Школа подофицеров

На пражском берегу меня встречают знакомым окриком:

— Стой, кто идет? Пароль?

— Свой, с плацдарма. Пароля не знаю.

Подхожу к нашим бойцам. Они набрасывают на меня плащ-палатку и отводят в землянку. Здесь уже сидят трое из нашей дивизии, которые переплыли Вислу несколькими минутами раньше.

Число возвращающихся из горящей Варшавы быстро растет. Подъезжает полевая кухня, и нам выдают по котелку горячего крупяного супа и по краюхе ржаного хлеба. Утром приносят чистое белье и... брюки. Остальное обмундирование получаем днем. К вечеру появляются двое офицеров и ведут нас в просторный подвал, превращенный в убежище.

— Некоторые из вас будут направлены на учебу в дивизионную школу младших командиров,— говорят они, записывая наши анкетные данные.

Я попадаю в число кандидатов. Ночью отправляемся пешком в Мендзыляс, Здесь на частных квартирах размещается дивизионный учебный батальон. Утром состоялся первый учебный сбор. От имени командования нас приветствует командир батальона капитан Дашков.

Вначале нам задают вопросы об образовании. Выясняется, что только один из нас закончил гимназию, остальные имеют низшее образование, а некоторые не успели даже закончить начальную школу.

К группе, в которой оказался я, подходит подпоручник. [115]

— Хониксверт,— представляется он.— Вы назначены в мою учебную минометную роту, остальные — в пехотные и пулеметную. Минометная рота — лучшая в нашем батальоне.— Он улыбается и продолжает: — И если кому-либо дисциплина и военный порядок не по душе, пусть говорит об этом прямо. Потом будет поздно. До окончания курсов уйти от нас можно только через штрафную роту. Это все, что я хотел сказать.

— Неплохо для начала,— ворчат бойцы.

Хозяйство минометчиков размещается на одной из вилл, частично разрушенной в ходе военных действий. В расположенном неподалеку от нее сарайчике устроили склад оружия, где хранятся ротные минометы. Учебный батальон состоит из курсантов, которые должны были через несколько дней закончить учебу, однако участие дивизии в боях за Варшаву перечеркнуло все планы, и программу обучения пришлось продлить еще на шесть недель. Обо всем этом мы узнали от командира взвода сержанта Фостаковского. Из вновь прибывших создают отдельную учебную группу, с тем чтобы мы прошли ускоренный курс вместе с курсантами-ветеранами.

Прежде чем расселить по квартирам, старшина роты придирчиво осматривает нас с головы до ног, проверяет снаряжение, а командиры взводов требуют сдать лишние боеприпасы и гранаты, запас которых был у каждого фронтовика. Нам достается заброшенная изба, без мебели, с выбитыми окнами.

Задача, поставленная перед нами командиром взвода, предельно ясна: к вечеру сделать нары и вставить стекла. Отправляемся на поиски необходимого материала. Из полуразрушенных и еще не заселенных домов притаскиваем двери, доски, оконные рамы. До поздней ночи при свете коптилок стучат топоры и молотки, визжат пилы. Постепенно изба приобретает жилой вид: уже готовы три табуретки и длинные нары. В печке весело потрескивают сухие щепки. Несколько раз к нам заглядывает старшина, по-видимому для того, чтобы убедиться, что мы не завалились спать, не закончив работу.

Жизнь в учебной роте отличается от жизни в строевых подразделениях. На первый взгляд распорядок дня один и тот же, с той лишь разницей, что обязанности командиров отделений и служб выполняют курсанты, поступившие в учебный батальон еще на Волыни. Нас [116] они считают непрошеными гостями, по вине которых им продлили срок обучения. У каждого в кармане лежат капральские лычки, которые он готов в любую минуту пришить к погонам. Иногда ветераны высказывались довольно откровенно:

— Нас здесь оставили из-за вас. Мы уже капралы. С нами никто не церемонился, и вы от нас не ждите поблажек...

И они действительно не церемонились.

Помощником сержанта Фостаковского считался старший курсант Кропившщкий, земляк моего подносчика Краковяка, среднего роста, широкоплечий, с изрытым оспой лицом. Его любимым занятием было освоение боевой техники. Война требует, чтобы боец мастерски владел закрепленным за ним оружием. Это умение можно приобрести только путем постоянных, систематических тренировок. К радости Кропивницкого, в программе нашего обучения как раз много времени отводилось освоению техники. 82-мм миномет состоит из трех основных, довольно тяжелых частей — ствола, двуноги и опорной плиты. Все это расчет, состоящий из пяти человек, должен переносить во время боя на себе, выбирая темп движения в зависимости от конкретной обстановки. А Кропивницкий требовал, чтобы мы передвигались бегом.

— Расчет, бегом — марш! — командует он.

Бежим, развернувшись в цепь.

— Расчет, к бою!

Не успеваем установить миномет, как уже раздается новая команда:

— Сменить позицию! Бегом — марш! К бою! — И опять все сначала.

При третьей смене огневых позиций уже не хватает дыхания, при четвертой из-под каски ручьями течет соленый пот... Молодой курсант Миколай Бенецкий из Березы Картузской, участник боев под Ленино, угрюмо поглядывая на Кропивницкого, громко и сочно матерится.

— А где вы, гражданин старший курсант, были, когда я сражался на Мирее?

— Ложись! — слышится в ответ.— Ползком по-пластунски — марш!

— Ну, хватит, перерыв. Можно курить,— доносятся до нас спасительные слова командира взвода. [117]

Усаживаемся в кружок, закуриваем. Усталость постепенно проходит. Появляется подпоручник Хониксверт. Из-под лихо сдвинутой на затылок пилотки торчат черные курчавые волосы.

— Видно, в хорошем настроении,— констатирует вслух командир взвода и бежит докладывать.

Подпоручник жестом разрешает сидеть, а поскольку некоторые уже встали, дополняет жест словами:

— Отдыхайте. Вас и так, наверное, загоняли. Поэтому, когда объявляется перерыв, бойцы должны отдыхать.

— Загоняли, да еще как,— ворчит кто-то из бойцов.

— Для того и школа, чтобы боец помнил ее всю жизнь. Знаете изречение: «Больше пота на учениях, меньше крови в бою»? О-о-о, вижу, что пулеметчики готовятся к учебной стрельбе,— подпоручник показывает рукой на отдаленный пригорок, возле которого стоит одиночная мишень, а в двухстах метрах от нее расположились пулеметчики со своими «максимами».— Мины есть? — вопросительно смотрит он на сержанта Фостаковского.

— Есть, гражданин подпоручник.

— Установите один миномет возле тех кустов,

— Слушаюсь! Первый расчет — к бою! — командует сержант.

Быстро устанавливаем минометы, а курсант Адольф Тшечяк вынимает из голубого ящика боевую мину.

— Какая высота у их мишени? — спрашивает офицер.

— Метр семьдесят,— уверенно отвечает сержант.

Подпоручник приставляет к глазам бинокль, затем вынимает из полевой сумки листок бумаги и начинает что-то высчитывать.

— Шестьсот метров,— говорит он, направляясь к миномету. Он склоняется над визиром, быстро вращает поворотные ручки, еще раз смотрит в прицел, проверяя правильность установки уровня, и наконец произносит: — Мину!

Тшечяк подает. Офицер снимает перчатки, натягивает поглубже на голову пилотку и осторожно опускает мину в горловину ствола. Мы с интересом наблюдаем за его действиями. Курильщики даже погасили свои самокрутки. Воцаряется мертвая тишина — и тотчас же раздается грохот, миномет подпрыгивает, а из его ствола струится голубой дымок. Мы задираем вверх головы и ищем летящую в небе мину. [118]

— Вон она! — показывает рукой Владек Кровицкий.

Вначале мина покачивает несколько раз стабилизатором то в одну, то в другую сторону, а затем устремляется вверх, как стрела, и исчезает в голубом воздушном пространстве.

Словно по команде переводим взгляд на одиночную мишень. Пулеметчики все еще продолжают возиться возле своих «максимов». Но вот в том месте, где стоит мишень, появляется облачко черного дыма. Вверх взлетают комья земли. До ушей долетает грохот взрыва. Ветер рассеивает дым — мишени не видно.

— Ну и врезал...— слышен отовсюду восхищенный шепот молодых курсантов.

Только спустя некоторое время командир роты поворачивается к нам:

— Теперь все убедились, что такое наш батальонный миномет. Неплохая штука, верно, ребята?

— Так точно, гражданин подпоручник,— отвечаем хором.

Офицер достает из кармана портсигар, вынимает сигарету, прикуривает и делает несколько глубоких затяжек.

— Немцы утверждают,— продолжает он,— что у нас хорошие артиллеристы, по плохие минометчики. Однако мы сделаем из вас таких специалистов, что им придется изменить о нас свое мнение, впрочем, как и пулеметчикам, до которых, наверное, уже дошло, кто у них под носом уничтожил мишень. Теперь перестанут подшучивать над нами.

На следующий день снова занятия по освоению техники, только на этот раз их проводит не старший курсант Кропивницкий, а командир взвода. Перед выходом на местность получаем полевой бинокль па двоих, бумагу и карандаши. Кроме того, нам выдают деревянный метр, с помощью которого можно измерять расстояния. Сержант начинает занятия с устройства бинокля и с методов вычисления с его помощью расстояний до различных объектов, расположенных на местности. Называет высоту телеграфного столба, одноэтажного и двухэтажного домов, а мы должны высчитать расстояние до этих объектов с помощью бинокля, спичечной коробки и удаленного на полметра от глаз карандаша. Поначалу допускаем немало ошибок, однако с каждым разом ориентируемся все лучше, [119] и курсанты, которые проверяют метром подаваемые нами расстояния, фиксируют все меньше и меньше расхождений. Затем полученные результаты пересчитываем на данные, необходимые для стрельбы. Благодаря неоднократным тренировкам каждый расчет превращается в дружный слаженный коллектив. Затем учимся заменять друг друга, и теперь, пожалуй, можем уже быть капралами.

В роте все чаще поговаривают о выпускных экзаменах. Сдавая в стирку белье, мы отпарываем тесемки, чтобы было из чего сделать лычки на погоны. Наконец в один из дней на щите, где обычно вывешивалось расписание занятий, появляется надпись большими неровными буквами: «Расписание экзаменов».

