Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

17. Смертельная борьба последних месяцев

Рано утром 9 февраля в штабе раздается телефонный звонок. Из Франкфурта сообщают, что прошлой ночью русские навели переправу через Одер у деревни Лебус, к северу от города, и при поддержке танков удерживают плацдарм на западном берегу реки. Ситуация более чем критическая, поблизости нет пехоты, чтобы их атаковать, и нет никакой возможности доставить туда тяжелую артиллерию, которая могла бы остановить противника. Таким образом, ничего не удерживает советские танки от того, чтобы начать марш на столицу, или, по крайней мере, перерезать железную дорогу и автомобильное шоссе Франкфурт-Берлин, которые являются жизненно важными для снабжения фронта на Одере.

Мы летим туда, чтобы выяснить, насколько справедлив этот доклад. Издалека я уже вижу понтонный мост и задолго до того, как мы приближаемся к нему, по нам открывают огонь зенитные орудия. Русские приготовили нам нечто закуску! Одна из моих эскадрилий атакует мост, проложенный прямо по льду. У нас нет больших надежд на то, что мы сможем добиться чего-то существенного. Как мы знаем по опыту, иваны располагают таким количеством строительных материалов, что могут восстановить мост почти мгновенно. Я лечу низко над землей вместе с противотанковыми самолетами и ищу танки на западном берегу реки. Я могу разглядеть их следы, но не вижу самих стальных монстров. Или то были следы артиллерийских тягачей? Я опускаюсь еще ниже, чтобы быть абсолютно уверенным, и вижу танки, хорошо замаскированные в складках речной долины, на северном краю деревни Лебус. Здесь их, вероятно, штук двенадцать-пятнадцать. Что-то ударяет в крыло, попадание из легкой зенитной пушки. Я держусь низко, отовсюду стреляют зенитки, речную переправу защищают примерно шесть или восемь зенитных батарей. Зенитчики, похоже, давно играют в эти игры и приобрели большой опыт в борьбе со «Штуками». Они не пользуются трассерами, мы не видим тянущихся к нам нитей с нанизанными красными бусинками. Понимаешь, что они открыли огонь, только когда самолет вдруг резко вздрагивает от удара. Как только мы набираем высоту, они тут же перестают стрелять и наши бомбардировщики не видят, кого им атаковать. Только если лететь очень низко над целью, можно увидеть, как из ствола орудия вырывается пламя, похожее на огнь факела. Я думаю, что делать. Нет никакой возможности подойти к цели скрытно, так как плоская речная долина не дает возможности для такой тактики. Здесь нет ни высоких зданий, ни деревьев. Трезвое размышление позволяет мне сделать вывод, что опыт и тактические навыки могут помочь, даже если нарушены все основные правила, которые из них вытекают. Ответ: решительная атака и надежда на удачу. Если бы я всегда был таким авантюристом, я бы уже десятки раз мог лечь в могилу. Но рядом нет наших войск и мы находимся в 80 километрах от столицы Рейха, на опасно малом расстоянии, если к ней рвутся вражеские танки. Для длительных размышлений времени уже не остается. «На этот раз тебе придется положиться на удачу», — говорю я себе. «Пошел»! Я приказываю другим пилотам сохранять высоту, среди них несколько новичков и пока от них нельзя ожидать, что они нанесут большого ущерба противнику при такой обороне, наоборот, скорее всего мы сами понесем неоправданно высокие потери. Когда я спущусь ниже, и как только станут видны вспышки зенитных орудий, они должны будут сконцентрировать огонь своих пушек на зенитках. Всегда есть шанс, что это смутит иванов и повлияет на их точность. Здесь стоят несколько танков ИС, остальные — Т-34. После того, как четыре танка загорелись и у меня кончились боеприпасы, мы летим назад. Я говорю о своих наблюдениях и подчеркиваю тот факт, что я атаковал, лишь принимая в расчет близость Берлина, иначе такая атака была бы неоправданной. Если бы мы удерживали фронт еще дальше к востоку, я подождал бы более благоприятной ситуации, или по крайней мере того момента, когда танки выйдут из зоны защиты своих зенитных установок, сосредоточенных вокруг моста. После двух вылетов я меняю самолет, потому что мой получил повреждения от зенитного огня. В четвертый раз я лечу назад и вот уже пылают все двенадцать танков. Я лечу на бреющем над танком ИС, который извергает дым, но все никак не загорается.

Каждый раз перед тем как идти в атаку, я поднимаюсь на 800 метров, потому что зениткам на такой высоте трудно в меня попасть. Оттуда я пикирую отвесно, отчаянно бросая машину из стороны в сторону. Когда я уже недалеко от танка, я выравниваю машину в момент выстрела, и затем ухожу в сторону над самим танком, следуя той же тактике уклонения, до того момента, когда я могу набирать высоту снова — вне досягаемости зениток. Мне конечно же нужно было бы заходить на цель медленнее, когда мой самолет лучше управляется, но это было бы самоубийством. Только благодаря обширному опыту и сомнамбулической уверенности в себе я способен выровнять машину на долю секунды и поразить танк в его наиболее уязвимые места. Конечно, такие атаки никогда не смогли бы провести мои коллеги по той простой причине, что у них нет достаточного опыта.

Кровь яростно пульсирует в голове. Я знаю, что играю в кошки-мышки с судьбой, но этот ИС должен быть подожжен. Вновь на высоту 800 метров и вниз — на 60-тонного левиафана. Он все никак не загорается! Меня душит ярость! Он должен загореться и будет гореть!

На панельной доске мигает красный индикатор. Вдобавок и это! У одной из пушек заклинило затвор, в другой остался только один снаряд. Я вновь карабкаюсь вверх. Не сумасшествие ли рисковать всем ради одного-единственного выстрела?

На раз мой Ю-87 набирает высоту в 800 метров гораздо дольше, чем обычно, поскольку сейчас я начинаю взвешивать «за» и «против». Одно мое «я» говорит: «Если этот тринадцатый танк до сих пор не загорелся, не воображай, что ты сможешь добиться своего одним снарядом. Лети домой и пополни боеприпасы, ты потом всегда сможешь их найти». На это мое второе «я» отвечает с горячностью: «Возможно, не хватает всего одного снаряда чтобы помешать этому танку свободно катиться по Германии».

«Катиться по Германии»! Это звучит как в мелодраме. Гораздо больше русских танков покатятся по Германии, если ты плохо выполнишь свою работу, а ты сейчас все провалишь, не строй иллюзий. Только сумасшедший спуститься так низко ради одного выстрела. Это чистое безумие!

