надо было их задержать! — с упреком обращается ко мне Багиньский.

— Зачем же ты их отпустил?!

— Ты — старший сержант, тебе это было удобнее сделать.

— Ты слышал, как он назвал нас паникерами. А впрочем, впереди автоматчики — они наверняка их остановят.

Воцаряется тишина. Только издалека доносится удаляющийся шум мотора.

— Не переживай, начальство знает, что делает,— стараюсь я оправдать себя и Сташека в собственных глазах.— Ну, где твой обещанный спальный мешок?

Шагаю вдоль окопов в обратном направлении. Отовсюду доносится мирный храп, и таким неестественным в этой ночи кажется угрожающее: «бум-бум, та-та-та!»

— Черт побери! Не дают человеку поспать,— сквозь сон ворчит кто-то в окопе, возле которого я остановился.

— Наверное, машина с полковником нарвалась на немцев,— говорю скорее себе, чем сонному вояке, и сворачиваю во двор кирпичного дома. Нащупываю дверь и вхожу.

Какой-то боец сидит возле печки, подбрасывает в огонь остатки сломанной мебели и, не поворачивая головы, сердито роняет:

— Не видишь, что ли, что свободных мест нет?

— А стол? Вот на нем и высплюсь,— решительно заявляю я, не желая покидать теплого помещения.

— Закрывай дверь, а то напустишь в комнату холода, и ложись где хочешь, хоть на потолке,— сменяет он гнев на милость.

Осторожно, чтобы ни на кого не наступить, пробираюсь к столу. Разворачиваю спальный мешок и пытаюсь влезть в него, но у меня ничего не получается. Приходится обратиться за помощью к сидящему у печки нелюбезному бойцу, который до сих пор ни разу даже не взглянул на меня.

— Слушай, парень, помоги забраться в мешок...

— В какой еще мешок? — спрашивает он удивленно. [171]

Оборачивается и, как и я, осторожно подходит к столу.— Где ты его раздобыл?

— Друзья-пулеметчики дали. Нашли несколько штук в немецком бункере. Неплохо придумано, а? Награбили всякого добра — и не знают никаких забот. Но и мы будем жить не хуже, вот увидишь. Только бы война поскорее закончилась...

Кое-как вдвоем мы управились со спальным мешком, поговорили немного о том о сем, и боец возвратился к печке. Ворочаюсь до тех пор, пока мне не удается согреться и принять подходящую для сна позу. Из шкафа доносится ровный, здоровый храп Олейника. Уже в полудреме вижу бледное лицо Кровицкого на снегу и крепко засыпаю, а просыпаюсь от неистового грохота орудий. За окном яростно строчат пулеметы и автоматы, в комнате стоит невообразимый шум и гам. Их заглушает зычный голос сержанта Анджея Гжещака:

— Сюда прорвались две роты немецких автоматчиков с танками! По окопам!

Бойцов словно ветром сдуло. Я пытаюсь вылезти из спального мешка — безуспешно, и, вконец отчаявшись, кричу как оглашенный:

— Помогите!

«Трах!» — с грохотом падает что-то на пол. Впечатление такое, что в стену попал снаряд из танковой пушки.

— Помогите!!! — слышу рядом чей-то вопль.— Помогите выбраться из этого проклятого шкафа!

— Послушай, не ори так: я сам лежу связанный па столе в спальном мешке. И тоже нуждаюсь в помощи.

— Чертов шкаф! Надо же было ему упасть дверцами вниз,— чуть не плачет Олейник.

«Не хватало только немцев, чтобы они взяли нас голыми руками, как баранов...» — со злобой думаю я.

— Ну и влипли! — доносится из шкафа.

Пулеметная и автоматная стрельба не умолкает ни на минуту. У меня мурашки бегают по спине при мысли, что может с нами произойти, если сюда ворвутся немцы.

В прихожей слышатся чьи-то голоса. Кто-то с усилием открывает дверь и тяжело пыхтит. Я закрываю глаза и прикидываюсь на всякий случай убитым.

— Ой, больно, гражданин капрал...

— Наши!!! — радостно восклицаю я.— Друг, развяжи,— прошу бойца с санитарной сумкой. [172]

— Сейчас, сейчас, только уложу раненого,—торопится самый приятный из «катафалыциков», которых я когда-либо встречал на войне.

Меня уже развязали. Вылезаю из спального мешка и зарекаюсь когда-либо пользоваться этой дрянью. Вдвоем помогаем выбраться из шкафа Олейнику.

— Наконец-то я на свободе,— улыбается Стефан в рыжие усы.— Бежим на улицу,— торопит он. Видя, как я вожусь с мокрыми сапогами, советует: — Надевай на босу ногу! Слышишь, стреляют. Скорее!

Запихиваю портянки в карман, хватаю пулемет и вслед за Олейником выбегаю из дома. В окопах полно наших бойцов. Из глубины леса доносится ожесточенная стрельба. По дороге к реке бегут автоматчики. На мосту стоит майор Коропов и пытается их задержать.

— Танки! Танки! — истошно вопит один из бойцов.

К нему подбегает хорунжий Збигнев Скренткович, хватает за шиворот и с вызывающим дрожь спокойствием спрашивает:

— Где ты, черт побери, увидел танки? Покажи! Видишь, фаустпатроны? Бери и жди, когда они подойдут. И не смей отступать.

— А действительно, где же они?— растерянно озирается по сторонам солдат. Потом наклоняется, берет один из фаустпатронов и занимает позицию в окопе.

Подбегаю к пулеметчикам Багипьского. Станислав сидит на каком-то пне и спокойно потягивает из трофейной фляжки.

— Для храбрости? — спрашиваю я.

— Чтобы другим не досталось. Ждем, если фрицы сюда полезут — встретим их как надо... Хочешь расположиться рядом с нами? — предлагает командир ротных пулеметов.

Устанавливаю свой пулемет у поваленной сосны и не спускаю глаз с окутанного туманом шоссе, по которому ночью проехала автомашина. Оттуда еще доносятся голоса наших бойцов. Стрельба понемногу стихает. Танков пока не видно и не слышно, лишь изредка грохочут орудия, и снаряды, едва не задевая верхушки сосен, разрываются вдали за рекой.

— Не так быстро, я уже больше не могу,— доносится с шоссе чей-то голос.

Смотрю в ту сторону, и только спустя некоторое время из тумана появляются четверо наших бойцов. Они несут [173] убитого хорунжего Эугениуша Петрусевича из роты автоматчиков.

— Кто-нибудь еще из наших там остался? — спрашивает Багиньский.

— Думаю, что нет,— отвечает Юзеф Богуславский.

Стрельба прекращается. Устраиваемся поудобнее и продолжаем внимательно наблюдать за шоссе. Поворачиваю голову направо и вижу спокойное лицо ефрейтора Антони Бучиньского, склонившегося над «максимом», налево застыл у пулемета в ожидании танков сержант Багиньский. А между ними торчат из окопа головы бойцов с автоматами.

Притаившись, ждем появления противника. Время тянется невообразимо медленно. Одежда от мокрого снега становится совсем влажной. Багиньский поднимает руку: внимание! Я сверлю глазами белую стену тумана и поначалу ничего подозрительного не замечаю, но вот из густой пелены тумана вынырнула какая-то темная фигура. Спустя мгновение она приобретает облик вооруженного гитлеровца. За первым фашистом появляется второй, третий... Идут шеренгой по придорожному рву.

— Огонь! — кричит командир пулеметного взвода.

Нажимаю на гашетку и слышу, как захлебывается в ярости мой пулемет, как ровно стучат «максимы» Багиньского и Бучиньского, как трещат автоматы. Вот один немец рухнул на колени и выпустил из рук винтовку, за ним падают другие.

— Назад! Назад! — вопит кто-то невидимый в тумане.

Мы устремляемся вперед, туда, откуда доносится голос, призывающий немцев к отступлению.

После грохота сражения тишина кажется особенно удивительной. Багиньский исчезает куда-то и спустя минуту возвращается с трофеем — серебристым альпийским эдельвейсом. Он снял его с шапки убитого гитлеровца.

Временно в обороне

Для штаба полка, вероятно, явилось полной неожиданностью, что небольшая группа наших бойцов сумела на противоположном берегу реки Гвды отразить контратаку немцев. До вышестоящих инстанций дошел, судя по всему, и слух о появлении танков, и через некоторое время на [174] наш участок прибыла советская противотанковая артиллерия. Однако тревога оказалась ложной.

Началось запоздалое преследование противника. Хорунжий Рыхерт собрал разведчиков, я передал трофейный пулемет бойцам четвертой роты, и вот мы шагаем впереди, в авангарде полка. Разговор все время идет о недавнем бое, о погибших и об отличившихся в этой схватке. Причем я тогда еще не знал, что командование высоко оценило мое участие в этом бою и по его представлению мне присвоено звание хорунжего. Спустя девятнадцать дней командующий армией подписал приказ. Но я об этом узнал только через четыре месяца...

Впереди нас внимательно обследуют местность дозорные, поэтому мы чувствуем себя в относительной безопасности и с любопытством разглядываем места, где совсем недавно шел бой. Вот рядом с шоссе лежат пять убитых немцев, а невдалеке, в придорожном рву, нашли свою могилу еще девять гитлеровцев. Их, должно быть, накрыл наш кинжальный огонь. А вот распластались еще трое фашистов. И... неожиданно натыкаемся на знакомый «додж», перевернутый вверх колесами. Возле пего несколько убитых офицеров в польской форме, и среди них тот полковник, что не поверил в правильность наших сведений. Хорунжий Рыхерт отдает честь погибшим, около него застываем в глубоком молчании и мы.

Выходим из леса. Отсюда до Яструва рукой подать. Прибавляем шагу, ведь за нами чуть ли не по пятам движется авангард полка. В городе встречаем бойцов 4-й дивизии, которые вошли в него с другой стороны.

Останавливаемся на отдых. По соседству расположилась пятая рота. Некоторые бойцы, не дожидаясь обеда, заглядывают в покинутые дома и выносят оттуда банки с различными яствами. Открыть их — дело несложное, этому мы уже научились.

— Эй, с дороги! Посторонись! — кричит кто-то.

Предусмотрительно схожу с проезжей части и вижу ефрейтора Яцкого из пятой пехотной роты, который, сидя на высоких козлах катафалка, погоняет пару вороных лошадей. Опять придумал что-то этот весельчак!

— Тпру! — останавливает он сверкающую черным лаком и серебром повозку, вешает вожжи на отливающий золотом фонарь катафалка, пружинистым шагом подходит [175] к хорунжему Смирницкому, лихо щелкает каблуками, отдает честь и докладывает:

— Гражданин хорунжий, разрешите передать в ваше распоряжение. Это экипаж самого богатого в городе немца...

Пока Яцкий докладывал, хорунжий стоял по стойке «смирно», сохраняя притворно серьезный вид, но как только ефрейтор закрыл рот, хорунжий вместе со всеми залился безудержным смехом. Затем многозначительно подмигнул старшине:

— Выходит, что теперь я должен ездить на этом катафалке. Ну и выдумал же ты, Яцкий... Но ты прав: на войне надо иногда и посмеяться...

И опять собравшиеся в кучу бойцы покатываются со смеху.

Дождавшись полевых кухонь с обедом, отправляемся снова в путь. А катафалк так и остается посреди мостовой. Ни Рыхерт, ни Яцкий больше на катафалке не ездили, однако возницу с тех пор злые языки прозвали «катафальщиком».

Движемся в направлении Сыпнева. Другие дивизии 1-й армии Войска Польского ушли вперед, а наша находится во втором эшелоне. По дороге то и дело встречаются брошенные хозяевами дома, бродит беспризорный скот. Издалека доносится приглушенный расстоянием грохот орудий. Под вечер добираемся до Сыпнева. Артиллерийская канонада понемногу стихает, и мы устраиваемся на ночлег.

На следующий день утром 7-й и 9-й пехотные полки вступают в бой. Повсюду на огневых позициях полно орудий, недостаток в которых мы ощущали в предыдущих боях. Новый день начинается с необычного оживления в батальонах полка. Забегаю в свою прежнюю роту за новостями, однако никто ничего толком не знает. Правда, ходят слухи, что их направляют в тыл противника со специальным заданием. Вернувшись в свой взвод, я рассказал обо всем услышанном хорунжему Рыхерту.

— Что, в тыл? Сейчас все узнаю! — решительно заявляет он.

Но слухи подтверждаются, о чем свидетельствует невеселое выражение лица хорунжего. Оказывается, первый батальон следует в Гожув Велькопольский, второй — в Жепин, а третий — в Иновроцлав.

— А мы?— беспокоятся разведчики. [176]

— Будем бить немцев здесь,— коротко бросает хорунжий.

— Одни, без пехоты?..— качает с сомнением головой подхорунжий Дуда.

