Глава шестая.

Воинская повинность

В октябре 1914 года Лондон находился еще в начальной стадии военной лихорадки. Английский народ не сразу понял, что означала эта война. В первый период он видел в ней своего рода спорт в крупном масштабе, рассчитывая, что война не затронет интимной стороны его жизни. Англия проводила много войн, но почти все они велись в колониях — в Африке или в Индии, и население чувствовало войну тогда, когда войска проходили с музыкой по улицам городов. Сражаясь с плохо вооруженными отрядами, эти войска побеждали, и их было достаточно для выполнения возложенной на них задачи. Англия была коммерческой страной и не знала обязательной военной службы. Армия была наемной и комплектовалась волонтерами.

В 1914 году правительство не хотело сразу беспокоить население. Все шло своим обычным порядком. На витринах магазинов появились объявления: «Торговля как обычно»; этим подчеркивалось, что англичане не собираются нарушать порядок из-за войны.

Но постепенно население стало понимать обстановку.

Возрастающее нервное напряжение вылилось сначала в лихорадочную охоту за шпионами, к которой, кстати, довольно благосклонно относилось правительство, видевшее в этом добровольное сотрудничество, дополнительный контроль и отвлечение внимания от событий, происходивших на фронте. Пресса, получившая инструкции по этому поводу, не прекращала пережевывать эту тему и заставляла население верить, что Англия кишела шпионами.

Были приняты строгие меры предосторожности, распоряжения и правила были точны, и всякие нарушения сурово карались. Ни один из доносов, поступавших тысячами, не оставался без внимания, как бы нелеп он ни был. Страх перед шпионами принимал истерические формы. [68]

Самые фантастические слухи носились по стране, и население принимало их за правду. Никто не доверял своему соседу. Каждый жест мог вызвать подозрение. В отеле «Савой» совершенно невинный мальчик, швейцарец по происхождению, был арестован как шпион только потому, что нарисовал план столов, которые он должен был обслуживать. Возникли подозрения, что одна фабрика с плоской крышей, несколько возвышавшейся над городом, была построена немцами, чтобы служить платформой для артиллерийских орудий, и это произошло лишь потому, что директор в прошлом имел коммерческие сношения с германскими фирмами.

Немедленно после объявления войны все иностранцы были разбиты на три категории — враги, друзья и нейтральные. Первые, подданные центральных держав, вскоре были интернированы или подвергнуты строгому надзору. Но и другие категории должны были представить авторитетные документы, удостоверяющие личность, и встать на учет в полиции. Только британские подданные временно от этого освобождались, так как их акцент служил лучшим доказательством, которое невозможно было подделать. Считают, что у англичан немузыкальное ухо, однако они необычайно чувствительны к нюансам различных акцентов и к провинциальным диалектам.

Весной 1915 года парламентом был принят новый закон — так называемый «Акт национальной регистрации». Согласно этому закону, все лица, живущие в Англии, без различия их происхождения, должны были быть занесены в официальные списки и постоянно иметь при себе удостоверение об этой прописке. Эта мера, касавшаяся на сей раз самих англичан, явно преследовала цель установить имена и адреса мужчин, годных к военной службе. Это был первый шаг к введению всеобщей воинской повинности.

Так как анкета распространялась через владельцев домов, ответственных за своих съемщиков, то мне не представлялось возможности уклониться от этого учета, который мог плохо для меня кончиться.

Началась новая кампания по набору в армию. Объектом ее была молодежь. Молодых людей приглашали записаться хотя бы на случай необходимости носить пока повязку, которая отличала бы их как принадлежащих к армии. [69]

Эти усилия не увенчались большим успехом, хотя были применены всякие меры. Офицеры-отпускники в театрах, мюзик-холлах и даже на углах оживленных улиц произносили полные огня речи, призывая своих слушателей вступить добровольцами в армию и помочь кончить войну. Лорд Дерби обратился с воззванием ко всем мужчинам, способным носить оружие. К этим письменным призывам присоединились персональные выступления офицеров и сержантов-вербовщиков, специально для этого инструктированных, которые преследовали упорствовавших даже на дому. Они выполняли свою задачу очень умело. Даже я испытывал некоторую неловкость, отвечая «нет» на приглашение симпатичных молодых людей, которые являлись ко мне. Почтовый контроль выдал мне, так же как и некоторым высшим чиновникам цензуры, справку о том, что мы являемся незаменимыми по работе.

Это была последняя попытка избежать обязательной военной службы, которой с возрастающим упорством требовала консервативная партия.

