Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава тринадцатая.

Под властью кайзера

Почти неисчерпаемые сокровища любви, уважения к конституционной власти, которые Вильгельм I оставил своему внуку, делали кайзера решающей инстанцией, от которой зависел успех всего предприятия, имевшего целью завоевать для Германии духовную и материальную независимость от англо-саксов, охвативших мир подобно спруту. Кайзер Вильгельм II сознавал необходимость этого еще во время болезни своего отца, в чем я имел случай убедиться во время поездки на юбилей английской королевы. Уже тогда мысль его останавливалась на всех связанных с морем предпосылках существования Германии.

Однако если в царствование нашего незабвенного старого кайзера решение дел отличалось ясностью и определенностью, то при Вильгельме II на нем стала сказываться легкая возбуждаемость правителя. При его способности схватывать все на лету, впечатлительности, развитой фантазии и самолюбии всегда имелась опасность того, что безответственные влияния возбудят в нем импульсы, осуществление которых было бы невозможно или не гармонировало бы с общим направлением политики. Человек, занимающий высокое положение, должен всю жизнь работать над собой, чтобы научиться отличать мишурный успех от длительного. Ибо соблазнительное декоративное начало всегда трудно отделить от существенного.

Что значит форма, если нет идеи?
Но нет идеи, если формы нет.

Чувство реальности являлось важнейшей предпосылкой успеха всего предприятия, и поскольку кайзер сделал меня своим помощником, я считал своим долгом охранять постоянство [183] курса, которого мы придерживались. Это стремление было заложено в моей натуре. Читатель, однако, поймет, что выполнять этот долг не всегда было легко. Характер кайзера был прямой противоположностью моему. Он с легкостью перебивал людям позвоночник (понятно, в переносном смысле). Мне удалось избежать этого. Кайзер, видимо, не считал возможным обойтись без моего организационного опыта; но я был для него неудобным подчиненным и в качестве такового прошел все стадии милости и немилости. Один знакомый как-то сказал мне, что в моем положении наиболее желательной является "стадия легкой немилости". Я, разумеется, воздавал кесарю кесарево. Я всегда старался удовлетворять выполнимые желания кайзера — даже и такие, которые правильнее было бы считать капризами, если только имел для этого финансовые возможности. Менее успешными были мои попытки ограничить декоративные зрелища и речи, и празднества вроде Кильской недели{97} и крещения кораблей, ибо кайзер считал их полезными для германской публики; я же думал больше о том впечатлении, которое они производили заграницей.

Во всех военных вопросах, касавшихся строительства флота, я оставался несгибаемым. Я не всегда мог говорить то, что думал, но был неизменно искренен с кайзером.

Среди вопросов, поднимавшихся кайзером, — а их было очень много — выделялись вопросы о технических конструкциях, о постройках, о береговых фортах и особенно о кораблях. Соображения о соответствии их целому и о деньгах легко отходили у него на задний план. Кайзер хорошо знал иностранные флоты и, глядя на них немецкими глазами, замечал скорее их преимущества, чем недостатки. Всякий, кто выражал недоверие к нашей материальной части, находил в нем внимательного слушателя. Он чертил с большим талантом и прилежанием схемы кораблей, размножал и давал множеству лиц в том числе и членам рейхстага, которые принимали их со смешанными чувствами.

То, что такое ведомство, как морское, с его штатом из ученых и практиков, располагало большими возможностями для выполнения объективных решений, не всегда признавалось кайзером, относившимся с некоторым недоверием к собственным чиновникам. К тому же нельзя было требовать от кайзера, чтобы он разбирался в технических вопросах, как специалист. Однажды мне пришлось даже принять изобретателя вечного двигателя, рекомендованного кайзеру [184] старым оригиналом — адмиралом Рейнгольдом Вернером, и устроить демонстрацию его "машины"; к счастью, приглашенный кайзером Эмиль Ратенау лишил кудесника его ореола.

Без кайзера не удалось бы преодолеть отчужденность Германии от моря и связанных с ним интересов и культурных задач; в этом его историческая заслуга. Впрочем, и в других отношениях его инициатива нередко приносила пользу. Но зато его стремление подчеркнуть цели и успехи производило дурное впечатление заграницей, а внутри страны его жажда деятельности сталкивалась с практической деятельностью сухопутных ведомств флота. Наряду со своей и без того чрезмерной работой имперское морское ведомство зачастую вынуждено было готовить материалы для проектов кайзера, нередко отличавшихся внутренней противоречивостью. Так, например, в последние годы перед войной кайзер узнал, что увеличение дальнобойности и точности стрельбы современных морских орудий сильно затрудняет миноносцам нападение на врага в светлое время суток. Тогда он стал носиться с мыслью о замене миноносцев идеальными быстроходными кораблями, покрытыми толстой броней и снабженными множеством торпедных аппаратов. Не говоря уже о том, что при строительстве крупных кораблей быстроходность соперничает с весом брони, торпедные аппараты, которые пришлось бы расположить в подводной части, заняли бы место машинного отделения и котельной. Таким образом, задания, поставленные перед этой конструкцией, пожирали друг друга. Однако согласно полученному приказанию мы принялись за работу, хотя вследствие невозможности достигнуть реальных результатов этот проект у нас в ведомстве прозвали гомункулусом. Когда позднее я получил возможность продемонстрировать чертежи в Роминтене и изложить свою точку зрения, кайзер согласился со мною и отказался от своей мысли. В награду я получил разрешение застрелить оленя и смог сообщить о разряжении атмосферы своему озабоченному начальнику центрального отдела, сидевшему в Берлине, употребив для этого следующие выражения: "Олень и гомункулус убиты". Учитывая страсть монарха к охоте, разрешение застрелить оленя было очень большим отличием. Кайзер вообще любил делать подарки и радовать других; у него был неистощимый запас знаков внимания. [185]

