Гибнущая армия устремляется в Сталинградские развалины

В то время, как наш штаб в лощине под Городищем пытался наладить руководство окончательно разваливающимся корпусом и готовился к рукопашной схватке, остатки разгромленных соединений нескончаемой вереницей тянулись по дороге отступления через аэродром Гумрак к северной и западной окраинам Сталинграда.

Влиться в этот безрадостный поток меня заставило одно трудное задание, которое я воспринял так, словно меня посылают на верную смерть. Мне было поручено разведать совершенно неясную обстановку у северного края аэродрома, где усиленно наседал противник, а также положение подчиненной нам Венской дивизии, которая еще сражалась где-то в этом районе. Связь с ней оборвалась, причем в последних полученных оттуда донесениях говорилось о настойчивых атаках русских танков, вызвавших страшное замешательство и неразбериху.

Это задание было передано мне начальником штаба и начальником оперативного отдела, которые, озабоченно качая головами, рассматривали изображенные на карте стрелы вражеских атак, прерывающуюся линию фронта и пестрящие повсюду вопросительные знаки. Как я с удивлением обнаружил, оба офицера получили повышение. Об этом производстве, которое обычно бывало важным событием в жизни штаба, никому не было объявлено. Мои поздравления вызвали у них лишь горькую усмешку.

В жестокий мороз и пургу вместе с одним фельдфебелем полевой жандармерии я ехал на мотоцикле через страшное поле битвы. Вскоре мы выехали на дорогу, ведущую в ад. Серой полосой выделялась она в заснеженной степи и была поистине Голгофой. Повсюду валялись занесенные снегом лошадиные трупы, исковерканные остовы автомашин, снаряжение, противогазы, ящики, исковерканное оружие. В зоне ужаса, где находился [116] изуродованный боями поселок Гумрак, призрачно возвышались мертвые трубы, обвалившиеся стены и остовы домов. На железнодорожных путях длинными, широкими рядами стояли вагоны, которые, как и все подвалы, ямы и землянки вокруг, были забиты ранеными, больными и умирающими. Это было средоточие горя, муки и отчаяния. А над всем этим злосчастным пространством ревел ураганный артиллерийский и минометный огонь, окрашивая безбрежную снежную равнину в грязно-черный цвет.

У края аэродрома и далее на север, где нарастал гром сражения, отступающие войска сбились в хаотическую кучу. Всепоглощающая волна разброда и истребления неудержимо, хотя и медленно, несла назад одиночек, группы и целые колонны. Отбившиеся от своих частей, голодные, мерзнущие, больные, как и боеспособные, солдаты видели теперь перед собой лишь одну цель — Сталинград. И как погибающий хватается за соломинку, они ползли туда. Им казалось, что в стенах и подвалах развалин, быть может, удастся еще найти тепло, еду, покой, сон. И вот они тянулись туда, эти остатки разгромленных подразделений, обозы и тыловые службы. Впрягшись в повозки, раненые, больные, измученные морозом солдаты, медленно тянули их. По дороге тащились жалкие, истощенные фигуры, закутанные в шинели, плащ-палатки и тряпье. Опираясь на палки, они едва ковыляли на обмороженных ногах, обернутых соломой и лоскутами одеял.

Так выглядели тянувшиеся через снежный буран остатки той некогда могучей армии, которая летом, уверенная в победе, рвалась к Волге. Люди из всех уголков немецкой земли, обреченные погибнуть на чужих просторах и безмолвно несшие выпавшее на их долю бремя мучений, брели понурыми толпами сквозь лютую восточную зиму. Да, это были те самые солдаты, которые так недавно самоуверенными победителями шагали по многим странам Европы. Теперь же их по пятам преследовал противник и отовсюду подстерегала смерть. Здесь их настиг тот же рок, какой 130 лет назад погубил другую исполинскую армию, от которой также требовали невозможного. Снежная мгла скрывала от меня некоторые детали всей этой жуткой картины, неустанно продолжая ткать огромный белый саван, который медленно [117] накрывал гигантскую могилу в сталинградской степи.

Вопреки ожиданию мне быстро удалось выполнить свое поручение. Части бегущей Венской дивизии выходили прямо на меня. Вскоре я нашел и штаб дивизии. С гумракского аэродрома, где в этот момент приспосабливали зенитные орудия для стрельбы по наземным целям, мне удалось передать по телефону в свой корпус данные об обстановке, которые позволили до известной степени заполнить пробелы на карте начальника штаба и получить хоть и ясную, но еще более угрожающую картину надвигающейся катастрофы.

Удерживать аэродром Гумрак больше было нельзя. Казалось, что всеобщее паническое бегство к Сталинграду создало динамическую трубу, которая всасывала в себя все живое, и этому потоку не могла противостоять ни одна воинская часть.