Но те, которые еще колебались, со временем поняли, что обязательная военная служба необходима. Хотя английская пропаганда и работала, но все-таки она не была сильной и настолько изобретательной, чтобы изменить в такое короткое время привычки англичан. То, что война Англии должна вестись самими англичанами, было совершенно ново для этой нации.

Служащим цензуры вежливо, но настойчиво разъяснили, что, по мнению властей, все в возрасте, пригодном для военной службы, должны записаться добровольцами. Нам не оставалось ничего, как подчиниться негласному, но тем не менее непреодолимому давлению, оказанному на нас министерством, и записаться добровольцами. Нас освидетельствовали, мы почти все были признаны годными и получили повязку на рукав, которая отмечала нас как состоящих в резерве и не призванных еще под знамена.

Моя надежда, что будет отсрочка тем, которым уже 40 лет, оказалась напрасной. Едва прошел последний срок, назначенный для записи добровольцев, как на всех углах улиц появились объявления о призыве мужчин до 38-летнего возраста. Становилось очевидным, что при подобной спешке старшие годы будут призваны через несколько недель. [70]

Обязательная военная служба была окончательно введена в Великобритании к концу мая 1916 года.

В это время общественное напряжение достигло кульминационной точки. События неслись с головокружительной быстротой. Офицеры, приезжавшие в Ливерпуль в продолжительный или в кратковременный отпуск, не были расположены к откровенности. Тем не менее некоторые их высказывания циркулировали по городу, и в повседневных разговорах можно было слышать толки и предположения. Офицер генерального штаба, приехавший накануне из ставки, рассказал однажды в военном кругу, что вовсе не существовало беспокойства по вопросу о Вердене и что исключительно в целях пропаганды говорили так много о напряженных усилиях германцев на этом секторе. Один молодой морской офицер, прикомандированный к штабу командования в Ливерпуле, заметил как бы мимоходом, что есть известия о важных передвижениях, производимых германским флотом.

Это замечание, произведя незначительный эффект, затерялось в обычной болтовне и было уже забыто, когда через три дня раздался телефонный звонок и мы получили из Лондона тревожное известие. Шел большой морской бой. В бою (Ютландский бой 31 мая 1916 года) адмирал Битти{5} в первые же часы потерял три самых крупных броненосных крейсера. Первые известия о битве у Скагеррака подействовали на Англию, как удар по голове. Дело шло о том, что было для Англии самым священным, — о сохранении ее морского господства. Ненавистный противник был еще опаснее, чем предполагали.

Моя глубокая радость при известии о выступлении германского флота омрачилась при мысли о невероятной точности, с какой действовала британская секретная служба. Даже в Ливерпуле знали уже три дня назад, что германский флот вышел в море. На этот раз дело шло не о техническом прогрессе, позволяющем англичанам перехватывать, например, радиограммы, что давало возможность получать сведения о движении неприятельской эскадры. Несомненно, что какие-то сведения из немецкого генштаба поступали к английским агентам, и в них излагались такие детали, которые не должны были выходить за пределы очень ограниченного круга. [71]

Полковник В., начальник почтового контроля в Ливерпуле, одним из первых отправился в действующую армию. Он был назначен командовать полком и обучать боевую часть, предназначенную для формирования новой бригады. Он любезно предложил мне, если я буду призван, поступить в его полк на должность, соответствующую выполняемой мною работе. Я сердечно поблагодарил его, не объяснив, конечно, почему это предложение для меня неприемлемо.

Я не имел никакого желания служить в армии, хотя, очутившись на континенте, имел бы возможность тем или иным способом пробраться в Германию. Для меня призыв был катастрофой, так как я не имел настоящих документов и не видел способа, с помощью которого мог бы их достать.

Вначале, сразу же после моего приезда в Англию, документы, аттестующие мою службу в Индии, были достаточны, чтобы доказать мою мнимую принадлежность к англичанам. Но для того чтобы вступить в армию, мне понадобилась бы метрика о рождении, которую я, уроженец Силезии, не м*ог найти в провинции Квебек. Это была западня.