«Сейчас ты скажешь, что ты не смог ничего сделать только потому, что это был тринадцатый танк. Какая чушь — все эти суеверия! У тебя остался всего один снаряд, так что брось эту нерешительность и приступай к делу»!

И вот я уже иду вниз с высоты 800 метров. Сосредоточься на полете, бросай самолет из стороны в сторону, вот вновь орудия плюются в меня огнем. Вот я выравниваю машину... огонь... танк вспыхивает! С ликованием в сердце я проношусь над горящим танком. Я поднимаюсь вверх по спирали... треск в двигателе и вдруг ногу пронзает раскаленный стальной клинок. У меня чернеет перед глазами, дыхание перехватывает. Но я должен продолжать полет... полет... я не должен потерять сознание. Сожми зубы, ты должен побороть свою слабость. Спазмы боли прокатываются по всему телу.

«Эрнест, мне ногу оторвало».

«Нет, если бы оторвало, ты не мог бы говорить. У нас левое крыло горит. Тебе нужно садиться, в нас попали два 40 мм зенитных снаряда».

Пугающая темнота заволакивает глаза, я больше ничего не вижу.

«Скажи мне, где приземлиться. Потом вытаскивай меня быстрее, чтобы я не сгорел заживо».

Я ничего больше не вижу, пилотирую, повинуясь одному инстинкту. Я смутно припоминаю, что начинал каждую атаку с юга на север и потом повернул налево. Таким образом я должно быть, лечу на запад, по направлению к дому. Так продолжается несколько минут. Я не понимаю, почему крыло до сих пор еще не отвалилось. На самом деле я лечу на северо-запад, почти параллельно русскому фронту.

«На себя»! кричит Гадерман по интеркому и я чувствую, что медленно погружаюсь в какой-то туман... приятное забытье.

«Ручку на себя»! кричит вновь Гадерман — что это было, деревья или телефонные провода? Я ничего не чувствую и тяну ручку на себя только потому, что так кричит Гадерман. Если бы только прекратилась эта жгущая боль в ноге... и этот полет... если бы я только мог позволить себе погрузиться в этот странный серый мир и в даль, которая манит меня...

«Тяни»! Вновь я автоматически налегаю на ручку, но сейчас на мгновение Гадерман меня действительно разбудил. Я вдруг понимаю, что что-то должен сделать.

«Что внизу»?

«Плохо — кочкарник».

Но я должен идти вниз, иначе на меня снова навалится эта опасная апатия и я потеряю контроль над своим телом. Я нажимаю на левую педаль и кричу в агонии. Но ведь я же был ранен в правую ногу? Я поднимаю нос самолета вверх. Только бы мы не спарашютировали. Самолет горит... Раздается глухой удар и самолет скользит еще несколько мгновений.

Сейчас я могу отдохнуть, соскользнуть в серую даль... чудесно! Сумасшедшая боль рывком возвращает меня в сознание. Кто-то тащит меня? ... Какая земля здесь неровная... Вот все и кончено. Наконец-то я погружаюсь в объятия тишины.

* * *

Я прихожу в себя, все вокруг меня белого цвета... внимательные лица... едкий запах... я лежу на операционном столе. Внезапно меня охватывает паника: где моя нога?

«Ее нет»?

Хирург кивает. Спуск с горы на новеньких лыжах... прыжки в воду... атлетика... прыжки с шестом... что теперь все это для меня значит? Сколько друзей было ранено гораздо серьезней? Помнишь... одного в госпитале, в Днепропетровске, его лицо и обе руки были оторваны взрывом мины? Потеря ноги, руки, головы, — все это не имеет никакого значения, если только жертва могла бы спасти родину от смертельной опасности... это не катастрофа, единственная катастрофа в том, что я не смогу летать неделями... и это в такой критической ситуации! Эти мысли на секунду проносятся в моем мозгу и хирург говорит мне мягко:

«Я не смог ничего поделать. Кроме нескольких обрывков плоти и волокон там ничего не было, поэтому ногу пришлось ампутировать».

Если там больше ничего не было, думаю я про себя с мрачным юмором, что же он смог ампутировать? Ну, конечно, для него это в порядке вещей, обычное дело.

«Но почему другая нога в гипсе»? — спрашивает он с изумлением.

«С прошлого ноября. Где я нахожусь»?

«В главном полевом госпитале войск СС в Зеелове».

«О, в Зеелове! Это в семи километрах от линии фронта. Так что я, очевидно, летел на северо-запад, а не на запад».

«Вас принесли сюда эсэсовцы и один из наших офицеров-медиков сделал операцию. У вас на совести еще один раненный», добавляет он с улыбкой.

«Я что, хирурга укусил»?

«Ну, до этого вы не дошли», говорит он, качая головой. «Нет, вы его никого не кусали, но лейтенант Корал попытался приземлиться на «Шторхе» рядом с тем местом, где вы совершили вынужденную посадку. Но это, должно быть, было слишком сложно, его самолет спарашютировал... и сейчас у него голова перевязана»!

Добрый старый Корал! Кажется что если я даже и летел без сознания, у меня было несколько ангелов-хранителей!

Тем временем рейхсмаршал послал своего личного доктора с инструкциями доставить меня немедленно в госпиталь, который разместился в бомбонепробиваемом бункере на территории Цоо, берлинского зоопарка, но хирург, который меня оперировал, не хочет и слушать об этом, потому что я потерял слишком много крови. Завтра все будет в порядке.

Доктор рейхсмаршала говорит мне, что Геринг немедленно сообщил об инциденте фюреру. Гитлер, сказал он, был очень рад, что я отделался сравнительно легко.

«Конечно, если цыплята хотят быть умнее курицы», сказал он, как мне передали, помимо других вещей. Я успокоился, что он не упоминал о том, что запретил мне летать. Я полагаю, что ввиду отчаянной борьбы и общей ситуации в последние несколько недель, мое участие в боевых действиях было воспринято как само собой разумеющееся.

* * *

На следующий день я переведен в бункер Цоо, который служит также платформой для самых тяжелых зенитных орудий, участвующих в защите столицы от налетов против гражданского населения. На второй день на тумбочке у моей кровати появляется телефон, я должен связываться с моей частью по поводу боевых операций, общей ситуации и пр. Я знаю, что долго не пролежу в кровати и не хочу терять свой пост, поэтому я обеспокоен тем, чтобы оставаться в курсе всех деталей и участвовать в делах части, пусть даже только по телефону. Доктора и медсестры, проявляющие обо мне трогательную заботу, по крайней мере в этом отношении не очень довольны своим новым пациентом. Они продолжают говорить что-то об «отдыхе».