На экзаменах нам предстоит продемонстрировать свои знания и умение по таким дисциплинам, как огневая подготовка, владение техникой, топография, ветеринария. Дальше не читаю. Ведь ветеринарию мы в школе не проходили! Тотчас же делюсь своими опасениями с товарищами. Мой знакомый по партизанскому отряду курсант Тадеуш Лобановский, родом из деревни, пытается успокоить меня:

— Надеюсь, где у лошади голова, а где хвост, сумеешь отличить?

— Думаю, что сумею, но будет ли этого достаточно?

Я все-таки ужасно боюсь экзамена по ветеринарии. Поэтому войдя в комнату, где заседает экзаменационная комиссия во главе с женщиной — ветеринарным врачом, уже с порога неожиданно для себя заявляю:

— Гражданин поручник, я не из деревни и в лошадях не разбираюсь.

— Ничего,— успокаивает она по-русски.— Сколько килограммов овса полагается лошади в сутки?

— Наверное, четыре,— неуверенно отвечаю я.

— Отметку тоже получите четыре. Вот и весь экзамен.

Едва сдерживаю себя от радости. Щелкаю каблуками, поворачиваюсь и вылетаю во двор словно на крыльях.

Завтра огневая подготовка. Все расчеты стреляют одновременно. Командует подпоручник Хониксверт. Мы уверены, что все будет в порядке. Первая часть экзамена состоит из рытья окопов для себя и оборудования позиций для минометов. В это время сержант Хофман вместе с несколькими ветеранами устанавливает мишени и макеты боевой техники, которые мы должны поразить. Комиссия [120] во главе с командиром учебного батальона осматривает вырытые окопы, и мы все получаем по саперному делу оценку «хорошо». Немного не дотянули до пятерки — подвела маскировка.

Подъезжают автомашины с боеприпасами. Каждый расчет получает по двадцать мин. Экзаменационная комиссия располагается на наблюдательном пункте, оборудованном на пригорке. Офицеры вынимают из футляров бинокли, а мы дрожащими руками проверяем визиры. Пристрелку начинает правофланговый расчет. Первая мина — недолет. Внимательно слушаем громкие команды командира роты, чтобы моментально установить нужный прицел и угол наклона ствола. Вторая мина попадает точно в цель. И вот звучит долгожданная команда:

— Рота, четыре беглым — огонь!

Раздается залп. На мгновение воцаряется тишина. Мины летят где-то в воздухе по направлению к цели. Через минуту доносится грохот взрывов, дьм окутывает мишени. Смена очередности в расчетах. Теперь первым стреляет второй миномет. Командир роты потирает от радости руки: мы поражаем мишени одну за другой. Наконец грохот утихает. Комиссия направляется к мишеням. С нетерпением ждем оценок строгих экзаменаторов.

— Возвращаются! — слышен возглас командира расчета правофлангового миномета.

Впереди шагает командир учебного батальона. Не доходя несколько шагов до огневых позиций, он кричит:

— Хониксверт, покажи курсантам мишени, пусть посмотрят, как стреляли.

— Слушаюсь, гражданин капитан! Рота, в колонну по четыре, стройся! За мной, шагом — марш! — громко командует командир роты.

Выскакиваем из окопов и ускоренным шагом направляемся туда, где только что взорвались мины. Подходя к мишеням, чувствуем, как ноздри щекочет резкий запах Сгоревшего тола. Внимательно осматриваем их. Некоторые разбиты вдребезги. С удовлетворением констатируем, что нет ни одной, которую бы не задели острые осколки мин. Лицо подпоручника расплывается в довольной улыбке, мы тоже не скрываем радости.

Возвращаемся на огневые позиции с громким пением. Завтра отправимся в свои части, обогатившись новыми знаниями. [121]

Перед ужином до нас доходят первые, пока еще не официальные слухи о повышениях. Больше всех радуется курсант Миколай Бенецкий, которому, как говорят, должны присвоить звание старшего сержанта. О себе я так и не смог ничего узнать. Старший курсант Кропивницкий явно недоволен: ожидал большего.

— Это какое-то недоразумение,— возмущается он.— Капралом я мог быть и шесть недель назад, когда вы только прибыли в школу.

На вечерней поверке узнаем официально, кто на какую оценку сдал и кому какое присвоено звание. Критерии взяты следующие: отличная оценка — старший сержант, хорошая — сержант, удовлетворительная — капрал. С завтрашнего дня я — сержант.

На утренней поверке рота выстраивается не по ранжиру, как было до сих пор, а в соответствии с воинскими званиями. Обед устраивают раньше обычного, и он носит торжественный характер. Заместитель командира дивизии горячо, сердечно поздравляет нас с окончанием школы и присвоением новых воинских званий и выражает уверенность, что мы поможем обучать прибывшее к нам пополнение. Желает нам успехов в боях за освобождение из-под гитлеровской оккупации оставшейся территории страны. Заканчивая свою речь, он заявляет, что часть из нас останется в учебном батальоне еще на три дня и познакомится в общих чертах с политико-воспитательной работой, с тем чтобы, вернувшись в свои части, выполнять обязанности заместителей командиров взводов по этим вопросам.

На трехдневные курсы оставили и меня. Не успели мы попрощаться с товарищами по учебе, как и эти курсы уже закончились. Нас научили проводить политинформации и очень важную во время войны ежедневную информацию о событиях на фронтах. Теперь я знаю, что младший командир по политико-воспитательной работе обязан следить за тем, чтобы каждый боец получал все, что ему полагается, и, если потребуется, личным примером поднять бойцов в атаку. «Завоевать доверие солдат — самое трудное дело в политико-воспитательной работе» — эти слова последней лекции запали в душу навсегда. Я повторял их как заповедь, покидая учебный батальон и направляясь в 8-й пехотный полк. [122]

В обороне

Группу выпускников дивизионной школы младших командиров, которая направляется в Зомбки, под Варшавой, где расквартирован 8-й пехотный полк, возглавляет старший сержант Миколай Беднарчук. Наше появление вызывает в штабе полка небольшое замешательство — среди нас слишком много минометчиков и мало пехотинцев. В полковую батарею 120-мм гаубиц не берут никого. Повезло только сержанту Квятеку и капралу Кропивницкому — они попадают в роту 82-мм минометов. Остальных направляют в пехотные роты.

Я получил назначение в четвертую роту на должность заместителя командира взвода по политико-воспитательной работе при 55-мм гранатометах. Этот вид оружия заменяет минометы. Командует ротой подпоручник Францишек Тшаска, а должность заместителя командира роты по политико-воспитательной работе, погибшего в Варшаве, занимает временно старший сержант Казимеж Добротливы.

Пока полк находится во втором эшелоне. Каждый день мы роем окопы — углубляем и расширяем оборонительный рубеж армии. Ночью несем караульную службу. На улице становится все холоднее. Дом, в котором мы разместились, наполовину пуст — часть жителей покинула его. Однажды в поисках бумаги для стенной газеты я забрел на чердак и обнаружил там настоящий склад мебели. С разрешения командира роты в одной из больших свободных комнат мы оборудуем красный уголок, за что получаем благодарность от командира батальона. В красном уголке тепло и уютно. Я слежу за тем, чтобы на столах всегда лежали свежие номера газеты «Звыченжимы». Здесь я впервые провожу беседу по заранее подготовленному конспекту. Знаю, что солдаты ждут от меня живого, искреннего слова, но я на это пока не решаюсь.

В Зомбках мы надолго не задержались. Полк перебросили в первый эшелон. В одну из ноябрьских ночей мы сменяем части 1-го пехотного полка в районе Свидры, Нове-Хенрикув. Передний край нашей обороны проходит вдоль дамбы по правому берегу Вислы. В наследство от костюшковцев мы получили многочисленные землянки, в которых солдаты быстро устраивают свое немудреное хозяйство. [123]

Между Хенрикувом и передним краем обороны тянутся напичканные минами картофельные поля. Из района Буракова, где засели немцы, наш оборонительный рубеж хорошо просматривается, а эти поля особенно. Стоит кому-нибудь неосмотрительно забрести туда днем, как немцы немедленно открывают артиллерийский огонь. Как-то пришлось в этом убедиться и мне.

В первый же день я с несколькими бойцами отправился на наблюдательный пункт к артиллеристам. Внимательно рассматривая немецкий берег в стереотрубу, я вдруг отчетливо увидел смотровую щель бункера, расположенного в дамбе на противоположном берегу Вислы.

Немедленно докладываю о своем открытии командиру роты и прошу разрешения обстрелять обнаруженный блиндаж из гранатометов. Офицер разрешает, но сомневается, долетят ли до него наши «хлопушки».

— Долетят, гражданин подпоручник,— уверенно отвечаю я.

— Тогда давайте. Передайте командиру взвода, чтобы он сам руководил стрельбой.

— Слушаюсь!

Устанавливаем гранатометы у основания дамбы. Угол наклона ствола — 45 градусов, максимальная дальнобойность — восемьсот метров. Командир взвода гранатометчиков, советский офицер подпоручник Николай Максимец внимательно наблюдает за тем, как мы со старшим сержантом Николаем Бенецким готовим гранатометы к стрельбе. Когда я докладываю ему, что все готово, он жестом разрешает открыть огонь. Становимся на колени возле гранатомета, я тщательно прицеливаюсь, Николай вставляет в ствол гранату... и она летит в сторону немецких позиций.

Следим за смотровой щелью гитлеровского бункера: куда ударит граната? И видим: долететь-то она долетела, только ушла немного вправо. Не успел я сообразить, что надо сделать, чтобы накрыть цель, как услышал: «Ноль-двадцать — вправо». Это командир взвода, не отрывая глаз от полевого бинокля, корректирует огонь. Пока я меняю прицел, рядовой Винценты Туль пишет на очередном снаряде: «За Варшаву!», который тут же вылетает из ствола.

— Попали! Попали! — раздается сразу несколько голосов.

— Пять гранат беглым огнем! — кричит подпоручник. [124]

Теперь моя очередь стрелять. Почти машинально вставляю в ствол гранатомета одну гранату за другой. С нетерпением ждем результатов. Однако ни одна из них не долетает до цели. Еще одна попытка — и снова недолет. Командир объявляет отбой.

— Слишком большое расстояние, не долетают,— говорит он с сожалением.

Спустя несколько дней сдаем на склад гранатометы как непригодные для боя в конкретной ситуации, тем более что вскоре фронт на Висле должен перейти в решительное наступление. Уходит из взвода и командир гранатометчиков, а в родную роту переводят на вакантные должности минометчиков. Меня назначают заместителем командира первого пехотного взвода. Командиром у нас хорунжий Ежи Рыхерт, родом из Гдыни.

