Глава 3.

Отходим в тыл

Дня три-четыре мы были заняты тем же самым. Снег повсюду таял, мороз спадал так же быстро, как в свое время усиливался, — так, видно, у русских меняются времена года. После суровой зимы мы оказались в разгаре жаркого лета: весны между ними не было. От таяния наше военное положение не только не улучшилось, но даже ухудшилось. Температура подскочила с пяти градусов ниже нуля до плюс сорока; растаявший снег превратился в настоящий океан. Повсюду образовывались огромные лужи. Однако для вермахта, сполна испытавшего на себе ужасы пяти зимних месяцев, снижение температуры стало благословением Господним. Все чаще проглядывало солнце. Следуя приказам и даже без них, мы сняли замусоленные шинели и начали чистку. Раздевались и окунались в ледяную воду [97] образовавшихся прудов, чтобы помыться. Стрельбы не было слышно.

Сама война, про которую мы все-таки не могли забыть, стала менее жестокой. Я познакомился с милым солдатом, фельдфебелем в инженерных частях, подразделение которого временно размещалось в избе, находившейся рядом с нашей. Он был выходцем из Келя, городка, расположенного около Страсбурга, и Францию знал лучше, чем Германию. Прекрасно говорил по-французски. Беседы с ним позволили мне отдохнуть от напряженного подыскивания немецких слов, без чего я не мог свободно общаться с остальными товарищами. Часто в наших беседах участвовал Гальс: он хотел подучить французский, подобно тому как я в разговорах с ним осваивал немецкий.

Мой новый друг — Эрнст Нейбах — прирожденный инженер. Ему не было равных в умении превратить несколько старых досок в убежище, не пропускавшее воду, словно его соорудил опытный каменщик. Из топливного бака большого трактора он сконструировал душ. Сорок галлонов воды, умещавшиеся в емкости, подогревались лампой-обогревателем. Правда, на тех, кто впервые воспользовался душем, вылился целый водопад из воды с примесью солярки. Хотя мы несколько раз перемывали бак, вода еще долго отдавала горючим.

Вечерами в очередь на душ собиралась целая толпа солдат, которые кричали и толкали друг друга; среди них попадалось и начальство. Первенство отдавалось тому, у кого оказывалось больше всего сигарет или хлебных паек. Однажды наш фельдфебель, Лаус, заплатил триста сигарет. Мытье начиналось всегда после пятичасового приема пищи и продолжалось до самой темноты. Здесь разыгрывались настоящие сражения. Принявших душ часто толкали прямо в грязь. У нас не было комендантского часа или других правил, которые устанавливались в казармах. Выполнив дневную работу, мы могли бездельничать и пить хоть всю ночь, если пожелаем.

Так мы провели почти неделю; стояли спокойные дни, небогатые на события. Для доставки грузов приходилось проходить по болоту из грязи, которое становилось все [98] больше. Мы еще трижды возвращались к линии фронта; каждый раз там стояла невероятная тишина. Мы отвозили провизию войскам на лошадях или тележках. Они развешивали белье на всех валах, прикрывавших траншеи. Тем же занимались и русские по ту сторону Дона. Мы заговорили с бородатым солдатом:

— Почему у вас так тихо?

— Наверное, война закончилась. Гитлер и Сталин сговорились. Никогда не видал, чтобы так долго ничего не происходило. Иваны целыми днями только пьют и распевают песни. Ну и нервы у них: ходят не скрываясь прямо перед нашими орудиями. Верк видал, как трое их шли по воду. Правду говорю, Верк? — Он повернулся к солдату с хитрой физиономией, который полоскал в грязи ноги.

— Точно, — сказал Верк. — Мы просто не могли выстрелить. Может, и мы покажем нос наружу, не получив пулю между глаз.

Возобладала надежда. Может, и впрямь война закончилась?

— А что, возможно, — промолвил Гальс. — Солдаты на фронте всегда узнают новости последними. Если это правда, через несколько дней нам сообщат. Вот увидишь, Сайер. Уже скоро пойдем по домам. Ну и отпразднуем же мы! Нет, что-то не верится. Неужто это правда?

— Цыплят по осени считают, — проговорил солдат постарше.

Его слова заставили нас спуститься с небес на землю.

Как обычно, мы отправились по тропинке — вернее, по каналу из жидкой грязи, который вел к лагерю. На минутку остановились переброситься словечком с Эрнстом, подразделение которого ремонтировало грузовик.

— Если так и дальше будет продолжаться, — заметил он, — будем передвигаться на лодках. Удалось проехать двум грузовикам. Камни, которые мы загоняли в грязь, затонули. Вот в окопах сейчас здорово!

— Да, им досталось, — сказал Гальс. — Совсем пали духом. Не удивлюсь, если бы сложили оружие. У нас, да и у иванов творилось такое... [99]

— Ну, пусть сейчас радуются, — произнес Эрнст. — Происходит что-то странное. В том грузовике с радиостанцией непрерывно получают радиосводки. И курьеры идут толпой. Последнему пришлось бросить самокат и шлепать по грязи, чтобы передать донесение коменданту.

— Может, поздравительная телеграмма за твой душ, —

сказал Гальс.

— Мне нравится твоя мысль. Но что-то сомневаюсь. Если эти парни забегали, скоро забегают и остальные.

— Пораженец, — рявкнул Гальс, когда мы уходили.

Возвратившись в лагерь, мы увидели, что ничто не изменилось — по крайней мере, внешне. Мы поглотили дымящуюся смесь, поданную поваром, и приготовились еще к одному мирному вечеру. И тут раздался свисток Лауса: он созывал сбор.

Господи, мелькнуло у меня в голове. Нейбах не ошибся. Снова начинается.

— Я воздержусь от замечаний насчет вашего вида, — произнес Лаус. — Складывайте манатки. Мы можем отправиться в любую минуту. Все ясно?

— Вот дерьмо, — послышался чей-то голос. — Все хорошее кончается быстро.

— А вы что думали, будете здесь сидеть и прохлаждаться? Война не закончилась.

Раз приказано было «складывать манатки», следовало готовиться к смотру: привести в порядок мундиры, отполировать и застегнуть ремни и пряжки как полагается. Так, по крайней мере, было в Хемнице и Белостоке. Дисциплина здесь, конечно, упала, но все зависело от расположения духа проверяющего: он мог придраться и к тому, как смазана винтовка, и как начищены сапоги, а результат — тяжелые работы или непрерывный караул.

Я до сих пор вспоминаю четыре часа гауптвахты, которые мне достались через несколько дней после прибытия в Хемниц. Лейтенант сделал на цементном полу плаца круг на том месте, где ярче всего светило солнце. Сюда мне предстояло сложить «штрафные мешки», наполненные песком, весившие почти тридцать килограммов. [100] А я весил всего пятьдесят два. Через два часа каска раскалилась на солнце, колени подкашивались, чтобы не упасть, приходилось прикладывать отчаянные усилия. Несколько раз я едва не расплакался. Вот так и выучил урок: настоящий солдат не разгуливает по двору казармы, засунув руки в карманы.

Поэтому мы поскорее взялись за форму и, как одержимые, начали начищать замызганные сапоги.

— И десяти метров не пройдем, как все снова будет заляпано грязью!

В нашем распоряжении был час, чтобы привести в более или менее приличное состояние свои пожитки. И еще двадцать четыре оставалось, прежде чем сельские каникулы на Дону превратились в кошмар.

На следующий день после спешных сборов меня поставили караульным. Время моего дежурства определили с полуночи до половины третьего. Собрав остатки терпения, я стоял на пустых ящиках из боеприпасов, поставленных для того, чтобы часовой не утонул в грязи. За возвышением из ящиков притаилась яма, наполненная водой, куда мог легко свалиться караульный, отвечающий за бензин, стоило ему задремать.

Стояла не очень холодная ночь. Ветер нес по небу густые белые облака, из-за которых временами показывалась большая луна. Справа виднелись силуэты грузовиков и палаток. Небо сливалось в необозримой тьме с гористым горизонтом. На расстоянии пяти миль от первой линии немецких окопов серебрился в свете луны Дон. Между нами и рекой несколько тысяч солдат спало среди невероятной грязи. Ветер доносил звуки двигателей. Обе воюющие стороны под прикрытием темноты передвигали свои тылы и войска. Подошли двое часовых, патрулировавшие границы лагеря; мы обменялись парой слов, которые обычно говорят в таком случае. Один из солдат сказал что-то смешное; я собирался ответить. И тут весь горизонт, с севера на юг, озарили яркие вспышки.

Подо мной задрожала земля, а в воздухе раздались громовые раскаты.

— Господи! — прокричал патрульный. — Наверное, началось наступление! [101]

Из лагеря донеслись сигналы, кто-то отдавал приказы на фоне отдаленных разрывов. Мимо пробежало несколько человек. Проснувшиеся артиллеристы бежали к орудиям, стоявшим на краю заброшенного аэродрома. Поскольку приказа оставить пост не поступало, я оставался на месте, размышляя, какие указания получают мои товарищи. Продолжать доставку провизии при таком обстреле значит начать операцию совершенно иного рода по сравнению с теми, к которым мы успели привыкнуть. Вдалеке по-прежнему слышались звуки стрельбы, смешанные с грохотом наших орудий. При световых вспышках бегущие солдаты казались марионетками в театре теней.

Словно какой-то гигант, разгневавшись на мир, тряс землю: каждый человек превращался в песчинку, с которой колосс покончит одним махом и даже не заметит. Несмотря на то что опасность была еще далеко, я был готов при первом же сигнале броситься в яму, наполненную водой. Ко мне подъехали два трактора с выключенными фарами, колеса и гусеницы превратили грязь в жидкое месиво. Из них выпрыгнули двое солдат и почти с головой погрузились в жижу.

— Ну-ка, часовой, дай нам руку, — приказал один из них.

От непрекращавшейся стрельбы горело небо и земля. Мы заправили трактор бензином.

— Вечно что-то грохочет, — сказал мне один из трактористов.

— Удачи, — ответил я.