Почти каждый день меня посещают коллеги из части или другие друзья, некоторые из них просто люди, которые представляются моими друзьями, чтобы проложить себе путь в мою палату. Когда это хорошенькие девушки, они широко открывают глаза и вопросительно поднимают брови, когда видят мою жену, сидящую у постели.

Со мной уже заводили разговор о протезе, хотя они еще не знают, в какой степени я поправился. Я нетерпелив и хочу встать как можно быстрее. Немного погодя меня навещает мастер по изготовлению протезов. Я прошу его сделать мне временный протез с которым я смогу летать, даже если культя еще не зажила. Несколько первоклассных фирм отказываются, на том основании, что пока еще слишком рано.

Один мастер принимает заказ, но только в порядке эксперимента. Он принимается за дело столь энергично, что у меня начинает кружиться голова. Он накладывает гипс до самого паха не смазав поверхность и не приспособив защитный колпачок. Дав гипсу засохнуть, он советует лаконично: «Думайте о чем-нибудь приятном»!

В тот же самый момент он со всей силы тянет гипс, к которому присохли волосы, и вырывает их с корнем. От боли мне кажется, что наступил конец света. Этот парень явно ошибся с выбором профессии, ему следовало бы подковывать лошадей.

Моя третья эскадрилья и штаб полка тем временем переместились в Гёрлиц, в тот самый городок, где я ходил в школу. Дом моих родителей находится совсем рядом. В данный момент русские пробиваются к деревне, советские танки катятся по тем местам, где прошло мое детство. Я могу сойти с ума только от одной мысли об этом. Моя семья, как и миллионы других, давно уже стали беженцами, не способными спасти ничего, кроме своих жизней. Я лежу, обреченный на бездействие. Чем я заслужил такое? Я не должен об этом думать.

Цветы и всевозможные подарки, которые каждый день приносят в мою палату, — доказательство любви народа к своим солдатам. Кроме рейхсмаршала меня дважды навещает министр пропаганды Геббельс, с которым я не был прежде знаком. Он интересуется моим мнением о стратегической ситуации на востоке.

«Фронт на Одере», говорю я ему, «наш последний шанс задержать Советы, вместе с ним падет и столица».

Но он сравнивает Берлин с Ленинградом. Он указывает на то, что этот город не пал, потому что все его жители превратили в крепость каждый дом. И то, что смогли сделать жители Ленинграда, смогут сделать и берлинцы. Его идея заключается в том, чтобы достичь высочайшей степени организованности в защите каждого дома путем установки радиопередатчиков в каждом здании. Он убежден, что «его берлинцы» предпочтут смерть перспективе пасть жертвами красных орд. То, как серьезно он был настроен, докажет впоследствии его собственный конец.

«С военной точки зрения я вижу это иначе», отвечаю я. «Как только после падения фронта на Одере начнется битва за Берлин, я считаю, что удержать город будет абсолютно невозможно. Я хотел бы напомнить, что сравнивать эти два города нельзя. Ленинград имел преимущество, — он защищен на западе Финским заливом и на востоке — Ладожским озером. К северу от него был один лишь слабый финский фронт. Единственным шансом захватить его была атака с юга, но с этой стороны Ленинград был сильно укреплен и его защитники смогли воспользоваться отличной системой заранее подготовленных позиций, кроме того, город так и не удалось полностью отрезать о линии снабжения. Грузовые катера могли пересекать Ладожское озеро летом, а зимой русские проложили железнодорожную линию по льду и способны были снабжать город с севера». Мои аргументы не могут его переубедить.

Через две недели я уже могу вставать на короткое время и наслаждаться свежим воздухом. Во время воздушных налетов я нахожусь на крыше бетонной башни Цоо, где установлены зенитные орудия и вижу снизу то, что, вероятно, столь неприятно находящимся в воздухе. Я не скучаю, Фридолин приносит мне бумаги, которые требуют моей подписи, иногда его сопровождают мои коллеги. Фельдмаршал Грейм, Скорцени или Ханна Рейч заглядывают поболтать со мной часок, какие-то события всегда происходят, меня мучает только то, что я нахожусь в стороне от них. Когда я попал в бункер Цоо, я «клятвенно» пообещал, что встану на ноги не позднее чем через шесть недель и буду летать. Доктора знают, что их запреты бесполезны и могут только рассердить меня. В начале марта я выхожу гулять на свежий воздух в первый раз — на костылях.

Во время моего выздоровления меня приглашает к себе домой одна из медсестер, и вот я, — гость министра иностранных дел. Настоящий солдат редко становится хорошим дипломатом и эта встреча с фон Риббентропом весьма интригует. Это возможность для бесед, которые проливают свет на другую сторону войны, которая ведется без применения оружия. Он хочет знать мое мнение о силах, противостоящих друг другу на восточном фронте и о нашем военном потенциале в данный момент. Я говорю ему, что мы, на фронте, надеемся, что он делает что-то по дипломатическим каналам для ослабления той мертвой хватки, с которой сцепились обе стороны.

«Разве нельзя продемонстрировать западным державам, что большевизм их самый большой враг и после окончательной победы над Германией он будет представлять для них ту же угрозу, что и для нас, и что одни они не смогут он него избавиться?»

Он воспринимает мои замечания как мягкий личный упрек. Без сомнения, я только повторяю то, что ему уже приходилось выслушивать много раз от других. Он тут же объясняет мне, что он уже предпринимал ряд попыток, которые закончились неудачей, потому что каждый раз новое отступление на одном или на другом участке фронта вскоре после того, как он начинал переговоры, побуждало врага продолжать войну и покинуть стол переговоров. Он упоминает эти случаи и говорит с укором, что договоры, которые он заключил перед войной, среди других — с Англией и Россией, были немалым достижением, если не триумфом. Но никто больше о них не вспоминает, сегодня люди видят только негативные аспекты, ответственность за которые он не несет. Естественно, даже сейчас переговоры продолжают идти, но в ситуации, такой, какая она есть, шансы на успех, на который он все еще надеется, выглядят проблематичными. Этот взгляд за дипломатические кулисы удовлетворяет мое любопытство и я не горю желанием узнать что-то еще.