— Нечего переживать. Кроме нас остаются штаб полка и все самостоятельные подразделения,— подбадривает нас Рыхерт.

С улицы доносятся отрывистые команды и топот множества ног. Пехотные батальоны нашего полка покидают Сыпнев. Выходим во двор. Погода сегодня прекрасная: впервые за несколько дней выглянуло солнце, температура чуть ниже нуля. Но на душе у бойцов взвода разведки отнюдь не радостно.

— Когда теперь увидимся?— разочарованно спрашивают они.

После полудня на улицах поселка снова началось какое-то оживление — это специальные подразделения — артиллерии, минометов, противотанковых ружей и даже обе роты автоматчиков передаются в качестве средств усиления 7-му и 9-му пехотным полкам.

На следующий день, после того как мы приняли на себя охрану штаба полка, в расположение нашего взвода заглядывает командир части подполковник Гжегож Самар. Хорунжий Рыхерт докладывает, что бойцы занимаются чисткой оружия.

— Ну, как дела, разведчики? — спрашивает подполковник.

Воцаряется гробовая тишина.

— Почему повесили головы? Может, еще заплачете?

— Плакать не собираемся, гражданин подполковник...— нерешительно говорю я,— но нам все же кажется, что о нас забыли...

— Ребятам нужна более конкретная работа,— поясняет хорунжий.

— А разве это не конкретная работа — охранять штаб вблизи линии фронта? Ведь несение караульной службы— тоже боевое задание. Кстати, об этом говорится во всех уставах. Вы, наверное, уже слышали, что довольно большой группе немцев удалось вырваться из окруженной Пилы? Они наверняка попытаются прорваться к своим, и не исключено, что как раз на нашем участке. Вот тогда и у вас будет конкретная работа. Но независимо от этого я попрошу начальника штаба найти для вас, как вы говорите, [177] что-нибудь посущественнее. Идемте со мной,— обращается он к Рыхерту.

Хорунжий вскоре возвращается.

— Я только что был в штабе полка и знаете, что видел? Угадайте,— с порога заявляет он и, не давая нам времени на раздумья, продолжает: — Наш офицер по снабжению подпоручник Мечислав Обедзиньский вместе с двумя бойцами взяли в плен девятнадцать фрицев!

— Откуда он их столько набрал?! — удивляется сержант Дучиньский.

— Возвращался из штаба дивизии, а гитлеровцы обстреляли его автомашину. Ребята не растерялись: выскочили из машины и открыли огонь из автоматов по избе, откуда стреляли немцы. А потом бросили пару гранат, и фрицы, подняв лапки вверх, вышли из дома. А мы сидим здесь сложа руки... — заканчивает он с горечью.

Спустя два или три дня после этого происшествия охрану штаба принимает от нас взвод саперов, а мы перебираемся в красивое кирпичное здание. В нем намного удобнее, а все наши обязанности сводятся теперь к охране дома и присмотру за своим собственным хозяйством.

Сегодняшнюю ночь спим крепко, хотя со стороны расположенного невдалеке от нас фронта монотонно грохочет артиллерийская канонада. Бодрствуют только наружные посты.

«Та-та-та!» — раздается вдруг у самого дома треск автоматов. Со звоном вылетают стекла из окон, во всех комнатах, словно осы, жужжат пули.

— Тревога! Тревога! — запоздало кричат часовые.

Быстро хватаем оружие, с которым ни один из нас ни на минуту не расстается, и занимаем огневые позиции у окон. Кто-то уже дает длинную очередь. К нему присоединяются другие. По комнатам распространяется резкий запах сгоревшего пороха.

— Черт побери, надо же им было нарваться на нас,— слышится в этом треске голос командира.— Часть бойцов останется оборонять здание, а остальные обойдут немцев с тыла. Нельзя терять ни минуты, пока еще темно,— решает он.

Первым вылезает через окно сам Рыхерт, за ним — Тасчук, Ян Заёнц, я, Гладзюк и еще несколько разведчиков. Хорунжий ведет нас садами, и спустя некоторое время мы уже в тылу у немцев. [178]

— Разведчики, за мной! Ура!— кричит хорунжий и пер-вым бросается в атаку.

— Ура-а-а! — подхватываем мы и длинными очередями поливаем застигнутых врасплох немцев.

Мы бежим рядом с капралом Гладзюком и, когда из кустов неожиданно выскакивает рослый гитлеровец, словно по команде поднимаем автоматы и почти одновременно стреляем. Склонившись над убитым, мы видим на черных отворотах его шинели знаки СС.

Вдруг из-за сарая выскакивают еще двое эсэсовцев и попадают под огонь Рыхерта и Заёнца. Один из фашистов успевает крикнуть:

— Помогите! Помо...

Гитлеровцы не выдерживают нашей стремительной атаки и удирают в сторону близлежащего леса. Вдогонку им летят очереди из наших автоматов. Из здания выбегают его защитники. Все вместе мы наконец справились с теми немцами, которые пытались оказывать сопротивление. Итоги закончившегося боя весьма впечатляющи. Девять эсэсовцев стоят с поднятыми руками и покорно смотрят на победителей. Сразу куда-то исчезли их спесь и самоуверенность.

Двое бойцов уводят в штаб полка пленных, остальные прочесывают окрестности. Только в саду они успели насчитать семь трупов в эсэсовской форме.

Такие результаты боя не только свидетельствовали о смелости и находчивости разведчиков, но и явились той конкретной работой, о которой мы мечтали.

Проходит половина февраля. Подразделения нашего полка на три-четыре дня сменяют 7-й пехотный полк, расположенный под Надажицами. Уже на следующую ночь на наш взвод разведчиков и роту автоматчиков нападают с тыла немцы, как позднее выяснилось, силой до роты. Фашисты сумели вплотную подойти к нашим окопам и забросать их ручными гранатами. Главный удар приходится *на роту автоматчиков. Некоторым гитлеровцам даже удается ворваться в наши окопы. Немцы идут напролом — свои совсем рядом. Часть из них прорвалась через наши окопы и исчезла в ночной темноте. Но наш огонь был весьма эффективным — меткие очереди сразили более десятка фашистов, примерно стольких же ранили. В роте автоматчиков пострадали только трое. [179]

Нас снова переводят во второй эшелон, и мы размещаемся в небольшой деревушке Броды возле Надажиц. В то время когда остальные соединения 1-й армии Войска Польского преодолевают Поморский вал, 3-я пехотная дивизия имени Ромуальда Траугутта, состоящая из двух полков, ведет оборонительные бои. Мы, разведчики, несем караульную службу возле штаба полка или прочесываем близлежащую местность и считаем эту работу не менее важной, чем участие во фронтовых боях.

Колобжегская победа

Подходит к концу первый месяц тяжелых боев за древние польские земли. Завтра первое марта. В подразделениях полка идут разговоры о новом наступлении. Хотя до Балтики еще далеко, мы при каждом удобном случае распеваем:

Море, наше море,

Верно будем тебя охранять...

Мы поем о море, но, откровенно говоря, подавляющее большинство из нас никогда его не видело.

И вот первое марта наступило. Ранним утром слева от нас загрохотала польская артиллерия. В небе появились самолеты с бело-красными шашечками на фюзеляжах. Правда, были минуты, когда казалось, что фронт почти затих, но это обманчивая тишина. После небольшой паузы все начиналось снова. От адского грохота закладывало уши. Это главная ударная группировка 1-й армии Войска Польского, сосредоточенная на левом фланге, перешла в наступление. Под мощным ударом затрещал передний край немецкой обороны.

А мы, недоукомплектованный 8-й пехотный полк, по-прежнему находимся во втором эшелоне дивизии. Правда, нам передали дивизионный учебный батальон, но это по сравнению с другими пехотными полками, каждый из которых состоит из трех батальонов, неравноценная компенсация.

На следующий день после полудня началось и у нас оживление. Обозные следят за погрузкой вещей. Каждый хочет взять с собой как можно больше — и то, к чему привык, и то, что может когда-нибудь понадобиться. Однако неумолимые контролеры придирчиво, со знанием дела определяют, что нужно взять с собой, а что следует выбросить. [180] Ненужное, с их точки зрения, барахло они неумолимо сваливают в придорожный ров, а о .том, чтобы погрузить его тайком, не может быть и речи.

Вечером выступаем. Полки, находящиеся в огневом соприкосновении с отступающим противником, преследуют его, не давая возможности организовать оборону на новом рубеже.

На следующий день мы уже в Чаплинеке, раскинувшемся на берегу озера, которое в это время еще покрыто льдом. Изредка вспыхивает сильная перестрелка — это наши подразделения подавляют оставшиеся огневые точки фашистов. К сожалению, мы еще не принимаем участия в боях. Покидаем Чаплинек и движемся в направлении на Полчин-Здруй. Впереди — прилегающий к дороге лес, откуда доносится пулеметная и автоматная трескотня. Вдруг из леса ударяет очередь, а просвистевшие над головой пули вынуждают нас покинуть шоссе. Старший сержант Ян Полец и сержант Альфред Малиновский быстро устанавливают противотанковое ружье. Янек с минуту целится и нажимает на спусковой крючок. Грянул выстрел. Альфред вставляет новый патрон. Бойцы пехотных подразделений развертываются в цепь. Автоматные очереди трещат беспрерывно, пока мы достигаем опушки леса. Из-под развесистой ели встают двое немцев и покорно поднимают вверх руки. Наши подбегают к ним, быстро разоружают, а гитлеровцы лишь обреченно твердят:

— Гитлер капут!

Наше движение продолжается. По пути мы встречаем несколько подвод с гражданским населением. Увидев нас, они останавливаются. Все женщины без исключения одеты в брюки или черные юбки. В руках они держат белые флажки и понуро смотрят в землю. Мужчины предусмотрительно поднимают вверх руки. Только дети с порозовевшими от мороза щеками с любопытством разглядывают неизвестную им форму.

— Видите, как старо выглядят их бабы...— нарушает тишину известный сердцеед капрал Шляхта.

— А ты бы хотел, чтобы они к встрече с тобой накрасились? — обрывает его Заёнц.

Вскоре на горизонте возникает очередная деревня. Еще немного усилий — и мы вступаем на булыжную мостовую. Вокруг ни души. Распахнутые двери домов скрипят от ветра и хлопают о косяки. Останавливаемся на ночлег. [181]

Я развожу огонь в печи, а сержант Владислав Пентковский задумчиво играет на гармошке. Едим консервированное мясо, пьем кофе. Становится теплее. Вдруг с улицы доносятся громкий смех и возгласы женщин. Часовой во дворе разговаривает с девушками, на левом рукаве у которых виднеются бело-красные повязки.

— Наконец-то мы свободны! — радуются они и, перебивая друг друга, рассказывают о своей тяжелой жизни на принудительных работах у немецких бауеров.

— За то, что вы освободили нас, каждый заслужил поцелуй.— И одна из девушек, блондинка, по очереди целует разведчиков.

— Милости просим, заходите к нам в гости,— галантно приглашает капрал Шляхта.

— Идемте, девчата! У них, слышу, гармошка, вот и потанцуем в честь такого праздника,— охотно соглашается блондинка.

Гармонист раздвигает мехи трофейного аккордеона, а разведчики, опережая друг друга, приглашают девушек на танец. Кружатся в ритме вальса пары, а те, кто не танцует, скандируют:

— Мало, мало...

Гармонист не успевает передохнуть, как его снова просят сыграть что-нибудь. И все же усталость берет свое.

Утром выступаем в северном направлении. Стрельба все еще где-то далеко. Идем, как всегда, впереди главных сил нашего куцего полка. Нас приветствуют только что освобожденные соотечественники. Сколько радости светится в их глазах, когда они видят нас! Все чаще попадаются подводы с немецкими беженцами. Мужчины небриты, грязны и панически всего боятся, женщины тоже не блещут особой опрятностью. Наконец-то и им довелось познать невзгоды и лишения скитаний.

Балтика приближается с каждым часом. Мы снова продвигаемся в авангарде нашей колонны. Если впереди ничего подозрительного не видно, садимся на велосипеды и резво крутим педали.

Перед нами, рядом с дорогой, поросший кустами пригорок. С оружием наготове направляемся к этому пригорку и прочесываем кусты.

— Осторожно, ребята,— шепотом предостерегает бывалый ефрейтор, лодзянин Францишек Лукасевич, и показывает на проходящий невдалеке овраг. Преодолеваем [182] его и видим впереди нас в полутора километрах идущую по дороге в нашем направлении группу людей. Кто они — различить пока невозможно. Лошади, опустив головы, тащат нагруженные доверху обозные подводы. Снимаем оружие с предохранителей и ждем, пока подойдут подразделения нашего полка.

— Наверняка немцы. У всех на голове каски,— делюсь я своими наблюдениями.

— Ты прав,— поддакивает подхорунжий Дуда.

— Надо предупредить наших,— оборачивается Лукасевич, ища глазами связного.

