Пригорелая каша

Просыпаюсь я задолго до подъема. Кончился сон о великолепной винтовке. В правой голени чувствую ноющую боль — это дает о себе знать рана. Начинает светать. До подъема, вероятно, еще часа два. Поворачиваюсь на другой бок, чтобы немного поспать, однако сон так и не приходит. Мысленно я переношусь за линию фронта, в родной дом. Что там делает мать, сестра, которая, вероятно, уже сильно подросла? А может, немцы их куда-нибудь вывезли?..

— Подъем! Подъем! Вставать!

Вскакиваю как ошпаренный. Сегодня я должен во что бы то ни стало одеться первым. Сую портянки в карман и встаю в строй. Я удивлен, увидев командира роты. Может быть, его интересует, как проходит подъем в подразделении и хорошо ли «отцы» занимаются физзарядкой?

Дежурный сержант бегает вдоль домиков, заглядывает внутрь, громко ругается на писаря, который еще не встал.

— Ничего, оставьте его,— спокойным голосом приказывает подпоручник Алерс.— Я сам им займусь...

— За мной бегом — марш! — выкрикивает дежурный и занимает место впереди колонны.

Боль в ноге становится все сильнее. Оглядываюсь налево и направо. Рядом резво бегут «отцы». «Неудобно отставать»,— проносится в голове, и я ускоряю темп.

Физзарядка заканчивается. Еще небольшая пробежка ко рву. Наматываю портянки, умываюсь и только теперь вспоминаю о полотенце, которое забыл в спешке. Ничего не поделаешь, вытираюсь носовым платком. Снова пробежка — и опять я чувствую боль в правой ноге.

— Сегодняшний дежурный слишком уж усердствует,— громко отмечает рядовой Куява.

— Это потому, что появился командир роты...— откликается кто-то.

Бегущие поднимают столбы пыли.

А нога, как назло, болит все сильнее. «Вероятно, надо будет пойти к Женьке»,— размышляю я.

— Сразу же после завтрака идем на стрельбище! — обращается старшина к своему помощнику.

«В таком случае к эскулапам выберусь завтра,— продолжаю я размышлять.— Сегодня надо стрелять. Ведь [78] если все пройдет хорошо, я смогу получить винтовку с оптическим прицелом». Меня волнует сама мысль об этом. Мы возвращаемся с завтрака, а подиоручник все еще муштрует писаря.

— Ну и упражняется наш штабник,— громко шутит кто-то из колонны.— Командир должен чаще приходить на подъем, а то погибнет наш писарь в каптерке.

Раздается взрыв смеха.

— Рота, запевай! — приказывает старшина.

Из-за гор и рек...—

затягивает кто-то в голове колонны.

Рядом с марширующими едет на породистом монголе подпоручник и покрикивает:

— Громче, ничего не слышно! Вы что, «отцы», не завтракали?

Я не знаю этой песни, но на всякий случай широко раскрываю рот, чтобы только не навлечь на себя гнев командира. Наконец мы приходим на полевое стрельбище. Пение затихает. Рота останавливается.

— Десять минут на перекур,— разрешает командир. С облегчением вытягиваюсь на зеленой траве, но старшина Мазурек поднимает нас на ноги:

— Перекур был для меня, а для вас — оружие в козлы! Что, забыли, что в армии должен быть порядок? Только не подпирать винтовок мушками, собьете, а потом господу богу в белый свет будете стрелять и жаловаться, что оружие плохое...

Вижу, что у некоторых солдат веревочные ремешки или петельки, которыми они укрепляют козлы из винтовок, и те стоят как влитые. Вот теперь можно отдохнуть. С лугов приятно тянет сеном. Слышно, как кто-то точит косу. Сверху доносится гул самолета, и его сразу же заглушает злобный лай зениток. Через мгновение орудия умолкают, только в лазурном небе висят еще черные дымки. Рота отдыхает. Запах сена перемешивается с крепким дымом махорки, которую курят «отцы». Дым этого «фимиама» долго стелется над тем местом, где мы лежим.

Чувствую какое-то удивительное волнение перед первыми стрельбами на оценку. Очень хочется выполнить все упражнения на пятерку, чтобы потом получить снайперскую винтовку. Я смотрю на лица товарищей — на каждом видны серьезность и сосредоточенность. [79]

Опершись о сильно искривленную березу, сидит Копер. Подхожу к нему:

— Не пошел в деревню?

— Как я мог пойти, когда сегодня стрельбы? На фронте я ведь не буду шить обмундирование! Там надо уметь метко стрелять.

— Верно говоришь, Копер. В этой войне с гитлеровцами мы должны рассчитаться за то огромное зло, которое они нам причинили...

— На меня нападает страх перед стрельбой. Боюсь грохота и отдачи винтовки.

— Нечего бояться. Ты сейчас так правильно говорил! Ты ведь старый, опытный. Помни: надо делать все спокойно. Тщательно прицелься под яблочко и медленно нажимай на спусковой крючок. Даже не будешь знать, когда произойдет выстрел. И полная гарантия, что пуля попадет в цель.

— Тебе хорошо говорить, ты уже столько раз стрелял. А я? Мне, портному, это было не нужно. Я жил благодаря игле и нитке, занимался своим делом...

— Ты сейчас должен отбросить сомнения. Делай так, как я тебе говорю, только спокойно, без нервов.

— Кончай курить. Рота, стройся! — прерывает нашу беседу старшина.

Перед строем стоит командир.

— Ну что ж, стрелять не трудно,— говорит он.— Цель на расстоянии ста метров, время не ограничено. Проверка результатов — после каждого выстрела. Смена стреляет один раз, затем все встают и идут к мишеням. Каждый сделает по три выстрела. А сейчас шесть добровольцев на первую смену три шага вперед!

Я выхожу вперед. Команды отдаются быстро:

— На исходный рубеж — шагом марш!

Мы получаем по одному патрону. И опять звучит команда:

— На огневой рубеж — шагом марш!

Я ложусь и занимаю удобное положение для стрельбы. Заряжаю винтовку и направляю мушку под яблочко.

— Справа по одному, огонь! — слышу я громкую команду и чуть не нажимаю на спусковой крючок. Еще немного, и я упустил бы шанс стать снайпером. Решаю делать так, как только что советовал Коперу. [80]

Снова начинаю старательно целиться. Мушка уже в прорези. Тщательно выравниваю ее и стреляю. Почти одновременно слева раздается выстрел, а затем слышатся проклятия:

— Черт побери, сорвалось из-за тебя!

Делаю вид, что не слышу намека в свой адрес и спокойно выдыхаю. Идем к мишеням. По пути командир еще раз напоминает:

— За три шага до мишеней всем остановиться. Никто не подходит к ним, пока результат не будет зафиксирован.

Издалека сверлю взглядом свою мишень — ищу пробоину. Мне становится легче, когда я замечаю какую-то точку. Но, оказывается, желанная точка — это не что иное, как греющаяся на солнце муха. Шагаю огорченный, с опущенной головой.

Командир подходит к моей мишени. Стою по стойке «смирно» и вижу, как он химическим карандашом перечеркивает на ней отверстие. Еще два раза подходим к мишеням, и старшина каждый раз отмечает крестиком место попадания. «Вечером надо будет попросить у командира роты снайперскую винтовку»,— размышляю я.

После стрельбы нас обступают товарищи и с интересом спрашивают:

— Попал? Куда целился?

Кто-то слегка ударяет меня в спину и просит:

— Одолжи свою винтовку.— Оглядываюсь на любителя чужого оружия и вижу круглое, добродушное лицо Копера.— Дай пострелять из твоей винтовки, она так точно бьет.

— Копер, я бы охотно тебе дал, но пойми, на фронте ты должен будешь стрелять из своей. Там я тебе одолжить винтовку не смогу.

— На фронте мы не будем стрелять на оценку...

— Нет, конечно, не на оценку, а на жизнь. В партизанском отряде меня учили, что надо верить в свое оружие. И твоя, и моя винтовки одинаково хороши, все зависит от стрелка.

— Это, конечно, так... И я буду стрелять из своей винтовки, но сейчас все-таки предпочел бы из твоей.

Один за другим грохочут выстрелы. Промахов мало. Можно сказать смело, что «отцы» не подкачали, и напрасно беспокоится командир, что с ними будет тяжело в бою. Даже портной Копер сумел поразить мишень. После учений [81] всем, кто поразил цель три раза, командир объявляет благодарность перед строем. Мы забираем мишени и, распевая бравурную песню, возвращаемся в лагерь.

Во время обеденного перерыва подпоручник Алерс вызывает меня к себе. Вхожу и громко щелкаю каблуками.

— Видел сегодня на стрельбище, что наша партизанская наука не прошла для тебя даром. Хорошо стреляешь...

— А нельзя ли мне получить снайперскую винтовку? — спрашиваю я несмело.

— Именно поэтому я тебя и вызвал. Винтовку ты заслужил. Обратись к старшине, он уже знает.

— Слушаюсь, гражданин подпоручник! Благодарю! — радостно восклицаю я.

Сразу же, по горячим следам, иду к старшему сержанту Мазуреку и сдаю полученную вчера винтовку. Взамен беру прекрасного «мосина» с оптическим прицелом. Чищу винтовку с благоговением, а ефрейтор Куклиновский, который уже несколько месяцев как стал снайпером, объясняет мне особенности ее устройства.

— Понимаешь,— растолковывает он,— нашей задачей на ноле боя является уничтожение наиболее важных целей. Это значит снайперов, офицеров, расчеты пулеметов и всех тех, кто задерживает наступление наших войск. А вот скажи, как ты узнаешь офицера?

— Откуда я знаю? Никогда над этим не задумывался.