Новый начальник контроля, полковник К., выхлопотал разрешение временно задержать меня в цензуре, так как я имел удостоверение о моей незаменимости. Однако сделал он это с явным нежеланием, так как хотел видеть всех здоровых людей на фронте. Он был прав. Я получил лишь отсрочку, которая не могла быть продолжительной, и мое положение было в высшей степени непрочно. Кроме давления, оказываемого начальством, прибавилась еще неизбежная неловкость, испытываемая каждым здоровым человеком, когда инквизиторские взгляды, казалось, спрашивали его: «Как, ты еще здесь?» Офицеры, вернувшиеся с фронта после легкого ранения, вполне логично рассуждали, что прежде, чем вернуться на фронт, они могли бы на некоторое время взять место и работу тех, кто еще никуда не уезжал. Все те, кто не был явно неспособен к военной службе, имели очень мало шансов уклониться от призыва в течение продолжительного времени.

В моем положении легче было выдумать какую-нибудь болезнь, нежели добыть метрику. Правда, я изучал медицину всего несколько семестров, но знал симптомы некоторых болезней. Я ухватился за эту единственную возможность спасения и начал ожесточенную молчаливую [72] борьбу против недоверия бесчисленных медицинских комиссий. Это продолжалось до последнего дня войны. Тот факт, что я при первом врачебном осмотре был признан вполне годным к военной службе, не мог не возбудить подозрений. Откуда явилась несколько месяцев спустя болезнь с таким быстрым развитием? Несколько раз пытались отправить меня на этапную службу, а оттуда на фронтовую службу. Я бывал на волосок от катастрофы. Из-за мнимой болезни я оставил всякие спортивные упражнения: нельзя же больному эмфиземой заниматься теннисом. Словом, я был постоянно начеку. Как только была объявлена обязательная военная служба, контроль стал суровым и беспощадным. Свидетельства частных врачей утратили свое значение, надо было проходить через комиссию, состоящую из трех военных врачей, которые проводили очень строгий осмотр и зачисляли в одну из следующих категорий: фронт, этап или гарнизон. Тот, кто был не согласен с решением, мог жаловаться и проходил через вторую комиссию, решение которой было почти законом.

Однажды, чтобы избежать зачисления в армию, я задумал покинуть Англию, но легальным путем сделать это было трудно, и я решил действовать другим способом. Из писем, проходивших через мои руки в конце лета 1916 года, я узнал имя одного нейтрального гражданина — капитана маленького судна, стоявшего на якоре в порту X., куда он привез лес для угольных копей. Этот человек считался в цензуре германофилом. Благодаря счастливой случайности пароход этот должен был через несколько дней грузить товары в Ливерпуле, так что я имел возможность войти в сношение с капитаном. Не будучи уверен в успехе своего намерения, я не хотел полностью доверяться капитану. Поэтому я сначала спросил, не согласится ли он отвезти двух англичан, желающих освободиться от обязательной военной повинности. Капитан выставил тысячу возражений, на которые нечего было ответить. Он знал хорошо, какой незаметный, но строгий надзор существовал за каждым кораблем. Допуская даже, что беглецу удалось бы проскользнуть ночью на его борт, не будучи замеченным командой, за которую никогда нельзя было поручиться, все же нельзя было считать его спасенным. Перед отправкой парохода секретные агенты производили тщательный осмотр, — присутствие на борту спрятавшегося пассажира могло дорого обойтись капитану. [73]

Доверив капитану всю правду и всесторонне обсудив положение, мы остановились на одном плане, который, правда, носил фантастический характер, но зато освобождал капитана от всякой ответственности. Он должен был предупредить меня за двое суток до отплытия. Мы установили на морской карте место, где я должен был его встретить на парусной лодке (примерно в 18 милях от берега). Там его корабль должен потопить мой челнок и принять меня на борт как утопающего. Я купил маленькую лодочку в рыбацкой деревушке Парктэт, расположенной в устье Дэ. Затем я все подготовил так, чтобы не осталось компрометирующих следов и в случае провала я мог вернуться в свою квартиру.

Вначале все шло хорошо. Капитан меня предупредил, я взял отпуск на два дня и вечером уехал в Парктэт. На заре я вышел в море с портовыми рыбаками и мало-помалу стал удаляться от их маленькой флотилии, чтобы направиться к назначенному месту, которого я предполагал достичь к тому времени, когда появится ожидаемый мною пароход. Но тут счастье меня покинуло, так по крайней мере я думал в то время. Вместе с восходом солнца поднялся такой густой туман, что ничего нельзя было видеть вокруг. Вскоре я не мог ориентироваться и даже не знал, где я нахожусь. Пришлось признаться себе, что моя попытка провалилась. Теперь я думал о том, как бы пристать к берегу. Море бушевало, и я не мог определить, куда отнесло меня течение. Наконец, туман понемногу рассеялся, и я увидел, что нахожусь недалеко от берега, около реки Дэ. Отсюда я уходил утром с прекрасными надеждами. Высадился я в Парктэте усталый и в угнетенном состоянии.