Чуть поодаль солдаты моего соединения пытались совладать с лошадьми, падавшими в грязь и отчаянно ржавшими. Несколько раз подходили грузовики забрать канистры с бензином; к рассвету, когда меня так и не сменили, я недоумевал, осталось ли мне что-нибудь охранять. Бомбардировка продолжалась с той же мощью, что и прежде. Я устал и отказывался понимать происходящее. Подошли парни из моей роты во главе с сержантом, который подал мне знак присоединиться к ним. Как раз в этот момент ярдах в ста от нас разорвался один из снарядов дальнего действия. Нас [102] подбросило, и мы со всех ног бросились наутек. На бегу я лишь тщетно искал глазами широкие плечи Гальса. На лагерь падали все новые и новые снаряды; повсюду горело. Мы бросались на землю и снова вставали, все вымазавшись в грязи.

— Нечего зря валяться, — сказал сержант. — Смотрите на меня и делайте, как я.

В ушах что-то завизжало; мы вслед за сержантом бросились прямо в грязевое месиво. От мощнейшего взрыва прервалось дыхание, затем нас покрыло комьями грязи.

Мы снова выпрямились и вновь залегли, так как рядом раздались три или четыре разрыва. За нами вспыхивал пожар. Как только прошла опасность, мы бросились к складу боеприпасов.

От одного вида горы накрытых брезентом ящиков нам стало дурно. Если хоть самый маленький снаряд попадет сюда, в радиусе ста ярдов не останется ничего живого.

— Боже правый, — произнес сержант. — Да здесь никого. Невероятно.

Презирая опасность, он взгромоздился на самую вершину горы динамита и начал проверять номера на коробках, указывавшие, куда их направлять. А мы стояли и смотрели на него, подобно обреченным узникам, расставив ноги, с пустыми головами, ожидая приказов. Прибежали двое перемазанных в грязи солдат. Сержант начал им что-то кричать. Несмотря на грохот орудий, они отдали честь.

— Это вы здесь караульные?

— Да, герр сержант, — ответили они в унисон.

— Так где вас носило?

— Зов природы, — сказал один из караульных.

— Пошли сразу двое? Болваны! Тут такое творится, не до шуток. Назовите свои имена и соединения.

Сержант и не думал спускаться.

Про себя я проклял его: свинья, даже здесь думает о дисциплине, стоит там, готовит рапорт, как будто не происходит ничего особенного. Новые взрывы, прозвучавшие совсем близко, бросили нас на землю, лишь один сержант не обращал на них внимания. [103]

— Зачищают наш тыл, — сказал он. — Выпустили небось свою чертову пехоту. Ну, что стоите, забирайтесь сюда и помогите мне.

Парализованные страхом, мы вскарабкались на жерло вулкана. Вспышки, освещавшие все вокруг, придавали нашим фигурам трагический облик. Через несколько минут мы уже бежали со всех ног, груженные тяжелыми ящиками.

Начался рассвет. Вспышки были почти не видны, горизонт окутало густым дымом. К полудню начала стрелять и наша артиллерия. Мы бегали, выполняя то один приказ, то другой, хотя и валились с ног от усталости. Помню, с Гальсом и Ленсеном мы сидели на краю огромной воронки, прислушиваясь к разрывам мощных снарядов. Два дня подряд мы практически не спали. Продолжалась все та же пляска смерти. Мы несли в убежища, наполовину наполнившиеся водой, все больше раненых; их клали тут же на срубленные из бревен носилки. Полевые медики оказывали первую помощь. Вскоре госпитали, в которых не прекращались стоны раненых, оказались переполнены; новых пришлось класть под открытым небом, прямо на грязь. Хирурги проводили операции на умирающих то здесь, то там. Человеческие обрубки состояли из крови и грязи.

На утро третьего дня бой стал еще более напряженным. Мы валились с ног от усталости. Обстрел продолжался до наступления темноты, а затем сразу же прекратился. По всему фронту виднелись облака дыма. Мы постоянно ощущали присутствие смерти: это был не просто запах разлагающихся трупов, а именно запах, исходящий от смерти, когда число убитых достигает запредельной величины. Все, кому приходилось пройти через такие бои, знают, о чем я говорю.

От двух из восьми изб, составлявших наш лагерь, остался один пепел. Оставшиеся были переполнены ранеными. Лаус, у которого было доброе сердце, разрешил каждому два часа сна. Мы валились прямо на землю, там, где стояли, как будто внезапно усыпленные. Когда время отдыха проходило и нас будили, казалось, мы спали всего несколько минут. [104]

И снова приходилось носить агонизирующих калек или рыться на обожженных трупах, выискивая бляхи с номером. Их потом высылали семьям на Родину с надписью: «Пали смертью героя на поле боя во имя славы Германии и за фюрера».

Несмотря на тысячи убитых и раненых, на следующий день после прекращения стрельбы сражение на Дону немцы отмечали как свою победу. Рты умирающих раскрывали, чтобы и они насладились ею, напившись водки. По всей длине тридцатикилометрового фронта генерал Жуков и его «сибирская» армия, только что ставшая причиной разгрома немцев под Сталинградом, пытались прорвать линию фронта на Дону к югу от Воронежа. Но отчаянные атаки русских разбивались о наши непреклонно стоявшие боевые ряды. За эту неудачную попытку заплатили жизнью тысячи советских солдат, но и нам она обошлась очень дорого.

Тем вечером уехало три четверти моей роты. Грузовики были переполнены ранеными, лежавшими чуть ли не друг на друге. На некоторое время я остался без Гальса и Ленсена. Дружба на войне дорогого стоила: может быть, ей способствовала общая ненависть, сплотившая людей. В обычной мирной жизни о такой дружбе и помыслить было невозможно. Теперь же я оказался с парой солдат, с которыми, возможно, и было интересно поговорить, но перекинуться словом мне так и не удавалось. При первой возможности я ушел от них, уселся в грузовике и попытался собраться с силами.

Ранним утром следующего дня раздался сигнал сбора. Я открыл глаза. В кабине грузовика оказалось отличное ложе: наконец-то я хоть немного поспал. Но от усталости мои мышцы одеревенели, и, несмотря на сон, потом я с трудом поднялся на ноги. Выбравшись наружу, ту же усталость читал на лице каждого.

Даже про Лауса нельзя было сказать, что он брызжет энергией. Он, как и остальные, проспал в обнимку с ящиками. Лаус сообщил, что мы отправляемся на запад. Вначале мы должны быть готовы оказать помощь саперам в погрузке или уничтожении того, что [105] нельзя захватить с собой. Мы собрались у большого чайника, из которого нам наливали горячий напиток, который даже и не пытались назвать кофе, а затем пошли к саперам.

Весь вермахт на западном берегу Дона получил приказ отступать. Нас послали зачистить всю территорию, оставляемую войсками. Был дан приказ брать все, что возможно увезти. Врагу ничего не должно достаться. Кажется, уезжали все. На запад маршировали длинные цепочки пехотинцев, перемазанных грязью. Зачем было героически сопротивляться целых три дня, а затем отступать, мы так и не смогли понять.

Большинство из нас и не подозревало, что на Восточном фронте с января произошли крупные перемены. После падения Сталинграда в результате мощного наступления советских войск им удалось достичь пределов Харькова, перейти Донец и взять направление на Ростов, отрезав немцам пути наступления с Кавказа. Расположенным там германским войскам пришлось отходить к Азовскому морю, неся тяжелые потери. Газета «Восточный фронт» сообщала, что под Харьковом, на Кубани и даже в Анапе идут напряженные бои.

Поскольку большинство солдат имело смутное представление о географии России, мы и понятия не имели, что происходит. Тем не менее одного взгляда на карту было бы достаточно, чтобы понять, что западный берег реки Дон представляет собой крайнюю восточную точку германских позиций на территории России. К счастью для нас, верховное командование отдало приказ об отступлении еще до того, как русские войска, замкнув клещи с севера и юга, отрезали бы нас от баз, расположенных в Белгороде и Харькове. Дон больше не являлся нашей линией обороны. От мысли о том, что мы могли бы оказаться в западне, как защитники Сталинграда, у меня холодело в жилах.

В течение двух дней пехотинцы уходили: либо на своих двоих, либо на грузовиках. Вскоре в почти полностью опустевшем лагере осталось лишь небольшое танковое подразделение роты. Аэродром люфтваффе являл собой странное зрелище: тысячи грузовиков, [106] танков, тракторов и людей, копошащихся среди грязевых потоков.

А мы оказались в эпицентре этого сиропа: в нашу задачу входило распределение оставленных припасов. С нами работали саперы: они готовились взорвать боеприпасы, которыми мы обложили сараи, прикрепив к их каркасам остатки восьми сломанных грузовиков. К полудню мы подготовили настоящий фейерверк. На воздух взлетели повозки, сани и избы; все они сгорели. Две крупнокалиберные гаубицы, которые не удалось вытащить из трясины с помощью тракторов, также следовало уничтожить. Мы заталкивали в дула первую попавшуюся взрывчатку и как следует заделывали отверстие. От взрывов гаубицы раскололись пополам, во все стороны посыпалась смертельная шрапнель. А нас переполняла какая-то тихая радость. Вечером на территории лагеря обнаружили нескольких советских разведчиков, появившихся здесь, чтобы разузнать, что творится. Войска, прикрывавшие танковое подразделение, подали сигнал о том, что на нескольких направлениях враг проник на бывшие немецкие позиции. Спешно был дан приказ об отступлении. Мы уже не могли дальше удерживать нажим русских. В последний час перед отправлением мы попали под легкий артиллерийский обстрел. А затем отправились в путь.

Я нес с собой вещи, ища глазами машину, когда фельдфебель посадил меня за руль трофейного грузовика; в нем лежали раненые.

— Жми на газ! — крикнул он.

Считалось, что все солдаты вермахта умеют водить машину. Во время учений в Польше и я этому научился, но совсем на других машинах, а никак не на «татре». Однако обсуждать приказы не полагалось. На приборном щитке все стрелки стояли на нуле; тут же находилось несколько кнопок, а под ними что-то было написано непонятным шрифтом. Сапер прицепил тросом наш грузовик к танку. В любую минуту будет дан сигнал к началу движения, и мне во что бы то ни стало надо завести машину. Я подумал было вылезти и доложить, что не умею водить такой грузовик, но тогда [107] мне могли бы дать более тяжелое задание или даже предложить добираться своим ходом.

Если я не уеду, то попаду в плен к большевикам — от одной мысли об этом у меня холодок пробежал по коже. Я отчаянно вцепился в руль, и тут произошло чудо. Мой взор остановился на Эрнсте, искавшем, кто бы его подвез. Я был спасен!

— Эрнст! — крикнул я. — Сюда. У меня полно места! Приятель с радостью забрался в грузовик.