— Видимо, вырвались из окружения. Силы, правда, неравные, но попытаемся застигнуть их врасплох,— коротко оценивает подхорунжий наши возможности.

— Я уже их пересчитал. Ровно двадцать три человека. Арифметика простая: трое па каждого разведчика. Немцы уже в нескольких шагах от пригорка.

— Хенде хох! — кричит подхорунжий.

— Хенде хох!— вторим ему мы.

Ошарашенные, немцы послушно поднимают руки вверх, не проявляя даже малейшего желания оказать сопротивление.

— Всем солдатам бросить оружие! — с ужасным акцентом приказывает по-немецки Лукасевич.

Гитлеровцы поспешно выполняют его распоряжение. Мы выскакиваем из кустов. Выставив вперед автомат, подхожу к толстому немцу и, ткнув его в живот, знаками объясняю, чтобы он расстегнул пряжку ремня с надписью: «Gott mit uns»{10}. У пояса висит кобура с пистолетом.

— Слушаюсь! — щелкает каблуками немец и быстро снимает ремень.

Я поспешно расстегиваю кобуру — и в руках у меня великолепный вальтер.

Подходят основные силы нашего взвода. С ними идут несколько связистов. Передаем им пленных, а сами садимся на велосипеды и едем дальше.

8 марта вступаем в деревню Росченчино, неподалеку от Колобжега, откуда доносится непрерывный артиллерийский гул. Должно быть, там сейчас идут тяжелые бои... Однако нам до города еще довольно далеко. Полевые кухни совсем забыли про нас, и мы, полагаясь лишь на свою [183] находчивость, вшестером отправляемся на поиски продовольствия, даже не доложив хорунжему. Входим во двор какого-то богатого хозяина. Дом — кирпичный, из окоп видны расположенные поблизости поля с островками тающего снега и лужами воды. Интуиция не подвела — кладовка действительно забита продуктами. Проворно опустошаем банки, а во дворе пискливо тявкает дворняжка.

— Посмотрите кто-нибудь, на кого это она лает? — обращается к нам капрал Шляхта.

— Со стороны поля сюда движется группа немцев,— докладывает Сокол.

Не дожидаясь приказа, быстро занимаем позиции у окон, выходящих в поле. Немцев в три раза больше, чем нас. Кроме того, они лучше вооружены. Двое идущих впереди несут даже ручные пулеметы, а у нас их вообще нет. Рассчитывать придется на толстые стены дома и на помощь товарищей.

Уже слышна чужая речь, и вот из-за угла сарая появляются немцы. Они останавливаются у сваленных возле забора бревен. Некоторые усаживаются на них, снимают каски и вытирают рукавами пот с лица.

— Пора...— шепотом предлагаю товарищам.

Поднимаем автоматы, однако мгновением раньше нажимает на спусковой крючок Шляхта. Сраженные его меткой очередью, падают на землю двое немцев. Через разбитые стекла окон долетают крики и стоны:

— Помогите! Не стреляйте!

Мечущиеся по двору немцы послушно бросают оружие и поворачивают головы в нашу сторону. Выставив вперед автоматы, выходим во двор. Смотрим на небритые лица немцев, на их бегающие от страха глаза, на дрожащие в коленях ноги. На поле боя лежат восемь мертвых и раненых фрицев. Забираем у всех личное оружие и отводим пленных в штаб. Там нас сразу же окружают товарищи и забрасывают вопросами.

Радуемся первой победе, одержанной на подступах к Колобжегу.

— Мы еще себя покажем, когда вступим в бой за Колобжег,—обещаем мы, вдохновленные сегодняшним успехом.

Из первых военных сводок узнаем, что немецкий гарнизон упорно обороняет город, объявленный крепостью. Ни на минуту не смолкает артиллерийская канонада. Днем [184] над городом поднимается густой черный дым, ночью — кровавое зарево пожаров.

Первой из нашего полка в бой за Колобжег вступает батарея 120-мм минометов. Вместе с 7-м пехотным полком она переправляется через реку Парсенту и наносит удар по Лемборскому предместью. Другие подразделения вводятся в бой лишь 10 марта на стыке между 7-м и 9-м пехотными полками. Среди них и наш взвод разведки. Перед выступлением командир напоминает:

— Возьмите побольше гранат.

— А сколько их надо иметь, гражданин хорунжий? Уж и так все карманы забиты ими, и еще мало? — допытывается Лукасевич.

— В уличных боях артиллерия не всегда сумеет развернуться и помочь — и тогда вся надежда на гранаты. Берите и не рассуждайте!— приказывает Рыхерт.

Подвешиваем гранаты к поясу, а те, у кого имеются трофейные вещевые мешки, запихивают по нескольку гранат и в них.

Приближаемся к городу. Со всех сторон грохочут пулеметы. Огонь алчно пожирает здания. Вдоль дороги, по которой мы идем, лежит множество убитых— русские, поляки, немцы.

Останавливаемся возле обгоревших, еще дымящихся зданий. Здесь лежат трое раненых бойцов из 7-го полка, возле них хлопочет санитар.

— Куда ранили? — спрашиваем одного из них.

— В ногу.

— Ясно, а где?

— Недалеко отсюда, у костела. Остерегайтесь снайперов на крышах.

— Крепко держатся фрицы?

— Дерутся как черти. Приходится с боем брать каждый дом, да что там говорить, даже каждый сарай...— тихо добавляет другой.

Подходит неизвестный нам офицер и показывает хорунжему Рыхерту, куда нам надо идти.

— Дойдете до дороги, не задерживайтесь, а перебегайте на ту сторону, к двухэтажному белому дому с двумя балконами. Там еще наши, а дальше уже немцы...

Держим путь в указанном направлении. Треск пулеметов и разрывы гранат слышатся совсем рядом, над головами устрашающе свистят пули. [185]

— Наверное, обнаружили нас, вот и устроили концерт,— ворчит кто-то сзади.

Однако никто не поддерживает разговора. В голове роятся самые мрачные мысли. Вот и дорога, а за ней — белый двухэтажный дом с балконами.

— Перебежками, по два-три человека — на другую сторону! — приказывает командир взвода.

Благополучно преодолеваем мостовую. Раз только затрещала пулеметная очередь, но пули просвистели мимо,, отбив в нескольких местах штукатурку у дома, к которому мы бежим.

Ночь, а видно как днем. Артиллерийский огонь с обеих сторон не прекращается ни на минуту. Клубится дым, из горящих зданий вылетают снопы искр. Мы спускаемся в подвал, стаскиваем к одному из окон найденные ящики, и Сокол устанавливает на них ручной пулемет. Здесь чувствуем себя почти в безопасности. Приходят бойцы из подразделения, захватившего дом, угощают нас трофейными сигаретами и расспрашивают о нашей части. Охотно отвечаем на их вопросы. В заключение визита «хозяева» дома жалуются на трудности с питьевой водой.

— В каждой квартире имеется водопровод, но вода почему-то не течет... Правда, во дворе стоят лужи, но пить из них не советую,— объясняет капрал с длинными казацкими усами.

— Не то, что у нас. У каждого крестьянина во дворе колодец с журавлем. А какая вода! — чмокает губами Сокол.— Особенно приятно, ребята, пить ее, когда возвращаешься с поля,— расхваливает он свои родные края.— Тогда...

«Трах!» —ударяет в наш подвал немецкий снаряд. От мощного взрыва здание сотрясается до самого основания,— видимо, безопасность в подвале действительно относительная. И будто прочитав паши мысли, к нам заглядывает обеспокоенный хорунжий Рыхерт, окидывает взглядом наше хозяйство:

— Неплохо устроились... Даже из корабельных орудий вас здесь не достанешь. Пожалуй, я с вами останусь. Завтра пойдем в атаку, а теперь установите дежурство у пулемета, остальным — спать.

Усевшись на полу, пытаемся уснуть, но артиллерийская канонада не умолкает всю ночь. Утром глаза у всех красные от недосыпания. А по двору уже расхаживают [186] новые гости — бойцы роты 82-мм минометов и орудийный расчет 45-мм противотанковой пушки. До завтрака нам предстоит захватить соседний дом на противоположной стороне улицы. Минометчики откроют огонь, а когда мы поднимемся в атаку, расчет пушки будет подавлять прямой наводкой огневые точки противника.

«Плюм-плюм!» — подпрыгивают стволы минометов.

— Отлично, ребята! — хвалю их.

— Мало мин, а то бы мы показали! — обнажает в улыбке стальные зубы высокий сержант.

Вдруг все вокруг оживает. Со всех сторон трещат автоматы. Артиллеристы выкатывают за угол здания свою пушку и тоже открывают огонь.

— Приготовиться к атаке! Достать ручные гранаты! — доносится взволнованный голос Рыхерта.— За мной!

Первым выскакивает сам хорунжий. За ним бежим мы, стреляя на ходу по окнам дома, который нам предстоит захватить. Артиллеристы тоже ведут огонь из своего маленького орудия. Хорунжий поднимает вверх гранату. Широкий замах, как у хорошего косаря,— и брошенная граната влетает в окно. Дом содрогается от взрыва, оконная рама с треском падает на тротуар. Где-то на верхнем этаже в последний раз захлебнулся пулемет.

— Кидайте гранаты в окна! — старается перекричать шум сражения хорунжий Рыхерт.

Бросаем гранаты и подбегаем к стене дома. Несколько секунд выжидаем. «Бум-бум!» — доносятся из глубины дома взрывы.

— Влезаем через это окно! Подсадите меня! — кричит офицер.

Спустя пятнадцать минут весь первый этаж в наших руках. В угловой комнате, возле пробитого в стене отверстия, лежат разбитый нашими гранатами немецкий пулемет и его расчет. Двое товарищей не спускают глаз с двери, ведущей во двор, а Рыхерт, словно кошка, крадется на второй этаж. Следом за ним еле успевает Гладзюк. Замираем в ожидании. Командир поднимается все выше и выше и исчезает за поворотом лестницы. В соседних помещениях тишина, только противно хрустит под ногами разбитое стекло, да на последнем этаже разъяренно лает гневными очередями пулемет.

На лестничной площадке третьего этажа — дыра в стене, через которую можно пройти в соседнее здание. Командир [187] приказывает мне и еще троим разведчикам ликвидировать расчет немецкого пулемета, а сам с оставшимися бойцами пролезает через дыру в соседний дом.

— Ребята, разделимся на пары. Я с Лукасевичем полезу наверх, а ты, Шляхта, вместе с Ясиньским будешь прикрывать нас сзади. В случае необходимости придете нам на помощь,— распоряжаюсь я.

Осторожно, стараясь не шуметь, останавливаемся возле единственной двери, ведущей на чердак. Оттуда доносится грохот пулемета. Нажимаю на дверную ручку — закрыта.

— Что будем делать? — нервничает Лукасевич.

С минуту я беспомощно смотрю то на товарища, то на массивную дверь.

— Давай немецкую гранату с деревянной ручкой. Она откроет любую дверь лучше всякого ключа,— вдруг приходит мне в голову спасительная мысль.

Я беру гранату и подхожу к двери. Хотя эта работа и не требует особых усилий, чувствую, как на лбу выступает пот. А пулемет на чердаке все поливает огненными очередями наших бойцов.

— Дай какой-нибудь шнурок...

— Нет у меня никакого шнурка.

— Тогда бинт...

Лукасевич разрывает прорезиненную упаковку немецкого индивидуального пакета и протягивает мне его содержимое. Быстро привязываю гранату к дверной ручке, чтобы она случайно не упала, выворачиваю из рукоятки металлический колпачок — на шелковом шнурке повисает небольшой фарфоровый шарик.

— Спустись пониже и приготовь еще одну гранату,— советую я ефрейтору.

Придерживая корпус гранаты, дергаю за шарик и бегом, перескакивая через две ступеньки, спускаюсь вниз. Считаю про себя: «Сто двадцать один, сто двадцать два... сто двадцать семь...» И в это время раздается оглушительный взрыв. Лестница наполняется дымом и пылью, а в ушах возникает устрашающий звон.

— За мной! — кричу я товарищу и мчусь по ступенькам, ведущим на чердак.

Бежать тяжело: задыхаемся от едкого дыма и известковой пыли, под ногами похрустывают щепки разбитой [188] двери. На ходу снимаю с предохранителя гранату. В проеме двери виден чердак, наполненный клубами дыма.

— Бросай! — кричу я, и мы оба швыряем по гранате.— Бросай влево от входа, а я — вправо!

Снова летят на чердак гранаты, и дом содрогается от взрывов.

— Ну что, полезли? — спрашивает Лукасевич.

— Рано. Там сейчас и так ничего не видно. Подождем, пока пыль осядет,— объясняю я товарищу, а самому не терпится увидеть результаты нашей работы.

— Вряд ли кто остался в живых... Не стреляют.

— Подождем.