В начале декабря командиром нашего, второго батальона 8-го пехотного полка вместо майора Дроздова назначили майора Александра Коропова, а его заместителем по политико-воспитательной работе — хорунжего Кароля Роека.

Хорунжий начинает свою деятельность с совещания с заместителями командиров рот. Поскольку старший сержант Добротливы заболел, на совещание приходится идти мне. Штаб батальона размещается в Хенрикуве. Чтобы сократить путь, я направляюсь напрямик, через поля. Не успел удалиться от дамбы, как откуда-то с немецкой стороны загрохотала пушка и над моей головой со свистом пролетел снаряд. Он разорвался на окраине местечка. По кому это немцы открыли огонь? Ведь на поле, кроме меня, никого нет. На всякий случай прибавил шагу. Снова загрохотала пушка. Пронзительный свист — и летящий снаряд обдает меня горячей волной, а в нескольких метрах впереди меня взлетают вверх комья земли. Машинально падаю на землю. В воздухе свистят осколки. И только тут до меня доходит, что это по мне ведут немцы прицельный огонь. Вскакиваю и бегу что есть духу назад, к дамбе. На левом берегу Вислы гремит орудийный залп, а над моей головой с дьявольским воем пролетают снаряды. Я падаю, опять бегу и опять падаю. Совершенно обессиленный, влетаю в ближайшую землянку соседней роты. Земля дрожит от рвущихся снарядов. Здесь чувствую себя уже в безопасности. Хватаю ртом воздух и с минуту отдыхаю.

— Ну что, напугали тебя фрицы? Не будешь в другой раз сокращать путь,— шутят товарищи. [125]

— Вы же... видели,— отвечаю я, едва переводя дыхание.

— Вчера на тропинке возле ив они первым же залпом накрыли патруль связистов. Ни один не остался в живых. А ты, наверное, за картошкой собрался? — не унимаются хозяева землянки.

— Нет, в штаб батальона,— пытаюсь я объяснить свой риск.

— Лучше иди вдоль дамбы до Пекелка. Там увидишь траншею, по ней доберешься почти до самого Хенрикува,— советуют они мне.

Выхожу из землянки. Немцы уже не стреляют. Наученный горьким опытом, я направляюсь в штаб батальона той дорогой, о которой мне говорили товарищи.

Спрашиваю у часовых, где найти заместителя командира батальона хорунжего Роека. Те показывают на одноэтажный кирпичный домик с выбитыми стеклами. У входа в подвал стоят несколько молодых офицеров. Один из них спрашивает меня, не из четвертой ли я роты.

— Так точно,— отвечаю я.

— Заходите! — жестом приглашает он всех в подвал, тускло освещенный фронтовой коптилкой, сделанной из гильзы артиллерийского снаряда.

— Садитесь,— предлагает зычным голосом заместитель командира второго батальона по политико-воспитательной работе.— Я прибыл сюда вчера и принял дела от хорунжего Шкоды. Давайте знакомиться. Хотелось бы узнать от вас, что слышно в ротах. Начнем, пожалуй. Что может сказать по этому поводу, например, четвертая рота?

Вскакиваю с места и молчу, словно у меня отнялся язык. Я не готов к докладу, да и не знаю, что в таких случаях положено докладывать.

— А, это вы,— узнает меня хорунжий. И неожиданно выручает из затруднительного положения: — Садитесь. Пусть начнет пятая рота.

— Нет еще никого из пятой роты,— отвечает кто-то с задних рядов.

— Да и дисциплины тоже, наверное, нет,— бросает с упреком хорунжий Роек.— В таком случае начинайте вы, гражданин хорунжий,— показывает оп пальцем на невысокого полноватого офицера.

— Хорунжий Миколай Беднарчук. Вторая пулеметная рота,— четко докладывает тот. [126]

Я смотрю на него и удивляюсь, как быстро меняются люди. Ведь мы только что вместе закончили школу младших командиров, а Беднарчука не узнать — настоящий командир.

Офицеры докладывают четко и коротко, а я внимательно слушаю. Касаясь недостатков, заместители командиров рот говорят в основном об одном и том же: о нехватке теплого белья и необходимости сменить износившуюся обувь, о том, что не выдали антифриз для пулеметов и что газета «Звыченжимы» слишком мало пишет о жизни семей бойцов, оставшихся в СССР, и т. д.

Да, у заместителей командиров по политико-воспитательной работе хватает забот. Они должны не только дать ответы на все эти вопросы, но и в случае необходимости помочь разрешить их.

В заключение выступает хорунжий Роек. Будто подтверждая мои мысли, он говорит о том, что место политработника там, где солдату труднее всего. Временная оборона за широкой рекой создает видимость безопасности, в результате чего бойцы внутренне расслабляются, думают о доме, о том, что им дает земельная реформа.

— Я видел сегодня,— продолжает он,— группу солдат, которые от безделья слонялись по покинутым домам в поисках оставленного гражданским населением имущества. Надо таким любителям легкой наживы дать по рукам и бросить их на строительство дополнительных оборонительных рубежей. Имеются трудности с обеспечением продуктами. Мы привыкли есть мороженую картошку, но нельзя допускать, чтобы на этом наживались нечестные люди. Политработники должны присутствовать при раздаче пищи. Кроме того, па нашем батальонном продовольственном пункте следует установить дежурства силами младшего политсостава.

Необходимо помнить и о том, какая важная вещь письма от родных. Это недопустимая халатность, когда они лежат по нескольку дней в штабе батальона. Вот эта пачка писем только из одного подразделения.— Хорунжий Роек берет в руки треугольное письмо и читает: — «Полевая почта 55503 «Ж». Это чья рота?

— Четвертая,— услужливо подсказывает кто-то сзади.

— Возьмите, сержант, за бока вашего ротного писаря, пусть он каждый день приходит сюда и забирает письма. [127]

— Слушаюсь! — отвечаю и чувствую, как кровь бросилась мне в лицо.

— Кроме того, ежедневно примерно в шестнадцать часов я хочу видеть у себя каждого из вас с письменным рапортом о настроениях солдат, о мероприятиях, проведенных политработниками за прошедшие сутки, о действиях противника и действиях подразделения, о потерях и степени обеспечения всем необходимым. Это все, что я хотел сказать. Есть ли у кого-нибудь вопросы? — Роек окидывает взглядом собравшихся, садится за стол и поправляет фитиль коптилки, которая начала чадить.

Встает сидящий позади меня офицер:

— Я о газетах. Мы получаем их очень мало. В роте все курят и используют для самокруток немецкие листовки со всякими гадостями. Пусть лучше пользуются нашими газетами. В них, по крайней мере, можно вычитать для себя что-нибудь полезное.

— Вы правы. Постараемся, чтобы наших газет было больше.

Атмосфера разряжается.

Наконец первое в моей жизни совещание офицеров подходит к концу. Выходим из теплого подвала. Лица обжигает морозный воздух. На небе мерцают звезды. С линии фронта доносится орудийная перестрелка. Минуту прислушиваемся и шагаем гурьбой в сторону нашего оборонительного рубежа. Дамба все ближе и ближе. Каждую минуту кто-то откалывается от группы, направляясь в свою роту. Моя находится на правом фланге батальона, поэтому последний отрезок пути преодолеваю в одиночестве, размышляя о том, что услышал на совещании у хорунжего Роека. Откровенно говоря, рассчитываю на то, что старший сержант Добротливы скоро выздоровеет,..

Поскольку я захватил с собой пачку писем, заглядываю вначале в землянку командира роты, которая служит одновременно канцелярией и складом нашего подразделения.

— Вот, принес письма,— протягиваю я командиру роты.

— Гладзюк, возьми почту,— отдает он распоряжение писарю.— И дай ему круг колбасы,— добавляет он ни с того ни с сего.

— За колбасу спасибо. Надеюсь, что ребята не забыли оставить мне поесть.— Я отдаю честь и направляюсь к себе. [128]

Из дымохода моей землянки струится белый дым. Внутри тепло и шумно — у нас гости. Это сержант Владислав Кровицкий, с которым я вместе кончал школу младших командиров. Обязанности хозяина выполняет сержант Станислав Багиньский из нашего пулеметного взвода, который в свое время сбежал из армии Андерса, когда она собиралась покинуть территорию СССР. Сердечно приветствую Владека, а Станислав чересчур возбужденно предлагает:

— Может, выпьешь немножко? Замерз, наверное.

Отрицательно качаю головой.

— Не теряй напрасно времени,— говорю тоном хорунжего Роека.— Сегодня выпьешь, а как завтра будешь стрелять? Дайте, ребята, лучше супу. Я голодный как волк...

— Нет так нет, уговаривать не буду,— смиренным голосом отвечает Багиньский.

— Пожалуйста! — подает мне котелок капрал Стефан Олейник.

Уплетая суп, поглядываю на бойцов. Больше всего попахивает от рядового Туля, который вместе с капралом Олейником должен заступить ночью на пост у пулемета. Чтобы согревать замерзающие на морозе руки, Туль решил взять с собой чугунный котелок с раскаленными углями. Поэтому сейчас он старательно выгребает их из печки.

Укладываюсь спать. Спустя минуту возвращаются те, кто нес дежурство у пулемета. Они греют у огня руки и тоже ложатся спать. Под бревенчатым потолком завывает ветер. Засыпаю...

— Ха-ха-ха! — будит меня громкий смех.

Дверь в землянку открыта, из нее пробивается яркий свет и тянет холодом. Я быстро вскакиваю и выбегаю наружу. Рядовой Туль в прожженных сзади брюках катается по снегу, который за ночь покрыл всю землю. Мы не можем сдержать смеха, а пострадавший отчаянно вопит:

— Помогите!

На его призыв прибегают санитары с носилками, но, увидев хохочущих солдат, замедляют шаги: а вдруг кто-то пошутил? Наконец замечают лежащего в снегу человека и подбегают ближе. Сержант Анджей Гжещак торопит их:

— Эй вы, «катафалыцики», поскорее помогите ему!

И вдруг — трах! — артиллерийский снаряд падает прямо в то место, где ночью несли дежурство Олейник с Тулем. Укрываемся в землянках, и снова раздается: «трах-трах!» Это рвутся на дамбе немецкие снаряды. Спустя [129] некоторое время опять воцаряется тишина. Видимо, немцы решили прощупать нас.

Через несколько дней мы забываем об этом инциденте, и жизнь входит в привычную колею. «Рана» у Туля зажила, и он даже доволен, что все так случилось — получил новые брюки.