Я вернулся в Ливерпуль. Никто не приходил ко мне, никто меня не спрашивал. Я ведь был в законном отпуску. На следующее утро я пришел на службу и осторожно узнал, что мой пароход отошел в назначенное время, но по направлению к французскому порту. Очевидно, капитан в последний момент получил новое указание. Туман спас меня.

Осмотры медицинских комиссий быстро стали очень непопулярными. Врачи осматривали не слишком внимательно и признавали годными к военной службе всех, у кого не было явных физических недостатков. Они считали, что нужно забрать в армию как можно больше людей, а там всегда будет время или лечить больных в [74] военных госпиталях, или вернуть их, если они окажутся действительно неспособными переносить трудности фронтовой жизни.

Однако такой метод слишком противоречил самой натуре англичан. Правительство сделало, наконец, уступку общественному настроению, и был издан новый закон — «Закон о национальной службе». Определять больных могли и частные врачи, которым дано было право высказывать свое мнение о пригодности к военной службе. Все вошло в свои рамки. Общество, добившись удовлетворения своего желания, охотно принимало решения врачей. То, что эти последние ничем не отличались от военных врачей, а носили только штатское платье вместо мундира, было замечено очень немногими.

Обязательная военная служба распространилась сначала на Англию и Шотландию. Правительство не решалось сразу распространить ее и на Ирландию, где положение считалось неспокойным. Национальные руководители Ирландии, поддержанные частью духовенства, считали недостойным ирландцев оказывать военные услуги Англии, а шинфейнеры{6} уже мечтали о полном отделении от Англии.

Политические разногласия, вызывавшие беспокойство еще до войны, становились все более и более обостренными. Так как многие ирландцы, эмигрировавшие за последние годы в США, поддерживали очень оживленную переписку с соотечественниками, правительство надеялось благодаря почтовому контролю своевременно вскрыть возможные прлтивоанглийские организации или враждебные заговоры. Поэтому оно распорядилось о самом строгом контроле за всей корреспонденцией Ирландии.

Надежда, что освободительные настроения ирландцев могут быть использованы в пользу Германии, была одной из многочисленных иллюзий, на которые рассчитывали немцы. Ирландцы питают глубокую и традиционную ненависть к англичанам. Они хотели национальной независимости.

Англия была прекрасно осведомлена о всех приездах и отъездах Роджера Кейзмента — ирландца, жившего [75] в то время в Германии. Надзор, арест и казнь Кейзмента связаны с именем одной дамы, урожденной англичанки, сестры одного британского офицера, которая в начале войны последовала за своим мужем в Германию.

Вечером 19 апреля 1916 года, когда США вручили Германии ноту относительно ее политики подводной войны, мой знакомый пригласил в клуб одного старшего морского офицера. После обеда и обычной партии бриджа мы остались еще выпить сода-виски. Разговор был очень оживленный, из которого мы узнали, что правительство накануне получило сведения о подготовляемом возвращении Кейзмента и о его расчетах воспользоваться для этого германской подводной лодкой. Он должен был высадиться на брезентовом челноке в каком-нибудь пункте ирландского берега. По всему побережью установили наблюдение, повсюду говорили о намерениях Кейзмента. Он собирался, как говорили некоторые, сформировать полк из ирландских военнопленных и выступить против англичан.

В страстную пятницу Роджер Кейзмент попал в руки англичан. В понедельник на пасхальной неделе в Ирландии произошло восстание. Англичане не могли опомниться, настолько неожиданной казалась эта катастрофа. Но правительство благодаря работе своей агентуры было хорошо информированно и приготовилось отразить всякую неожиданность. Восстание было быстро подавлено, и по всей Ирландии введено осадное положение. Все эти события были чисто внутреннего порядка и не имели никакого отражения на континенте. Надежды германцев, что Англии придется послать в Ирландию большие силы, не оправдались. Было выслано несколько надежных полков, замененных вскоре организацией больших учебных лагерей, в которых всегда находилось достаточное количество солдат.

Только весной 1918 года правительство решило положить конец исключительному положению, в котором находилась Ирландия, и ввести там также всеобщую воинскую повинность, Это мероприятие потерпело неудачу. Даже отправка войск для применения вооруженной силы не дала успеха.

