Танки Красной Армии
С момента моего возвращения прошло десять дней. Мой приезд мы отпраздновали на славу. В избе без окон, в которой отдыхали, устроили настоящее пиршество. Правда, ни водки, ни бисквитов не было. Но на войне как на войне.
Излишек продовольствия, найденный в избе, оставили только для меня с друзьями. Пусть другие солдаты хоть помрут с голода. Мы грели ноги в больших тазах с теплой водой, или искали вшей, или же организовывали «вшивые бега». Но пустое времяпрепровождение вскоре надоело. Осточертело слушать тысячу раз одни и те же байки. Вскоре нас охватило безразличие, которое так характерно для солдат на фронте. Ничто нас не удивляло: все уже мы повидали.
Дней десять мы слонялись между окопом и избой, в которой отдыхали. Каждые двенадцать часов проходили по двадцать километров, отделявших аванпост от развалин деревни. Днем мы оглядывали пустое пространство, простиравшееся перед окопом. По ночам на расстоянии трех-четырех метров из-за тумана ничего не было видно. Мы еще по-настоящему не столкнулись с русскими, их наступление еще не набрало полную мощь.
Временами появлялись советские танки. Мы открывали огонь. Как-то они обстреляли наши замерзшие батареи. Когда было тихо, мы убивали время, глядя на снег, приставший к сапогам, которые за двенадцать часов караула становились твердыми как камень, а затем, [348] когда возвращались в избу, снова размягчались. Разводить огонь было строго воспрещено: дым мог выдать расположение нашей позиции.
Часто нас навещал Весрейдау. Думаю, к нашему отряду он относился с особой теплотой. С ветераном он говорил на равных, как мужчина с мужчиной. А мы, молодежь, слушали их беседы, как мальчишки взрослых, но ничего положительного так и не узнали. Наши выдохшиеся войска оставили Киев, остававшийся центром боя. Мы пытались удержать Днепр, но от этого толку оказалось мало. Оба его берега теперь были в руках русских. В Недригайлове победа также была невозможна. Перед нашими солдатами стоял выбор: или плен, или смерть.
К счастью, мы должны были прикрывать лишь южное крыло фронта. Мы находились на участке, на котором гор было не больше, чем на бильярдном столе. Создать здесь мощную оборону затруднительно. На двенадцатый день после моего возвращения нас атаковали русские самолеты. Многие солдаты погибли. А вечером того же дня на горизонте показались немецкие части, изгнанные из Черкассов. Семь-восемь полков в лохмотьях, проголодавшиеся, обремененные ранеными, обрушились на нас, как саранча, и принялись уничтожать наши запасы. По их лицам можно было с легкостью прочитать, какой бой им пришлось вынести. Солдаты успели отступить от Херсона и западного берега Днепра. Как раз тогда, как нарочно, зима стала показывать, на что она способна: столбик термометра упал до минус двадцати.
В один из морозных вечеров враг добрался и до наших позиций. Шум танков мы услышали загодя. Как загнанное стадо, сидящие в окопах, закутанные в одеяла и тряпки солдаты вслушивались в тревожные звуки и застывшими глазами, которые слезились от мороза, смотрели в пустоту. Хотя никто ничего и не увидел, то один, то другой говорил:
— Вот они!
В нашем сознании пронеслись тысячи мыслей, тысячи воспоминаний: далекая родина, семья, друзья, [349] отчаянная любовь. Мы перебирали варианты исхода боя: капитуляция, плен, побег... Побег... А может, лучше умереть и раз и навсегда покончить со всем? Но кто-то уже хватался за оружие и представлял, как героически будет оборонять позиции, отбросит русских и будет стоять насмерть. Но большинство смирилось со смертью. Однако именно это смирение и приводило к героическим подвигам. Трусы или пацифисты, с самого начала выступавшие против Гитлера, часто спасали и свои жизни, и жизни других, несмотря на отчаянный страх, оправданный тяжелейшим положением.