Нас переводят во второй эшелон полка. Занимаем район, в который входит более десятка домов, расположенных примерно в двух километрах севернее Хенрикува. Ежедневно проводим учения: отрабатываем действия ударных групп в большом городе, а я в часы, отведенные новым командиром роты, хорунжим Збигневом Скрентковичем из Тернополя, провожу политинформации по материалам газет и контролирую вместе с ним раздачу пищи. После обеда хожу к хорунжему Роеку с письменным рапортом: старший сержант Добротливы все еще находится на излечении в госпитале. Тот, если не очень занят, задерживает меня и рассказывает о народной Польше, которую мы построим после победоносного окончания войны. Рассказывает интересно, убедительно, и я очень люблю его слушать.

Случаются у нас и свои радости. Так, в один из дней мы получаем теплое белье и меховые безрукавки, а после обеда смотрим выступления артистов дивизионного театра.

Приближается рождество. Ходят слухи, что мы должны получить посылки от гражданского населения. Чего только мы от них не ждем!

Как и прежде, ежедневно являюсь к хорунжему Роеку. После очередного моего рапорта вижу, что он сегодня необычно серьезен, что его что-то терзает, видимо, у него какие-то неприятности.

— Можно идти, гражданин хорунжий?

— Нет. Задержитесь на минуточку.— Офицер подходит ко мне, кладет на плечо руку и, глядя прямо в глаза, говорит отрывисто, дрожащим голосом: — Сегодня судили за дезертирство бойца из нашего батальона...

Наконец наступает долгожданное рождество. В каждом доме на видном месте устанавливаем елки и украшаем их чем только можно — аппликациями из бумаги, пустыми гильзами. После обеда вместе с командиром роты отправляемся в штаб полка за посылками для бойцов. Перед избой, где их выдает по разнарядке подпоручник Виктор Красовицкий, толпится очередь. Погрузив подарки от гражданского населения в машины, мы разъезжаемся по [130] своим подразделениям. На обратном пути забираем трех бойцов — пополнение нашей роты. Они уже получили посылки и с удовольствием что-то уплетают — чувствуется запах домашней колбасы с чесноком. Подъезжаем к дому, в котором размещается «хозяйство» Скрентковича. На небе уже мерцают первые звезды. Командир торопит с разгрузкой. По старому польскому обычаю мы раскладываем посылки под елкой.

Из батальона возвращается писарь с двумя солдатами, которые несут в плащ-палатках рыбные консервы — по одной банке на каждого,— и начинается фронтовой рождественский ужин. Командир роты называет по книге учета личного состава фамилии, а хорунжий Скренткович вручает каждому бойцу посылку и банку рыбных консервов, крепко пожимает руку и желает скорейшего окончания войны и возвращения домой. Шуршит бумага, доносятся радостные возгласы. Одному достались толстые вязаные носки, другому — шерстяные рукавицы или шарф, а в них — обязательно письмо. И в каждом одна и та же просьба — поскорее освободить родину...

Сколько радости доставили нам эти искренние, написанные от всего сердца строки! И вот уже задорно звучат слова солдатской колядки:

Сегодня на фронте,

Сегодня на фронте радостная новость:

Тысяча бомбардировщиков,

Тысяча бомбардировщиков летит на Берлин.

Берлин горит, Гамбург рушится,

Русские стреляют, фрицы убегают...

В разгаре веселья дверь неожиданно распахивается и появляется группа офицеров из штаба полка и батальона. Они дают нам возможность допеть колядку до конца и только после этого поздравляют нас с праздником и желают скорейшей победы. За полночь. Иссякли запасы выделенной нам на рождество водки, стихает праздничное веселье, и мы отправляемся спать.

На следующий день занятий нет, и мы отдыхаем. Хорунжий Рыхерт набирает добровольцев для ночной вылазки за «языком». Желающих много. Он выбирает восемь человек, в том числе меня и одного из трех бойцов, только что прибывших в роту. На вид ему, самое большее, лет [131] восемнадцать. На совсем еще юношеском лице едва пробиваются редкие черные усики.

Погода нам благоприятствует. На улице стоит сильный мороз. Висла покрылась толстым ледяным покровом. Мы надеваем маскировочные халаты и аккуратно обматываем бинтом автоматы, чтобы они в нужный момент не отказали и их не было заметно.

Плащ-палатки, в которые нужно будет завернуть пойманных немцев, перекрашиваем в белый цвет.

— Теперь мы совсем напоминаем привидения,— шутит Бенецкий.

— После обеда выступаем на передовую. Некоторое время ведем наблюдение за немецким берегом. За дамбой кое-где поднимается вверх белый дымок.

— Греются, сволочи,— догадался старший сержант.

Хорунжий Рыхерт ставит задачу. Первыми пойдут старший сержант — опытный боец, участник восстания — и новенький со смешными усиками. Как только стемнеет, полковые орудия займут огневые позиции на правом берегу Вислы и огнем прямой наводкой будут прикрывать наше возвращение с неприятельского берега.

Наступает ночь. На небе ни тучки. Мороз крепчает. Командир батальона напоминает, что действовать надо быстро, решительно и бесшумно. Снимаем с предохранителей автоматы. Двое разведчиков перелезают через дамбу. Мы выжидаем с минуту и отправляемся следом за ними. Перед нами — прибрежные кусты, в них прячутся паши дозоры. И вдруг где-то совсем рядом вспыхивает яркий огонь и раздается мощный взрыв.

— Скорее, вперед! — едва узнаю я взволнованный голос хорунжего.

Раздвигаем заросли и слышим чей-то стон. Впереди копошатся две белые фигуры.

— Нога, не могу идти, помогите, ребята...

— Подорвался на мине,— поясняет старший сержант.

— Не успел, бедняга, попасть на фронт, как уже отвоевался,— сожалеет капрал Вацлав Павляк.

— Быстро отнести раненого — и вперед,— приказывает хорунжий.

В ожидании возвращения товарищей мы сидим не двигаясь и дрожим от холода.

— Да, плохое начало...— ворчит Кровицкий.

— Зато конец будет хорошим,— перебивает его [132] Рыхерт.— Сержант Кровицкий, назначаю вас вторым дозорным. Можете идти.

Спустя некоторое время по протоптанной дорожке отправляемся и мы. Кусты редеют, и мы делаем первые неуверенные шаги по покрытой льдом Висле. Здесь уже мин нет, и каждый выбирает себе свою тропинку. Немецкий берег все ближе. Слева над Варшавой взлетают вверх стайки трассирующих пуль. Вокруг тишина, лишь где-то позади нас потрескивает лед.

На минуту останавливаемся, чтобы осмотреться. «Наверное, уже прошли середину реки»,— мысленно прикидываю я. Впереди нас все отчетливее вырисовывается немецкий берег. Через несколько шагов, следуя примеру идущих справа от меня бойцов, ложусь на лед. Внимательно прислушиваясь к каждому шороху, упрямо ползем вперед.

Вдруг прямо перед нами взлетает вверх осветительная ракета. Хотя ледяная гладь Вислы ровная как стол, прижавшихся к ней белых фигур не видно. «Да, фрицы начеку»,— невольно отмечаю я, а движения мои почему-то становятся вялыми, медленными. Страх помимо воли парализует меня.

Чем ближе немецкий берег, тем интенсивнее работает воображение. Стоит такая тишина, что даже ушам больно. Продвигаюсь вперед еще на несколько метров и снова прислушиваюсь. С той стороны, куда мы ползем, доносится грустная мелодия. «Выпили шнапса и мечтают о том, что принесет им новый, 1945 год»,— проносится в голове. Скорее бы кончалась эта вылазка за «языком»...

С немецкого берега слышится лязг металла, резко хлопают ракетницы. С грохотом взрываются гранаты, им вторит яростный лай пулеметов. Над нашими головами то и дело пролетают огненные очереди. Становится светло как днем. Мы знаем, что белые маскировочные халаты делают нас почти невидимыми, но все равно плотнее прижимаемся ко льду и замираем. Сердце стучит в груди словно молот кузнеца, а пальцы, готовые в любую минуту нажать на спусковой крючок, нервно сжимают автомат. Но командир спокоен, и это помогает мне взять себя в руки. Пули немецких пулеметов и автоматов пролетают над уткнувшимися в лед бойцами, но страх постепенно улетучивается, уступая место трезвому расчету. «Видимо, немцы нас пока еще не обнаружили, и причиной этой яростной пальбы являемся не мы»,— убеждаю себя. [133]

Стрельба несколько приутихла, и снова наступила мучительная тишина — даже гармошки не слышно. По-прежнему пристально всматриваюсь в немецкий берег и вдруг замечаю, что кто-то ползет в нашу сторону. После долгих как вечность, томительных минут ползущая фигура достигает нашей цепи. Это один из дозорных, только кто именно — не могу различить.

Еще с полчаса ждем второго дозорного. Однако его все нет и нет. Ждать дальше бесполезно, и мы отправляемся в обратный путь. Достигнув середины реки, мы почти дома и идем уже не пригибаясь. Только теперь я замечаю, что среди нас нет старшего сержанта, повстанца.

Наконец добираемся до своей землянки. Хорунжий Рыхерт докладывает командиру батальона:

— «Языка» взять не удалось. Потеряли старшего сержанта...

— Плохо,— перебивает его майор Коропов,— завтра пойдете еще раз. А теперь возвращайтесь в роту.

Возле землянки собралась большая группа бойцов. Каждый хочет поподробнее узнать, что произошло.

— Чего пристали? — раздражается Рыхерт.—Идите сами — и все узнаете. Пошли, ребята!

Кровицкий по дороге рассказывает:

— До немецкого берега доползли вместе. Осторожно вскарабкались наверх и через несколько метров наткнулись на заграждения из колючей проволоки. Начали проделывать в них проходы. Оставалось совсем немного, и путь был бы свободен. Тогда старший сержант приказал мне вернуться и подождать вас. Я пополз назад. И вдруг зазвенел какой-то железный предмет, подвешенный к проволоке. А потом... Потом начался настоящий ад. От разрывов пуль и снарядов сразу стало светло как днем. Я лежал, прижавшись к земле, боялся даже пошевелиться. Когда стрельба немного утихла, добрался до вас. Наверное, убит старший сержант...