Летом 1916 года я получил первые сведения о танках, появление которых на фронте, по расчетам англичан, должно было застать врасплох немецкие войска. Я увидел в цензуре письмо, написанное женой одного сержанта своей сестре в Ирландию. Эта женщина с радостью рассказывала, [76] что после длительного периода отсутствия сведений она, наконец, узнала местопребывание своего мужа, который служил в королевских инженерных войсках. Он ей сообщил, что находился в учебном лагере, который содержался в строгом секрете. В лагере производились опыты с танками. Сотрудница цензуры задержала это письмо, полагая, что в нем, безусловно, разглашена военная. тайна. По правилам, это письмо надо было направить военным властям для возбуждения судебного дела против сержанта, имя которого было известно.

Но я не собирался наказывать этого человека. Его письмо интересовало меня по другим причинам. Зачем так тщательно скрывать строительство этих танков? Это слово — танк — буквально означало просто резервуар. Может быть, дело шло о новом способе ведения химической войны? Среди моих знакомых был один майор, считавшийся экспертом в этих вопросах. Вечером в клубе я тотчас же после обеда подсел к его столику и завязал разговор о газах. Его очень забавляла моя мысль о предоставлении в распоряжение войск смеси газов, заключенных в танки, и он со смехом ее отвергнул. Из всего, что он мне сказал, я понял, что не было никакой связи между газами и упомянутым письмом.

Зная имя и адрес женщины, я после некоторых размышлений решил сам отправиться в маленькое местечко близ Ливерпуля, где она проживала, и лично ее расспросить. Женщина очень испугалась, узнав об ошибке, которую она допустила и за которую мог пострадать ее муж. Поэтому она очень охотно отвечала на все вопросы. Она назвала мне лагерь, где служил ее муж, и сказала, что дело шло о «гусеницах».

Это слово навело меня на правильную мысль. Я воспользовался ближайшим случаем, чтобы переговорить в клубе с майором-артиллеристом и еще другими офицерами о перевозке пушек, и постепенно пришел к выводу, что танки представляли собой бронированную повозку, снабженную гусеничной тягой и вооруженную орудиями. Они должны были употребляться на фронте в большом количестве.

Как видите, личная семейная переписка вскрыла появление на вооружении танков.

Мой первый доклад о новом виде вооружения был удачно отправлен обычным путем в Германию, и я радовался, что дело прошло так хорошо. На следующее утро, [77] как только я явился на службу, меня немедленно позвали к полковнику К. Я отправился не без некоторых опасений, отдавая себе отчет в том, что, стремясь выяснить вопрос о танках, я за эти последние дни несколько пренебрегал моими обычными предосторожностями. Проходя по коридору, который вел в кабинет полковника, я увидел перед его дверью помощника командира отделения и двух солдат со штыками на винтовках. «Конец», — подумал я, испытывая какое-то странное ощущение, как будто во мне все замерло. Я машинально прошел между этими солдатами. Однако комната была пуста. Полковник К. пришел только через несколько минут и передал мне новое распоряжение, которое он мог с таким же успехом переслать через одного из вестовых. Затем он заметил, что пикет, стоящий у его дверей, ошибся, — ему надлежало отправиться в здание напротив, чтобы отвести дезертира, арестованного на борту корабля.

Через несколько месяцев, осенью 1916 года, большое число танков было отправлено во Францию и приняло участие в боях.

Со временем экономические последствия войны дали о себе почувствовать также и в Англии. Нужно было оплачивать огромное количество продовольствия и боеприпасов, импортируемых из Америки. Фунт систематически терял свою ценность, и, чтобы избегнуть еще большего падения бумажных денег, английское правительство оказалось вынужденным в январе 1917 года провести серьезные финансовые мероприятия. Нельзя было рисковать проведением настоящей инфляции, к которой общественное мнение отнеслось бы весьма неодобрительно. Поэтому правительство стремилось потребовать от английских капиталистов, вложивших громадные суммы в иностранные предприятия, в частности в США, взноса облигаций и иностранных ценностей для оплаты долгов, сделанных Англией в Америке. Часть капиталистов, конечно, попыталась обойти это распоряжение и спасти капиталы, которые до лучших времен были размещены за границей. Чтобы приостановить неизбежную утечку капиталов, в Лондоне был создан «Американский комитет по охране доллара». Всякий, желавший экспортировать иностранные ценности и разместить их за границей, должен был на каждую операцию иметь разрешение от этого нового учреждения. Это правило относилось к частным лицам и к банкам. Контроль был поручен цензуре, которая наблюдала за импортом ценностей и ценных [78] бумаг. Так как на учет брались главным образом американские ценности и так как они почти всегда отправлялись заказными письмами, все эти мировые сделки стали проходить исключительно через мое учреждение в Ливерпуле. Принимая во внимание обширность англо-американских коммерческих связей, эта мера вызвала такое увеличение работы, что потребовалось без промедления значительно увеличить личный состав. Мой сейф часто бывал переполнен ценностями, превышавшими десятки тысяч фунтов. Чем добросовестнее и тщательнее исполнялись распоряжения, тем больше задерживались даже законные сделки между банками и фирмами с той и другой стороны океана.