* * *

В середине марта, в весеннем солнечном сиянии я совершаю первую прогулку по зоопарку в сопровождении медсестры и во время первой же экскурсии со мной случается небольшое происшествие. Мы, как и многие другие, очарованы обезьянами в клетке. Меня занимает особенно большая обезьяна, лениво сидящая с совершенно безразличным видом на суку, с которого свисает ее длинный хвост. Конечно, я не могу не сделать того, чего не следовало бы, и просовываю свой костыль через прутья с намерением пощекотать ей хвост. Не успел я коснуться хвоста, как обезьяна внезапно хватается за мои костыли и пытается со всей силы втащить меня в клетку. Я подскакиваю на одной ноге к самим прутьям, но, конечно же, зверь не сможет протащить меня сквозь них. Сестра Эдельгарда хватается за меня и мы вместе тянем костыли к себе. Человек против обезьяны! Ее лапы начинают скользить по гладкой поверхности костыля и доходят до резинового колпачка на самом конце, который не дает костылям глубоко втыкаться в землю или соскользнуть при ходьбе. Резиновый колпачок возбуждает ее любопытство, обезьяна обнюхивает его, стаскивает с костыля и глотает с широкой ухмылкой. В тот же самый момент я могу вытащить костыль из клетки и по крайней мере, частично одерживаю победу в этом поединке. Через несколько секунд раздается вой сирен, предупреждающих о воздушном налете. Быстрая ходьба по песчаным дорожкам Цоо заставляет меня вспотеть, потому что без резиновых колпачков костыли глубоко утопают в песке. Все вокруг торопятся и суетятся, я вряд ли могу воспользоваться их помощью и продолжаю ковыляю, сильно хромая. Это медленная работа. Мы едва успеваем добраться до бункера, как начинают падать первые бомбы.

Приближается Пасха. Я хочу вернуться в часть до ее наступления. Мой полк сейчас базируется в районе Гроссенхайма в Саксонии, первая эскадрилья вновь перелетела из Венгрии в район Вены и по-прежнему остается на юго-восточном фронте. Гадерман находится в Брансуике, все то время, пока меня нет, так что в это время он может заниматься лечением больных. Я звоню ему чтобы сказать, что я приказал Ю-87 забрать меня в Темпельхофе в конце недели и намереваюсь вернуться в часть. Поскольку незадолго до этого Гадерман говорил с моим лечащим врачом, он не может до конца в это поверить. Кроме того, он сам болеет. Я не встречусь с ним больше во время войны, на тех последних операциях, которые сейчас должны начаться.

Место моего бортстрелка занимает лейтенант Ниерман, у которого нет недостатка в боевом опыте и который носит Рыцарский крест.

Повинуясь приказу доложить фюреру перед отъездом, я прощаюсь с ним в бункере. Он снова и снова говорит о том, что доволен моим относительно гладким выздоровлением. Он не запрещает мне летать, вероятно потому, что сама мысль о моих новых боевых вылетах просто не приходит ему в голову. И вот я вновь сижу в своем самолете, первый раз за последние шесть недель, лечу к своим боевым товарищам. Канун Пасхи, и я счастлив. Незадолго до взлета звонит Фридолин и просит меня лететь прямо в Судеты, он собирается переместить часть в Куммер-ам-Зее неподалеку от Нимеса. Поначалу я чувствую себя очень странно в самолете, но вскоре я вновь в своей стихии. Управление затруднено тем, что я могу пользоваться только одной педалью. Я не могу нажимать на правую педаль, потому что мой протез еще не готов, и я пользуюсь левой ногой чтобы поднимать вверх левую педаль, это движение опускает правую и я получаю желаемый результат. Моя культя в гипсе и вытянута под приборной панелью без риска задеть обо что-нибудь. Через полтора часа я приземляюсь на новом аэродроме в Куммере. Полк прибыл сюда на час раньше меня.

Наш аэродром расположен в великолепном месте, между двумя отрогами Судетских гор, и со всех сторон окружен лесами. Рядом находится живописное карстовое озеро Куммер. Пока не решена проблема с расквартированием, мы ночуем в гостиничном номере. Здесь, в Судетах, все еще царит атмосфера полного мира и спокойствия. Враг находится за горами и этот фронт удерживают войска под командованием фельдмаршала Шёрнера, поэтому это невозмутимое спокойствие не столь уж абсурдно. Ближе к одиннадцати часам мы слышим высокие голоса детского хора, который исполняет «Gott grusse dich». Местная школа во главе с хозяйкой встречает нас серенадой. Это пение — что-то новое для нас, повидавших виды ветеранов, оно затрагивает те струны, о которых сейчас, на этой стадии войны, нам вскоре придется забыть. Мы слушаем завороженно, каждый из нас погружен в свои собственные мысли, мы чувствуем, что эти дети верят в нашу способность отразить надвигающуюся опасность, со всеми сопутствующими ей ужасами. В конце их песни я благодарю их за очаровательную встречу и приглашаю их посетить наш аэродром утром, чтобы посмотреть на наших «птичек». Они появляются на следующий день и я начинаю процедуру со взлета в своем противотанковом самолете и стрельбы по мишени площадью в треть квадратного метра. Дети стоят полукругом и могут себе представить атаку на вражеский танк, это хорошая разминка для меня, попробовать попасть с одной ногой. На противоположный склон Судетских гор все еще закрыт туманом и поскольку мы не можем совершить боевой вылет, у меня есть немного свободного времени, поэтому я поднимаю в воздух Фокке-Вульф 190 D9 и демонстрирую воздушную акробатику на большой и малой высоте. Это гений, гауптман Катшнер, мой офицер-инженер, уже переделал ножные тормоза, которые незаменимы для этого быстрого самолета, таким образом, что ими можно управлять при помощи рук.

В тот момент, когда я иду на посадку, все яростно жестикулируют и указывают в небо. Я оглядываюсь и через просветы в рваных облаках вижу американские Мустанги и Тандерболты, кружащие вверху. Они летят на высоте полтора-два километра над слоем тумана. Меня они не видели, иначе мне не удалось бы приземлиться спокойно. Тандерболты несут бомбы и, как кажется, заняты поисками цели, вероятнее всего, нашего аэродрома. Быстро, в той степени, в которой это слово применимо к одноногому человеку в гипсе, я прыгаю к тому месту, где стоят остальные. Им всем надо срочно где-то укрыться. Я заталкиваю детей в погреб, где их по крайней мере не заденут осколки. Поскольку дом, который мы используем в качестве штаба, на аэродроме только один, он будет наверняка целью для тех парней, которые кружат там, наверху. Я вхожу последний, чтобы успокоить детей, и в этот момент падают первые бомбы, одна — близко к зданию, взрыв вырывает оконные рамы и сносит крышу. Наша противовоздушная оборона слишком слаба, чтобы отбить этот налет, но ее оказывается достаточно, чтобы предотвратить атаки с малой высоты. К счастью, никто из детей не пострадал. Я очень огорчен, что их невинные, романтические мысли об авиации так жестоко столкнулись с мрачной реальностью. Вскоре они успокаиваются, учительница выстраивает маленький отряд и гонит его по направлению к деревне. Ниерман доволен и лучится от счастья, потому что смог заснять всю атаку на кинопленку. Во время всего этого «представления он стоял в щели, снимая падающие бомбы начиная с момента их отделения от самолетов и кончая взрывами и фонтанами земли, которые они поднимают в воздух.

