1945-1949 гг.
В 1945 году мне еще раз довелось ехать в машине мимо сцены «Зальцбургских фантазий». Я находился в переполненном грузовике, который охраняли два американских солдата с винтовками наготове. Последний раз я видел грузовики с гражданскими людьми в 1934 году после ремовского путча, когда Гитлер арестовал и отправил в концентрационные лагеря возле Лихтерфельде и Ораниенбурга всех, кого подозревал во враждебности своему режиму. Эти воспоминания постоянно приходили мне на ум, пока мы ехали мимо Мюнхена в лагерь для интернированных в Аугсбурге.
Я был арестован контрразведкой США и впервые услышал, как захлопывается у меня за спиной тяжелая дверь тюремной камеры. Американцы обращались со мной корректно и временами с дружеским расположением, но эта захлопнувшаяся дверь открыла новую главу в моей полной событий жизни. В течение следующих нескольких лет я имел уникальный наблюдательный пункт и мог следить [390] за ликвидацией прошлого и познакомиться с теми, кто выполнял эту работу на стороне союзных держав.
В сопровождении очень обходительного французского офицера в августе 1945 года я приехал в Париж на машине, которая принадлежала когда-то Рундштедту. Через Верден мы проезжали уже после того, как был вынесен приговор по делу Петена, поэтому слишком поздно было давать свидетельские показания на суде, как предполагалось вначале. Соратники Де Голля, ставшего тогда главой французского правительства, очень интересовались другими вопросами, о которых я был осведомлен, в частности, разговорами между Молотовым и Гитлером.
Прибыв из лагеря для интернированных в опустошенной Германии, я чувствовал себя словно во сне, когда шел, практически свободный, по парижским бульварам, где не было ни одного разбитого и замененного куском фанеры окна. Вместе с моим сопровождающим, дружелюбным полицейским инспектором, я сидел на террасах кафе, которые знал так хорошо, или прогуливался по бульвару Сен-Мишель. Однажды я обедал у Фуке. Этот сон длился десять дней, а потом я вернулся в свой лагерь под Маннхаймом.
Следующие три года и прошли в таком чередовании — арест или проживание на вилле, между дачей свидетельских показаний, тюрьмой в Нюрнберге и фактически домашним арестом в Тегернзее; и в дополнение к приобретенному личному опыту я провел три месяца в знаменитом концлагере Дахау при очень странных обстоятельствах.
Моя жизнь в тот период мало чем отличалась от исторической и человеческой драмы предыдущих [391] лет. Я не только появлялся в качестве свидетеля на главном судебном процессе в Нюрнберге, но и работал переводчиком и лингвистическим мастером на все руки в нюрнбергской «тюрьме для свидетелей». Короткое время я работал в американском бюро переводов и имел несколько как трагических, так и весьма комичных встреч во время оккупационного режима, когда работал официальным судебным переводчиком на заседаниях военного трибунала, рассматривавшего дела американцев, служивших в вермахте. В ту ночь, когда казнили осужденных на главном Нюрнбергском процессе, я находился в крыле того же здания, расположенном неподалеку от гимнастического зала, где в течение нескольких ночей сооружались виселицы и были слышны приглушенные удары. Я переводил для американских психиатров, сопровождая их в нюрнбергскую тюрьму, и стал свидетелем больших человеческих трагедий.
Занимаясь своей профессиональной деятельностью, я принимал участие не только в ликвидации прошлого, но и в политическом, особенно экономическом развитии ближайшего будущего. Мне приходилось переводить множество меморандумов немецких официальных лиц, обращавшихся к союзным державам. Проблемы и их формулировка часто поразительно походили на те документы, над которыми я работал в двадцатых годах, и мой словарный запас периода конференций по репарациям и торговых переговоров сослужил мне хорошую службу. Я начал заново, как и в первые годы моей работы, выполнять функции бюро переводов в одном лице, переводя, как ив 1923 году, все о торговых отчетах, уровнях торговли и промышленности, налоговом прессе и безработице. Плохонький портативный [392] приемник, заменивший моего старого друга, держал меня в курсе лексики послевоенного периода — несчастья беженцев, железный занавес, демонтаж.
Мой опыт во время этого послевоенного периода был не менее разнообразен, чем во время дипломатических событий с 1923 по 1945 год. Однако он больше не касался дипломатической сцены, хотя работа была похожа на прежнюю. Меня отослали со сцены в зрительный зал, поэтому последующие годы уже не входят в рамки этой книги.