Перед лицом русского урагана мы бежали. Но выбора у нас не было. Мы стали героями без славы. С трудом преодолевали превосходившую мощь противника. Мы перестали сражаться за Гитлера, за национал-социализм, за Третий рейх... и даже за наших возлюбленных, матерей, семей, оказавшихся под бомбежками. Мы боролись из страха. Он придавал нам сил. Мысль о смерти вызывала в нас бессильную ярость. Может, воевать ради этого — позор. Но такие мотивы гораздо сильнее любой идеологии.
Да, мы сражались за сямих себя, чтобы не умереть в окопах, полных грязи и снега. Мы, как крысы, готовы были вцепиться в противника, пусть он даже в тысячу раз превосходит нас. Страх превратил наши позиции в отчаянно сражавшуюся крепость, и русским было трудно прорваться.
Мы лежали в замерзшей земле и прислушивались к шуму за нашими окопами.
Мешок картошки — Гальс — зашевелился и приблизился ко мне.
— Слышишь? — прошептал он. — У них танки.
Кроме шума танков, я вначале ничего не слышал. Затем раздались песни: их затянули русские. Теперь они были полны энтузиазма, как и все солдаты наступающей армии.
— Полтора года назад мы шли на Москву. Тогда я тоже горланил песни, — промолвил ветеран.
Доносившиеся до нас звуки становились то громче, то тише, но не прекращались. Отдыхавшие в избе [350] солдаты возвратились на передовые позиции. Теперь все оказались на линии боя. Даже солдат вспомогательных служб заставили оборонять деревню. Линия фронта была неглубокой, но сильно растянутой. Одна наша дивизия удерживала сто километров; полки стояли вплотную. Нас было много, но их — в тридцать раз больше.
От дыхания на ноздрях, губах, воротниках образовывались сосульки. Руки и ноги большинства солдат обморозились. Обычно вечерами мы ходили из угла в угол по окопу, чтобы согреться. Но сегодня это было просто опасно. Все замерли на месте. Земля и мы сами покрылись корочками льда. Время от времени приходилось отогревать оружие. От прикосновения к ледяному металлу мы получали словно удар током.
Находившиеся восточнее русские войска молчали. Было слышно лишь, как рокочут двигатели.
Время от времени до нас доносилось предсмертное ржание лошади. Мы отчаянно хотели спать. На пять, десять минут погружались в дрему, не закрывая глаза. Затем возвращались к действительности. Мы ждали рассвета. В это время часто умирают от мороза люди и животные.
Русские не торопились. С тех пор как мы услыхали первые звуки, прошел целый день, но так ничего и не произошло. Их контратака скорее всего привела бы к победе. Нам было приказано не отступать. Каждому полагалось четыре часа дежурства на передовой и четыре часа отдыха. Таким образом удавалось держать на позициях минимальное число солдат. Многие засыпали у орудий, но внезапно просыпались, расталкиваемые товарищами. Мы теряли больных и раненых. Они уходили в госпиталь пешком или на лошадях. А подкреплений не приходило.
— Как в западне, — говорил ветеран.
В сумерках мы нашли Линдберга. Он стоял без штанов. Ушел недалеко в отхожее место и замерз так, что не мог идти. Когда мы его заметили, он плакал, как ребенок. Дольше он не продержался бы.
К следующему утру русские так и не перешли в атаку. Мы все больше нервничали. [351]
Пролетел самолет, сбросил четыре мешка с почтой. Мне пришло четыре письма: два от родителей и два от Паулы. Все намного опоздали. Письма из Франции вообще пришли с опозданием на месяц. Я с нетерпением вчитывался в строчки письма Паулы. Ничего хорошего она не сообщила. Ее отправили на фабрику, находившуюся в шестидесяти километрах от Берлина. Жить в столице стало невозможно.
Письмо родителей вызвало только раздражение. Отец, как всегда, ограничился двумя строчками. А жалобный тон матери меня вывел из себя. Я сказал об этом Винеру, на что тот ответил:
— А французы только на это и способны — жаловаться.
Из письма матери я понял: она просто не представляет себе, что со мной происходит. Бедняжка просила меня заботиться о себе, не нарываться на неприятности, выполнять все приказы и не идти на бессмысленный риск. Я даже не знал, что и подумать, прочитав такие советы. Я оторвал взгляд от письма и перевел его на белые сугробы, от которых исходила опасность.