— А я уж собирался забраться сзади на танк, — сказал он. — Спасибо, что оставил место.

— Эрнст, — спросил я заговорщическим тоном. — Ты знаешь, как завести эту чертову машину?

— Ну ты даешь: расселся тут, и не знаешь, что делать.

Времени для объяснений не было. Выглянув из своей машины, один из танкистов приказал начинать движение. Нейбах повернул ключи на щитке. В ответ послышалось урчание. Я вдавил акселератор: раздалось несколько выхлопов.

— Осторожно, — прокричал мне танкист.

Я улыбнулся, кивнул и отпустил педаль. Мы поехали. С какой скоростью? Откуда мне было знать! Главное — не пятились задом. Покачнувшись, грузовик пошел в путь; позади раздались проклятия.

Уже после войны, во Франции, один придурок, который много из себя воображал, учил меня, как водить «Рено 4 CV», с таким видом, будто командует океанским лайнером. Ради кусочка розовой бумаги, которая дала мне право водить автомобиль, мне пришлось пройти через глупейшие упражнения. Я даже не пытался объяснить ему, что прошел Россию на грузовике даже не по дороге, а по реке, а грузовик шел на буксире у танка, который вилял так, что вот-вот грозил снести перед моей машины.

Он бы мне ни за что не поверил. Ведь мой наставник принадлежал к победоносным войскам союзников. Все они корчили из себя героев, подобно французским солдатам, которых я встречал после войны. Только победителям дано право рассказывать истории. Поверженные же — к тому времени превратившиеся в ублюдков и [108] недоумков — должны были молчать о своих воспоминаниях, страхах и радостях.

Положение дел в первую ночь отступления затруднял ливень, потребовавший от нас с Эрнстом акробатических трюков. Ведь временами нам приходилось следовать своим ходом по дороге, прокладываемой танком. Без него мы ни за что бы не выбрались из этой трясины Танкист раздраженно давил на акселератор, время от времени таща за собой «татру», которая, казалось, готова развалиться надвое. Гусеницы танка превращали землю в сироп, а дождь делал из него суп. Ветровое стекло залепило грязью, Эрнсту приходилось вылезать и бежать вперед, чтобы вытереть его руками.

Лишь небольшая часть фар оставалась чистой от грязи; но вскоре их полностью залепило грязью, и не стало видно даже танка, хотя он двигался от нас не более чем в пяти метрах. На дорогу наш грузовик танк вытягивал несколько раз, и каждый раз, когда это происходило, я думал, не отвалились ли еще передние колеса.

А в кузове раненые уже больше не стонали. Может быть, они все умерли — какая теперь разница! Конвой неумолимо двигался вперед; лучи поднимающегося солнца освещали изможденные лица солдат. Порядка не было никакого. Отстаем ли мы от графика или опережаем — это уже не важно. Неожиданно водитель танка свернул направо с дороги, которую даже на танке теперь пройти стало невозможно, и поехал по обочине, подминая под себя кусты.

Наш грузовик, колес которого было уже не видно из-под облепившей их грязи, протащило вперед с беспомощно тарахтящим мотором. Затем все остановилось. Это была уже вторая остановка с тех пор, как мы отправились в путь. Однажды мы уже останавливались ночью для заправки. Солдаты выпрыгнули из танка прямо на сломанные ветви. Зад их жег раскаленный двигатель, а остальные части тела замерзали под холодным дождем Возникла стычка между фельдфебелем из саперных войск и командиром танка Обмен любезностями чуть не привел к драке. Остальные воспользовались передышкой, чтобы подзаправиться. [109]

— Часовой перерыв! — прокричал фельдфебель, взявший на себя командование отрядом. — Пользуйтесь им на всю катушку.

— Да пошел ты, — рявкнул танкист, который не желал выслушивать приказы новоиспеченного командира. — Мы отправимся, когда я хорошенько высплюсь.

— К утру мы должны быть в Белгороде, — произнес фельдфебель стальным голосом. Ему явно не давала покоя мечта стать офицером. Затем, положив руку на пистолет, висевший сбоку, он добавил: — Отправляемся по моему приказу. У меня звание выше, так что придется подчиниться.

— Пристрели меня, если хочешь, и сам поведешь танк. Я два дня не спал, а сейчас ни за что не сдвинусь с места.

Фельдфебель залился краской, но смолчал. Затем повернулся к щам:

— Вы двое! Вместо того чтобы спать на ходу, помогли бы раненым. У них тоже есть нужды.

— Вот именно, — произнес танкист, явно искавший неприятностей. — А когда они закончат, герр фельдфебель вытрет им задницы.

— Смотри у меня, я подам рапорт, — сказал фельдфебель, тяжело дыша. Он даже побелел от гнева.

Несмотря на тряску, раненые, лежавшие в кузове, были еще живы. Они не издавали ни звука, а бинты пропитались свежей кровью. Борясь с усталостью, мы помогли устроиться поудобнее всем, кроме одного, у которого не было обеих ног. Все они просили пить, и мы, не зная, как это опасно, дали им столько воды и спиртного, сколько они просили. Этого, конечно, нельзя было делать: вскоре двое умерли.

Мы похоронили их в грязи, отметив могилы палками с надетыми на них касками. Затем устроились с Эрнстом в грузовике, намереваясь хоть немного поспать, но сон не шел, и мы лежали просто так и говорили о мире. Через два часа командир танка дал приказ об отправлении — как он и говорил. Прошла половина утра. Стоял ясный день, с деревьев медленно падали крупные хлопья снега. [110]

— Ха! — сказал танкист. — Генерал сбежал, пока мы спали. Наверное, захотел прогуляться!

И действительно, фельдфебель исчез. Может быть, его подвезли в одном из грузовиков, прошедших мимо, пока мы отдыхали.

— Этот подонок составит рапорт, — кричал танкист. — Ну, если я его найду, то дух из него выбью, как из проклятого большевика.

Некоторое время ушло у нас на то, чтобы выбраться из кустов, в которые мы съехали. Но уже через два часа мы въехали в деревню, название которой стерлось у меня из памяти; она была расположена в тридцати километрах от Белгорода. Повсюду кишмя кишели солдаты различных родов войск. Улицы в селе совершенно прямые; дома низкие, а крыши напоминали головы без лба: волосы сразу перерастают в брови. Двигались повозки с оборудованием, покрытым грязью. Бежали солдаты, искавшие свои полки. Дорога стала ровнее.

Мы отцепились от танка и взяли с собой десять саперов, ехавших на нем. В конце концов я остановил грузовик и стал искать свою роту. Двое военных сказали мне, что она ушла по направлению к Харькову, но не были в этом до конца уверены и порекомендовали обратиться в центр перенаправления, организованный в трейлере. В нем находилось три офицера. Когда, наконец, удалось привлечь их внимание, мне влетело за то, что я отстал. Они бы послали меня в трибунал, если б было время. Царила полная неразбериха; пехотинцы с криками и смехом занимали русские избы:

— Лучше уж поспать, пока все утрясется.

Им нужен был сухой угол, чтобы прилечь, но в каждую избу набилось столько, что для самих русских, которые в них жили, почти не осталось места.

Я же не знал, что предпринять, и стал искать Эрнста, который пошел в полевой госпиталь, и к «татре» вернулся с медиком, осмотревшим раненых.

— Еще продержатся, — сказал врач.

— Что? — спросил Эрнст. — Но мы уже похоронили двоих. Вы хоть бы перевязали их. [111]

— Не говорите глупостей. Если я напишу, что им срочно требуется помощь, они проваляются на улице, ожидая своей очереди; вы раньше доберетесь до Белгорода — заодно не попадете в западню, которая тут явно намечается.

— Положение тяжелое? — спросил Эрнст.

— Да уж.

Таким образом, мы с Эрнстом оказались ответственными за судьбу двадцати раненых, некоторые из которых были в тяжелейшем состоянии; они несколько дней ожидали первой медицинской помощи. Мы не знали, что ответить солдату, который, корчась от боли, спросил, скоро ли мы прибудем в госпиталь.

— Отправляемся, — произнес, нахмурившись, Эрнст. Может, он был и прав.

Я провел за баранкой всего несколько минут, когда меня хлопнул по плечу Эрнст:

— Давай, малыш, останавливайся. Если так пойдет и дальше, прикончишь кого-нибудь. Я поведу сам.

— Но ведь я должен вести, Эрнст. Я ведь числюсь в подразделении водителей.

— Не важно. Ты нас отсюда не вывезешь.

Это была чистая правда. Хотя я старался изо всех сил, грузовик бросало с одной стороны дороги на другую. По обеим сторонам дороги шли тысячи солдат.

Мы добрались до выезда из деревни, где выстроилась длинная очередь грузовиков, ожидавших заправки. Проехав вперед, мы, не обращая внимания на очередь, стали заправляться. К нам подошел жандарм.

— Вы почему не ждете, как остальные?

— Мы должны немедленно отправляться, герр жандарм. У нас раненые.

— Раненые? Тяжело? — Как и любой полицейский, он говорил недоверчивым тоном.

— Конечно.

Полицейский просунул голову под брезент:

— А мне кажется, что им не так уж плохо. Раздались ругательства. Раненые пользовались своим положением, чтобы оскорбить жандарма. [112]

— Ты, сукин сын, — проревел один, у которого оторвало часть плеча. — Вот таких мерзавцев и надо посылать на фронт. Пропусти нас, или я придушу тебя здоровой рукой.

Превозмогая боль, пехотинец поднялся, отчего с его лица отлила кровь. Казалось, он вполне может привести угрозу в исполнение.

Жандарм покраснел; его нервы не выдержали вида двадцати калек. Положение полицейского в крупном городе, который отчитывает буржуя за то, что тот проехал на красный свет, совершенно несравнимо с положением военного жандарма, который имеет дело с ветеранами, держащимися руками за кишки. И сами они, может быть, выбили кишки из противника. На лице жандарма появилась улыбка.

— Проваливайте, — сказал он тоном человека, которому на все плевать. Когда грузовик двинулся, он добавил: — Отправляйтесь, помрете где-нибудь еще.

Было трудно получить даже тридцать литров бензина, и, когда мы залили горючее, наша огромная машина тут же проглотила его. Но мы были рады и этому, лишь бы убраться подобру-поздорову. Дорогу пытались привести в нормальное состояние, но все равно остались еще участки непокрытой земли, превратившиеся в ужасные выбоины, которые надо было избегать любой ценой. Мы ехали и по шоссе, и по обочине, в зависимости от обстоятельств.

