Глава третья.

Работа в цензуре

Сначала я познакомился с распорядком. Все правила тщательно мною изучались и точно выполнялись.

Цензору было запрещено даже намекать третьим лицам о выполняемой им работе. О содержании писем и документов, которые проходили через наши руки, мы могли говорить только с нашими начальниками, и даже свои сотрудники не представляли исключения из этого правила.

Меня провели в большой зал, где около восьмидесяти сотрудников распечатывали письма, читали их, ставили на каждое письмо свой номер и затем снова запечатывали. На конце каждого стола находился офицер, которому было поручено наблюдать за группой цензоров. Я был представлен одному из них, майору Барнь. Он указал мне место, дал необходимые инструменты, показал очень простой способ, как надо обращаться с письмами, и особенно подробно объяснил то, чего нельзя упускать из виду в данном деле.

На большой черной доске, прикрепленной к стене и видимой со всех сторон, был написан ряд фамилий, которые надлежало отмечать каждый раз, когда они встречались в письмах. Это были лица, подозреваемые в отправке секретных сообщений в Германию через нейтральные страны. Кроме того, на доске была написана короткая фраза «Джонсон болен». Адмиралтейство знало, что один германский офицер находился в Англии и намеревался использовать эту формулу для сообщения о морских маневрах. Но он, к сожалению, недооценил мер предосторожности, принятых англичанами, и, вероятно, понадеялся, что корреспонденция с нейтральными странами не слишком тщательно контролировалась. О нем уже сообщали со всех сторон. Полиция лишь ожидала этого компрометирующего письма, которое должно было явиться [19] последним звеном в цепи обличительных улик, чтобы узнать также и адресата в нейтральной стране. Через несколько дней эта надпись исчезла с доски. Письмо было найдено. Автор его. арестован. Адресат в нейтральной стране выявлен и занесен в список лиц, корреспонденция которых проверялась особенно тщательно.

Большое превосходство английской разведывательной службы по сравнению с германской — вот первое тревожное впечатление, которое создалось у меня. Перед этой организацией, построенной в результате длительного изучения и продуманной до мельчайших деталей, всякие германские контрмеры в моем представлении оставляли впечатление любительства и были осуждены на полный крах. Помимо того, Англия обладала полной свободой действий, и за весь период войны 1914–1918 годов она прочно держала в своих руках все средства сообщения, тогда как мы в Германии, при нашей изоляции, могли получать и посылать сведения с большими затруднениями и только через нейтральные страны{1}. За пределами границ этих стран вся частная корреспонденция как в форме писем, так и телеграмм попадала в руки английского контроля. Все, что бы ни писалось на всех континентах тысячами людей, попадало ежедневно в руки военной цензуры. Таким образом, я располагал исключительно интересными документальными данными. Однако возможность своевременно использовать эти данные была для меня сильно ограничена. Мне не раз приходилось отбрасывать важные сведения только потому, что они могли попасть в Германию лишь через пять-шесть дней. Вначале я мог посылать информацию по берлинскому адресу, сообщенному мне в Вашингтоне. Этот адрес по внешнему виду не вызывал подозрений. Мой способ отправки был очень прост. К нам в цензуру попадали письма, направляемые в нейтральные страны, адресаты которых обычно просили передать в Германию какие-нибудь сведения личного характера. В конверты этих писем я вкладывал свои сообщения запечатанными в конверт с интернациональной маркой. Таким [20] образом я переправил в Германию копию списка всех подозрительных адресов, известных военной цензуре Англии, и список всех нейтральных посредников, уже провалившихся в Англии. Берлин смог благодаря этому заменить все эти имена другими, с надежными адресами.

В течение некоторого времени я просматривал письма из лагерей германских военнопленных. Письма скопились в большом количестве из-за задержки в отправке. Было легко и сравнительно неопасно вкладывать свои сообщения в письма, отправляемые прямо в Германию. К несчастью, эти скопления были скоро ликвидированы, и я вернулся к своей прежней работе. За это время я познакомился с неким полковником И., прикомандированным к цензуре. От него я впоследствии узнал много интересных, но и досадных сведений. В письмах, адресованных к военнопленным и просматриваемых очень тщательно и особой секции, к сожалению, чересчур часто говорилось о некоторых военных мероприятиях германских военных властей, и эти сведения представляли большую ценность для англичан. Полковник И. однажды, смеясь, рассказал мне, что одна молоденькая немка, регулярно писавшая своему другу-военнопленному, в своих письмах часто сообщала конфиденциальные данные о передвижении войск, расположенных в районе ее местожительства. Из «предосторожности» она употребляла какие-то в высшей степени примитивные симпатические чернила. Эта девушка считала, очевидно, свой способ гениальным открытием, не известным до нее никому. В Англии же эти письма давали очень ценные сведения, контроль пропускал их без затруднений и старался не препятствовать такому полезному источнику.

Постепенно я приобретал все бóльшую и бóльшую уверенность в оценке получаемой информации и не тратил мои всегда ограниченные возможности на отправку малоценных сведений. Количество материала возрастало со дня на день, и стало невозможно все переписывать от руки. Копировка важных и часто срочных документов отнимала невероятно много времени, и мои отчеты стали скоро слишком большими, чтобы их можно было вкладывать в чужие письма. Вдобавок стало невозможно собирать все эти сообщения на глазах моих сослуживцев. Работать по памяти было рискованно. Мне нужна была маленькая фотолаборатория, где я мог бы без помех [21] работать ночью. После долгих поисков я нашел подходящее для меня помещение в одном маленьком старом домике в Хеймаркете. В первом этаже находилась лавочка шорника, во втором — дамский парикмахер, а в третьем — маленькое меблированное помещение, состоящее всего из одной комнаты с прихожей, кухней и ванной. Последняя меня особенно интересовала, так как там я намеревался устроить темную комнату для проявления моих снимков. Владелец справился, действительно ли я являюсь сотрудником военной цензуры в Салисбери Хауз, получил, как полагается, квартирную плату за полгода вперед и предоставил мне помещение. В ночное время я был единственным обитателем этого маленького домика, и никто не мог контролировать, когда я приходил туда или уходил оттуда. С тех пор я не терял времени на переписку. Важные списки, документы, письма и мои собственные отчеты фотографировались на пленку очень маленького размера. Мало-помалу я собрал в этом довольно надежном убежище целую коллекцию работ по военным и морским вопросам.