— Эй, есть здесь кто-нибудь? — спрашивает Лукасевич и на всякий случай повторяет вопрос по-немецки. Чердак хранит молчание.

— Что-то не подают признаков жизни. Наверняка готовы,— пытаюсь успокоить себя и товарища.

— Тс-с-с! Кто-то кашляет. Слышишь? — шепчет Франек.

— Слышу...

Направив ствол автомата в ту сторону, откуда доносится кашель, нажимаю несколько раз на спусковой крючок. Снова прислушиваемся — тишина. Пыль почти осела. Осторожно пролезаем через проем двери на чердак и на всякий случай даем несколько коротких очередей по темным углам. В крыше напротив двери выбито несколько черепиц. Возле образовавшейся дыры лежит немец. Я склоняюсь над ним — он мертв.

— Не может быть, чтобы он был здесь один. Ведь кто-то кашлял. Наверняка не он...

Настороженно осматриваемся по сторонам.

— Слышишь, где-то звонят? Наверное, телефон! — снова почему-то шепчет Франек.

Резко оборачиваюсь назад. Возле дымохода, рядом с телефоном, лежит немец в морской форме. Лукасевич снимает трубку, и я отчетливо слышу:

— Ганс, алло, Ганс, проклятие...

— Пусть себе зовут Ганса,— смеется Франек, кладет трубку на рычаг и зовет меня: — Посмотри, здесь еще одна дыра...

Подхожу к дымоходу и обнаруживаю еще одно большое отверстие в крыше.

— Ну и вид отсюда открывается! — Я даже присвистнул [189] от восхищения.— Если бы не дым, отсюда можно было бы увидеть Балтику...

— Да, действительно... Смотри-ка, вон там, на крыше, немцы! — приводит меня в чувство своим восклицанием ефрейтор.

— Зови сюда Сокола с ручным пулеметом. Мигом! — приказываю я, а про себя раздумываю: «Немцы закрыли наглухо дверь чердака. Значит, из дома в дом они перебегают по крышам. Надо будет доложить об этом командиру взвода».— Сокол, займи позицию возле этой дыры,— говорю я, когда тот появляется на чердаке,— и внимательно следи за крышами соседних домов. Здесь только что звонил немецкий телефон. Могут нагрянуть «гости». А ты,— обращаюсь я к Лукасевичу,— приведи сюда Шляхту и Ясиньского. Надо как следует приготовиться к обороне. Ну, отправляйся!

— Неплохо придумали фрицы. Мы их ищем внизу, а они лазят по крышам. Послушай, а где телефон, о котором ты говорил? — интересуется Сокол.

— Там, за дымоходом.

— Провода обрезал?

— Нет, а зачем?

— Как это зачем? А вдруг нам придется покинуть чердак? Вернутся фрицы и снова воспользуются им. Пойду отключу,— не перестает тараторить он.— Ну и дали вы им прикурить. Когда первый раз трахнуло на чердаке, я подумал: наверняка кого-нибудь из наших уже нет в живых...

— Хватит болтать! — обрываю я на полуслове пулеметчика и приказываю: — Лучше подготовь огневую позицию. Возле разбитого немецкого пулемета лежат мешки с песком, притащи их сюда. А вы, ребята,— обращаюсь к остальным,— выньте по одной черепице и наблюдайте за крышами.

— Будет сделано. А что с нашими? Где командир? — расспрашивает Ясиньский.

— Вот ты иди к командиру и доложи, что мы находимся на чердаке. Передай, что отсюда можно по крышам перебраться в соседние дома.

— Я?! — переспрашивает Ясиньский.

— Ты! — повторяю решительно.

Вижу, как паренек бледнеет и топчется в нерешительности — он всего на два года старше меня. [190]

— Один?

— Шляхта, отправляйся вместе с ним искать хорунжего Рыхерта.

— Пошли! — машет тот рукой Ясиньскому.

Сокол оборудует огневую позицию, а Лукасевич тем временем рыщет по чердаку. Спустя минуту радостно восклицает:

— Ребята, консервы нашел!

— Неси сюда! — Сокол, как всегда, первый, когда речь идет о еде.

Открываем обе найденные банки и ложками начинаем уплетать холодные свиные консервы.

— Неплохо было бы раздобыть где-нибудь хлебушка,— говорит с полным ртом Лукасевич.

— Да, что-то давно нам его не давали...— вздыхает Сокол.

— Смотрите, по крыше идет немец! — показываю товарищам.

— Это снайпер. Движется в нашу сторону. Встречу его, когда подойдет поближе,— решает Сокол и ложится за пулемет.

— Видимо, их встревожило молчание Ганса и они решили выслать связного, чтобы проверить, что с ним,— прикидывает вслух Лукасевич.

Немец, по-видимому, не в первый раз пользуется этим путем, поскольку держится на крыше довольно уверенно, не обращая внимания на сильный встречный ветер, который яростно развевает полы его шинели. На какое-то время его закрывает стена.

— Надо было раньше стрелять, а то что-то долго не показывается...

— Появился! Вон там, правее той высокой трубы,— успокаивает Лукасевич капрала.

— Сокол, только одну очередь, не больше...— обращаюсь к пулеметчику.

— Будет сделано, гражданин старший сержант!

Он крепко прижимает к плечу приклад, на минуту задерживает дыхание и медленно нажимает на спусковой крючок.

«Та-та!» — бьет короткая очередь. Немец на секунду остановился, сделал по инерции еще полшага и с грохотом покатился вниз по крыше. [191]

— Не мог раньше сказать, что от вас можно попасть в соседний дом?! — доносится от разбитой двери голос командира взвода.— А то фрицы засели на втором этаже, и мы их оттуда никак не можем выкурить. Сейчас устроим им сюрприз! Где проход? — спрашивает он нетерпеливо.

Я показываю ему дыру в крыше и в проникающих через нее лучах света вижу, как за короткое время изменился наш командир — лицо и руки в грязи, шинель испачкана известью, кусок воротника оторван. Не лучше выглядят и другие разведчики, пришедшие на чердак вместе с хорунжим. Рыхерт торопливо отдает приказания и собирается уже идти.

— Может, съешь пару ложек, Юрек? — впервые отваживаюсь назвать по имени своего командира и пододвигаю ему начатую банку консервов.

— Для меня слишком много, а для всех — мало! Пошли! — коротко бросает он. И, как всегда, первым вылезает на крышу.

Мы стараемся не отставать, хотя угнаться за ним нелегко. Преодолеваем кирпичный выступ — брандмауэр, защищающий здание от пожаров, и приближаемся к пологой крыше, с которой Сокол снял короткой очередью гитлеровца.

— Осторожно, ребята,— предостерегает, не оборачиваясь, хорунжий.

Иду третьим, предусмотрительно помогая себе руками. Преодоление этого трудного и опасного отрезка пути всем взводом занимает немало времени.

— В этом доме обороняются гитлеровцы, а на первом этаже — наши,— информирует нас Рыхерт.

— Видите открытое окно возле трубы? — спрашивает Шляхта.— Через него можно проникнуть в дом...

— Видим,— отвечают сразу несколько голосов.

— Тихо! За мной! — шепчет хорунжий.

Протискиваемся через узкое слуховое окно в крыше. От него ведет вниз небольшая металлическая лестница. Стараясь не шуметь, собираемся на чердаке. Снизу доносится треск автоматов.

— Спускаемся этажом ниже,— приказывает офицер и первым устремляется вниз. В одной руке он держит трофейный парабеллум, а в другой — снятую с предохранителя гранату. Мы уже на третьем этаже. Здесь никого нет. Видимо, немцы сконцентрировались на втором. В одной [192] из комнат стоят несколько ящиков с гранатами. Памятуя советы командира и сегодняшний опыт, пополняем свои запасы. На лестничной площадке жужжат пули.

— Надо дать знать нашим, что мы здесь,— говорит командир и вдруг кричит во весь голос: — Ребята, мы на третьем этаже!

«Та-та-та!» — стучат в ответ автоматы, и с потолка отскакивает штукатурка.

— А может, попробовать выкурить их оттуда гранатами, гражданин хорунжий? — предлагает сержант Тасчук.

— Ты что, с ума сошел?! Ведь они могут долететь до первого этажа, а там наши,— отвергает хорунжий его предложение.

— У меня родилась идея,— вырвалось у меня.

— Какая?

— А что, если привязать гранаты к шнурку или бинту и опустить к фрицам. Тогда они взорвутся на такой высоте, на какой мы захотим.

— Гениальная идея! Дайте немецкую гранату! — требует хорунжий, все еще держа в руке лимонку.

Быстро привязываю к концу бинта немецкую гранату а стоящие рядом товарищи готовят аналогичные «подарки». И вот опускаем уже первую из них в пролет лестницы. «Бум!» — раздается взрыв, и слышно, как внизу что-то тяжело падает на пол. Опускаем следующую. «Бум!» — грохочет она, взрываясь. Затем еще одну — и снова взрыв. Задыхаемся от пыли и дыма. Но как только один из бойцов пытается спуститься по лестнице, его встречает очередь из немецкого автомата.

— Спрятался, каналья, за каким-нибудь выступом и строчит из шмайсера. Шевелите, ребята, мозгами! — призывает разведчиков хорунжий Рыхерт.

Но нам пока ничего придумать не удается, и мы продолжаем спускать гранаты на бинтах.

— Послушайте, а может, попробуем опустить через окно связку гранат? — развивает мою идею Тасчук.

— Хорошая мысль! — одобряет хорунжий.

Кто-то спешит измерить расстояние до окон занятого немцами этажа, а остальные, не дожидаясь приказа, берутся за изготовление связок. Распахиваем чудом уцелевшие окна и опускаем «подарки» — дом сотрясается от мощного взрыва, на тротуаре звенит выбитое стекло. Хорунжий Рыхерт быстро сбегает по лестнице и бросает [193] свою лимонку в коридор второго этажа, а мы устремляемся следом. В дверях натыкаемся на немецкого ефрейтора с покалеченным лицом, который ожесточенно протирает засыпанные штукатуркой глаза. Из соседней комнаты Дуда выводит двух раненых немцев. Несколько убитых гитлеровцев лежат в коридоре. Теперь весь дом в наших руках, и мы спешно готовимся к обороне.

— Теперь неплохо было бы и перекусить,— признается хорунжий.

Обшариваем немецкие вещевые мешки, находим сухари и небольшие банки консервов. С удовольствием смотрю на Юрека, который с аппетитом уписывает их. Потом он бросает в угол пустую банку и говорит улыбаясь:

— Потрудились на славу, а самое главное, что все живы и здоровы. Надо представить вас, ребята, к наградам.

— Где командир?! Где командир?! — доносится из коридора чей-то громкий голос и топот солдатских сапог.

Мы с Рыхертом выходим навстречу. Оказывается, это прибыла нам на смену рота из 9-го полка. Передаем нашим соратникам захваченный дом, показываем проход в стене, предупреждаем, чтобы следили за крышами, и за пачку трофейных сигарет продаем им «патент» на связки гранат.

— Разведчики, за мной! — зовет Рыхерт и первым направляется к пролому в стене.

Выходим во двор, откуда утром начинали атаку. Из небольшого кирпичного сарайчика вьется дымок полевой кухни. Ноздри щекочет запах наваристых щей.

— Эй, дружище, может, накормишь? — просят разведчики тучного повара.

— Но вы же не наши,— не переставая мешать в большом котле, нелюбезно отвечает тот.

— Не ваши, говоришь? Верно, не из твоей роты. Но пока ты здесь стряпал, мы жизнью своей рисковали,— зловеще сверкая глазами, медленно цедит слова Рыхерт.

— Ну хорошо, хорошо. Даже пошутить нельзя,— сбавляет сразу тон повар.— Подставляйте котелки. Всем хватит...— И наливает нам полные котелки щей.— Мясо, наверное, еще не сварилось,— будто оправдывается он.— Обед будет готов лишь через час.

— Ничего, браток, и такое съедим,— отвечает за всех Лукасевич. [194]

Штаб 8-го пехотного полка перемещается в предместья Колобжега, и мы опять несем караульную службу. Уже пятый день длится сражение. Целые кварталы Колобжега превратились в руины или сгорели дотла. Наступила очередь идти в бой и 4-й пехотной дивизии, а нас, разведчиков, сменяет первая рота автоматчиков. Снова приходится сражаться на стыке двух пехотных полков траугуттовской дивизии. На этот раз нам предстоит взаимодействовать с учебным батальоном.

Закончив передачу охраны штаба, собираемся в условленном месте. Хорунжий проверяет наличный состав и вооружение. Как всегда во время уличных боев, особое внимание обращает на запас гранат. И вот мы выступаем. В багровых лучах заходящего солнца зияют огромные дыры в газохранилищах. Отсюда уже рукой подать до железнодорожных путей. За ними и расположен район особняков, который все еще находится в руках противника.