Хотя мы предприняли все меры по организации круговой обороны, внезапно к нам поступил приказ двинуться к Сталинграду. С собой разрешили взять только самое необходимое. Перед отходом предстояло уничтожить все материалы нашего разведотдела, бумаги и секретные документы. С тяжелым сердцем мы совершили печальный обряд сожжения наших рабочих материалов и подшивок с документами, что делается лишь в тех случаях, когда положение становится безнадежным и практически означает для штаба не что иное, как официальное прекращение его существования. Я предал огню и всевозможные личные архивы, среди которых находился объемистый военно-исторический труд, написанный мною во Франции после окончания кампании на западе, перед тем как я связал свою судьбу с нашим первоначально силезским армейским корпусом, давно уже истекшим кровью в боях на всех участках немецкого Восточного фронта. В огонь полетели и личные записки, которые я хотел сохранить как воспоминание о, безусловно, печальных, но богатых всякого рода впечатлениями и переживаниями временах военной катастрофы. Теперь все это, как и многое другое из того, что было доверено огню, казалось ненужным хламом. И все же мне было нелегко расставаться с некоторыми вещами, потому что рассованные повсюду в моем багаже любимые книги и маленькие сувениры до [118] последнего момента помогали мне на далеком Восточном фронте сохранять вокруг себя остаток домашней атмосферы, чувствовать рядом с собой как бы кусочек родины. Теперь, кроме оружия, мне нужны были лишь рюкзак, мешочек для белья и планшетка с картами.

Ночь мы провели в пути не сомкнув глаз. Дрожа в машине от холода, но, все же чувствуя над головой хоть какую-то крышу, я еще раз задумался о происходящем. Меня неотступно преследовали жуткие картины распада и гибели. Под впечатлением недавней поездки через страшное поле битвы в моей голове невольно ожили леденящие душу воспоминания участников похода Наполеона в 1812 году. То, что я когда-то, внутренне содрогаясь, читал у Сегюра и Коленкура, нам теперь приходилось испытывать самим. Мрачные предчувствия, которые сжимали мое сердце в памятную светлую ночь 1941 года при начале рокового похода в Россию и затем не раз терзали меня, когда я наблюдал зловещие бескрайние русские пространства, теперь самым ужасным образом сбывались.

Еще в первые месяцы войны на Востоке мысли о гибели «Великой армии» в 1812 году кошмаром преследовали меня. Тогда мы рвались вперед почти точно по тому же пути, по которому двигался на Москву Наполеон. Реку Березину наша дивизия форсировала в том же самом месте, где когда-то наполеоновская армия отчаянно отбивалась от преследовавшего ее противника. Там, у деревушки Студенка, недалеко от города Борисова, наши саперы нашли в болоте остатки французских мостовых сооружений, а также наполеоновский штандарт с изображением орла. Будучи офицером связи между дивизией и армейским корпусом, я тогда часто колесил по «ничейной земле» и не раз, сбившись с пути и оставшись наедине со своим шофером, попадал в места, куда не ступала еще нога немецкого солдата. В таких ситуациях я всегда особенно остро ощущал зловещую, растворяющую нас необъятную глубину восточных пространств, где нас отовсюду подстерегала опасность. Обуреваемый историческими воспоминаниями, которые получали все новое подтверждение во время нашего продвижения через Березину и Смоленск к Бородину, и, ощущая в душе глубокое беспокойство, я тогда не устоял против желания написать пространное [119] исследование о катастрофе Наполеона. Свое исследование я основывал на некоторых исторических материалах 1812 года, которые были у меня под руками. Описывая гибель «Великой армии», я старался выдвинуть на первый план, прежде всего, чисто человеческие моменты, которые тогда вообще, особенно же вследствие роковой недооценки фактора пространства и погодных условий, так мало принимались во внимание. В районе Смоленска в июле 1941 года застопорилось наше победоносное продвижение вперед после предпринятого нами внезапного массированного нападения, наши дивизии натолкнулись на ожесточенное сопротивление большевиков и вскоре захлебнулись в крови в тяжелейших оборонительных боях{45*}. Именно там я передал мой трактат офицерам нашего штаба. Было видно, что он произвел на них впечатление. Меня вызвал к себе сам генерал. Он поблагодарил меня за проделанную работу, однако запретил размножать эту рукопись и знакомить с ее содержанием подчиненные нам части. Только один штабной майор, один из тех оптимистически настроенных и уверенных в победе офицеров, которые душой и телом были преданы господствующему режиму, выразил недовольство по поводу того, что я не сделал в своем исследовании выводов и не провел параллель с нынешней ситуацией, потому что это, по его мнению, придало бы моему пессимистическому труду успокоительное и лестное для нас завершение. Он был твердо убежден, что ошибки 1812 года не могут повториться, ибо современный уровень моторизации и далеко шагнувшая вперед техника, надежно функционирующая система материального снабжения и гениальность верховного руководства дают гарантию против этого.

Такого рода воспоминания снова ожили во мне в эту ночь во время отступления, когда мы двигались вместе с откатывающимися к Сталинграду остатками 6-й армии в предвидении ужасного конца. События 1812 года, казалось, действительно повторяются. Зловещее русское пространство еще раз поглотило сотни тысяч людей. [120] Несмотря на трагический опыт Наполеона, снова были в ужасающем масштабе игнорированы элементарные факторы — географический и метеорологический. Современное суеверие, будто с помощью машин и моторов можно совершить невозможное и преодолеть опасности, которые таят в себе безграничные пространства, также способствовало нашей катастрофе. А с этой переоценкой механических средств ведения войны сочеталась и неправильная оценка человеческих сил и возможностей.