Часто я возвращался очень поздно. Это не могло не вызвать подозрений со стороны соседей моей официальной квартиры на улице Св. Маргариты. Зная любопытство, которое обычно проявляют хозяйки к своим квартирантам, я почти ежедневно доставал один-два билета в театр или на концерт и оставлял их в своей квартире на видном месте. Я был уверен, что эта славная женщина, если бы ее стали обо мне спрашивать, обязательно рассказала, какой я серьезный человек и любитель искусства и музыки.

Опасность и осторожность — вот мысли, которые в течение долгого времени постоянно меня занимали и приняли характер привычки. Я инстинктом научился чувствовать атмосферу и настроение в помещении еще прежде, чем туда войти, усвоил себе бессознательную ловкость избегать всего, что могло быть опасным в разговоре, и, не моргнув глазом, выдерживать маленькие экзамены, скрытые под внешностью безобидных вопросов. Случаи подобного рода бывали, когда временами немецкое созвучие моего имени вызывало некоторые подозрения.

Однажды, когда я вернулся на службу после окончания работы по цензуре писем военнопленных, я заметил, что насколько моих товарищей были вызваны в [22] соседнюю комнату и затем исчезли на несколько дней. «Моя работа будет проверяться», — сказал я себе тотчас же. Это было неприятное дело, так как моя основная работа по разведке должна была временно прекратиться, пока не будет закончено это дополнительное испытание.

Вскоре в мои руки попало письмо, не подлежащее цензуре, так как оно было адресовано в Канаду. Эта страна, как английский доминион, еще не контролировалась. Я вскрыл его. В письме одна женщина сообщала, что ее муж, служащий на заводе Виккерс, работал день и ночь на крейсере «Инвенсибл» и возможно, что ему придется отправиться на этом крейсере на Фолклендские острова.

Сообщение само по себе было не весьма важное, но это было в то время, когда граф Шпее только что уничтожил британскую эскадру адмирала Краддока, и полагали, что он попытается пройти в Атлантический океан через Магелланов пролив, обойдя в открытом море Фолклендские острова. Я сравнил размеры и дальнобойность крейсера «Инвенсибл» и кораблей адмирала Шпее (такие сведения я нашел в моих морских книгах), и для меня стало ясно, что адмиралтейство рассчитывало противопоставить германской эскадре более сильные единицы. Известие об этом я послал по почте в Германию и по условленному адресу в Америку. Я питал слабые надежды на то что это сообщение своевременно дойдет до адмирала Шпее.

В феврале 1915 года горничная моей хозяйки, принеся мне завтрак, заявила, что теперь я буду жить в квартире не один, так как молодая дама сняла комнату рядом с моей. Я не обратил на это внимания. Вечером, когда я, вернувшись по обыкновению поздно, собирался уже ложиться спать, ко мне постучала и вошла новая соседка. Она, извинившись, попросила у меня спички. Я понял, что надо быть осторожным. Я знал английскую сдержанность и понимал, что дама, которая после полуночи заходит к незнакомцу под таким ничтожным предлогом, слишком отличалась от большинства англичанок.

Мои подозрения усилились, когда на следующий день утром моя новая знакомая с благодарностью вернула мне спички и ловко поставленным вопросом постаралась втянуть меня в разговор. Она попросила давать [23] ей уроки французского языка. Я уклонился под предлогом моей загруженности работой. К моему глубокому изумлению она мне ответила, что моя работа как цензора не так уж утомительна.

— А откуда вы знаете, что я работаю по контролю почты? — спросил я.

— Разве вы не знаете, что прислуга болтлива? — сказала она.

— Ах, вот что!

Я не стал терять времени и тотчас пригласил ее на вечер в театр. В течение некоторого времени я продолжал ее посещать довольно часто. То, что она мне рассказала, казалось правдоподобным. Она приехала из маленького городка графства Соммерсет, рассчитывая найти в Лондоне службу. Рассказывая об этом, она просила помочь ей. В один прекрасный день она исчезла без предупреждения и одновременно я заметил, что в моей комнате был произведен осмотр, вещи тоже были осторожно, но тщательно просмотрены, но ничего не пропало.

Я счел благоразумным снять новую квартиру, две комнаты в Южном Кенсингтоне и, на всякий случай, еще одно помещение в другом квартале Лондона. Однако я знал, что, если возникнут серьезные подозрения, никакие меры предосторожности не помогут. Всякая отправка писем, в которых содержались просьбы о какой-либо передаче в Германию, была запрещена. Я должен был придумать, чем бы заменить этот сравнительно простой способ общения с моими неизвестными корреспондентами. Так как цензура только контролировала текст писем, а всеми остальными процедурами и отправкой ведала почта, то всякое письмо, приходящее к нам, было уже снабжено штампом, указывающим место и время отправки. Почта принимала их только после нашей проверки. Всякое письмо, отправленное в Лондон и переданное на просмотр, формально должно было быть проштемпелевано накануне отправки вечером. Письма, приходящие из Манчестера, могли иметь дату утра предшествующего дня, а письма из Шотландии еще одним днем раньше. Почта, конечно, хорошо знала, какие требовались сроки в соответствии с отправкой из различных местностей. Чтобы контролер мог отправить свое письмо, ему нужно было иметь конверт с маркой, [24] штамп которой был согласован с датой контроля. Учитывая все эти правила пересылки писем, я несколько раз в неделю отправлял в адрес какой-либо своей квартиры (в этом смысле мои три квартиры были для меня весьма удобны) конверты с прозрачным окошечком для адреса, заполненные вырезками из газет и достаточно оплаченные, чтобы пойти за границу. Таким образом я получал конверты, соответственно оплаченные и проштемпелеванные, вкладывал в них свои отчеты, относил на следующее утро в цензуру и под прозрачное окошечко конверта вставлял адрес одного из моих посредников, потом я заклеивал конверт, ставил мой штамп контролера, и письмо больше уже ничем не отличалось от остальных писем. К сожалению, нельзя было заготовить адрес накануне, так как мы только утром узнавали, какую корреспонденцию и из какой страны будем обрабатывать. Но у меня для каждой страны был список доверенных лиц, и мне приходилось только выбирать адрес какого-нибудь своего человека из нейтральной страны. Этот способ оказался удобным и проводился мною удачно.

После весны 1915 года, когда поступало очень много ценных сведений, в июне и июле неожиданно наступило затишье. Казалось, что все источники иссякли. Для меня это был период глубокой депрессии.

В начале сентября я узнал о приезде одной дамы, на которую втайне возлагал некоторые надежды, так как ее сотрудничество могло быть ценным. Мадемуазель де Бурнонвиль принадлежала к старинной шведской фамилии французского происхождения. Она была очень хорошо воспитана, очень культурна и знала языки. Она поступила на секретную германскую службу.

