Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Часть пятая.

Развязка.
Осенне-весенняя кампания 1944/45 года

Глава 16.

Из Польши в Восточную Пруссию

«Фольксштурм». — Вторжение

Тем сентябрьским утром мы оказались где-то в Южной Польше.

Испытанное накануне мешало нам адекватно реагировать на происходящее. Мы смотрели на все застывшими глазами, будто нас накачали наркотиками.

Перед нами выступал офицер, то ли с речью, то ли с отчетом, но мы ничего не слышали. Мы смотрели на небо, чтобы не думать о земле, поддерживавшей жизнь человека. Из состояния летаргии нас мог вывести либо взрыв, либо свисток фельдфебеля.

Но в данном секторе поддерживалась хотя бы видимость порядка. Мы тоже попытались хоть немного вернуть прежние силы и боевой дух.

Русские вели наступление на юг с таким ожесточением, что и территория Румынии оказалась вражеской. Вскоре мы будем вести бои в Венгрии и дойдем до Будапешта.

Офицер продолжал разоряться. Он говорил о контрнаступлении, о необходимости овладеть инициативой, провести перегруппировку. Он даже упомянул слово «победа», хотя оно давно уже потеряло для нас всякий смысл. Мы не смирились с неизбежностью поражения, но то, что победить невозможно, мы уже осознали. Знали, что от нас потребуют приложить все усилия для [425] обороны, но понимали и то, что остановить врага у германской границы нам не удастся.

Несмотря на это, мы не собирались сдаваться. Те, кто остался в живых, не желали примириться с фактами.

Тогда, хоть настроены мы были весьма решительно, идти в бой мы были не в состоянии. Требовалось хоть немного отдохнуть.

— Генерал Фризенер восстановил Южный фронт, — гремел офицер. — Наши полки будут переформированы и усилены значительными резервами. Враг не должен пройти дальше. И остановите его вы.

Нас разделили на взводы, роты и полки и погрузили в машины. Бензин еще не кончился. Отряды «Великой Германии» отправили на север, чему мы немало подивились, ведь основные части дивизии воевали с группой армий «Центр». Некоторые роты уже сражались с группой армий «Север».

Мы добрались до поезда, стоявшего на одноколейке. Его прикрывал сосновый бор. Станции не было. Ехали в разномастных вагонах. Взвод, в котором я находился, погрузили на открытую платформу, точно такую, в какой я уже прибыл из Польши в Россию. Сегодня России можно было больше не опасаться. Немцев давно выгнали из нее. Мы отправлялись на север. Двигались осторожно, опасаясь заминированной дороги и бомбежки. На поезде добрались до Лодзи.

Там мы пробыли часов тридцать. Линия фронта проходила рядом. Как и во всех приграничных городах, в Лодзи было полно войск и тоже производилась перегруппировка. Из полкового списка вычеркивалась четверть, затем треть и даже половина имен — все они были убиты или пропали без вести.

В Лодзи находился сборный пункт «Великой Германии», устроенный в кондитерской. Все прилавки и товары оттуда вытащили. На дверях комнаты привратника висела табличка с изображением белой каски на черном фоне — эмблема полка. С обеих сторон у двери стояли часовые.

— Приехали, — сказал Ленсен. — С возвращением в «Великую Германию». [426]

Полтора часа мы слонялись по городу, из которого ушло все мирное население, чтобы найти этот дом. Лейтенант Воллерс передал офицеру список находящихся с ним солдат. В списке перечислялись роты, полки и взводы. Нас было человек двести.

— Вот список тех, кто вышел со мной, господин капитан.

— Вы что, орду русских привели, лейтенант? — спросил капитан, окинув нас взглядом с головы до ног. Многие были одеты в русские телогрейки.

— Виноват, господин капитан. Нам не хватает обмундирования.

— Да-а, — вздохнул офицер. — Давайте в темпе на склад. — Он кивнул в сторону приземистого здания. — Может, что-либо подберете. Только одна нога здесь, другая — там.

Обмундирования на складе оказалось вполне достаточно. Многие получили почти все необходимое. Ожидая, мы разглядывали только что мобилизованных. Это был «фольксштурм», батальон из новобранцев. Да, дела пошли совсем плохо, если берут воевать таких.

Некоторым из «новобранцев» было не меньше шестидесяти пяти. Но еще более странно было видеть молодых. Для нас, тех, кому пришлось пережить столько в возрасте восемнадцати, девятнадцати, двадцати лет, молодые подкрепления представлялись юношами, но никак не подростками. Здесь же перед нами предстали настоящие дети. Самым старшим было по шестнадцать. Но встречались и такие, кому явно было не больше тринадцати. Их одели в ношеную форму, предназначенную для мужчин. А на плече у них были ружья, едва ли не большего размера, чем они сами. Сцена одновременно комическая и трагическая. У них в глазах застыло тревожное выражение, но они еще не знали, куда их бросили! Кое-кто смеялся, позабыв про жесткие требования дисциплины, которой их учили уже недели три. У некоторых были ранцы. Вместо учебников в них лежали продукты и одежда, заботливо запасенные матерями. Кто-то продавал засахаренные сладости — такие полагались по карточкам тем, [427] кто не достиг тринадцати. Старики, шедшие рядом, смотрели на них непонимающими глазами.