Свежие метеорологические отчеты из района Рёрлиц-Бауцен также предсказывают постепенное улучшение погоды, поэтому мы взлетаем. Советы уже обошли Гёрлиц и рвутся за Бауцен, который окружен вместе с гарнизоном, в надежде достичь Дрездена. Против этих ударных клиньев, пытающихся вызвать коллапс фронта, удерживаемого войсками фельдмаршал Шёрнера, начинаются постоянные контратаки. При нашей поддержке Бауцен разблокирован и нам удается уничтожить большое количество автомашин и танков. Эти вылеты изматывают меня, я потерял много крови и по всей видимости, моя неисчерпаемая выносливость тоже имеет свои пределы. Наши успехи разделяют наземные войска и истребители, помещенные под мое командование и расквартированные на нашем аэродроме.

В начале апреля меня вызывают в рейхсканцелярию. Фюрер говорит мне, что я должен принять командование всеми реактивными самолетами и с их помощью очистить воздушное пространство над новой армией генерала Венка, которая сейчас формируется в районе Гамбурга. Первой целью этой армии будет удар на юг, по направлении к Грацу, для того, чтобы перерезать линии снабжения союзных армий, находящихся восточнее. Успех этой операции зависит от предварительной расчистки воздушного пространства над нашими собственными линиями снабжения, иначе наступление обречено на неудачу. Фюрер убежден в этом и генерал Венк, назначенный командовать этой операцией, согласен с ним. Я прошу фюрера освободить меня от этого задания, потому что считаю, что в этот момент я незаменим в секторе фельдмаршала Шёрнера, его армия вовлечена в тяжелейшую оборонительную битву. Я прошу его назначить на этот пост кого-нибудь, кому это ближе. Я указываю на то, что мой опыт ограничен бомбардировкой с пикирования и борьбой с танками и что я всегда следовал одному принципу: никогда не отдавал приказы, если бы не мог их сам выполнить. С реактивными самолетами я не могу это сделать, и, следовательно, чувствовал бы себя неловко с командирами групп и экипажами. Я всегда должен быть способным показать дорогу моим подчиненным.

«Вам вообще не придется летать самому, только заниматься организацией. Если кто-либо поставит под сомнение вашу храбрость, потому что вы находитесь на земле, скажите мне и я прикажу этого человека повесить».

Да, радикальная мера, думаю я, но, возможно он только хочет рассеять мои сомнения.

«У нас изобилие людей с опытом, но одного опыта мало. Я должен поручить это тому, кто может организовать и провести эту операцию самым энергичным образом».

Окончательное решение в тот день так и не достигнуто. Я лечу назад, но через несколько дней рейхсмаршал снова вызывает меня к себе. Он отдает мне приказ выполнить эту задачу. Между тем ситуация на фронте настолько ухудшилась, что Германии угрожает разделение на две части, и проведение всей этой операции вряд ли было бы возможным. По этой причине и по другим соображениям, которые уже упоминались, я отказываюсь. Как дает мне понять рейхсмаршал, это не удивляет его, поскольку со времени моего твердого решения не брать на себя командование бомбардировочной авиацией, ему в точности известно мое отношение. Тем не менее, главный мотив моего отказа заключается в том, что я не могу принять ответственность за нечто такое, в выполнимости чего я не убежден. Я очень скоро убеждаюсь в том, в каких мрачных красках видит ситуацию рейхсмаршал. В то время, когда мы обсуждаем положение на фронте, склонившись над столом с разложенными картами, он бормочет про себя: «Я гадаю, когда мы должны будем поджечь этот сарай» — имея в виду Каринхалле. Он советует мне отправиться в штаб-квартиру фюрера и лично проинформировать его о моем отказе. Тем не менее, поскольку я не получил до сих пор никаких приказов, я немедленно лечу в свою часть, где меня с нетерпением ждут. Но это еще не последний мой полет в Берлин.

19 апреля приходи радиограмма: меня снова вызывают в рейхсканцелярию. Добраться в Берлин из Чехии в самолете без эскорта уже больше не так просто, во многих местах русский и американский фронты подошли очень близко друг к другу. В воздухе множество самолетов, но среди них нет ни одного немецкого. Я прибываю в рейхсканцелярию и меня приглашают пройти в приемную бункера фюрера. Здесь царит атмосфера спокойствия и уверенности, присутствуют в основном армейские офицеры, которые принимают участие в текущих или планируемых боевых операциях. Снаружи можно слышать тяжелые удары тонных бомб, которых «Москито» сбрасывают в центре города.

Верховный главнокомандующий входит почти в 11 часов вечера. Я предвидел предмет беседы, это назначение, которое обсуждалось ранее. Отличительная черта фюрера — ходит вокруг да около и никогда не говорить прямо о деле. И в этот вечер он начинает с получасовой лекции, объясняющей решающее значение развития техники, в котором мы всегда вели мир, преимущество, которое мы сейчас должны использовать до предела и таким образом переломить ситуацию и добиться победы. Он говорит мне, что весь мир боится немецкой науки и техники, и показывает мне некоторые разведдонесения, в которых описаны шаги, предпринятые союзниками, чтобы украсть наши технические достижения и наших ученых. Слушая его, я каждый раз поражаюсь его памятью на цифры и его специальными знаниями технических вещей. В то же время я налетал уже больше шести тысяч часов и с моим обширным практическим опытом я почти все знаю о различных типах самолетов, о которых он говорит, но нет ничего, о чем бы он не мог распространяться с неповторимой простотой и по поводу чего он не сделал бы уместные предположения о модификации. За последние три или четыре месяца его физическое состояние ухудшилось. Его глаза ярко блестят. Оберст фон Белов говорит мне, что за последние восемь недель Гитлер практически не спал, одно совещание сменяется другим. Его рука трясется, это у него с попытки покушения на его жизнь, 20 июля. Во время долгого обсуждения в тот вечер я замечаю, кроме того, что он склонен повторять одно и то же, чего он раньше никогда не делал, хотя его слова четко продуманы и полны решимости.