Эта дама приехала в Англию под предлогом отдохнуть у своей старой приятельницы в Шотландии. Так как не было ничего, что препятствовало ее въезду, ее пропустили со швейцарским паспортом. Я уже собирался связаться с ней с соблюдением всех предосторожностей, когда узнал, что она. к великому моему огорчению, захотела получить работу в шведской секции почтового контроля. Это было ее громадной ошибкой, в результате которой она привлекла к себе внимание. Она, очевидно, не знала, что нужно было иметь очень серьезные основания, чтобы иностранец был принят в какую-либо секцию военного министерства. Это тем более относи лось к шведам, на которых смотрели как на германофилов [25] по натуре. Действительно, мадемуазель де Бурнонвиль получила отказ. Ей, конечно, отказали после того, как тщательно опросили по обычной форме и с соблюдением изысканной вежливости. С этого времени она была на подозрении. За ней следили. Я срочно предупредил ее, просил остерегаться. Кроме того, я просил ее в ближайшее время быть незаметной и не проявлять никакой активности. В своем ослеплении, а быть может, побуждаемая тщеславием скорее добиться крупных успехов, она не обратила внимания на предупреждения и, как ночная бабочка, полетела на огонь. Имея связи с лучшим обществом и получая свои письма непосредственно через датское посольство, она сочла себя, вероятно, влиятельным лицом, которое, мол, не посмеют тронуть. Она была очаровательна, и ей нетрудно было вызвать ухаживание молодых офицеров, у которых она пыталась получить сведения. Немного спустя я узнал, что ее считают в высшей степени подозрительной. Я еще раз попытался предупредить мадемуазель де Бурнонвиль, но без успеха. Как бы в ответ на мой призыв к осторожности, она сразу же отправила два невероятно глупых письма, написанных архиизвестными симпатическими чернилами. Письма ее окончательно скомпрометировали. Арестованная к середине ноября и препровожденная к Томсону, она не выдержала страшного допроса, созналась и была приговорена к смерти, замененной ей пожизненным заключением. К несчастью, от ужаса и желания оправдаться, она — многое сообщила, чем сильно повредила германской разведывательной работе. Она выдала англичанам один прекрасный адрес, который мы много раз использовали для пересылки почты в Германию. Это был адрес мнимого бельгийского офицера, якобы военнопленного в Германии, которого в действительности вовсе не существовало{2}. [26]

Все подробности этого дела и еще много других, разработанных контрразведкой при содействии цензуры, я узнал от чиновника политической полиции, работавшего под руководством начальника Скотланд-Ярда Базиля Томсона. С этим чиновником мне часто приходилось беседовать, так как его деятельность была тесно связана с работой почтового контроля.

Тщательное наблюдение, проводимое аппаратом цензуры, погубило многих немцев, приезжавших в Англию для выполнения разведывательных задач. Все они погибали по своей неопытности и потому, что цензура была точно работающим учреждением. Свои нехитрые приемы, которые они освоили лишь накануне, они пытались противопоставить такому опытному противнику, как Скотланд-Ярд. Они оперировали симпатическими чернилами, [27] уже давно известными и видимыми простым глазом; писали свои донесения в миниатюре под почтовыми марками — трюк старый, как мир, и легко распознаваемый. Каждый конверт в цензуре специально исследовался и с этой точки зрения.

В некоторых письмах, очень ловко составленных, линия, проведенная под подписью, означала направление, читая по которому сверху вниз, можно было найти в тексте сведения о движении войск. Но так как эта линия не имела ничего общего с росчерком и была проведена с математической точностью, она сразу привлекала к себе опытный глаз контролера. Почти все эти письма направлялись по давно проваленным в Англии адресам, которые значились в списках подозрительных.

Мне было неприятно видеть, как решалась судьба многих моих неудачных соотечественников, и в то же время я не имел возможности им помочь. Все они в этом отношении были одинаковы. Самые настойчивые мои предупреждения были бесполезны. Каждый из них считал себя особенным и более ловким, чем его коллеги, и все они замечали провал, когда было уже слишком поздно.

В октябре 1915 года мой начальник по службе в один прекрасный день приказал мне явиться к полковнику К., одному из крупных руководителей почтовой цензуры. Высшее руководство цензурой находилось тогда в другом здании на той же улице. Я отправился туда, приготовившись к самому худшему. Но полковник принял меня очень любезно и начал подробно расспрашивать об экономическом положении США и Швейцарии. Цензура за последнее время тщательно исследовала коммерческие отношения со Швейцарией. Полковник мне объявил, что руководство собиралось организовать в Ливерпуле филиал военной цензуры, чтобы контролировать исключительно корреспонденцию с Северной и Южной Америкой. Однако временно он запретил мне говорить об этом проекте.

Этот филиал начал функционировать с декабря 1915 года. Я был туда прикомандирован в секцию заказных писем в качестве эксперта по вопросам экономики.

Переезд в Ливерпуль был для меня выгоден во многих отношениях. Мое положение там было довольно независимым и предоставляло мне большую свободу передвижения [28] и возможность располагать временем по личному усмотрению. Я имел право просматривать все списки и почтовые книги, а главное — мог наблюдать за деятельностью почтовой службы в целом, что давало возможность узнавать много интересных сведений. К тому же другие контролеры проделывали для меня работу, а мне оставалось лишь проверять письма, казавшиеся подозрительными. Непосредственная отправка моих сообщений в Германию временно приостановилась, так как мы контролировали только письма, адресованные в Америку и идущие оттуда. Способы, которыми я до сих пор пользовался для отправки писем, были теперь невозможны, и приходилось выдумывать что-либо другое.

Тысячи мелочей показали мне вскоре, с каким мастерством работало это новое отделение и как все дела, которые затрагивали германские интересы, одно за другим попадали в британскую контрразведку благодаря работе цензуры.