Стало традицией, чтобы ежегодно в конце сентября я отправлялся в Роминтен для доклада. Лесной воздух и относительное отсутствие тревог шли кайзеру на пользу. Он был там спокойнее и внимательнее, чем это было возможно для него в суматохе большого света или в путешествиях. В Роминтене кайзер выслушивал и взвешивал все доводы и не приходил вдруг в нервное возбуждение, что часто бывало с ним в других местах (о приближении такого припадка возвещало беспокойное выражение глаз). В подобных случаях я старался обходить все важные решения. Но это не всегда удавалось. Я пришел к выводу, что кайзер по своей конституции не мог выдержать тяжести ответственности. Во всяком случае при объявлении и в ходе войны кайзер несколько раз стоял на грани нервного расстройства, чем доставил много забот врачам. Возможно, что с этим связана и уступчивость по отношению к слабым натурам в его окружении, которую он стал проявлять по мере приближения старости.

С кайзером нужно было говорить с глазу на глаз, ибо в присутствии третьих лиц он нередко менял мнение из свойственного ему желания вести себя на людях по-царски. В этом обстоятельстве коренилась власть кабинетов.

Начальники кабинетов присутствовали при докладах руководителей ведомств и после их ухода, естественно, обсуждали затронутые вопросы с кайзером. Таким образом, начальникам кабинетов нужно было только выбрать подходящий момент и приспособиться к фантазии и темпераменту кайзера, чтобы провести свою точку зрения. На свете немного людей, которые в подобном положении ограничились бы отведенной им областью. Каприви, по его словам, знал только одного начальника кабинета, который неизменно придерживался этого принципа; это был генерал фон Альбедилль. Правда, наш старый кайзер любил, чтобы дела решались соответствующими ведомствами. Вмешательство начальников кабинетов в чуждую им область порождало предложения, являвшиеся менее продуманными, чем те, которые исходили от ответственных лиц, попадавших в случае неудачи в тяжелое положение, а потому разрабатывавших вопросы силами своего аппарата, прежде чем представить их кайзеру. Слишком долгое пребывание начальников кабинетов на своих постах, объяснявшееся нежеланием кайзера менять свое привычное окружение, отделяло этих людей, сживавшихся с придворными порядками, от [186] строевиков; во всяком случае во флоте считали, что многочисленные неудачи кабинета в его собственной области (подбор кадров) объяснялись только тем, что адмирал фон Мюллер все больше становился придворным и все меньше солдатом.

Все попытки ответственных лиц воспрепятствовать вмешательству кабинетов в их деятельность терпели крах: начальники кабинетов умели ловко прикрываться высочайшей волей и кайзер считал их простыми канцеляристами, которые самое большее выражают эту волю в форме приказов. В беседах со мною кайзер неоднократно это подчеркивал. Я часто думал о 1806 годе.

Вовремя войны неспособность кабинетов к вынесению правильных решений снова сделалась бичом для нации. Если у Гогенлоэ и Бюлова я находил естественную и соответствовавшую конституции защиту против вмешательства кабинетов, то при г-не фон Бетмане имело место обратное явление.

Мне казалось странным, что ни демократическое, ни честно преданное монархии крыло рейхстага так и не вскрыли основного порока прежнего образа правления — чрезмерного влияния кабинетов. Когда в октябре 1918 года нужно было лишить кайзера и канцлера всякой власти, рейхстаг занялся этим с чрезвычайной поспешностью, отбросив обычную процедуру. Но на протяжении многих лет, предшествовавших этому событию, демократия ни разу не выступила в защиту конституции. Зато лучшее из того, что мы имели, — проникнутая государственным сознанием деловая работа ведомств, являвшаяся предметом зависти всех наций мира, — терпела большой ущерб как от демократии, так и от кабинетов; непроизводительные силы самой разнообразной окраски всегда объединялись в Германии, чтобы мешать созидательной государственной деятельности.