Когда длинная преамбула закончена, фюрер подходит к главной теме, о которой я так часто слышал. Он перечисляет причины, о которых мне было сообщено несколько дней назад и делает заключение: «Я хочу, что эта трудная задача была бы предпринята вами, единственным человеком, который носит высшую награду Германии за храбрость».

Я отказываюсь, приводя те же самые или похожие аргументы, как и в прошлый раз, особенно подчеркивая то, что ситуация на фронте стала еще хуже и что только вопрос времени, когда восточный и западный фронты встретятся в центре Рейха и после этого двум его половинам придется оперировать раздельно. Только северный «котел» можно рассматривать с точки зрения выполнения этого плана и именно здесь придется сконцентрировать все наши реактивные самолеты. Оказывается, число пригодных к полетам реактивных самолетов, и бомбардировщики и истребители вместе, по данным на сегодняшний день составляет 180 машин. На фронте мы долгое время ощущали, что враг имеет численное преимущество по крайней мере двадцать к одному. Принимая в расчет, что реактивный самолет нуждается в особенно длинной взлетной полосе, можно начать с рассмотрения только ограниченного число аэродромов в северном котле. Я указываю на то, что как только мы соберем наши самолеты на этих базах, вражеские бомбардировщики будут бомбить их день и ночь и в чисто техническом аспекте их операционная эффективность сведется к нулю в несколько дней, в этом случае контролировать воздушное пространство над армией Венка не удастся и катастрофа будет неизбежной, потому что армия потеряет стратегическую мобильность. Я знаю из личной беседы с генералом Венком, что его армия считает мою гарантию свободного воздушного пространства надежным фактором и учитывает его во всех своих расчетах.

На этот раз я него принять на себя ответственность и упорно отказываюсь. И вновь я убеждаюсь: любой человек, которого Гитлер считает бескорыстно служащим интересам общего дела, имеет право свободно выражать свою точку зрения и может способствовать тому, чтобы фюрер пересмотрел свою позицию. С другой стороны, Гитлер теряет доверие к тем людям, которые постоянно его разочаровывали и вводили в заблуждение.

Он не соглашается с моей теорией «двух котлов», поскольку не верит, что она способна предсказать, как развернутся события дальше. Он основывает свое мнение на твердом обещании, которое ему дали командующие секторами, о том, что они не будут отступать с занимаемых сейчас позиций по Эльбе, Одеру, Нейсе и Судетским горам. Я делаю замечание, что я доверяю немецкому солдату, проявляющему сейчас особую храбрость, поскольку он сражается на немецкой земле, но если русские соберут все свои силы для концентрированного удара в одном ключевом пункте, они смогут пробить брешь в наших позициях и затем два фронта соединятся. Я напоминаю о случаях на восточном фронте в прошлые годы, когда русские бросали танк за танком в бой и если три бронетанковые дивизии не могли достичь своих целей, они бросали еще десять, захватывая позиции на нашем истощенном русском фронте ценой огромных потерь в людях и боевой технике. Ничего не могло остановить их. Вопрос, следовательно, заключался в том, истощат ли они свой колоссальные людские резервы прежде чем Германия будет принуждена встать на колени, или нет. Этого не произошло, поскольку помощь, получаемая с запада, была столь велика. С чисто военной точки зрения, каждый раз, когда мы уступали наши позиции в России и Советы несли тяжелые потери, это была оборонительная победа. Но даже хотя противник и высмеивал эти победы, мы знали, что это были настоящие победы. Но на этот раз победоносное отступление было бы бесполезным, поскольку русские оказались бы всего в нескольких километрах от западного фронта. Западные союзники возложили на себя печальную ответственность — возможно на грядущие столетия, — ослабив Германию только для того, чтобы дать дополнительную силу России. В конце нашей беседы я говорю фюреру такие слова:

«С моей точки зрения, в этот момент войну нельзя завершить победой на обоих фронтах, но еще можно выиграть на одном фронте, если мы сможем заключить перемирие на другом».

По его лицу проскользнула усталая улыбка:

«Вам легко так говорить. Начиная с 1943 года я беспрестанно старался заключить мир, но союзники не желали этого; с самого начала войны они требовали от меня безоговорочной сдачи. Моя личная судьба, естественно, не имеет никакого значения, но каждый человек в здравом уме видит, что я не могу избрать безоговорочную капитуляцию для немецкого народа. Переговоры идут даже сейчас, но я оставил все надежды на их успешное завершение. Следовательно, мы должны сделать все для того, чтобы преодолеть этот кризис, чтобы оружие еще смогло бы принести нам победу».

После обмена мнениями о положении армии Шёрнера он говорит мне, что намеревается подождать несколько дней чтобы увидеть, развивается ли общая ситуация как предвидел он, или мои страхи окажутся оправданными. В первом случае он вызовет меня в Берлин чтобы я принял, наконец, это назначение. В час ночи я покидаю бункер фюрера. Первые посетители уже ждут в приемной своей очереди поздравить его с днем рождения.

* * *

Рано утром я возвращаюсь в Куммер на малой высоте, чтобы избежать американских Мустангов и Тандерболтов, которые вскоре показываются в воздухе и начинают кружить высоко вверху. Находится в воздухе, задаваясь все время вопросом «заметили меня или нет», занятие, которое держит меня в большем напряжении, чем боевой вылет. Неудивительно, что мы с Ниерманом буквально вспотели от напряжения. Мы рады, когда приземляемся, наконец, на нашей базе.

Небольшое уменьшение давления на наши позиции к западу от Гёрлитца связано с нашими дневными операциями, в ходе которых мы смогли нанести русским большие потери. Однажды вечером после боевых вылетов я еду в Гёрлитц, мой родной город, который оказался в зоне боев. Здесь я встречаюсь со многими друзьями моей юности. Они все заняты делами, не последняя среди их обязанностей — участие в Фольксштурме. Это странное возвращение, мы не высказываем те мысли, которые у всех на уме. У каждого из нас свой груз проблем, печали и тяжелых утрат, но в этот момент мы видим перед собой только угрозу с востока. Женщины делают работу мужчин, роя танковые ловушки, и откладывают в сторону лопаты только для того, чтобы накормить голодных детей; старики забыли свой возраст и работают до тех пор, пока с бровей не начинает капать пот. Угрюмая решимость написана на лицах девушек, они знают, что для них припасли красные орды, рвущихся на запад. Люди сражаются, чтобы выжить! Если бы только нации запада могли своими глазами видеть что происходит в эти судьбоносные дни и понять их значение, они вскоре оставили бы свое легкомысленное отношение к большевизму.