В январе 1916 года один из моих подчиненных принес мне весьма интересное письмо от главного директора общества Маркони Джофрея Изаака. Это письмо было адресовано доверенному общества при американском бюро патентов некоему Кавендишу в Нью-Йорке. Общество, руководимое Изааком, несколько лет назад было замешано в темных делах с британским министерством почты, и цензор сомневался, не было ли в этом письме чего-нибудь подозрительного: например, намерения купить что-либо у германского общества, что было в то время строго запрещено. В действительности дело обстояло совершенно иначе. Речь шла о новом изобретении, которое могло внести значительные улучшения в радиотелеграфное дело. Немецкое радиотелеграфное общество, принадлежащее тресту Сименса, собиралось приобрести патент на это изобретение. Английский контроль познакомился с перепиской, которой обменивались по этому поводу представитель Сименса, германский инженер в Батавии, и американское бюро патентов. Эти письма были переданы англичанами Изааку с просьбой помешать сделке, если только это изобретение имело серьезное значение. Все это ясно вытекало из заказного письма, которое было у меня в руках и в котором Изаак предлагал своему американскому доверенному безотлагательно принять меры и ни в коем случае не допустить, чтобы патент такой большой ценности попал в руки немцев. [29]

Был полдень. В три часа должен был отойти корабль пароходной линии Кунар. У меня еще было время, чтобы помешать стараниям Изаака. Я второпях составил очень срочное сообщение об этом деле, бросился в первое почтовое бюро и адресовал срочное письмо моему посреднику в Нью-Йорке. Такие письма могли отправляться за полчаса до отхода судна за дополнительное вознаграждение сверх таксы в два с половиной шиллинга. Они посылались в цензуру с нарочным для того, чтобы их там немедленно проверили и возвратили на почту. Как только мое письмо было передано в окошечко, я поспешил вернуться в почтовую цензуру и заявил в отделе сортировки, что в ближайшее время должно прибыть очень подозрительное письмо, адресованное на такое-то имя. «Это письмо, — сказал я, — не распечатывая, следует срочно передать мне». Не прошло и часа, как я уже имел в руках знакомый конверт. Поблагодарив сортировщика за внимание, я вскрыл конверт, посмотрел, затем заклеил снова, положил мой штамп цензора и с глубоким удовлетворением заметил, как оно исчезло в почтовом мешке, готовом для отправки на корабль. Когда из окна моего кабинета я увидел, что корабль был отбуксирован на середину реки и пошел полным ходом, я отдал контролеру письмо Изаака, сказав, что у нас нет оснований для вмешательства в это дело и что письмо может быть отправлено по назначению. Следующий пароход отплывал во вторник, и мое сообщение должно было опередить письмо на четыре дня. Я живо представил себе досаду Изаака и от удовольствия потирал руки.

Но эти хлопоты, как и многие другие в тот период, оказались напрасными. Германскому радиотелеграфному обществу удалось приобрести это изобретение, но оно было реквизировано на следующий год при вступлении в войну США.

Однако Америка пока еще была в мире с Германией и пользовалась всяким случаем, чтобы показать свой нейтралитет. Тем не менее ее фабрики изготовляли уже в больших количествах оружие для союзников, особенно снаряды среднего калибра. Несколько высших офицеров английской артиллерии были прикомандированы, как представители морского министерства, к большим сталелитейным заводам и заводам орудийных припасов в Питсбурге для наблюдения за производством и приема продукции. Чтобы не обращать на себя внимания (ведь США были нейтральными) [30], они жили там только под своими фамилиями без всякого упоминания чинов и на свои фамилии получали все письма и инструкции из Англии.

В первом письме такого рода, прошедшем через цензуру, находились планы, выполненные в определенном масштабе для производства разрывных шестидюймовых снарядов. Контролер, к которому оно попало, отметил его и немедленно принес мне.

«На этот раз мы поймали одного», — прошептал он с таинственным видом. Охотничья страсть блестела в глазах этого человека. Он походил на крысу.

— Как?

— Да тут важные планы, украденные в военном министерстве и отправленные сообщнику в США.

— В самом деле? Это было бы ужасно, дайте посмотреть!

Планы, не сопровожденные письмом, носили штампы военного министерства. Было ясно, что их надлежало отправить в Питсбург обычной корреспонденцией, чтобы не привлекать внимания. Для большей верности начальник учреждения телефонировал в Лондон и получил приказ пропустить эти письма.

Эти планы меня в высшей степени заинтересовали. Фотографировать их было бесполезно, это не оказало бы нам пользы. Хорошо было бы задержать их выполнение. Я не знал, какой из этих рисунков самый важный, но масштаб рисунков был чрезвычайно необходим. Зажженная папироска «случайно» упала как раз на это место! Через три недели мы получили строгий выговор за порчу такого важного документа. Однако после столь продолжительного срока уже невозможно было установить виновного.

Впоследствии часто случалось, что один или два рисунка не были отправлены с остальными и их находили только после отправки парохода. Жалобы, вызванные подобной небрежностью, в конце концов настолько участились, что через несколько месяцев адресаты были записаны в «белый список», что означало, что почта имела право пропускать их письма без цензуры. Таким образом я утратил еще одну возможность действовать.

Удачный случай приблизил меня к механизму, который регулировал блокаду центральных держав, но я ничего не смог добиться, кроме незначительных задержек переписки.

Время от времени мы получали в Ливерпуле почтовые мешки с заказными письмами, адресованными в нейтральные [31] страны, соседние с Германией, хотя наше учреждение было предназначено только для контроля Америки. Таким образом временно восстанавливалась возможность сноситься с Германией, чего мне нехватало за последние месяцы.

Как правило, в нашей секции концентрировалась вся коммерческая и банковская корреспонденция между Англией и различными штатами Америки. Мы контролировали также накладные, коносаменты и другие документы, необходимые для разгрузки приходящих судов. Ввиду уменьшения мирового тоннажа судов, которыми можно было располагать, судовладельцы и правительства были заинтересованы в том, чтобы суда, привозившие продовольствие и оружие в Англию и Францию, разгружались как можно быстрее. Мне пришла в голову мысль, нельзя ли ставить палки в колеса в этом направлении. Сравнительная независимость, которую в это время представляло мое служебное положение, дала мне возможность гораздо более внимательно контролировать коммерческую корреспонденцию, и мои начальники не замедлили это одобрить. Мой начальник по службе настаивал на таком тщательном контроле, забывая о его экономических последствиях. Таким образом, контроль постепенно и незаметно стал проводиться во всех деталях с такой мелочностью, что пароходы, документы которых поручались моей секции, отправлялись регулярно с опозданием на несколько часов. По теоретическим подсчетам потерянное время равнялось уменьшению существовавшего тоннажа примерно на 400 тыс. в год.

Я отыскал прекрасный осведомительный источник в докладах, посылаемых корреспондентами больших американских газет. Тут попадались многочисленные конфиденциальные сообщения не для печати. На этих корреспондентов британское правительство смотрело благосклонно и многое им разрешало.