— Ну, тогда слушай внимательно. У рядового винтовка или автомат, а у офицера только в исключительных случаях оружие с длинным стволом. Зато у него есть планшет, полевая сумка, бинокль. Об этом надо помнить, особенно на поле боя. Может, для начала достаточно? — спрашивает он через минуту.— Работай, а я пойду к заместителю командира по политико-воспитательной работе. Должен сегодня еще написать статью для стенной газеты о вашей стрельбе.

Недолго радуюсь я снайперской винтовке. Рана, хотя и хорошо зажила, дает о себе знать тупой болью в ноге. Так что пришлось мне в конце концов пойти к фельдшеру Женьке. Получаю на несколько дней освобождение от занятий и вместе с другими «больными» убираю территорию. Меня страшно злит такой оборот дела.

Однажды меня неожиданно вызывают в ротную канцелярию. Здесь старшина сообщает о моем переводе в хозяйственный взвод на должность писаря. Конечно, с одной [82] стороны, обязанности штабника не требуют участия в утомительных занятиях, не надо быстро одеваться, никто тебя не торопит на утреннюю зарядку, а с другой — находишься вдали от непосредственных боевых действий. И все-таки быть писарем во время войны нелегко. Химический карандаш всегда где-нибудь найдешь, но с бумагой, необходимой для разного рода ведомостей, рапортов, списков и аттестатов, дела обстоят гораздо сложнее. Не раз грыз я конец карандаша, обдумывая, где можно срочно найти бумагу. Приходилось использовать для канцелярских нужд даже упаковку от разных концентратов и не однажды можно было наблюдать, как писарь хозяйственного взвода бдительно следит за распаковкой продовольственных продуктов, чтобы забрать у повара эти клочки бумаги. В значительно худшем положении находятся ротные писаря: у них нет даже такой возможности.

Постепенно составление различных документов, связанных с продовольственным снабжением батальона, становится для меня привычным делом. Капрал Герман, силезец, по-отечески заботится обо мне и частенько приносит кусок хлеба с тушенкой:

— Кушай, сынок, а то вон какой ты худой. Быстрее выздоравливай.

Лето в самом разгаре. Погода стоит прекрасная, но мы этого не замечаем. Каждый день полон для нас напряженного ожидания.

— Когда же мы наконец выступаем? — то и дело спрашиваем офицеров.

Однако никто не может дать нам точного ответа. К нам в батальон прибывают новые сержанты, только что окончившие дивизионную школу, и с энергией, свойственной выпускникам, принимаются обучать подчиненных. Иногда в моей землянке появляется Копер и рассказывает о новостях в пятой роте. Злится на нового командира отделения за то, что тот постоянно придирается к нему: за плохо застеленную постель, за недочищенную винтовку, даже за грязь под ногтями. Портному уже порядком надоела эта лагерная жизнь в лесу и возня с переделкой шинелей. Он мечтает о марше на запад, на родину.

Так проходит половина июля. С безоблачного неба буквально струится жар. В свободные минуты смотрю на возвращающиеся с полевых учений подразделения. На уставших лицах солдат пот смешивается с пылью, только [83] радостно блестят белки глаз. Не щадят ребята сил, готовясь к предстоящим боям.

Боевая подготовка, конечно, важнее всего, но мы не забываем и о нашем внешнем виде. Стираем форму, подшиваем белые подворотнички,-а самое главное, пытаемся обновить наши потрепанные конфедератки. Для этого каждому необходима проволока. Даже колючую проволоку после удаления шипов можно вкладывать в фуражки. После такой переделки она изменяется до неузнаваемости.

Однажды в монотонную лагерную жизнь врываются резкие звуки трубы. Тревога! Грозно разносятся над лесом звуки сигнала. Роты бегом возвращаются с учебных плацов в места расположения. Работающие на кухне солдаты расходятся по своим подразделениям. Поспешно запаковываю свою канцелярию в ящик из-под патронов, складываю в вещмешок свои скудные пожитки — пару портянок, полотенце и мыло — и выхожу из каптерки. Везде оживленное движение. Роты батальона в полном снаряжении почти бегом спешат в район сбора. Полевые кухни хозяйственного взвода с истинно тыловым воодушевлением готовятся к выезду. Лошади нервно переминаются в упряжке, беспрерывно поводя ушами. Достаточно громкого окрика капрала Германа, как одна из лошадей испуганно срывается с места, увлекая за собой дымящуюся кухню. Не привыкшая к упряжке, она мчится галопом вслепую...

— Стой! Стой, черт побери, куда тебя несет?! — неистово кричит капрал.

Но его призывы не помогают. Повозка цепляется за большую сосну, с треском лопаются постромки, полевая кухня падает набок, а из-под неплотно закрытой крышки выливается суп. Лошадь, безразличная к тому, что она натворила, спокойно щиплет траву.

Мы подбегаем к месту происшествия. Обжигая ладони, ставим кухню на колеса.

От батальона не осталось и следа, а его тылы все еще не могут двинуться с места. Время, которое особо ценится в армия, летит неумолимо.

— Ну, наконец-то,— с облегчением вздыхает командир хозяйственного взвода, когда проходит еще более десяти минут и тыловая колонна вытягивается на дороге. В этот момент до нас доносится сигнал отбоя.

— Пока учебная...— слышу голос капрала Германа. [84]

Сажусь на пень и начинаю распаковывать канцелярию. Не успел я разложить свои бумаги, как меня вызывает командир взвода:

— Писарь! Быстро ко мне!

Я срываюсь с места и бегу в его сторону. И вот вижу красного как рак командира и вытянувшихся в струнку поваров.

— Куда же вы, черт побери, смотрели?! Недостаточно того, что из одного котла половина супа вылилась, так еще и каша пригорела! — распекает он провинившихся.

«Но что ему от меня-то надо? — лихорадочно соображаю я.— Ведь я не имею к этому никакого отношения...» Подхожу к поварам и слышу:

— Мы еще поговорим о пригорелой каше. А пока вместе с главным писарем вы должны навести порядок. И чтобы из котла гарью не пахло...

Стою как вкопанный, недоумевая, почему именно я должен мыть котлы. Повара, надев белые куртки, уже приступили к выполнению задания, а я все еще топчусь в раздумье.

— Чего ждете? — громко окликает меня хорунжий.

Я поворачиваюсь к нему и вижу, как он окидывает убийственным взглядом мою маленькую фигурку. И все-таки я набираюсь храбрости и спокойным, но вместе с тем решительным тоном заявляю:

— Гражданин хорунжий, я котлов чистить не буду. Кажется, вся кровь приливает к и без того красному лицу командира.

— Немедленно приступайте к работе! — кричит он.— Я вам покажу, что такое армия! Каждый сопляк будет тут распоряжаться. Этого только не хватало. Ну, чего еще ждете?!

— Гражданин хорунжий, я вступил добровольцем в армию не для того, чтобы мыть котлы и...— снова пытаюсь возразить я.

— Что вы мне здесь глупости плетете?! Здесь армия, а не партизанский отряд! Мойте котлы, или я вас отведу к командиру батальона майору Дроздову!

Какое-то время мы молча глядим друг на друга. Я вытягиваюсь по стойке «смирно», а сам думаю, что, может быть, все-таки следует взяться за работу и вымыть этот злосчастный котел. Но какой-то внутренний голос подсказывает: «Нет, не дай себя запугать. Ты ведь был уже под [85] огнем, поэтому убеждай командира батальона, что твое место в строевом подразделении».

— Ну, вы еще пожалеете о своем ослином упрямстве! — нарушает молчание хорунжий.

— Я, гражданин хорунжий, согласен на любое, даже самое трудное задание, но не на мытье котлов.

— Чтобы через десять минут вы были с чистым подворотничком и в начищенных сапогах,— говорит уже спокойным голосом офицер.— Я отведу вас к командиру батальона.

— Слушаюсь!

Поворачиваюсь кругом и бегу чистить сапоги и пришивать подворотничок, который я приготовил ко дню вступления на родину. У меня дрожат руки от волнения и страха: мне предстоит впервые встретиться с майором Дроздовым, да еще объясняться, почему я не выполнил задания. «Может быть, меня посадят под арест?» — мелькает в голове тревожная мысль. К тому же я криво пришиваю подворотничок, перешивать его у меня уже нет времени, так как появляется командир и мы направляемся в штаб батальона.

Следую за хорунжим на расстоянии нескольких шагов. Будто осужденный, тяжело передвигаю ноги и упираюсь взглядом в его тщательно начищенные сапоги. Лес вокруг наполняется шумом возвращающихся подразделений. Слышится позвякивание котелков.

Приближаемся к штабной землянке. Около нее нервно ходит какой-то подпоручник и жадно затягивается дымом толстой самокрутки. Из землянки доносится чей-то голос, явно оправдывающийся. Мой хорунжий вступает в разговор с незнакомым мне подпоручником.

— Видишь ли,— жалуется подпоручник,— эти чертовы лошади налетели на противотанковую пушку. С ними-то ничего не случилось, а вот одного солдата из прислуги поранили. Не сильно, больше шуму наделали, ну и вызывает теперь командир батальона.

— Кажется, у него уже кто-то есть на исповеди?

— Да. Командир роты станковых пулеметов. После этой тревоги, наверное, многим сегодня достанется: старик зол, как оса. А ты чего сюда пришел?

— Видишь этого парня? — Хорунжий показывает на меня пальцем.— Котлов, говорит, мыть не буду. Это мой писарь, партизан, а интеллигента из себя строит. Полевая [86] кухня опрокинулась, и суп из одного котла вылился, а в другом, как назло, каша пригорела. А этот, видишь ли, в армию вступил не для того, чтобы котлы чистить. Ты слышал что-нибудь подобное?

От командира батальона выходит поручник и бормочет что-то под нос.

— Вацек, стой! — окликает его мой хорунжий.

Но Вацек не останавливается. Машет обреченно рукой и идет дальше.