Больше мы уже к этой теме не возвращаемся. Молча шагаем в направлении Хенрикува. Около поселка нас догнала повозка, па которой ехал сержант Юзеф Немец. Попросили подвезти. Услышав, что мы возвращаемся с неудачной вылазки за «языком», он смеется:

— Как вы знаете, моя фамилия Немец. Считайте, что захватили меня в плен. А начальству скажете: «Задание выполнено. Ходили за немцем, а привели Немца». [134]

Но нам не до шуток — один товарищ ранен в ногу, а другой остался на неприятельском берегу... Утешает только мысль, что следующая вылазка будет удачной.

В освобожденной Варшаве

Однако идти за «языком» нам больше не пришлось. Был получен приказ о перегруппировке войск, и в ночь на 6 января наш полк перебазировался в район Гоцлавка, передав свой участок обороны домбровщакам. Здесь почти в течение недели пополняемся всем необходимым для готовящегося большого наступления. Настроение у всех приподнятое. С нетерпением ждем приказа, чтобы двинуться на запад и окончательно изгнать немцев с территории Польши и победоносно закончить войну.

Наконец долгожданный день наступления пришел. Ночью покидаем скрытно Гоцлавек и, соблюдая все меры предосторожности, включая маскировку, совершаем ночной марш в направлении населенного пункта Колбель. От сильных морозов мерзнем изрядно, а костры разводить запрещено: недалеко Висла, а за ней — немцы. Единственное средство, которое помогает хотя бы немного согреться,— это горячий суп из ячневой крупы и кофе на завтрак, обед и ужин. Котелки мыть негде и нечем, поэтому кофе наливают прямо в посуду из-под каши. Но никто не ропщет, с удовольствием запивая промерзший хлеб горячей черной жидкостью. Сожалеем только об одном — следующего приема горячей пищи придется ждать несколько часов.

На лесной тропинке чувствуется какое-то оживление. Бежим взглянуть, что там произошло. Хорунжий Роек ждет, пока соберутся все бойцы, и начинает:

— Сегодня с плацдарма под Баранувом началось наступление советских войск. Немецкий фронт на направлении главного удара прорван...

— Ура-а-а! —вырывается из наших глоток.

— Тише! — пытается перекричать нас заместитель командира батальона. И когда воцаряется относительная тишина, продолжает: — Освобождены многие населенные пункты. Их жители сердечно встречают советских освободителей. Со дня на день перейдут в наступление и наши войска. [135]

Кто-то запевает «Роту», все подхватывают. Огрубевшие от морозного ветра, заросшие щетиной, солдатские лица серьезны и сосредоточенны. Песня кончается, и снова нас охватывает неистовая радость по поводу успехов советских войск. Теперь мы уже уверены, что недалек тот час, когда и мы вступим в бой за освобождение Варшавы, за освобождение еще оккупированной территории Польши.

А пока, радостные и возбужденные, возвращаемся в расположение роты. Долго не умолкают разговоры и веселый смех. Но день клонится к вечеру, и наиболее предусмотрительные начинают готовиться ко сну. Следую их примеру и я. Ломаю ветки и укладываю их на землю, предварительно очистив это место от снега. Сверху сооружаю что-то наподобие шалаша. Старший сержант Белецкий и капрал санитарной службы Ян Бонк раздобыли где-то немного мху и старательно затыкают им дыры в крыше, будто это спасет их от холода. Подъезжают полевые кухни. Поторапливаем поваров, просим поживее орудовать черпаками. После каждой ложки густого крупяного супа по всему телу растекается тепло. На небе уже зажигаются первые звезды. Снег скрипит под ногами. Забираемся в шалаш, опускаем на уши отвороты конфедераток и поднимаем воротники шинелей. Но тепло куда-то быстро улетучивается.

— Бр-р, холодно,— бормочет кто-то в темноте.

— А может, разжечь небольшой костер? — предлагает Олейник.

— Ничего, выдержим,— отзывается хорунжий Скренткович.— Надо только скорее укладываться спать.

Я выбираю себе место подальше от края, накрываю голову затвердевшей на морозе плащ-палаткой и пытаюсь хотя бы согреться дыханием, однако и это не помогает. Мои товарищи тоже никак не могут заснуть, все ворочаются от холода, и опять наши мысли возвращаются к костру.

— Ладно, разводите,— соглашается наконец хорунжий.— Только небольшой...

Замерзшими руками бойцы пытаются добыть огонь с помощью отсыревших спичек. Одна из них вспыхивает ярким пламенем, и вот уже весело потрескивают сухие еловые ветки. С каждой минутой огонь разгорается все сильнее. К нему со всех сторон тянутся руки, жаждущие тепла. Шалаш наполняется едким дымом, но никто не обращает на него внимания. Нашему примеру следуют [136] другие, и спустя некоторое время в расположении роты горят уже несколько костров. Откуда-то сверху с востока доносится хорошо знакомый каждому фронтовику нарастающий гул «кукурузника». Самолет пролетает над нами, летчик выключает мотор и кричит изо всех сил:

— Гасите костры! Не демаскируйте себя!

Кровицкий с Олейником пытаются натянуть над костром плащ-палатку, чтобы дотошный летчик не увидел сверху огня. Костер на какое-то время затухает, но, как только плащ-палатку убирают, снова вспыхивает ярким пламенем.

— Убавьте немного огонь,— распоряжается хорунжий.

Колеблющееся пламя согревает наши лица, руки, колени, но по спине по-прежнему бегают мурашки от холода. И так все три ночи, проведенные в лесах под Колбелем. Наши манипуляции с костром закончились трагикомически — у командира роты обгорела в нескольких местах пола шинели, а капрал Олейник прожег брюки и теперь в дырку виднелось голое колено. Однако пострадавшие не унывают: они, как и все, живут мыслью о наступлении.

И вот 16 января все приходит в движение — наш полк выступает. Откуда-то из района Погожели Варшавской доносится грохот артиллерии. Построившись в колонну, движемся в направлении Вислы. Узкая дорога забита танками, орудиями и прочей военной техникой. Наш батальон следует в авангарде полка. Прошли деревню Косумце. Висла совсем рядом, а за нею, в Гуре Кальварии, немцы. Огонь нашей артиллерии усиливается. Возле дамбы бойцы из роты хорунжего Францишека Раута устанавливают минометы и начинают обстрел неприятельских позиций. На немецком берегу поднимаются вверх столбы огня, земли и снега.

Приближаемся к скованной льдом Висле. Советские и польские саперы советуют нам идти гуськом, на расстоянии пяти-семи шагов один от другого. Временами лед угрожающе трещит, и тогда шагающие впереди на минуту останавливаются. Слева, вверх по реке, слышен гул танковых моторов и видны вспышки огня. Наконец взбираемся на немецкий берег. Прибавляем шагу. Вскоре появляются первые дома Гуры Кальварии. Выставив вперед автоматы, даем па всякий случай несколько коротких очередей и осторожно, крадучись входим в поселок. В зареве [137] пожаров высится баррикада, а возле нее — груда фаустпатронов.

— Скорее, ребята! — торопит командир.

Из придорожного рва доносится стон. Подойдя поближе, мы обнаружили там испуганного гитлеровского солдата. Он поднимает вверх руки и умоляюще просит:

— Не стреляйте! Не стреляйте! Гитлер капут! Капрал Леон Сойка расспрашивает его о чем-то по-немецки.

— Немцы покинули Гуру Кальварию и отходят в направлении Пясечно,— тотчас переводит он слова солдата.— Он должен был прикрывать отход, но предпочел сдаться в плен.

На всякий случай я вынимаю замок из пулемета немца. Выставив походное охранение, снова продвигаемся вперед. К утру мы уже в Пясечно. На улицах шумно и многолюдно. На домах развеваются польские флаги. Повсюду царит радостное оживление. Местные жители окружили несколько наших танков и о чем-то беседуют с танкистами. Для них мрак оккупации развеялся навсегда.

Раздаются здравицы в честь Войска Польского. Мы не задерживаясь минуем освобожденное местечко. Конечный пункт нашего сегодняшнего марша — Варшава. Хотя время обеда уже давно прошло, полевые кухни еще не появлялись. Но сегодня мы забыли про еду и все шагаем, шагаем... А со всех сторон по бездорожью, напрямик, через покрытые снегом поля возвращаются в Варшаву ее жители.

— Скорее, ребята! — кричит идущий во главе нашей группы хорунжий Рыхерт и объясняет передовому дозору: — Теперь уже недалеко. Наша рота должна войти в Варшаву первой.

Багряно-красный диск солнца успел переместиться на запад, пока мы добирались до Мокотува. Изредка встречаем солдат в польской форме из частей, которые оказались в столице раньше нас. Возле железнодорожного виадука лежат семеро убитых бойцов. Вокруг полно мин. Капрал Сойка, знающий их устройство, обезвреживает мины, и мы идем дальше. Выходим па Пулавскую. Стены большинства домов опалены огнем и пугают черными глазницами окон. Сердце сжимается от боли, когда смотришь на это море руин некогда миллионного города. Лица бойцов сосредоточенны и печальны. [138]

— Направляющие, стой! Привал!—кричат где-то за моей спиной.

Курящие вынимают кисеты с махоркой и свертывают толстые козьи ножки.

Двое бойцов из идущей следом за нами шестой пехотной роты зашли в развалины и подорвались на минах. Этот инцидент послужил суровым предостережением для остальных. Враг, покидая столицу, расставил повсюду ловушки для неосторожных. К нам подходят командир второго батальона майор Коропов и его заместитель по политико-воспитательной работе. Они радостно восклицают:

— Варшава освобождена!

И спустя минуту добавляют, что устраивать привалы и отдыхать следует только на улицах, поскольку в руинах полно мин.

— Слушаюсь! — отвечает командир нашей роты, который не успел получить новую шинель и ходит вес еще в старой, с прожженными полами.

Подъезжают полевые кухни. Нам выдают традиционный крупяной суп и хлеб на весь завтрашний день. Быстро управляемся с едой, разводим большой костер из обгоревших оконных рам и дверей разрушенных зданий, закутываемся в плащ-палатки и дремлем, сидя на тротуаре возле него.

Подъем и завтрак сегодня раньше, чем обычно. Быстро приводим в порядок обмундирование и снаряжение. О том, чтобы умыться, не может быть и речи. Медленным шагом направляемся к центру. Куда ни посмотришь— повсюду еще дымятся развалины. На Маршалковской командир 3-й пехотной дивизии имени Траугутта полковник Зайковский в кузове грузовой автомашины в сопровождении офицеров штаба принимает парад своих полков. В это раннее утро 18 января на улице ни души. Только на крыше одного из домов возвышается негритянка, рекламирующая шоколадные изделия фирмы «Плютос». По иронии судьбы она пережила ад оккупации и теперь с крыши чудом уцелевшего здания провожала застывшим взглядом заросших и замерзших солдат.