В Куммере стоит только вторая эскадрилья, штаб-квартира полка размещается в Нимесской школе, некоторые из нас живут в домах местных жителей, подавляющее большинство из которых — немцы. Они делают все возможное, чтобы исполнить любое наше пожелание. Добраться до аэродрома не всегда легко, кто-то из пассажиров каждого автомобиля всегда следит за небом, чтобы предупредить о появлении вражеских самолетов. Русские и американские самолеты рыкают на низкой высоте весь день напролет, часто вступая в бой друг с другом.

Когда мы поднимаемся в воздух, мы часто обнаруживаем, что «ами» ждут нас в засаде с одной стороны, а русские — с другой. Наши старые Ю-87 в сравнении с вражескими самолетами ползут как улитки и когда мы приближаемся к цели, наши нервы уже напряжены до предела постоянными воздушными боями. Если мы атакуем, воздух гудит от роя врагов, если мы идем домой, нам снова приходится прокладывать путь сквозь кольцо вражеских самолетов, прежде чем мы сможем приземлиться. Нашим зениткам, прикрывающим аэродром, приходится буквально расчищать нам путь для захода на посадку.

Американские истребители не атакуют нас, если видят, что мы направляемся к линии фронта и вступают в воздушные бои с иванами.

Обычно мы взлетаем с Куммерского аэродрома рано утром силами четырех или пяти противотанковых самолетов. Нас сопровождают двенадцать-четырнадцать истребителей ФВ-190, несущих бомбы и в то же самое время, играющими роль эскорта. Враг ждет нашего появления, чтобы набросится намного превосходящими силами. Очень редко, если у нас есть запас горючего, мы способны проводить объединенные операции всеми подразделениями, которые находятся под моей командой, но и в этом случае противник превосходит нас пять к одному! Вот уж, действительно, наш хлеб насущный заработан потом и слезами.

* * *

25 апреля я получаю еще одну радиограмму из штаб-квартиры фюрера, отправленную, видимо, в совершенном смятении. Практически ничего нельзя разобрать, но я догадываюсь, что меня снова вызывают в Берлин. Я звоню в штаб Люфтваффе и докладываю, что я вызван в Берлин и прошу разрешения вылететь туда. Коммодор отказывается дать свое согласие, согласно армейскому бюллетеню бои идут вокруг Темпельхофского аэродрома и он не знает, остался ли какой-то аэродром, еще не захваченный противником. Он говорит:

"Если вас собьют над территорией, занятой русскими, мне отрубят голову за то, что я позволил вам лететь".

Он говорит, что попытается связаться с полковником фон Беловым по радио и запросит его точный текст сообщения, а также где именно я могу приземлиться, если еще смогу это сделать. В течение нескольких дней я ничего не слышу об этом деле, затем в 11 вечера 27 апреля коммодор звонит мне и сообщает, что ему наконец-то удалось связаться с Берлином и что я должен лететь туда немедленно на Хе-111 и приземлится на широкой магистрали, пересекающей Берлин, в месте где стоят Бранденбургские ворота и находится монумент Победы. Меня будет сопровождать Ниерман.

Взлет на Хейнкеле-111 в ночное время не кажется простым делом, потому что у нас нет огней вдоль периметра, ни вообще какого-либо освещения, кроме того летное поле небольшое по размерам и с одной стороны к нему подходят довольно высокие холмы. Для того, чтобы взлететь вообще, нам приходится сливать горючее из баков, чтобы уменьшить вес самолета. Естественно, это уменьшает время, которое мы можем находиться в воздухе.

Мы взлетаем в час ночи — стоит кромешная темень. Мы летим на Судетскими горами в северо-западном направлении, в зону идущих боев. Местность под нами освещена пожарищами, горят села и города, вся Германия пылает. Мы понимаем, что не можем предотвратить этот ужас, но лучше об этом не думать. На окраинах Берлина советские прожектора и зенитки уже нацелены на нас, почти невозможно ориентироваться, поскольку город окутан густым дымом. В некоторых местах огонь пылает так яростно, что он ослепляет и на земле нельзя разглядеть никаких ориентиров, мне просто приходится какое-то время смотреть в темноту, прежде чем я вновь могу что-то видеть, но даже после этого я не могу найти нужную мне городскую магистраль. Одно пожарище за другим, вспышки орудий, кошмарное зрелище. Моему радисту удается связаться с землей, нам приказано ждать. Через 15 минут от полковника Белова поступает сообщение, что посадка невозможна, поскольку дорога находится под сильным артиллерийским обстрелом и Советы уже захватили Потсдаммерплац. Мои инструкции заключаются в том, чтобы лететь в Рехлин и оттуда позвонить в Берлин, чтобы получить дальнейшие приказания.

У моего радиста есть частота этой радиостанции, мы торопимся вызвать Рехлин, потому что наши баки почти пусты. Ниже нас простирается океан пламени, который может означать только то, что русские ворвались в город и с другой стороны, в районе Нейрюппина и для бегства открыт только узкий коридор к западу. На мою просьбу включить огни, Рехлин отвечает отказом, они боятся, что немедленно навлекут на себя ночную атаку вражеских самолетов. Я читаю им открытым текстом инструкции о нашей посадке, добавив от себя несколько не особенно вежливых замечаний. Все это все нравится мне все меньше и меньше, потому что горючее может кончиться в любой момент. Вдруг правее нас загораются скудные огни и обозначают контуры какого-то аэродрома. Мы приземляемся. Но где мы оказались? Это Виттсток, тридцать километров от Рехлина. Виттсток слушал наш разговор с Рехлином и решил включить свои огни. Через час в 3 часа утра я прибываю в Рехлин, диспетчерская которого оборудована радиосвязью. С ее помощью мне удается связаться с Берлином. Полковник фон Белов говорит мне, что мне уже не нужно следовать в Берлин, поскольку на предназначенное мне место был назначен фельдмаршал Риттер фон Грейм, с которым удалось связаться вовремя, более того, он говорит, что в Берлине уже невозможно приземлится. Я отвечаю:

«Утром я сяду на «Штуке» на этой магистрали. Я думаю, что на более легком самолете это еще можно сделать. Кроме того, мне кажется важным вывезти фюрера из этого опасного места, так чтобы он не потерял контроля над ситуацией в целом».