В сумерках добираемся до здания. Его обороняют всего-навсего семь польских бойцов. Обменявшись с ними рукопожатиями, занимаем огневые позиции у окон. Защитники дома, привыкшие к ожесточенным боям, деловито объясняют обстановку. Ночью несколько раз мы с Рыхертом проверяем нашу оборону и с удовлетворением отмечаем, что разведчики начеку.

На рассвете наши части начинают дружную артиллерийскую подготовку. За железнодорожным полотном взлетают вверх фонтаны земли. Над некоторыми домами поднимаются ввысь красные языки пламени. Мы покидаем здание и продвигаемся в направлении железнодорожных путей. Над нашими головами беспрерывно пролетают пули. «Только бы миновать железнодорожные пути»,— загадываю я и вижу, как по соседству со мной вскакивает рядовой. Роман Шотт, отчаянно карабкается на железнодорожную насыпь, делает несколько шагов и внезапно падает как подкошенный.

— Гражданин хорунжий, здесь рядом есть проход под путями,— обрадованно восклицает Дуда.

— Не мог раньше сказать?! — зло обрывает его Рыхерт.— Тогда бы Шотт не погиб... За мной! — приказывает он и ползет к Дуде.

Проход очень узкий, по безопасный. По одному протискиваемся через него на другую сторону. Ползти приходится [195] довольно долго, поскольку сверху над проходом проложено несколько железнодорожных путей.

— Ну, наконец-то,— пыхтит хорунжий.

Теперь до зданий, которые нам предстоит захватить, остается не более пятидесяти метров — но каких метров! По канаве, тянущейся вдоль железнодорожного полотна, расползаемся в обе стороны. Немцы, по-видимому, нас еще не заметили и продолжают вести огонь поверх железнодорожных путей. Наша артиллерия обрабатывает ближайшие постройки, и мы выжидаем, пока артиллеристы перенесут огонь вглубь. Артиллерийская подготовка закончена, и наступает небольшая пауза. Первым вскакивает хорунжий Рыхерт и с возгласом «ура!» устремляется вперед. Следом за ним поднимается весь взвод, ведя на ходу беглый огонь из автоматов.

Первое здание, к которому мы подбегаем, обнесено крепкой оградой из красного кирпича. Бросаем через нее партию гранат, а сами плотнее прижимаемся к ограде. Не дожидаясь взрыва, кидаем следующую партию. Земля вздрагивает от беспрерывных взрывов, в воздухе угрожающе свистят осколки. За железнодорожными путями протяжно охают минометы. На ограду карабкается капрал Гладзюк, потом садится на нее верхом и дает очередь вдоль забора. Спрыгнув на ту сторону, он продолжает стрелять, а его примеру следуют уже другие разведчики. Мне помогает Сокол, и вот я тоже во дворе. Приняв от него пулемет, жду пока грузноватый наводчик перелезет через ограду.

Отовсюду доносится треск автоматов. Бой идет одновременно в нескольких особняках. В углу двора лежат кучей фаустпатроны. Наиболее предприимчивые решают использовать это грозное оружие врага, эффективное не только в борьбе с танками, но и в уличных боях, против него же. Вот над оградой высовываются их тупые носы, из сопл вырывается пламя, а корпуса, неуклюже покачивая стабилизаторами, врезаются в стену соседнего дома. Страшный грохот сотрясает воздух, ветер рассеивает дым — и видна брешь размером почти в полстены. Вбежав во двор, мы забрасываем здание гранатами, и последние гитлеровцы поспешно его покидают.

Во дворе и в саду ближайшего особняка слышны голоса немцев. Рыхерт прячется за выступ ограды. [196]

— Ребята, фрицы готовят контратаку! Надо опередить их... Приготовьте гранаты, пополните диски патронами, и ударим по ним.

Рассредоточившись по двору, мы ищем, откуда удобнее всего атаковать врага. Капрал Петр Бжозовский замешкался на мгновение и упал, сраженный смертельной очередью. С леденящим душу свистом летят через ограду гранаты, на нашем и немецком дворе беспрерывно громыхают взрывы. Бросаю лимонку и даю очередь по окнам занятого немцами особняка. Вдруг невдалеке от меня взлетает гейзер дыма, и я слышу оглушительный грохот. Чувствую жгучую боль, и автомат вываливается у меня из рук. Прячусь за бетонную лестницу и только здесь обнаруживаю три кровоточащих отверстия в правой руке. Зубами разрываю индивидуальный пакет и кое-как перевязываю раны. Стрельба ни на минуту не умолкает. Наши атакуют стремительно, даже лихо. И вот очередной дом в наших руках.

Во двор вбегают бойцы из другого подразделения и; спешат нам на помощь. У калитки особняка хорунжий Рыхерт выстраивает в колонну по двое пленных немцев. Считаю пары — девять. Рыхерт, широко улыбаясь, направляется ко мне, бросается на шею, целует, прижимается колючей щекой. Заметив, что я без оружия, с перевязанной рукой, участливо спрашивает:

— Что, ранили? Хорошо, что только в руку. Подлечишься, и еще не раз будем бить немцев. Дай поправлю перевязку.

— Пока меня не забрали «катафальщики», могу еще пригодиться.

Командир со знанием дела поправляет перевязку. Все пальцы, за исключением большого, шевелятся, значит, не так уж плохо.

— Много погибло наших? — спрашиваю хорунжего.

— Четверо, не считая тех, которые полегли, добираясь до этих зданий. Зато немцев уничтожили порядком, причем самый цвет фашистской армии — выпускников офицерского училища. А где твой автомат?

— За домом. Выпал, когда меня ранили.

— Принеси.

Автомат лежит все на том же месте. Надо проверить, исправен ли. Нажимаю на спусковой крючок — вылетает очередь. Кадеты как по команде падают на землю, хотя [197] я держу его стволом вверх. Автомат-то действует, а вот моя правая рука болит нестерпимо, особенно при отдаче. Кроме меня ранено еще двое курсантов из учебной роты, однако они могут передвигаться без посторонней помощи. Втроем мы отводим в штаб восемнадцать фрицев.

В санитарную роту заглядываю только на перевязку и сразу же возвращаюсь к своим. Боюсь, как бы не отправили в тыл. Тогда прощай, дорогая разведка, а я ведь так сдружился с ребятами из рыхертовской группы. И хотя рука болит невыносимо, я бодро говорю «катафалыцикам»:

— Заживет...

Наступил особый день в битве за Колобжег. Бойцы нашей 3-й пехотной дивизии взяли в плен гитлеровцев с исправной радиостанцией, и с ее помощью командующий 1-й армией Войска Польского призвал немецкий гарнизон к капитуляции. Установили временное перемирие. Воцарившаяся повсюду тишина производит какое-то странное впечатление, ведь мы так давно от нее отвыкли.

Заканчивается время, данное на размышление командованию крепости Кольберг. Поднимаются вверх артиллерийские стволы, и жерла орудий опять изрыгают яростное пламя. Снова горят дома, снова падают убитые и раненые. Шаг за шагом наши войска вытесняют немцев с последних оборонительных рубежей. Фашисты удерживают только небольшую часть города и порт.

И вот в ночь на 18 марта производится последняя артиллерийская подготовка. Небо прочерчивают огненные хвосты снарядов гвардейских минометов. Пехота идет на последний, решающий штурм вражеских укреплений. Теперь обороняются лишь части порта и маяк. Орудия бьют прямой наводкой, повсюду трещат пулеметные и автоматные очереди. Еще один стремительный рывок нашей пехоты — и на маяке взвивается белый флаг.

Весть о капитуляции остатков гитлеровского гарнизона в Колобжеге молниеносно облетает все наши подразделения. Но вместо ожидаемой тишины снова слышится адская пальба — это победители салютуют колобжегской победе.

Гурьбой направляемся к Балтийскому морю. Минутой молчания чтим память погибших боевых товарищей. А вечером состоялась торжественная церемония «обручения с морем» — вынос знамени, речи, праздничный салют. [198]

А чуть позже — неофициальная часть церемонии, завершающаяся бросанием в море обручальных колец и памятных перстней.

На Одре

Завершились торжества по случаю «обручения с морем». Хотя немцы капитулировали еще утром и бой за город уже окончился, мы ни на минуту не расстаемся с оружием. Из подвалов домов и бомбоубежищ выходят жители Колобжега, настороженно смотрят на победителей. На всякий случай держатся большими группами. Почти у всех на рукавах белые повязки. В испачканных сажей кастрюлях и ведрах прямо на улице они готовят себе еду.

Наконец появляются полевые кухни. Нас кормят вкусным ужином, впервые за несколько дней выдают свежий ароматный хлеб. К кухням с посудой в руках робко подходят немецкие дети, тощие, грязные. Вначале держатся подальше от бойцов, молча, одними глазами просят есть.

— Дайте им немного хлеба и супа,— разрешает Рыхерт.

— Это же немцы! — возмущается Сокол.

— Это — дети! Чем они-то виноваты? Дети, подойдите сюда,— зовет их Рыхерт по-немецки.

Первым решается подойти белокурый мальчик в грязном порванном пальтишке. Идет неуверенно, оборачиваясь на товарищей.

— Иди, иди! — подбадривает его хорунжий.

— Возьми! — протягивает ему Ясиньский буханку ржаного хлеба.

Малыш быстро хватает хлеб и жадно впивается зубами в хрустящую корочку, кланяется Ясиньскому и с набитым ртом повторяет несколько раз:

— Danke, danke{11}.

Офицер гладит мальчишку по голове, берет у него кастрюльку и подставляет повару:

— Наливай!

— Одну минуточку, гражданин хорунжий, накормлю только наших ребят, а потом их.

— Наливай, тебе говорят. Мы подождем... [199]

Рыхерт протягивает мальчугану полную кастрюльку горячего, дымящегося супа, тот поспешно благодарит и идет к руинам медленно, осторожно, чтобы не пролить ни одной капли. Молча наблюдавшая эту картину детвора потихоньку приближается к кухне. Повар заглядывает в котел и кричит:

— Давайте кастрюльки, ребятишки! Угощу вас польским супом!

Дети понимают его слова без перевода и протискиваются поближе к кухне.

Утром малыши появляются снова. На этот раз повар не ждет особого распоряжения начальника, а сам наливает каждому по черпаку супа.

Поделиться обедом с немецкими детьми нам уже не пришлось. Сразу же после завтрака нам сообщили, что мы покидаем город. Перед выступлением мы с товарищами совершили короткую прогулку вдоль берега Балтийского моря, в последний раз полюбовались его голубой гладью. Даже ветер имеет здесь совершенно иной, чем, скажем, в Люблине или Варшаве, какой-то морской запах. На высоком маяке гордо реет бело-красный флаг. Прощаемся с нашим, польским морем, как с чем-то очень дорогим и близким. По дороге в часть уже без особого волнения осматриваем места, за которые вели такие кровопролитные бои. Повсюду видны страшные разрушения, там и сям встречаются исковерканные орудия. Люди, которые попадаются нам навстречу, останавливаются и низко кланяются.

— Где они научились такому раболепию? — размышляет вслух Ясиньский.

— Вначале требовали этого от других, а теперь сами гнут спину,— объясняю я.

В расположении нашего полка снова оживление. Больше всего, как всегда в таких случаях, работы у обозных — наши обозы опять увеличились на десяток с лишним пароконных повозок. Те, кто постарше, забираются на подводы, а мы, молодые, получаем в свое распоряжение велосипеды. Нам предстоит преодолеть путь в двадцать пять километров. Остался позади город, и теперь яснее видно, что пришла настоящая весна — с полей исчезли последние грязные шапки снега, в придорожных кюветах стоит зеленоватая вода. К вечеру останавливаемся на несколько дней на отдых в деревне Вежба-Дольна. [200]

В первый день оборудуем жилье, а в последующие приводим в порядок оружие и обмундирование. У специалистов полно работы — подковывают лошадей, красят иод-воды, чинят сбрую и обмундирование. Работа кипит не только в полковых мастерских. В ротах, как грибы после дождя, стихийно возникают свои мастерские. А с неспециалистами в это время проводят учения на тему «Наступление с форсированием водной преграды и бой в населенном пункте».

Чтобы помочь разоренному войной хозяйству, мы, находясь на отдыхе, решили принять участие в первой после освобождения посевной. Отделение политико-воспитательной работы полка организует из бойцов-крестьян посевные бригады. В покинутых хозяйствах мы нашли зерно для сева, в полковой кузнице отремонтировали плуги, бороны и сеялки. Шоферы даже починили колесный трактор. Кто-то предложил записать фамилии тех, кто первыми бросят зерно в землю. Эта идея очень понравилась бойцам. Посовещавшись, они составили список, вложили его в бутылку и запечатали сургучом. Затем все вместе отправились на пашню и торжественно вставили бутылку в глубокий пласт только что вспаханной земли.