Перевожу взгляд на подпоручника. Он одергивает мундир и поправляет ремень. Какое-то мгновение колеблется, еще раз поправляет пояс и несмело приподнимает заслоняющую вход плащ-палатку.

Теперь уже начинает нервничать мой хорунжий. Он смотрит на меня с укором, и в его глазах можно прочитать, что вот, мол, его писарь является виновником предстоящей бури в, спокойном до этого хозяйственном взводе. Я обдумываю план защиты и возможно более достоверного объяснения своего поступка. Но каждый из вариантов имеет какие-то недостатки.

Из землянки выходит подпоручник, а за ним появляются майор и поручник. Майор — командир батальона, поручник — его заместитель по политико-воспитательной работе. Командир хозяйственного взвода энергичным, парадным шагом подходит к майору.

— Гражданин майор, писарь отказался выполнить приказ.— И объясняет ему, что произошло.

Наступает мертвая тишина. Грозный взгляд майора останавливается на моей фигурке. Кажется, я слышу, как сильно стучит мое сердце. Ноги становятся деревянными и дрожат в коленках.

— Подойди сюда,— слышу я обращенные ко мне слова майора.

С трудом двигаюсь с места. Подхожу и рапортую. На мгновение бросаю взгляд на своего хорунжего. Лицо командира взвода ничего не выражает. Заместитель командира батальона улыбается.

— Ты ефрейтор, а где твоя нашивка? — спрашивает майор на ломаном польском языке. Я не знаю, что ему ответить.— Так котлов не хочешь чистить? — продолжает он.— Но войну выигрывают не только винтовкой. Работа повара — это тоже почетная обязанность. Черпак на войне так же нужен, как и винтовка. Попробуй повоюй без еды. [87]

Он замолкает и бросает на меня хмурый взгляд, в котором я, однако, замечаю искорки тепла. У меня немеет язык. Хорунжий переступает с ноги на ногу и тоже молчит. Только заместитель командира по политико-воспитательной работе чувствует себя непринужденно, а его лицо светится улыбкой. Это открытое, добродушное лицо придает мне смелости, и я пробую объясниться.

— Гражданин майор, я действительно хочу воевать и... не могу смириться с мыслью, что вместо этого я должен скрести котлы от пригоревшей каши.

— Я же вам сказал, что войну выигрывают не только винтовкой. Это вам еще не ясно?

— Гражданин майор, может, от него будет больше пользы в батальонной разведке? — вмешивается поручник.— Я был сегодня у разведчиков, им не хватает одного пулеметчика...

— Подождите-подождите, но так нельзя. В таком случае все повара уйдут с кухни.

Стою по стойке «смирно», но если бы мог, кинулся к заместителю командира с благодарностью.

— Но, гражданин майор, в разведке от партизана будет больше пользы, чем на кухне. В хозяйственный взвод мы можем направить какого-нибудь пожилого солдата, а таких ведь в нашем батальоне достаточно.

— А ты умеешь стрелять из пулемета? — спрашивает командир батальона.

— Так точно, гражданин майор! — отвечаю я не задумываясь.— В партизанском отряде я был первым номером пулеметного расчета, стрелял из немецкого пулемета. Кроме того, знаю много других типов...

— В порядке, в порядке,— прерывает меня майор.— Сегодня же перевести его в первый взвод роты подпоручника Казимерчака. Это все. Выполняйте,— обращается он к хорунжему. Мой командир кивает мне головой: «Идем», но майор останавливает нас и говорит на прощание: — Вот плохо, что каша пригорела. Так делать нельзя. После тяжелых учений солдаты должны получать вкусную еду. А ты, партизан,— грозит он мне пальцем,— помни: войну выигрывают не только винтовкой. Каждый солдат должен делать то, что ему прикажет командир... Ну, идите, а нашивки пришей, чтобы товарищи видели, какое у тебя звание. [88]

Последние приготовления

После передачи дел в хозяйственном взводе, уже в сумерках, являюсь в четвертую роту. Согласно распоряжению командира батальона меня направляют в первый взвод, который выполняет функции внештатной батальонной разведки. Хотя довольно поздно, везде кипит работа. Подразделения готовятся к маршу. Домики из жердей стоят уже без крыш. Снятые плащ-палатки приторочены к вещмешкам, которые ровными рядами лежат вдоль аллейки.

Командир взвода, старший сержант, знакомит меня с моим будущим вторым номером — рядовым Зеноном Краковяком. Затем мы вдвоем направляемся к старшине за пулеметом. По дороге, пользуясь случаем, я внимательно присматриваюсь к товарищу, с которым мы теперь будем составлять одно целое — расчет ручного пулемета.

Оружейный склад уже запакован на повозке. Ищем старшину роты, чтобы получить у него пулемет. Краковяк тем временем расспрашивает меня о семье, о прохождении военной службы — вообще обо всем. Впрочем, похожие вопросы задаю и я. Он загорается, узнав, что я из партизанского отряда, и с интересом спрашивает:

— Как было там, в лесу?

Я обещаю ему рассказать об этом в другой раз, когда будет больше времени.

Краковяк родом из Тарнопольского повята. В 1941 году был призван в ряды Красной Армии и в том же году получил ранение в левое бедро. Потом госпиталь, запасной полк, строительный батальон и снова запасной полк. Когда он узнал, что в СССР формируется польская армия, то добился перевода в наши войска. Месяц назад получил письмо из дому. Родители писали, что брата и сестру немцы отправили на принудительные работы в Германию.

— У меня со швабами,— заключает он рассказ,— свои счеты, и от нас теперь зависит, как быстро мы расквитаемся с ними.

— Побыстрей бы только началось. Половина твоей семьи уже свободна, а моя далеко отсюда, во Влодзимеже. Но там все еще фашисты. Живы ли мать с моей маленькой сестрой? — вздыхаю я.

— Ничего, скоро и твой Влодзимеж освободим. Немцы так драпают, что нам придется поторопиться, чтобы успеть [89] за ними. Мы можем выступить в любую минуту. Я немного разбираюсь в этом. Пробная тревога закончилась, но упаковка манаток важнее, чем сто таких тревог...

Старшина с обозом расположился за поворотом дороги, нам идти до него еще полкилометра. По пути мы разглядываем лагерь, который еще утром сиял безупречной чистотой аллеек. Сейчас же большинство домиков разобраны, а в зарослях стоят замаскированные автомашины, повозки, орудия с запряженными лошадьми — все готово к маршу.

Вот и ротный обоз. Возы нагружены сверх допустимой нормы. Между грудами вещмешков торчат стволы станковых пулеметов. Около одного такого воза-горы стоит старшина и ругает солдат:

— К черту таких повозочных, которые считают, что ротный обоз — это склад для всяких там вещмешков. С перегруженными возами вы в преисподнюю приедете, а не в Польшу! Немедленно сбросить это барахло!

Однако ни один из повозочных не спешит выполнить приказ. Сержанта разбирает злость. Он вырывает из руки ближайшего повозочного плеть и хлещет ею по крупам спокойно стоящих лошадей. Животные резко дергаются, одна из постромок лопается, а воз стоит на месте.

— Я же говорил?! — кричит старшина. Разорванная постромка, вероятно, действует на него умиротворяюще, так как он немного успокаивается и начинает сворачивать цигарку.

Мы на всякий случай некоторое время выжидаем.

— Не торопись,— шепчет Краковяк,— в такой ситуации за что угодно можно получить нагоняй. Лучше пока не показываться ему на глаза.

Однако старшина замечает нас.

— Ты чего здесь, Зенек, торчишь? — обращается он к Краковяку.

— Разрешите доложить, гражданин сержант. Мы пришли получить ручной пулемет. Он,— Краковяк указывает на меня пальцем, — переведен в нашу роту.

— Тоже нашли время, когда пополнение присылать! Все запаковано, а тут ищи им пулемет... А может, и нет худа без добра. При случае поможете мне навести здесь порядок. Все эти вещмешки с возов...

— Слушаюсь! — дружно отвечаем мы и приступаем к делу. [90]

Сгружаем на землю вещмешки, противогазы, каски и даже котелки, с которыми солдаты так неохотно расстаются. Сваливаю с повозки солдатские пожитки, а сам думаю: «Кто потом все это разберет?» И решаю никогда не отда•вать под чужой присмотр своих вещей.

Наконец добираемся до оружия. Старшина достает из массивного ящика добросовестно законсервированного «Дегтярева», запасной ствол, приборы для чистки и комплект необходимых принадлежностей, а также две сумки с магазинами. Кроме того, я получаю триста пятьдесят патронов, три гранаты, из них одну противотанковую. Если бы сержант не выдал мне и плащ-палатку, мы не смогли бы всего этого унести.

Солнце уже зашло, когда мы, немного уставшие, возвратились к месту расположения роты. Никто еще не спит. Солдаты занимаются своими делами, чтобы к назначенному дню все было готово. А до этого дня осталось, может быть, всего несколько часов.

Мы с Краковяком пытаемся поудобнее разместиться на мху, чтобы немного поспать, но сон не приходит. Лежим рядом и смотрим в июльское звездное небо. С востока, где-то в вышине, слышится гул самолетов. Тяжелый и ровный, он с каждой секундой нарастает. Краковяк толкает меня локтем:

— Спишь?

— Нет.

— Вероятно, скоро начнется. Должно быть, везут для Гитлера солидные пилюли — все аж дрожит...

— Быстрее бы выступить! Не могу оставаться спокойным при мысли, что там нас ждут...

Мы еще долго обсуждали предстоящий марш на запад.

С утра приступаем к упаковке нашего снаряжения. Усердно чистим полученный вчера пулемет, набиваем магазины, тщательно проверяя каждый патрон. Затем сворачиваем шинели. У меня это получается не очень ловко: скатанная шинель слишком толстая. В конце концов я машу на это рукой в надежде, что все как-нибудь обойдется.