— Посторонись! Дорогу! Освободите дорогу! — громко кричат сзади.

Услышав конский топот, переходим на правую сторону улицы. Мимо нас, подпрыгивая на ухабах, проносится [139] повозка, в которой сидят офицеры Виктор Красовицкий и Антони Кеслер.

— Поручник Кеслер— варшавянин,— задумчиво говорит хорунжий Роек.

Приближаемся к Аллеям Иерусалимским. На пересечении с Маршалковской стоят две девушки-регулировщицы, румяные от мороза, и флажками указывают направление движения. Этот перекресток выглядит особенно просторным, поскольку окружающие его дома разрушены до основания.

Уже совсем светло. Появляются люди в гражданской одежде. Одни катят перед собой детские коляски, нагруженные уцелевшим скарбом, другие несут узлы и чемоданы. Увидев нас, они останавливаются, машут руками, у некоторых на глазах видны слезы. Минорное настроение улетучивается — Варшава, столица пашей страны, освобождена! Ничего, что она лежит в руинах. Мы восстановим ее, и она станет еще более прекрасной, чем была...

На запад

В районе разрушенного главного вокзала нам повстречались бойцы из 2-й пехотной дивизии. Вчера они раньше нас вступили в столицу и теперь стоят довольные и гордые. Перебрасываемся с ними на ходу приветствиями. Некоторым везет — они находят земляков. С завистью смотрим, как они обнимаются, а затем бегом догоняют идущую колонну.

Вот и окраина. Варшава, разрушенная, по свободная, остается позади. Дует сильный ветер, снег порошит глаза. Идем в направлении Блоне. После освобождения столицы нас переводят во второй эшелон фронта, и теперь в течение нескольких дней нам придется догонять наступающие на запад войска.

На дороге встречаем толпы варшавян, которые, узнав об освобождении столицы, спешат вернуться домой. Каждую минуту провозглашаются здравицы в нашу честь.

— Да здравствует Войско Польское! — слышится со всех сторон.

Одни горячо аплодируют, другие оставляют на обочине дороги багаж и со слезами радости на глазах обнимают солдат. Женщины дарят нам цветы из горшков, а одна [140] даже напоила нас горячим кофе из ведра, завернутого в одеяло.

— Бейте немцев! Отомстите за Варшаву!—просят они на прощание.

Молодые парни и мужчины изъявляют желание добровольно вступить в Войско Польское. Объяснения нашего командира, что мы не военкомат и что через несколько дней, когда жизнь войдет в нормальную колею, наверняка будет объявлен призыв в армию, не помогают...

— К тому времени война уже закончится,— упрямо повторяет юноша в элегантных офицерских сапогах.

— В таком случае ничем не могу помочь,— смеется в ответ хорунжий.

Поняв, что так от офицера он ничего не добьется, парень начинает умолять нас:

— Ребята, дайте какой-нибудь автомат, хочу вместе с вами на Берлин.

— Браток, не хнычь, поищи лучше военкомат,— объясняет Кровицкий.

— А что это такое?..

Таких добровольцев мы встречаем на своем пути на каждом шагу. Это — жители освобожденных районов Польши, солдаты и офицеры досентябрьской армии, возвращающиеся из немецких лагерей для военнопленных, наконец, те, которых вывезли на принудительные работы в Германию.

Опускаются ранние зимние сумерки. Проходим мимо каких-то занесенных снегом немецких окопов. Сразу же за ними стоит разбитый вдребезги «студебеккер» с советскими номерами, а рядом дивизионная пушка. Давно пора подумать о ночлеге, однако наш марш-бросок что-то затягивается. Охваченные безудержной радостью, минуем Блоне и только теперь сворачиваем с главной дороги. Перед нами какая-то деревушка с разбросанными домиками, в которых кое-где мерцают огоньки.

— Вот здесь и будем отдыхать,— отчетливо слышен в морозном воздухе голос командира второго батальона.

Открываем калитку ближайшего дома и заходим на просторный крестьянский двор. Громко лает привязанная на цепи собака. Дверь дома открывается, и в проеме показывается фигура мужчины.

— Кто там? — робко спрашивает он, увидев группу вооруженных людей. [141]

— Войско Польское,— отвечают сразу несколько человек.

— Пожалуйста, пожалуйста, заходите,— гостеприимно приглашает он нас и кричит в глубину дома: — Женщины, накрывайте стол! Да разбудите детей, пусть посмотрят на наших солдат!

Входим в теплую комнату. Навстречу бросаются взволнованные домочадцы и осыпают нас со всех сторон поцелуями. И только маленький карапуз лежит в кровати, накрывшись периной. Он еще не понимает, что пришли освободители.

В печи уже весело потрескивают сухие дрова. Хозяин вносит огромную корзину, наполненную доверху картошкой, и приглашает желающих чистить ее. Их набирается немало, поскольку никто не знает, когда приедут полевые кухни.

— А может, среди вас есть мясник? — спрашивает крестьянин.— Я тайком от немцев вырастил неплохого поросенка. Освобождение нельзя отмечать только одной картошкой. Ну что, ребята, кто поможет?

Вопросительно смотрим на командира: разрешит ли? Хозяин перехватывает наш взгляд.

— Гражданин хорунжий, выделите кого-нибудь в помощь,— просит он.— Думаю, молодой поросенок придется по вкусу всем...

— Нет, хозяин, спасибо, сейчас подъедут полевые кухни, и мы угостим вас солдатским супом с тушенкой,— уклончиво объясняет наш хорунжий, незаметно пряча в тени прожженные полы шинели.

— Боже мой, что за упрямый человек! — вмешивается в разговор хозяйка.— Снимите шинель и погрейтесь возле печки, а мы тем временем накроем на стол.

Наконец хорунжий сдается. Крестьянин забирает из рук командира шинель и кладет ее на спинку кровати. Заметив прожженную полу, задумывается на минуту и говорит:

— Сейчас, гражданин хорунжий, принесу вам новую шинель.

Выходит из комнаты и вскоре возвращается с добротной военной шинелью с нашивками капрала. Хорунжий быстро надевает ее. Окидываем его оценивающим взглядом — сидит она на нем как влитая, хотя, честно говоря, немного коротка. [142]

— Большое спасибо за подарок,— смущенно благодарит он,— а то мне в прожженной шинели даже стыдно освобождать своих соотечественников. Старший сержант Pop, выделите людей, чтобы заколоть поросенка. Пусть бойцы поедят как следует, а то что-то этих кухонь не видно,— добавляет он уже мягче.

— Я готов,— заявляет рядовой Людвик Юха.

— И я,— встает Багиньский.

Хозяин берет карбидную лампу, и они выходят. Вскоре во дворе уже горит большой костер, и Юха опаливает на нем заколотого поросенка.

Спешно готовясь к праздничному ужину, солдаты начинают бриться. В роли парикмахера выступает владелец лучшей в роте бритвы фирмы «Золинген» сержант Анджей Гжещак. И бреет он вполне профессионально.

В другом углу бойцы пришивают к своим выгоревшим мундирам белые подворотнички. И вообще в избе царит радостное и веселое оживление.

Открывается входная дверь, и на пороге появляется Юха. В руках у него таз, наполненный до краев кусками еще парного мяса.

— Принесите сало, и я начну жарить мясо,— обращается к нему хозяйка.

Руки с бриткой и иглами двигаются теперь гораздо быстрее — каждый спешит не опоздать к столу. Спустя некоторое время Багиньский и хозяин вносят половину опаленного на огне поросенка с отливающей золотом корочкой. Запах поджаренного мяса приятно щекочет ноздри. Слюна подступает к горлу.

И вдруг со двора доносится громкий лай. Открывается дверь, и в избу входит старший адъютант второго батальона хорунжий Юзеф Хома. С минуту он щурит глаза от яркого света карбидной лампы, затем подходит к хорунжему Скрентковичу, вынимая на ходу из кирзовой полевой сумки карту. Все застывают в ожидании: какую весть принес офицер из батальона? Слышен шелест раскладываемой карты. Хозяин пододвигает поближе лампу, и офицеры склоняются над столом.

— Мы находимся вот в этом месте,— тычет пальцем в карту хорунжий Хома.— Через час полк выступает в направлении Сохачева. Наш батальон следует в авангарде. Ваша рота должна выслать немедленно головное охранение на дорогу, по которой мы будем двигаться, вот сюда,— [143] показывает он.— Как видите, задача несложная. Есть какие-нибудь вопросы?

— Какие имеются сведения о противнике? — спрашивает наш командир.

— Конкретных сведений нет. В течение дня по этой дороге прошли на запад советские танки. Однако это не исключает возможности встречи с разрозненными немецкими подразделениями. Выделяйте людей и приступайте к выполнению задания.

— Слушаюсь!

Хорунжий Хома складывает карту и собирается уходить.

— Может, задержитесь на минутку,— пытается уговорить его хозяин,— поужинаете вместе с нами.

— Спасибо, не могу. Должен разыскать еще полевые кухни. По-видимому, эти горе-повара где-то заблудились, а батальон надо накормить до выступления,— коротко отвечает Хома и исчезает.

— Возьмите два отделения из взвода разведки,— обращается командир к старшему сержанту Казимежу Добротливы,— и отправляйтесь к шоссе Блоие — Сохачев. Выйдете па него и повернете направо, на Сохачев. Если наткнетесь на немцев, тотчас же дайте нам знать серией зеленых ракет.

— Слушаюсь, гражданин хорунжий,— отвечает назначенный командиром головного охранения старший сержант Добротливы.— Первое и второе отделения, приготовиться к выступлению. Сбор во дворе через пять минут.

Хозяйка с помощью ротного писаря капрала Михала Гладзюка и связного командира ефрейтора Збигнева Ковальского спешит нарезать мясо. Однако в нашем распоряжении всего пять минут, и, конечно, оно не успеет поджариться. С сожалением покидаем гостеприимных хозяев, которые приготовили для нас чуть ли не царский стол, и выходим во двор. Медный диск луны ярко светится на высоком небосклоне. Промерзший снег скрипит под ногами. Строимся и спустя некоторое время выступаем. Олейник никак не может успокоиться:

— Какого ужина лишились...

— А может, в Сохачеве будет еще лучше,— пытается утешить его Бенецкий.