Что с ними станет? Куда их пошлют? Вопросы оставались без ответа.

Неужели командование рассчитывает остановить с их помощью Красную армию?

Поглотит ли их тотальная война? Немцы герои или совсем сошли с ума? Кто оценит такое самопожертвование?

Мы молча стояли и наблюдали за тем, как у новобранцев заканчивается детство. И были бессильны им помочь.

Через несколько часов нас привезли на сборный пункт в город Медау. Здесь оказалась большая часть нашей дивизии, отделившейся от нас на юге. Даже наш полк находился там. Мы увидели знакомые лица офицеров и с удивлением убедились, какая еще мощная, оказывается, «Великая Германия». Наше настроение улучшилось, ведь никто не желал смириться с неизбежностью краха. Приходилось искать меньшее зло: или кровопролитные бои, или плен, или просто конец. Бреши, образовавшиеся в дивизии, теперь заполняли юные новобранцы.

Среди старых знакомых мы, к удивлению, увидели Винера — ветерана. Он не меньше нас удивился, узнав, что мы еще живы.

— Никак не можем расстаться! — воскликнул он. — Когда я оставил вас на втором фронте на Днепре, будущее казалось таким мрачным. Я и подумать не мог, что кого-нибудь из вас снова встречу.

— Многие погибли, — сказал Воллерс.

— Ничего не поделаешь! Война...

Мы сообщили Винеру о смерти Весрейдау и Фрёша. А он назвал и имена других, кого больше не было с нами.

Мы расспрашивали Винера, не знает ли он хоть что-то о Германии, о том, как там живут мирные граждане. У всех было за кого тревожиться. Мы слушали его затаив дыхание.

— Провалялся в госпитале в Кансее, это в Польше, — сообщил он. — Потерял столько крови, что два дня со [428]

мной ничего не могли поделать. Ни за что бы не подумал, что во мне столько жизни. Как просто, сделать последний вздох и упасть в дыру. Но не тут-то было. Дней десять я стонал. Первые два дня было особенно паршиво. Подхватил какую-то заразу, потом со мной долго возились. Но вот я с вами, и ожидаю новых боев, черт бы их подрал. Теперь от сырости мне плохо: оказывается, у меня ревматизм. А это неизлечимо. Старый шутник!

— Но тебе должны были дать отпуск!

— Да, Гальс. Я был в Германии. Побывал во Франкфурте — не в том, что на Майне, а на Одере. Мог бы и поглубже забраться, да зачем? Нас поместили в школу для девочек. Только девчонок там не было. Жрать не давали. Да ладно, хоть оставили в покое. Кстати, вы не заметили: у меня нет уха?

На его лице играла сардоническая усмешка.

Поглядев, мы увидели, что он действительно лишился правого уха. На этом месте был розовый шрам, который, казалось, вот-вот прорвется. Но у многих не хватало какой-нибудь части тела. Мы больше не обращали внимания на такие подробности.

— Да уж, — произнес Принц. — С этой стороны ты выглядишь как мертвец. Ветеран ухмыльнулся:

— Ты так привык общаться с покойниками, что теперь они тебе повсюду мерещатся.

— Хватит болтать, — вмешался Зольма. — Лучше расскажи: как там, в Германии?

— Ну, как сказать...

Наступило молчание. Оно длилось целую вечность.

— Как жизнь во Франкфурте? — Фельдфебель Шперловский растолкал нас и протиснулся поближе. Франкфурт был его родиной. Там, возможно, находилась его семья.

Ветеран опустил голову. Он погрузился в воспоминания.

— Школа была на восточном берегу Одера, на холме. Оттуда полгорода было видать. Все было серо — цвета мертвых деревьев. То тут, то там торчат стены, [429] почерневшие от пожара. Люди живут как пехотинцы в окопе.

Лицо Шперловского задергалось. Его голос дрожал.

— А наши истребители? Артиллерия?.. Разве противовоздушная оборона не действует?

— Действует, конечно... Да что толку...

— Да не волнуйся ты, Шперловский, — сказал Воллерс. — Твою семью давно эвакуировали.

— Нет, — крикнул Шперловский. — Жена написала, что ее взяли на оборонительные работы. Поэтому она осталась в городе. Она не имеет права выезда.

Винер понимал, как подействовали на нас его слова. Ведь мы ожидали доброй весточки. Но ему было все равно.

— Идет война всех против всех, — повторял он, будто робот. — Не пощадят никого и ничего. Немецкие солдаты должны быть готовы ко всему.

Потрясенный Шперловский отошел. Он шатался, будто пьяный.

Немецкие солдаты должны быть готовы ко всему в этом мире. Ведь мы сами его создали. Мы подходим только для этого мира. В других условиях нам нет места. Ленсен застыл как вкопанный и слушал с каменным выражением лица.