После завтрака узнаю, что через час построение в полном снаряжении. Только тогда убеждаюсь, как мне не хватает еще солдатской сноровки. Со страхом смотрю на массу различных вещей, которые я должен нести на собственной спине. Почти подавленный, вспоминаю недавние времена, когда вместо всего этого у меня был только пулемет [91] с несколькими магазинами да кусок хлеба с салом. А тут тяжелый вещмешок с патронами, плащ-палаткой, бельем, куском мыла, полотенцем и портянками. Ремень давит под тяжестью гранат, запасного ствола к пулемету и лопатки. Тяжелый пулемет торчит над каской, которая при каждом движении съезжает на нос. Вдобавок плохо скатанная шинель немилосердно трет шею. И это еще не все: я просто не знаю, куда повесить противогаз.

Построение начинается, а я еще не готов. Стою во второй шеренге и молюсь всем святым, чтобы меня не увидел командир роты.

А тем временем перед строем появляются командир четвертой роты вместе с майором Дроздовым и его заместителем по политико-воспитательной работе. После принятия рапорта о готовности роты к маршу командир батальона говорит:

— Сейчас посмотрим, как она готова. Первая шеренга, пять шагов вперед!

Краковяк, который, как щитом, заслонял меня от вездесущего взгляда комбата, делает пять шагов вперед — и я оказываюсь теперь как на витрине. Майор проходит между шеренгами и каждую секунду останавливается. — Плохо, плохо...— повторяет он.— Так далеко не уйдем. Вот, пожалуйста, рота готова... А, здесь и мой разведчик! — слышу над самым ухом.— Что, хуже было в хозяйственном взводе котлы чистить? Ну и вид у вас!

Я даже боюсь на него взглянуть. Кажется, предпочел бы провалиться сквозь землю, чем смотреть в голубые, глубоко посаженные под густыми бровями глаза майора. На счастье, комбат больше не интересуется моей особой. Ему надо проверить готовность к маршу всего батальона. Мне становится легче, что я не являюсь исключением. В компании всегда легче переносить неприятности.

Однако майор возвращается и всех «готовых к маршу» вытягивает из строя. Я стою вместе с другими провинившимися. Комбат отмечает, что мы выглядим как рязанские бабы на базаре, а не солдаты его батальона.

— А теперь, чтобы вы убедились, что я говорю правду, проведем занятия,— говорит он в заключение осмотра.— Направо!

Едва я успеваю подумать, что у меня с подготовкой к маршу так же плохо, как у майора с польским языком, раздается следующая команда: [92]

— Бегом — марш!

Делаю пару шагов и уже слышу очередную команду:

— Ложись! Ползком — марш!

Каска съезжает мне на нос — я ничего не вижу. Пробую ее приподнять, но безуспешно. Торчащая над вещмешком плохо свернутая шинель переместилась еще выше и уперлась в тыльную часть каски:

— Встать! Бегом — марш!

Теперь запасной ствол передвинулся с бока на живот и бьет по коленям. В тот момент, когда я отодвигаю его на свое место, каска спадает на нос, и так попеременно. В довершение мучений мне очень мешают лопатка, чехол с гранатами и злополучный противогаз. А тем временем команды подгоняют одна другую.

— Ложись! Ползком — марш! Встать! Бегом — марш! — И наконец, когда у меня уже не остается сил передвигать ногами, раздается желанное: — Стой!

Запыхавшийся, поправляю каску, из-под которой по лицу струится пот. «Готовая к маршу» часть роты растягивается по лесной дороге. Измученные занятиями, мы медленно возвращаемся в строй.

— Ну, солдаты,— подводит итоги командир батальона,— вы сами теперь прекрасно видите, как ваша рота подготовлена к маршу, а по дороге придется и в бой вступать. Тогда что мы с вами будем делать? Стыдно вам! И мне тоже. Так вот, командир роты, времени у вас осталось мало. Чтобы к обеду рота была в полной готовности. Еще пару слов скажет мой заместитель. Прошу вас.— Майор жестом приглашает выступить поручника.

Поручник одергивает ремень, поправляет конфедератку и, как всегда улыбаясь, начинает:

— Солдаты! Мы стоим на пороге родной страны, измученной пятилетней гитлеровской неволей. Весь народ с оружием в руках борется с оккупантами. Там, за линией фронта, ждут нас, освободителей. Мы пойдем в бой за новую, демократическую Польшу. Устраните недостатки в снаряжении. Будьте готовы к далекому маршу и тяжелым боям. Перед нами благородная цель: свобода демократической Польши!

В строю воцаряется тишина:

Офицеры батальона уходят, а командир роты, вспотевший, как и все мы, дает практические советы — что, как и где укрепить. Солдаты помогают друг другу скатывать [93] шинели и упаковывать вещмешки. Работа спорится, поэтому к назначенному времени мы действительно готовы к маршу.

С обедом управляемся быстрее, чем когда-либо. Прибегает ординарец майора. Маршевая колонна выстраивается на лесной дороге. Вековой лес полон суматохи и шума. Затем объявляется короткий перерыв, и мы сходим с дороги в тень деревьев. Нельзя тратить попусту даже нескольких минут: свободное время надо использовать для отдыха.

Движение войск не прекращается ни на минуту. Четверки лошадей с трудом тянут по песчаной просеке полковые орудия, замаскированные березовыми ветками. Мимо нас проходит первый батальон. Лежа наблюдаем за идущими. На пыльных и вспотевших лицах солдат видны улыбки и удовлетворение — мы ведь идем освобождать нашу родину!

— Рота! В колонну по четыре — становись! — отдает команду подпоручник Казимерчак.

Мы идем уже больше часа. Наступают сумерки. Вверху слышен гул самолетов — ровными тройками в небе плывут «кукурузники».

— Ночь — это их союзник. Теперь до утра будут висеть за линией немецких окопов,— объясняет мне Краковяк. Разговор у нас не клеется. Тяжесть снаряжения и оружия делает свое, ни у кого уже не возникает желания поболтать.

— Пятнадцатиминутный отдых,— передают по батальонной колонне.

Встречаем это известие с радостью. Сходим на обочину с правой стороны дороги, задираем ноги как можно выше, чтобы отдохнули.

— Ложись на бок,— советует Краковяк, — а то схватишь радикулит и не разогнешься.

Я не очень хорошо понимаю, что такое радикулит, но на всякий случай, доверяя опыту Зенека, выполняю его рекомендацию. Мы лежим и слушаем, как командир роты, не слезая с коня, отдает приказание командиру разведчиков старшему сержанту Фаберу:

— Вы должны где-нибудь по дороге раздобыть подводы. Назначьте проворных ребят, и пусть без подвод не возвращаются. [94]

— Слушаюсь, гражданин подпоручник.

Подпоручник Казимерчак отъезжает в голову батальонной колонны, а старший сержант подзывает трех разведчиков и показывает им рукой на деревню, расположенную справа от дороги:

— Видите те хаты?

— Так точно!

— Приведите оттуда подводы.

— Подъем! — раздается команда.

Двигаемся дальше. На месте остаются только трое солдат, которым поручено достать подводы. Через несколько километров разведчики догоняют роту, управляя лошадьми, запряженными в телеги. Не останавливаясь, сваливаем на них часть снаряжения. Плечам стало легче, а значит, идем живее. Примеру нашей роты следуют и другие. Утром, когда рассвело, в колонне видно много таких телег.

Колонна с короткими остановками продолжает движение. Мы проходим мимо разрушенных деревень, кое-где торчат только одни остовы печей. Жители уцелевших домов с интересом смотрят на солдат в конфедератках — давно уже таких не видели. Ночью проходим по заново отстроенному мосту через речку Турью. Здесь несколько дней назад проходила линия фронта.

— Далеко еще до Буга? — спрашиваем офицеров во время стоянки.

Но конкретного ответа не получаем.

Пробуждающийся день в еще большей степени открывает ужасы войны. Поля сплошь изрезаны окопами, полузасыпанными от взрывов бомб и снарядов. Над землей стоит запах гари, смешанный со смрадом разлагающихся тел. Кто-то из солдат чуть отходит в сторону от дороги и подрывается на мине...

Дальше идем плотным строем, точно придерживаясь дороги. Около полудня минуем памятный для меня городок Ягодзин. Это здесь с тяжелыми боями партизаны выходили из окружения. Дальше дорога идет вдоль железнодорожного пути Ковель — Хелм Любельский, развороченного до такой степени, будто по нему прошлись дьявольским плугом.

До Буга осталось уже менее двадцати километров, а за ним — польская земля... [95]

Рота, на родину, вперед — марш!

Знойный июльский полдень. Лес, через который мы проходим, пахнет смолой. Люди очень измучены, лошади тяжело дышат. Над колонной поднимаются клубы рыжей пыли. Она такая мелкая, что забивается во все поры, дерет горло. Люди, лошади, вооружение — все припудрено пылью. С запада едва веет приятный ветерок. Он несет с собой чуть заметную прохладу и легкий запах луговых цветов. Во главе роты едет верхом подпоручник Казимерчак и каждые десять шагов поднимается в стременах.

— Ребята, вон там,— внезапно кричит он и показывает рукой,— там, за кустами, Буг!

На мгновение замедляем шаги. Ищем взглядом реку, за ней — Польша. И вот через минуту среди лугов с копнами сена показывается блестящая лента Буга.

Колонна стихийно выравнивается. Даже самые уставшие быстро подтягиваются на свои места в строю. Минуем небольшой пригорок, и сразу же за ним лениво течет река. Саперы строят вторую очередь моста, которая обеспечит движение в двух направлениях.

— Рота, стой! Поправить снаряжение!

