Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Часть II

Первые жертвы

Очень скоро мне пришлось иметь дело с анаэробными бактериями, такими, как возбудители газовой гангрены, столбняка и ботулизма (спороносный возбудитель этой болезни, поражающий кишечник, иногда обнаруживали в самой Японии, в префектуре Акита, но я конкретно ничего не знал). В отряде в каждой секции был свой профиль работы, а нас по мере надобности то и дело перебрасывали из одной секции в другую для выполнения самых различных обязанностей. Однажды это привело к первому со дня нашего прибытия в отряд ужасному происшествию.

Как-то утром лаборант Сагава спросил нас:

— Вы слушали лекции по анаэробным бактериям?

Все стояли с растерянным видом. Тогда я, как-то незаметно принявший на себя роль представителя новичков, ответил:

— Да, нам рассказывали о них, хотя мы не особенно хорошо усвоили этот материал.

— Гм... Ну ничего, вы скоро все поймете, как только начнете работать в другой комнате.

Сагава отвел нас в комнату № 8 в нашей же секции и передал в распоряжение трех незнакомых лаборантов. На помощь к нам из других секций были переведены Абэ и Оцу, и мы впятером стали работать в одной комнате, в новой для нас обстановке.

Вольнонаемный Исидзука показал нам, что нужно делать. Он подошел к красному лабораторному столу, взял чистую пробирку, поместил в нее жидкую питательную среду цвета чая, куда был добавлен препарат из лошадиной печени, шесть-семь минут кипятил ее, затем быстро остудил и, произведя на среду посев бактерий [56] газовой гангрены, закупорил. Свои действия он сопровождал пояснениями. Мы внимательно следили за каждым его движением.

Бактерии, посеянные в пробирке, были помещены в сосуд, где были созданы анаэробные условия. Потом он стал демонстрировать порядок переноса бактерий на новую питательную среду, и пробирка с выращенными в ней опаснейшими бактериями была извлечена из сосуда.

В этот момент находившийся за моей спиной лаборант что-то сказал, и я, подумав, что это какое-то приказание, оглянулся. Оцу тоже повернул голову.

В то же мгновение сидевшие напротив меня Саса и Абэ вдруг вскочили с воплем:

— Ай, больно! Печет!

— Стоять на месте! Не двигаться! — заорал один из лаборантов и стремглав выскочил в коридор. По-видимому, кто-то случайно уронил ванночку, и она разбила кипятившуюся пробирку.

Мы с Оцу сидели у противоположной стены стола, и для нас все обошлось благополучно, но у Абэ почти все лицо было в осколках, лаборанту осколки впились в подбородок и грудь, а Саса, который в этот момент отвернулся, осколки попали в спину. Пострадавшие сидели неподвижно, словно ожидая своего последнего часа, их мертвенно бледные от испуга лица исказил ужас. Мы с Ору были потрясены.

Прибежал техник-лаборант Сагава. Пострадавших уложили на носилки и тотчас отнесли в лазарет первого отдела, находившийся в главном здании на втором этаже. Оцу и я помогали нести носилки.

Газовая гангрена обычно развивается при заражении раны, полученной от осколка разорвавшегося снаряда, и в современной войне встречается часто. Очень легко она возникает даже в небольших ранах, когда они сильно загрязнены. Существует не один, а целая группа возбудителей этой болезни со сходным болезнетворным действием. Возбудители газовой гангрены широко распространены в почве, они вырабатывают сильные токсины.

При заражении края раны краснеют, распухают, быстро повышается температура, происходит распад мышечных тканей с образованием пузырьков газа. Инкубационный период длится всего пять-шесть часов, затем [57] болезнь развивается, угрожающе быстро, и поэтому лучшей мерой помощи пострадавшему является немедленная хирургическая операция.

У Саса, которому осколки пробирки впились в спину, хирург немедленно удалил пораженную кожу и мышцы. Так как дорога была каждая минута, оперировали без наркоза, и Саса весь дрожал от сильной боли, издавая глухие стоны. Хуже было положение лаборанта и Абэ — ведь удалить подбородок или половину лица невозможно. Пришлось только быстро протереть пораженные участки и наложить дезинфицирующее средство. После оказания первой помощи троих несчастных отвезли в госпиталь.

— Как вы думаете, они выживут? — наперебой спрашивали мы Сагава, вернувшись в лабораторию.

— Все будет хорошо, от этого здесь не умирают... У нас созданы превосходные лекарства, к тому же помощь была оказана достаточно быстро. Так что не волнуйтесь... Хотя, конечно, это большое несчастье! — Сагава чуть заметно вздохнул, постукивая пальцем по столу.

Однако последствия оказались совершенно неожиданными и потрясли нас до глубины души. В эту же ночь Абэ отравился сулемой.

— Экий глупец, надо же было ему совершить такой скандальный поступок... Мужчина, а испугался за свою внешность... — переговаривались лаборанты.

Их слова болью отзывались в моем сердце. Конечно, Абэ покончил с собой не просто из боязни стать некрасивым. Безрадостная жизнь в отряде создавала благоприятную почву для самоубийства в минуту отчаяния. Случившееся с Абэ несчастье было лишь последней каплей, переполнившей чашу его отчаяния и разочарования в жизни. А мы? Разве нас, кого он навсегда покинул, не подстерегала такая же беда? Мы чувствовали себя, как осужденные, медленно поднимающиеся по ступенькам лестницы на эшафот, и нас страшило грядущее будущее. Оставалось лишь утешаться тем, что нас будут чтить, как погибших в бою.

После смерти Абэ нас долго мучили сомнения. Действительно ли это было самоубийство? Почему он пошел на это? Может быть, его просто не стали лечить, чтобы в случае неудачи не подорвать репутацию врачей в отряде? [58]

Нам очень хотелось узнать подробности, но расспрашивать мы не смели, и увидели Абэ только в гробу завернутым в белую простыню.

Усыпальница героев

Усыпальница героев находилась как раз перед входом в общий отдел. Еще с того времени, когда наш отряд носил название Управления по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии, там хранились таблички с именами более трехсот человек, погибших на фронте или в результате заражения в лабораториях. На возвышении, похожем на большую эстраду, площадью сто двадцать — сто пятьдесят квадратных метров тесными рядами стояли большие фотографии в черных рамках.

Вероятно, потому, что Абэ был самоубийцей, во время прощания с ним не читали молитв, не произносили траурных речей. Мы стояли с тлеющими палочками ладана в руках, притихшие и подавленные страхом смерти, словно она стояла рядом с нами в ожидании своей очередной жертвы. Однако то, что мы чувствовали, не совсем походило на печаль об ушедшем в другой мир — в глубине души мы сознавали неизбежность этого. Лица моих товарищей, отдавших умершему последний долг, были строгими и, казалось, больше ничего не выражали.

Около одиннадцати часов траурная церемония закончилась. Мы вышли в коридор. Даже здесь чувствовался противный запах мышей и крыс. В специальных помещениях для разведения грызунов места не хватало, поэтому клетки стояли под лестницей, ведущей в общий отдел. Правда, мы постепенно привыкли к этому запаху и почти не замечали его.

Занятия по случаю похорон начинались в час дня, и я решил воспользоваться оставшимся до обеда временем, чтобы навестить своего друга Саса. Я полагал, что меня привели в общий отдел в составе учебной группы, где я числился, только на время похорон, и решил, что теперь можно уходить.

Но тут Оми из учебного отдела (армейский чиновник, по рангу приравненный к фельдфебелю), под командой которого нас привели в усыпальницу героев, вдруг объявил: [59]

— В оставшееся до обеда время проведем занятия!

Я расстроился и, когда мы вышли из помещения общего отдела, обратился к нему:

— Я хотел бы пойти в госпиталь навестить больного.

— Что, в госпиталь? А кто разрешил? — отрубил Оми, посмотрев на меня с явным неудовольствием.

— Господин техник-лаборант Сагава из нашей лаборатории, — ответил я.

— Скажи лучше, что хочешь увильнуть от занятий, вот и придумал пойти в больницу.

— Никак нет. На службе я всегда исполняю только указания господина Сагава, — спокойно продолжал я.

Оми явно искал предлога, чтобы придраться ко мне, и я сослался на техника-лаборанта Сагава. Дело в том, что работники учебного отдела не имели права распоряжаться теми из нас, кто уже перешел на работу в лабораторию. Но именно поэтому они и относились к нам недоброжелательно.

— Разве тебе не понятно, что я говорю? Заладил свое — служба, служба, а на учебный отдел тебе наплевать? — расходился Оми все больше и больше.

Мне показалось, что он собирается ударить меня, но проходивший в это время мимо один из младших вольнонаемных служащих Коэда спросил его:

— Что случилось?

Оми ответил, что ему не нравится мое поведение.

— Господин Оми, поручите это дело мне. Я приму меры, — подобострастно сказал Коэда.

У Оми не было оснований отказаться от предложения Коэда. Он нехотя кивнул в знак согласия и отправился восвояси.

Из-за этого непредвиденного происшествия время ушло, и занятия не могли состояться. Все ждали, когда нас распустят. Я стоял неподвижно и ждал, что будет дальше. Коэда не двигался.

— Стой смирно и молчи! — тихо приказал он мне. Я уже приготовился получить трепку. Еще в школе старшеклассники не раз расправлялись со мной, и оставалось лишь удивляться, что здесь, где все было, как в армии, меня пока ни разу не били.

Однако Коэда не стал меня бить. Он молчал. Наконец была подана команда, и все разошлись. [60]

— Теперь можешь идти, — сказал Коэда, вероятно прочитав в моих глазах готовность быть побитым и как можно скорее.

— Пойди проведать Саса! — бросил он вдобавок и, не глядя на меня, с невозмутимым видом удалился.

Мне почему-то сделалось грустно, хотелось плакать. Молчаливое сочувствие Коэда, как ночная роса, освежило мою огрубевшую в безрадостной и однообразной жизни душу.

Я пошел в госпиталь. Кто-то окликнул меня. Я обернулся и увидел Хаясида.

— Я тоже пойду с тобой, — сказал он и тут же перевел разговор на другую тему.

Отношения между Хаясида и Саса ограничивались тем, что они некоторое время вместе разводили крыс. Я понял, что Хаясида догнал меня» отнюдь не с целью вместе идти к больному.

— Хороший Коэда человек! Вот было бы здорово, если б таким же был мой начальник группы... А то он такая скотина...

Меня поразило, с какой злостью говорил Хаясида о своем начальнике группы Комия, сравнивая его с Коэда. Комия тиранил Хаясида даже после того, как тот начал работать в лаборатории. Он то и дело припоминал ему какие-нибудь прошлые проступки. Неприязнь Комия испытывал не только Хаясида. Поэтому такого начальника ненавидело большинство группы.

— Знаешь, мне ужасно хочется избить этого Комия. Наплевать, что он начальник группы. Я не успокоюсь, пока хоть разок не ударю его, — возбужденно говорил Хаясида.

Но я не верил, что он говорит это всерьез. Такое намерение мне казалось скорее безрассудством отчаявшегося человека. Ведь и в отряде действовал императорский указ о военнослужащих, гласивший: «Следует помнить, что приказ начальника для подчиненного равносилен приказу, отданному Нами».

Мы пришли в госпиталь. Саса, которому только что наложили компресс на рану после удаления зараженного участка, лежал на животе на белых простынях. Увидев нас, он еле удержался от слез.

— Было очень скверно, когда резали. Словно электрическим током ударило... Сразу помутилось в глазах, [61] и я даже перестал потом понимать, больно мне или нет, — жаловался он, рассказывая нам, как его оперировали.

— А мы только что хоронили Абэ, — заговорил я, желая сообщить единственную новость, которую мы знали.

— Вот как, — Саса немного помолчал, а потом с кривой усмешкой добавил:

— Да я ведь тоже чуть было не решился последовать его примеру.

Опыты на людях — это чудовищно!

В этот день мы, как всегда, работали у культиваторов для выращивания бактерий чумы. Задание было небольшое, и, закончив работу к двум часам, мы стали дезинфицировать лабораторный стол и посуду.

— Может быть, хоть сегодня удастся уйти пораньше! — сказал мой сосед.

— Кто знает, могут перебросить на другую работу, — заметил я.

Мы говорили шепотом, боясь, как бы не услышало начальство. Нашим постоянным и сокровенным желанием было немного отдохнуть. Все думали об одном — поспать, как только выдастся свободная минута.

Вскоре в рабочую комнату вошел сотрудник службы связи.

— Одного человека быстро в подвал главного здания, на переноску!

Мы сразу прекратили работу, и каждый из нас был готов отправиться немедленно. Нас приучили автоматически исполнять любое приказание.

— Сегодня отправляйся ты, Акияма. Можно идти прямо так. Комната № 26, — сказал Сагава.

Я быстро вымыл руки и спустился в подвальное помещение. Мой путь лежал через мрачный коридор, которому придавала зловещий вид его необычная окраска. Для защиты от мух, комаров и других насекомых потолок и стены были выкрашены в красный цвет, который насекомые не выносят. Дневной свет сюда не проникал, и день здесь не отличался от ночи. Лишь кое-где под потолком висели лампочки без абажуров, и в коридоре постоянно царил полумрак. Поэтому он был похож на длинный и узкий туннель, стены которого будто бы кто залил [62] темно-красной кровью. Я чувствовал себя так, словно иду навстречу большой опасности.

Вдруг до моих ушей донесся дикий вопль, похожий на рев раненого животного. Пронзительные звуки, отражаясь от красных стан, многократным эхом гулко разносились по коридору. Я испуганно огляделся и продолжал идти. Вскоре я увидел, как перед входом в лабораторию трое служащих отряда держали за руки «бревно». Крики этого несчастного я и слышал. Один из служащих толкнул его в спину, и жертву втащили в помещение. Я наблюдал эту картину не шелохнувшись. Давно мне хотелось собственными глазами увидеть и убедиться, что на живых людях действительно проводятся опыты. Но сейчас я не рад был тому, что спустился в этот подвал, так как с первых же шагов стал испытывать чувство, близкое к ужасу.

— Прибыл в ваше распоряжение! — отрапортовал я старшему лаборанту, вышедшему из комнаты № 26.

— Хорошо. Войди и надень спецодежду, — сказал ол и с озабоченным видом вошел в соседнюю комнату.

По обеим сторонам от коридора, куда я пришел, расположились лаборатории. Из-за жары почти во всех комнатах были открыты окна, выходившие в коридор. Чувствовалось, что атмосфера здесь гораздо более напряженная, чем в лабораториях секции Такаги, где работали мы.

Открыв первую дверь, я очутился в помещении, где находился дезинфицирующий душ. Здесь я прошел обработку раствором карболовой кислоты, затем надел резиновую спецодежду, похожую на легкий водолазный костюм, и уже в ней снова прошел обработку дезинфицирующей жидкостью. Эта одежда почти не отличалась от той, которой мне приходилось пользоваться при проведении опытов на животных. Она плотно облегала все тело. За спиной находился маленький кислородный аппарат.

Открыв вторую дверь, я снова доложил, что готов приступить к работе.

Посредине комнаты к черной, словно вымазанной дегтем, железной койке привязывали человека («бревно»), который отчаянно бился в руках ассистентов. Люди в такой же, как и у меня, спецодежде держали жертву равнодушно, как автоматы. «Бревно» защищалось со страшной силой, хотя руки и ноги его уже были связаны. Это был здоровый человек нормальной упитанности. Человек, используемый [63] для опыта, как и подопытное животное, должен быть здоровым, так как если он болен и ослаблен, результаты опыта не будут отражать картину течения болезни в обычных условиях. Поэтому в тюрьме нашего отряда особое внимание обращалось на питание и гигиену. В этом заключалось ее главное отличие от обычных тюрем.

Я подносил, как мне было приказано, медикаменты и инструменты и наблюдал, как военный врач делает инъекцию. Я не знал, с какой целью производится опыт, что вводят человеку в кровь, но, судя по тому, как хронометражист внимательно следил за течением болезни после инъекции, я понял, что проверяется скорость действия каких-то бактерий. Несчастный корчился в страшных муках, издавая душераздирающие вопли, но наконец затих, видимо силы его иссякли. Опыт продолжался два-три часа, показавшиеся мне вечностью.

Вечером мне приказали вывезти его труп. Он выглядел ужасно. Вся грудь и лицо подопытного приобрели темно-лиловый оттенок из-за подкожных кровоизлияний, лимфатические железы под мышками и в паху страшно вздулись, а кожа в этих местах стала темно-красной, как у спелого персика. Я уже видел на снимках «бревна», погибшие такой мучительной смертью, и поэтому имел некоторое представление о том, как они должны выглядеть в действительности. И тем не менее теперь, когда мне показали обезображенный болезнью до неузнаваемости труп, я, взглянув на него, чуть не упал в обморок. Я невольно отвел глаза, но передо мной по-прежнему стоял страшный образ мертвеца с искривившимися в муках губами и жутким блеском налившихся кровью белков полуоткрытых глаз, которые, казалось, с ненавистью смотрят на меня.

Тому, кто часто имеет дело с трупами, все равно. А что должен чувствовать врач, своими руками делавший инъекцию живому человеку, зная наперед, что тот погибнет. Вряд ли он мог быть спокойным после такого зверского убийства, совершенного собственными руками? Разве исследования должны быть сопряжены с такой жестокостью? Неужели обязательно проводить подобные опыты, чтобы создать новое оружие, добиться посредством его победы в войне и успокоить сердце императора? Такие мысли навязчиво лезли мне в голову. Конечно, эти мысли [64] не были такими отчетливыми в тот момент, когда я, почти не помня себя от ужаса, отвозил труп, но позже они становились все яснее и постоянно терзали меня.

Труп окунули в крепкий раствор карболки, и я, взвалив мертвеца на тележку, повез его. Бесконечно длинным показался мне путь по зловещему подземному коридору от лаборатории до крематория. Потрясенный до глубины души, я шагал, как слепой, машинально толкая тележку, и постоянно натыкался на различные предметы. Каждый раз, когда тележка на что-нибудь наезжала и труп подпрыгивал на ней, мне казалось, что это страшное «бревно» вот-вот вскочит и бросится на меня, и тогда ужас охватывал все мое существо с такой силой, что у меня начинался озноб, хотя был разгар лета и в коридоре держалась высокая температура. К тому же тележка катилась с таким нудным скрипом и визгом, что порой казалось, будто вокруг меня мечутся и стонут все души замученных здесь раньше, оплакивая очередную жертву. Высокая труба, назначения которой я до сих пор не знал, оказалась трубой крематория. Туда был проведен электрический звонок, возвещавший об окончании опыта, поэтому когда я добрался до открытых дверей, меня уже ждали трое служащих.

Передав им тележку с трупом, я лишь мельком взглянул на печь и поспешил покинуть это страшное место. Но еще долго мне мерещился жуткий оскал зубов мертвеца и всюду преследовал тошнотворный трупный запах.

До сих пор я как-то не обращал внимания на дым из трубы, но теперь при одной мысли о том, что внизу, под этой трубой, которую видно и из лаборатории, сжигают трупы, меня пробирала дрожь и спазмы сжимали мне горло.

Правда, вокруг крематория никакого запаха от сжигаемых трупов не чувствовалось, повидимому именно с этой целью труба и была сделана такой высокой. Но что же все-таки впрыскивали «бревнам»?

Опыты в медицине, поставленные с ног на голову

Известно, что как ни опасны чумные бациллы, смерть не наступает через два-три часа после введения их в организм. Даже при заражении легочной формой чумы, при которой смертность достигает ста процентов; инкубационный [65] период длится более суток, и больной умирает не раньше, чем через двое-трое суток. Если это так, то какой же опыт я наблюдал? Нет, вводили не обычные чумные микробы. При опытах с чумными микробами никогда не пользуются кислородными приборами: в этом нет нужды. Очевидно, это был какой-то исключительно опасный опыт.

«Был ли это токсин чумных бацилл?.. Не думаю. Мне не приходилось слышать о таких невероятных вещах. Не верю, чтобы смерть от чумы могла наступить через два-три часа», — так ответил мне один врач, к которому я обратился, уже вернувшись в Японию.

Так или иначе, в нашем отряде проводились исследования и опыты, которых, казалось бы, не должно быть с точки зрения обычных представлений о задачах медицины. Добиться успеха в размножении чумных бацилл искусственным путем было не легко. Вирулентность возбудителей чумы — самой страшной из всех инфекционных болезней, — выращенных искусственным путем, оказывалась низкой, а их хранение — делом сложным и хлопотливым. Для ведения бактериологической войны необходимо было найти надежный способ консервации, чтобы в течение долгого времени бактерии не теряли своей вирулентности, и вырастить такие бактерии, которые сохраняли бы жизнеспособность при высушивании. С этой целью искусственно выращенные бациллы чумы вводили в организм человека, используя селезенку и кровь подопытного как питательную среду. Затем эти микробы вновь вводили здоровым людям. Другими словами, путем многократного пассажа через живой организм выращивали жизнеспособные, вирулентные микробы. Для определения вирулентности и токсичности чумных бацилл, а также для приготовления сыворотки использовали мышей и морских свинок. В этих случаях опыты с учетом индивидуальных особенностей животных проводились по нескольку раз. После этого результаты их проверялись на людях и только тогда считались окончательными. Существовала точка зрения, что поскольку искусственное размножение чумных микробов и их распространение дело довольно сложное, то их эффективность может быть достигнута лишь при непосредственном введении в живой организм. Естественно, что с этой целью проводились многочисленные эксперименты. [66]

Ставились и всевозможные другие опыты, о которых мы узнавали из учебных кинофильмов, а также по отрывочным сведениям из разговоров старших.

Некоторые опыты, например, сводились к тому, чтобы установить, сколько сыворотки, приготовленной из лошадиной крови, можно ввести в кровь человека или какое количество воздуха надо ввести в вену человека, чтобы наступила смерть. Говорили, что после введения в кровь свыше ста граммов лошадиной сыворотки человек начинает испытывать невыносимые страдания, а после введения примерно пятисот граммов в большинстве случаев наступает смерть.

Вслед за мной на уборку трупов был назначен Саса, а после Саса — Хосака. Оба они говорили, что вскоре у них, как и у меня, не осталось сил сопротивляться, и они чувствовали себя подобно «бревнам», которые несколько дней лежали связанными в лаборатории.

— Ну как, видели опыты с «бревнами»? Надеюсь, теперь вы стали смелее? — сказал нам как-то после этого обычно неразговорчивый, двуличный и коварный военный врач Цудзицука.

Я с отвращением подумал: «Вот оно что. Оказывается, нас заставляли выполнять эту ужасную работу, чтобы мы стали смелее».

И действительно, незаметно для самих себя мы постепенно привыкали ко всему и становились равнодушными к чужим страданиям.

Из секций, где проводились опыты с холерой, тифом и газовой гангреной, почти ежедневно поступали трупы, поэтому из высокой трубы крематория в небо непрерывно поднимался дым. Во время сжигания трупы несколько раз обливали бензином, чтобы они сгорали до полного превращения в пепел.

Сколько же людей было буквально превращено в дым, стерто с лица земли? Если принять, что в среднем ежегодно уничтожалось минимум по пятьсот человек, это число достигает трех тысяч.

Комия получает по заслугам

Я отдыхал после позднего ужина, когда меня навестил Хаясида.

— Ты не можешь выйти на улицу? Поговорить надо, а здесь нельзя, — обратился он ко мне. [67]

Вопреки обыкновению лицо его было серьезно. У меня мелькнула мысль, что случилось какое-то несчастье, и я вышел на улицу. Вероятно, было уже около девяти, но еще не стемнело. Лучи невидимого солнца окрашивали небо в бледно-розовый цвет. Это был момент, когда багровый шар солнца, о котором поется в песнях, уже скрылся за горизонтом, но ночь еще не успела прийти на смену дню. В этот час особенно усиливается тоска по родине. Мы уселись на бетонный барьер бассейна.

— Сегодня вечером мы проучим эту собаку Комия, — сказал Хаясида, царапая каблуком край барьера.

— Сколько же вас? — полюбопытствовал я, предполагая, что он решил это еще в тот день, когда мы ходили в госпиталь.

— Нас целая группа, мы уже обо всем договорились.

— Смотри, ведь это опасное дело.

Я считал намерения Хаясида безрассудными. Да и каждый из нас понимал, к чему может привести в армии избиение старшего по званию.

— Все это я отлично представляю себе, но терпеть больше нет сил. Пусть гауптвахта, пусть что угодно, все равно. Ведь каждый день сплошные издевательства, как в тюрьме. Что бы ни грозило нам, хуже не будет.

— Может быть, ты и прав, но подумай еще раз. А что если попадешь в трибунал? Тогда мы больше не увидимся.

Хаясида не ответил. Когда я припоминал все издевательства Комия над подчиненными, то и мне, разумеется, казалось, что Комия следовало отомстить. Но я не мог ни на минуту забыть о том, что если даже план мести удастся, все равно в конце концов Хаясида и его товарищи от этого только проиграют. И мне было жаль их. Я знал, что Хаясида больше двух месяцев терпел издевательства Комия, прежде чем решиться на отчаянный шаг, поэтому мне стоило большого труда заставить себя уговаривать его и укорять в нерассудительности и вспыльчивости. На словах я был против его замыслов, а в душе стыдился своей трусости.

— Эх, я думал ты одобришь, а ты... — вдруг сокрушенно проговорил Хаясида, с презрением посмотрев на меня.

— Называй это, как хочешь... трусостью, малодушием, но ведь я за тебя беспокоюсь, — пытался я оправдаться. [68]

— Понимаю. Но...

Хаясида на секунду задумался, а потом махнул рукой и совсем другим тоном проговорил:

— Ну ладно. Видно, не стоило мне говорить с тобой об этом.

Воцарилось гнетущее молчание.

— Ну как, ты не раздумал? — через некоторое время спросил я еще раз.

— Если ты против, то мне не хотелось бы идти на это, но теперь все равно — будь что будет: раздумывать уже поздно.

Ночная тьма медленно окутывала городок. Она будто поднималась от земли, и потому высокий купол неба, все еще освещенный лучами закатившегося солнца, казался необычайно кКрасивым.

Мы молча вернулись в казармы и холодно простились друг с другом.

В ту же ночь вскоре после отбоя на Комия было совершено нападение. Когда мы с Кусуно и Морисима, услышав шум, прибежали туда, там уже был дежурный офицер. Казарму оцепили солдаты охраны.

— Комия весь в крови убежал в кухню! — говорил кому-то офицер.

— Теперь попадет этим подлецам!

— Нахалы! — слышалось там и тут.

Но никто толком не знал, что же произошло.

Когда на следующий день я забежал в питомник и узнал, что Хаясида не вышел на службу, на душе у меня стало скверно. Я опасался, что вряд ли теперь удастся увидеться с ним, и думал, что, вероятно, в душе он ненавидит меня за то, что я не одобрил его поступка накануне.

Все в отделе думали, что раз Хаясида и его товарищи оскорбили старшего по званию, дело не ограничится гарнизонной гауптвахтой, что их непременно отошлют в Синьцзин и предадут суду военного трибунала.

Камера для замораживания

Саса вернулся из госпиталя через десять дней.

— Как мы рады, что ты вернулся! — встретили его я и Хосака, пожимая ему руку. [69]

— Что ни говори, а в лаборатории все-таки лучше, чем в госпитале, — ответил Саса, с мягким и каким-то изумленным выражением на бледном лице оглядывая комнату.

Иногда нам казалось, что лучше уж госпитальная койка, чем наша жуткая, опасная работа, но теперь, видя радость Саса, мы поняли, что, вероятно, все же лучше лаборатория, где у тебя есть друзья, чем борьба со смертью в одиночестве.

— Как твоя рана? Можно посмотреть? — спросил я.

— Совсем зажила? — подхватил Хосака.

— Не болит, но зудит, как после отморожения, — ответил Саса и стянул с себя рубашку.

Шрам был величиной с медный пятак. Рану ему просто зашили, не делая пересадки кожи, и сейчас она сморщилась и была похожа на горловину завязанного мешка.

— Ничего, в конце концов под рубахой не видно. Вот Абэ действительно жалко. Теперь нужно быть осторожнее, — серьезно продолжал Саса.

Но как знать, откуда может нагрянуть беда?

Примерно через полтора-два дня после переноса чумных бацилл на новую питательную среду они образуют ясно видимую колонию. Пробирки с «созревшими» микробами устанавливались в ящиках, устроенных так, чтобы их можно было укреплять неподвижно по одной в специальные гнезда. Ящики перевозились из лаборатории в хранилище на ручных тележках. Этим делом я и занимался каждый день. На первый взгляд работа простая, но опасная. Стоило споткнуться или наткнуться на что-нибудь, тележка могла опрокинуться, и тогда случай, от которого пострадал Абэ, мог повториться. Я уже знал, что такое чума, в смертельный страх перед этой болезнью заставлял меня быть предельно бдительным.

Однажды я, как обычно, отвез ящики, сдал их на хранение и, чтобы немного затянуть возвращение в лабораторию, решил пойти окольным путем. Толкая перед собой пустую тележку, я шел по длинному коридору, где еще ни разу не бывал. В коридор выходило множество окон и дверей каких-то лабораторий. Было жарко, некоторые окна в двери были открыты, и через них я видел, что делается внутри. Мое внимание привлекла странная застекленная комната. Лаборанты в белых халатах стояли вокруг этой комнаты и за чем-то внимательно наблюдали. Я присмотрелся и увидел, что в ней тряслись и корчились в [70] судорогах голые связанные люди. Что это за опыт? Я не знал. На двери висела только табличка с надписью: «№ 5». Я стоял перед этой комнатой всего несколько секунд. Вдруг послышался чей-то низкий голос:

— Ты кто такой? Что ты здесь делаешь?

— Отвозил пробирки с культурой бактерий в хранилище и сейчас возвращаюсь в лабораторию, — без запинки ответил я подошедшему лаборанту.

— Здесь прохода нет, поворачивай обратно! — сказал он и кивнул в ту сторону, откуда я только что пришел. При этом у него было такое удивление на лице, как будто он хотел спросить: «Откуда здесь мог появиться подросток?»

А меня прошиб холодный пот: «Что теперь мне будет?» Не медля ни секунды, я повернул обратно и вернулся к себе в лабораторию.

— А что это за лаборатория № 5? — робко спросил я однажды Сагава.

— Там изучают влияние отморожения на организм человека. Что-нибудь случилось? — спросил Сагава и, видя, что я немного смутился, кратко рассказал об этой лаборатории. Вот что я узнал из его рассказа.

Отряд 731 занимался исследованиями в области бактериологии не для того, чтобы предупреждать распространение инфекционных заболеваний среди частей Квантунской армии, а для того, чтобы изучить возможности применения бактериологических бомб против противника. Кроме того, в отряде исследовали влияние отморожений на организм человека. Вначале эти исследования преследовали цель защиты солдат и офицеров Квантунской армии от отморожений, но затем эта работа приняла другое направление: стали проводить опыты по созданию «замораживающих» бомб.

Медицина различает три степени отморожения.

Первая степень — покраснение и припухлость ушей, кончика носа, конечностей, сопровождающиеся болью и зудом. Через два-три дня боль проходит. В Маньчжурии, где морозы достигают сорока градусов, такие отморожения могут происходить часто. При отморожениях второй степени страдают поверхностные кровеносные сосуды, появляются волдыри и начинается нагноение. В подобных случаях может наступить гангрена. В участках отморожения теряется чувствительность — не ощущается даже укол [71] иглой, кожа темнеет и приобретает зеленоватый оттенок. Нарушение кровоснабжения приводит к влажной гангрене. Если происходит интенсивное испарение жидкости, гангрена переходит в сухую. Это уже третья степень отморожения. При третьей степени может начаться даже омертвение связок и костей, и тогда пальцы на руках и ногах гниют и отваливаются.

Чтобы найти способы эффективного лечения отморожений, в нашем отряде проводились различные опыты на людях. Застекленная комната в лаборатории № 5 и была одной из опытных камер. Обнаженных людей — «бревна» — помещали в такую камеру и, постепенно понижая в ней температуру, изучали действие холода на организм. Целью опытов было установить, через какое время и при какой температуре наступает смерть, а также нельзя ли оживить замерзшего человека.

Результаты таких опытов использовались для изучения возможности создания «замораживающих» бомб. Такая бомба по замыслу изобретателя должна была вызывать резкое понижение температуры воздуха при взрыве в расположении позиций противника и тем самым вызывать отморожения, выводя из строя живую силу. Радиус ее действия должен был достигать не менее пятисот метров, но радиус действия бомб, которые были созданы, не превышал и ста метров. Практическое применение таких бомб было неэкономично, поэтому проводились дальнейшие исследования по увеличению эффективности их действия.

Что же касается средства против отморожений, то оно так и не было создано. Было установлено, что повышение функциональной деятельности печени повышает сопротивляемость организма холоду и что при слабом отморожении некоторый эффект дает погружение отмороженной части тела в холодную ванну.

Чистая любовь юноши

Однажды в казарму шумно ворвался Хаманака и, едва переступив порог, объявил:

— Эй, друзья! Помните тогда избили Комия? Говорят, никому не попало. Как будто начальник отряда решил замять это дело.

— Неужели правда? — обрадованно переспросил я, предвкушая скорую встречу с Хаясида, и тут же почувствовал [72] раскаяние за то, что тогда своими поучениями испортил ему настроение.

— Это. здорово! Теперь всем вольнонаемным придется задуматься, — не без злорадства заключил Хаманака.

Он ненавидел начальство. После Хаясида ему доставалось от начальников больше всех. Работая в общем отделе, он раньше многих вольнонаемных узнавал все новости и передавал их нам. Поэтому подлый, мстительный Оми, его начальник, особенно жестоко обращался с ним. Кроме того, Хаманака был очень красивым, и это, вероятно, тоже раздражало безобразного Оми.

По рассказам Хаманака, Хаясида и его товарищей сначала должны были отправить в Синьцзин и там предать суду военного трибунала за избиение начальника. Но в тот злополучный вечер Комия, потеряв голову от бешенства из-за нападения на него подчиненных, схватил попавшуюся под руку пехотную винтовку и стал ею размахивать. От удара о что-то твердое на оружии оказался поврежденным государственный герб — хризантема, то есть совершилось новое преступление{11}. Поэтому на суде оно непременно всплыло бы, а это такое бесчестье для отряда, что начальник отряда решил сохранить всю эту историю в тайне.

В тот вечер все ходили с какими-то посветлевшими лицами. После ужина до отбоя кто писал письма на родину, кто записывал свои впечатления в дневник. Правда, мы сомневались, что все наши письма доставляются родным. Прошло уже два с половиной месяца с тех пор, как мы прибыли в отряд. За это время я написал домой около десяти писем, а от матери получил только одно. Мои сослуживцы за все время тоже получили самое большее по два письма. Но для всех нас утешением был сам процесс писания писем. Это как-то приближало нас к родителям и друзьям, оставшимся на родине, и поэтому все писали домой аккуратно и усердно. В дневниках не разрешалось писать о работе. Как и письма, они служили нам лишь для собственного утешения и не содержали ничего, кроме личных воспоминаний.

Как-то вечером, когда мы были заняты письмами, неожиданно открылась дверь и вошел Оми. [73]

— Хаманака, что ты там рассматриваешь? — сразу же спросил он и, не взглянув на остальных и не ответив на приветствия, направился прямо к Хаманака, который что-то быстро спрятал под стол.

— Покажи! Чья фотография?

— У меня... ничего нет, — нерешительно ответил Хаманака, кончиками пальцев поправляя очки.

— Почему не выполняешь приказание? — Оми оттолкнул Хаманака и вынул из-под стола спрятанную там фотографию.

— Кто эта женщина? — злобно спросил он.

Мы смутно догадывались о том, что Хаманака дружит с дочерью врача — Имадо Мицуё, который также работал в общем отделе. Из разговоров вольнонаемных мы знали, что его дочь была очень красива. Разумеется, Оми не мог не узнать ее на фотографии.

— Это фотография девушки Имадо, — спокойно проговорил Хаманака.

— Что? Что это значит? Скотина! От нее получил?

— Нет, я нашел, — солгал Хаманака.

Я дрожал от страха за Хаманака. В его ответе и поведении был скрытый вызов, и это не могло не вывести из себя Оми.

— Нашел?.. Лжешь! Любуешься фотографией девчонки, ухмыляешься и, наверное, думаешь, скотина, что занимаешься нужным делом?.. Я тебя!..

Оми занес правую руку за спину. «Сейчас ударит», — подумал я.

Словно готовясь принять оплеуху, Хаманака снял очки и, едва сдерживая волнение, продолжал:

— Господин Оми, вы не верите мне? Я действительно нашел ее. Но если вы думаете, что я говорю неправду, пожалуйста, делайте со мной что угодно.

— Смотри у меня!

Оми выругался и, опустив руку, долго смотрел в лицо Хаманака, бледное, нервно подергивающееся.

— Если лжешь, то пощады не жди! Понял? Фотографию я сам передам господину Имадо.

С этими словами Оми, громко стуча сапогами, вышел из помещения. Ему пришлось признать, что на этот раз он потерпел поражение, но весь его зловещий вид как бы предупреждал, что при первом удобном случае он жестоко отомстит Хаманака. [74]

Как только Оми скрылся за дверью, Хаманака вдруг разрыдался.

— Мерзавец! Какой мерзавец!..

И ему было от чего плакать. Безотчетная тоска, досада, стыд — все это вызвало в его душе бурю переживаний. И больше всего стыд. Ему было стыдно за себя, за то, что он солгал, будто нашел фотографию, которую на самом деле подарила ему любимая девушка. Ему было мучительно больно от того, что эта драгоценная для него вещь из-за собственного малодушия попала в руки чужого, грязного, жестокого человека.

Диверсионные группы

Большим утешением для нас был просмотр кинофильмов по субботам. В большинстве случаев нам показывали узкопленочные фильмы о проводившихся в отряде опытах. Демонстрация таких фильмов была как бы продолжением занятий, и все же мы всегда ждали наступления субботы.

Однажды нам показали фильм, который несколько отличался от тех, которые демонстрировались прежде. Это был документальный фильм о практическом использовании чумных бацилл, которые мы сами выращивали. Он предназначался лишь для закрытого показа в отряде в качестве иллюстративного учебного материала для личного состава, работающего над культивированием чумных бацилл. В нем показывались действия диверсионной группы в одной из маньчжурских деревень, которая условно была принята за расположение главных сил противника.

Действие в фильме развертывается так. Переодетые диверсанты под покровом ночной темноты с корзинами, похожими на те, в которых обычно переносят голубей, проникают в деревню, находящуюся в «глубоком тылу противника». В корзинах зараженные чумой крысы с паразитирующими на них блохами. Укрываясь в тени построек и деревьев, диверсанты быстро открывают крышки корзин. Из корзины выпрыгивает одна крыса, за ней вторая, третья... Внутри корзина разделена на несколько отделений с таким расчетом, чтобы при каждом открывании крышки оттуда мог выскочить только один зверек. Зараженные чумой, крысы очень худые, а глаза у них сверкают, как стеклянные бусинки. Выпущенные крысы прячутся [75] в кладовых, за домашней утварью, в щелях стен и смешиваются с местными крысами. Блохи, паразитирующие на крысах, зараженных чумой, перескакивают на здоровых{12}. Вскоре среди крыс этой деревни вспыхивает чума. Многочисленные блохи, насосавшись крови больных крыс, а также мухи разносят инфекцию. Через два-три дня в деревне появляются первые больные чумой. На экране видны мухи, бесчисленные тучи мух... Они садятся на мокроту, слюну, выделения из носа и экскременты больных чумой, а затем перелетают на продукты и переносят на них бациллы чумы, которые содержатся в выделениях больных. Человек, употребляя эти продукты, заболевает легочной формой чумы.

Применялись и другие способы заражения населения. Чумные бациллы помещали в пробирки, которые затем бросали в колодцы и водоемы. На обочинах дорог «теряли» автоматические ручки, в колпачки которых были помещены возбудители чумы. Переодевшись в платье китайских крестьян, члены диверсионных групп ходили по деревням и раздавали детям сладкие пирожки с «начинкой», то есть зараженные чумой. Особенно страшным является заражение колодцев. В Маньчжурии колодцы являются основным источником снабжения водой. В некоторых ее районах лишить население колодцев — все равно, что вынести ему смертный приговор.

Если в кровь попадает большое количество вирулентных чумных бацилл, то возникает общее заражение крови и человек умирает. При заболевании чумой у человека возникает жар, чередующийся с сильным ознобом, начинается сильная рвота, глаза наливаются кровью, ноги заплетаются, как у пьяного, речь становится невразумительной. Происходит воспаление лимфатических узлов, а вследствие высокой температуры начинает сохнуть кожный покров. Затем в тканях, окружающих лимфатические узлы, развивается воспаление и из-за подкожных кровоизлияний кожа темнеет. Болезнь длится обычно не больше недели, затем, как правило, наступает смерть. Наблюдались случаи, когда старики и ослабленные болезнью умирали гораздо раньше, еще до воспаления лимфатических узлов. [76]

Все деревни, где вспыхивала эпидемия чумы, обычно сжигались дотла. В некоторых случаях вирулентность чумных бацилл была слабой и болезнь принимала затяжной характер: опухоль лимфатических узлов опадала и наступало как бы полное выздоровление, но через двадцать с небольшим дней болезнь вспыхивала с новой силой.

Учитывая коварный характер чумных бацилл, все члены диверсионных групп, возвращавшиеся с задания, изолировались от окружающих. Они в течение нескольких дней проходили строгий карантин вне расположения отряда, а их одежда тщательно проверялась и подвергалась соответствующей обработке.

Подробности расправы с Комия

Хаясида вернулся с гауптвахты через десять дней. Он остановил меня, когда я выходил из столовой после ужина.

— Извини меня, я виноват перед тобой... Действительно, не стоило тогда связываться.

— О, как хорошо, что ты вернулся! Ведь я все время только и думал о том, что теперь с тобой будет.

— И я тоже много думал в тот вечер о том, как быть? Но, понимаешь, поступить иначе я не мог. Ведь я обещал, и мне было неприятно даже подумать, что меня могут посчитать трусом. Все уже было согласовано. Я должен был уронить учебную винтовку, это было сигналом.

Так начал свой рассказ Хаясида. Судя по его рассказу, дело было так.

В тот вечер Комия дежурил. Было решено, что, когда он будет делать обход, Хаясида подаст сигнал. Приближался решающий момент. В казарме царила мертвая тишина. Все, за исключением «заговорщиков», спали. Хаясида, притворяясь спящим, держал в руках один конец шнура. Другой конец был привязан к прикладу учебной деревянной винтовки, которая стояла в пирамиде. Замысел Хаясида был прост: он потянет за шнур, винтовка упадет, и это будет сигналом. Услышав шаги Комия, он несколько растерялся.

— Ишь, притворились, что спят, — насмешливо сказал Комия, поровнявшись с койкой Хаясида.

«Чего же я жду?» — мелькнула у Хаясида тревожная мысль, и он дернул шнурок. Винтовка с грохотом упала на пол. [77]

— Что?.. Что такое? — закричал Комия, еще не понимая, что случилось.

Несколько человек, напряженно ожидавшие сигнала, вскочили с постелей и стали расхватывать из пирамиды учебные винтовки.

— Бей! — крикнул кто-то и ткнул прикладом в Комия.

— Мерзавцы! Вы что, бунтовать?! — дико заорал тот.

— Не шуми! Мы тебе сейчас не солдаты!

Обезумевший от ярости Комия, на которого со всех сторон сыпались удары, схватил одну из стоявших в углу боевых винтовок и стал неистово размахивать ею.

Караульные прибежали уже после того, как Комия, выплевывая выбитые зубы, с окровавленным лицом выскочил вон. Когда был наведен порядок, Хаясида и другие участники ночного происшествия, очутившись на гауптвахте, упали духом. Но случилось так, что в самом начале расследования на первый план неожиданно всплыл вопрос о пехотной винтовке образца 1905 года, которой потрясал Комия. На боевом оружии был поврежден государственный герб — хризантема. Вероятно, Комия в припадке ярости задел винтовкой за печку. О том, что произошло в отряде этой ночью, было известно только военному министерству и командованию Квантунской армии. От войсковых частей этот факт держали в строгой тайне. По указанию начальника отряда дело было прекращено, и все участники расправы с Комия вернулись в свою группу. Начальником группы вместо Комия был назначен наш бывший вербовщик Накано. Комия перевели в один из филиалов отряда.

Закончив свой рассказ, Хаясида на некоторое время задумался, а потом, как бы подводя итог, заключил:

— Да, но мы от этого ничего не выиграли, наоборот... За нами теперь будут следить. Что ни говори, но мне почему-то неловко перед товарищами. Они задумываются: не останется ли все по-старому? У меня тоже нет никаких надежд на будущее. Я уже примирился с мыслью, что всю жизнь придется возиться с крысами и мышами.

— Что делать? И я в таком же положении. Но не надо падать духом. Давай-ка прогуляемся лучше, забудем на время обо всем. Не хочешь пройтись к аэродрому? — предложил я, желая перевести разговор на другую тему.

Я не знал, как отвлечь Хаясида от грустных мыслей, и, словно автомат, то и дело повторял: [78]

— Забудь, забудь, не думай ни о чем!

Мы не спеша направились в сторону аэродрома, но вдруг Хаясида остановился.

— Знаешь, вот я сейчас осмотрелся вокруг, и мне так захотелось бежать из этого ада. В душе я сознаю, что это невозможно, но у меня скверный характер: не успокоюсь, пока не выполню то, что задумал.

Я был поражен. Мысль о побеге не раз мелькала и у меня. Но каждый раз я убеждал себя, что нужно во что бы то ни стало преодолеть этот соблазн. И вот именно из-за того, что я все время старался избавиться от этого соблазна, меня неотступно мучила мысль, что когда-нибудь благоразумие изменит мне.

Мы с Хаясида до позднего вечера просидели в садике на скамье. С наступлением вечера на смену дневной жаре пришла вечерняя прохлада. Беседа наша шла вяло, но мы были только вдвоем, и одно это было для нас каким-то умиротворением. В расположении учебного отдела раздался сигнал отбоя. Мы встали и распрощались. Проводив взглядом Хаясида, я поспешил в свою казарму.

Загубленная молодость

Остановившись у входа в комнату, я услышал язвительный голос Оми. Войдя в помещение, я увидел Морисима и Кусуно, которые стояли на коленях, почтительно слушая начальника. Хаманака еще не вернулся.

— Где был? — спросил меня Оми, презрительно осмотрев с головы до ног.

— Ходил на прогулку, — ответил я.

— Вероятно, берешь пример с Хаманака?

— А что такого сделал Хаманака?

— Да говорят, что он все время отирается у казенных квартир, где живут вольнонаемные и врачи.

Я замечал, что в последнее время Хаманака часто встречается с барышней Имадо. Оми, по-видимому, пришел специально, чтобы что-то сделать с Хаманака.

— А где Хаманака? — спросил он, хотя прекрасно догадывался об этом и сам.

— Я не знаю.

— Не знаешь?! Он не знает, куда пошел его товарищ по оружию! Не думаешь ли ты этим оправдаться? Я не допущу, чтобы ты строил невинную рожу! Видите ли, он [79] был один, ходил на службу и ничего не знает... Я не погляжу, что ты земляк Акаси... Если ты думаешь, что из-за этого я, как другие, буду с тобой церемониться, то ты ошибаешься. Найти Хаманака! Живо!

Действительно, я привык к тому, что все вольнонаемные относились ко мне снисходительно. Дело в том, что мои сослуживцы уже не раз получали от начальства затрещины, и только меня никто еще ни разу не тронул и пальцем. Даже Оми, и тот до этого времени считался со мной. Поэтому все думали, что я нахожусь под покровительством Акаси. Именно об этом так злобно проговорился сейчас Оми. Меня охватило тяжелое предчувствие. Вот уже около месяца Акаси не показывался, и никто не знал, где он находится. Поведение Оми навело меня на грустные размышления о том, что Акаси, вероятно, уже нет на этом свете или же с ним произошла какая-нибудь неприятность. Во всяком случае, мне казалось, что в отряд он уже больше не вернется.

Мы встретили Хаманака как раз в тот момент, когда выходили из казармы на его поиски. Оми, не ответив на приветствие Хаманака, цинично бросил ему:

— Ну что, натаскался? — и, не дожидаясь ответа, с яростью крикнул: — Марш в казарму! Живо!

Когда мы вошли в казарму, начался допрос:

— Хаманака! Ты тогда сказал, что нашел фотографию барышни Имадо?

— Так точно...

— И ты еще продолжаешь лгать мне?

Хаманака уныло опустил голову. Он понял, что Оми все известно. Возможно, он узнал о фотографии от самой Имадо или, может быть, выследил их сегодня вечером во время свидания. Готовый во всем признаться, Хаманака тихо проговорил:

— Простите, обманул. Карточку мне подарили.

— Я знаю об этом уже давно. Говори честно, почему ты сегодня опоздал к отбою?

— Я гулял с госпожой Имадо и немного задержался, — глядя в одну точку, сказал Хаманака с решимостью человека, припертого к стенке.

Я до глубины души был поражен его спокойным тоном. Нам все время твердили, что любовь — это преступление, и откровенное признание в ней мы восприняли как бесстыдство. Но Хаманака, видимо, это было совершенно безразлично. [80] При свете электрической лампочки у него лишь сверкали глаза да слегка подергивались бледные щеки.

— И ты еще имеешь наглость так отвечать?! Неужели ты не считаешь свое поведение недопустимым? — несколько недоуменно спросил Оми, но Хаманака промолчал. Оми во второй, в третий раз повторил свой вопрос, но Хаманака словно воды в рот набрал.

— Акияма, а ты как думаешь? — внезапно обратился ко мне Оми.

— О чем? — с невинным видом спросил я.

Я прекрасно знал, что он спрашивает меня о любовных делах Хаманака, но притворился непонимающим.

— Ты, скотина, не слушаешь, о чем я говорю? Я тебя спрашиваю: что ты думаешь о Хаманака?

Я отлично знал, что если отвечу так, как угодно Оми, то буду прощен. Но внезапно я почувствовал, что не могу осудить Хаманака, и не потому, что я осознал неизбежность любви, а просто потому, что был подавлен необычайной серьезностью Хаманака. Во всем отряде, изолированном от мира глухой стеной, на которой с полным основанием можно было написать: «Оставь надежды всяк, сюда входящий», — только Хаманака сохранил вкус к жизни. Это было понятно даже мне. Хаманака, должно быть, тоже понимал, что если он с целью угодить старшему по званию скажет ни к чему не обязывающее: «Да, виноват», — то все закончится благополучно. Но он был не из тех, кто свое жизненное благополучие строит на таком, пусть безобидном, подобострастии перед начальством. Я отдавал себе отчет, что, если поступлю в угоду Оми и осужу Хаманака, мне будет обеспечена безопасность, зато я поставлю Хаманака в безвыходное положение. И я тихо ответил:

— Я в этом совсем не разбираюсь.

— Как и ты, скотина, заодно с ним?!

И Оми отвел правую руку назад. «Ну, дошла и до меня очередь, сейчас ударит», — подумал я и стиснул зубы. Оми ударил, и я пошатнулся. Мне стало жарко, вся кровь прилила к лицу. Новыми ударами кулака он сбил с ног Морисима и Кусуно.

— Поняли, за кого вам попало? Эй ты, Хаманака! Это из-за тебя попало сейчас твоим друзьям. И все-таки ты предпочитаешь молчать? Понимаю, тебе безразлично, лишь бы не было больно самому. [81]

— Нате, бейте! — Хаманака с застывшим лицом вышел на полшага вперед.

— Эй, вы, слушайте мой приказ! Бейте его, да как следует!

«Так вот до какой отвратительной подлости и злобы дошел Оми!» — подумал я и решительно, изо всех сил ударил Хаманака по лицу. Я чувствовал себя виноватым перед ним, и то, что я ударил его только ладонью, а не кулаком, было единственной формой протеста против Оми. Морисима и Кусуно ударили Хаманака несильно, и Оми приказал им бить еще. Издевательство над нами и Хаманака продолжалось до рассвета, только тогда Оми ушел к себе. Потом он несколько дней подряд после отбоя непременно приходил проверить, в казарме ли Хаманака. Очевидно, Хаманака после того случая отказался от ночных свиданий, и теперь он каждый раз перед сном молча сидел на своей циновке. Когда я видел его неподвижную фигуру, мне становилось не по себе. Невыносимо тяжело было чувствовать, что в нашей комнате поселилась вражда.

— Мы перед тобой виноваты, но, пожалуйста, не думай о нас плохо. Ведь у нас не было другого выхода, — обратился я к Хаманака через два дня после той памятной ночи. Больше я был не в силах терпеть.

— Да я и не сержусь. То, что вы меня избили, вполне естественно, и это вовсе не причина для обиды на вас. Наоборот, мне было бы гораздо тяжелее, если бы вы поступили иначе.

Хаманака натянуто улыбнулся и окинул нас беглым взглядом. С этого времени он стал еще более замкнутым и как будто забыл про нас, но я не осуждал друга, а скорее искренне сочувствовал ему.

Страшная прогулка

Наступило 1 июля 1945 года. Утро в этот день было свежее и ясное. Когда мы с Саса и Хосака собрались в прихожей помещения, где располагалась секция Такаги, чтобы переодеться в рабочее платье, вошел техник-лаборант Сагава.

— Сегодня можно не переодеваться. Будем развлекаться, пойдем на пикник.

Мы радостно, но изумленно переглянулись. Никому из нас еще не приходилось с такой целью покидать пределы городка. Правда, один раз мы выходили в поле, но на [82] практические занятия. Заключенные в каменных стенах, отгороженных от всего мира колючей проволокой, мы вели смертельно опасную игру только с бактериями. Поэтому мы безумно обрадовались прогулке в поле, где гуляет свежий ветерок.

Мы вышли за ворота лаборатории, а немного погодя к нам с радостными возгласами подбежало со стороны казарм более десятка сослуживцев, работавших на огородах.

— На прогулку, на прогулку!..

— Куда пойдем? — слышались со всех сторон взволнованные голоса.

— Итак, я их у вас забираю, — обратился Сагава к вольнонаемному Осуми из учебного отдела.

— Пожалуйста, прошу, — ответил тот.

Пока варили рис, приготовляли походные завтраки и наполняли фляги водой, пробило девять часов. Наконец мы вышли из городка. За оградой, куда ни взглянешь, простиралась необъятная ровная степь, покрытая травой. Над землей поднимались потоки нагретого солнцем воздуха, и поэтому далекая линия горизонта непрерывно колебалась. Показывая на северо-запад, Сагава сказал:

— Цель нашего похода — маньчжурская деревня примерно в восьми километрах от нас. Еще немного пройдем и увидим ее.

Кругом зеленела трава, и только там, где со стороны железнодорожной станции Пинфань тянулась проселочная дорога, на зеленом ковре местами виднелись желтые плешины. Мы разбились на небольшие группы и, не торопясь, продвигались вперед. Захваченные массой новых впечатлений, мы даже не замечали, что там, где проходил наш путь, не было никакой дороги. Среди низких, но разнообразных полевых трав цвели фиолетовые, высотой до пятнадцати сантиметров ирисы, какие-то незнакомые мне цветы оранжевого цвета, а иногда попадались даже красные лилии.

— Кажется, у нее съедобные корни? — сказал как-то Хосака и дважды попытался вырвать с корнем лилию, но оба раза неудачно. Земля затвердела, и откопать корни растения руками было невозможно.

Вскоре показалась деревня. Я сказал, что кругом простиралась ровная степь. Но потом, внимательно присмотревшись, и заметил кое-где отлогие холмы и небольшие [83] ложбины; казавшиеся игрушечными, домики крестьян то показывались, то скрывались из виду в складках местности. Нещадно палило солнце, и я чувствовал, как по телу ручейками струился пот. Только лишь слабый, порывистый сухой ветерок время от времени обдувал лицо и освежал разгоряченное тело. Самые нетерпеливые стали все чаще прикладываться к фляге с водой.

— Эй вы! Воду беречь. Дальше еще труднее придется. В деревне из колодцев пить нельзя, — предупредил Сагава.

Пришли в деревню около полудня. В ней насчитывалось не больше двадцати дворов. Низкие, с плоскими крышами домики, обмазанные глиной, стояли в один ряд. У дорога росли две-три небольшие, скрюченные, словно забывшие выпрямиться, ивы. С тех пор как я приехал в Маньчжурию, я почти не видел деревьев.

— Все жители этой деревни имеют специальное разрешение штаба армии на право проживания здесь. Ведь эта деревня находится в каких-то восьми-десяти километрах от нашего отряда, — объяснил Сагава тем, кто стоял неподалеку от него.

Старики, месившие под навесом глину, босоногие ребятишки, выглядывавшие из домов женщины — все с любопытством рассматривали нас. Когда мы расположились в тени и развернули свои завтраки, ребятишки, до сих пор застенчиво державшиеся поодаль, подошли ближе. Некоторые из нас пытались завязать беседу на их родном языке и писали китайские слова катаканой{13}. Сагава, как и следовало ожидать, покорил всех ребят знанием их родного языка. Достав из вещевого мешка сладкие пирожки с бобовой начинкой, он оделил ими каждого. Со стороны это выглядело бы довольно трогательно, если бы не странное выражение лица Сагава: оно выражало жестокость и какую-то напряженность. Но тогда я не придал этому почти никакого значения, хотя и должен был знать, что угощение ребят — один из приемов работы диверсионных групп, как это показывали нам в одном учебном кинофильме.

Зачерпнув из колодца прохладной воды, мы ополоснули разгоряченные лица, намочили полотенца, положили их под головные уборы и вскоре тронулись в обратный [84] путь. Если в деревню мы шли не спеша, то возвращались куда быстрее. Солнце стояло еще высоко, и было очень жарко. Когда мы подходили к городку, Сагава затянул марш Квантунской армии, и мы с песней вошли в ворота на территории городка, откуда, быть может, опять долго не удастся выйти.

Прошло несколько дней. Однажды утром мы, придя на службу, заметили необычное оживление в секции. По коридору взад и вперед сновали озабоченные вольнонаемные. По отрывочным словам, доносившимся из лаборатории, я понял, что в деревне, где мы были, вспыхнула чума. С ужасом я вспомнил зловещую улыбку на лице Сагава в тот момент, когда он раздавал детям сладкие пирожки. Оказывается, наша прогулка также преследовала цель проверить эффективность одного из методов распространения инфекционных болезней. Работники лаборатории потом по очереди должны были ездить в эту деревню, чтобы наблюдать за тем, как протекает эпидемия, и на месте испытывать эффективность лечебных препаратов. На этот раз в качестве ассистента послали и меня. Одетые с целью самозащиты в специальные резиновые костюмы, мы под палящими лучами яркого солнца чувствовали себя словно в бане. На улице не было ни одного жителя. Деревня строго охранялась солдатами нашего отряда. Дома, где были больные чумой, с целью предупреждения распространения инфекции мухами были обнесены мелкой белой металлической сеткой, похожей на сетку от москитов.

Все дети, которых Сагава оделил сладкими пирожками, заболели легочной формой чумы, и некоторые уже умерли. Один за другим в деревне появлялись новые больные. Значит, тучи мух и полчища блох уже разнесли чумные бациллы по всей деревне. Когда я вместе с военным врачом Цудзицука вошел в один из домов, обнесенный металлической сеткой, перед нами открылась такая страшная картина, что даже я, видавший уже немало на многочисленных опытах и фотоснимках, от ужаса то и дело закрывал глаза. Когда мне казалось, что среди трупов я узнаю какого-нибудь мальчугана из тех, которые в тот день так беззаботно играли среди нас, я готов был громко разрыдаться.

Наш отряд готовил новое действенное оружие, чтобы применить его в целях завоевания окончательной победы, поэтому такие опыты были необходимы. Испытывая сострадание [85] к жертвам этих опытов, я тем самым нарушал свой служебный долг. Я прекрасно понимал это и все же не мог спокойно смотреть на несчастных.

Моя обязанность заключалась в том, чтобы помогать при вскрытии трупов с целью извлечения легких, селезенки и других органов для изготовления препаратов, необходимых при проведении исследований. У меня не было никакого желания вникать в порученную мне работу, и я выполнял ее механически, по привычке. Сквозь стены до нас доносились жалобные стоны умирающих, а за проволочной сеткой слышалось громкое жужжание мух, привлеченных сюда запахом человеческих внутренностей.

В зачумленной деревне мы провели не более часа, но у меня от нервного напряжения кружилась голова и подкашивались ноги. Нервы мои были напряжены до предела, я чувствовал себя совершенно разбитым, когда вернулся в расположение отряда. Примерно через неделю деревня была сожжена. Возможно, не все жители умерли от чумы, но так как опыт следовало держать в строгой тайне, то говорили, что все оставшиеся в живых были расстреляны. Судя по кинофильму, о котором я уже упоминал, подобные жуткие опыты на людях в широких масштабах проводились несколько раз до и после этого случая.

С зимы 1942 года до весны 1943 года в Нунане свирепствовала эпидемия чумы, и из четырех-пяти тысяч крестьянских дворов больше половины было сожжено дотла. Видимо, и там дело не обошлось без диверсионных групп Отряда 731.

В Маньчжурии, как и в центральной Аравии, центральной Африке и других районах земного шара, есть места, где бывают вспышки чумы. Нунань является одним из таких районов, и нет ничего удивительного, что эпидемия чумы приняла здесь широкий размах. Но все диверсии Планировались с таким расчетом, чтобы вспышки чумы выглядели естественно и чтобы ни у кого не возникло и мысли о возможности диверсии. Этим же, вероятно, можно объяснить и то, что операция в Нунане у жителей не вызвала подозрений. Более того, было распространено мнение, что только благодаря усилиям Отряда 731 число жертв удалось свести до минимума. Но вирулентность чумных бацилл в естественных условиях и в культуре различна, не одинакова и скорость их размножения. Между прочим, в отдельных случаях эти микробы могут отличаться [86] и по своей форме. Что касается вспышки чумы в Нунане, то большинство специалистов пришло к выводу, что в данном случае возбудителем были искусственно выращенные чумные бациллы.

После падения Окинавы

Не улеглось еще возбуждение, вызванное сожжением: маньчжурской деревни, как мы получили печальное известие о падении острова Окинава. Из сообщений по радио, которое имелось в лабораториях, и из газеты «Мансю Ниппо», ежедневно вывешивавшейся на стене, мы; знали о переломе в ходе войны не в нашу пользу. После: известия о падении Окинавы мы остро почувствовали, что война вступает в решающую фазу. Не исключалась возможность, что вслед за этим противник высадится в Китае или на острова собственно Японии.

Но слово «поражение» еще не вошло в наш обиход.

Примерно в это время вернулся вылетавший в Японию командир нашего отряда Исии. Он собрал отряд и обратился к нам с проникновенной речью, в которой сквозила тревога. Ходили упорные слухи, что он в этот раз, как и летом 1944 года, после падения Сайпана, настаивал на применении бактериологической бомбы, утверждая, что это сразу же изменит обстановку на фронтах в нашу пользу. Он говорил о несокрушимости Японии — страны богов, о возросшей роли нашего отряда, призывал нас верить в окончательную победу и отдать, свои силы выполнению служебного долга. Но его возбуждение и непрестанное подчеркивание нашего долга только взвинтило до предела наши и без того напряженные нервы.

И как бы подтверждая, что мы попали в тяжелое положение, — а это и без того было ясно из речи Исии, — на вечерней лекции один преподаватель, чтобы ободрить нас, сказал:

— Скоро мы создадим новое оружие, которое потрясет весь мир. Тогда мы сможем уничтожить сто миллионов человек.

На этой единственной надежде тогда строились все расчеты. «Раз так говорит высшее начальство, значит, это правда», — таково было общее мнение.

В июле начались тревожные дни. Рядом с аэродромом готовили капониры для самолетов. Для этого было мобилизовано [87] около тысячи китайских кули, да и мы иногда целыми днями были заняты рытьем окопов и других укрытий.

Как-то я, Саса и Хосака вместе с вольнонаемным Коэда отправились к месту работ. Мы миновали котельную и пошли, направляясь ко второму аэродрому. Перед нами открылась картина, напомнившая почему-то далекие времена. Полуголые босые китайские кули, которые были похожи на первобытных людей, равнодушно, механически копали и переносили землю. Их было великое множество, однако не было слышно ни громких разговоров, ни шуток. Царила такая удручающая тишина, что казалось, будто это не люди работают, а копошатся шелковичные черви.

— Там бомбы сложены, — сказал, ни к кому не обращаясь, Хосака.

Внимательно присмотревшись, мы увидели, что действительно направо от нас, рядом с постройками, высились штабеля покрытых красной ржавчиной бомб. Каждая из них длиной была, наверное, в рост человека.

— Неужели мы стали изготавливать и бомбы? — спросил я Коэда.

— Гм... такие бомбы раньше применяли на фронте, а теперь их направили к нам. Ведь это обычные бомбы.

Мы закончили работу в пять часов и вернулись обратно, китайцы же работали почти всю ночь напролет и за два дня соорудили три укрытия. Транспортных самолетов в отряде было семь, но так как они непрерывно несли службу связи с филиалами отряда и выполняли другие задания командования, а следовательно, почти все время находились в воздухе, то достаточно было трех укрытий.

На южной стороне городка, недалеко от жилых домов, где проживали администрация и вольнонаемные, под землей в виде треугольника была выстроена казарма, где разместили до двух рот саперов и «оружейников» — специалистов по бомбам, прикомандированных к нашему отряду. В сущности, это были диверсионные группы. Говорили, что их прикомандировали к нашему отряду для обучения применению бактериологических бомб в тылу противника. Они должны были играть роль ударных отрядов, но, насколько они были подготовлены к этому, никто не знал. Личный состав этих рот состоял из довольно пожилых солдат, призванных из запаса, и потому никак [88] нельзя было сказать, чтобы они отличались высоким боевым духом. Наоборот, чувствовалось, что они деморализованы. Судя по тому, как они ползали на плацу во время учений, можно было сказать, что солдаты совершенно не привыкли к военной службе. Чтобы поднять боевой дух, их каждый вечер заставляли распевать военные марши. Даже нам становилось невыносимо грустно смотреть, как они с песнями маршировали по плацу, освещенные багровыми лучами заходящего солнца.

Часть отряда переводят в Тунхуа{14}

В середине июля часть личного состава отряда, примерно одна десятая каждого отдела, во главе со вторым отделом переехала в Тунхуа. Ходили слухи, что и весь наш отряд вскоре передислоцируется туда же. К части отряда, переведенной в Тунхуа, были прикомандированы вольнонаемные Асабу из секции Такаги и Сато из учебного отдела. Причину передислокации нам объяснили тем, что скоро могут начаться военные действия, но тогда никто из нас еще не представлял, какая опасность нависла над Японией. Работы стало значительно больше, и все чаще приходилось работать в лабораториях всю ночь напролет. Из-за недосыпания и переутомления участились несчастные случаи при работе со смертоносными бактериями, и число инфекционных заболеваний среди личного состава возросло.

— Если дорожите жизнью, будьте внимательны, — почти каждый день предупреждал нас военный врач Цудзицука.

Случаев инфекционных заболеваний было много, и возникали они по самым различным причинам, но главной причиной были рассеянность и ослабление внимания.

При посеве бактерий работающему все время приходится прокаливать платиновую петлю. Техник-лаборант Сагава постоянно твердил нам:

— Осторожнее прокаливайте петлю.

Если ее очень резко вводить в пламя, то бактерии могут разлетаться и попадать на руки и другие части тела. [89]

Такой несчастный случай произошел с моим земляком Кусуно, с которым мы жили в одной комнате. Кусуно положили в госпиталь, заподозрив у него чуму.

Возвращаясь однажды глубокой ночью с работы в казарму, я почувствовал в нашей комнате запах карболовой кислоты, — этот опостылевший мне запах, от которого я только что избавился, вырвавшись из лаборатории. В дверях комнаты я невольно остановился в предчувствии чего-то недоброго. Хаманака и Морисима лежали в постелях, но не спали.

— Что случилось?

— Кусуно взяли в госпиталь. Говорят, у него чума, — ответил Морисима.

Я был ошеломлен. У меня сложилась твердая уверенность, что раз Кусуно и Морисима работают в метеорологической секции второго отдела, то для них опасность заболеть чумой исключена. Затем я вспомнил: дня три назад Кусуно послали в помощь в питомник, где работал Хаясида, заниматься с крысами, которые за последнее время прибывали отовсюду.

— Это произошло недавно, в питомнике? — спросил я.

— Да, наверное, там. Когда его брали в госпиталь, он сказал, что ничего страшного нет, но нам тоже сделали уколы. Что ни говори, а все же страшно, — ответил Морисима.

За себя я не боялся, так как нам регулярно делали противочумные уколы, но несчастный случай с Кусуно меня обеспокоил. Было неизвестно, чем все это кончится. Он мог и умереть.

— Ну, я сбегаю в госпиталь, — сказал я.

— А может, лучше не ходить? Как-никак, а... — проворчал Морисима.

— Да, но ведь мы земляки.

И я отправился в госпиталь.

В коридоре госпиталя, освещенном желтоватым светом электрических ламп, стояла глубокая тишина, и я испугался звука собственных шагов.

Дежурный преградил мне путь и подозрительно спросил:

— Что надо? В такое время...

Я объяснил ему, что работаю в чумной секции, и спросил о состоянии Кусуно. [90]

Как раз в это время начали бить стенные часы. Бом-бом-бом... Я насчитал двенадцать ударов. Дежурный задумался было, но потом небрежно ответил:

— Раз вы работаете в этой секции, то вам, возможно, разрешат свидание, но не сегодня. Сейчас уже поздно. Приходите, когда будет врач.

Когда я повернулся и пошел к выходу, он бросил мне вдогонку:

— Но оснований для беспокойства как будто нет. Говорят, что у него легкая форма.

Я было несколько успокоился, но потом вспомнил, что, когда я перед этим вернулся в казарму, товарищи не проронили ни слова. Чем же объяснить, что они и рта не раскрыли?

Когда я пришел в казарму, дежурный по блоку собирался уходить из нашей комнаты.

— В госпиталь ходил? — спросил он, хотя ему, вероятно, уже сказали об этом. — Немедленно ложись спать, а то завтра будешь носом клевать!

Затем он повернулся в сторону Хаманака, который сидел, понурив голову, и, усмехаясь, спросил:

— А барышня-то, наверное, заждалась, беспокоится. А?

Я сначала не понял, что он этим хотел сказать, но потом догадался, что речь шла, вероятно, о девушке Имадо.

Не успев обсохнуть после дезинфицирующего душа, я улегся в постель и невольно переглянулся с Морисима. Глазами и мимикой мы пытались поговорить о Хаманака, который лежал, свернувшись калачиком, под шерстяным одеялом. Наконец я тихо спросил:

— Куда-нибудь уехала?

— Говорят, в Тунхуа, но... — начал было Морисима, но тут из-под одеяла послышался раздраженный, приглушенный голос Хаманака:

— Замолчи!

Мы смолкли. Обидевшись, я хотел что-то возразить, но тут опять раздался голос Хаманака, в котором чувствовались слезы. Я представил себе его состояние и, проникнувшись чувством сострадания к несчастью влюбленных, страдающих в разлуке, решил оставить его в покое. Я тихонько встал и выключил свет. [91]

Друг попадает в госпиталь

Ложась спать, я собирался на следующее утро пораньше сходить в госпиталь, но так как, несмотря на усталость, я долго не мог заснуть после отбоя, то проснулся только по сигналу подъема. Я быстро вскочил с постели и только тогда вспомнил, что надо проведать Кусуно. Но у меня уже не было времени. Я тотчас же отправился в лабораторию, то и дело поглядывая в ту сторону, откуда должен был показаться Хаясида. Вот наконец и Хаясида.

— Большое несчастье! — крикнул я ему вместо приветствия.

— Что такое? — спросил он, глядя на меня широко раскрытыми глазами.

— Ты знаешь, что Кусуно заразился чумой?

— Неужели?! Как это случилось?

— На днях Кусуно был послан к вам на работу.

— А, это твой земляк.

— Да, он. Кажется, в тот же день он и заразился. Что там у вас произошло в тот день?..

Времени у меня уже не оставалось, я торопился.

— Не знаю. Я впервые слышу от тебя. Кажется, он пересаживал крыс и в это время что-то стряслось.

Хаясида как будто старался что-то вспомнить. В его взгляде видна была растерянность. Мне пора было уходить на работу.

— А. черт! Что же могло случиться? — силился припомнить Хаясида.

— Его положили в госпиталь, но я его не видел. В обеденный перерыв думаю сходить навестить, — уже на ходу крикнул я.

— Я тоже пойду с тобой...

Я обернулся на голос Хаясида и, кивнув ему, побежал на работу.

В этот день мы, как обычно, занимались пересевом чумных бацилл. За работой я спросил Коэда, как заражаются чумой, и о симптомах заболевания.

Мой вопрос был связан с болезнью Кусуно. Хотя я знал, что блохи являются переносчиками чумных бактерий, но отчетливо не представлял себе, как бактерии попадают в организм.

— Бывают случаи, когда никак нельзя утверждать. что заражение произошло только из-за неосторожности. Принято считать, что на трупах крыс, обработанных [92] кипятком, уже не может быть блох, но на самом деле в отдельных случаях могут остаться живые блохи, а стало быть, и микробы, а раз так, то... — этим предисловием начал Коэда свой рассказ о том, каким образом может происходить заражение чумой. Из его рассказа мы узнали следующее.

До сих пор считалось, что заражение происходит вследствие того, что чумные бациллы, переполнившие преджелудок блохи, извергаются в ранку при укусе. Но сейчас некоторые ученые утверждают, что заражение человека чумой происходит несколько иначе. Укушенный начинает чесаться и ногтями повреждает кожу, при этом чумные бациллы, занесенные, на кожу блохой, проникают в организм. Кроме того, при почесывании бациллы могут прилипнуть к кончикам пальцев, а затем через рот и нос попасть в организм.

В обеденный перерыв мы с Хаясида, который ждал меня у столовой, пошли в госпиталь.

Нам сказали, что Кусуно по-прежнему лежит в изоляторе. По существу, все госпитальные помещения отряда представляли собой изоляторы, но для больных инфекционными болезнями изоляторы находились в самой глубине здания.

— Нельзя, опасно. Лучше, пожалуй, не ходить, — неожиданно заявил военный врач в ответ на мою просьбу.

— А что, он очень плох? — забеспокоился я, услышав слово «опасно».

— Нет, этого я бы не сказал. Но не исключена возможность, что вы можете заразиться, потому я и говорю вам, что сейчас посещение опасно. Если бы можно было поручиться, что никакой опасности нет, его выписали бы из госпиталя. Так что лучше вам не ходить.

С доводами врача трудно было согласиться, но нам пришлось послушаться. Врач был явно не в духе, но я все же спросил:

— В какой стадии находится болезнь?

— Стадия? Если я вам и скажу о стадии, то все равно вы вряд ли что-нибудь поймете... Да, так-то вот... Раз не умер, значит и беспокоиться нечего.

Насколько я разбирался в чуме, доктор, вероятно, говорил правду, но я почувствовал себя униженным. Ненавидя старших начальников, я не доверял им. Уходил я из госпиталя, беспокоясь за судьбу Кусуно. [93]

— Может быть, обойдется? — уныло пробормотал Хаясида.

— Говорит, ничего страшного нет. Но сказать легко, а вот каково положение Кусоно на самом деле, — с раздражением заметил ему я, расстроенный неудавшимся посещением больного.

Как и Хаясида, я не мог избавиться от беспокойных мыслей, родившихся в моей голове. Мы чувствовали, что начальство скрывает от нас действительное положение вещей. Я вынул из кармана принесенные для Кусуно молочные конфеты.

— Давай съедим?

— Давай, — и Хаясида отправил в рот сразу две штуки. — Интересно, чем в госпитале кормят, — проговорил он, думая о Кусуно.

Наши самые мрачные предположения оправдались. Кусуно мы больше не увидели.

Вновь с Акаси

Отдельные кинофильмы, из тех, которые демонстрировали нам, были старые и потрепанные. Во время сеанса казалось, что на экране беспрерывно идет дождь. В тот день нам показывали фильм об условиях жизни микробов, заснятый на основе опытов, проводившихся в свое время в отряде. В частности, в нем рассказывалось о способности некоторых видов бактерий переносить замораживание и высушивание. Микробы особенно устойчивы к действию низких температур. Бациллы чумы, холеры, различные гноеродные кокки и ряд других бактерий при замораживании сохраняют жизнеспособность и после оттаивания вновь начинают размножаться. Сопротивляемость же бактерий к высушиванию очень низка. Некоторые из «их погибают уже через несколько часов после высушивания. Особенно нестойки к высушиванию возбудители гриппа, чумы и холеры, сравнительно стойки — кокки или палочки тифа и дифтерии. Палочки Коха и стафилококки в высушенном виде не погибают довольно долго — от нескольких десятков дней до нескольких месяцев. Возбудители столбняка и сибирской язвы не погибают даже при кипячении. Все эти выводы были неоднократно проверены на практике. [94]

Для ведения бактериологической войны необходимо знать климатические и метеорологические условия предполагаемого района военных действий и жизнеспособность бактерий в этих условиях, так как, сколько бы бактерий ни было выращено и как бы высока ни была их вирулентность, если игнорировать среду и условия их жизни, невозможно в полной мере использовать мощь этого нового страшного оружия.

В отряде существовала специальная секция, единственной задачей которой было непрерывное и тщательное наблюдение за влиянием метеорологических условий на деятельность болезнетворных бактерий.

Бактерии особенно чувствительны к колебаниям температуры. Большинство их живет и сохраняет вирулентность при температуре примерно от 25 до 42–43 градусов выше нуля. Наилучшая температура для них — около 37 градусов выше нуля. Бациллы чумы размножаются даже и при 5 градусах выше нуля.

— Вопрос о том, какие бактерии и в каких случаях лучше применять, в основном можно считать разрешенным... Как вы считаете?.. Теперь вам понятно, почему мы так интересуемся чумой? — то и дело шептал нам Сагава по ходу картины.

После окончания фильма мы вышли на улицу. Июльское солнце клонилось к западу, но воздух был так раскален, что дышалось с трудом. Ослепленный ярким солнечным светом, я зажмурился, так как глаза отвыкли от света. Вдруг кто-то обнял меня за плечи. Это был Акаси.

Я обрадовался и почувствовал, что покраснел.

«Значит, не умер, жив», — мелькнуло у меня, и я поспешил справиться о здоровье.

— Как ваше здоровье?

— Хорошо, — несколько сконфуженно ответил он. Как и раньше, Акаси был в гражданском костюме.

Мне было очень приятно и радостно видеть, что Сагава и Коэда тоже радушно приветствовали его.

— С вашего разрешения, я заберу его у вас на некоторое время, — тихо сказал Акаси, обращаясь к Сагава, и ласково, словно любящий отец, поглядел на меня.

— Пожалуйста, сегодня у нас больше занятий нет, — ответил Сагава.

И я, провожаемый взглядами всех присутствовавших, гордо отправился вместе с Акаси. [95]

— Еще жарко. Куда бы нам пойти? У меня на квартире и угостить-то тебя нечем. Жену я отправил на родину.

— На родину? Вы считаете, что здесь уже опасно? — спросил я, имея в виду предполагаемый переезд в Тунхуа.

— Нет, об опасности вряд ли приходится говорить, но ведь здесь я бываю редко... После нашей встречи я вскоре уехал из отряда и вернулся только вчера.

— Вот и Окинава пала... В каком мы сейчас положении? Где наша армия? — засыпал я его вопросами.

Задавая их, я надеялся узнать, применим ли мы когда-нибудь новое оружие, которое призвано устрашить весь мир, или нет. Кроме того, я рассчитывал услышать от Акаси какие-нибудь оптимистические прогнозы, но он ограничился только ничего не значащим «гм», а затем все же сказал:

— Очевидно, эта осень будет решающей для исхода войны.

Я понял, что Акаси взял меня с собой, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей. Ноги сами понесли нас в лавку. Войдя в нее с черного хода, Акаси вместе со мной прошел в маленькую комнату, где никого не было. Очевидно, здесь его хорошо знали.

— Подайте нам чего-нибудь такого... если, конечно, у вас есть, — обратился он к вошедшему мужчине.

Скоро перед нами появились шоколадные конфеты с виски. Некоторое время мы говорили о родной стороне. Под конец Акаси, смакуя виски, проговорил:

— Да, возможно, именно сейчас наступают для Японии самые тяжелые дни.

— Вы опять куда-нибудь уезжаете? — спросил я его после небольшой паузы.

— Гм!.. В последнее время работы неожиданно прибавилось. В Харбине кругом наши враги.

— Наверное, там опасно?

— И здесь и там — везде одинаково опасно, — засмеялся Акаси.

Я до сих пор не знал точно, сколько ему лет. Все вольнонаемные, которые рассказывали мне о нем, тоже точно не знали. На первый взгляд Акаси можно было дать лет сорок, а присмотревшись внимательнее — не больше тридцати. Удивительно, как он мог сохранить простое и мягкое выражение лица. Ведь на нем лежала вся ответственность за работу контрразведки, которая вылавливала шпионов, [96] стремившихся проникнуть в наш отряд. Он свободно владел пятью иностранными языками, но без надобности никогда не показывал этого. Вероятно, в этом и была одна из причин того, что я испытывал к нему безграничное уважение и смотрел на него, как на героя.

Это была моя последняя встреча с Акаси. С тех пор и до августа 1945 года я больше ничего не слышал о нем.

Побег Хаманака

После того, как любимая девушка Хаманака вместе со своими родителями уехала в Тунхуа, он загрустил. По ночам он вдруг вскакивал с постели и как безумный выбегал на улицу. Возвращался обычно не скоро, несколько успокоившись.

Так шли дни.

Кусуно не стало, Хаманака сторонился нас, и мы с Морисима чувствовали себя одинокими и тосковали. Не зная, как успокоить Хаманака, мы решили оставить его в покое и ни о чем не спрашивать.

Однажды ночью после отбоя Хаманака, как обычно, выбежал из комнаты и долго не возвращался. Приближалась ночная проверка, которая проводилась ровно в полночь. Дежурным в этот день был добрый и тихий вольнонаемный Ногути.

— Где Хаманака? — спросил он.

— Только что вышел, — ответил я.

— Вечно он делает все, что захочет. Почему вы не смотрите за ним? — проворчал Ногути.

— У него опять плохое настроение, и мы не знаем, что делать. Как бы не вышло беды, — заметил я.

— Как только он вернется, немедленно доложить, — приказал Ногути.

Было уже час ночи, а Хаманака все не возвращался. Даже молчаливый Морисима наконец не выдержал и проговорил:

— Что же это с ним могло произойти?

Ему, наверное, казалось, что Хаманака или убежал, или покончил с собой.

Впрочем, если говорить прямо, мы тогда не очень беспокоились о нем. Однако на всякий случай я все же решил проверить полку с вещами Хаманака. Увидев его вещи, я понял всю серьезность случившегося. [97]

Обмундирование было аккуратно сложено. Ни дневника, ни других записей не оказалось. Было ясно, что Хаманака ушел.

Морисима, подойдя ко мне, сказал:

— Ну что, будем докладывать? Или лучше поискать самим? Не знаю, что и делать.

Я побежал к Ногути.

Вероятно, у меня был встревоженный вид, так как Ногути, увидев меня, даже подскочил.

— Ну как?

— Хаманака не вернулся. Я просмотрел его вещи, но...

Глаза у Ногути округлились.

— Пошли быстрее, — сказал он и направился к выходу.

По дороге я объяснил ему положение.

— Быстрее, быстрее! Хорошенькое положеньице! И всегда так. Как только мое дежурство, обязательно что-нибудь случится, — досадовал расстроенный Ногути. Он тоже был уверен, что Хаманака сбежал или покончил с собой.

Мы разбудили всех из нашей группы и начали поиски.

Из городка Хаманака выйти не мог, поэтому мы решили прежде всего осмотреть территорию.

Так как наш городок в окружности имел около четырех километров, пришлось послать людей по одному в разные стороны. Ночь стояла темная, безлунная, и это усложняло поиски.

Имея в виду случай с Абэ, я и Морисима считали более вероятным, что Хаманака покончил с собой. Но где и как он мог это сделать? «Самоубийство!» У меня это слово вызывало ужас.

Прежде всего я подумал о бассейне. Мы иногда купались в нем, но я никогда не видел там Хаманака. Вероятно, он не умел плавать. Говорили, что он боится воды и не любит купаться.

— Посмотрим в бассейне, — сказал я, и Морисима молча последовал за мной.

Полный воды бассейн едва виднелся в слабых лучах света, которые доходили от главного здания.

Встав на бетонный край бассейна, я со страхом ждал, что сейчас в его глубине увижу труп Хаманака. Ноги у меня дрожали от волнения.

Тридцать человек бродили в поисках пропавшего по [98] всей территории, но здесь, у бассейна, были только мы вдвоем. Морисима стоял рядом, вцепившись мне в плечо. «Сейчас увижу, сейчас увижу!» — мысленно твердил я, вглядываясь в воду. Раз мне даже показалось, что на неподвижной поверхности я увидел что-то похожее на труп. Легкое дуновение ветерка слегка всколыхнуло воду, и у меня пошли мурашки по спине.

— Нет, здесь не видно. Пойдем посмотрим у храма, — сказал я.

По дороге туда кое-где росла маньчжурская вишня и деревья местами образовывали небольшие заросли. Для самоубийства трудно было бы найти более подходящее место. Когда деревья слабо зашумели, я невольно вспомнил про одного повесившегося, которого когда-то видел в своей деревне. Он висел на дереве, как большая сосулька. Вспомнив эту страшную картину, я невольно вздрогнул.

Но и здесь мы ничего не нашли. Мы продолжали искать в тени зданий, на пустыре, однако нигде не было никаких признаков Хаманака.

— Там тоже нет? Как у вас? — раздавались кругом голоса.

Прошло больше часа, и люди начали выходить из себя. Теперь проснулся уже весь отряд — все пришло в движение. Из одного дома, к которому мы как раз подошли, вышел с электрическим фонариком вольнонаемный Оми.

— Ага, растерялись? Вот болваны! Нечего здесь искать, идите со мной. Вы все в этом виноваты, — угрожающе сказал он.

И действительно, если предположить, что Хаманака удалось бежать из расположения отряда, то это означало большую беду не только для охраны, но и для всего отряда. Все это чувствовали и старались искать как можно внимательнее.

Прошел еще час. Поиски продолжались в зданиях, у земляного вала и в поле.

Небо становилось светлее, и уже отчетливо была видна земля под ногами и лица людей.

У земляного вала встретились две группы, которые шли навстречу друг другу.

— Вот он! Сюда! Сюда! — вдруг раздались оттуда крики. Все бросились на эти голоса. [99]

У самого вала, где росла густая трава, темнело что-то похожее на камень. Это был Хаманака. Увидев Хаманака, я почувствовал к нему острую жалость: уж лучше бы он был мертв! Я с горечью думал о том, какой невыносимой станет теперь его жизнь. Бегство считалось позором.

— Этот мерзавец всех переполошил! Бежать вздумал, негодяй! — ругались подходившие вольнонаемные и рабочие и со злобой пинали Хаманака ногами.

А он сидел, съежившись и не поднимал головы..

— Вставай, вставай! Проси прощения. Если попросишь прощения, тебя не будут наказывать, — сказал Оми и, взяв Хаманака за воротник, попытался поднять его на ноги. Хаманака весь был в пыли и грязи. Очки и фуражка его куда-то исчезли, лицо было искажено ужасом.

— Ты хотел бежать? Да что молчишь, говори! — раздраженно крикнул Оми, дернув Хаманака изо всей силы и поставив его на ноги. А он только бессмысленно озирался и не проронил ни слова.

— Говори! — дико заорал Оми и замахнулся. При этом он отпустил воротник, за который держал беглеца, и тот, потеряв опору, мешком упал на землю. Казалось, он не чувствовал ни пинков, ни боли. Его подняли и потащили, а мы с Морисима печально смотрели ему вслед.

Вероятно, пробравшись к валу, он в последний момент испугался и не решился бежать. Впрочем, это каждому показалось бы невозможным. Ведь чтобы убежать, надо было перебраться через семиметровую внутреннюю стену, а за ней была внешняя стена, поверх которой натянута колючая проволока.

Наверное, он все это понимал, но не видел для себя другого выхода, кроме бегства. Жизнь в отряде была настолько тяжела, что большинство уважающих себя людей мечтало о бегстве. Жестоким ударом обрушилась на него эта неудача, последствия которой пока еще нельзя было предугадать.

Хаманака посадили на гауптвахту на неопределенный срок. Всю его одежду и личные вещи забрали в учебный отдел.

Проверяя перед тревогой вещи Хаманака, я нашел у него бамбуковый веер, который он очень ценил. Я оставил этот веер у себя, не сказав об этом никому. На веере был вырезан марш Квантунской армии и песня Управления [100] по водоснабжению и профилактике. Эти песни вырезал на веере сам Хаманака, когда, привыкнув к жизни в отряде, он бывал в хорошем настроении. Но потом он затосковал, и, не имея больше определенной цели в жизни, решил бежать.

Я по себе хорошо понимал его чувство. Оно знакомо каждому, когда все надежды лопаются, как мыльный пузырь.

— Теперь мы остались вдвоем, а со временем и нам придется расстаться и жить в одиночестве, — с тоской сказал Морисима.

Эти слова окончательно испортили мне настроение.

— Не каркай! — грубо ответил я.

Но что же будет с Хаманака? Увидим ли мы его когда-нибудь?

* * *

Наступил август 1945 года. Начальник учебного отдела Ниси уехал в филиал отряда в Хайларе. Вряд ли он тогда думал, что в последний раз видит штаб отряда.

Пятого августа положили в госпиталь на операцию Коэда. Накануне, рассказывая нам о бактериологической бомбе, он пожаловался на боли в желудке.

— Вы, наверное, тоже когда-нибудь увидите ее, — говорил он. — Сейчас испытывается новая бомба — фарфоровая. Длина ее около одного метра, диаметр — тридцать сантиметров. Производство ее недорогое. Так как эта бомба не взрывается в обычном нашем понимании, то и нет опасения в том, что находящиеся в ней бактерии погибнут. При падении такой бомбы на землю фарфоровая оболочка разрушается от удара и бактерии вместе с питательной средой разлетаются во все стороны.

Объясняя нам это, Коэда держался за живот и корчился от боли. Когда ему посоветовали лечь в госпиталь, он стал возражать:

— Если идти на операцию, проваляешься в постели не менее двух недель, а сейчас самое горячее время. Да, пожалуй, меньше двух недель не пролежишь. Из госпиталя быстро не выпустят.

— Но ведь если много работать, то и болезнь обострится, — убеждали его многие.

Но через несколько дней обстановка изменилась так, как никто этого не ожидал. [101]

Дальше