Справа от нас шла, как видно, еще необстрелянная часть. На солдатах было новое обмундирование. Нас остановил еще один отряд жандармов, проверивших документы. Они осмотрели грузовик, проверили наши удостоверения и место назначения... Вот последнее-то должны были назвать нам сами жандармы. Один из них взглянул в справочник, висевший у него на шее, и пролаял: направляйтесь в Харьков.

Это указание мы выполнили с большим неудовольствием: новая дорога представляла собой болото.

Бензина у нас осталось мало. По пути все время попадались брошенные в грязи машины: они либо сломались, либо у них кончилось горючее. Мы не успели еще [113] проехать и пару километров, как нас остановил отряд пехотинцев, человек пятьдесят. Они приступом взяли грузовик. Среди них оказалось несколько раненых, которые сняли грязные лохмотья и шли с открытыми ранами.

— Ну-ка, потеснитесь, ребята, — говорили они.

— Вы же видите, у нас нет места! — кричал Эрнст.

Но избавиться от них нам не удавалось. Они пробрались в кузов, стали теснить раненых. Мы с Эрнстом пытались их остановить, но без толку: солдаты лезли повсюду.

— Возьмите меня, — кричал один из них, скребя о дверь окровавленными руками. Другой размахивал пропуском, срок действия которого истек. Порядок восстановило прибытие легковой машины, за которой шли два грузовика. Из нее вышел капитан СС.

— Это что за муравейник? Так недолго и сломать грузовик!

Чужаки, оставив раненых, немедленно разбежались. Эрнст отдал честь и объяснил положение.

— Отлично, — сказал капитан, — Вы берете с собой, вместе со своими ранеными, еще пятерых. Еще пять возьмем мы, а остальным придется идти, пока не прибудут санитары. За дело.

Эрнст объяснил, что у нас кончается горючее. Капитан дал знак солдатам, которые отпустили нам двадцать литров бензина. Через несколько минут мы снова отправились в путь.

Проезжая мимо группы солдат, пробирающихся по грязи, мы не останавливались, несмотря на просьбы их подвезти. К полудню, на последних каплях бензина, мы достигли городка, в котором собиралось фронтовое соединение. Еще чуть-чуть — и я бы преждевременно стал пехотинцем.

Нам пришлось ждать следующего дня, прежде чем мы смогли воспользоваться двадцатью литрами горючего, которые выбил Эрнст. Невдалеке послышались залпы крупнокалиберных орудий. Мы считали, что далеко отошли от фронта, и теперь недоумевали. Тогда мы еще не знали — я узнал об этом много лет [114] спустя, — что маршрут наш пролегал параллельно линии Белгород — Харьков.

Тем не менее, выгрузив двух покойников, чтобы освободить место еще для трех раненых, мы немедленно выехали. Но во второй половине дня все снова пошло наперекосяк.

Наш грузовик шел в колонне из десяти машин. Мы миновали танковое соединение, выглядевшее как гигантская копия тварей, пробиравшихся по грязи. Они, очевидно, направлялись навстречу врагу. Мы с Эрнстом обменялись встревоженными взглядами. Какие-то солдаты, устанавливавшие противотанковое орудие, остановили нас.

— Поднажмите, парни, — крикнул офицер, когда мы притормозили. — Иван уже близко.

В этот раз нам хоть что-то объяснили. Но я никак не мог понять, каким образом русские, находившиеся километрах в семидесяти позади, смогли так быстро добраться сюда. Эрнст, сидевший за рулем, нажал на газ. Так же поступили водители и других грузовиков. Неожиданно в небе, на средней высоте, появилось пять самолетов. Я указал на них Эрнсту.

— Это «Яки», — крикнул он. — В укрытие!

Нас окружала грязь, изредка появлялся кустарник. С неба донеслись пулеметные очереди. Колонна ускорила движение, направляясь к пригорку, который мог хоть как-то нас защитить. Я высунулся из окна, смотря, что происходит. В небе появились два «фокке-вульфа»{8}, которые сбили «Яков».

До самого конца войны воздушные силы русских не могли противостоять люфтваффе. Даже в Пруссии, где наиболее активно действовала русская авиация, «Мессершмиты-109» или «фокке-вульфы» обращали дюжину бронированных «Илов» в бегство. В середине войны, когда у люфтваффе было вдоволь резервов, даже большое количество русских самолетов не представляло серьезной опасности. [115]

Два из трех оставшихся «Яков» обратились в бегство. Их преследовали наши самолеты. Но один самолет противника все же прорвался к конвою. «Фокке-Вульф» погнался за ним.

Мы достигли пригорка. Советские самолеты снизились. Грузовики впереди нас резко остановились; те, кто способен был передвигаться, прыгали прямо в грязь. Я уже открыл дверцу и вылез наружу, когда услыхал пулеметные выстрелы.

Бросившись в грязь, прикрыв руками голову и машинально закрыв глаза, я услышал вой моторов. Затем последовал громкий взрыв. Я взглянул вверх и увидел, как самолет с черными крестами набирает высоту. Метрах в трехстах—четырехстах упал подбитый «Як», скрывшийся за облаком дыма. Все, кто ехал в грузовиках, поднялись.

— Ну вот, еще с одним подонком покончено, — громко сказал толстый капрал, который радовался, что остался в живых.

Несколько голосов приветствовали люфтваффе.

— Кто-нибудь пострадал? Нет? — прокричал один из фельдфебелей. — Тогда в путь.

Я подошел к «татре», стряхивая с себя грязь, прилипшую к форме. В дверце, которую я открыл, выбираясь наружу, и которая теперь сама закрылась, виднелись два отверстия. Вокруг облетела краска. В ужасе я открыл дверь и внутри увидал человека, которого никогда не забуду: он сидел, как и обычно, на водительском месте, только нижняя часть его лица превратилась в кровавую маску.

— Эрнст? — Мой голос дрожал. — Эрнст! — Я бросился к нему. — Эрнст! Что?.. Да скажи ты хоть что-нибудь! — Я в отчаянии пытался различить черты его лица. — Эрнст! — Я чуть не плакал.

Колонна готовилась к отправлению. Два грузовика позади посигналили, чтобы я двигался с места.

— Эй! — Я побежал к первому грузовику. — Стойте. Идите со мной. У меня раненый.

Я был в отчаянии. Дверца грузовика растворилась, показались головы двух солдат. [116]

— Ну, парень, ты едешь или нет?

— Стойте! — закричал я еще громче. — У меня раненый.

— У нас тридцать раненых, — прокричал мне солдат. — Давай же. Госпиталь уже близко.

Звук заведенных моторов проезжавших мимо грузовиков заглушил мои отчаянные крики. Я остался один, с русским грузовиком, в котором полным-полно раненых, и в том числе Эрнст Нейбах, мертвый или умирающий.

— Подонки! Подождите! Не уезжайте без нас!

Я разрыдался и подчинился безумному порыву. Схватил винтовку, оставленную в грузовике. Перед глазами все поплыло, я почти ничего не видел. Нащупал курок и, наставив дуло в небо, расстрелял все пять патронов, надеясь, что хоть кто-нибудь в грузовиках воспримет это как призыв о помощи. Но никто не остановился. Меня объезжали грузовики, обливая со всех сторон грязью. Отчаявшись, я вернулся в кабину и открыл аптечку.

— Эрнст, — сказал я. — Я тебя перевяжу.

Я не понимал, что делаю. По шинели Эрнста текла кровь. Схватив бинты, я посмотрел на друга. Пули попали в нижнюю челюсть. Зубы смешались с осколками кости; было видно, как сокращаются лицевые мускулы.

В состоянии, близком к шоку, я попытался наложить бинт на эту рану. Это мне не удалось. Тогда я вставил в трубочку с морфием иглу и попытался проколоть толстую ткань, но безуспешно. Рыдая, как ребенок, я переложил друга на другой конец сиденья. Его глаза на покалеченном лице смотрели на меня.

— Эрнст! — кричал я сквозь слезы. — Эрнст!

Он медленно поднял руку и положил ее мне на локоть. В ужасе я завел двигатель и пытался ехать без тряски.

Четверть часа я вел грузовик, глядя одним глазом на друга. Он то сильнее сжимал мою руку, то ослаблял хватку. Его крики иногда перекрывали шум мотора.

Я молился, не выбирая слова, говорил первое, что приходило на ум: [117]

— Спаси его, Боже. Спаси Эрнста. Он в Тебя верит. Спаси его. Сделай чудо.

Но чуда не произошло. В кабине серого русского грузовика, где-то среди необъятных полей России, шла отчаянная борьба мужчины и подростка. Мужчина боролся со смертью, а подросток с отчаянием. А Бог, всевидящий Господь, ничего не сделал. Умирающий тяжело дышал, с каждым вздохом на ране образовывались пузырьки из крови и слюны. Я обдумал все возможности. Я мог развернуться и поехать искать помощь, или заставить, если понадобится под дулом ружья, кого-либо присмотреть за Эрнстом, или даже убить его, чтобы прекратить страдания. Но я слишком хорошо понимал, что не смогу этого сделать.

Слезы мои высохли, оставив следы на покрытом грязью лице. Воспаленные глаза смотрели на радиатор, линия которого непостижимым образом переходила за необъятный горизонт. Каждый раз, когда Эрнст сжимал мою руку, меня охватывала паника. Я не мог заставить себя взглянуть на его окровавленное лицо. Сверху донесся шум немецких самолетов, летевших по покрытому облаками небу; каждая клеточка моего тела, пытаясь передать мысли на расстоянии, просила у них помощи. Но, может, это были и русские самолеты. Не важно. У меня не было времени. Нельзя терять его: эти слова только теперь, как часто случается на войне, проявили свое истинное значение.

Эрнст в конвульсии схватил меня за руку. Он так долго держал ее, что я снял ногу с акселератора и остановился, опасаясь худшего. Я повернулся и взглянул на изувеченное лицо, глаза на котором, казалось, смотрели туда, куда уже не смотрят живые. Они подернулись странной пленкой. Сердце у меня забилось так часто, что я испытал настоящую боль. Я отказывался поверить в то, что и без того было ясно.

— Эрнст! — закричал я.

Сзади грузовика послышались другие крики.

Я спустил товарища на сиденье, умоляя небеса оживить его. Но тело Эрнеста уже тяжело ударилось о другую сторону кабины. [118]

Вот она, смерть! Он умер! Мама! Помоги!