Можно опасаться, что многие из тех, которые, будучи обязаны бороться против влияния кабинетов, никогда этого не делали, теперь обрушатся с тем большим усердием на всю старую правительственную систему. При этом могут сыграть известную роль заметки кайзера на полях, число которых неизмеримо, ибо кайзер старался следовать в этом отношении стилю своих предков. Однако, чтобы судить о ценности этих и подобных им высказываний, делавшихся. под впечатлением момента, нужно очень хорошо знать кайзера. [187]

Не надо ловить меня на слове, используя мои пометки, — заявил он сам. Поэтому он был немного удивлен, когда однажды я счел своим долгом подать прошение об отставке, основываясь на одной такой пометке. В другом, аналогичном, случае кайзер заявил, что он говорил еще и не такие вещи другим министрам, которые, однако, не делают из них немедленных выводов. Кайзер всегда требовал от своих ответственных советников, чтобы они проверяли его высказывания и умели отличать важное и значительное от того, что выражало лишь настроение минуты. Обычно кайзер соглашался с обоснованными возражениями.

К сожалению, кабинеты придавали чрезмерное значение указанным заметкам кайзера. Все его письменные высказывания, даже и такие, которые рассматривались ведомствами лишь как предложения, нуждающиеся в проверке, увековечивались кабинетом с помощью химической обработки, как это делается с карандашными набросками художника. Тем самым для историков будущего, не знакомых лично с условиями нашего времени, был сохранен материал, который при неправильной трактовке его может дать совершенно ложное представление как о личности самого кайзера, так и о современном ему режиме.

Фактически кайзер совсем не был тем самодержцем, каким выставляли его наши враги и наша демократия. Это утверждение основывается почти исключительно на его высказываниях в стиле прошлых эпох, а не на его реальных действиях и решениях и меньше всего на его отношении к важнейшим вопросам. Кайзер считал себя обязанным подчиняться законодательным учреждениям империи. Это с особенной ясностью сказалось во время войны.

В беседах с кайзером я принципиально ограничивался ведомственными вопросами. Поэтому мое влияние на него осталось весьма ограниченным и я совершенно потерял это влияние, когда началась война и я лишился возможности говорить с кайзером с глазу на глаз.

Постоянным гостем в Роминтене был мой предшественник — адмирал Гольман, приглашавшийся на мои доклады наряду с начальником кабинета. Его спокойствие, знание дела и личная беспристрастность приносили большую пользу, ибо кайзер справедливо считал адмирала другом, пекущимся об его интересах. Если кайзер не всегда относился так же к своим официальным сотрудникам, не уступавшим [188] в верности адмиралу Гольману, то, по утверждению лиц, знавших Вильгельма II в годы его юношества, это объяснялось влиянием его воспитателя Гинцпетера, систематически внушавшего ему недоверие к будущим советникам.

Если это верно, то хотя в будущем правителе необходимо воспитывать умение разбираться в людях, Гинцпетер не понимал условий тогдашней прусско-германской действительности.

В своей узкой сфере деятельности я всегда убеждался в том, что после окончания испытательного периода полезно оказывать подчиненному безграничное доверие, которое лишь укрепляет в нем хорошие качества. Правда, на этом пути приходится переживать и горькие разочарования.

В роминтенском охотничьем домике образ жизни императора сближался с буржуазным; за украшенным листьями столом подавались домашние блюда. По вечерам часто читали вслух. К числу постоянных посетителей принадлежал полковник, командовавший расположенным неподалеку русским пограничным гарнизоном, которого в шутку упрашивали пощадить оленей и луга, если ему придется вторгнуться на нашу территорию. И в самом деле, когда началась война, царь приказал не опустошать Роминтен. "Главнокомандующий охотой" ожидал от флота охотничьей удачи. Но прошло много лет, прежде чем он подарил мне зеленую форму, в которой охотились придворные. Он часто брал меня с собой на охоту в расцвеченные осенью роминтенские луга, но во время моих докладов не должно было слышаться оленьего крика — об этом заботились мои добрые друзья — лесничие.

Императрица, постоянное присутствие которой придавало особую окраску роминтенскому мирку, как правило, не занималась политическими вопросами. Но когда она считала, что правильно понятые интересы супруга требуют ее вмешательства, то действовала решительно и обычно с успехом. Я вспоминаю об этой высочайшей особе с искренним уважением. Все, кто имел удовольствие познакомиться с нею, считали ее характер истинным благом для страны. Когда весной 1915 года кайзер переехал с западного фронта на восточный в связи с разногласиями, возникшими между ним и Гинденбургом, императрица, прибывшая из Берлина, велела прицепить в Галле свой вагон к поезду супруга, который был поражен, увидев ее на следующее [189] утро. Известная фотография, изображающая кайзера и Гинденбурга после примирения в Познани, была заснята ею.

Возможно, будет неправильно сказать, что в послебисмарковской Германии не хватало независимых натур. Все же Холден правильно оценил трагическую сторону нашей работы, когда заявил в 1912 году после посещения Германии: По сравнению с прежним временем в Берлине бросается в глаза недостаток характеров. Почти религиозная преданность монархии, которую породила личность Вильгельма I, не мешала свободному выражению мнений и формированию деятельных характеров, но под влиянием кабинетов она выродилась потом в простое послушание.

В тяжелых испытаниях, которые пережила Германия в наши дни, ей недоставало той мужественной силы, которая проявилась в 1866 и 1870 годах и даже в 1848 году (возможно, впрочем, что эта сила просто не могла действовать там, где было нужно). [190]

Дальше