Прочитанные письма не вдохновили солдат. То один, то другой узнавали о гибели близкого родственника или друга во время бомбежки.
— От этой почты одно расстройство, — заметил долговязый парень Он глядел на друга, который рыдал, как ребенок.
После полудня началась метель. Мы отправили на разведку несколько отрядов. Командирам надоело ждать. Они решили спровоцировать врага. Мы услышали несколько выстрелов, затем разведчики вернулись. Они сообщили, что видели у русских много различной техники.
Перед наступлением ночи нас с товарищами разбудили. С бьющимися сердцами мы заняли передовые позиции. По-видимому, сквозь снежную бурю на нас готовились идти танки. От гусениц замерзшая земля дрожала под ногами.
Солдаты, стоявшие у противотанковых орудий, не отрывали взгляда от телескопических прицелов, которые приходилось постоянно протирать. Было вырыто [352] несколько противотанковых окопов, но их оказалось слишком мало. Мы знали: если танки пройдут, нам конец. Все приготовили противотанковые гранаты.
Оленсгейм, Баллерс, Фрейвич и другие готовили к стрельбе крупнокалиберный пулемет. Снегопад слепил глаза. К северу открыла огонь самоходка.
Грохот танков раздавался необычайно громко, но их самих было по-прежнему не видно. На севере уже начался бой. Несмотря на то что началась метель и стало темнеть, вспышки постоянно освещали небо. От коротких очередей противотанковых орудий возникало необычное приглушенное эхо.
Вот теперь-то появились танки. Они шли на полной скорости. Мы насчитали пять машин. Они шли параллельно нашей линии обороны. Противотанковая бригада уже вела обстрел. Винер спокойно упер дуло пулемета в плечо. Дула орудий танков были наставлены на нас. Пять снарядов оставили на «Т-34» следы, но серьезных повреждений танк не получил и шел прямо на нас. Он уже подошел на расстояние десяти метров, когда противотанковый снаряд ударил прямо в башню. Повалил густой черный дым и стал стелиться по земле. Раскрылись люки. До нас донеслись крики и стоны. Вскоре их заглушил мощный взрыв. Танк разнесло на куски. Останки человеческих тел разлетелись во все стороны. Но мы не стали кричать «Ура!». С нашей позиции доносился лишь лай пулемета.
Снаряд попал и во второй танк, и из того тоже повалил дым. Лента бежала через мои пальцы. Экипаж остановившегося танка мы без жалости расстреляли.
Теперь можно было вздохнуть спокойно. Вокруг нас полыхали пожары. Русские танки продолжали наступать. Один из них подошел к нашим позициям и почти добрался до нас. У нас волосы встали дыбом. Противотанковая пушка работала с максимальной скоростью. За три секунды солдаты повернули орудие, и тут же раздался выстрел. Двигатель танка заглох, справа показались две яркие вспышки, и раздался сильный взрыв. По нашим рядам открыл огонь еще один танк. В воздух полетели комья замерзшей земли. [353]
Я почти не соображал, что происходит. Загорелся еще один танк, находившийся справа от нас.
— Фаустпатрону — слава! — крикнул кто-то.
Наши орудия палили по танку, проникшему нам в тыл. У него заглох мотор. Затем раздался взрыв, и левая его часть развалилась. Но наш взгляд был прикован к «Т-34», гусеницы которого сокрушали всех, кто попадал под них. Один из наших бронетранспортеров, вооруженный противотанковым пулеметом, открыл огонь. А у расчета противотанкового орудия возникли проблемы. Фрейвич был ранен, возможно смертельно. Мы открыли огонь из пулеметов по танку, который, не замедляя скорости, рвался к нашим позициям. Близ бронетранспортера разорвались два снаряда. Третий взорвался прямо перед нами. Вражеский танк, выпустивший их, спасаясь от преследования, скрылся в буре снега.
Наступление русских, предпринятое силами бронетанковых войск, захлебнулось. Продолжался бой не более получаса. Русские явно стремились испытать нас. Часть танков была уничтожена или подбита. Русские потерпели поражение, но для их огромной армады это ничего не значило. Для нас же, несмотря на меньший понесенный урон, потеря четырех противотанковых орудий стала серьезной проблемой'
На мгновение напряжение спало. В траншеях зазвонили телефоны: начальство требовало рапорта. Ветеран облокотился о стенку окопа и закурил сигарету, хотя это и было запрещено. К нам в окоп спустился Гальс.