Приводим себя в порядок. Подтягиваем ремни и брезентовые ремешки у касок, вытираем лица от пыли, отряхиваем мундиры... И вот долгожданная команда:

— Рота, на родину, вперед — марш!

Эта необычная команда означает конец нашей скитальческой жизни...

Гудит под солдатскими сапогами деревянный мост. Мы вступаем на родной берег. Перед нами белеют среди деревьев стены сельских хат. На обочине дороги стоит длинная колонна советских грузовых автомашин, которая ждет, пока мы перейдем мост. Это улыбающаяся регулировщица предоставила нам право первенства.

Из ближайшего села, расположенного вдоль дороги, доносятся звуки военного оркестра — дивизионные трубачи играют марш для идущих на запад солдат траугуттовской дивизии. На сельской дороге становится все больше людей. Они приносят нам цветы, молоко, черешню. Женщины и даже мужчины сквозь слезы кричат:

— Наши! Наши, польские войска! Столько лет мы вас ждали! [96]

На импровизированной трибуне стоит командир 3-й пехотной дивизии генерал Галицкий, окруженный толпой жителей окрестных сел. Он салютует марширующим солдатам. Дети бросают цветы. Кто-то из толпы провозглашает:

— Да здравствует Войско Польское! Да здравствуют наши освободители!

И так на всем пути по освобожденной родной земле. На улицах Хелма Любельского масса народа. Люди съехались, вероятно, из окрестных сел, чтобы посмотреть, как идут польские войска. Везде цветы и радостные лица — ведь настал день свободы! Город принял праздничный вид. На окнах, на балконах, на каждом доме развеваются бело-красные флаги. Люди обнимают друг друга, целуются, у многих на глазах блестят слезы счастья. Каждый из нас тонет в море цветов. Мы уже не знаем, куда их девать, а к нам беспрерывно кто-то подбегает, вручает новый букет, обнимает, гладит оружие, мундир, целует...

А вот и западная окраина первого польского города. Знойный день клонится к вечеру, подходит к концу и наш март. Солнце уже зашло. Становится все темнее. Мы останавливаемся на отдых. Хозяева угощают нас свежим, еще теплым молоком. Девушки приносят полные фартуки желтой черешни. Солдаты моются около колодца с журавлем. Наконец прибывает и полевая кухня. Бойко гремят котелки, все с большим удовольствием едят густую пшенную кашу. Вместе с Краковяком идем спать в сад. На дежурстве остаются только расчеты станковых пулеметов и противотанковых ружей, установленных для стрельбы по самолетам. Солдатский бивак постепенно затихает.

Поднимаемся с рассветом. После завтрака марш на запад продолжается. Люблин минуем с северной стороны. В город спешат партизанские отряды. Идут лесные люди с бело-красными повязками, на которых четко выделяются буквы «АЛ» и «БХ». Мне интересно, что это за отряды. На первом привале, когда к нам подходят люди с повязками, я спрашиваю кого-то:

— Что означают эти буквы на партизанских повязках?

— Это наши, из Армии Людовой и Батальонов хлопских.

— А я был в АК, за Бугом.

— Вы действительно были в АК? [97]

— Святая правда.

— У нас тоже есть аковцы. Их командиры говорят, что вы — большевики, переодетые в польские мундиры. Постоянно нас пугают, что, как придете...

— Подъем! Встать! Вперед — марш!

Иду и никак не могу понять того, что услышал.

Перед нами останавливается полковой «виллис». Наш командир, уверенно сидя в седле, докладывает, что четвертая рота находится на марше.

— Как там партизаны? — доносится из автомашины.

— В порядке, гражданин капитан,— отвечаю я.

— Не хотели быть моим ординарцем,— улыбается капитан,— но я все равно дам вам задание. Вот вам записка. Идите с ней и интендантский взвод и возьмите кое-что для меня. Позднее найдете меня в голове колонны. Командир роты не возражает?

— Нет, гражданин капитан,— отвечает подпоручник.

— Ну, тогда бегите.

Отправляюсь в тыл в поисках интендантского взвода. По дороге встречаю старшину роты, показываю ему записку и объясняю, куда и зачем иду.

— Оставь пулемет и снаряжение на телеге. Возьми мой автомат, сразу легче станет.

— Благодарю, пан сержант!

Теперь мне идти намного легче. Маршевая колонна полка очень длинная, поэтому решаю сесть и подождать, когда подойдут тылы. Прежде чем появились подводы интендантства, начало темнеть. В конце концов с помощью солдат я нахожу командира взвода. Он читает записку, пишет: «Выдать» — и направляет меня к офицеру, занимающемуся вопросами продовольственного обеспечения. Офицер забирает у меня записку и выдает банку тушенки, кусок мягкого, подтаявшего масла, пачку хорошего табака и полфуражки печенья.

— Это все,— говорит он.— Только не умни половину по дороге. И смотри, чтобы ничего не пропало...

Только под утро я присоединяюсь к своим, неся в карманах и п руках целый, нетронутый офицерский паек. Краковяк, заметив у меня тушенку, многозначительно точит складной нож. Командир взвода допытывается, где это я пропадал всю ночь. Объясняю цель моего ночного похода. Коллеги становятся все более назойливыми:

— Вынимай тушенку и табак. Закурим... [98]

— Это не наше. Все должен отдать капитану,— отбиваюсь я.

— Ну и дурак же ты! — делает вывод капрал Рыдзевский.

— Должен отдать капитану,— по-прежнему упорствую я.

Многие изъявляют желание помочь мне нести оружие и снаряжение, но при этом с завистью поглядывают на оттопыривающийся боковой карман моего мундира, в котором спрятана пачка офицерского табака.

После обеда перед местечком Руки вступаем на Варшавское шоссе. В небе гудят штурмовики. Земля стонет. До Вислы и фронта уже недалеко. Люди, так же как и перед Люблином, стоят вдоль дороги, по которой мы проходим. Они хлопают в ладоши и провозглашают здравицы в честь наших войск.

Солнце заходит, а мы все еще в пути. В воздухе стоит тяжелый рокот немецких бомбардировщиков. Колонна углубляется в лес. Самолеты врага многочисленными ракетами освещают местность. Бомбы взрываются с такой силой, что кажется, будто под нами колышится земля. Мы останавливаемся и приступаем к рытью окопов. Самолеты снижаются, поэтому работать приходится в ускоренном темпе. Когда щели готовы, мы всерьез подумываем об ужине, но тылы где-то застряли, поэтому о еде приходится заботиться самим. Краковяк снова робко начинает:

— Как хорошо, что солдату дают хлеб на целый день... Слышишь, самолеты. Может, утром тебе не придется и объясняться. Подумай, всегда легче умирать на сытый желудок.— А затем предлагает: — Давай попробуем офицерского масла.

— Хорошо,— нерешительно уступаю я.— Съедим немного масла. В случае чего скажу, что растаяло.

— Наконец-то мы слышим мудрые речи,— радуется Зенек.

Хлеб с маслом всем очень нравится.

А потом тяжелый, прерывистый, непродолжительный сон...

На Пилице

Наступающие советские войска на широком участке фронта доходят до берегов Вислы. На далеких подступах к предместью Варшавы — Праге немцам удается сильными [99] контратаками танковых дивизий остановить советское наступление. В бой вступают 1-я и 2-я дивизии Войска Польского. В начальном периоде они борются за овладение вражескими укреплениями в районе Демблина и Пулав, связывая своими действиями значительные силы немцев.

8-я гвардейская армия захватывает плацдарм на левом берегу Вислы (позднее историки назовут его варецко-магнушевским). Идут тяжелые, кровопролитные бои за его удержание. Туда и вводятся полки 3-й пехотной дивизии имени Ромуальда Траугутта.

* * *

Всю ночь самолеты люфтваффе бомбят переправы через Вислу. А утром, сразу после восхода солнца, обрушивают свои удары девять фашистских штурмовиков. На защиту переправ прилетают советские «яки», целый день висят они над зеркалом воды. Под таким прикрытием неутомимые инженерные войска вновь наводят мосты. Вблизи района переправ занимают огневые позиции зенитки. Нам, пехотинцам, говорят:

— Переправляться будете этой ночью.

Кухня с вчерашним ужином нашлась только к обеду, поэтому мы и обедаем и ужинаем сразу. Солдаты, сытые, но не выспавшиеся, дремлют в окопах. Офицеры возвращаются с совещания. В подразделениях начинается движение. Повара раньше, чем обычно, выдают очередной ужин, в который мы с Краковяком потихоньку добавляем масла.

Солнце заканчивает свое дневное странствие. Вместе с его последними отблесками в небе появляются немецкие самолеты. Зенитки открывают заградительный огонь, но самолеты, преодолевая его, один за другим обрушивают свой смертоносный груз на наши переправы. В таких условиях переправа на другую сторону реки невозможна.

Только восходящее солнце и «яки» заставляют вражеские самолеты убраться восвояси. В направлении Вислы везут понтоны. После обеда мы получаем распоряжение подготовиться к переправе, быстро запаковываем свои скромные пожитки и отдыхаем в тени деревьев.

— Подъем! Строиться! — командуют офицеры. [100]

Мы подходим к берегу широкой Вислы. На воде видно несколько плывущих понтонов. Идущий в авангарде первый батальон 9-го пехотного полка переправу уже заканчивает. Теперь наступает наша очередь. Разведчики быстро и четко занимают места в понтоне. Саперы длинными веслами отталкиваются от берега. Течение реки быстрое, и тяжелую, перегруженную лодку сносит в сторону.

— Ребята, помогите! — распоряжается капрал-сапер.

Командир взвода назначает к веслам нескольких солдат. Остальные берутся за саперные лопатки и усиленно гребут со стороны правого борта. Над переправой кружатся советские истребители, и мы чувствуем себя под надежной защитой. Неожиданно откуда-то сверху сваливаются два «мессершмитта» и палят из пушек. Самолет с красными звездочками на крыльях ловко заходит в хвост немцу. Тот пытается уйти в спасительные тучи, но советский истребитель следует за ним как тень.