Среди корреспондентов особенно обратила на себя внимание одна дама. Ее в высшей степени интересные доклады посылались обычно в форме заказных писем, адресованных одной из ее теток в Массачузетсе, муж которой был профессором в Гарвардском университете. Эти письма после просмотра немедленно направлялись в Лондон, в соответствующее учреждение министерства иностранных дел. Министерство хотело узнать источники, откуда она добывала сведения. Но ее все же не беспокоили. У нее, наверное, [32] были связи с некоторыми влиятельными лицами в Англии, Франции и Бельгии, и, кроме того, она была в прекрасных отношениях с доктором Пейджем, послом США и большим другом Англии. Отчеты ее были всегда подписаны «Молли». Скотланд-Ярд, конечно, очень хорошо знал ее имя, адрес и происхождение. Она была ирландка и обладала способностями и умом.

Первый ее отчет, который мне довелось прочесть, прошел через цензуру в феврале 1916 года. В нем подробно передавалось содержание одного конфиденциального разговора, бывшего у американского посла, в котором принимали участие сэр Эрик Кроу, бывший тогда младшим государственным секретарем в британском министерстве иностранных дел, и очень видное политическое лицо Франции.

Письма «Молли» приходили в цензуру всегда в субботу утром и могли отправляться в Америку лишь с пароходом во вторник, после кратких пересылок по учреждениям Лондона. Таким образом у меня оставалось время, необходимое для фотографирования самых существенных мест и отправки копий в германское посольство в Вашингтоне через моего посредника в Нью-Йорке.

В мае наша секция получила документ такого большого значения, что краткое содержание его в тот же день было передано в Лондон по телефону, и мы получили приказ выслать без промедления и самый документ. Я отсрочил, однако, отправку его до следующего дня, так как не мог рассчитывать, что наша секция увидит его вновь, а мне нужно было резюме для Берлина. Вопрос был значительной важности.

Письмо было написано на пишущей машинке на девятнадцати страницах и содержало мастерское описание военного, политического и экономического положения центральных держав. Оценка военного положения, безусловно, принадлежала перу человека, очень компетентного в этом деле и хорошо знающего вопрос. Гибельные последствия позиционной войны, все увеличивающийся недостаток «людского материала» были подробно описаны и подтверждены точными цифрами. Было сказано, что моряки имели приказ не щадить на кораблях пассажиров враждебных стран. Намерения и мнения даже высокостоящих лиц излагались совершенно объективно, но с удивительной уверенностью, которая не оставляла места для ошибки в оценке их влияния на ведение войны. Затем следовал обзор [33] экономического положения, касающийся не только снабжения продовольствием, но также и наличных военных материалов. Весь документ изобиловал фактами и мог исходить только от осведомленного наблюдателя, которому были доступны все источники.

Не было ни имени отправителя, ни указаний на происхождение этого материала. При помощи американского сборника, который дает сведения о всех влиятельных лицах США, мне удалось установить имя молодой девушки, дочери жены адресата, и я увидел перед собой целое сплетение семейных отношений, нити которых сходились к одному берлинскому адвокату. Однако он, безусловно, не имел никакой связи с отправкой этого почти официального доклада. Наоборот, можно было предположить, что отправитель выбрал адресат с той целью, чтобы этот материал попал в английскую цензуру, порядки которой ему, видимо, были хорошо известны.

В начале июня 1916 года газеты заговорили об одном важном военном совете, который должен был состояться в Лондоне. В задачу этого совета входило обсуждение предстоявших боев и планов на осень и зиму. Распространялось мнение о необходимости установления единого командования всеми военными силами союзников. У меня было мало надежды узнать эти проекты, однако славная «Молли» снова прислала нам послание, в котором ее взгляды и предположения по вопросу о предстоящем военном совещании были таким образом изложены, что нельзя было их считать лишенными оснований. Она говорила о существующем проекте, по которому предполагалось совершенно разоружить Грецию и сделать там базу для грандиозной экспедиции с целью поддержания Румынии, вступление которой в войну на стороне союзников было лишь вопросом недель. Она описывала равным образом положение во Франции, где общественное мнение настоятельно требовало, чтобы Великобритания доставляла пополнение для фронта быстрее, чем это она делала раньше.

В начале августа в мою секцию снова поступил документ, который, безусловно, имел то же происхождение, как и поступивший в мае. В нем давалась еще менее благоприятная оценка положения Германии и указывалось, что наши австрийские союзники все менее и менее способны выполнять возложенную на них роль. То, что высшее германское командование принимало или отвергало, излагалось вполне [34] объективно и рассматривалось без всякого намерения подвергнуть критике. Это не было выражением чьего-либо мнения, это было просто резюме фактов. И это был один из самых пессимистических документов.

Из одного письма, которое должно было быть пропущено по «белому списку», мы узнали интересные сведения о будущих выборах президента США, о шансах двух кандидатов на этот пост и о надеждах, которые возлагались на каждого. В письме находилось еще другое письмо, адресованное лорду Нордклифу от мистера Кунлайф-Оуэна. Этот хорошо известный англичанин за несколько лет до того оставил консульскую работу и поселился с семьей в Нью-Йорке, где он в качестве журналиста использовал свои связи с политическими кругами США. То, что он являлся одним из секретных информаторов лорда Нордклифа, меня не поразило. Он рассказывал, что в данный момент возвращался из города Алабама, где Юз, кандидат республиканцев, в частном разговоре заявил ему, что сразу после его избрания можно будет рассчитывать на вступление в войну США.

Тогда обычно думали, что выборы Вильсона будут по меньшей мере гарантировать нейтралитет Америки, а центральные державы, я полагаю, ожидали и большего от этого человека. Но компетентные англичане были осведомлены более точно. Они хорошо знали, что если Вильсон и не был склонен без особых формальностей занять сторону союзников, то во всяком случае он вовсе не был германофилом.

7 сентября поступил новый детальный доклад на двадцати страницах, происходивший из того же берлинского источника. Я позаботился, чтобы эти письма, адрес которых уже был известен, мне подавались нераспечатанными. В нем была та же жуткая точность, то же знание самых интимных и мелких деталей. Кто же в ближайшем окружении императора был способен давать такие сведения?

Доклад сначала рассматривал положение, создавшееся благодаря назначению Гинденбурга и Людендорфа на посты верховного командования, и подробно описывал всевозможные толки в главной квартире. Оба генерала имели самые широкие полномочия. Политическое руководство войной, слабость которого постоянно отмечалась, было ими окончательно заброшено и подчинено военным нуждам. Император фактически не был высшим руководителем. Затем в докладе описывалось экономическое положение — недостаточный урожай, приводились статистические данные запасов зерна и скота, продовольствии и чугуна, шерсти и [35] кожи, каучука и прочих предметов первой необходимости для ведения войны. Кроме того, отмечалось, что объявление войны Румынией было полной неожиданностью для Германии и что подводная война будет возобновлена со всей силой.