— Говорят, блиндаж Весрейдау смял «Т-34», — сказал он, переводя дух.
Мы уставились на него, ожидая дальнейших новостей.
— Оставайтесь здесь, — наконец произнес ветеран. — Пойду посмотрю, что там происходит.
— Осторожно! Не кури! — предупредил Гальс.
— Спасибо.
Ветеран затушил окурок и засунул его в манжету рукава. Через полчаса он вернулся.
— Пришлось десять минут копать, пока извлекли Весрейдау. Но с ним и еще с двумя офицерами все в порядке. Получили всего несколько царапин. Погиб [354] связной солдат Видно, запаниковал и попытался войти внутрь. На развалинах мы нашли его труп.
Мы обрадовались: наш командир цел. Ведь наше выживание зависело от того, жив ли он. Мы чувствовали к нему большую привязанность.
К утру следующего дня снегопад прекратился. На равнине виднелись каркасы танков, не полностью покрытых снегом. В непосредственной близости от нашей позиции их было не меньше двадцати. От пожара некоторые из машин приобрели красноватый оттенок.
По-видимому, русские произвели атаку на наши позиции в четырех местах, по фронту в двадцать пять километров. Один из ударов пришелся на нашу позицию, которую удерживало шесть рот. Остальные бои проходили севернее.
В восемь мы вернулись на передовую. Под бледным тяжелым небом все замерло. Не слышалось ни звука. Я нигде не видал такого неба, как в России зимой. Струившийся сверху рассеянный свет придавал окружающему нереальный отблеск. Наши шинели выделялись на фоне белого снега. Многие напялили на себя всю зимнюю одежду: шинель, жилет, пальто. Двигались они медленно и неуклюже. Зимняя одежда была не рассчитана на нас, и часто рвалась. Со стороны нас можно было принять за набор грязных подушек.
Мы чувствовали себя гораздо менее напряженно. Останки русских танков вселяли в нас чувство превосходства, хотя мы и знали, что враг не предпринял серьезной атаки. И все-таки нам удалось выстоять против опасных боевых машин противника. То, что танкисты получили приказ не заходить далеко, пришло в голову лишь ветеранам. Молодежь хотела верить, что это мы их остановили. Капитан лично откупорил несколько бутылок вина, предназначавшегося для раненых. Вечером мы устроили в избах попойку. В нашей избе мы прославляли противотанковый расчет.
При неровном свете семи-восьми свечей мы выпили за здоровье обер-ефрейторов Ленсена, Келлермана и Дунде. Гренадеры Смелленс и Принц чокнулись с самим капитаном Весрейдау, левая рука которого была перевязана, [355] а на лице еще сочилась кровь. На носилках лежало двое раненых. Мы снабжали их табаком.
Гальс с упоением рассказывал о ходе боя. Левой рукой, в которой был зажат стакан, он жестикулировал, а правой чесал под мышками. Линдберг, как всегда, когда нам сопутствовала удача, пребывал в приподнятом расположении духа. Он боялся больше остальных, и это уже сказалось на его рано покрывшемся морщинами лице.
Кое-кто уже спал, не обращая внимания на шум. Те же, кто спать не хотел, вскоре перепились. Как обычно, раздались маршевые песни. Других мы просто не знали. В полумраке избы вся эта сцена казалась нереальной.
Ветеран запел русскую песню. Мы не понимали его. Мы не знали, что это за песня: революционная или украинская. Украина была настроена к нам дружески. Впрочем, теперь это не имело значения: дни Украины сочтены.
Каждый пел, что хотел. Поднялся ужасный шум. Гальс вцепился в меня, требуя, чтобы я спел что-нибудь по-французски. Несмотря на то что меня тошнило, я повиновался. Исполнил «Самбр и Маас» и еще несколько куплетов.