Спустя несколько дней из отделения политико-воспитательной работы мы получаем листовки, озаглавленные «На Берлин!». Начинаем строить догадки по поводу срока последнего, решающего удара. О том, что ждать осталось недолго, свидетельствует и прибывшее из Люблинского воеводства пополнение. Правда, большинство новобранцев пороха еще и не нюхало. Из них срочно формируют отдельные учебные группы, которые начинают осваивать военное искусство с самых азов. Результаты первой стрельбы боевыми патронами превзошли все наши ожидания. Ребята довольны: они, как когда-то и я, мечтают о снайперской винтовке.

Вскоре разносится весть о тон, что к нам на инспекцию должен приехать командующий 1-й армией Войска Польского. На деревенской площади и прилегающих улицах выстраиваются бойцы нашего полка, подтянутые, отдохнувшие. Обозные подводы окрашены в одинаковый зеленый цвет. Лошади накормлены и ухожены.

И вот в сопровождении бронетранспортера на площадь въезжают несколько легковых автомашин, в первой — [201] генерал Станислав Поплавский. Командир полка подполковник Гжегож Самар командует:

— Полк, смирно! Равнение направо!

Генерал, улыбаясь, принимает рапорт и выходит на середину площади:

— Здравствуйте, бойцы!

— Здравствуйте, гражданин генерал! — отвечаем хором.

Поплавский обходит строй, как когда-то майор Дроздов, погибший в боях за Поморский вал, внимательно осматривает вытянувшихся по стойке «смирно» бойцов. А мы с любопытством рассматриваем генерала: многие из нас видят его впервые.

Затем начинается парад. Мы проходим мимо трибуны, молодцевато выпячивая грудь и твердо чеканя шаг, а генерал ласково улыбается нам. Довольны, судя по всему, и сопровождающие командующего армией лица. По окончании парада мы возвращаемся в свое расположение.

На следующий день узнаем, что генерал дал хорошую оценку боевой готовности полка, только посоветовал всем научиться ездить на велосипедах. «Они ускорят темп передвижения,— пояснил он.— Но я не уверен, сумеют ли на них ездить немолодые бойцы». Подполковник Самар заверил командующего армией, что в 8-м пехотном полку этими навыками владеют все, однако на всякий случай распорядился проверить это и обучить каждого не умеющего ездить на велосипеде.

Сколько было смеха, когда какой-нибудь пожилой усатый боец пытался сесть на велосипед, а тот, словно норовистый конь, никак не хотел ему повиноваться. Товарищи бегут рядом с обучающимся несколько шагов, поддерживая велосипед за седло, а потом отпускают и кричат во все горло:

— С дороги!!!

Как правило, такой боец падал сразу же на землю и под общий смех обещал никогда больше не садиться на него. Однако приказ есть приказ, и старички продолжают тренироваться. День ото дня в полку растет число велосипедистов, а командиры подразделений регулярно докладывают в штаб, сколько еще бойцов научилось передвигаться на двух колесах. Растет и число велосипедов, которые мы без особого труда находим в покинутых жителями [202] деревнях. Некоторые оказываются неисправными, однако механики быстро устраняют дефекты.

— Надо бы переименовать наш взвод из пехотного во взвод самокатчиков,— шутят бойцы.

Наступил теплый, солнечный апрель. Поля и деревья покрылись свежей зеленью. Моя рука совсем зажила. Приближалось время выступления. Оно совпало с годовщиной образования траугуттовской дивизии. По этому случаю было проведено торжественное построение полка с приветствиями и речами и парад, причем торжественный марш мы совершили на велосипедах. А после обеда на импровизированной сцене состоялось выступление дивизионного театра. Бурными аплодисментами встретили мы артистов, а потом пели хором польские песни.

И вот долгожданный день наступления пришел. Разведка, как всегда, идет впереди главных сил полка, в авангарде движется 9-й пехотный полк. Опускаются сумерки. Ехать на велосипедах становится трудно, поскольку мы обязаны соблюдать светомаскировку. |

— Давайте бросим велосипеды и пойдем пешком, а то в темноте можно наскочить на какую-нибудь яму или выбоину, перевернуться и сломать ноги,— предлагает кто-то.

— Не спеши с советами! Давайте лучше сделаем так — я поеду впереди, а вы за мной,— находит выход хорунжий Рыхерт.

Только одному ему известным способом пробирается он вперед и, возглавив нашу группу, включает свет — становится немного виднее. Каждый старается занять место поближе к офицеру, чтобы легче было ехать. Теперь никто уже не жалуется, и мы резво крутим педали. Позади остаются километровые столбы — за ночь преодолеваем около сорока километров. Наши славные обозные лошади не выдерживают такого темпа и отстают от колонны велосипедистов. Позади остаются населенные пункты Пнево, Плоты, Новогард, Колбач, Тшчиньско-Здруй, и 12 апреля мы останавливаемся в лесу возле деревни Витница. Отсюда уже недалеко и до Одры.

В окрестных лесах полно войск. Слышен глухой гул артиллерийской канонады. Над нами то и дело пролетают самолеты с красными звездами на крыльях. Если вдруг появляются самолеты со свастикой на борту, наши зенитные орудия открывают огонь по непрошеным гостям, а минуту спустя в погоню за ними устремляются истребители. [203] Передвигаемся только по ночам. По лесным дорогам и просекам тянутся длинные колонны танков, артиллерии и переправочных средств.

Погода портится. Два дня моросит теплый весенний дождь. Каждой роте ведено свалить по одной большой сосне. Неутомимо стучат топорами плотники, вытесывая из их стволов пограничные столбы. Доморощенные художники стараются, чтобы птицы, которых они рисуют, были похожи на белых орлов, затем добавляют надпись: «Польша» — и пограничный столб готов. Все только и говорят что о Берлине. Каждый знает: до столицы третьего рейха осталось меньше ста километров. Это такая мелочь по сравнению со всем пройденным нами путем!

Наконец погода улучшается. Часть 3-й пехотной дивизии уже переправилась на западный берег Одры. Сегодня ночью — наша очередь.

Когда наступают сумерки, мы направляемся к понтонному мосту, соединяющему, оба берега реки. Оставляем в лесу велосипеды и взваливаем на плечи пограничный столб. Вот и низкий берег Одры. На воде в прибрежных кустах и камышах слегка покачиваются замаскированные лодки и понтоны. На другом берегу Одры уже возвышаются несколько пограничных столбов, установленных переправившимися вчера ночью подразделениями. Теперь устанавливаем и мы свой. Вместо памятного камня хорунжий Рыхерт закладывает под столб запечатанную сургучом бутылку со списком бойцов нашего взвода разведки — и мы спешим к реке.

— По местам! — приказывает командир.

В лодку усаживаются несколько человек. Одра довольно широка, и течение сносит нас вниз, как когда-то во время переправы через Вислу, и, как когда-то, мы помогаем себе грести лопатками. Слева от паромной переправы взлетают вверх осветительные ракеты, слышится гул самолетов. Ночную темноту разрывают стайки трассирующих пуль, далеко разносится грохот взрывов авиационных бомб — это немцы пытаются помешать переправе наших войск.

— Раз, раз, раз,— руководит греблей стоящий на носу лодки сапер.

Днище трется о песок: добрались.

— Вылезайте,— шепчет командир,— мы уже на немецком берегу. [204]

— Какое подразделение? — спрашивает кто-то в темноте.

— Разведка 8-го полка,— отвечает Рыхерт.

— Следуйте за мной! — приказывает тот же голос.

Осторожно взбираемся по крутому скользкому склону. На западе видны огненные вспышки. Каждую минуту над головами пролетают артиллерийские снаряды и падают в Одру — это немцы нащупывают переправу.

— Скорее, скорее, ребята! — торопят пас советские зенитчики, чье орудие мы заметили лишь теперь.

Добираемся до района, изрытого зигзагами окопов и стрелковыми ячейками.

— Ждите здесь до утра,— говорит провожатый и куда-то исчезает.

Размещаемся в окопах. Завязываются разговоры. Разведчики жадно затягиваются дымом трофейных сигарет, найденных еще в Колобжеге. Некоторые пытаются уснуть, но это им не удается. До самого утра длится переправа, и каждую минуту в район, занятый нашим взводом, подходят новые подразделения.

— Откуда? Из какой части? — расспрашиваем друг друга.

Восточный берег Одры чуть светлеет, туман оседает. И вот из-за леса появляется багровый диск солнца.

— Сколько же здесь собралось войск? — протирая глаза грязными кулаками, интересуется капрал Сокол.

Высовываюсь из своего временного убежища и окидываю взглядом прилегающую местность. Отсюда, с высокого западного берега реки, далеко просматриваются окутанный туманом противоположный берег и мутные воды Одры, справа тянется узкая лента понтонного моста, а рядом чуть ли не под каждым кустом стоят орудия различных калибров. Вся эта военная техника и войска тщательно замаскированы, и наше расположение можно определить лишь по чуть дымящим полевым кухням. С запада доносится приглушенная расстоянием стрельба. Лениво огрызаются в ответ немецкие орудия, а несколько снарядов падают на ближайший пригорок.

Перед обедом нас навещает новый заместитель командира полка по политико-воспитательной работе поручник Ян Покшива. С интересом рассматриваем худощавую фигуру самого старшего по званию политработника в нашей [205] части. Офицер говорит о приближающемся дне победы и воодушевляет нас на смелые и решительные действия на поле боя. На прощание оставляет несколько листовок с текстом обращения командующего фронтом маршала Жукова к польским бойцам. Мы радуемся, что сможем принять участие в разгроме берлинской группировки противника.

Капрал Гладзюк отправляется на разведку. Возвратившись, докладывает, что невдалеке от нас расположились еще два батальона нашего полка, те, что вернулись из Гожова и Жепина.

С наступлением темноты возобновляется движение на переправах через Одру. Повсюду слышатся неумолкающий топот солдатских сапог, тихие распоряжения и возгласы. Около полуночи над гоздовицким плацдармом разносится гул «кукурузников». Всю ночь до утра, не зная усталости, работают эти славные труженики. Они не дают немцам покоя, но и мы тоже не спим.

Уже рассветает, когда раздаются залпы гвардейских минометов — начинается небывалая по размерам артиллерийская подготовка. Мы вылезаем из окопов и с восхищением и завистью наблюдаем за действиями артиллеристов.

Гаубицы, задрав высоко вверх свои стволы, на мгновение приседают — и воздух сотрясает мощный грохот. Спустя некоторое время — новый залп. И так десятки раз подряд. Гудят, словно органы, гвардейские минометы. Исчезают вдали снаряды, оставив после себя на небосклоне огненный след, а с востока постепенно нарастает гул штурмовиков. Над нами пролетает первая волна самолетов, за ней — вторая, потом еще несколько групп «горбатых». Артиллерия заканчивает огневую подготовку. Штурмовики исчезают в облаках висящего над немецкой обороной дыма, однако с востока снова доносится гул авиационных моторов — это летят изящные пикирующие бомбардировщики Пе-2.

Волна за волной идут самолеты с красными звездами и бело-красными шашечками на запад, на город, название которого было на устах всех бойцов, сражавшихся с фашизмом,— на Берлин. [206]

Последние аккорды

Наступление полков 3-й пехотной дивизии, находящихся в первом эшелоне, пока развивается успешно. Чуть ли не с ходу они преодолели передний край обороны противника, который огонь артиллерии и удары авиации превратили в пепелище. Войска устремляются в глубину немецкой обороны. Там, где во время артиллерийской подготовки огневые точки не были подавлены, сопротивление противника нарастает. Артиллеристы меняют огневые позиции и энергично поддерживают пехоту, давая тем самым возможность передовым отрядам нашей дивизии подойти к Старой Одре.

8-й пехотный полк сосредоточивается в местечке Альт Вризен. С фронта до нас долетают отголоски ожесточенного сражения. Слышатся непрерывный гул орудий, пулеметные и автоматные очереди. По горизонту, куда ни взглянешь, стелется черный дым пожарищ. Перепуганные жители местечка прячутся в подвалах и бомбоубежищах. С окон и балконов домов свисают белые полотнища.

Мы томимся в нервном ожидании, так как понимаем, что немцам удалось остановить наступление траугуттовцев. Дальнейшее его развитие требует введения свежих сил. К ним относится и наш полк, находящийся во втором эшелоне дивизии. Бой, не ослабевая ни на минуту, длится всю ночь.

Утром подходим к подразделениям 9-го пехотного полка, находящимся в огневом соприкосновении с противником. Останавливаемся в местечке Альт Медевиц. Немецкая артиллерия массированным огнем обрабатывает западную окраину этого селения. Некоторые дома уже горят.

Лежим, забравшись в придорожные рвы.

— Вперед! — кричит командир второго батальона поручник Гжегож Дерус.