Первые весенние недели 1917 года я провел в кратковременном отпуску на хорошо известном климатическом курорте в Харроугэте. В это время США объявили войну Германии. Я очень хорошо помню этот вечер. Неистовая радость царила в курортном отеле — вдали уже был виден призрак победы. В честь этого события много пели и пили, танцовали и смеялись. Одну американскую пару, жившую в отеле, чествовали так, как будто бы именно от них зависело вступление Америки в войну.

К исполнению своих обязанностей я приступил в конце апреля и захватил письма «Молли», очевидно, вернувшейся из Парижа в Лондон и сообщавшей об очень серьезных беспорядках во французской армии. Это была удивительная новость. Мне ежедневно приходилось беседовать с офицерами, приезжавшими из Франции, но никто еще не говорил о разложении в армии.

Сообщения «Молли» были всегда бесспорно правильны. Она подробно рассказывала о том, как немедленно после русской революции некоторые французские полки покинули фронт и отправились маршем в Париж, чтобы принудить правительство прекратить военные действия. Они устали от этой мировой бойни и хотели мира. Корпус в 15 тыс. русских, прибывший во Францию незадолго до революции и раздраженный обращением с ним, присоединился к восставшим.

Через несколько недель во втором письме от «Молли» подтвердились эти сведения и описывалось все более растущее недовольство во французских войсках. Главнокомандующий Нивель был заменен генералом Петэном, который с помощью жестоких мер подавил брожение в армии до прибытия американских войск. [79]

Руководящие круги Антанты все свои надежды обращали теперь на США. Такое же настроение было и у англичан. Но если английское население рассчитывало, что после вступления Америки в войну призыв на военную службу будет менее беспощаден, то оно ошиблось. Правда, уже в мае американские военные суда вошли в английские воды, и им была предназначена база в Скапа-Флоу. Но это был только жест поощрения. Английское командование считало, что пройдут месяцы, правде чем США, не имеющие постоянной армии, смогут бросить на фронт значительное количество обученных войск. Нельзя было ждать так долго! Фронт, расширявшийся с каждым днем, нуждался в свежей смене, а между тем английский народ упорствовал, не хотел участвовать в сражениях и неохотно выполнял возложенные на него обязанности. В конце концов, подражая примеру других городов, власти Ливерпуля были вынуждены провести облавы на улицах и на площадях, чтобы захватить всех людей, которые не смогут представить призывной карточки с отметкой о явке. Почтовый контроль получил приказ обратить внимание на все замечания или намеки, содержавшиеся в частных письмах и позволявшие вывести заключение, что член какой-нибудь семьи пытался уклониться от воинского долга. Таким образом было выловлено большое число укрывавшихся.

В начале мая 1917 года правительство издало закон об учете продовольствия. Это не удивило население, так как оно было уже заранее извещено. В действительности эта мера диктовалась не необходимостью, а скорее в целях пропаганды. Нужно было показать миру и особенно своему союзнику-французу, с подозрительностью и завистью косившемуся на Англию, что она тоже испытывала нужду и не жила в изобилии. Потребление мяса, сахара, масла и особенно горючего было нормировано. Введенные ограничения, однако, не выдерживают никакого сравнения с теми лишениями, которые пришлось пережить в Германии.

7 мая был первый налет самолетов. Затем эти налеты стали постоянно повторяться, даже зимой. Они произвели неописуемый эффект. Цеппелины никогда не были способны вызвать подобную панику. Во всех письмах, проходивших через почтовый контроль, отражался ужас населения. Со всех сторон спрашивали со страхом, сколько времени сможет Лондон оказывать сопротивление, если атаки будут проводиться регулярно целыми эскадрильями. [80]

Однако английскому правительству было хорошо известно, что Германия не располагала достаточными воздушными силами и не была в состоянии их создать, так как ей нехватало необходимых материалов.