Пьяный в стельку Гальс расхохотался и закричал:
— Французы спешат на помощь: «Ура, победа!» После этого произошла отвратительная сцена. Ленсен приподнялся, пытаясь сохранять равновесие:
— Кто тут говорит о французах? Что можно ожидать от этих баб?
Он обращался к Гальсу. Тот пустился в пляс и теперь схватил Ленсена за руку, пытаясь и его увлечь за собой.
— Лучше бы ты заткнулся, идиот! — рявкнул Ленсен. — Иди засунь голову в снег, вместо того чтобы орать!
Гальс, который был на голову выше Ленсена, продолжал танцевать. Тогда Ленсен ударил Гальса и рявкнул на него, пользуясь крохотным преимуществом в звании:
— Ефрейтор, смирно!
— Да что ты вообразил из себя? И это ты мне затыкаешь рот? — Гальс прекратил плясать и гневно взглянул на Ленсена. [356]
— Смирно! — крикнул тот. — Или ты сейчас пожалеешь!
— Ты забыл про Сайера. — Гальс указал на меня. — Он ведь наполовину француз. Всю жизнь прожил во Франции. И вообще, французы на нашей стороне.
Гальс явно читал те же репортажи, что и я.
— Глупец. С чего ты взял?
— Но это правда, — вмешался еще кто-то. — Я сам читал в «Ост фронт».
Я не знал, на кого и смотреть.
— Приди в себя, идиот! Что с того, что эти сосунки придут нам на подмогу? Какой от них толк? Тот, кто думает иначе, сам не лучше. Да и наши темноволосые с юга только и способны петь под гитару свои любовные песенки.
Ленсен имел в виду вечную вражду между Южной Германией и Пруссией.
— Ленсен, — сказал я, — ты забываешь: моя мать выросла в предместьях Берлина.
— Вот тебе и нужно сделать выбор. Или ты немец, как мы все, или лягушатник.
Я уже собирался сказать, что выбирать мне особенно не из чего, но Ленсен не дал мне продолжить.
— Ведь в Польше, даже в Хемнице тебя просили сделать выбор. Сам помню.
— Но он и так сделал выбор! — проревел Гальс. — Он же в одной лодке, там же, где ты, я и все мы.
— Ну, тогда нечего и говорить, что он француз.
В храбрости Ленсена сомневаться не приходилось. За уничтожение седьмого танка ему вручили Железный крест.
Меня вдруг охватило чувство бессилия. Мне показалось, что я никогда не достигну того, что удалось совершить Ленсену. Война, как обычно, парализовала меня. Может, в этом виновата мягкая французская кровь, которая течет в моих жилах и которая так не нравится Ленсену. Чем я лучше Линдберга? Он тоже не настоящий немец: родился где-то на юге у озера Констанс. Типичный представитель «темноволосых», из-за которых только что возмущался Ленсен. [357]
На всех снова накатило пьяное веселье. Но я остался в сторонке и принялся размышлять. Как я гордился своей службой, как радовался, что я ничем не хуже товарищей, которых так люблю, как отчаянно боролся со всеми невзгодами. Неожиданные откровения Ленсена поставили все под вопрос. Мне всегда казалось, что он меня недолюбливает. Но в Польше он спас меня, и я подумал, что мое происхождение для него не главное. Теперь же я знаю правду. Как я ни старался, мои товарищи, с которыми я столько страдал вместе, отвергают меня. Считают ли они меня недостойным носить германское оружие? Я проклинал родителей, которые произвели меня на свет наполовину немцем, наполовину французом.
Зло, печаль, чувство одиночества охватили меня. Я знал, что могу рассчитывать на Гальса, Винера, может быть, еще на кого-нибудь. Но даже они были далеки от меня, были рядом со своими братьями по крови. А я не смогу со спокойной душой петь немецкие песни, которые мне так нравятся. И однажды погибну, а смерть моя станет ничем не лучше, чем смерть чернокожего раба рядом с хозяином.
Эти мысли оказались непереносимы. Тоска, вызванная алкоголем, еще больше усилилась. Я вышел на улицу глотнуть свежего воздуха. Меня стошнило. Похмелье мешало размышлять, и, вернувшись в избу, я растянулся на мешках, почесываясь от вшей.