Бойцы поднимаются и устремляются следом за ним. -Левее нас под ураганным огнем пулеметов, автоматов и артиллерии противника залегла цепь 9-го пехотного полка. Немцы хорошо пристреляли эту равнинную местность, поэтому бойцам братского полка трудно наступать под их убийственным огнем. На выручку приходят артиллеристы полковой батареи 76-мм пушек и батареи 120-мм минометов — они приступают к подавлению немецких огневых точек. Оставляя темные следы гусениц на лугу, из Альт Медевица [207] выезжают три самоходные установки. А мы в это время развертываемся в цепь.

— Пятая рота, вперед! — командует, как всегда, по-русски, хорунжий Смирницкий.

Более десятка солдат поднимаются, пробегают несколько метров и падают между небольшими островками травы. И снова офицеры поднимают бойцов в атаку. Поддерживая наступающих, открывают огонь самоходные орудия. Над бегущей цепью то и дело с устрашающим свистом проносятся снаряды. Спасаясь от злобно жужжащих пуль и снарядов, мы падаем.

Наши минометы и артиллерия усиливают обстрел противника, находящегося за дамбой. Самоходные установки выходят на рубеж залегшей цепи пятой пехотной роты. Этого, видно, только и ждал хорунжий Смирницкий. Он уже бежит за одной из установок и громко кричит:

— Пятая рота, вперед!

Прячась за самоходными орудиями, солдаты на ходу стреляют короткими очередями. Поднимаются и бегут в направлении дамбы и бойцы залегшей цепи второго батальона. Впереди виден мост, и самоходные установки поворачивают назад. Умолкают полковые орудия и минометы — до дамбы рукой подать. В этот момент, когда кажется, что уже ничто не в состоянии остановить нашего наступления, немцы при поддержке артиллерии и пулеметов переходят в контратаку. Из-за дамбы вылетают два «мессершмитта» и открывают огонь по нашей цепи. Спрятаться на таком открытом пространстве негде, и наступающие несут потери убитыми и ранеными. Отходим на исходный рубеж и под непрекращающимся огнем противника копаем неглубокие ячейки, которые тут же заполняются водой. Опускаются сумерки. Немцы, остановив наше наступление, снова переносят огонь на Альт Медевиц.

— Отходим! — по голосу узнаю хорунжего Рыхерта.

— Куда?! — спрашиваю я с горечью.

— В поселок. Здесь Старую Одру форсировать не удастся,— объясняет хорунжий.

Отступаем перебежками. Разбившись на небольшие группки, добираемся до Альт Медевица. Здесь, возле догорающего дома, наводит порядок в отступающих ротах батальона поручник Дерус, а рядом заместитель командира батальона подпоручник Роек объясняет бойцам: [208]

— Следуем во Вризен. Там советские части захватили мост через Старую Одру. Оттуда и ударим в тыл немцам, которые остановили наше наступление.

«Значит, отпала необходимость форсировать реку»,— радуется в глубине души каждый из нас — ведь всегда легче преодолевать водную преграду по мосту, особенно когда на том берегу свои войска. По асфальтированной дороге подходим к пересечению шоссе с железной дорогой, сворачиваем направо — и выходим к Вризену. По обеим сторонам шоссе расположились советские самоходные орудия, танки и артиллерия: перед мостом образовалась пробка. Танкисты, как заботливые няни, суетятся возле своих машин.

— Привет, союзники! — улыбаясь, встречают они нас.

— Привет, гвардия! — отвечаем мы.

— Эй, впереди, стой! — доносится откуда-то.

Во время вынужденной остановки завязываются короткие фронтовые знакомства. Ко мне подходит смуглый, с раскосыми глазами, боец в шлемофоне — житель одной из республик Страны Советов — и, коверкая русские слова, ведет со мной незатейливый разговор. Наконец пора в путь.

— До встречи в Берлине! — прощаемся мы с советскими танкистами.

На рассвете миновали местечко Вризен. Снова слышится монотонный орудийный гул. В чистом, безоблачном небе появляются советские самолеты. Чудесная солнечная погода облегчает им выполнение боевой задачи, поэтому до самых сумерек в воздухе стоит непрерывный гул моторов быстрых истребителей, отяжелевших от смертоносного груза бомбардировщиков и «горбатых» — штурмовиков.

Бодрящий утренний ветерок освежает уставших бойцов. Монотонный гул орудий и рев советских танков остаются слева от нашей колонны. Еще какое-то время раздается визг гвардейских минометов, а затем воцаряется тишина.

Перед нами — просторные поля с огромными плантациями ревеня; на горизонте — деревня с остроконечным шпилем кирхи. Неожиданно между цепями первого батальона, преодолевающими оборонительные заграждения противника, взрываются несколько мин, и мы останавливаемся. Появляются саперы с миноискателями и безотказными щупами, быстро готовят для нас проход, и бойцы [209] опять устремляются вперед. До деревни уже недалеко, как вдруг немцы обрушивают на нас огонь из малокалиберных скорострельных зенитных орудий. Падает раненый капитан Влодзимеж Барановский. Теперь первый батальон ведет в атаку капитан Николай Здоровиков. Наша артиллерия и минометы открывают ответный огонь, и мы видим, как в деревне вспыхивают пожары. Наконец цепи атакующих достигают окраины, а на помощь ведущему бой батальону уже спешат автоматчики и разведчики. Хорунжий Рыхерт торопит своих бойцов:

— Ребята, война еще не закончилась! Вперед! Разведчики, за мной!

Врываемся в деревню, ведя на ходу огонь из автоматов. Навстречу нам бойцы первого батальона ведут пленных.

— Вперед! Вперед! — снова кричит командир.

Вместе с автоматчиками подбегаем к кирпичной кирхе. Повсюду валяются брошенная военная техника и снаряжение. Из ближайшего двора выходит большая группа венгерских солдат — без ремней, с белыми носовыми платками в руках. Они что-то кричат, смеются, некоторые даже плачут. Рыхерт показывает им дорогу и велит идти на восток. Обрадованные таким неожиданным оборотом дела, венгры стремглав покидают поселок.

Выходим на западную окраину населенного пункта. Гитлеровцы, отстреливаясь, отходят за железнодорожную насыпь. До полуночи длится бой с арьергардами противника.

Лежим у основания насыпи, закутавшись в плащ-палатки. Стоит теплая апрельская ночь. На юго-западе видно огромное зарево.

— Это, наверное, Берлин? — шепотом спрашивает Гладзюк.

— Наверняка,— подтверждают Ресяк и Лукасевич.

— Дожили, черт побери, до того времени, когда можем бить врага на его земле, в нескольких десятках километрах от логова самого Гитлера,— добавляет Рыхерт.

— Да, конец войны уже недалек,— медленно, чеканя слова, говорит Ресяк.

— Хорошо бы дожить до победы,— вздыхает Гладзюк.

— Доживем,— узнаю доносящийся из ближайших кустов голос хорунжего Смирницкого.

Командир пятой пехотной роты подходит к нам, усаживается рядом и просит закурить. Разведчики протягивают [210] ему сразу несколько пачек трофейных сигарет. Смирницкий морщится.

— Махорки, Николай, мы уже не курим от самого Колобжега,— оправдывается хорунжий Рыхерт.

— Ну что ж, давайте ваши немецкие. Это, правда, не табачок, но курить можно...

Пламя спички на миг освещает лицо Смирницкого. Несколько бойцов с сигаретами в зубах наклоняются, чтобы прикурить. Командир пятой роты прикуривает сам, подносит горящую спичку одному бойцу и гасит ее, затем зажигает новую и дает прикурить еще двоим.

— Наверное, у вас, гражданин хорунжий, много спичек? — удивляется ефрейтор.

— Хватает, это верно. Однако старая солдатская пословица гласит: если дашь прикурить третьему — он погибнет. До конца войны осталось совсем немного, поэтому жаль помирать. Понял?

— Понял! — отвечает Лукасевич.

— Вот и хорошо. Покурим, ребята, и ложимся спать. Утром снова идти в наступление, надо отдохнуть,— говорит он, мешая русские слова с польскими.

Гаснут сигареты. Мы натягиваем на головы плащ-палатки и добросовестно пытаемся уснуть. Стоит относительная в военных условиях тишина. Лишь время от времени громыхнет где-нибудь одиночный выстрел или выругается кто-нибудь из бойцов, но это не мешает нам дремать.

На рассвете полк начинает наступление. В первом эшелоне действуют пехотные батальоны. Мы, разведчики, находимся на правом фланге полка. Тесня немецкие части прикрытия, 1-я армия Войска Польского выходит своими главными силами к каналу Гогенцоллернов. Первой форсирует его 4-я пехотная дивизия.

Наконец подходим к водной преграде и мы. Канал довольно широк, местами достигает семидесяти метров. На отдельных участках его берега взяты в бетон. К полудню появляются наши самолеты, сбрасывают на немецкий берег бомбы и обстреливают его из бортового оружия, С небольшими интервалами ведет прицельный огонь наша артиллерия, подавляя одну за другой огневые точки противника. Переправляемся частично на подручных средствах, а когда уже удается закрепиться на противоположном [211] берегу, форсировать канал нам помогают саперы шестого понтонно-мостового батальона.

И вот мы на западном берегу. Гитлеровцы, поддерживаемые артиллерией и авиацией, контратакуют. Наши летчики и артиллеристы тоже не теряют времени даром. Одна контратака немцев следует за другой, но мы удерживаем в своих руках плацдарм за каналом. Конные разведчики хорунжего Бобровского отправляются на разведку мельницы, расположенной западнее Креммена. Сколько раз на марше или во время преследования отступающего противника мы завидовали маневренности своих боевых товарищей из взвода конной разведки! Когда наш взвод, валясь с ног от усталости, наконец догонял их, они успевали уже отдохнуть. Теперь, глядя на удаляющихся кавалеристов, мы предлагаем хорунжему Рыхерту раздобыть где-нибудь для нас велосипеды.

— Хорошо. Берите двух бойцов и отправляйтесь,— обращается он ко мне.

— Ребята, кто пойдет со мной? — спрашиваю я.

— Все! — дружно кричат бойцы.

Не проходит и получаса, как мы превращаемся во взвод самокатчиков. Мы еще суетимся возле велосипедов, подкручивая болты и гайки и регулируя седла, когда возвращаются расстроенные конные разведчики. Оказывается, они неожиданно напоролись на немцев, засевших в мельнице, и гитлеровцы обстреляли их, прежде чем наши успели сойти с лошадей. Погибли командир взвода конной разведки хорунжий Павел Бобровский и один сержант, несколько человек ранены. Узнав об этом, Рыхерт приходит в бешенство, ругается на чем свет стоит и собирает нас:

— Садимся на велосипеды и поехали!

До мельницы не больше трех-четырех километров. Не доезжая до нее, мы слезаем с велосипедов и оставляем их в придорожном рву. Развернувшись в цепь и используя рельеф местности, приближаемся к «чертовой», как назвал ее Тасчук, мельнице. Поддерживая нас, два самоходных орудия открывают огонь по немцам. Мы тоже стреляем длинными очередями из автоматов. Не выдержав натиска, гитлеровцы отступают, оставив на поле боя несколько убитых и раненых.

Мельница в наших руках, и мы возвращаемся в Крем-мен. Тем временем подразделения полка покинули его и [212] расположились на ближайших холмах и опушке прилегающего леса. Останавливаемся по соседству со вторым батальоном и мы. Невдалеке от нас находится частично разрушенный авиацией союзников завод боеприпасов. Как только стемнело» стрельба утихла, и мы отдыхаем, выставив караулы и боевое охранение.

Утром неожиданно налетели четыре штурмовика и сбросили на завод бомбы. Не успели мы прийти в себя, как пожар уже начинает пожирать фабричные здания. Рвутся находящиеся в них боеприпасы. Летчики при виде такого фейерверка разворачиваются и улетают назад, а мы пускаемся наутек в лес. Вдруг со стороны леса на нас обрушиваются пулеметные и автоматные очереди не обнаруженного нами противника. Несколько человек получили ранения. Командир второго батальона поручник Дерус приказывает минометчикам и артиллеристам открыть ответный огонь. Пехотные роты наводят порядок в своих цепях, и мы переходим в наступление.

Из-за пригорка появляются две самоходные установки и тоже принимаются обстреливать лес. Наши разведчики присоединяются к наступающим. Добегаем до первых деревьев, откуда минуту назад стреляли немцы. Они яростно сопротивляются до сих пор. Окружаем опушку леса со всех сторон. Трещат пулеметы и автоматы. Рвутся на горящем заводе боеприпасы.

— Осторожно! — внезапно кричит Сокол.

Я оглядываюсь по сторонам и только тут замечаю, как в нашу сторону, замаскировавшись ветками, ползет с выдвинутым вперед автоматом фашист. Сокол бросает в него гранату, а я даю очередь из автомата. Гитлеровец вскакивает и пытается убежать в направлении густого кустарника, но короткая очередь Сокола настигает его. Немец падает, выпуская из рук оружие. Он одет в зеленовато-желтую форму, которую мы раньше ни на ком не видели.