Я сделал с этого документа возможно более миниатюрный снимок и отправил с объяснениями через Нью-Йорк в Вашингтон и оттуда, возможно, в Германию.

Время от времени мне приходилось сокращать мои отправки в Америку, иначе я рисковал быть выявленным. Было опасно постоянно прилагать мои письма к большим почтовым пакетам, отправляемым банками и коммерческими фирмами своим представителям в Нью-Йорке. Конечно, число посылаемых пакетов не соответствовало числу, указанному в сопроводительном списке. Я мог надеяться, что отделение в Нью-Йорке не отнесется к делу слишком щепетильно и отправит добавочное письмо по указанному адресу, рассматривая это как просьбу одного из своих лондонских корреспондентов, к тому же официально разрешенную британской цензурой. Но неосторожно было воспользоваться второй раз тем же путем, так как в случае повторения представитель Нью-Йорка мог сделать на это намек лондонскому отправителю.

Надо было отыскать иные пути. Существовала ли какая-нибудь возможность отправлять корреспонденцию в Германию, о которой я еще не думал, которую еще не изучил, не опробовал? Но так как Ливерпуль не контролировал писем, адресованных в нейтральные европейские страны, то отправка их была возможна туда только через лондонскую центральную цензуру. Для этого нужно было принести уже готовое к отправке письмо. В Ливерпуле из-за частых поездок в Лондон я уже слыл за Дон-Жуана. В Лондон ездили также и другие сотрудники, но их поездки были вполне естественны, так как они проводили конец недели со своими женами и детьми. Я не протестовал на шутки моих сослуживцев и позволял им думать и говорить все, что подскажет их воображение. Похождения, из-за которых я ездил, были далеко не из веселых. Было очень мало приятного являться в лондонскую цензуру к «славным» коллегам, с которыми я работал целый год, говорить, что хочу с ними повидаться, слушать выражения искренней радости, ходить от стола к столу и разговаривать, разговаривать до тех пор, пока не удастся улучить момента и сунуть [36] свой конверт в пачку писем, отправляемых в выбранную наугад страну.

Со временем количество траурных писем значительно возросло, и из совершенно естественного чувства — жалости цензоры открывали не все письма, и просмотр их был очень поверхностный. Я в то время не нашел еще нового способа для отправки моих сведений, и мне пришло в голову: нельзя ли использовать эти письма?

Толстая фотографическая бумага резалась на куски форматом в почтовые открытки. Сообщения, которые нужно было послать, печатались на этих листах, но не проявлялись. Несколько строк, написанных наискось, извещали о чьей-либо фиктивной смерти. Затем этот листок вкладывался в конверт, дублированный черным, на котором писались только слова: «Тете Полли». Этот конверт тщательно запечатывался в темной комнате. Толстый лист бумаги, на которой писалась просьба предварительно подготовить «тетю Полли» к постигшему ее удару, прикрывал первый конверт. Все это затем запечатывалось в другой, больший конверт и отправлялось по адресу моего корреспондента в Нью-Йорке. Когда письма приходили к адресату, предупрежденному уже другим путем, он знал, что письмо с черным бордюром надо вскрыть только в темной комнате и немедленно проявить. Но если цензура все же отнесется с подозрением и вскроет внутренний конверт, свет уничтожит еще не проявленную и не зафиксированную фотографию.

«Тетя Полли» в течение некоторого времени оказывала мне большие услуги, но затем и ее нужно было заменить каким-нибудь другим способом, так как долго пользоваться одним способом было опасно.

К концу 1916 года события пошли быстрым темпом. Создавалось впечатление, что близится кризис.

Незадолго до рождества пришло письмо от «Молли». Неделю тому назад она обедала в Лондоне с одним из членов американского посольства, и у нее было изобилие новостей. Во-первых, она узнала, что Вильсон имеет намерение обратиться с заявлением ко всем нейтральным странам с целью начать мирные переговоры. В письме сообщалось много интересных подробностей внутренней политики. Все послание было проникнуто явным желанием мира. Оно подействовало на меня возбуждающим образом и вызвало во мне беспокойство.

Это было накануне рождества. Слухи о перемирии носились в воздухе. Через несколько дней печать опубликовала [37] предложение о мире германского императора. В Англии оно вызвало большое удивление. Наш помощник цензора критически разобрал текст и покачал головой. Он заявил, что не верит, чтобы этот манифест послужил основанием желанного перемирия. В нем слишком громко звучал тон победителя.

Мои надежды сильно поблекли, действительность оказалась более суровой. Выступление Германии с предложением мира было неудачно, обречено на неуспех. Германское правительство, как часто уже бывало и раньше, утратило политическое чутье и такт.

В течение продолжительного времени это предложение мира было почти исключительной темой разговоров в нашем клубе. Полковник Р., знавший очень хорошо вопросы снабжения Германии, утверждал, что центральные державы накануне полного истощения и что если бы даже они занимали в десять раз бóльшую иностранную территорию, то от этого ничто не изменилось. Он охарактеризовал положение языком карточных игроков: «Невозможно пускать пыль в глаза, если у вас только плохие карты».

Грубый отказ на это предложение мира был опубликован еще до конца года. Немного позже, равным образом отрицательно, но очень ловко и тонко, Антанта ответила и на призыв Вильсона. Тихонько шептали, что секретные переговоры о мире все же начались, но это были необоснованные слухи. Характер пропагандистской кампании, тотчас же с невероятным неистовством развернутой против Германии, давал возможность предполагать, что, хотели скрыть некоторые события, развивающиеся за кулисами. Казалось мало вероятным, что это проводилось с мирными намерениями.

С первых чисел февраля 1917 года неограниченная подводная война открыла возможности, которые должны были привести Германию к гибели. Через три дня дипломатические отношения между Германией и США были прерваны. Германское посольство покинуло Вашингтон. В конце месяца я узнал от капитана Б., начальника портового контроля, что американский адмирал Симс приехал инкогнито и немедленно направился в Лондон. Это был первый шаг на пути более тесного сближения между английским и американским морскими генеральными штабами. Факт этот опровергал мнение нескольких американцев, только что приехавших из Нью-Йорка и заявлявших, что Вильсон в данный момент не собирается принять участие в войне и что враждебная позиция и разрыв дипломатических отношений [38] должны рассматриваться только как угрожающий политический жест.