На следующее утро русский фронт снова зашевелился. Вначале нас несколько раз обстреляли из орудий. Уже несколько дней русские держали нас в напряженном состоянии. Не приходилось сомневаться в том, что они готовят мощное наступление, как всегда действуя не спеша. В течение дня мы получили подкрепление — артиллерийский взвод. Пришлось копать новые траншеи, отчего боль в руках стала невыносимой.
Днем мы обстреляли противника из крупнокалиберных орудий. Однако враг сохранял подозрительное спокойствие. Как только стемнело, нагруженные боеприпасами [358] взводы вышли из окопов и начали продвигаться по заснеженной земле. Мы произвели вылазку. В ночи раздался стрекот пулеметов, взрывы гранат, крики русских, не ожидавших внезапного нападения, и рокот снарядов.
Не давая русским опомниться, мы, гордые собой, вернулись обратно в свои окопы.
В результате нам удалось спровоцировать русских. С рассветом они перешли в наступление.
Как и под Белгородом, по всему горизонту сияло пламя. Мы бросились в траншеи, но многие полегли под обстрелом, так и не добежав до укрытия. Мы снова окунулись во все ужасы войны. Привыкнуть к тому, как стонут в предсмертных муках товарищи, невозможно, сколько бы ты ни видел такого. И хотя я думал, что смогу умереть смертью, достойной солдата вермахта, я превратился в загнанное животное, обезумевшее от страха.
Мы уже и не рассчитывали на люфтваффе. Однако неожиданно для нас в небе появились самолеты, задержавшие наступление русских. На следующий день неприятель ответил тем же. Русские всеми способами пытались уничтожить нашу артиллерию. В результате ночью артиллерия была снята с позиций, и нас оставили наедине с противником совершать подвиги.
Еще четыре ужасных дня мы удерживали свои окопы, несмотря на то что русские неоднократно предпринимали пехотные атаки при поддержке бронетанковых войск. При возможности мы хоронили погибших там, где они упали. Из ротного списка было вычеркнуто восемьдесят три имени. Оленсгейм, поправившийся после тяжелого ранения под Белгородом, получил пулю здесь, на западном берегу Днепра.
Русские перегруппировались и перешли в новое мощное наступление. Его они, оказывается, откладывали потому, что завершали последние приготовления. Вражеская артиллерия, которая с каждым часом становилась все активнее, поливала нас смертоносным огнем. Ветеран получил ранение и ожидал с другими ранеными, которых было не меньше сотни, эвакуации в госпиталь. Место Винера занял фельдфебель. Я продолжал подавать [359] патроны для пулемета, но стрелял из него явно не такой умелый солдат, как Винер.
Последующая ночь была просто ужасной. В памяти моей сохранились лишь отдельные фрагменты происшедшего. Ночь наступила уже в пять. В России только так: летом почти не бывает ночи, а зимой — дня.
Мы только что выдержали две-три крупные атаки. Отчаянные крики слева подсказывали нам, что там гибло множество солдат. Опустошив пять магазинов, я пытался согреться, схватив рукой теплое дуло пулемета. Шестая лента была последней. Теперь надо ждать поставки новых боеприпасов. Темноту без конца прорезали вспышки тысяч русских снарядов. Траншеи были не слишком глубоки, а до некоторых позиций вообще не доходили. Туда приходилось добираться по-пластунски, проползая несколько сот метров по снегу, смешанному с комьями промерзшей земли.
Время от времени к нам добирались солдаты, перепрыгивавшие из одной воронки в другую. Они подносили снаряды для 50-миллиметровой зенитной установки, но однажды их всех накрыло снарядом. Криков мы так и не услышали. Через несколько минут фельдфебель отправил меня на место взрыва принести хотя бы пару пулеметных лент. Не успел я добраться до места, как раздались крики «Ура!» русских. А затем на нас посыпались гранаты и зенитные снаряды. Я ничком бросился на землю. Рядом со мной лежали тела убитых несколько минут назад товарищей. А боезапаса, за которым меня послали, нигде не было видно.