Это убеждение еще больше окрепло во мне, когда я наблюдал ужасные сцены на пути отступления. Повсюду на поле боя валялись разбитые машины и моторы- эти части гигантского армейского механизма. Колонны еще исправных автомашин постепенно закупоривали дорогу непробиваемой пробкой. Вскоре им предстояло стать добычей приближающихся русских танков. Солдаты, в своем большинстве изнуренные, апатичные и выбившиеся из сил, были неразрывными цепями прикованы к этому механизму. Подобно заменяемым частям бездушной машины, эти существа из крови и плоти до конца поглощались мясорубкой войны и безжалостно перемалывались.

Вместе с медленно плывущим потоком отступавших мы двигались вдоль обширной зоны, усеянной бесчисленными рядами серых деревянных крестов. Это зрелище немецких солдатских кладбищ времен прошедшего лета и осени с чудовищно огромным количеством могил у Сталинградских предместий действовало как молчаливая мрачная проповедь, проникавшая глубоко в наши сердца.

Вскоре бесконечно растянувшаяся колонна автомашин застряла. Нескольким юрким машинам-вездеходам и транспортерам удалось выскочить и с частью нашего штаба, в составе которой находился командир нашего корпуса со своей ближайшей свитой, вырваться вперед. По колонне быстро распространилось паническое известие, что на нас идут русские танки. Даже в нашем толстостенном штабном автобусе, в который мы в панике погрузили остатки походного имущества и стрелковое оружие, уже был слышен непрерывный и все более грозный грохот и металлический лязг приближающихся танков. Вдоль нашей оцепеневшей от [121] ужаса колонны к дороге подходила цепочка серовато-белых танков типа Т-34, которых у нас панически боялись. Однако орудия и пулеметы советских танков не стреляли. По всей видимости, танкисты не ожидали сопротивления и, как казалось, прибыли сюда за тем, чтобы забрать богатую добычу. Крышки люков были открыты, на переднем танке восседал в белом полушубке советский солдат, возможно комиссар. Он махал нам руками и на ломаном немецком языке кричал: «Дойчер зольдат, комм, комм! Гитлер капут!»

Внезапно этот русский, смертельно сраженный пулей, опрокинулся навзничь и свалился на землю под танк. Откуда-то в передний танк была брошена бутылка, наполненная высокочувствительной горючей смесью, которая на солдатском жаргоне называлась «молотовским коктейлем». Танк загорелся. Это предрешило роковой для нас исход. Люки захлопнулись, и танки, гремя цепями, откатились немного назад, чтобы затем открыть по нашей колонне ураганный огонь. Короткие хлопки пушек, треск пулеметов и свист автоматных очередей адской музыкой звучали в наших ушах в то время, как мы пытались спрятаться в ямах и выбоинах посреди придорожного кустарника и с дрожью ожидали, когда нас раздавят стальные чудовища.

Однако спустилась ночь, которая принесла нам еще раз спасение. В темноте слышались крики о помощи и стоны раненых, там и здесь к небу поднимались призрачные языки пламени, освещавшие покинутую всеми гигантскую змею нашей автоколонны. Под покровом темноты мы поредевшими рядами продолжали свой путь пешком. Смерть снова шествовала рядом с нами. Но, несмотря на подстерегавшую со всех сторон опасность, она и на этот раз пощадила нас.

Многоверстный марш продолжался по заснеженной степи. По ночам, как часто это бывает в сильный мороз, блестели мириады ледяных кристаллов, в степи свирепствовал пронизывающий ветер с Волги. По безоблачному бледно-голубому зимнему небу, на котором маячило холодное и бессильное солнце, проносились русские самолеты. На их сверкающих крыльях были отчетливо видны пятиконечные звезды. Внезапно одна группа самолетов снизилась и атаковала нашу маленькую [122] беспомощную колонну. Как зайцы под перекрестным огнем облавы, мы бежали через ровное снежное поле, а затем с колотящимися сердцами глубоко зарывались в снег. Еще одна атака, и снова вокруг нас свистели пули.

Таща за собой раненых, группа двинулась дальше. Изнуренные и разбитые, мы, наконец, добрели до развалин северной окраины Сталинграда. Какие еще тяжелые испытания приберегла для нас судьба? Смерть, с которой я так близко, как никогда раньше, сталкивался лицом к лицу в последние дни, по-прежнему щадила меня. Но шагавший уже несколько недель рядом с ней ее верный помощник — голод — терзал меня, постепенно подталкивая к гибели. И третий сообщник в этой компании убийц — мороз — тем временем тоже стал донимать меня, о чем свидетельствовала постоянная покалывающая боль в конечностях. Наша офицерская группа, частица разгромленного штаба, в конце концов, нашла убежище в темноте, под сводами грязного подвала, а солдаты обосновались в одной из развалин по соседству. Этому месту суждено было стать конечной целью наших странствий и нашим последним приютом.