— Сколько еще гостеприимных домов встретится на нашем пути! — поддерживает его Адольф Тшечяк. [144]

— Нечего вздыхать,— перебивает их Добротливы.— Лучше прибавьте шагу да смотрите повнимательнее, чтобы не напороться по дороге на фрицев.

Подходим к шоссе и, как было приказано, сворачиваем вправо. Вокруг тишина, и ничего не видно, кроме освещенной луной пустынной дороги. Спустя минут десять — пятнадцать впереди появляются три огонька неопределенного происхождения. Снимаем с предохранителей автоматы и, немного сбавив шаг, продолжаем идти. Нервное напряжение и неопределенность улетучиваются, как только мы убеждаемся, что это наши заблудившиеся полевые кухни, а рядом с ними временно вышедший из строя советский танк Т-34.

— Где наш батальон? — расспрашивают повара, но, прежде чем ответить, мы просим накормить нас.

— Заворот кишок может быть от голода,— жалуется Олейник.

— Пожалуйста, у нас сегодня не щи, а объедение.

Возле кухни мгновенно выстраивается очередь с котелками, а повара щедро наливают в подставленную посуду жирные густые щи. Впервые они не придерживаются установленной нормы. Быстро управляемся с едой, полевые кухни уезжают, а мы остаемся с экипажем танка. Русские танкисты предлагают подвезти нас. Старший сержант Добротливы размышляет вслух:

— Отличная идея. Кто хочет проехаться на танке? Неуверенно смотрим друг на друга. Первым изъявляет желание Тшечяк, но Олейник отговаривает его:

— Замерзнешь. А кроме того, свалишься под гусеницы — и поминай как звали.

— Я тоже поеду,— прерывает его мрачные рассуждения Николай Бенецкий.

— И я, Казик,— прошу я командира головного охранения.

Других желающих проехаться на танке не оказалось. Остальные предпочитают более надежный и безопасный способ передвижения — пешком.

Спустя некоторое время головное охранение во главе с Добротливы удаляется в направлении Сохачева, а танкисты все еще никак не починят поврежденный танк. Мы с интересом заглядываем через их плечи внутрь таинственной стальной машины. [145]

— Все в порядке,— заглушая рев танкового мотора, кричит толстощекий танкист, обнажая при этом в улыбке здоровые белые зубы.

— По местам!—командует командир танка.— А вы, ребята, залезайте наверх за башню и держитесь покрепче,— обращается он к нам.

Неумело взбираемся на танк. Нащупываем руками скобы, за которые можно было бы схватиться. Поспешно хлопают закрывающиеся люки. Мотор увеличивает обороты, машина резко приседает и трогается с места.

Шоссе ровное, без ухабов и колдобин, и поэтому танк несется с ошеломляющей скоростью. Отпускаем немного судорожно сжатые пальцы. Над рвущимся вперед танком висят клубы выхлопных газов и облако поднятого гусеницами снега. Мелкая снежная пыль оседает на броне, плащ-палатках, забирается за поднятые воротники. Прижимаемся теснее друг к другу. Мотор так ревет, что мы даже не пытаемся разговаривать.

Небо на востоке начинает слегка розоветь. Ночной мрак рассеивается. Одинокий танк продолжает мчаться вперед. До Сохачева остается всего несколько километров. Останавливаемся. Крышка люка приподнимается, и из нее показывается голова командира стального колосса. Танкист лихо сдвигает на затылок шлемофон и, подмигнув, спрашивает:

— Ну как, живы?

— Живы, только очень замерзли.

— Через пять минут будем в Сохачеве. Держитесь!

Крышка люка закрывается, и танк снова трогается с места. Над нами пролетает пара «яков» и исчезает за домами на горизонте. Въезжаем в еще не проснувшийся город. Танк слова останавливается.

— Ну, спрыгивайте, ребята. Уже Сохачев. До встречи в Берлине! — прощаются с нами танкисты.

Наши скрюченные от мороза и неудобного положения тела неуклюже сползают на мостовую. Я успеваю увидеть только поднятый вверх большой палец командира танка, как машина уже скрывается за поворотом.

С трудом передвигая окоченевшие от холода и одеревеневшие от долгого стояния ноги, входим в ближайшие открытые ворота. Вокруг ни души. Опускаем воротники и начинаем колотить друг о друга замерзшие руки.

— Отлично доехали...— неуверенно начинает Бенецкий. [146]

— Конечно! А Добротливы с его головным охранением еще шагать и шагать,— говорю с неподдельным восторгом.

— Ребята, а вам не пришло в голову, что мы, возможно, будем первыми из всей польской армии, кто войдет в этот город,— меняет тему разговора Тшечяк.

— Действительно... Что вы здесь делаете, малыши? — не закончив начатой фразы, спрашивает вдруг Бенецкий.

Только сейчас замечаем двух оборванных ребятишек, которые незаметно проникли во двор и недоверчиво рассматривают нас. Один из них, в явно великоватых ему мужских ботинках, с веснушчатым, как яйцо индюка, лицом, отвечает вопросом на вопрос:

— А откуда вы, русские, знаете по-польски?

— Как это откуда? Мы же из Войска Польского,— объясняет малышам удивленный Тшечяк.

— Войско Польское! Войско Польское!..— И они моментально исчезают, чтобы сообщить людям радостную весть.

Выходим на улицу, для предосторожности выставляя вперед автоматы. С треском распахиваются ставни.

— Наши! Наши!!! —доносятся со всех сторон ликующие возгласы.

— Войско Польское! Ура-а-а! — кричат высыпавшие из домов люди. Несколько человек подбегают к нам, кто-то крепко обнимает меня, кто-то целует, чьи-то руки поднимают вверх и начинают подкидывать, словно мячик.

— Не надо, ну что вы... Отпустите меня...— прошу я.

Однако меня никто не слушает. А толпа тем временем растет и растет. Немного прихожу в себя и вижу, что нас несут к центру города. Минуем какой-то сквер, посреди которого лежит труп немца, в мундире оливкового цвета, со свастикой на рукаве.

— К гестапо! — кричат в толпе.

Вот и массивные зеленые ворота, обитые железом, с глазком посередине. Толпа напирает на них, ворота трещат, и мы врываемся во внутренний двор.

— Туда, наверх! — зовет кто-то.

— Отпустите меня, дорогие!— умоляю я.

Бенецкий и Тшечяк уже на ногах. Спускают наконец на землю и меня. Поднимаемся на второй этаж. Повсюду валяются ящики, а в них оружие и боеприпасы. Нигде ни души. Разочарованные, покидаем здание гестапо. [147]

На домах уже развеваются бело-красные флаги. Нас нарасхват приглашают позавтракать. Мне выпадает честь быть гостем человека, которого все называют председателем. Прежде чем сесть за стол, хозяйка предлагает мез принять ванну и сменить белье. Какое блаженство после стольких дней, проведенных в грязи и холоде, мыться горячей водой и душистым туалетным мылом!

Чистый и посвежевший, возвращаюсь в комнату. Стол буквально ломится от всевозможной еды и напитков.

— Ну, сержант, бери бокал и выпьем за здоровье нашей польской армии! — Председатель поднимает стакан с водкой и с восхищением смотрит на меня.

Остальные следуют его примеру... за исключением шестнадцатилетнего сержанта, который сбивчиво объясняет:

— Люди милые, извините, но я еще ни разу в жизни не пил водки...

— Ничего! Надо же когда-то попробовать. Да и повод есть. Давайте выпьем за освобождение Сохачева. Берите, гражданин сержант, это отличная водка,— пытается убедить меня хозяин.

Пригубливаю стакан и с отвращением отставляю его в сторону. Из затруднительного положения меня выручает хозяйка дома:

— У меня в стакане легкое вино собственного приготовления. Давайте выпьем вдвоем. Надеюсь, вы мне не откажете в этом?

— Ну хорошо, вина, пожалуй, попробую,— смущенно говорю я.

Довольная женщина протягивает мне свой отпитый наполовину стакан с каким-то золотистым вином. На вкус оно оказалось терпким и кислым, как уксус, однако я выпиваю его до дна.

— Взгляните на эту фотографию. Это моя дочь, которую немцы вывезли на принудительные работы в Германию. Может, вы ее где-нибудь встретите. Скажите ей, что мы живы и здоровы и ждем ее.

— Хорошо,— обещаю я.

— А много солдат в этом нашем Войске Польском? — спрашивает хозяин.

— Две армии. Наша, первая, насчитывает не менее ста тысяч,— объясняю я. [148]

— Ну, тогда давайте выпьем за первую армию,— поднимает очередной тост председатель.— У нас есть грузовая автомашина,— добавляет он.— Отдаем ее вам. Мы тоже хотим чем-нибудь помочь нашему войску.

— Идемте в гараж!—предлагает какой-то мужчина в запачканном комбинезоне, наверное шофер.

Выходим на улицу. По дороге встречаем старшего сержанта Бенецкого, который о чем-то оживленно разговаривает с местными жителями. Мимо нас пробегает группа ребятишек, громко крича, что на соседней улице стоят несколько военных автомашин с польскими солдатами. Направляемся следом за ними, видим два осаждаемых толпой «доджа». Спустя некоторое время из глубины улицы появляется колонна наших разведчиков. Впереди шагает Казимеж Добротливы. Докладываю ему, что мы целы и невредимы.

— Присоединяйтесь к нам и пойдем дальше, в направлении Влоцлавека.

На ходу рассказываю Казимежу, как гостеприимно нас здесь встретили. Подходим к мосту через Бзуру, взорванному отступающими немцами. Невдалеке от него, слева, стоит, погрузившись в воду по самую башню, советский танк, знакомый нам по ночной поездке. Танкисты узнают нас и беспомощно разводят руками. К сожалению, помочь советским товарищам по оружию мы ничем не можем.

У реки царит оживление. Саперы с помощью подручных средств укрепляют лед, чтобы по нему могла пройти военная техника. А пока по льду шагают только подразделения пехоты. Мы, перейдя реку, устраиваем привал и после непродолжительного отдыха опять отправляемся в дорогу. Идем всю ночь, а конца пути все не видно. Только к утру добираемся до деревни Арцехувек. Разбуженные жители радостно приветствуют нас. От усталости буквально валимся с ног — сказываются четвертые сутки перехода. Многие бойцы натерли от долгой ходьбы ноги, некоторым требуется немедленно отремонтировать или заменить обувь. Однако тыловые службы, как всегда, отстают, и поэтому о новой обуви пока не может быть и речи. Не видно и полевых кухонь. Они, по-видимому, опять где-то заблудились. К счастью, гостеприимные хозяева радушно угощают нас, выставив на стол все свои запасы. Освобожденный Арцехувек покидаем лишь на следующий день. [149]

Наш маршрут проходит все время вблизи Вислы. Активных боевых действий временно не ведем, не считая мелких стычек с небольшими группами немцев, затерявшихся в этом районе либо бежавших сюда от преследующих их войск маршала Рокоссовского.