Засмотревшись на воздушный бой, мы даже перестаем грести.

— Вон там, видите?! — радостно кричит капрал Рыдзевский.— Гитлер болтается на парашюте!

Еще выше задираем головы. Действительно, под белой чашей парашюта висит летчик.

— Грести! — прерывает нашу радость капрал-сапер.

Снова яростно перебираем лопатками. Еще немного усилий — и понтон садится на мель. А до левого берега осталось не менее десяти метров.

— Разведчики, вперед! — приказывает командир взвода.

— Только сапоги в воде не утопите,— предупреждает кто-то из предусмотрительных.

Вода здесь по пояс, и вынужденное купание оканчивается благополучно. Мы вылезаем на берег — вода стекает с нас ручьями, поэтому не мешкая направляемся к ближайшему лесу, но он настолько забит солдатами и техникой, что нам приходится идти дальше. По обеим сторонам дороги разбросаны немногочисленные постройки, но жителей в них нет. К нашей роте присоединяются батальонные орудия и обоз.

Под вечер прилетает «рама» — немецкий разведчик дотошно обследует местность. Чтобы не быть обнаруженными, прячемся в придорожных кустах и канавах. По опушке леса бьет вражеская артиллерия. Из-за ближайших [101] деревьев ей раскатисто отвечают «катюши». Черный столб дыма демаскирует расположение гвардейских минометов, однако они быстро меняют огневую позицию, и немецкая артиллерия не успевает их накрыть.

Уже темнеет. «Рама» улетает. Мы выдвигаемся на пятьсот — восемьсот метров в открытое поле и приступаем к рытью окопов. Надо спешить, и командиры поторапливают нас. Мы с Краковяком копаем по очереди. Наш окоп — сверху узкий, а снизу широкий — мы утепляем снопами соломы. Теперь можно и отдохнуть. Однако командир взвода думает иначе. Тех, кто закончил свою работу, он посылает помочь солдатам из обоза рыть укрытия для лошадей.

С запада нарастает тяжелый гул самолетов — это на очень большой высоте приближается к переправе авиационная армада. Противовоздушная артиллерия с правого берега Вислы открывает заградительный огонь. Мы с Краковяком пробуем подсчитать число самолетов, доходим до шестидесяти четырех, а Хе-111 и Ю-88 все прибывают. Они делают разворот на большой высоте и приступают к своей разрушительной работе.

В это время уже становится совершенно темно. Зенитки прекращают стрельбу. На небе загорается множество осветительных ракет, при таком свете можно было бы даже читать. Но нам не до чтения.

Бомбы летят на переправу и на те немногочисленные уцелевшие дома, в которых мы укрывались во время облетов разведывательной «рамы». Кругом все трясется и колышится. Комья земли падают на голову, и мы плотнее закрываемся плащ-палатками. Время от времени серии небольших фугасных бомб тарахтят, как пулеметные очереди. Этот адский концерт продолжается до утра. Однако усталость наша так велика, что мы валимся с ног и, несмотря на бомбежку, засыпаем.

Наконец выглядывает солнце. В его свете догорают пепелища деревень, подвергнутых бомбардировке. В воронках с серыми от тротиловой гари краями стоит вода. Солдаты передают по цепочке тяжелые, острые осколки.

— Если бы кто-нибудь из нас получил такой, то Женьке со своими санитарами было бы нечего делать...— замечает кто-то меланхолично.

Перед заходом солнца выступаем, чтобы сменить на позициях советских солдат. Сначала идем батальонной [102] колонной, позднее, когда появляются советские проводники, перестраиваемся в ротные. Некоторое время двигаемся по шоссе. Неожиданно враг обрушивает на нас несколько артиллерийских залпов. Близкие взрывы на мгновение ослепляют, но вскоре снова наступает тишина — немцы стреляли, вероятно, на всякий случай. В колонне чувствуется нервозность: выстрелит где-нибудь одинокая пушка, а солдаты уже падают в придорожную канаву. Довольно часто трещат пулеметы.

Советский проводник останавливает нас за небольшой высотой, а сам, забрав с собой офицеров, уходит к передовой. Мы припадаем к мокрой земле. Никто не разговаривает, даже не курит. Над ближайшими лугами стелется туман. На небе появляется красная луна, а здесь, на земле, темноту ночи то и дело распарывают трассирующие пули и снаряды.

— Первый взвод, встать! — раздается голос нашего сержанта.

Идем гуськом за советским проводником. Если загорается ракета, мы припадаем к земле, как только она гаснет, поднимаемся и идем дальше.

Перед нами тихо плещется Пилица, по которой длинной лентой прямо до противоположного, занятого врагом берега тянутся лунные блики. Через каждые десять шагов кто-нибудь из наших бойцов занимает позицию. Вот из тени кустов выходит советский солдат и указывает позицию для ручного пулемета.

— Сменяйте,— дотрагивается до меня командир взвода.

Остаюсь с Краковяком и советским солдатом. Над самой рекой, в неглубоком окопе, лежит за пулеметом его товарищ.

— Друзья, дайте закурить,— шепотом просят русские. Не колеблясь вынимаю пачку офицерского табака.

Они в восторге от хорошего табака. Краковяк, который скручивает цигарку последним, прячет начатую пачку себе в карман.

Устанавливаем свой пулемет в указанном месте. Солдаты с красными звездочками на пилотках передают нам патроны, несколько ручных гранат и объясняют улыбаясь:

— Наш участок обороны относительно спокойный. Кроме артиллерийских обстрелов и пулеметной трескотни, здесь ничего не слышно. [103]

И вот мы с Краковяком одни. Перед нами освещенная луной река, а за ней таится смертельный враг. Мы чутко вслушиваемся в темноту. Немцы довольно часто освещают местность ракетами. Вот кто-то с правой стороны выпускает очередь из автомата. Через минуту стрельба повторяется.

— Зенек, дадим очередь,— предлагаю я.— Нам оставили много патронов, можно и не экономить...

— Стреляй!

Крепко прижимаю приклад к плечу. «Та-та-та-та...» — строчит пулемет.

— Постреляли, и хватит, а теперь за работу. Мы должны оборудовать солидную огневую точку, а то для двоих здесь тесновато,— решает Краковяк.

— Хорошо. Ты начинай, а я подежурю у пулемета. Потом поменяемся.

Так, работая по очереди, мы к утру сумели оборудовать окоп. Несколько раз в течение ночи пас проверяют офицеры. Некоторые задерживаются подольше. Посмотрят в сторону вражеских позиций, закурят самокрутку и перед уходом напомнят:

— Хорошо смотрите. Не спите. Завтра нужно подготовить данные для ночной стрельбы.

С рассветом отходим на сто — двести метров в глубь обороны. На переднем крае остаются только дежурные расчеты пулеметов и противотанковых пушек, огневые позиции которых находятся в нескольких десятках метров от реки.

Приезжает полевая кухня. Мы чистим оружие и расширяем искусную сеть окопов и ходов сообщения, запасных огневых позиций. Через несколько дней кропотливой работы некоторые участки окопов даже прикрыты сверху. Все это хорошо замаскировано.

То, что нам сказали советские солдаты, передавая позицию, вскоре подтверждается. Правда, гитлеровцы каждый день методично обстреливают нашу оборону, особенно ее передний край, но особого вреда нашим позициям они причинить не в состоянии. Да и находятся на переднем крае только дежурные расчеты.

На третий день пребывания на плацдарме назначается на дежурство наш расчет. К дежурству мы тщательно подготовились: я накопал на недалеком поле целый вещмешок картошки, а Зенек приготовил топливо — набрал [104] сухих, как порох, сучьев. Вечером мы все это забираем с собой па позицию у Пилицы.

Ночь прошла без особых происшествий, а утром взвод уходит и мы остаемся одни. Я завтракаю ячневой кашей, которую нам принесли, а Краковяка каша не устраивает. Он выбирает несколько кусочков консервированного мяса и принимается готовить более вкусный завтрак.

— Сейчас сварю картошку, хорошо поем, а потом и подежурить можно...— приговаривает он.

«Бум!» — откуда-то со стороны вражеских позиций бьет одинокое орудие. Над нашими головами с сатанинским воем пролетает снаряд и разрывается на недалекой возвышенности, поднимая столб дыма и песка. Мы прячемся в окопе.

— Гады...— цедит сквозь зубы Краковяк. «Бум!» — снова свист, глухой хлопок — и все замирает.

— Не взорвался. Побольше бы таких! — радуется Зенек.

В течение нескольких минут ждем очередного гитлеровского «подарка».

— Ну, вроде кончилось,— облегченно вздыхает Зенек и предлагает: — Я пойду за водой, а ты почисть картошку.

Пока я на дне окопа чищу картошку, он возвращается с водой и мы разводим огонь. «Бум-бум!» — снова бьют орудия.

— У, проклятые! — ругает Краковяк немцев.

На этот раз снаряды проносятся где-то высоко и разрываются в воздухе. Облачка черного дыма показывают места взрыва. Мы недоуменно смотрим, куда это так ожесточенно стреляют немцы, и видим вдалеке солдата, который спешит к лесу, в район обороны нашего батальона. Снова грохочут орудия. Солдат бежит зигзагами по картофельному полю.

«Если добежит до кустов, где начинаются траншеи,— мысленно загадываю я,— то спасен». Добежал! Радуюсь так, как если бы это мы с Зенеком благополучно перенесли огневой шквал. Краковяк снова разводит огонь. Котелок с картошкой мы вешаем над пламенем. Солнце поднимается все выше и приятно греет лицо. Глаза слипаются. [105]

— Давай тушенку, и можешь спать,— милостиво соглашается Зенек.