— И что, так во всех городах? — спросил он. Наверное, думал о своем городишке.

— Откуда мне знать, — отмахнулся ветеран. — На войне чего только не бывает.

— Умеешь ты поднять настроение! — Гальс не скрывал досады.

— Ты же хотел услышать правду, а не сказки.

У меня возникло такое чувство, будто я пробираюсь сквозь туман и развалины. Я знал, что не переживу нового разочарования. Конечно, я первым делом подумал о Пауле. Но я так давно не получал от нее вестей, что не знал, смогу ли прочитать ее письмо, если придет почта. Столько плохих новостей доходило до меня, что я потерял способность их ощущать. Точно так же бочка заполняется дождевой водой до предела. Подведи к ней хоть все реки мира, она не сможет вместить больше воды, чем есть. [430]

Вот мы переживаем третью зиму войны. А кто постарше — пятую, а то и шестую.

И снова в дорогу. Ночью мы ехали без света, опасаясь русских самолетов, занявших базы в Польше. Особенно активно они действовали днем. Мы прошли через Пруссию, Литву, Курляндию, в которой продолжали сражаться остатки нескольких немецких дивизий.

В темноте и тумане видны были потоки людей, пробиравшихся пешком. Вначале мы приняли их за пехотинцев, но вскоре поняли, что перед нами мирные жители. Мы легко представили себе, в каком они состоянии.

Пересекли границу с Пруссией. Попали на родину Ленсена и Смелленса. Ленсен привстал и высунулся через ограду вагона. Остальные не слишком интересовались пейзажем. Да он и не отличался от польского. Только прудов побольше, а так везде один лес.

— Побывать бы вам здесь под Рождество, — вздохнул Ленсен и улыбнулся. — А сейчас невозможно оценить здешнюю красоту по-настоящему.

Но красоты не слишком заинтересовали нас. Ленсен снова заговорил:

— Очнитесь, вы же в Германии! — воскликнул он. — Подумайте, сколько вы ждали этого момента!

— В Восточной Германии, — заметил Винер. — Почти на фронте. Не знаю, понимаешь ли ты, куда мы движемся. У меня есть компас. Мы едем на северо-восток, и в этом мало хорошего.

От бешенства Ленсен даже покраснел.

— Да вы просто сосунки! От таких пораженцев мы и страдаем. Подспудно вы уже проиграли войну. Просто вас заставляют сражаться, вот вы и воюете.

— Помолчи, — раздалось пять или шесть голосов. — Хотят, чтоб мы выиграли им войну, пусть обращаются с нами как с нормальными солдатами.

— Да вы только плакаться и способны. Ничего другого я и не вижу. Уже с Воронежа война для вас была проиграна.

— А что, разве нет? — спросил Гальс.

— Все равно вам придется воевать, это я вам говорю. У вас нет выбора. Выхода нет. [431]

Ветеран поднялся.

— Да, Ленсен. Мы пойдем в бой. Мы, как и ты, не вынесем поражения. У нас действительно нет выбора. У меня точно нет. Я стал частью этого механизма, и не могу иначе: слишком долго я сражался.

Мы с удивлением смотрели на Винера. Мы-то думали, что он привык ко всему. А теперь он заявляет, что стоит жить только ради того, что и так дорого ему обошлось.

Ленсен не унимался. А мы думали о будущем, которое изобразил нам ветеран. Для меня, француза, Пруссия казалась такой далекой, такой ненужной. Но Винер говорил и о том, ради чего сражался я. Несмотря на все, я чувствовал себя с ним солидарным. Бои становятся все более кровопролитными, и в таких обстоятельствах мы должны сплотиться. Я был частью полка и без особой жалости думал о возможности своей гибели. Смерть покончит со страхами прошлого, настоящего и будущего, которые одолевают меня. В голове стоял какой-то туман, нет, не радость, а ощущение того, что я наконец пришел к пониманию своей судьбы.

Интересно, так ли думают мои товарищи?

Как знать. Но похоже, все испытывали что-то подобное.

Несколько часов мы ехали с небольшой скоростью. Наконец поезд остановился. Стояло туманное серое утро. Мы пошли к деревянным строениям, вид которых напоминал о недавно утерянных полках. Нам был дан час отдыха, чашка горячей воды с зернами сои.

— Вы только подумайте. Ведь кто-то записался в армию добровольцем, надеясь, что его будут бесплатно кормить, — произнес какой-то солдат.

— Сейчас добровольцев и не сыщешь, — сказал другой. — Теперь многие не мечтают даже о том, чтобы стать офицером. Знают, что даже погоны ефрейтора не успеют получить. Их раньше настигнет пуля.

Впрочем, кого-то пуля не настигла.

Перед нами выступил майор — наверное, начальник лагеря.

— Солдаты дивизии «Великая Германия». Ваше прибытие на позиции переполняет нас радостью. Мы знаем, [432] как отважно вы сражаетесь, и рассчитываем на вас. Те же чувства испытывают и ваши товарищи по оружию, которые бьются сейчас в польских лесах близ наших границ. Ваше прибытие вселяет в нас новые силы. Перед нами встала сложнейшая задача — защита германской и европейской свободы от большевиков. Они хотят отнять ее у нас, и ради этого готовы использовать самые крайние средства. Сегодня, как никогда прежде, мы должны действовать как один человек. С вашей помощью нам удастся выстоять против русской орды. Считайте себя первопроходцами европейской революции. Гордитесь, что именно вас избрали для этой тяжелейшей задачи. Передаю вам поздравления фюрера и верховного командования. Специально для вас были выделены транспорты и продовольствие. Знаю: пока жив хоть один германский солдат, ни одному большевику не удастся ступить на землю Германии. Хайль Гитлер!

Мы молча разглядывали элегантного офицера. Вот, оказывается, что. В нас так нуждаются.

— Хайль Гитлер! — Фельдфебель понял, что не собираемся отвечать в установленном порядке, и повторил призыв.

— Хайль Гитлер! — рявкнули наши глотки.

— Или я спятил, — сказал Келлерман себе пс или он надеется, что мы поднимем его боевой дух.

— Ш-ш-ш, — сказал Принц. — Нам предсто. слушать еще одну речь.

На этот раз выступал капитан.

— Мне выпала честь, — произнес он, — взять под командование две трети вашего полка. Под моим начальством вы пойдете в бой.

Мы понимали, что нам предстоит, но промолчали.

— Вся дивизия будет вести бои в северном районе. Он будет разделен на несколько участков с целью оказать повсеместное сопротивление русским, сосредоточившим в секторе крупные силы. Я ожидаю от вас высочайшего героизма. Без него не обойтись. Мы должны именно здесь остановить русских. Колебаться и пренебрегать обязанностями не будет позволено никому. [433] Три офицера в любой момент могут образовать военный трибунал и вынести любое наказание...

Бедняга Фрёш! Сколько офицеров приняло решение о твоей казни?

— Нас либо ждет победа, либо позор. Ни один большевик никогда не должен ступить на землю Германии. А теперь, друзья, у меня для вас хорошие новости. Вы получите почту, а кое-кого повысят в звании. Но перед тем, как вы предадитесь радости, получите на складе новые продовольствие и обмундирование. Вольно! Хайль Гитлер!

Мы разошлись. В голове царил сумбур.

— Кажется, все идет на лад, — сказал я.

— Подлец. Он с радостью будет смотреть, как нас убивают, — прошипел Гальс.

Мы стали в очередь перед большой избой.

— Вот кого мы получили взамен Весрейдау. У меня такое чувство, что нам еще многому предстоит удивляться, Принц.

— Да что ты. Мы и так уже наслушались чепухи.

— Он один из фанатиков, — сказал Гальс.

— Вовсе нет. Ведь он прав, — произнес Винер.

Мы изумлении повернулись.

— Он прав. Или здесь, или нигде. Не могу объяснить почему, но он прав.

Мы непонимающими глазами уставились на Винера. Как изменились его взгляды!

Скажу потом, — сказал Винер. — Сейчас до вас все равно ничего не дойдет.

«Паула!

Я пишу тебе и гляжу на письмо, которое так долго ждал. Читая написанные тобой строки, забываю про Восточный фронт, который таит еще столько опасностей.

Я держу в руках твое письмо. Это чудо, спустившееся с небес.

Мне нужно простое слово. Именно простых слов нам так не хватает. Я читаю твое письмо, а наш товарищ Смелленс, которому повезло поверить в Бога, молится. [434]

Но нам уже ничто не поможет, Паула. Молитвы — все равно что водка. Они лишь заглушают боль.

Мы и сами перестали понимать, что такое счастье. Мы счастливы, когда наступает день. Потому что темнота заставляет нас думать о смерти.

Мне присвоили звание обер-ефрейтора. Хотя погоны пока еще у меня в кармане, я уже чувствую себя важным человеком.

Все то ужасное, что нам пришлось испытать, превратило нас в мужчин.

С востока слышится какой-то рев. Может, это просто ветер.

Я с нетерпением жду твоего нового письма...»

Несколько дней подряд мы вели бои, продолжая отступление. Нам внушали, что большевики никогда не ступят на землю Германии. Но в пяти или шести местах мощные армии Советов уже пересекли границу Германии и проникли на глубину около пятидесяти километров. Три армии смяли немецких солдат, оборонявших страну. Выжившие тащили за собой остатки вооружения, по которым только и можно было понять, что они еще воюют.

К сожалению, я не в состоянии подробно описать неразбериху, царившую в это время. Я могу рассказать лишь о смерти моих друзей — Принца, Шперловского, Зольмы. А также Ленсена — ведь, несмотря ни на что, он был настоящим другом.

Я хочу отдать последнюю дань Ленсену, рассказать о его гибели, которая и сейчас встает передо мной. Что бы Ленсен ни говорил временами обо мне, я уверен: для всех нас, для своей родины он был настоящим солдатом, готовым без раздумий пожертвовать жизнью, чтобы любому его товарищу-солдату было легче. То, как он погиб, служит лишним подтверждением этих слов. Возможно, именно благодаря ему я сижу сейчас и пишу эти строки. Ленсен никогда бы не выдержал тех поражений, которые достались войскам Восточного фронта. Их было невозможно избежать, как и отменить приказ, во имя которого он умер. Те, в голову которых засела лишь одна [435] мысль, могут жить только ради нее. Кроме этого, у них нет ничего, одни воспоминания.

Наша попытка спасти Курляндский фронт закончилась провалом. Советские армии в нескольких местах достигли Балтийского моря. Северный фронт оказался расколот на две части: у Рижского залива и Лиепаи и западнее Лиепаи, в Пруссии и Литве.

Дивизию разделили на несколько отрядов, целью которых было сломить противника, предприняв одновременное наступление в нескольких пунктах. По большей части оно закончилось неудачей. Из наступления мы были вынуждены перейти к обороне. В это время дивизия пыталась произвести перегруппировку с целью создать оборонительный фронт в шестидесяти километрах к северо-западу. Плохие дороги, нехватка топлива, грязь и дурные коммуникации замедляли операцию, на которую при других условиях у нас почти бы не ушло времени. В довершение всего мы страдали от вражеской авиации. После каждого ночного налета в наших ослабевших рядах царил беспорядок. Получив приказ об отступлении, офицеры решили разделить нас на небольшие соединения, чтобы мы не представляли собой удобную мишень для самолетов. Однако, если такие крохотные отряды атаковал бронетанковый взвод противника, шансов выжить практически не оставалось. При описанных обстоятельствах и произошел случай, после которого нас всех чуть не списали как погибших.

Мы находились в какой-то деревушке, не представлявшей ничего особенного: всего несколько изб.

— Я точно уже здесь был, — заявил Ленсен, потрясенный ужасным состоянием, в каком пребывала его родина. — Все так не похоже. Я не все узнаю, но что здесь есть знакомые мне деревни, это точно. Моя деревня километрах в ста отсюда. — Он указал на юго-запад. — Там у Кенигсберга. Был там пару раз. А однажды ездил в Кранц. Шел такой ливень. Но нам-то было все нипочем! Он засмеялся.

Ни отступление, ни мороз не действовали на Ленсена. На родной земле он словно возродился из пепла. Но тревожное молчание, царившее в деревне, внушало ему [436] страх. Жители убежали накануне. Нас было три сотни. От марша, начатого на рассвете, мы совсем вымотались, сидели и ожидали раздачи продовольствия. Лишь Ленсен стоял. Он мерил шагами длину конюшни, о которую спинами оперлись остальные. Снаружи капал дождик. На фоне довольно сильных взрывов, слышавшихся с юго-востока, раздался его голос. Звуки боев больше не трогали нас. Они стали повседневным фоном нашей жизни, и мы не обращали на них внимания, если для нас не возникало непосредственной опасности. Мы стали похожи на тех людей, которые не могут расслабиться и наслаждаться жизнью, если не орет магнитофон. Видно, боятся настоящей тишины. К несчастью, выключить шум мы были не в состоянии, но сделали бы это с радостью.

Если не считать страстных разглагольствований Ленсена, все было в порядке. Метрах в тридцати шестеро солдат готовили пищу. Остальные просто отдыхали, закрыв глаза или уставившись в пространство.

Осень подула нам в лицо влажной свежестью. Мы прошли через столько страданий, что уже не чувствовали ничего, что в обычных условиях нагнало бы на нас уныние.

Мы находились почти в бессознательном состоянии. И не обращали внимания ни на стоны, ни на чужие страдания. Раненые кричали, умирали, но это не мешало нам при первой же возможности погрузиться в сон.

Раздали пищу: сосиски с соевым пюре, запечатанные в целлофан, — одну на двоих. Ясно дело, холодные. Во время отступления те, кто занимался провиантом, проявили чудеса преданности делу: они собрали столько старых мятых картофелин, что хватило заполнить коляску мотоцикла. Теперь их раздавали солдатам. Неожиданно через загородку перепрыгнули четверо наших товарищей. Они неслись во весь дух и размахивали руками. — Иван! — кричали они.

Мы все как один приподнялись с места. Стало ясно, что в следующие мгновения нам грозит новое сражение. На лицах застыло выражение загнанных зверей. Те, кто уже успел получить свою порцию картофеля, мигом проглотили ее. [437]

К нам присоединился лейтенант Воллерс. Его полевая рация, которую он всегда держал рядом, передавала сигнал тревоги. Но мы не знали, какова численность противника. В спешке выставили патрули, чтобы узнать, оказывать ли сопротивление или поскорее уносить ноги.

Шестеро солдат, те, кто был рядом с Воллерсом, были посланы за пределы лагеря. Одним из них был я.

В других направлениях направили еще две роты.

Как и всем, мне не повезло. Было такое чувство, будто нас лишили сна для выполнения какой-то неприятной обязанности.

Мы зашли за конюшню, где находились еще несколько минут назад, и оказались на лужайке, где валялись старые бревна. Не следовало недооценивать опасность. От отчаяния мы одновременно и ненавидели смерть, и стремились к ней. Винтовка оттягивала мне руки как бесполезная штука: на нее нет смысла рассчитывать. А ведь было время, когда ее вес, приклад и штык придавали мне уверенности. Но сегодня, каким бы ты оружием ни располагал, организовать как следует оборону все равно невозможно.

Пройдя по лужайке, мы дошли до нескольких зданий, разделились на тройки и продолжали передвигаться с такой осторожностью, будто несли динамит. Завернули за угол избы. Вдалеке показались деревья, а за ними дорога, по которой шли солдаты. А издалека подходили новые роты.

— Их не меньше трех сотен, а то и все четыре, — шепнул находившийся рядом со мной солдат. — Ты только посмотри.

Позади избы стояли бочки с дегтем. Стараясь не производить шума, мы отошли за бочки. И тут же оказались лицом к лицу с четырьмя русскими разведчиками. Они также спрятались за бочки. Русские не отрывали от нас взгляда. Казалось, обе стороны охватила какая-то заторможенность. Никто не стрелял. Широко раскрыв глаза, мы смотрели друг на друга. Рассчитанными движениями и мы и русские отошли под прикрытие дома.

— Ну, хватит, — пробурчал Винер. — Уходим. Было такое чувство, будто мы видели сон. [438]

Через четверть часа мы уже рыли окопы на севере деревни. Согласно данным разведки, против нас выступил пехотный полк, состоящий из двухсот—трехсот человек. Нас было тоже триста, и приказа отступать не последовало.

Один за другим текли часы напряженного ожидания. Мы привыкли к тому, что русские запрягают медленно. Но прекрасно знали, какая яростная атака нам предстоит. К вечеру русские осторожно, пользуясь сумерками, приблизились к избам. Теперь их пехотинцы не стремились сломя голову бросаться в бой, как под Белгородом или на Днепре. Советское верховное командование приказало отказаться от бессмысленного героизма. Несмотря на стремление отомстить и как можно скорее захватить немецкие города, русские понимали, что сопротивление будет отчаянным. Они возлагали большие надежды на танки и авиацию, считая, что те быстрее покончат с нашими маленькими, плохо вооруженными соединениями.

С немецкой стороны теперь тоже редко встречались солдаты, идущие в бессмысленные атаки под боевые кличи. Большевики также воевали «по-европейски», используя перенятые у нас приемы. Однако нам от этого было не легче.

Наш взвод открыл стрельбу по приближавшемуся к нам русскому патрулю. Зенитки мы оставили на потом: снарядов не хватало.

Это было первое столкновение. Тем, кто привык к огненным бурям, оно казалось малозначительным. Произойди что-либо подобное где-нибудь в Париже, обезлюдел бы целый район города, а в газетах появились бы умопомрачительные заголовки. У каждого времени свои законы...

Русские под прикрытием темноты и тумана подбирались к нашим позициям. От мысли, что они вот-вот появятся перед нами, становилось тоскливо. Вдруг этот вечер — последний в нашей жизни? Две тысячи пройденных километров, кровь и страх — все подойдет к завершающему концу. Возможно, сегодня — последняя ночь. Мы не знали, на что надеяться. Но ночь прошла [439] спокойно. Время от времени вспыхивали огни. Русские не слишком торопились. Они наблюдали за нами, а мы следили за ними.

Мне даже удалось соснуть, хотя мы должны были караулить непрерывно. Спали и многие другие. Лишь мороз помешал нам как следует отдохнуть.

Наступил рассвет. И тут содрогнулись небо и земля. Обычно дождь приглушал звуки, но теперь мы ясно различали передвижение множества танков. Русская пехота спокойно ждала нашей гибели.

Мы знали, что против танков бессильны. Противотанковых орудий у нас нет, а гранаты не остановят такую массу танков. Волосы встали дыбом. Мы, как обычно, в спешке стали готовиться к отступлению.

Мотоциклисты передавали приказы командования. Орудия тащили на руках: мы не могли позволить, чтобы русские услыхали шум двигателей. Рота отошла в молчании, достойном быть запечатленным в голливудском фильме про индейцев. Остались лишь солдаты прикрытия: три взвода по десять человек в каждом. Солдатам роздали по две противотанковые мины.

В моем взводе были два солдата: Смелленс и парнишка, специально обученные обращению с противотанковыми минами. Их прикрывали я, Линдберг и еще двое наших. Впервые я был назначен командиром: на меня возложили ответственность за жизнь пятерых товарищей. Во втором взводе противотанковые мины должен был ставить Ленсен.

В каждом взводе было по зенитному орудию — тяжелому, неповоротливому. На всех — всего восемнадцать снарядов. При наибольшей удаче мы могли бы остановить восемнадцать из шестидесяти—восьмидесяти танков, которые приближались к нам.

Поняв всю безвыходность своего положения, мы застыли от страха. Лейтенант Воллерс обнадежил нас. Когда пять-шесть танков загорятся, сказал он, это деморализует русских, и через сутки мы вернемся в роту. Но никакие заверения не могли отвлечь нас от простейших арифметических подсчетов. Сегодня, в этот проклятый день, видно, настанет и наша очередь. [440]

Наш взвод слушал последние указания начальства, а за нами молча следовала остальная рота. Урчание танков не прекращалось. Рядом с ветераном я приметил Гальса и пошел последний раз пожать им руку. Решив дать Гальсу что-нибудь на память, чтобы тот переслал это моей семье, я пошарил в карманах, но ничего не нашел. Пришлось ограничиться кривой ухмылкой.

Воллерс ушел. Отряды разделились. Я остался наедине со своим взводом и со взводом приятеля Линдберга. Правда, полагаться на такого друга было нельзя: он весь побелел от страха. Я сам тоже был слишком молод для возложенной на меня задачи. Бросил беглый взгляд на своих подчиненных. Они смотрели на юг, откуда доносился звук. Ленсен крикнул что-то и указал на группу из четырех-пяти строений — вероятно, хутор. Мы побежали за ним. Третий взвод принялся искать укрытие на дороге.

Ветер усиливался. Пошел снег. Русские начали обстрел только что оставленных нами позиций. Дома в расположенной в километре от нас деревне взлетели на воздух. Я в спешке послал двух бойцов на позицию близ корней выкорчеванных деревьев. Они принялись рыть окоп, чтобы хоть как-то уберечь себя.

Мы же искали убежища поблизости. Молодой солдат-взрывник действовал бесстрашно и решительно. Линдберг со своим напарником бросились в стоящий в ста метрах слева дом. Русские продолжали утюжить деревню. Нам повезло, что мы вовремя ушли.

Мы слушали, как медленно крадутся к нам танки. Так сложно ждать, когда же начнется бой! Прошлое с дьявольской скоростью проносилось в памяти. Мне вспомнилось детство, война и Паула — и все, что я обязан был сделать. На мне висел долг, но, чтобы выполнить его, оставалось слишком мало времени.

Нас разрывало противоположное желание: бежать или броситься навстречу опасности. «Ни одному большевику не будет позволено ступить на землю Германии». Но вот же они, здесь. И их тысячи. А нас, призванных их остановить, всего восемнадцать — восемнадцать юнцов, ожидающих чуда, которое спасет их. [441]

Но вот появились русские. Пока их было всего десять. Они шли по дороге, охраняемой нашим третьим взводом. Наши солдаты выполнили свой долг. А мы поддержали их, повинуясь возникшему велению сердца.

Первый танк был остановлен в двадцати метрах от расположения третьего взвода. В него попал снаряд. Остальные машины начали медленные маневры.

Я закричал:

— Они приближаются!

Танкисты решили взять наш противотанковый взвод на испуг. Они знали, какое ужасное впечатление производит один вид бронированных чудовищ. Часто только этого было достаточно, чтобы решить исход боя. Но второй танк постигла та же участь, что и первый. Третий отступил назад, добрался до немецких позиций и сломил сопротивление взвода. Со всех ног солдаты бросились прочь. Пытались скрыться в лесу, начали взбираться по холму, но танк преследовал их буквально по пятам. В живых никого не осталось.

По дороге, по которой час назад пошла пехота, теперь, урча, продвигались десять или двенадцать танков. Но они шли еще слишком далеко, и рассчитывать на то, что мы сможем их остановить, было бессмысленно. Появилось еще пять танков. Они шли прямо на хутор, впереди которого окопался взвод Ленсена.

Ленсен и его второй номер открыли по танкам огонь. Те шли на расстоянии двадцати пяти метров. Им удалось „поразить два танка. В долине громыхнули взрывы. Третий танк миновал обломки двух первых и двинулся прямо на нас. Ребята Ленсена сделали третий выстрел. В танк они не попали, зато чуть не угробили нас. В домике, что был рядом, заполыхал костер. От взрыва нас едва не похоронило заживо. На минуту мы оглохли. Три танка продолжали двигаться к хутору, непрерывно обстреливая его. Наверное, экипаж решил, что именно там сосредоточена наша оборона. Хотя они были вне поля выстрела наших орудий, мы все равно открыли огонь. Смелленс выстрелил по танку, находившемуся в двухстах метрах, и едва не попал. Снаряд коснулся земли, подпрыгнул, но так и не взорвался. Мы хотели привлечь к себе внимание. И нам [442] это удалось: прямо на нас, не прекращая стрельбы, пошел один танк.

Я слышал, как закричали мои солдаты. Они с ужасом смотрели на огромную машину, подминавшую под себя обломки дома. Но танк неожиданно остановился, повернул и снова вышел на дорогу.