Раздался грохот танка. Вокруг меня темноту прорезали яркие вспышки и розово-желтые взрывы. Я, как было сказано в инструкции, пошире открыл рот, чтобы не перехватило дыхание и не лопнули барабанные перепонки. Земля тряслась так, что я перестал соображать, где верх, где низ. Мне показалось, что среди общего шума до меня донесся грохот пулемета, из которого мы стреляли с Винером. Мне пришло в голову, что я схожу с ума. Выхода не было. Оставалось прижаться к земле, опустив голову, и ждать приближения смерти. [360]
Слева лежало перевернутое зенитное орудие, но без боезапаса и расчета. Вновь послышалось устрашающее урчание танка. Темноту прорезал свет прожектора. Танк прорвался через нашу линию обороны и проходил в двадцати метрах от того места, где лежал я. Внезапно он загорелся. Я чуть не испекся в горячем воздухе. В полубессознательном состоянии услышал топот ног и ругательства, звучавшие явно не по-немецки и не по-французски.
Позади протопало три или четыре пары сапог. Все произошло так быстро, что я даже и не понял, видел ли я это, или мне показалось. Пулемет не умолкал, а затем раздались крики. В танке рвались снаряды, разбрасывая вокруг меня стальные осколки.
Затем наступило затишье, продолжавшееся минут сорок пять. Еле держась на ногах, я приподнялся и сделал несколько шагов по направлению к позиции, с которой ушел двадцать минут назад. Но от нее ничего не осталось: только дым и неподвижные тела. Я повернулся и пошел в тыл. Споткнулся о труп, понял, что потерял свою винтовку, схватил другую у убитого солдата и бросился бежать.
Я услыхал несколько выстрелов и поскорее забрался в окоп, где уже сидели три солдата примерно в таком же состоянии, что и я. Застывшими глазами они смотрели в темноту Забившись на самое дно окопа, я попытался привести мысли в порядок. Перед глазами все еще стояли тысячи острых, как стрелы, вспышек.
Я не знал, что делать дальше, и лишь прислушивался к крикам солдат, находившихся в окопе. На юге горела земля, а небо раскалывалось от грохота.
Русские прорвали фронт на Днепре. Несколько тысяч германских и румынских солдат ждала страшная смерть. Около двадцати полков не смогли вовремя отойти и сложили оружие. Их ждала единственная награда — плен.
Но для остальных война продолжалась. Я решил убраться из окопа, в который забрался. Согнувшись, со всех ног побежал на другие позиции, где солдаты перевязывали своего товарища. Кто-то поприветствовал меня:
— Сайер! А ты откуда взялся? [361]
В голове звучал грохот.
— Не знаю... Ничего не знаю... — бормотал я. — Там все погибли... Я убежал...
За нами раздался звук мотора. Тягач тянул на позицию тяжелое противотанковое орудие. Усталость действовала на нас как наркотик Мы тупо смотрели, как вражеское кольцо стягивается вокруг нас. Затем, с отчаянными криками, моля Бога сотворить чудо, бросились на дно окопа и вжались в землю. Взрывы, раздававшиеся с каждым разом все ближе, достигли необычайной силы. На нас посыпался снег и замерзшая земля. В конце концов рвануло в нашем окопе. Мы даже не поняли, что произошло. Нас отбросило к противоположной стене. Посыпалась земля.
В эту минуту, ощутив приближение смерти, я испытал дикий ужас и понял, что схожу с ума. Меня придавило землей.
Я до сих пор без дрожи не могу вспоминать о происшедшем.
Трудно описать нормальным языком чувства, которые возникают, когда тебя хоронят заживо. Грязь засыпала мне лицо, попала в горло. Меня словно окатило чем-то: чем больше я сопротивлялся, тем крепче меня сдерживали. Что-то давило на плечо. Резким движением я высвободил голову, избавившись от грязи и от каски, ремешок которой врезался мне в горло.
В голове пронеслись отчаянные мысли. Ни в каком страшном сне нельзя такого себе представить. Именно в эту минуту я осознал до конца значение криков, которые столько раз приходилось слышать на поле боя. Я понял смысл маршевых песен, в которых прославлялся солдат, который умирает смертью героя. На него вдруг накатывают мрачные мысли.
Мы шли плечом к плечу, как братья,
А теперь он лежит в грязи.
Мое сердце разрывается от горя,
Мое сердце разрывается от горя
Я снова осознал, как тяжело видеть смерть товарища. Почти так же тяжело, как умереть самому. [362]
Ночью русские предприняли девять неудачных попыток прорваться через наши линии. Попытайся они еще один-два раза, и их наступление увенчалось бы успехом. В течение двадцати минут я, с трудом выбравшись из завала, наблюдал, как огневой шквал уничтожает наш тыл, остатки деревни и семьсот человек в одном только нашем полку, численность которого к началу сражения составляла две тысячи восемьсот человек. Рядом в луже крови лежало двое солдат. Умирающий был погребен под целым метром земли. Ему оставалось надеяться лишь на чудо. Еще один раненый солдат стонал от боли. Его занесло землей почти так же, как и меня. Я как можно быстрее высвободил его и помог отойти в тыл. По пути я заметил винтовку и опять подобрал ее.
Остаток ночи пришлось решать множество проблем. Все шансы были против нас, а ставка была одна — жизнь.
На рассвете, при первых лучах зимнего дня, фронт успокоился. Собрались остатки нашего полка. Над заснеженной равниной, усеянной воронками от снарядов и трупами, вился стальной дымок. Те из раненых, кто еще не замерз до смерти, стонали. Их стоны напоминали вой ветра, гуляющего по крыше избы, которая стоит в затерянной деревушке посреди степи. В помощь санитарам были организованы отряды.
Как обычно, русские предоставили нам возможность заниматься спасением раненых. Неприятельских солдат большей частью оставляли на месте. В связи с отступлением в нашей армии царил беспорядок. Возможности заботиться о тысячах раненых, число которых постоянно увеличивалось, почти не оставалось. А уж русским-то и подавно нечего было надеяться на нас.
Пока медики занимались ранеными, дюжина солдат собралась в блиндаже позади разрушенных изб, где мы раньше спали. Только что прибывший капитан Весрейдау был в их числе. Несмотря на предчувствие катастрофы, мы с радостью встречали наших друзей. Гальс, Ленсен, Линдберг — все остались живы. Я помогал капралу забинтовать сильно обожженную руку, когда [363] Весрейдау объявил об отступлении. Он послал нас помочь офицерам пересчитать роту и провести перегруппировку. На рассвете мы должны были выступить в путь. Я пошел с Ленсеном отыскать остатки его взвода.
Русские тоже пострадали, и теперь зализывали раны, готовясь к новому наступлению, с тем чтобы смять остатки нашего фронта. Но пока ничто не предвещало опасности в этот пасмурный декабрьский денек.
Ленсен никак не мог понять, что со мной произошло. Его удивляло лишь то, что я вообще выстоял. Я объяснил ему, что сам ничего не понимаю, но его и не интересовало мое мнение. Он придумал собственную версию происшедшего. Теплая зимняя одежда исчезла. На мне осталась лишь шинель. Во время бегства я подобрал винтовку. Оказалось, что она русская. Для Ленсена все стало на свои места. Русские напали на позицию, где я находился, но просто не заметили меня или решили, что я помер. Началась рукопашная. Мне удалось выхватить у русского ружье и, отстреливаясь, пробиться к своим.
— Ты просто никак не можешь прийти в себя, — настаивал Ленсен. — Ну ничего, позже вспомнишь. Другого объяснения я не вижу.
Версия Ленсена, конечно, вполне меня устраивала. Сам я помню только вспышки и грохот, которые вконец оглушили и ослепили меня. Я перестал различать, где запад, где восток, где верх, где низ. Возможно, Ленсен пытался загладить свою вину за давешний вечер.
В сумерках, наступивших вскоре после полудня, германская армия оставила второй фронт на Днепре. Основные силы русской армии вели наступление против немецких и румынских войск, сосредоточенных южнее. Наши части получили возможность огойти с занятых позиций. Все, что нельзя было увезти с собой, пришлось бросить. Полки «Великой Германии», половина из которых шла пешком, выступили в путь. Мы молились об одном, чтобы небеса хоть ненадолго удержали смертоносный дождь, которым наверняка начнет поливать нас противник. [364]