Никогда еще за все время войны не происходило таких быстрых и резких колебаний морального состояния английского населения, как в 1917 году. Долгожданный союз с США был, наконец, достигнут. Однако события текущего года надежд англичан не оправдали. Призыв на военную службу угрожал каждому мужчине, оставшемуся в стране, а страх быть призванным в войска незадолго до конца военных действий еще более увеличивал нервное напряжение. Все это усугублялось неустойчивостью положения на фронте.

Поражение итальянцев под Капоретто в октябре 1917 года подействовало в высшей степени угнетающе на настроение Британии. Военные власти сочли за лучшее послать несколько английских дивизий в Италию, чтобы поднять мужество итальянцев и предохранить их от окончательного развала. Однако в это время шли большие сражения во Фландрии, в которые втянуты были все наличные войска англичан. Вновь призванные войска, находившиеся в Англии, не закончили полностью подготовку и потому не могли быть отправлены на фронт. Между тем командующий армией, предназначенной для посылки в Италию, ждал только момента отправки. Англия сумела выйти из этого положения с помощью ловкого блефа. Она направила в Италию несколько батальонов с отрядом музыкантов. Части получили приказание продефилировать с фанфарами через города и деревни в тылу отступавших итальянских армий, которые пытались привести себя в порядок. Таким образом английские батальоны должны были доказать итальянцам, что на помощь им спешат британские войска. Какой-то юный прапорщик, состоявший в одном из этих батальонов, позднее описал мне эффект, произведенный дефилированием на совершенно отчаявшееся население, которое вновь ободрилось при появлении англичан. Но, походив взад и вперед по Северной Италии четыре недели подряд, эти батальоны так устали от бесполезных парадов, что не желали ничего иного, как только вернуться домой.

В результате кровопролитных сражений на континенте английские госпитали наполнились ранеными. За ними ухаживали английские женщины и особенно заботились о тех, [81] кто не говорил на английском; языке и потому, чувствуя себя одиноким, страдал еще больше, чем его собратья по оружию. Женщины по мере возможности старались привлечь к этому делу соотечественников раненых, чтобы они могли утешить и ободрить их на родном языке. Так как я считался канадским французом, то однажды меня попросили навестить канадских солдат, которые не знали английского языка и говорили только на наречии провинции Квебек. Правда, я был достаточно осведомлен о провинции Квебек, об особенностях ее положения, о ее истории и литературе, чтобы поддерживать разговор на эту тему в течение хотя бы некоторого времени. Я даже декламировал и пел некоторые из народных или детских поэм, имеющих яркий оттенок местной поэзии.

Несмотря на это, каждый канадец, действительно происходящий из Квебека, особенно культурный канадец, не замедлил бы заметить, что я являюсь очень странным соотечественником. Во всяком случае мне не следовало вступать в длинные разговоры. Тогда я захватил с собой множество мелких подарков, которые обычно делают раненым. Беседовать я старался возможно меньше. Эти визиты сделались еженедельной обязанностью. Мои протеже, все солидные весельчаки, имевшие немного индейской крови в венах, были очень довольны, когда я приносил им табак и вполне удовлетворялись немногими словами сочувствия. Дело приняло действительно щекотливый оборот, когда один раненый офицер с присущим больному человеку упорством стал настаивать, чтобы я выпил с ним чаю.

Его очень занимали политические разговоры. Я был очень счастлив, когда пришла сиделка и прервала нашу беседу.

В январе 1918 года появились четырнадцать пунктов декларации Вильсона. Восьмой пункт был очень жестоким для Германии, так как он требовал уступки территорий.

За несколько месяцев до этого, мосле неудачи англофранцузского наступления, в Англии и во Франции раздались голоса за то, чтобы поднять вопрос о заключении мира. Еще сохранилось у всех в памяти послание Бенедикта XV о мире и категорическое возражение фон-Кюльмана против мнения, возникшего в рейхстаге, касавшегося возможности отказаться от Эльзас-Лотарингии. Фон-Кюльман не ответил Англии и Америке, которые требовали возврата Бельгии, захваченной Германией в качестве залога, [82] поэтому Вильсон молча формировал армию за армией, чтобы вырвать у Германии бельгийский козырь.

Я услышал тогда многое.

В начале марта я встретил в доме моего начальника, генерала В., полковника из генерального штаба. Предстояло весеннее германское наступление, и полковник изложил нам обстановку.

О том, что Германия готовит большое наступление (мартовское наступление 1918 года), в котором предполагалось до прибытия основной массы американских войск разбить армию Антанты, секретная служба Англии знала так же хорошо, как и немецкое командование.