А чуть дальше продолжалась битва Давида и Голиафа. Отряд Ленсена сражался с четырьмя танками, которые стреляли из всех орудий. Мы услыхали, как зенитка Ленсена сделала последний выстрел. Ближайший к ним танк закрутился и протаранил впереди идущий танк. Среди дыма и огня слышались ужасные крики. Прямо над окопом, где укрылись Ленсен и его помощник, прошел танк, крутнулся и ушел.

Так погиб Ленсен, как он того и хотел, на земле Пруссии.

Для нас же кошмар продолжался. Хотя танки ушли, за ними пошла пехота. Я со своим товарищем укрылся в окопе, двое других — за корнями дерева.

Что же произошло с Линдбергом и шестым солдатом? Очевидно, сделал я вывод, они погибли под развалинами здания, разрушенного танком. А где остатки взвода Ленсена? Может, они тоже лежат под развалинами хутора. В моей голове проносились разные мысли. Нас, скорее всего, заметят на серой почве, на которой резко выделяется любой силуэт. Можно бежать в сосновый лес, он слева, метрах в трехстах, — но это значит остаться без всякого прикрытия. Русские заприметят меня, не успеешь и десяти метров проскочить. Дыма было много, но и за ним вряд ли спасешься.

Я думал только о себе и понял, что попал в западню, из которой нет выхода. Я так в этом уверился, что приказал солдату, лежащему рядом, застрелить меня. Его будоражили те же мысли, и он в страхе уставился мне в лицо.

— Ну уж нет, — произнес он. — Ни за что. Лучше ты убей меня. Умоляю.

Ситуация была трагикомическая: мы с негодованием смотрели друг на друга и пытались переложить на другого ответственность.

— Мы все равно погибнем, ублюдок, — рявкнул я. — Застрели меня. Это приказ. [443]

— Нет. Нет, не могу! — прокричал он в слезах.

— Что, боишься остаться один?

— Да. А ты разве не боишься?

— Неужели ты не понимаешь: другого выхода нет! С севера, уже позади, до нас донеслись звуки боя.

— Русские, видно, нагнали нашу роту, — произнес я.

Мы молча и неподвижно смотрели друг на друга. А что говорить? Все и так давно было сказано.

Затем появились двое солдат, укрывшихся за деревьями, а вскоре показался Линдберг. Он тащил с собой раненого. Среди развалин хутора мы заметили быстро перемещающиеся фигуры. Осторожными бросками они уходили в леса, расположенные в двухстах метрах от нас.

— Бежим туда и мы, — взмолился Линдберг. — Русские рядом.

— Легко сказать, — откликнулся я. — Ты только посмотри: ведь нам придется пройти без всякого прикрытия.

С этим было трудно поспорить. Все переводили взгляд с леса на краю деревни на меня. Если бы в эту минуту мне хватило решительности вселить в других мысль о возможном спасении! Но я был не в состоянии справиться ни с обстоятельствами, ни с солдатами, ожидавшими от меня решения. Сбылось пророчество Ленсена: командира из меня не получилось. И мое бессилие проявилось именно здесь, в сотне метров от места, где погиб Ленсен.

Я пытался хоть что-то сообразить. Но положение было безвыходным.

Я знал, что товарищи примут за меня решение, которое предстояло сделать мне.

Неужели я всего-навсего трус? Неужели я ничем не лучше Линдберга, который боялся в открытую, зная, как мы презираем его за это? Я проклинал свою жизнь, превратившуюся в череду кошмаров.

В тот день в решающий момент я сдрейфил. Не оправдал надежд ни своих, ни других.

Голова болталась, как у пьяного, когда на смену веселости приходит отчаяние. Я полностью сознавал, что происходит, но паника настолько парализовала меня, что я перестал соображать. И этого никогда себе не прощу. [444]

Время шло, и его можно было использовать во благо всех нас. Страх загнал меня в пропасть в самый ответственный момент, посреди пяти солдат, находившихся на грани помешательства. Я уже не смотрел, откуда исходит опасность, я обратился внутрь себя, но и там обнаружил лишь отчаяние.

До нас донесся грохот новой группы танков — скрежет колес, урчание моторов. Мы готовы были закричать от страха.

Преодолев себя, Линдберг встал. Он хотел знать, что происходит. Он потерял винтовку, но и не думал о том, чтобы защититься. В его голове родилась безумная мысль. Он перегнулся через край окопа. В руках его были зажаты гранаты.

Снова раздался грохот крупнокалиберных орудий. И тут откуда-то появился грузовик и заговорили автоматы. Мы молча уставились друг на друга, не веря своим ушам: послышалась немецкая речь. В окоп кто-то взглянул. Это был немецкий офицер. Вероятно, он решил, что мы все погибли, и отошел. Но через пару минут нас вытащили два танкиста.

Немецкие войска все же предприняли наступление. Его возглавили два бронетанковых полка СС, ударившие русским в тыл и причинившие им тяжелый урон. Мы даже взяли на пару дней деревню, перед тем как началось новое отступление. [444]

Дальше