Вне себя от ужаса, я облокотился о дверь грузовика и, дрожа, спустился на пол. Я пытался убедить себя, что все происходящее — всего лишь кошмарный сон.

Сидя там и размышляя, я не хотел понять ужаса случившегося. Я думал, как пойдет жизнь дальше, когда я стряхну с себя кошмарный сон, в котором умер мой друг. Но глаза мои видели одну грязь, приставшую к сапогам.

В окошке кабины грузовика показались две головы. Они что-то кричали, но я ничего не слышал. Я встал, вышел из машины и сделал несколько шагов. Небольшое физическое усилие снова вселило в меня надежу и жизненные силы. Я пытался убедить себя, что все это понарошку, все это плохой сон, который надо забыть. Я попытался изобразить на лице улыбку. Двое раненых вслед за мной выбрались из грузовика, чтобы прогуляться. Я глядел на них, ничего не замечая. Надежда побеждала мрачные мысли. Я думал, что, несомненно, все немецкие солдаты, находящиеся в России, будут посланы нам на помощь. И она к нам идет. Я неожиданно вспомнил о французах. Они уже в пути: об этом твердили все газеты. Я сам видел фотоснимки.

Я приободрился. Смерть Эрнста будет отомщена: смерть бедняги, который и мухи не обидел, который только и делал, что облегчал жизнь солдатам, трясущимся от холода. А его душа! Прибудут французы, и я первый побегу к ним навстречу. Эрнст любил их, как и немцев. Тогда я еще многого не знал. Не знал, например, что французы решили воевать совсем не на нашей стороне.

— Что стряслось? — спросил один из раненых, с серой повязкой на глазах. — Бензин кончился?

— Нет. Только что погиб мой товарищ. Они заглянули в кабину.

— Черт... ну, не все так плохо. Ему хоть не пришлось страдать.

Я знал, что это не так. Предсмертные страдания Эрнста длились полчаса.

— Надо его похоронить, — сказал один из раненых. [119]

Мы трое вытащили труп. Он уже начал коченеть. Я двигался как автомат, на лице моем ничего не выражалось. Я увидел небольшой холмик, земля которого была истоптана меньше, чем вокруг; туда мы и перенесли Эрнста.

Лопат у нас не было. Мы копали землю касками, прикладами винтовок и просто руками. Я собрал документы и жетоны, по которым можно было опознать Эрнста. Двое попутчиков засыпали тело землей и утрамбовывали ее сапогами, когда я бросал последний взгляд на изувеченное лицо. Я почувствовал, что в душе у меня что-то навсегда застыло. Ничего более ужасного уже не могло произойти. Мы воткнули в могильный холм палку и повесили на нее каску Эрнста. Штыком я расщепил палку и прикрепил к ней листочек из блокнота, который всегда носил с собой Эрнст. На нем я написал по-французски: «На этом месте я похоронил друга, Эрнста Нейбаха».

Затем, чтобы снова не сорваться, повернулся и побежал к грузовику.

Мы отправились в путь. Один из раненых перешел вперед и занял место Эрнста: какой-то глупец, который почти сразу же погрузился в сон. Десять минут спустя мотор чихнул и заглох. От удара мой спящий попутчик проснулся.

— Что-то с двигателем?

— Нет, — сказал я не раздумывая. — У нас кончился бензин.

— Черт. И что теперь?

— Пойдем пешком. Приятно прогуляться в такой солнечный денек. Тем, кто посильнее, придется помочь остальным.

Смерть моего друга сделала из меня циника; я чуть ли не радовался, что остальным, как и мне, придется страдать. Мой попутчик оглядел меня сверху вниз.

— Что ты хочешь этим сказать? Мы не можем идти.

Его глупая уверенность довела меня до бешенства. Придурок, который никогда ни о чем не задумывается; и на войну-то пошел, потому что его послали. Затем [120] слишком близко разорвалась русская граната и ранила его. Вот и все, что он знал и что чувствовал. С тех пор он накачивал себя сульфанамидом.

— Можешь оставаться здесь и ждать, пока придет помощь или придет иван. А я ухожу.

Я подошел к кузову, открыл борт и объяснил создавшееся положение. Внутри стоял отвратительный запах. Раненые лежали вперемежку. Некоторые даже не услышали моих слов. И постыдился своей жестокости. Но что еще оставалось делать? Семь-восемь раненых с трудом приподнялись. У них резко выступали черты лица. На щеках торчала щетина, а глаза лихорадочно блестели. Я уже раскаялся. Стоило ли заставлять их идти? Когда те, что могли ходить, выбрались из машины, мы обсудили участь оставшихся.

— Их поднять невозможно. Пойдем, не будем им ничего говорить. Может, кто-нибудь проедет мимо и поможет им. За нами еще идут грузовики.

Наш несчастный отряд отправился в путь. Нас преследовали призраки умирающих, оставшихся в «татре». Но что еще оставалось делать?

Я был единственным, у кого не было ранений и кто нес оружие. Я предложил им пистолет Нейбаха, но никто не захотел его взять. Вскоре с нами поравнялся автомобиль; он остановился, хотя мы и не подавали сигнала. В нем ехали два солдата из бронетанковых войск — два благородных человека. Один уступил место раненому, собрал пожитки, вышел и пошел с нами. Как-то удалось втиснуть в машину еще троих раненых.

Итак, снова мне составил компанию сильный и молодой человек; его благородный жест вызвал во мне теплые чувства. Я уже не помню его имя, помню лишь, что мы проговорили о многом. Он сообщил, что русские совершенно внезапно предприняли наступление и на этой огромной территории нас в любую минуту может остановить их танковая часть. Во рту у меня пересохло, но мой попутчик не сомневался ни в своих силах, ни в возможностях нашей армии.

— Настала весна, так что мы возобновим наступление. Отбросим иванов за Дон и за Волгу. [121]

Удивительно, как тот, кто чувствует себя совершенно разбитым, нуждается в уверенности и воодушевлении. Казалось, сами Небеса послали мне этого солдата, чтобы поднять мой дух. Мне, конечно, больше было бы по душе, если б остался в живых Нейбах, но перед лицом Провидения нет смысла протестовать. Ведь именно я, а не Нейбах должен был быть за рулем и погибнуть.

К вечеру мы подошли к одинокому хутору. Приблизились со всей осторожностью. Партизаны любили скрываться в подобных местах: выбор у них был тот же, что и у нас, а крыша над головой это для всякого крыша.

Высокий солдат, который шел со мной, отправился вперед, медленно и осторожно, не спуская рук с оружия. На некоторое время он скрылся за постройками. У нас по спине пробежал холодок. Но вскоре он снова выглянул и подозвал нас жестом. В хуторе жили русские, которые сделали все, чтобы облегчить страдания раненых. Женщина приготовила нам горячий обед. Крестьяне сказали, что ненавидят коммунистов. Их выслали с их собственного небольшого хутора, находившегося в окрестностях Витебска, для работы в большом колхозе, через который мы проходили. Они сказали, что часто дают убежище немецким солдатом. В одном сарае у них стоит «фольксваген», который сломался и был оставлен каким-то немецким батальоном. Их не беспокоят партизаны, хотя и знают, что они часто укрывают солдат вермахта. Разговоры о «фольксвагене» не очень понравились нашему высокому попутчику: может, они все наврали и просто украли его. Мы попытались завести машину, но, хотя двигатель и заработал, она не сдвинулась с места.

— Починим завтра, — сказал солдат. — А теперь надо отдохнуть. Я буду дежурить первым, а ты сменишь меня в полночь.

— Будем караулить? — с удивлением спросил я.

— Придется. Этим людям нельзя доверять. Все русские лжецы.

Значит, ночь не удастся поспать спокойно. Я прошел в заднюю часть сарая, в которой царила полутьма. Из тюков сена и соломы приготовил мягкое ложе. Я уже собирался снять сапоги, когда товарищ остановил меня. [122]

— Лучше не надо. Завтра не сможешь их надеть. Пусть высохнут прямо на ногах.

Я собрался было ответить, что намокшая кожа сапог не даст ногам высохнуть, но ничего не сказал. Какая, в конце концов, разница, промокли ли мои сапоги или ноги? Я чувствовал себя выжатым, грязным и совершенно разбитым...

— Но вымыть ноги стоит. Это тебя взбодрит, но завтра.

Ну что за человек? Он так же, как я, перемазался в грязи, но, казалось, бурлил энергией, как будто не случилось ничего, что изменило привычный образ жизни.

— Я чертовски устал, — сказал я.

Он засмеялся.

Я бросился на спину, превозмогая изнеможение, от которого болели мышцы спины и шеи. Я вглядывался в темноту. Сквозь тьму виднелись лишь грязные перекрытия сарая. Сон был плохой, без сновидений. Только у счастливых людей бывают кошмары — от переедания. Для тех, кто живет в кошмаре, сон подобен черной дыре, в которой нет времени, как у смерти.

Оттого, что рядом кто-то задвигался, я проснулся. Медленно сел. Уже рассвело, через распахнутую широкую дверь сарая виднелось чистое небо. У двери, погруженный в сон, сидел мой вчерашний товарищ. Я вскочил как ужаленный. В моем мозгу пронеслось: вдруг и он уже мертв? Я убедился, что жизнь и смерть так смыкаются, что можно легко перейти из одного состояния в другое, и никто ничего не заметит. В свежем утреннем воздухе слышались звуки разрывов.

Я подошел к своему старшему товарищу и как следует потряс его.

Он забурчал что-то.

— Подъем!

Тут он сразу же встал и машинально потянулся к оружию. Я даже испугался.

— Да?.. Что стряслось? — спросил он. — Черт, уже рассвело. Заснул на дежурстве, черт побери.

Он так рассвирепел, что мне было не до смеха. Впрочем, его оплошность позволила нам обоим [123] выспаться. Неожиданно он указал винтовкой на раскрытую дверь. Еще не успев повернуться, я услыхал чужой голос. Один из русских, приютивших нас вчера, вошел и встал в проеме.

— Товарищ, — сказал он по-немецки. — Сегодня утро нехорошо. Бах-бах уже рядом.

Мы вышли из сарая. На крыше маленького строения перед нами стояли какие-то русские и осматривали окрестности. Мы услыхали новые взрывы.

— Большевики уже рядом, — повторил украинец, повернувшись к нам. — Мы уходим с немец солдат.