— Но ведь она не наша...

— Если бы ее хозяин был голоден, он давно бы за ней пришел. Открывай смело — картошка сварилась. Возьми мой нож.

Картошка с тушенкой — действительно очень вкусное блюдо. Его мы готовим себе и на обед.

Только одно событие произошло во время нашего дежурства. Над нами в сопровождении двух «яков» появляются шесть горбатых «илов». Артиллерия на том берегу реки неистовствует. И вот мы с ужасом видим, как один из штурмовиков начинает терять высоту, а на его крыльях бушует огонь. Но летчик не только сумел сбить пламя, но и поджег немецкий самолет. В воздухе слышится какой-то небывалый рев.

— Это «илы» бьют фрицев! — радуется Краковяк.

К нам приходит командир взвода, которому мы докладываем, что в течение дня ничего существенного в районе обороны взвода не произошло.

— Хорошо. Продолжайте наблюдение, завтра отдохнете...

31 августа на рассвете в окопы второго батальона 9-го полка приходят солдаты из разведывательных взводов 7-го пехотного полка. Они внимательно наблюдают за неприятельским берегом. В нашем окопе разместились конные разведчики из братского полка — Генрик Сурмачиньский, известный мне еще по партизанскому отряду, Станислав Верещиньский и сержант Валь. Как я завидовал их тихо бряцающим шпорам и кривым казацким саблям!

— Ночью мы пойдем за «языком» на немецкий берег,— объясняет сержант Валь.— Здесь Пилица неглубокая...

Мы уходим на завтрак в глубь обороны, а разведчики остаются в окопах — они ведут наблюдение. Вечером мы снова встречаемся. В маскировочных комбинезонах разведчики выглядят еще мужественнее.

— Присмотри тут за нашими саблями и шпорами,— просит Генрик Сурмачиньский, будто читая мои мысли.

— Конечно-конечно,— радостно соглашаюсь я.

Ночь выдалась на редкость темная. Луну плотно заслоняют тучи. Далеко за Пилицей гремят артиллерийские раскаты. Разведчики докуривают последние самокрутки. [106]

Из близлежащего окопа раздается знакомый голос майора Дроздова:

— Вперед!

Бесшумно, как духи, исчезают в ночи разведчики. Теперь весь наш участок обороны наблюдает за противоположным берегом с удвоенным вниманием. На мою огневую позицию несколько раз заходит командир батальона и нервно прислушивается. Тишина. На востоке уже розовеет небо, а разведчиков все нет. «Та-та-та-та...» — раздается автоматная очередь на немецкой стороне. Через мгновение слышится вторая очередь. Мы ложимся у пулеметов.

— Огонь! — раздается крик с другого берега Пилицы.

«Та-та-та-та...» — гремят выстрелы из окопов второго батальона 9-го пехотного полка.

Немцы открывают ответный огонь. Пули свистят над нашими головами.

— Ребята, огонь! — снова кричат разведчики.

Сквозь прицел я вижу зеркало реки и поспешно возвращающихся разведчиков. Вот первые участники ночной вылазки появляются в окопах, а майор Дроздов поторапливает: ему как можно быстрее нужен «язык». У меня отказывает пулемет.

— Что за черт? — нервничаю я.

Оттягиваю затвор в заднее положение, меняю магазин — и снова ничего. Ствол так разогрелся, что над ним дрожит воздух. Высокая температура размягчила возвратно-боевую пружину, поэтому боек слабо ударяет о патроп. Я не могу уже прикрыть огнем разведчиков, которые тащат через реку двух фрицев. Один из гитлеровцев ранен и умирает на нашем берегу. Второй, без одного сапога, предстает перед майором Дроздовым.

— Капитан Отто Габихт, из седьмой пехотной роты сто тридцать второй бригады гренадеров,— по-военному докладывает он. Сержант Валь переводит.

— Увести! — приказывает майор.

— Шпоры и сабли...— просит промокший Верещиньский.

— Как там было? — хочу узнать я.

— Потом! — бросает он на ходу и бежит за своими. Я смотрю ему вслед с нескрываемым восхищением и завистью... [107]

На помощь столице

Осень 1944 года очень напоминала мне памятную осень 1939-го. И события, развернувшиеся на нашем участке, оказались не менее трагичными, чем события пятилетней давности.

Каждый день мы с жадностью ловили сообщения о неравных боях, которые вели с немцами восставшие варшавяне, и не понимали, как могло случиться, что восстание в столице началось без какого-либо согласования с советскими и польскими частями. Разве мы, рядовые солдаты Войска Польского, могли тогда представить, что именно такой ценой — ценой жизни тысяч поляков — вели большую игру лондонские политики?

В ночь на 12 сентября мы передаем оборону советской гвардейской части. Как когда-то советские товарищи сообщали нам данные о деятельности противника, так сейчас мы делимся своими наблюдениями с гвардейцами. Нашу огневую позицию занимают бравые советские парни, каждый из них имеет по нескольку боевых наград.

На правый берег Вислы переправляемся по одному из понтонных мостов. Наше направление — на Варшаву. По пути узнаем, что костюшковцы взломали немецкую оборону в районе Мендзыляса и теперь ведут бои за Прагу.

На следующий день марша отдыхаем уже на окраине Мендзыляса. С интересом разглядываем бывший передний край немецкой обороны. Он в буквальном смысле слова распахан артиллерией и авиацией. Вокруг валяется оружие, особенно много фаустпатронов. Деревья и дома страшно изувечены. А среди развалин уже суетятся местные жители.

Дальнейший марш в направлении Праги совершаем по хорошо асфальтированной дороге, по которой движется большое количество войск и боевой техник~и. На горизонте, в северо-западном направлении, виден черный дым гигантского пожарища — это горит Варшава. Мы приближаемся к правобережной ее части— Праге. Перед нами Гоцлавек и Саска-Кемпа. Радость жителей на освобожденной территории трудно описать словами. Цветы, улыбки, приветствия. А рядом, за Вислой, истекает кровью сердце Польши...

В роте говорят, что в бой за плацдарм на левом берегу в авангарде пойдет первый батальон 9-го пехотного [108] полка. Одни завидуют тем, кто первыми ступят на многострадальную землю Варшавы, другие утверждают, что следующим будет легче переправляться через широкую водную преграду, когда на ее противоположной стороне уже есть наши войска. В действительности же все оказалось гораздо драматичней.

Тем временем мы занимаем Прагу и с нетерпением ждем боя. Местные жители не знают, чем нас лучше угостить. Один из них приглашает нас в гости.

Темноту обширного подвала освещает коптящая карбидная лампа. Собравшиеся произносят первые тосты.

— За победу! — провозглашает ефрейтор Калиновский.

— Прежде всего за наше Войско Польское и Варшаву! — перебивает его гостеприимный хозяин.

Зашумело в солдатских головах, и вот они бодро распевают «Оку». Заходят несколько соседей нашего хозяина, на столе появляются закуски и новые бутылки.

— Возьми стакан, выпей,— уговаривает меня Краковяк.

Но я по молодости лет еще не пил ничего крепкого. И на этот раз я остаюсь верен своему принципу.

В дверях подвала появляются новые солдаты и штатские. Среди прибывших командир нашего взвода. Все целуют и обнимают друг друга.

Постепенно песни и разговоры затихают, тут и там слышится похрапывание. В низком подвале нечем дышать, и я выхожу на свежий воздух. В колодце двора темно и пусто, на небе мерцают звезды. Из-за Вислы долетают приглушенные звуки выстрелов, на улице слышится топот множества ног. Через длинную темную подворотню выхожу на мостовую. Топот ног приближается — это солдаты первого батальона 9-го пехотного полка спешат к Висле, на переправу.

Изредка подает голос наша артиллерия. Немцы не отвечают. Вот начали переругиваться пулеметы. Ординарцы бегают во всех направлениях. Солдаты выходят из подвала, расспрашивают их о положении на передовой. Те сообщают радостную новость:

— Наши уже на другом берегу Вислы.

— Где они высадились?

— Чуть выше разрушенного моста Понятовского.

— Это, вероятно, на Чернякуве! — предполагает кто-то. [109] — Там еще держатся повстанцы. Может, удастся очистить Варшаву от гитлеровской нечисти?

— Рота, строиться! Получить хлеб и консервы! — кричит наш старшина.

Мы занимаем очередь и очень быстро получаем паек на пять дней — тушенку, хлеб и сухари. Командиры строят свои подразделения, а затем ведут их к Висле. Отчетливо вырисовывается противоположный берег. Направо в широком русле реки лежат искалеченные пролеты моста. Перед нами Чернякув. Его упорно обороняют остатки повстанческого отряда и солдаты нашего полка, под покровом ночи переправившиеся на левый берег.

Защитники небольшого плацдарма отстреливаются длинными очередями из пулеметов и автоматов. С нашего берега их поддерживает огнем артиллерия. Где-то в районе нынешнего музея Войска Польского тяжко грохочут танковые двигатели.

На противоположный берег переправляются новые подразделения нашего полка. Стараясь вести себя как можно тише, мы занимаем места в нескольких понтонах. Чтобы не выдать своего присутствия немцам, которые постоянно освещают ракетами русло Вислы, мы соблюдаем абсолютную тишину. С моста Понятовского веером разлетается над водой очередь трассирующих пуль. Осветительных ракет становится все больше. Прикрывая нас, бьет по немецкому берегу артиллерия.

Понтон благополучно достигает левого берега. Отовсюду веет трагедией. У самого берега Вислы, освещенные заревом пожаров, лежат убитые повстанцы. Пригнувшись, бежим от берега. Очереди трассирующих пуль прижимают нас к земле. Краковяк тащит запасные магазины и на чем свет стоит ругает немцев.