Казалось, что улучшение положения союзников придало Антанте новые силы. Разведка развернула работу как никогда раньше и превзошла все ожидания. Усилия, которые до сих пор затрачивались английской разведкой на работу в США, возрастали с каждым днем. Новый союзник подвергался наблюдению, слежке и шпионажу во всех его намерениях, связях и движениях. Почти ежедневно почтовый контроль получал новые инструкции об изучении корреспонденции под определенным углом зрения и о составлении донесений по этим вопросам. В высших кругах хотели знать, как относились к войне в США и выражалось ли это в письмах, адресованных в Англию. Часто надо было узнать, как американское правительство относилось к рабочему движению в США. В это время в Монтане происходили довольно серьезные рабочие конфликты, из-за которых могло пострадать производство предметов первой необходимости для войны. Это имело бы большое значение для вступления в войну США, а отсюда и для самой Англии. Британское правительство хотело иметь сведения обо всех стачках, а также об экономических затруднениях, из них вытекающих. То, что нам удавалось узнать по этому вопросу, один раз в неделю посылалось в лондонскую цензуру, где собирались все сведения для представления их в кабинет министров.

За внутренними делами мелких стран также велось систематическое наблюдение. Так, одна из служащих моего отдела занималась исключительно письмами, в которых обсуждались события в Боливии, где подготовлялся государственный переворот. Англия наблюдала за этими событиями, чтобы в решительный момент принять в них участие. Дело касалось некоторых концессий, которые в случае переворота могли быть потеряны английскими фирмами.

Когда дело шло о собственных интересах, Англия мало считалась с дружественными или союзными странами.. Очень характерной в этом отношении является переписка между лондонским отделением американской компании «Стандарт Ойл» и главной фирмой в Нью-Йорке. По инициативе Англии большие нефтяные тресты на противоположных берегах океана поделили между собой рынки сбыта всего мира. Надо было помещать пароходам, перевозившим нефть и принадлежавшим конкурирующие «обществам, [39] снабжать одни и те же страны. Американская компания «Стандарт Ойл» и английская «Шелл Ойл» заключили соглашение, разделившее между ними снабжение различных стран, принимая во внимание их географическое положение. Но лондонский представитель «Стандарт Ойл» часто жаловался, что распределение нефтяных пароходов проводилось британским адмиралтейством всегда в ущерб американским судовладельцам и в пользу англичан. Эти порой бурные и всегда очень интересные споры, напрасные протесты американцев, полное непонимание американских интересов адмиралтейством и его упорство были настолько типичны, что иностранец не мог не следить за всеми этими столкновениями с большим удовольствием.

Моя секретная работа в пользу Германии сокращалась. Отправлять письма хотя и долгим, но сравнительно безопасным путем через Америку после вступления ее в войну было невозможно. Постоянно возобновляемые попытки установить личные связи непосредственно с Германией терпели неудачу благодаря строгому контролю англичан. Агенты, посылаемые из Берлина для связи со мной, попадались в сети контрразведки. Летом 1917 года очередь дошла до одного юного норвежца-журналиста, по имени Хаги. Побывав в Англии в 1916 году, он уехал на родину, а затем вновь вернулся. Его поведение плохо согласовывалось с его мнимой профессией литератора. Корреспонденция его весьма тщательно разбиралась. Он писал чудесными симпатическими чернилами, найти проявитель для которых казалось невозможным. Но контроль не отступился, и в конце концов он был арестован и осужден.

В сентябре того же года один молодой бразилец пытался приехать из Голландии. Его бумаги были в порядке. Но он, будучи в Голландии, уже писал и получал многочисленные письма, замеченные цензурой. В них вскрывались всякого рода связи. Его имя долгое время стояло в списке подозрительных. Он был арестован при выходе с парохода, отведен в Скотланд-Ярд и там подвергнут допросу. Скоро он сдался и сообщил все полученные им инструкции, а также и состав симпатических чернил.

Голландец Леопольд Виерас, который приехал под видом продавца фильмов, провалился также быстро. Он не мог объяснить, каким образом его значительные расходы покрывались скромными доходами от торговли. К тому же все другие улики, собранные против него, были достаточно убедительны. [40] Он был приговорен к смертной казни, замененной затем принудительными работами.

Требовалось быть очень осторожным и не посылать этим агентам ничего, кроме анонимных предупреждений. В большинстве случаев эти агенты проваливались сразу же, как только на них падало подозрение. Будучи иностранцами и действуя не из любви к своей стране, а из-за денег, эти люди никогда не отказывались от разоблачений и, едва только их арестовывали, они, не колеблясь, увлекали за собой всех, с кем были связаны.

Но если трудно было въехать в Англию, то выехать, не возбудив при этом подозрений, было еще труднее. В исключительно редких случаях удавалось проехать в Германию и сделать устные сообщения. Человеку, с которым я был связан в Лондоне, одному абсолютно верному нейтральному гражданину, однажды удалось после долгих хлопот получить разрешение поехать на континент, и он смог взять на себя особо важное сообщение. Это был счастливый случай.

В другой раз мне удалось через третье лицо направить посланца в Париж, а оттуда в Испанию. Такое путешествие занимало меньше времени, чем поездка через Швейцарию или Скандинавские страны.

Эти устные передачи тоже были не лишены опасности. Я уже испытал это на себе в 1915 году. В этот период все, даже не вызывавшие подозрений немцы, выселялись из Англии. Я завязал знакомство с одной молодой немкой. Правда, она без затруднений была выслана в Германию, однако когда прибыла на пограничную станцию, офицер в немецкой форме стал ее допрашивать, не поручено ли ей какое-нибудь сообщение. К счастью, я дал ей инструкцию передать сообщение только в определенное бюро, и она отказалась отвечать, не подозревая даже, что мнимый офицер в действительности был английским шпионом.

Принимая во внимание островное положение Англии, казалось, что удобно было бы выбирать посланцев среди моряков. Но риск был велик. Ничто не гарантировало скромности и чувств этих людей, приехавших издалека и вновь вскоре уезжавших, которым ничего не стоило выдать меня и погубить. Кроме того, давление, оказываемое Англией на нейтральные страны, было настолько велико, что судовладельцы, пароходы которых входили в английские порты, вынуждены были набирать судовую команду по мере возможности из элементов, дружественно расположенных [41] к Антанте. Однажды в портовом квартале ко мне подошел один норвежец и спросил, не хочу ли я покинуть Англию. Он рассказал, что устроил дезертирство для нескольких человек, которые не хотели примириться с обязательной военной службой. Субъект произвел на меня плохое впечатление, и я не поверил в его искренность. Англия охранялась хорошо, и никто не мог так легко уехать, без разрешения. Работая в должности почтового цензора, я нисколько не сомневался в этом. Я знал также, что очень трудно избавиться от такого рода подозрительных субъектов, если неосторожным словом дать им какой-нибудь повод. Я никак не реагировал на его предложение. Следовало быть еще более осторожным, чем всегда. И без того много опасностей и неприятных сюрпризов стерегли меня на каждом шагу.