Фон Белов просит меня не вешать трубку, пока он наводит справки. Он возвращается к телефону и говорит:

«Фюрер принял окончательное решение. Он решил, что Берлин нужно удерживать до последнего и поэтому не может оставить столицу, ситуация в которой выглядит критической. Он уверен, что если покинет город, войска, удерживающие его, будут уверены, что он бросает Берлин на произвол судьбы и сделают вывод, что любое сопротивление бесполезно. Поэтому фюрер намеревается остаться в городе. Вам не следует пытаться попасть в город, но вы должны немедленно возвращаться в Судетенланд чтобы обеспечить поддержку армии фельдмаршала Шёрнера, которому приказано нанести удар в направлении Берлина».

Я спрашиваю фон Белова, что он думает о ситуации, потому что он говорит мне все это спокойно и без эмоций.

«Наше положение не кажется слишком хорошим, но наступление генерала Венка или Шёрнера еще может спасти Берлин».

Я восхищаюсь его хладнокровием. Я знаю, что мне делать и возвращаюсь в свою часть, чтобы продолжать боевые операции.

* * *

Шокирующая известие о том, что глава государства и верховный главнокомандующий всеми вооруженными силами Рейха мертв, оказывает на войска ошеломляющий эффект. Но орды красных опустошают нашу страну и поэтому мы должны продолжать сражаться. Мы только тогда сложим оружие, когда такой приказ отдадут наши руководители. Это наш долг согласно присяге, это наш долг в виду ужасного рока, который угрожает нам, если мы сдадимся безоговорочно, как на этом настаивает враг. Это наш долг перед судьбой, которая поместила нас географически в самое сердце Европы и которому мы следовали столетиями: быть бастионом Европы против Востока. Понимает Европа или нет ту роль, которую судьба возложила на нас, относится ли она к нам с фатальным безразличием или с враждебностью, все это ни на йоту не изменяет наш долг перед ней. Мы убеждены, что сможем высоко держать головы когда будет написана история нашего континента и, в особенности, тех тревожных времен, которые лежат впереди.

Восточный и западный фронт подходят все ближе и ближе друг к другу, нам все труднее проводить операции. Можно только восхищаться дисциплиной моих людей, она осталось точно такой же, как в первый день войны. Я горжусь ими. Самое суровое наказание для моих офицеров, как это было всегда, — когда им не разрешают лететь вместе с остальными на боевое задание. Я испытываю проблемы с моей культей. Механики сконструировали для меня оригинальное устройство похожее на дьяволово копыто, с которым я летаю. Оно прикреплено под коленом и каждый раз когда я давлю на него, то есть, скажем, когда мне нужно нажать на правую педаль, нижняя часть культи, которая только начала затягиваться, натирается так, что на коже образуется язва. Рана открывается вновь и начинает сильно кровоточить. Особенно в воздушном бою, когда мне нужно резко развернуться вправо, культя стесняет мои движения и иногда после вылета мой механик должен вытирать кровь, которой забрызгана вся кабина.

Мне вновь везет в первые дни мая. Я отправляюсь на встречу с фельдмаршалом Шёрнером, но хочу заглянуть по дороге в штаб-квартиру Люфтваффе в замке Херманштадтель, примерно в семидесяти пяти километрах от нас. Я лечу туда на «Шторхе» и вижу, что замок окружен высокими деревьями. В центре находится парк, на территории которого я могу, как мне кажется, приземлиться. Со мной в самолете находится верный Фридолин. Посадка проходит благополучно, после короткой остановки для того, чтобы взять некоторые карты, мы вновь взлетаем по направлению к высоким деревьям, набирая высоту. «Шторх» медленно набирает скорость, для того, чтобы облегчить взлет я выпускаю закрылки прямо перед опушкой лесой. Но самолет не может подняться выше самых высоких деревьев. Я тяну ручку на себя, но у нас недостаточно скорости. Тянуть на себя бесполезно, нос самолета словно наливается тяжестью. Я слышу какой-то страшный треск. Сейчас я окончательно разбил культю, если только не хуже. Затем все вдруг стихает. Я лежу на земле? Нет, сижу в кабине, и рядом со мной Фридолин. Мы застряли в развилке ветвей на самой верхушке огромного дерева, и весело раскачиваемся взад и вперед. Все дерево шатается, наверное, удар был слишком сильным. Я боюсь, что «Шторх» сыграет с нами еще одну шутку и перевернется вверх колесами. Фридолин придвигается ближе и спрашивает с тревогой: «Что происходит»?

Я говорю ему: «Не шевелись, или мы и все, что осталось от «Шторха», рухнет вниз».

Хвост и куски крыльев отвалились и лежат на земле. Я все еще держу в руках ручку, культя не пострадала, я ни обо что ее не ударил. Повезло! Мы не можем слезть с дерева, оно очень высокое и с гладкой корой. Мы ждем, и спустя какое-то время на сцене появляется генерал, он слышал треск и сейчас видит нас, сидящих на дереве. Он очень доволен, что мы отделались так легко. Поскольку нет никакого другого способа спустить нас вниз, он посылает за местной пожарной командой. Они помогают нам спуститься вниз по длинной раздвижной лестнице.

Русские обошли Дрезден и пытаются пересечь Эрцгебирге с севера, чтобы достигнуть границ протектората и выйти во фланг армии Шёрнера. Главные советские силы находятся в районе Фрейберга и к юго-востоку от него. Во время нашего последнего вылета мы видим к югу от Диепольдисвальде длинную колонну беженцев, которых настигли советские танки. Они катятся прямо через людской поток как асфальтовые катки, сокрушая все на своем пути.

Мы немедленно атакуем танки и уничтожаем их, колонна продолжает свой путь к югу. По всей видимости беженцы надеются укрыться за Судетскими горами, где, как они думают, будут в безопасности. В том же самом районе мы атакуем еще одну колонну советских танков, которых защищает зенитный огонь, похожий на торнадо. Я только что выстрелил в танк ИС и поднимаюсь на высоту 200 метров, когда, осмотревшись вокруг, замечаю сзади град обломков. Они падают откуда-то сверху. Я спрашиваю: «Ниерман, кого из наших только что сбили»? Это кажется мне единственным объяснением и Ниерман думает так же. Он торопливо считает самолеты, но все на месте. Значит, никого не сбили. Я оглядываюсь на танк и вижу только черное пятно. