«Взял ли с собой майор Винцер магнитофонные записи?»

День этот, майский день 1960 года, ничем не отличался от всех предыдущих. Я и не глядя на часы мог бы определить время. Мой балкон выходил на юг, и, когда солнце медленно выплывало из-за левого угла дома, было около девяти утра.

Вошел в свое обычное русло поток машин — перед началом рабочего дня он ширится, походя на разлившийся после дождей Рейн, до которого отсюда рукой подать. Люди, выплеснутые этим потоком машин в город, уже несколько часов были на фабриках и в магазинах или сидели на табуретах в многочисленных учреждениях. День, ничем не отличавшийся от всех предыдущих.

На улицах смолк гомон и смех детей, которые, пересвистываясь и перекликаясь, шли со всех концов и сливались в разноцветную, бегущую в школу вереницу. Где- то [7] вблизи из окна слышался женский голос, а рядом звучала музыка из радиоприемника. Воздух наполняло непрестанное, но не кажущееся докучным гудение хлопотливо живущего, трудящегося города, которое странным образом сочеталось с упоительной свежестью весны. Был майский день, ничем не отличимый от прочих дней мая.

Здесь, на окраине Карлсруэ, в Бадене, расположен поселок офицеров и унтер-офицеров бундесвера. Шесть трехэтажных современных светлых корпусов стоят посреди леса. Проникнуть сюда можно только по особой автостраде или по огороженной тропе для пешеходов. Автострада заканчивается дугообразным тупиком, приспособленным для стоянки машин, а расстановка домов вокруг напоминает заграждение из повозок, применявшееся нашими предками, или, пожалуй, даже «круговую оборону», получившую известность в последней войне. Простые штатские обходят этот поселок стороной. Во всех гарнизонах острят — и довольно хлестко — по поводу бундесверовских «силосных башен».

На верхнем этаже одного из таких корпусов была у меня прекрасная просторная квартира. Кухня, ванная, два туалета, детская, спальня, столовая и кабинет — таковы были наемные владения моей семьи. Эту маленькую, замкнутую от мира обитель радостей завершал балкон длиной почти девять метров, на который выходили двери двух комнат.

Лес подступал к домам так близко, что ветви деревьев почти упирались в окна. Задорные темно-рыжие белочки вскарабкивались по ящикам с цветами и таскали оттуда припрятанные для них орехи.

В то утро май как будто хотел показать себя во всей своей прелести. Сияло солнце, и было так тепло, что мы с женой завтракали на балконе. В столовой в своей плетеной коляске лежал мой сын Ульрих и спал мирным крепким сном, каким спится человеку на двенадцатом месяце его земного существования. А до этого я играл с ним на ковре. Эта маленькая радость выпадала мне редко: я проводил дни на службе за пределами нашего поселка. Но сейчас у меня начался отпуск, и мы с женой еще не решили, отправимся ли мы в путешествие вместе с малышом. Никаких планов у нас еще не было, Мне хотелось просто отдохнуть. [8]

Я и не предчувствовал, что этот день будет иметь совсем особое значение в моей жизни, хотя меня крайне беспокоило одно не вполне ясное обстоятельство, из-за которого я даже, несмотря на отпуск, наведывался на службу.

Я был офицером по связи с прессой Военно-воздушной группы «Юг». По поводу недавно организованной мною в Карлсруэ пресс-конференции возникли разногласия с министром Францем Йозефом Штраусом. Я ждал хоть какого-то отклика от моего высшего начальства, и мне было ясно как день, что ничего хорошего от него ждать нельзя. Штраус прослышал, что многие офицеры в оппозиции против него, и он, несомненно, будет на это peaгировать.

Около десяти часов я выехал из поселка в штаб группы «Юг». Он находился в центре города, напротив главного вокзала, в гостинице «Рейхсхоф», которую бундесвер снял и приспособил для своих нужд.

Перед зданием, с правой стороны, там, где была стоянка для служебных машин, стояло несколько джипов, множество стандартных голубовато-серых бундесверовских частных машинки большой генеральский «опель-капитан». К счастью, я нашел место для своего «фольксвагена» слева, между машинами, принадлежавшими офицерам штаба.

Когда я вошел в «Рейхсхоф», часовой отдал мне честь и пропустил, не спросив служебного удостоверения, хоть я и был в штатской одежде. Он меня знал, да к тому же почти все мы тогда ходили в штатском и только в служебном помещении надевали форму, которая хранилась в шкафу. К концу занятий все опять переодевались. «Гражданину в военной форме» мы, так сказать, противопоставили «солдата в штатском». Под этим обличьем в нас нельзя было признать офицеров бундесвера и затеять с нами нежелательный спор где-нибудь на улице, в ресторане, поезде и т. п. Нам нередко приходилось «защищать» свою профессию: большинство народа было решительно несогласно с ремилитаризацией, несмотря на то, что каждый проект, имевший отношение к бундесверу, неизменно принимался бундестагом.

Ответив на приветствие часового, я прошел через вестибюль к широкой лестнице. На четвертом этаже находился отдел кадров штаба, а в конце длинного коридора — [9] мой отдел, функцией которого была связь с гражданскими организациями с целью вовлечения молодежи в бундесвер. В одной из четырех комнат, занимаемых отделом, был мой служебный кабинет, где сейчас работал капитан Небе, заменявший меня во время отпуска. Из окна видна была людная привокзальная площадь. В кабинете стоял письменный стол, по стенам комнаты — полки для папок и газет, а посреди — круглый стол и четыре удобных мягких кресла. Они, правда, не очень подходили для военного учреждения, но моими посетителями были главным образом журналисты, которых я просвещал, разъясняя им преимущества бундесвера. А в мягком кресле иной раз терпеливо слушаешь.

В моем кабинете висели карта мира с военными базами НАТО, карта Европы, где Германия была представлена в границах 1937 года — правда, с той особенностью, что территория ГДР, закрашенная малиновой краской, именовалась Советской зоной, — и большая картина. Изображала она мчавшуюся во весь опор вермахтовскую мотопехоту, когда она брала штурмом какую-то советскую позицию, — художник запечатлел здесь момент наступления. Картины на тему о нашем отступлении, естественно, спроса не имели.

В остальных трех комнатах сидели мои сослуживцы: два фельдфебеля, унтер-офицер, ефрейтор и машинистка — одна из тех вольнонаемных служащих, которые встречаются во всех штабах бундесвера. И наконец, особого упоминания заслуживает капитан Небе, который сейчас временно занимал мой кабинет.

Когда я вошел, он с подчеркнутой вежливостью встал с места и отрапортовал. Этим он как бы подчеркнул расстояние между нами, какое должно быть, согласно уставу, между капитаном и старшим офицерским составом.

Затем мы поздоровались за руку, осклабились, спросили друг друга «как живем», после чего убрали стоявшую между нами «кулису» в сторону. Бесшумная смена декораций, как на сцене. Да, точь-в-точь как в театре.

— Что нового в нашей лавочке, Небе?

— Ничего существенного, господин майор. Кое-какие директивы по поводу рекламы, несколько эскизов плакатов и обычные телефонные переговоры с редакциями. Да еще звонил вам кто-то из министерства, хотел говорить [10] с вами лично; фамилии своей он не назвал, Я ответил ему, что вы часам к десяти сюда заглянете.

— Он не говорил, что ему нужно?

— К сожалению, нет. Я спросил, не надо ли вам позвонить ему в Бонн, но он сказал, что сам вас вызовет.

Волей-неволей приходилось ждать этого телефонного разговора. Я зашел в другие комнаты, поздоровался с сослуживцами, прочитал новые распоряжения и уселся в одно из кресел у капитана Небе, где сиживали мои посетители. Фрау Хефеле подала нам по чашечке кофе, мы закурили и принялись злословить о нашем старике командующем, генерал-лейтенанте Иоахиме Гуте. Нам, офицерам связи с прессой, доставляло необычайное удовольствие подсылать к нему интервьюеров. Этот генерал, который полагал, что воздушная бомбардировка и фасон фуражки одинаково важны с военной точки зрения, и позволял себе орать во все горло на подчиненных независимо от их ранга, этот человек, при появлении которого все замирали или шмыгали в первую попавшуюся дверь, становился совершенно беспомощен, когда ему подсовывали под нос микрофон. Он не в состоянии был связать двух слов перед магнитофоном. От всего этого мы получали дьявольское удовольствие, поистине наслаждение, правда, недолгое и с отдачей, как бумеранг, ибо за то, что мы видели «всесильного» в минуту слабости, он при удобном случае расплачивался с нами сполна.

Пока мы злословили, незаметно прошло время, и телефонный звонок прозвучал неожиданно. Мне показалось — разумеется, это была игра воображения, — что он прозвучал как-то особенно резко и угрожающе; я как будто предчувствовал, что этот разговор окажется очень важным, решающим для моей судьбы. На войне мы часто говорили об убитом товарище, что он предчувствовал свою гибель. На самом же деле нас тогда просто не покидало чувство страха и какое-то ощущение, похожее на предчувствие. Если оно не сбывалось, значит, человеку повезло. У других же это непрестанное дурное предчувствие, к несчастью, оправдывалось. Нечто подобное случилось и со мной.

Человек, вызвавший меня к телефону, был моим добрым приятелем, офицером из окружения министра, Разговор наш был краток, мы оба знали суть дела. [11]

— Министр совершенно не согласен с вашим докладом о пресс-конференции. Шумел.

— Да почему же, ведь я изложил все как было, подробней уж никак нельзя.

— Так-то так, страниц там много, материала для чтения хватает. Но в вашем докладе отсутствуют, во-первых, такие слова, как «черный рейхсвер», «незаконные меры», «все это уже было прежде», во-вторых, информация о выпадах ваших офицеров против самого господина министра. А особенно взволновало его то, что вы не выполнили его приказ. Вы обязаны были назвать офицеров, которые высказывались против министра и его распоряжений.

— Ах ты господи, да разве я могу сейчас вспомнить все фамилии! Правда, я могу точно указать, кто принимал участие в прениях — список выступавших приложен к моему докладу, — но я уже не помню, кто что говорил.

—. Милый господин Винцер, этими отговорками вы от министра не отделаетесь. Его информировали, что на этом вечере велась магнитофонная запись, и теперь он требует от вас этот материал, причем прислать его нужно с первым же курьером в Бонн.

— Позвольте, кто же министра информировал?..

— Как вам известно, в пресс-конференции принимали участие два представителя Союза резервистов. Председатель его, Адельберт Вайнштейн, — друг министра, о чем вы знаете так же хорошо, как и я. Надо ли еще что-нибудь добавлять?

— Нет, благодарю. Я рад, что это не кто-нибудь из моих офицеров. Что же мне делать?

— Господин Винцер, у меня нет прямого поручения к вам. Я только хотел поставить вас в известность, что завтра прибывает курьер из Бонна, который получил приказ потребовать от вас магнитофонные записи для министра. Если угодно, я тоже только информировал вас, ничего больше.

На этом мой друг кончил разговор и положил трубку. Его самовольный звонок по телефону, которым он меня предостерегал, мог ему дорого обойтись.

Выудить что-нибудь из моего доклада о пресс-конференции было, и правда, нелегко — я это понимал. Но если бы Франц Йозеф Штраус получил магнитофонные ленты, он узнал бы своих «друзей» по голосам. Вдобавок мы, [12] обращаясь друг к другу в прениях, упоминали звания и фамилии. Словом, окажись тогда магнитофонная запись у Штрауса, мне и некоторым моим коллегам офицерам пришлось бы сказать последнее «прости» бундесверу, а кое-кому из нас дали бы возможность продолжать свою трудовую деятельность за толстыми стенами некоего дома с непроницаемыми окнами.

Теперь и до капитана Небе, который не принимал участия в пресс-конференции, дошло, что назревают какие-то события. Правда, из моего телефонного разговора он не все уловил, потому что я плотно прижал к уху трубку. Ему и в голову не могло бы прийти, что на другой день курьер из Бонна потребует от него, как от моего заместителя, магнитофонные ленты. Между тем они лежали у меня дома, я хотел их еще раз спокойно прослушать. Я уже много раз их прокручивал, однако это далеко не способствовало моему душевному равновесию. Нет, эти магнитофонные записи никоим образом не должны были попасть в руки министра.

Уничтожить их или смыть я не имел права: меня наверняка отдали бы под суд, ведь это было казенное имущество и документальный материал, а кроме того, против меня дали бы показания представители Союза резервистов, перед которыми я выступал в качестве руководителя пресс-конференции, и все, что я там говорил, несомненно, было еще свежо в их памяти, даже если они не запомнили фамилий других офицеров.

Мысль, которую я много месяцев вынашивал, теперь выкристаллизовалась, стала решением перед угрозой ареста и потери возможности публично выступить. А я не хотел молчать, я хотел наконец заговорить свободно и открыто, выступить с предостережением против целевых установок бундесвера, против его методов, указать на тождество между настоящим Германии и ее недавним, и даже совсем недавним прошлым, предостеречь против Франца Йозефа Штрауса.

В последнее время я стал чаще слушать радиопередачи из ГДР и составил свое собственное мнение о ней, хоть и знал Восточную зону только по пропаганде Запада. И все-таки мне стало ясно, что в Германской Демократической Республике я получил бы возможность высказать публично то, что мне возбранялось говорить в Западной Германии. Мое представление о ГДР подтвердил [13] своими высказываниями Шмидт-Витмак, бывший депутат бундестага и мой хороший знакомый, который уже давно жил в столице ГДР.

Но я еще сидел в своем служебном кабинете штаба Военно-воздушной группы «Юг». И вот, словно гость в собственном доме, я откланялся, прощаясь и со своей деятельностью, и со своим штабом.

Каждый час этого дня после знаменательного телефонного разговора для меня незабываем.

Оставив свою машину на стоянке перед «Рейхсхофом», я пошел в городской парк, расположенный в нескольких минутах ходьбы. Я сел на скамью и попытался привести в порядок свои мысли не столько для того, чтобы снова взвесить уже созревшее решение — все обстоятельства говорили в его пользу, сколько для того, чтобы продумать способы его осуществления.

Что скажет моя жена? Ехать ли ей со мной или я должен оставить ее пока здесь?

Как и где перейду я границу, могу ли я вообще взять с собой семью? Правда, моя жена достаточно спортивна, ей можно предложить такое необычное ночное путешествие, но с годовалым ребенком это предприятие рискованное. И не позже какого часа назначить мне свой отъезд, если только все не сорвется в последнюю минуту?

Мне казалось, что все, с кем я встречался или разговаривал в те минуты, догадываются о моем замысле.

Итак, мне надо было начистоту объясниться с женой. В последний раз ехал я привычной дорогой из штаба домой по длинной магистрали в лесной массив города, где находился наш поселок.

Разговор, который мы вели потом с женой в нашей машине на мосту через Рейн, был очень серьезным. Говорить на эту тему в доме было бы неумно. Стены имеют уши, и хоть это не всегда уши Ведомства по охране конституции{1}, у меня не было ни малейшего желания делиться своими планами с любопытной соседкой.

Моя жена очень хорошо знала, что многое в бундесвере мне не по душе. Присутствуя при моих беседах с друзьями офицерами и нашими частыми гостями [14] журналистами, она могла убедиться, что я не принадлежу к числу почитателей министра. Об этом же ей было известно из моих столкновений с начальством, возникавших, когда речь заходила о принципиальных вопросах. Но о том, что я уже несколько месяцев ношусь с мыслью бросить службу в бундесвере и перейти в ГДР, я ей ничего не говорил. Естественно, что мое решение ее испугало.

Ничего хорошего она до сих пор о «зоне» не слышала. И вот сейчас придется покинуть все, что стало ей близко и дорого, и двинуться вместе со мной навстречу неизвестному будущему. Я понимал, чем был вызван ее первый вопрос, которым она попыталась выразить свои опасения:

— Здесь у тебя хорошо оплачиваемая должность, ты занимаешь какое-то положение, здесь ты получишь со временем пенсию. А что будет там?

— Мне придется подыскать себе работу, а может быть даже, я займусь журналистикой.

— Значит, твоя военная карьера кончена. А обо мне и мальчике ты подумал?

— Конечно. Но ему всего один год, пока он станет самостоятельным, пройдет уйма времени. Но ты говоришь только о трудностях, которые ждут нас там. А что будет с вами здесь, если Штраус возьмет меня в оборот?

— Не так все это страшно, мне ведь он ничего не может сделать.

— Разумеется, вреда он тебе причинить не может. Но на какие средства вы с мальчиком будете жить, если меня посадят? По ту сторону границы я смогу о вас заботиться. Если же ты останешься здесь, все на тебя обрушатся, а в кармане у тебя не будет ни пфеннига.

— Пожалуйста, пойми меня правильно! Нельзя ли тебе поехать туда без нас и сперва там на месте оглядеться? Мы бы с Ули приехали потом.

— Я только что тебе сказал: у тебя не будет ни минуты покоя, ни гроша денег, ты будешь здесь одинока. Я ведь все это основательно продумал, еще до истории с магнитофонными лентами. Я уезжаю, и вы едете со мной. Я не оставлю вас здесь одних.

Много еще было разных «если» и «но», и наконец мне был задан последний вопрос:

— Как ты думаешь, можно там получить в ресторане чашку настоящего кофе? [15]

Я не нашелся что ответить и вздохнул с облегчением, когда жена решилась наконец ехать со мной.

Теперь оставалось обсудить, что мы возьмем с собой. Наш багаж должен был выглядеть как можно невинней, чтобы не навлечь на нас осмотра. Место в багаже приберегалось и для кое-каких документов, с которыми я ни за что бы не расстался. Придумать, как их упрятать, было головоломкой не менее трудной, чем выполнить желание моей жены — такое понятное — наряду со всем необходимым для ребенка и предметами нашего обихода взять с собой побольше всего того, что было ей дорого как память, но что, едучи в отпуск, брать вроде бы незачем. В итоге набралась целая гора вещей, для нее понадобился бы не один, а два «фольксвагена». Пересмотрев свою кладь еще раз, мы наконец справились со своей задачей и остались, в общем, более или менее довольны. Даже мой сын, не пикнув, принял наше столь важное решение и завопил только тогда, когда мать от волнения уронила его и он шлепнулся на ковер. Впрочем, пострадала не самая благородная часть тела.

Теперь нужно было дождаться ночи, чтобы незаметно погрузить багаж в машину. Соседи знали, что мы не предполагали уезжать. Попадись мы им сейчас на глаза с такой объемистой кладью, кто-нибудь наверняка решил бы, что тут дело нечисто. Позднее, когда стемнело, мы бесшумно снесли с лестницы вниз наши чемоданы, сумки и свертки. Затем мы выкатили машину из поселка. И только когда она была за пределами нашего квартала, я стартовал.

Ночь была грозовая, с сильным ветром и ливнем. И все же надо было лететь без остановки вперед, чтобы еще затемно или хотя бы на рассвете пересечь границу. Нем черт не шутит: на контрольном пункте мог оказаться человек из военной контрразведки (МАД) или Ведомства по охране конституции, который встречался со мной как с офицером связи с прессой по поводу какого-нибудь бундесверовского мероприятия. А в темноте и в такую погоду и притом, что к утру все на контрольных пунктах уже устанут, у меня было больше шансов переехать границу, оставшись неузнанным.

Было еще немало других опасений. Министр мог послать за магнитофонными записями тотчас же, а не на другой день. Вполне вероятно, что мой телефонный [16] разговор с доброжелателем из министерства подслушали и что этот разговор, носивший характер предостережения, не ускользнул от внимания бдительного сотрудника Ведомства по охране конституции. Следовательно, меня и магнитофонные записи станут искать и обнаружат, что я с женой, ребенком и машиной исчез из поселка, и сразу же будет объявлен розыск майора Винцера.

Между тем я находился на автостраде, и ни один добрый друг не мог бы меня догнать и предупредить. И пока я мчался сквозь ночь, уже все, быть может, передано по проводу и меня подстерегают на границе. Я мчался наперегонки со временем, то было состязание, в котором я пытался выиграть у времени минуты, решающие, драгоценные минуты.

Ах, если бы я был уже там, по ту сторону! А тогда пусть звонят, мне вдогонку телефоны контрольных постов! Но что будет, если Бонн уже отдал приказ немедленно меня арестовать?

Задержат меня по дороге или выждут, пока я попытаюсь пересечь границу, и' схватят в последнюю минуту? Многочасовая поездка в грозу и дождь, да еще с такими мыслями в голове, не слитком похожа на увеселительную прогулку. Не хватало только аварии. Но машина все мчалась. Я попросил жену «на счастье» сжать каждую, руку в кулак, подогнув большие пальцы, что она и сделала. А малыш, сидевший сзади, среди подушек, сам таким же манером сжал кулачки: «ни пуха ни пера!» Я счел это добрым предзнаменованием, но жена мне трезво заметила, что так делают все маленькие дети.

Мы мало говорили по дороге. Авантюрность этого путешествия, все то, что было поставлено на карту, множество разных неожиданностей, которые могли сорвать наш замысел, непроглядная тьма, вой бури, дождь, барабанивший по крыше автомобиля, — все это усиливало напряжение и располагало к молчанию.

А если мы и говорили, то совсем тихо, словно боясь, что где-то близко предатель.

Я сохранял внешнее спокойствие, чтобы напрасно не волновать жену; и все же я думаю, что это были одни из самых волнующих часов моей жизни. Правда, дело шло не о жизни и смерти, как на фронте, во время войны, но на карте стояла ценность не меньшая: свобода! Если розыск [17] еще не объявили, то шансов было пятьдесят на пятьдесят.

Это было достаточной причиной для волнения, тем более что мы еще не избавились от одной вещи, усугублявшей опасность нашего положения. Я имею в виду не письмо, которое нам нужно было опустить где-нибудь по дороге в почтовый ящик. В этом письме, адресованном родителям моей жены, в которое мы вложили порядочную сумму денег, мы просили моего тестя поехать в Карлсруэ и отправить нашу мебель в Гамбург, а там сдать ее на хранение на склад. Допуская вероятность провала при первой же нашей попытке пересечь границу, мы, конечно, не могли написать нашим старикам всю правду. Они ничего не должны были знать о нашем замысле, иначе мы поставили бы их перед альтернативой г либо немедленно направить полицию по следам своей дочери, либо, став нашими молчаливыми сообщниками, ждать кары. Поэтому мы написали им, что проведем отпуск в Баварии и Швейцарии, а оттуда приедем в Гамбург, где и останемся, так как есть будто бы приказ о моем переводе туда.

Так вот, письмо надо было опустить в почтовый ящик. Это не составляло труда. Но что заботило меня куда больше — это магнитофонные ленты. Провезти их незаметно среди других вещей было невозможно. Но и допустить, чтобы их нашли, мы тоже не имели права: от того, попадут ли эти записи к Штраусу, зависела судьба многих офицеров. Не подлежало никакому сомнению как сейчас, так и раньше, что уничтожать их нельзя, ибо едва ли есть лучший обличительный материал о планируемом увеличении территориальной армии и об оппозиции некоторых офицеров, этому мероприятию. Я был в крайнем замешательстве.

Оставался только один выход: доверить магнитофонные записи другу. Их нужно было спрятать в надежном месте, и я решил поручить это одному из участников пресс-конференции, который выступал против Штрауса особенно резко. Выбор маршрутов был ограничен, но, так или иначе, мне пришлось спуститься вниз по автостраде и вместо того, чтобы ехать на восток, повернуть в противоположную сторону. А это была значительная потеря времени. [18]

Никогда в жизни не забуду растерянное лицо жены моего друга, когда я за полночь явился к ним в дом и она узнала, что моя семья ждет меня в машине. Должно быть, мой полночный визит показался ей архистранным, тем более что мы домами не встречались. Да и кто в этот час и при такой погоде предпримет загородную прогулку с женой и годовалым ребенком!

Я коротко объяснил моему другу создавшееся положение, сказал, что предполагаю провести отпуск в Баварии и очень спешу, хочу выиграть время. Я настоятельно рекомендовал ему хранить магнитофонные ленты в безопасном месте, добавив, что после отпуска заберу их или попрошу прислать мне.

Таким образом, я покамест отделался от этой обузы, зато у меня появились новые заботы.

Мне пришли в голову такие соображения: мой приятель, бесспорно, не выпустит из рук магнитофонные ленты, это ведь в его же интересах. Но пришлет ли он их мне в ГДР? Не лучше ли для него их уничтожить? Он может в любое время доказать вполне убедительно, что я в доме у него не был и магнитофонных лент у него нет. Но его жену или его семью мой полночный визит мог настроить недоверчиво по отношению ко мне, внушить подозрение, что я направляюсь не в Баварию, а за границу. И хоть мой приятель — решительный противник министра, я все же не знаю, как он поведет себя впоследствии. Если у него есть какие-то подозрения, ему сейчас дана возможность стереть магнитофонные записи и утверждать, что он получил их в таком виде от меня. А следовательно, исчезнет это «акустическое» показание против него. Затем он может поднять телефонную трубку, объявить боевую тревогу в ближайшем штабе, доказав таким манером свое усердие, и в случае моего ареста удостоиться одобрения. Быть может, он уже сейчас звонит по телефону, а мне до границы осталось еще почти три часа езды!

Выехав снова на автостраду, я вдруг увидел перед собой красный сигнал светосигнальной лампы и рядом — четкую световую надпись: «Полиция».

Съехать с шоссе или повернуть было уже поздно. Все пропало, конец!

Покоряясь року и проклиная его в весьма неблагочестивых выражениях, я затормозил и стал наспех придумывать [19] все возможные объяснения. Полицейский подошел к моей машине и потребовал, чтобы я взял влево и ехал дальше медленно, на первой скорости. И тут, когда я тронулся, я увидел на правой обочине дороги опрокинутый грузовик с прицепом — других машин, которые могли вызвать аварию, вблизи не было. Несчастный случай но вине переутомившегося водителя — такова, к сожалению, повседневная, точнее, повсенощная картина, характерная для живущего в постоянной спешке «экономического чуда».

Через сто метров я опять ускорил темп. Тем временем гроза и дождь приутихли. Я ехал с погашенными фарами и на той предельной скорости, какую позволяла тяжело нагруженная машина. Мой сын проспал эту длительную автомобильную поездку, первую в его жизни, а для нас с женой это было последнее — пока — путешествие по автострадам Западной Германии.

Наконец мы были у цели. Мелькали указательные щиты, предваряющие переход через границу. Потом мы увидели контрольный пункт, ярко освещенный бесчисленными дуговыми лампами, точно вокзал огромного города или международная заправочная станция, оборудованная по последнему слову техники. Выключив мотор, я подрулил к веренице машин, выстроившихся перед шлагбаумом. Справа от этой автомобильной очереди на особой площадке досматривались грузовики. Времени у меня было достаточно, я мог наблюдать всю процедуру,

К первой по порядку машине подходил таможенник, спрашивал у проезжающих документы, отправлялся с бумагами в караульное помещение, вскоре возвращался обратно, вручал документы владельцам и объявлял, что проезд открыт. Шлагбаум поднимался. Тогда таможенный чиновник обращался к пассажирам следующей по порядку машины, которая заняла освободившееся место. Шлагбаум снова опускался. И так далее.

Царило полное спокойствие. Ничего подозрительного не замечалось. Ни полиции, ни штатских, прогуливающихся, держа руки в карманах пальто. Машина за машиной выезжали вперед; теперь я был на восьмом или девятом месте.

Добрые сто метров за шлагбаумом занимала «ничейная земля», тоже ярко освещенная дуговыми лампами, а за ней, у контрольного пункта Германской [20] Демократической Республики, уже стояли легковые машины. Итак, всего двести метров отделяли нас от другой стороны.

Вдруг из караульного помещения вышел штатский. Он прошел вдоль автомобильной очереди, пристально вглядываясь в номера, миновал мою машину и дошел до самого «хвоста». За несколько минут сзади меня скопилось с десяток легковых машин. Холодный пот выступил у меня на лбу. Я наблюдал в своем зеркале над передним стеклом за этим человеком, который пока занимался тем, что записывал опознавательные знаки машин, ссутулившись над своим блокнотом, чтобы плечами и спиной защищать его от моросившего дождя. Профессиональный навык или маневр для отвода глаз? Я бы на его месте начал спереди. Его поведение казалось мне загадочным, но я сказал себе, что незачем записывать номер машины, если предполагаешь через две минуты арестовать водителя. Однако теперь я держался на таком расстоянии от передней машины, чтобы в любую минуту суметь объехать ее справа и одновременно с очередной досмотренной машиной проскочить под шлагбаумом. Если уж я сюда доехал, то придется сделать и эту последнюю попытку.

Но он ничего больше не предпринимал, и наконец дошла очередь до меня.

Наступила роковая минута проверки документов. Последняя минута моей жизни в качестве бундесверовского офицера. Быть может, шлагбаум не поднимут и раздастся резкий окрик: «Выходить!»

В эту решающую минуту я был совершенно спокоен. Я опустил боковое стекло и протянул наши бумаги. Дальнейшее происходило очень быстро, потому что я, как всякий бундесверовец, был так называемым «гражданином в военной форме» и, кроме удостоверения военнослужащего, имел еще и обычное удостоверение личности. Его-то я и предъявил, ибо я был в штатском, стало быть, меня и оформляли как штатского. Вряд ли на здешнем контрольном посту знали мое имя и звание, это было бы чересчур — такое невезение случается редко.