В окрестностях Ливерпуля военная администрация предприняла устройство огромного транзитного лагеря для американских войск, посылаемых во Францию и в Англию. Вместе с войсками приезжало много офицеров, которых мы часто приглашали в наш клуб. Разве мог я предполагать, что когда-нибудь встречу знакомых людей? Однажды, когда я проходил через игорный зал клуба, я увидел, что навстречу мне направляется морской офицер, довольный тем, что ему удалось среди чужих лиц встретить знакомого. Он был в Нью-Йорке совладельцем крупной фирмы, проводящей экспертизы по бухгалтерии. Мы часто играли с ним в теннис и в гольф в клубе гольфа в Пэнфильде (США). К счастью, он не помнил моей национальности. К его большому сожалению, как и к моему тайному удовлетворению, он мог пробыть в Ливерпуле всего несколько дней и затем должен был вернуться в Лондон, куда был на некоторое время прикомандирован. Я удачно избежал опасности.

После вступления США в войну я потерял там все связи и должен был всю почту отправлять только через лондонскую центральную цензуру. Это можно было делать только в служебные часы, и я принужден был каждый раз просить разрешения на поездку в Лондон. Слишком часто повторять это было опасно, так как мои визиты уже начали удивлять цензоров в Лондоне. Случалось, что поездки были напрасны, ибо в тот день в списках не стояла страна, куда было адресовано мое письмо, или обстоятельства не позволяли мне оставить мой конверт. Прямо удивительно, что никто тогда ничего не заподозрил. [42]

В начале 1918 года пришло письмо от «Молли». Копию с него я счел необходимым послать в Германию. Она сообщала, что проект поручить командование союзными силами одному французскому генералу вызвал споры и разногласия между Ллойд Джорджем и начальником британского генерального штаба Вильямом Робертсоном. В результате спора надо было вскоре ожидать ухода Робертсона. Она писала, что союзники в начале весны ждали германского наступления невиданного до сих пор масштаба. Англия была осведомлена своей разведкой и знала, что в первых числах ноябри командующие германскими армиями собирались в Монсе для обсуждения планов наступления. Хорошо известные связи «Молли» с самыми компетентными источниками исключали всякие сомнения. Указания ее были не всегда точны, и прогнозы, которые она делала, не всегда сбывались, но она никогда ничего не выдумывала. Она сообщила, например, что на 30 января было назначено заседание военного совета союзников в Версале для решения вопроса о едином командовании, и заседание совета действительно состоялось.

Это сообщение заставило меня поехать в Лондон. Я подошел к столу, за которым контролировалась корреспонденция, и сел около начальника отдела. Подняв машинально глаза, я в тот же момент почувствовал, что мое сердце забилось так громко, что, казалось, весь мир должен был его слышать. Передо мной находилась полуоткрытая стеклянная дверь, и расположенные косо стекла преднамеренно или случайно выполняли роль зеркала. Я увидел в нем самого себя и позади меня человека, который как будто наблюдал за мной. Я собрал все свои силы, чтобы подавить волнение. Письмо было важное, и, если бы мне не удалось его сегодня отправить, оно не пришло бы во-время. После нескольких бесконечных минут я удачно опустил его в корреспонденцию, готовую к отправке, и мог отойти от стола. Я обернулся, посмотрел с равнодушным видом на место наблюдателя и посидел еще немного за соседним столом. Оттуда я смог видеть, как мое письмо было отнесено вместе с другими для отправки.

Как бы для того, чтобы посмеяться над моими опасениями и паническим состоянием, охватившим меня вслед за этим нервным потрясением, я вскоре после этого был назначен помощником цензора в моей секции и достиг одного из самых значительных постов в почтовом контроле в Ливерпуле. Назначение это сопровождалось [43] лично мне адресованным очень любезным письмом лондонского управления.

Год тому назад это письмо произвело бы на меня большое впечатление. Но теперь я стал более жестким, более трезвым, менее щепетильным.

Должность, которую я с этого времени стал занимать, давала мне возможность знакомиться с самыми секретными письмами.

Когда документы мне казались ценными для послевоенного периода, я или снимал фотокопии или делал заметки. К счастью, моя лаборатория в Ливерпуле вновь начала действовать. Я закрыл ее из предосторожности на некоторое время после одного неприятного приключения, случившегося в мае. Чтобы не вызвать подозрений в магазинах Ливерпуля моими большими закупками фотографических материалов, я покупал их в Лондоне или в других окрестных городах. Однажды, когда я зашел я маленький магазин в Манчестере, торговец сделал мне своего рода допрос. Бывший при этом покупатель вмешался в разговор. Так как я не хотел сообщать о моей должности служащего в почтовом контроле, я показал удостоверение, из которого было видно, что я проживаю в Ливерпуле и что не пригоден к военной службе. Продавец сделал вид, что удовлетворен этим, и продал мне несколько катушек фильмов, но не то количество, которое я спрашивал. Другой покупатель удалился. Однако на вокзале, ожидая поезд, я заметил его в компании с другим человеком, который немедленно вслед за мной вошел в мое отделение. Незнакомец завязал разговор, который вскоре перевел на тему о фотографии. Казалось, что я его очень заинтересовал моими советами о способах снимать портреты. Прибыв, в Ливерпуль, я заметил, что мой попутчик следует за мной. Тогда я направился прямо в наш клуб. Подойдя к окну, я увидел, что он уже стоит перед клубом, но немного в стороне. Тогда я решил взять быка за рога. Я указал его одному моему знакомому артиллерийскому офицеру, который случайно находился там в форме, и попросил лакея клуба пригласить незнакомца зайти. Он вошел в зал, где был встречен и опрошен офицером. Тогда он растерялся и признался, что следил за мной по простому подозрению, лишенному оснований. Так как он извинился, то я разыграл великодушного человека, угостил его сода-виски и дал совет никогда самому не разыгрывать детектива, но в сомнительных [44] случаях предупреждать полицию или, еще лучше, военные власти, которые достигнут цели гораздо быстрее и не будут так легко введены в заблуждение.

Этот инцидент заставил меня перенести мою фотолабораторию из Ливерпуля в Лондон. Но там я мог работать очень не регулярно и принужден был пропускать много ценных документов. В конце концов я был вынужден устроить лабораторию опять-таки в Ливерпуле, что я и сделал, но только в другом месте. Я стал чувствовать себя лучше. Работы по фотографированию служили для документации, которая хотя и не оказывала немедленной пользы, но создавала впечатление, что я не напрасно занимаю свой пост. [45]