— А раненые где? — спросил мой товарищ, раздосадованный, что его застали врасплох.

— Куда их положили вчера, — ответил иван. — Два немец умереть.

Мы, ничего не понимая, смотрели на него.

— Иди помоги нам, — сказал мой попутчик.

Двое из тех, кто был тяжело ранен, умерли. Осталось четверо, которым тоже было несладко. Один из них стонал и держался за правую руку, у которой не хватало кисти. Начиналась гангрена, которая поглощала его последние силы.

— Рой две могилы вон там, — приказал высокий солдат. — Мы должны их похоронить.

— Мы не солдаты, — ответил иван с улыбкой.

— Ты... рыть могилу... две могилы, — настаивал немец, нацелив ружье на русских. — Две могилы, и побыстрей!

Глаза русского, уставившегося на дуло ружья, заблестели. Он что-то произнес по-русски. Остальные принялись за дело.

Мы стали менять раненым повязки и тут услыхали на дворе звук мотора. Даже не раздумывая, выбежали наружу. Подъехало несколько бронетранспортеров, из них выскочили немецкие солдаты и побежали к колодцу. За машинами следовало четыре танка «Марк-4». Вышел офицер. Мы поспешили ему навстречу и объяснили, кто такие.

— Ладно, — произнес офицер. — Помогите нам разгрузиться. Поедете с нами. [124]

Мы попытались сдвинуть с места «фольксваген», но это оказалось нам не под силу. Тогда его вытащили из сарая и бросили гранату. Через секунду автомобиль разлетелся на кусочки. Появились новые машины. Мы не могли понять, что происходит. На юго-востоке не утихали взрывы. Шоссе, проходившее через колхоз, теперь оказалось забито. Когда грузовики останавливались, я спрашивал, не знают ли солдаты про мою роту, но никто о ней и понятия не имел. Кажется, мои товарищи по 19-й роте успели уйти далеко на запад.

Теперь я снова повернул на запад, оказавшись в машине в обществе солдат, собранных из нескольких пехотных подразделений. Мы, по-видимому, ехали параллельно линии фронта, перпендикулярно к позициям русских, которые с севера начали наступление в южном направлении, надеясь окружить наши войска, находившиеся по-прежнему в треугольнике Воронеж — Курск — Харьков. Полтора дня мы ехали на машинах, которые использовались в России со времен немецкого наступления 1941 года.

Нашим войскам пришлось бросить большое количество грузовиков, тракторов и танков.

Особенно тяжело приходилось танкам: они оказались в таких условиях, которые и в голову не могли прийти их разработчикам. Нередко можно было наблюдать, как один танк тащит за собой пять грузовиков. Но когда русские перешли в контрнаступление, стало понятно, что наши легкие танки не могли соперничать со знаменитыми «Т-34», намного превосходившими «Марк-2» и «Марк-3». Позже у нас на вооружении появились «тигры» и «пантеры», способные противостоять «Т-34» и «KB».

К сожалению, на земле, как и в воздушных боях, нам приходилось сражаться с превосходящими силами противника, да к тому же на двух фронтах. По существу, оборонялась крепость, периметр которой составлял пятнадцать тысяч километров. Вот лишь один пример. Во время боев на Висле, к северу от Кракова, двадцативосьмитысячная немецкая армия при поддержке тридцати шести танков «тигр» и двадцати «пантер» оказалась [125] бессильна против двух мощных советских армий, состоявших из шестисот тысяч солдат и семи полков, в распоряжении которых находилось тысяча сто танков различных наименований.

К полудню следующего дня мы прибыли в деревушку, расположенную милях в пятнадцати северо-восточнее Харькова. Называлась она Учены, или как-то в этом роде, точно не помню. Повсюду горели деревни, и, судя по доносившимся звукам, поблизости все еще кипел бой.

Легковушка офицера, взявшего нас с собой в колхозе, прошла вперед. Мы вышли из грузовиков. Впереди, на расстоянии восьми километров, мерцала освещенными ракетами линия фронта. Солдаты, вышедшие со мной, прислонились к изгороди и вытащили из рюкзаков запасы пищи. Их лица ничего не выражали. Мне же никогда не удавалось вести себя безразлично перед лицом опасности; тем не менее я попытался скрыть охвативший меня страх. Возможно, остальные тоже не желали показать, что боятся. Вернулся офицер; два фельдфебеля переписали наши имена. Затем нас разделили на отряды по пятнадцать человек под командованием сержанта или обер-ефрейтора. Офицер вскарабкался на сиденье машины и обратился к нам, не тратя попросту слов:

— Противник отрезал нас от линии отступления. Чтобы обойти врага, нам пришлось бы повернуть на север, в равнину, где нет дорог. Там нам конец. Поэтому, чтобы занять наши новые позиции, которые уже близко, придется прорывать блокаду. После чего вы станете обороняться до новых приказов. Удачи! Хайль Гитлер!

Я было собрался объяснить, что состою в транспортном полку, но понял, что это бесполезно. Раскрыли ящики с боеприпасами, распределили их содержимое. Мои карманы были заполнены до отказа; мне достались две гранаты, с которыми я не умел обращаться. Все вместе вышли на край сгоревшего села. Часть солдат занялась ранеными. Дымились обгоревшие немецкие машины. [126] Лейтенант приказал мне и еще пятерым солдатам идти с ним. Мы двинулись по длинной улице, которая почти не пострадала. Раздался свист от летящего снаряда, и мы бросились на землю. Он разорвался где-то в центре села, в семистах—восьмистах метрах от нас. Осколки посыпались между двумя рядами зданий.

Мы шли в течение пятнадцати минут, придерживаясь строений. Неожиданно раздалась автоматная очередь. Из облака дыма вышло несколько человек.

— Берегись! — закричал лейтенант.

Мы бросились на землю, готовясь открыть огонь, но остановились, увидав немецкую форму. К нам на подмогу уже бежали другие солдаты.

Солдаты из отряда, который мы сначала приняли за русских, подбежали ближе.

Я увидел, как один из них, без ружья, держался за правое бедро обеими руками. Он упал, поднялся снова и снова упал. За ним плелись еще двое. Я услыхал крик:

— Ко мне!

Этот возглас раздался на моем родном языке. Тут стрельба возобновилась. Часть отряда бросилась в укрытие, но двое продолжали бежать к нам, невзирая на опасность. Они добежали до двери сарая, без труда вышибли ее и встали в проеме, ругаясь по-французски.

Не думая об опасности, я перебежал улицу и, подобно урагану, оказался рядом с ними. Солдаты не обратили на меня ни малейшего внимания.

— Эй, — сказал я, схватив одного из них за оружейный ремень. — Вы француз.

Какую-то долю секунды они молча разглядывали меня. Затем их взоры обратились к облаку пыли и дыма, прорывающемуся из только что загоревшегося дома.

— Нет. Валунская дивизия, — сказал один, не поворачивая головы.

От нескольких разрывов мы невольно согнули плечи.

— Эти мерзавцы стреляют нас, как в кроликов. В плен они не берут, свиньи.

— Я француз, — сказал я с неуверенной улыбкой.

— Тогда берегись. Добровольцы в плен не попадают.

— Но я не доброволец! [127]

На улице опять раздалась стрельба, теперь уже ближе. В двадцати ярдах упала крыша. Лейтенант просигналил об отступлении. Мы со всех ног бросились бежать по тому же маршруту, каким пришли сюда, преследуемые пулеметным огнем. Два или три солдата с криками упали на землю. Мы чуть не наткнулись на двоих солдат, вооруженных крупнокалиберным пулеметом, стрелять из которого они перестали, так как мы загораживали им обзор.

Несколько человек добралось до улицы, расположенной перпендикулярно к той, по которой двигались мы; все укрылись за обломками. Лейтенант снова засвистел, чтобы перегруппировать нас, когда неожиданно в поле зрения появились два танка «Марк-3». Они подъехали к лейтенанту, который задержал их, размахивая руками. После недолгой беседы танки пошли по улице, с которой мы только что убежали, преследуя противника. Лейтенант перегруппировал наши ряды, и мы пошли за танками, гусеницы которых разбрасывали щебенку, покрывавшую улицы. Я перебегал от углов зданий к грудам щебня, не помня себя от страха, не соображая, что делаю, не видя возможных мишеней.

Несколько раз танки пропадали из поля зрения, скрытые пылью, песком, огнем, но потом появлялись снова; их пушки непрерывно стреляли. Вскоре мы достигли места, с которого началось наше отступление. Это была открытая площадка, окруженная крестьянскими избами, стоявшими вокруг пруда. Танки объезжали пруд, круша все препятствия. На дальней стороне пруда ясно различались фигуры людей, разбегающихся от танков. Мы закрепились на берегу и открыли огонь. Справа от нас появилась еще одна немецкая рота и стала бросать гранаты в избы.

Танки уже добрались до другой стороны пруда и принялись крушить позиции, только что оставленные врагом. Наконец-то мне представилась возможность стрелять в русских. Они были всего в тридцати метрах — выбежали из дома, взорванного гранатами наших солдат. Раздались выстрелы из десяти винтовок, и ни один русский больше не встал. То, что мы наступаем, то, что [128] наконец взяли положение под контроль, воодушевило нас. Мы одолели численно превосходившего врага — так всегда случалось в России; от гордости за себя у нас словно выросли крылья.

Атакующие всегда действуют с большим воодушевлением, чем те, кто находится в обороне. Только наступающие войска способны на подвиг. Так обстояло дело и с немецкой армией: она была организована как наступательная, а оборонительная тактика ее заключалась в том, чтобы замедлить наступление противника с помощью контратаки. Несколько наших солдат захватили русское оружие и тут же развернули его и начали стрелять. Наши танки и эта импровизированная артиллерия стали действовать заодно: орудие стреляло снарядами, захваченными у русских, по тщательно выбранным целям.

Но вот танки развернулись и ушли, оставив нас оборонять участок. Под руководством лейтенанта мы заняли позиции и приготовились к обороне. Вокруг шла стрельба. Начался сильный дождь.

Сгущались сумерки. Мы, как и раньше, обменивались с противником огнем; ряды русских росли, они готовились вернуть оставленные позиции. С наступлением темноты огонь прекратился. Лейтенант отправил солдата раздобыть осветительные ракеты. На юго-западе горизонт горел от вспышек артиллерийского огня. Ничего не подозревая, мы стали участниками третьей битвы под Харьковом, фронт которой простирался вокруг города на расстоянии восьмисот километров. Для нашей роты бой подошел к концу. Мы слышали отдаленный звук автоматов, доносившийся из-за шума запущенных двигателей. Наши грузовики пытались, пользуясь темнотой, прорваться сквозь блокаду русских. А мы затаились, ожидая атаки русских. Сзади появился «фольксваген» с включенными фарами. Водитель перебросился несколькими словами с командиром и передал четырем нашим солдатам мины.