Через открытое окошко пахнуло утренним холодком, отчего мой сын проснулся в столь ранний час — к своему неудовольствию. Он залился душераздирающим ревом. Должно быть, это тоже побудило контролеров, бросив [21] беглый взгляд на наши удостоверения, пожелать нам доброго пути и перейти к следующей по порядку машине.

Спустя короткое время моя машина остановилась у контрольного пункта Германской Демократической Республики.

Наконец-то мы могли перевести дух, а я — впервые за много часов — позволить себе выйти из машины и подышать вольным воздухом. Вот почему, когда моя машина прошла контроль и я уплатил пошлину за проезд по автостраде до Берлина, я вывел машину направо, за караульное помещение, и выключил мотор.

Однако мой сын не только раскричался, но с досады, что ему не дали выспаться, еще кое-что натворил. Изящная и к тому же очень милая таможенница отвела мою жену в соседнюю комнату, где она перепеленала малыша.

Доброжелательный прием, оказанный нам пограничными инстанциями ГДР, едва не побудил меня объявить уже там о своем переходе из ФРГ. Однако я этого не сделал, опасаясь крикливо-мелодраматических комментариев прессы.

Иной западногерманский чиновник, оказавшись в подобном положении, непременно позвонил бы по телефону знакомому журналисту, обеспечив себе таким способом комиссионные за информацию. Многие западногерманские репортеры работают, прибегая к такой «смазке», чтобы первыми опубликовать сенсационные фото и материал с завлекательными «шапками», за который им платят дороже. Я тогда еще не знал, что в прессе ГДР, такие приемы не в ходу. Впрочем, я надеялся, что сумею в Берлине попасть в одно авторитетное учреждение, где будет целесообразнее всего изложить мою просьбу; да, наконец, теперь, когда я чувствовал себя в безопасности, мне доставляло необыкновенное удовольствие держать подольше в неведении относительно моей судьбы министра Штрауса с его ищейками и представлять себе, как они меня разыскивают.

И в самом деле, вдогонку мне был объявлен розыск, а вслед за тем в западногерманской печати появились вопрошающие заголовки: «Взял ли с собой майор Винцер магнитофонные записи?»

Нет, я не взял их с собой, но позднее их прислал мне по моей просьбе мой друг. Франц Йозеф Штраус и посейчас тщетно ждет доноса с именами его «друзей», [22] тщетно надеется услышать их голоса в какой-нибудь из наших радиопередач.

Он отлично знал, для чего он затребовал магнитофонные записи; он знал достоверно, что мне известно все о нем и его замыслах из его совещаний с офицерами связи с прессой, что я располагаю весьма наглядным разоблачительным материалом.

Меня разыскивали почти два месяца — в Швейцарии, Швеции, Австрии, Египте и Аргентине. Разумеется, в ФРГ тоже. Им, наверное, легче было бы спустить воду из Женевского озера в надежде найти на его дне утонувшего Винцера, чем допустить мысль, что он выбрал самый простой и естественный путь.

Когда наконец 8 июля 1960 года я предстал на пресс-конференции для немецких и иностранных журналистов в качестве бывшего бундесверовского офицера, чтобы подтвердить — и по существу дела и приведя многие детали — все, о чем давным-давно предостерегало правительство ГДР, то едва я переступил порог зала, как многие западногерманские журналисты кинулись к телефону, торопясь сообщить своим редакциям о моем появлении.

Вот эти-то репортерские приемы, знакомые мне как нельзя лучше по собственному опыту, и помешали мне положить мое бундесверовское удостоверение сразу же на стол перед пограничниками ГДР.

На контрольном пункте мы пробыли недолго и отправились дальше — теперь по автостраде — в Берлин. Я вел машину очень медленно. Дождь перестал, ветер разогнал последние тучи. Мало-помалу рассвело Там, куда я ехал, взошло солнце. Начинался новый день.

Что он принесет? Мое будущее еще таилось во мраке неизвестности; но я смотрел вперед с надеждой, с твердой верой в другое германское государство, которое должно будет мне помочь обрести наконец смысл жизни.