Наконец мы скрываемся в саду около какого-то здания. Везде полно людей. Особенно тесно в подвалах и коридорах. У солдат, которые прошлой ночью форсировали Вислу, пасмурные лица, у многих уже повязки. Какой-то офицер из первого батальона рассказывает капитану Олехновичу:

— Немцы целый день обстреливали плацдарм из автоматического оружия. Несколько раз мы отбивали атаки танков и самоходных орудий, но у нас так мало противотанковых пушек и ружей...

— Занять оборону! — приказывает капитан. [110]

Выходим из переполненного здания. Под ногами трещит стекло. От Вислы тянет холодом и сыростью. Обстановка на плацдарме нервозная, командиры разыскивают своих людей. Немцы сумели определить, что сюда прибыли свежие силы, и не дают нам ни минуты покоя — минометный огонь беспрерывен.

— Берлинговцы, ищите какую-нибудь выемку, а то тут вам достанется! — кричит молодой парень в «пантерке»{6}, со стэном{}>, висящим на шее.— Вот здесь хорошее место,— показывает он.

Мы оборудуем в указанном месте огневую позицию. Повстанец, помогая нам, рассказывает о боях с немцами.

— Как только рассветет, снова полезут в атаку,— заверяет он.

— Утром посмотрим, а сейчас отдохнем,— решает мой второй номер.

Укладываемся в неглубокой впадине, окруженной грудами развалин. Здесь жестко, как на твердой скале, но мы убеждены, что это место более безопасное, чем двор разрушенного дома, переполненного ранеными солдатами. Снаряды продолжают падать. Немцы простреливают занятый нами участок земли со всех сторон.

На рассвете просыпаемся от страшного холода. Открываем тушенку и вынимаем черные сухари.

— Чайку бы сейчас! — мечтает Краковяк.

— Полевой кухни на эту сторону Вислы пока еще не переправили,— насмешливо отвечаю я.

«Трах-трах-трах...» — разрываются мины.

— Вон там, слышишь, вроде танки? — оборачивается ко мне Зенек.

Я прислушиваюсь. Действительно, где-то за домами, с правой стороны кирпичного здания, работают моторы танков. Огонь неприятельских минометов и пулеметов усиливается. Краковяк поспешно запаковывает в рюкзак начатую банку тушенки, и мы готовимся достойно встретить врага.

Видны уже силуэты неприятельских солдат. Затарахтели наши станковые пулеметы, резко затрещали короткими очередями автоматы. Ну, теперь и наша очередь! Нажимаю на спусковой крючок. «Та-та-та-та...» — работает наш «Дегтярев». [111]

— Драпают! — кричит Краковяк.

— Ура! — вырывается у наших солдат.

— Вперед, ребята, за Майданен! — кричит кто-то за углом.

— Бей гадов! — вторит ему Зенек.

Поднимаемся и бросаемся вперед. По бокам напирают товарищи. Перебегаем на противоположную сторону какой-то улицы. Влетаем в ворота частично разрушенного дома, а на улице, за нашей спиной, уже кружатся в танце смерти трассирующие пули. Несколько наших солдат замешкались, перебегая улицу, и полегли, скошенные огненной очередью.

— Внимание, контратака! Занять круговую оборону! — приказывает молоденький хорунжий.

Дом сотрясается до основания. Везде полно известковой пыли. На одном из верхних этажей что-то с треском обрушивается. Кто-то пронзительно зовет на помощь во дворе.

Мы устанавливаем пулемет в подворотне. Рядом занимают позиции несколько солдат с автоматами и двое повстанцев с пистолетами в руках. Из окон верхних этажей слышны частые выстрелы. Стоящий в глубине слева дом загорается. Но вот и мы видим немцев. Я открываю огонь из пулемета. Мне вторят солдаты и повстанцы. С пражского берега яростно бьет артиллерия, но непосредственных результатов ее огня мы не видим: все застилает пыль и дым.

. В горле пересохло, глаза слезятся от известковой пыли, а немцы атакуют и атакуют. Мы отгоняем их огнем из автоматов. Все реже стреляют наши противотанковые ружья и пушки, а на третий день боя они и вовсе замолкают, поэтому гитлеровские танкисты наглеют. Уверенные в прочности двадцатисантиметровой брони «фердинандов», немцы подъезжают вплотную к мосту Понятовского и отсюда обстреливают плацдарм и пражский берег. А когда ниже моста переправляются товарищи из 8-го пехотного полка, немцам удается поразить несколько понтонов с войсками.

С каждым днем пребывание на маленьком клочке земли становится все более трудным. Защитников плацдарма остается все меньше. Не хватает боеприпасов, ощущаются трудности со снабжением. Раненые нуждаются в немедленной врачебной помощи, а оказать ее некому. В ожидании эвакуации в тыл они лежат в затхлых подвалах. Просят [112] воды, а ее можно набрать в Висле только ночью. Они отдают себе отчет, что мы им ничем не можем помочь, поэтому умоляют только об одном — о глотке воды. О, лучше было в те дни не заходить в подвалы и не смотреть на людские страдания...

Несколько дней пребывания на плацдарме приучили нас к немецкому распорядку дня.

До восьми утра обычно спокойно, только временами ухнет где-нибудь мина или прозвучит одинокий выстрел снайперской винтовки. Сразу же после восьми начинают обработку плацдарма минометы. Несколько минут ураганного огня — и немцы поднимаются в атаку. До обеда они предпринимают две-три попытки прорвать нашу оборону. Потом еще пару раз идут на штурм наших позиций.

Наконец наступают сумерки. Освещаемые вспышками ракет и заревом пожирающих Варшаву пожаров, мы берем котелки и отправляемся за водой к Висле. Оставшиеся делят между собой последние сухари, чистят оружие и подсчитывают патроны в патронташах и вещмешках. Те, кто уходит за водой, возвращаются, как правило, па рассвете. Солдаты на огневых позициях дремлют, чутко вслушиваясь в ночную тишину в надежде уловить долгожданное тарахтенье «кукурузника». Однако обычно к нам попадает лишь малая толика из сбрасываемых боеприпасов и продовольствия. Это капля в море по сравнению с нашими потребностями...

С восьми часов следующего дня все повторяется сначала, чуть ли не с точностью лучших швейцарских часов. Только однажды этот порядок нарушило появление самолетов союзников. Они летели на небольшой высоте, чтобы сбросить груз для повстанцев. Немецкие зенитные орудия захлебывались от бешеного огня, а мы с завистью смотрели на висевшие в небе контейнеры: ни один из них не приземлился на наш плацдарм. Позже мы узнали, что повстанцам тоже не повезло: ветер отнес контейнеры в сторону и почти весь груз достался немцам.

Последние дни существования плацдарма самые драматичные. Немцы яростно атакуют, а нам уже почти нечем защищаться. Забираем последние патроны у раненых, оставив им по одному, Наша оборона уже не представляет собой сплошного рубежа. Из последних сил удерживаем мы несколько разрушенных кирпичных домов. Линия фронта проходит нередко по стене или потолку. [113]

Роты несут огромные потери. Ранен капитан Олехнович. Вместе с ранеными и гражданскими мы теснимся на небольшом клочке земли, безжалостно простреливаемом с трех сторон. Все чаще слышатся разговоры о капитуляции. После семи дней ожесточенных боев у нас уже нет сил сдерживать натиск противника. А немцы, будто им мало огня автоматов, пулеметов, артиллерии и минометов, поджигают какие-то химические вещества, и ветер несет в нашу сторону едкий, удушливый дым...

Итак, капитуляция. В лучшем случае она означает неволю и бесчисленные мытарства, в худшем — гибель, а мне едва исполнилось шестнадцать лет. Так неужели придется сдаться в плен, и именно тогда, когда часть страны уже освобождена? Нет, ни за что на свете! И я решаюсь:

— Ну что, Краковяк, попытаемся вернуться на пражский берег, к своим?

— А как?

— Вплавь.

— Я плохо плаваю...

— Я тоже вырос не на Висле. Сбросим с себя все лишнее — ив воду. Как-нибудь доплывем.

— Ладно, продержаться бы только до вечера.

Вечером, почувствовав, что сопротивление на плацдарме слабеет, немцы меняют свой железный распорядок дня. Они почти непрерывно ведут ураганный огонь из пулеметов и минометов, а как только наступают сумерки, освещают местность ракетами. Ползем к Висле по-пластунски. Многие следуют нашему примеру. Ползти под огнем приходится довольно долго.

Наконец мы достигаем берега. Немного отдохнув, погружаемся в холодную воду. Перед этим сбрасываю с себя одежду, а конфедератку с пястовским орлом натягиваю поглубже на голову. Вода доходит уже до пояса. Экономя силы, стараемся идти по скользкому дну как можно дальше. Последние несколько шагов я делаю на цыпочках. Вот ноги уже не чувствуют дна, и я плыву. Над головой жужжат трассирующие пули, как бы указывая направление, в котором нам следует плыть. Слева, немного позади меня, плывет Краковяк. Снова темноту вспарывает огненная очередь. Вдруг я слышу впереди чей-то пронзительный крик: «Помогите! Помо...» — и все смолкло.

Мурашки пробегают у меня по спине, и я инстинктивно быстрее перебираю руками и ногами. Оборачиваюсь — [114] перед глазами сразу встает горящая Варшава, а Краковяка поблизости не видно. Успокаиваю себя: раз не звал на помощь, значит, наверняка доплывет. Наконец впереди показалась темная полоска берега. Неуверенно опускаю ноги и нащупываю спасительное дно. Еще раз оборачиваюсь назад, ищу глазами Краковяка, но, кроме густо летящих над Вислой трассирующих пуль, на поверхности реки ничего не видно. Я жду до тех пор, пока не начинаю замерзать. «Доплывет»,— упрямо внушаю я себе и медленно направляюсь к берегу...