За небольшим пригорком слева, впереди нас, густо рвутся гранаты и резко стучат автоматы. Прижавшись к земле, мы ползем туда.

— Гранатами их! В штыки! — кричит кто-то из наших.

— Помогите! — раздаются крики на немецком языке.

Вот немец, стоя на пригорке, бросил куда-то гранату, потом отпрянул к дереву и пытается быстро сменить магазин в автомате. Молниеносно вскидываю автомат и нажимаю на спусковой крючок — раздается грохот, и на том [213] месте, где только что был немец, поднимается фонтан земли и клубится дым. «Видимо, фашиста разорвало гранатой»,— догадываюсь я.

Не успел я опомниться, как из кустов вылезают еще двое гитлеровцев с поднятыми вверх руками. Чего же они так испугались? И вдруг вижу: рядом лежит Сокол и держит их на мушке своего ручного пулемета. Молодец капрал!

После боя собираемся на опушке леса, предусмотрительно держась подальше от все еще взрывающихся на заводе боеприпасов, и делимся впечатлениями. Пленных всего несколько человек: большинство фашистов предпочли плену смерть — это было подразделение морской пехоты. Разведчики чистят оружие и пополняют автоматные диски. Солнце на безоблачном небе поднялось уже высоко и здорово пригревает. Пахнет настоящей весной.

— Командира полка убили! — громко кричат окружившие поручника Гжегожа Деруса бойцы.

Подбегаю к ним и слышу его последние слова:

— На перекрестке убили... Возвращался с поручником Покшивой на автомашине. Пуля попала ему в голову. Немцев ликвидировали...

Вот так за несколько дней до окончания войны недалеко от Креммена 25 апреля 1945 года погиб на поле боя командир 8-го пехотного полка подполковник Гжегож Самар.

Смерть кого-либо из близких всегда наводит на размышления и воспоминания, вызывает грусть. Так было и на этот раз.

— Враг уже, собственно говоря, повержен, но еще пытается огрызаться. Будьте осторожны, разведчики, мстя за смерть нашего командира,— предостерегает нас Рыхерт на вечерней поверке.

Утром мы прочитали в последней военной сводке, что советские войска соединились с американскими в районе Торгау, а берлинская группировка противника взята в надежные клещи. Мы же продолжаем наступать в направлении севернее гитлеровской столицы.

— Такова, видать, наша судьба... Обязаны идти туда, куда прикажут,— горестно вздыхает Рыхерт, которому всегда хотелось оказаться первым в Берлине.

В конце апреля батальоны нашего полка сражаются за населенные пункты Линум и Дехтов. Разведчики на велосипедах [214] патрулируют захваченный район. Обстановка частично напоминает ту, которая сложилась на Поморском валу, когда немцы пытались пробиться из окруженной Пилы к своим. Теперь они тоже вырвались из окруженного Берлина, но прорываются не к своим, а за Эльбу.

Кажется, 30 апреля мы с группой разведчиков численностью в пятнадцать человек конвоировали на велосипедах в тыл, до самого Ораниенбурга, большую группу немецких пленных. Темп марша мы умышленно навязали высокий, чтобы не позволить немцам растягивать колонну. К вечеру достигли Ораниенбурга и передали пленных в советскую комендатуру. Военный комендант города показался нам чрезвычайно озабоченным.

— Бойцов у меня маловато, а дел и забот полно,— посетовал он.— Оставайтесь ночевать, а в часть вернетесь завтра. Я напишу записку вашему командиру.

— Если надо, останемся,— ответил я.

— Старшина! — закричал комендант.— Приготовь ребятам что-нибудь поесть!

После сытного ужина мы устраиваемся на ночлег по соседству с комендатурой. Ефрейтор Лукасевич садится за пианино и играет «Мазурку» Домбровского. От охватившего нас волнения мы не можем сдержать слез. Потом мы отдыхаем, сидя в удобных креслах. Часть разведчиков уже дремлет. И вдруг где-то рядом раздается выстрел, а через мгновение вспыхивает перестрелка. Мы хватаем оружие и выбегаем на улицу. В темном провале улицы слышен топот подкованных солдатских сапог.

— Огонь! — командую я и даю длинную очередь.

Из-за ограды соседнего особняка наш дом обстреливают из пулемета. Обороняющие советскую комендатуру красноармейцы открывают ответный огонь — неприятельский пулемет сразу умолкает.

— За мной! — кричит по-русски старшина.

— За мной! — кричу я по-польски и бегу вместе с советскими и нашими бойцами.

Стреляя на -ходу, пытаемся догнать группу немецких офицеров и гражданских лиц. Бросаем им вслед гранаты — улицу озаряют вспышки взрывов.

— Не стреляйте! — долетает до нас.

Возвращаемся в комендатуру, ведя несколько взятых в плен немцев. Комендант города встречает нас с распростертыми объятиями. [215]

— Что бы я, ребята, делал без вас? Спасибо. Огромное спасибо.— И крепко пожимает каждому из нас руку.— А теперь отдыхайте. Но будьте начеку! — предостерегает он, когда мы уходим к себе.

К сожалению, сон улетучился вместе со стрельбой, и до утра мы ворочаемся в немецких постелях, так и не заснув.

На рассвете в город прибывает рота из советского заградительного отряда. Мы прощаемся с боевым гарнизоном комендатуры, садимся па велосипеды и отправляемся в свой полк. По дороге, в лесочке возле Клессена, нарываемся на группу солдат противника. Самым проворным из нас оказывается пулеметчик Сокол: он дает длинную очередь, и двое немцев остаются лежать на земле. Остальные поспешно исчезают в лесу.

Догнав находящийся на марше полк, мы узнали, что немецкая оборона окончательно прорвана. Нашу 3-ю пехотную дивизию перевели во второй эшелон 1-й армии Войска Польского. Ликвидируя мелкие группы противника и остатки его разгромленных частей, которым не удалось прорваться за Эльбу, продвигаемся в направлении Карвезее, Дамм, Оневиц. В последний населенный пункт вступаем уже ночью. Выставляем караулы и отправляемся на отдых. Утром по привычке оборудуем огневые позиции, однако нас уже никто не атакует. Так проходит два или три дня, а 6 мая в сумерки поворачиваем на восток. Неужели в Польшу?

Пешком мы теперь не ходим. Старички едут на подводах, а молодежь, вытянувшись в длинную колонну, крутит педали велосипедов. Вместе с нами следуют несколько легковых автомашин штаба полка. И вся эта кавалькада украшена зелеными ветками и бело-красными флажками. Ночь на 9 мая мы проводим в лесу, возле населенного пункта Вандлиц. Здесь мы и узнаем о капитуляции Германии.

Стояла теплая майская ночь. Костры уже погасли. Уставшие от марша бойцы давно улеглись спать. И только слышались высокие трели соловья, да в стороне кто-то тихо играл на гармошке.

— Война закончилась! Ура-а-а!..— разрывает тишину возглас дежурного радиста.

«Та-та-та-та!» — радостно захлебывается очередью чей-то автомат. [216]

— Война закончилась! Ура! — продолжает кричать радист.

Мгновенно оживает уснувший лес. Бойцы хватают оружие и все, что попадется под руку.

«Та-та-та, бум-бум!» — сотрясается от канонады лес.

— Ура-а-а!!! — вырывается из сотен солдатских глоток.

Повсюду, куда ни посмотришь, висят в небе разноцветные ракеты, грохочут зенитные орудия — гремит салют в честь победы. Наконец-то мы дождались этого дня! Я поднимаю вверх свой верный, побывавший в боях автомат, оттягиваю затвор, нажимаю на спусковой крючок, как тогда, в Колобжеге, и с упоением стреляю до последнего патрона в магазине. До утра никто так и не уснул. Предусмотрительные обозные вытаскивают припрятанный спирт, и бойцы дружно пьют за победу. Мы бросаемся друг другу в объятия, без конца целуемся и поем, поем...

С утра проходят торжественные построения частей, звучат речи, а днем проводится настоящий парад победы. Хотя и не в Берлине, как мечтал каждый из нас, но все же на немецкой земле, возле населенного пункта Ланке, расположенного в земле Бранденбург, столицей которой является Берлин.

В конце мая нас перебрасывают к железной дороге Эберсвальде — Костшин. Приводим в порядок боевую технику: скоро возвращаться домой. Разведчиков разместили в частично разрушенном в ходе военных действий домике возле поместья, где расположился штаб нашего полка. И вот однажды к нам влетает хорунжий Рыхерт.

— Где мой заместитель? А, ты здесь. Так вот, слушай,— запыхавшись, кричит он с порога и обращается ко мне: — Тебя срочно вызывает к себе командир полка.

— Зачем? Что случилось? — недоуменно спрашиваю я.

— Не знаю,— отвечает командир взвода.

Чищу до блеска сапоги, поправляю ремень с огромной кобурой вальтера и бегу в штаб. Нас, разведчиков, знают здесь все, поэтому меня быстро пропускают к командиру 8-го пехотного полка. Вхожу в просторный кабинет. За большим дубовым столом сидят командир полка подполковник Николай Зеленин и его заместитель по политико-воспитательной работе поручник Ян Покшива. Щелкаю каблуками и докладываю о своем прибытии.

— Вот, заместитель,— обращается по-русски командир полка к поручнику,— твой новый хорунжий. Поздравляю [217] вас с присвоением офицерского звания,— говорит он теперь уже мне. Потом выходит из-за стола, пожимает мне руку, крепко целует.— Нож у тебя есть? — спрашивает он заместителя.— Надо прикрепить ему звездочку к погонам.

— Есть,— отвечает Покшива.

От волнения у меня буквально язык отнялся. Тем временем мои начальники отпороли с моих погон сержантские лычки и прикрепили офицерские звездочки.

— В какую роту тебя направить? — спрашивает поручник и смеется: — Ты что, язык проглотил? Звание тебе присвоили четыре месяца назад, только приказ с февраля блуждал где-то по штабам. Ну, так куда?

— Я хотел бы остаться в разведке...

— Там нет офицерской должности.

На минуту задумываюсь и украдкой поглядываю на погоны, на которых сверкают новенькие звездочки.

— А может, в четвертую пехотную роту? Меня там все знают: я прошел с ними от самой Варшавы до Быдгощи.

— Хорошо, являйся завтра туда,— соглашается поручник Покшива.

Выхожу из штаба и все еще не верю, что я офицер. Каждую минуту дотрагиваюсь до погон и с облегчением убеждаюсь, что звездочки на месте.

Разведчики — народ наблюдательный. Не успеваю я войти во двор нашего дома, как Сокол, который первым увидел меня, кричит во весь голос:

— Ребята, Генек — офицер! Ура!

Все подбегают ко мне, хватают и несколько раз подбрасывают вверх. Затем по очереди сердечно поздравляют меня, крепко, по-солдатски пожимают руку.

Много дорог довелось нам пройти вместе, многое пережить, поэтому, когда я заявляю разведчикам, что с завтрашнего дня меня переводят в четвертую пехотную роту, лица их становятся грустными. Особенно печален командир.

— Покидаешь нас, браток? А ведь у нас в разведке заработал офицерские звездочки, поэтому мы имеем на тебя самое большое право.

— Юрек, приказ не отменишь. Завтра я должен явиться к Збышеку Скрентковичу,— оправдываюсь я, как школьник.— Пойми, дружище...

— Мы полюбили тебя... Привыкли... [218]

Утром я уже в четвертой пехотной роте, а на следующий день мы грузимся в железнодорожный состав, который везет нас в Польшу.

* * *

Мерно стучат колеса — мы возвращаемся на родину. На украшенных ветками товарных вагонах повсюду виднеются написанные неумелой рукой лозунги: «Первые в бою — первые в восстановлении страны». Поезд замедляет ход. Из открытых дверей вагонов высовываются головы бойцов. Под колесами длинного состава качается и скрипит высокий деревянный мост через Одру.

— Ребята, смотрите! Щит с орлом! Приехали! — радостно кричит подпоручник Стефан Тулаев.

Высовываем головы и видим перед собой польский пограничный столб. На восточном берегу реки кое-где дымятся трубы — жизнь сюда только возвращается. Поезд снова ускоряет бег. Мы уже на родине, на земле, которую вернули в недавних боях.

* * *

Потом пришло время снова воевать, воевать не по своей воле на многострадальной земле Люблинщины против тех, кого не устраивал установленный нами порядок, против тех, кто не задумываясь поднял оружие на своих братьев. Они еще на что-то надеялись, хотя были заранее, обречены.

И мы, недавние фронтовики, выполняя свой гражданский, свой сыновний долг перед Отчизной, встали стеной на защиту Народной Польши, за которую сражались и проливали кровь.

И мы победили.