Полковник ожидал на этот раз колоссального, еще до тех пор невиданного сражения, в котором немцы предполагали разъединить французскую и английскую армии. Со стороны союзников, как утверждал полковник, будут большие потери. Со стороны немцев потери будут, по его мнению, громадны.

В этот период были опубликованы секретные мемуары принца Лихновского (германский посол в Лондоне в 1914 году). Этот документ имел очень важное значение для характеристики германской политики в течение лета 1914 года. Документ этот был аргументом в руках врагов Германии, и можно было подумать, что специально предназначен для увеличения её трудностей.

Весной я имел трехнедельный отпуск и провел его в маленьком сельском поместье на севере, на рубеже больших Йоркширских степей.

Незадолго до этого я побывал еще раз на медицинском осмотре, которому в течение последних двух лет регулярно подвергался через 8–10 недель. Мои шансы были невысоки. С трудом усвоенные симптомы моей болезни больше не производили эффекта. В связи с тем, что недостаток людей на фронте увеличивался с каждым днем, медицинские комиссии стали производить осмотр еще более поверхностно. Действительно, разве можно было только потому, что служба повредит здоровью, освобождать от нее мужчин, способных еще оказать пользу тем или иным способом? Разве меткая пуля не действовала таким же радикальным способом? Разве война не содержала постоянно в себе угрозы смерти? Во всяком случае я должен был через два месяца явиться на комиссию; у меня было очень мало надежд освободиться. [83]

После отпуска я прочитал письмо, написанное женой офицера, живущего в Лондоне и по всей вероятности имевшего тесные связи с одним из министров. Она рассказывала, с каким рвением, с какой интенсивностью командование готовилось к 1919 году в деле организации и усовершенствования технических, а особенно химических средств войны. Сен-Омер указывался как главный штаб химической войны. Другие сведения, исходившие из различных лондонских кругов, тоже отмечали 1919 год как решающий. В тот же период один служащий американских заводов Форда, находившийся в Лондоне, сообщил о заказе двадцати тысяч бронированных машин, производство которых должно было начаться немедленно, с тем чтобы они могли быть готовы к весне 1919 года.

В письме «Молли» говорилось о совещании в Абвиле между двумя союзными командующими — генералами Фош и Хэг — и доверенным лицом британского кабинета лордом Мильнером. Она добавляла, что английский главнокомандующий просил у французов серьезной поддержки, так как английские дивизии понесли очень тяжелые потери во время германского наступления.

Корреспонденция одного гражданского инженера вскрывала то, что происходило за кулисами во Франции. Он описывал лихорадочные приготовления для спешного разбора больших авиационных заводов и заводов боеприпасов, расположенных вблизи Парижа, и перевозки их на юг, в случае если столица подвергнется прямой угрозе. Лушер и сэр Вильям Вейр уже предусмотрели эту перевозку до деталей.

Армии союзников росли с часу на час. Начала проявлять себя и Америка. Со времени своего вступления в войну она уже отправила в Европу 750 тыс. солдат. А теперь ежемесячно прибывали по 400 тысяч. В клубе мы встречали каждый день американских офицеров. Из окон моего бюро я мог следить за ежедневной выгрузкой свежих войск и их отправкой в лагерь, расположенный вблизи Ливерпуля, откуда они после кратковременного отдыха направлялись во Францию. Население встречало их приветствиями, так как оно считало, что американские солдаты, будь то красивый весельчак из Техаса или чернокожий из Луизианы, заменят английских солдат.

В середине июня 1918 года новая медицинская комиссия перевела меня во 2-й разряд, и я должен был приготовиться для вступления в ряды войск. Мой начальник, [84] генерал В., полагал, что непростительно назначать офицера, прекрасно знавшего свою работу в цензуре, на службу, для которой он физически возможно был неподходящ. Он просил отсрочки, и меня решили переосвидетельствовать второй раз. Другие также пытались мне помочь и добыть мне пост за линией фронта. Один полковник военного министерства предложил зачислить меня в свою секцию производства военных материалов. Командующий авиацией в Ливерпуле, к которому обратился генерал, обещал принять меня в свою часть и затем отправить в Канаду для набора солдат. Порой было трудно лавировать между прекрасными намерениями этих людей, чтобы их не обидеть.

Они, конечно, не понимали, что их предложения водили меня «между Сциллой и Харибдой»{7}, потому что вступление в армию неизбежно раскрыло бы мою национальность.

Меня спас конец войны. Последняя медицинская комиссия, назначенная на 19 ноября, была перенесена на неопределенный срок и никогда не состоялась. [85]