С побелевшими лицами они пошли в темноту, чтобы расставить мины по обеим сторонам пруда. Через пять минут слева донесся приглушенный крик, а вскоре после [129] этого вернулись только два солдата. Прождав еще полчаса, мы поняли, что двое других нарвались на ножи русских.

Позже той же ночью, когда всех нас уже обуревал сон, мы стали свидетелями трагедии, от которой кровь застыла в жилах. Мы бросили несколько гранат вслепую, для предотвращения возможной атаки, когда слева от меня из воронки раздался долгий пронзительный возглас. Создавалось впечатление, что кто-то отчаянно борется за свою жизнь. Затем раздался призыв о помощи; мы повыскакивали из укрытий. В темноте вспыхнули вспышки нескольких выстрелов. К счастью, никто не пострадал.

Мы достигли края воронки. Русский, бросив револьвер, поднял руки. Внизу в воронке боролись еще двое. Один из них, размахивая кортиком, подмял под себя солдата из нашего отряда. Двое занялись русским, поднявшим вверх руки, а молодой обер-ефрейтор пробрался в воронку и ударил нападавшего лопаткой по затылку. Русский тут же ослабил хватку; немец, с которым он боролся, выскочил наверх. Он весь покрылся кровью; одной рукой он размахивал ножом, а другой пытался остановить кровь, струившуюся из раны.

— Где он? — яростно кричал раненый. — Где этот второй? — Сделав несколько широких шагов, он подошел к двум солдатам, удерживавшим пленного. Прежде чем мы успели что-то сделать, он воткнул нож прямо в живот окаменевшего от ужаса русского. — Головорез! — проревел он, ища, кому бы еще вспороть живот.

Мы схватили его, чтобы солдат не прорвался через наши ряды.

— Отпустите меня! — не унимался солдат. — Я покажу этим дикарям, как орудовать ножом.

— Заткнись! — рявкнул лейтенант, уставший иметь дело с отрядом, состоящим не поймешь из кого. — Возвращайтесь в окопы, пока иван не раскрошил вас пулеметным огнем.

Помешанного, кровотечение у которого не останавливалось, потащили в тыл два солдата. Я вернулся в окоп. Я еще не успел свыкнуться с мыслями о событиях [130] дня, а теперь, с опозданием, начал реагировать на происшедшее.

От дождя, который то начинался, то переставал, наша одежда пропиталась водой и отяжелела. Из пруда шел отвратительный запах. Двое моих соседей по окопу захрапели. Всю ночь, которая, казалось, никогда не закончится, я беседовал с товарищами, чтобы не сорваться. В отдалении слышалось тарахтение наших грузовиков. Задолго до рассвета противник снова перешел в наступление. Вспыхнувшие над позициями сигнальные ракеты ослепили нас неожиданными вспышками. Мы смотрели друг на друга, не в силах вымолвить ни слова. Ослепительный свет придавал нашим лицам жуткое выражение.

С рассветом вражеская артиллерия начала обстреливать дорогу в четверти мили от нас снарядами всевозможных калибров. Отважившись выглянуть наружу, я увидал, как то здесь, то там из окопов высовываются головы в касках; уставшие от бесконечного напряжения солдаты пытались угадать, что нас ждет у пруда.

Я доел последние крохи витаминизированного печенья. От бессонницы и изнеможения мы не могли даже понять, что именно происходит. Даже если бы появился крохотный отряд русских, мы бы не смогли их остановить.

К счастью, советские войска не пошли в атаку. Нам пришлось пережить лишь час артиллерийского обстрела; девять человек было ранено. Когда солнце достигло зенита, мы почувствовали себя лучше. Ведь солдат рейха должен был быть стойким, выдерживать стужу, жару, дождь, боль, голод, страх. В животе все переворачивалось, кровь стучала в висках. В воздухе, на земле, во всем мире тоже творилось что-то неладное. Но мы уже настолько привыкли ко всему, что старались не замечать постигших нас трудностей

К шести часам вечера поступил приказ оставить позиции. Это указание надо было выполнять со множеством предосторожностей. Нам со всем вооружением нужно было пройти большое расстояние. Двое саперов шли сзади и минировали путь для противника Лишь [131] добравшись до развалин первого дома, мы смогли выпрямиться. Войдя в избу, мы начали шарить по всем углам в поисках пищи. Помню, как я расправился с тремя сырыми картофелинами — никогда не ел ничего более вкусного.

Мы добрались до перекрестка, с которого отправился наш отряд сутки назад. Еще можно было узнать две дороги, по которым мы двигались за день до этого; теперь их поверхность была перерыта. В облаке дыма повсюду, куда хватало взгляда, на развалинах домов лежали останки брошенных машин вермахта. Здесь же, в грязи, лежали у машин и трупы немцев, ожидающие похоронного отряда.

Саперы поджигали грузовики, загораживавшие проезд. Некоторое время мы шли через этот хаос, поддерживая раненого. В ста ярдах отступал другой отряд, превосходивший нас по численности; солдаты вывозили оружие и оборудование.

Мы шли за лейтенантом до полуразрушенного здания, в котором раньше находились офицеры, отвечавшие за оборону города. Там не осталось ни души. Сидевший на мотоцикле сержант ждал перед зданием, чтобы дать указания тем, кто отстал от своих отрядов. Лейтенант повел нас дальше на запад.

Мы прошагали пешком еще двенадцать миль под угрозой быть схваченными партизанами, готовые не раздумывая открыть огонь. Сделав крюк в двадцать миль, чтобы избежать обстрела русских, мы прибыли на оставленный аэродром люфтваффе. Мы надеялись, что в деревянных строениях, напоминавших те, которые мы занимали на Дону, есть еще немного продуктов. Неся четырех раненых на изготовленных по пути носилках, мы вошли в один ангар, еле волоча ноги от усталости, и замерли, потрясенные ужасным зрелищем.

На дне бункера лежало тело. Две тощие кошки обгладывали его руку. Мне стало дурно.

— Брысь! — крикнул мой попутчик.

Лейтенант, чувствовавший себя не лучше, чем я, кинул гранату. Кошки бросились наутек, а от взрыва взлетели в воздух человеческие останки. [132]

— Если уж кошки поедают мертвых, — произнес кто-то, — тогда здесь явно не осталось никакой пищи.

На пустом поле стояли два самолета с мальтийскими крестами на крыльях. Возможно, они были неисправны. С неба послышался тревожный звук, становившийся все громче. У всех побелели лица: мы поняли, что стоим у двух самолетов в самом центре огромного пустого поля. Вряд ли нас могли не заметить.

Мы бросились в убежище, не ожидая приказа. Распластавшись по земле, надеялись укрыться от шести черных точек, приближающихся к нам. Мне сразу же пришла в голову мысль о бункере, где утоляли голод кошки. То же подумали и шестеро моих товарищей. Хотя я и бежал со всех ног, но пришел предпоследним, когда бункер был уже забит до отказа. Я с отчаянием смотрел на него, надеясь, что произойдет чудо и бункер станет больше. Может, мы вообще ошиблись и это наши самолеты... Нет. Звук самолетов противника нельзя не узнать.

Тарахтение моторов становилось все громче. Я бросился на землю, понимая, что ничто теперь не защитит меня, обнял голову руками и закрыл глаза, пытаясь не замечать приглушенных взрывов. Земля поднималась вверх, потрясая каждую часть моего тела. Я наверняка знал, что не выживу. Но буря прошла так же быстро, как и началась. Я поднял голову и увидел, что самолеты противника разделилась, набирая высоту в бледно-голубом небе. Повсюду поднимались солдаты; со всех ног они бежали в поисках лучшего убежища. Русские летчики перегруппировались и теперь снова набросились на нас. Все внутри меня похолодело. Я, как сумасшедший, бросился бежать, хоть и знал, что не добегу до дороги с воронками, которые могут послужить мне убежищем. Ноги, обутые в тяжелые сапоги, вязли в земле.

В отчаянии, не обращая внимания на голос разума, бросился я на мокрую траву, чувствуя, что самолеты снова над нами. От разрывов содрогнулась земля; я ударился. Я начал скрести землю, как кролик, последняя надежда которого — похоронить себя. Я слышал леденящие кровь крики. Сквозь стиснутые кулаки и плотно закрытые глаза прорвались яркие вспышки. Я пролежал [133] так всего две или три минуты, но мне показалось, что прошла вечность.

Когда, наконец, я решился поднять взор, два оставшихся на аэродроме самолета превратились в костер. Русские ушли вдаль, чтобы перегруппироваться перед новой атакой. Я собрался, поднялся и с последними силами побежал, теперь уже в другом направлении, к деревянным постройкам, показавшимся мне надежным убежищем. Я проделал треть расстояния, когда самолеты снова начали атаку; они ударили как раз по сараям, разлетевшимся на щепки. После нескольких ужасных мгновений мы услышали удаляющийся шум моторов. Все, кто был в состоянии, поднялись. Наступила тишина. Мы смотрели на пламя, на небо, на окровавленные человеческие останки. Лейтенант, который, казалось, сошел с ума, хотя и не был ранен, перебегал от одного раненого к другому.

— Черт, — прокричал кто-то. — Еще одна такая атака, и у нас не останется ни одного живого. Они лишь на время оставили нас. Нам не выбраться...

— Заткнись! — рявкнул лейтенант, державший раненого. — Война тебе не пикник.

Кому он это говорил? Мы собрались вокруг. Он поднял за плечи окровавленного солдата, который смеялся, хотя его разорвало надвое. На секунду мне показалось, что он плачет от боли, — но нет, он смеялся.

— Да это же Философ! — сказал кто-то.