Прошли еще несколько населенных пунктов и наконец вступили во Влоцлавек. Здесь нас снова ждала теплая, сердечная встреча с местными жителями. В городе поело немцев остались большие военные склады. Бежим в том направлении. Навстречу попадаются бойцы в новеньких сапогах с короткими голенищами. Чего только нет па складах! И продовольствие, и обмундирование. Быстро меняю обувь, беру с собой на всякий случай чистую рубашку, банку консервов и — назад к своим. Группа влоцлавян показывает нам бараки, огражденные колючей проволокой:

— Это лагерь для военнопленных.

Забегаем туда на минутку. Сразу же за лагерными воротами встречаем тех, кому январское наступление принесло свободу. Это — бельгийцы, французы, голландцы. Они жестами приглашают нас войти в барак. Сердечно пожимаем друг другу руки. Прощаемся, а освобожденные узники еще долго стоят у ворот и приветливо машут нам руками.

В городе на берегу Брды

И снова ночной марш-бросок. Сильный холодный ветер бьет в лицо, развевает полы шинелей, забирается под тонкие мундиры. В такой мороз до орудия голой рукой не дотронешься — обжигает. Однако среди бойцов Царит такое же радостное возбуждение, как и среди освобожденного гражданского населения, ведь мы шагаем по земле, которую гитлеровские оккупанты присоединили к Германии. Многие дома пустуют; их владельцы, не чувствуя себя здесь законными хозяевами, предпочли уйти вместе с немцами.

Около полудня вступаем в Ленгново. До Быдгощи рукой подать. Виден уже дым пожаров, неумолимо пожирающих город. Разведчики радуются, что наконец-то догнали фронт. Короткий зимний день клонится к вечеру, когда головное охранение полка — наш командир хорунжий Рыхерт, старший сержант Добротливы, сержант Гжещак, [150] капралы Павляк и Олейник, несколько бойцов из батальонной разведки и я — достигает окраины Быдгощи. В городе слышна ружейная перестрелка. Внимательно поглядывая по сторонам, идем по улице. Впереди неясно маячат какие-то фигурки.

— Стой, кто идет?! — громко окликает хорунжий.

— Поляки! Поляки! Не стреляйте! — слышатся молодые голоса.

— Подойдите поближе! — приказывает Рыхерт.

Выясняется, что это ребята в возрасте четырнадцати — шестнадцати лет.

— Что вы здесь делаете в такое позднее время? — спрашивает их хорунжий.

— Войско Польское! Наши! — радостно кричат в ответ юноши и, не обращая внимания на грозные стволы автоматов, бросаются нам па шею. Через минуту-другую они приходят в себя и, перебивая друг друга, рассказывают: — За Брдой — немцы. Люди говорят, что в районе Гданьской улицы видели несколько танков. Недалеко отсюда живет немецкий подполковник жандармерии. Пойдемте покажем.

После недолгого раздумья командир соглашается. Лица ребят сияют.

Осторожно продвигаясь вдоль стен домов, мы углубляемся в город. На улицах ни души, ни звука. Лишь изредка похрустывают под ногами стекла из выбитых окон.

— Его дом вон там, за поворотом, где виден пожар,— объясняет наиболее разговорчивый паренек.

Выходим на вымощенную булыжником небольшую площадь. Рядом, справа, горит многоэтажное здание.

— Здесь он, на третьем этаже,— слышу я голос того же паренька.

Входим в подъезд. Темно хоть глаз выколи. Казимеж Добротливы поджигает газету, которую берег для курева, и мы, освещая ею лестницу, поднимаемся наверх. Ребята предусмотрительно остаются внизу. Вот и третий этаж.

В какую же дверь стучать? Оказывается, в среднюю.

Командир взвода несколько раз ударяет по ней рукояткой пистолета. Гулкий стук разносится по всему подъезду, но за дверью тишина. Только откуда-то из центра города доносится яростный лай пулеметов.

— Павляк, стукни по ней прикладом винтовки, может, поддастся,— распоряжается хорунжий.

«Трах-трах!» — раздается грохот приклада. [151]

— А ну-ка, ребята, навалимся все вместе,— предлагает сержант Гжещак.

Под мощным напором мужских плеч дверь вылетает вместе с косяком, и перед нами открывается темная бездна коридора. Кто-то чиркает спичкой, и мы входим в квартиру. На кухне находим несколько свечей. В их неровном свете перед нами предстает квартира, оставленная в полнейшем беспорядке: двери платяного шкафа распахнуты, на полу валяются белье и одежда, на спинке стула висит мундир с золотыми плетеными погонами.

— Опоздали — успел удрать, гад,— огорченно вздыхает хорунжий.

— Может, поищем что-нибудь пожрать? — вопросительно смотрит на него Олейник.

— Только побыстрее,— неохотно разрешает Рыхерт.

Из кухни ведет еще какая-то дверь. Я осторожно нажимаю ручку — и перед моими глазами появляются аккуратные полочки, заставленные снизу доверху стеклянными банками.

— Ребята, сюда! — обрадованно кричу я.

Чего только здесь нет! Компоты из различных фруктов соседствуют с банками со свининой, с колбасой, с домашней птицей, консервированные сливы и вишни — с зеленым горошком, со свеклой и с морковью.

Начинаем с домашней птицы. Каждому достается по банке консервов. Потом пробуем всего понемногу и рассаживаемся поудобнее в кресла отдыхать.

— Взвод, выходи! — командует наконец хорунжий.

Улица освещена огнем горящего здания. Мы направляемся к каналу, откуда слышится стрельба. Из многих окон и с балконов свешиваются белые простыни — символ капитуляции. Валит густой снег. Перед нами мост через Брду. Из района элеватора доносятся выстрелы. Головная рота нашего батальона вступает в бой с противником. Со стороны Мостовой улицы слышен рев танков, и вскоре из-за поворота вылезает огромное стальное чудовище и на хорошей скорости несется к мосту. Стремительно вращается башня, и длинная пушка осыпает снарядами окна дома, откуда только что стреляли.

— Наши! — кричат бойцы головной роты.

Преодолев мост, мы попадаем прямо к нашим танкистам. Они угощают нас трофейными консервами, найденными на складе у железнодорожного вокзала, а местные [152] жители — сухарями. Консервы с сухарями кажутся нам необыкновенно вкусными.

Построившись в колонну, продвигаемся по Гданьской. На мостовой и тротуарах валяется поспешно брошенная немцами боевая техника, особенно много минометов. Снова звучат выстрелы. Люди кидаются в подворотни, а мы, рассредоточившись, занимаем огневые позиции вдоль стен домов.

Минуты нервного ожидания кажутся вечностью, а тишина угрожающе-зловещей. Наконец поднимаемся, отряхивая прилипший к шинелям снег. Рядом останавливаются несколько бойцов с длинным противотанковым ружьем. Сержант, с торчащими из-под сдвинутой набекрень фуражки светлыми волосами, просит капитана Сергея Ширку:

— Гражданин капитан, разрешите сбегать домой. Я живу недалеко отсюда. Хочется повидать стариков. Пусть знают, что я жив и здоров. Можно, граж...

— Давайте! С вами пойдет мой заместитель хорунжий Ромуальд Луковский. Только долго не засиживайтесь.

— Ребята, пошли ко мне домой! — приглашает сержант.

Вместе со всеми отправляюсь и я. Идем по Рацлавицкой улице, сержант рассказывает, что он был насильно мобилизован в немецкую армию, но, как только его отправили на восточный фронт, перебежал к русским. Уже больше года он не имеет от родителей никаких известий.

Подходим к одноэтажному, обнесенному забором домику. Скрипит калитка. Сержант шагает первым. У двери он поправляет фуражку и стучит.

— Входите,— слышим женский голос.

Дверь открывается, и из нее выглядывает пожилая женщина, закутанная в шерстяной платок. В глубине темной прихожей виднеется мужская фигура.

— Войско Польское! Дорогие наши освободители! Проходите в комнату,— гостеприимно приглашает мужчина.

Первым входит хорунжий, за ним — сержант, я и еще трое бойцов.

— Присаживайтесь. Правда, холодно у нас в доме. Нечем топить...— И вдруг, словно споткнувшись на ходу, восклицает: — Фредек, сынок, это ты?— И оба кидаются друг другу в объятия.

Тотчас же сбегаются соседи. Все хотят взглянуть на сержанта Малиновского, потрогать наши польские мундиры. И только мать Альфреда не может вымолвить ни слова [153] и стоит в углу, беспрестанно вытирая платком глаза. Сын успокаивает ее. Затем она выходит из комнаты и спустя минуту приносит какую-то бумажку, перевязанную черной ленточкой.

— Смотри, Фред, смотри, дорогой,— протягивает она сыну.— Это извещение о том, что ты погиб под Витебском «за великую Германию»,— все еще плача объясняет она.

Радость родителей, вновь обретших сына, безгранична. Но время бежит неумолимо, и хорунжий Луковский все нетерпеливее поглядывает на часы.

— Сейчас идем,— говорит сержант, заметив многозначительный взгляд офицера.— Нам уже пора. Прощайте, дорогие, до скорой встречи!

Нас провожают все жильцы дома. На прощание мать предостерегает сына:

— Фред, дорогой, береги себя, дитя мое...

— Хорошо, мама, хорошо!

— И получше бейте немцев! — напутствует отец.

Когда мы являемся в полк, там уже полным ходом идет подготовка к дальнейшему маршу. Одна колонна отправляется по улице Снядецких в направлении железнодорожного виадука, другая — движется по Гданьской. На железнодорожных путях начинается бой за казармы, а затем за Людвиково.

Немцы пытаются контратаковать. Грохочут орудия полковой артиллерии и минометы. Под прикрытием их огня врываемся на территорию казарм. Поняв наконец, что сопротивление бесполезно, немцы сдаются. В этом бою было взято в плен несколько десятков солдат 129-го пехотного полка. Отсюда началось преследование отступающих немецких частей в направлении Жолендово — Магдаленка — Короново,