Раньше я не замечал его. Его друг объяснил. Этот «философ» всегда говорил, что вернется домой без единой царапины. Трое из нас попытались поднять его на ноги, но поняли, что это невозможно. Взрывы хохота прерывались словами, которые я прекрасно расслышал. Они до сих пор не дают мне покоя. Я вспоминаю его смех: в нем не было ничего ненормального; это был смех человека, ставшего жертвой розыгрыша: он было поверил в него, но понял, что его обвели вокруг пальца. Никто не приставал к «философу» с вопросами. Он сам, превозмогая предсмертные страдания, попытался объяснить:

— Теперь я знаю, в чем дело... Знаю, в чем дело... Все так просто... Идиотизм... [134]

Может быть, мы бы и узнали, о чем он думал, но тут кровь хлынула у «философа» горлом, и он умер. Мы вырыли могилы для новых жертв и затем растянулись прямо на золе, оставшейся от сгоревших построек.

С наступлением ночи нас разбудил гул орудий. Мы испытывали ужасный голод и жажду. Несмотря на сон, так и не удалось восстановить свои силы; все выглядели ужасно. Мы с подозрением взирали друг на друга: вдруг у кого-либо припрятана где-то пара печений. Но продуктов явно ни у кого не было. Даже если бы кто-то и надумал утаить паек, вряд ли можно было бы осудить его: все поступили бы так же.

В темноте, спасаясь от завесы огня, преследовавшей нас со времен отступления с Дона, мы снова услыхали шум танковых моторов. И снова нас охватила паника. Дождь, начавшийся еще утром, не переставал. Мы направились за лейтенантом: бог знает, куда он нас тащит. Все молчали. Сил наших хватало лишь на то, чтобы едва тащить уставшие ноги, отяжелевшие от грязи.

Наконец лейтенант произнес несколько слов:

— Может, пройдут, не заметив нас. Кто-нибудь знает, как обращаться с противотанковыми орудиями?

Мы повернули в сторону врага трофейную сорокапятку, намереваясь дать хоть какой-то отпор врагу. К счастью, от усталости я не осознавал серьезности своего положения. То, что мы остановились, принесло хотя бы минутный отдых. Я понимал, что страх снова вернется, и я осознаю все, что происходит.

Первый черный силуэт, показавшийся в поле зрения со включенными фарами, был, по-видимому, легкий танк. Вскоре мы услыхали шум его гусениц. Обознаться было невозможно: этот звук наводит ужас; о нем знают все, кто побывал на фронте.

Чем громче становился звук, тем больше мы паниковали. Одни смотрели, откуда идут танки, другие, и я в их числе, легли, уткнувшись лицом в землю. В тридцати метрах появилось два черных объекта. Раздались выстрелы танковых пушек. Кто-то разглядел появившийся танк и закричал:

— Да на нем же крест! Друзья, это наши! [135]

Я еще плохо понимал по-немецки, и этот крик прозвучал для меня как сигнал к бегству, я вскочил и бросился бежать. Повсюду доносились крики и проклятия. Отряд воспринял мои действия как сигнал ко всеобщему бегству. Все вскочили, выкрикивая ругательства по адресу танкистов. Лишь лейтенант и один-два солдата, соображавшие, что к чему, остались на месте. Позднее мне пришло в голову, что нас могли изрешетить и немецкие танки, если бы приняли за русских.

Однако лейтенанту удалось объяснить, кто мы. Нас взял к себе отряд 25-й танковой дивизии, которой командовал генерал Гудериан.

Солдаты Гудериана были прекрасно оснащены. В нашем отступлении они не участвовали. Они посадили нас сзади на танки, на раскаленный двигатель. Никто не спрашивал, ели ли мы. Лишь несколько часов спустя, под огнем русской артиллерии, обстреливавшей Харьков, мы получили горячий густой суп, который показался нам пищей богов.

Именно здесь я впервые увидел огромный танк «тигр» и две или три «пантеры». Несколько часов спустя град снарядов, выпускаемый знаменитыми «катюшами», обстрелял немецкую пехоту, наступавшую со страшными потерями через Славянск-Кинисков — район, прилегавший к городу. Танки Гудериана доставили нас прямо в Харьков, где в течение уже нескольких недель велись сражения на Донце. Вермахт снова взял город, но в сентябре, после провала контрнаступления под Белгородом, потерял его уже окончательно.

Рассвет застал нас в песчаных ямах к северо-западу от города. Офицеры не придумали ничего лучше, как сформировать из нас новые соединения, не имевшие строго установленного профиля. Они лишь соответствовали общей численности армии, обозначенной в регистрационных военных журналах и на картах в штабах. Из рот с различной численностью солдат не получался хоть какой-то логически выстроенный полк. Соединения, к которым они первоначально принадлежали, уже приписали их к числу погибших или пропавших без вести. Для армии это были неожиданные подкрепления, беречь [136] которые нет оснований. В ожидании приказов, которые должны были вовлечь нас в разворачивающиеся бои, солдаты сидели, лежали, кто-то спал, кто-то продолжал бодрствовать.

Я еще помню, как смотрел на долину реки Донец, той самой, с широкими песчаными берегами, достигавшими восьми—десяти миль. С фронта, переместившегося на двадцать миль южнее, до нас доносился грохот орудий. Немцы атаковали с севера и запада. Бронетанковые отряды, левое крыло которых прикрывали войска на Донце, врезались в ряды русской артиллерии, которая броском переправилась через реку, пытаясь развить контрнаступление. Теперь батареи снова отвели к реке, перейти через нее было невозможно: мосты взорвали. По существу, русские здесь сделали ту же ошибку, что и немцы под Сталинградом, хотя и не в таких масштабах. Стремясь выбить наши войска, они слишком растянули линии тыла и недооценили выставленные против них войска. В течение недели у Славянска-Кинискова оказались в окружении сто тысяч русских солдат, из которых пятьдесят тысяч погибло.

Лишь много месяцев спустя я узнал, что происходило в окрестностях Харькова. Для меня битва на Донце, как и сражения на Дону и в Ученях, были лишь облаками дыма, бесконечным страхом, тревогой и тысячами взрывов.

Меня только что перевели в другое подразделение, я ожидал дальнейших указаний с полудюжиной других покрытых грязью солдат, когда жандарм передал мне листок бумаги. Жандармы, как и командиры, отвечали за то, чтобы доставить к месту назначения отставших и заблудившихся солдат. На листке была схема с указанием, как добраться до роты.

Мы не тратили времени на сборы. Боязнь, что нас включат во вновь создаваемый батальон, приделала к нашим ногам крылья. Я никогда не обладал сильным чувством направления, но в таком хаосе даже перелетные птицы не определили бы, где север. В схеме указывались лишь основные пункты, по которым следовало ориентироваться. Для полков, дислоцированных на месте, эти названия что-то значили, но нам, попавшим [137] в совершенно незнакомую местность, отличить один пункт от другого представлялось практически невозможным. Отдельные указатели, оставшиеся на разгромленных улицах, в ходе боев указывали уже не туда, куда нужно; поэтому им нельзя было доверять.

Два дня спустя мы наконец нашли свою роту. Временно нам дали указание проводить телефонный кабель для полка СС, который шел в атаку. Я еще помню железнодорожную насыпь, по которой наступали молодые эсэсовцы под мощным пулеметным огнем.

Мы укрылись в дренажной трубе и ожидали, когда эсэсовцы займут район, что они и сделали, понеся тяжелые потери. За двумя цементными стенами слышалась орудийная стрельба, в воздухе пролетали раскаленные осколки металла. Затем по указанию командиров полка мы устанавливали батарею гаубиц, которая несколько дней вела артиллерийский поединок с советскими орудиями, расположенными на восточном берегу Донца. Мы тащили тяжелые снаряды из отдаленного склада, когда наткнулись на людей из нашей роты, чинивших обрушившийся бункер.

Первым знакомым, которого я увидел, оказался Оленсгейм.

— Эй! — крикнул я, побежав к своему другу. — Это мы! Оленсгейм остановился как вкопанный и посмотрел на меня, будто пораженный молнией.

— Вернулось еще четверо! — закричал он. — Значит, с нами Бог! Лаус давно уже вычеркнул тебя из списков. Есть еще тридцать пропавших без вести. Мы уж решили, что тебя изрешетило пулями.

— Не каркай, — сказал я. — А где Гальс?

— Вот уж кому везет, так это ему. Сейчас он в Тревде, лечится, пока мы тут в грязи копаемся.

— Его ранило?

— У него царапина на щеке. Ерунда. Но его забрали с тяжелоранеными. Он сказал, что провалялся без сознания два часа. Всегда преувеличивает.

— А Ленсен?

— С ним все в порядке. Вон он там меняет колесо. Появился Лаус; мы не раздумывая отдали честь. [138]

— Рад видеть вас, ребята. Правда рад. — Он потряс каждого из нас за руку; на старом солдатском лице отразились переполнявшие его чувства. Затем он отступил на несколько шагов. — Объявите о своем появлении четко и ясно, как я учил.

Мы произнесли слова, полагающиеся по уставу, чувствуя дружеское расположение. Но кроме этой встречи ничего приятного не было. Небо покрыли низкие облака, грозившие разразиться дождем, были видны вспышки, которым предшествовали на доли секунды целые гейзеры из комьев земли.

Вскоре Ленсен, который был тяжелее и сильнее меня, поднял меня с земли, вне себя от радости, что мы снова вместе. Несмотря на тяжелые работы, порученные нам, день казался прекрасным: мы встретились.

Через два дня я попал в Тревду, находившуюся в двадцати пяти милях от линии фронта. Какой-то солдат уступил мне место в грузовике,,который должен был вести, и я смог увидеться с Гальсом. Я нашел его среди раненых, он что-то напевал себе под нос. Наконец наступила весна, тяжело раненные в нетерпении ходили по дорожкам, обсаженным грушевыми деревьями.

Гальс не смог сдержать радости от нашей встречи. Меня с криками привели солдаты, пропитанные лекарственным запахом. Мне пришлось прикончить все, что осталось на дне бутылок, которые они открыли, так что я не смог прийти вовремя на встречу с солдатом, который меня привез. Он подождал немного, потом это ему надоело, и водитель уехал без меня. Меня, уже намного позже, довез на место другой шофер, приписанный к моему лагерю. Гальсу я пообещал, что снова навещу его, но такая возможность мне не представилась: через несколько дней доктор выписал его, и он вернулся в наши ряды.

Гальсу не нравились задания, которые нам давали; он уговорил меня записаться в моторизованную пехоту. Нам осточертело копаться в земле и прислуживать бойцам. Несколько раз это решение могло стоить нам жизни, но даже сейчас, оглядываясь на прошлое, я не жалею, что записался в действующее подразделение. Завязалась дружба, которую я никогда не встречал в дальнейшем. [139]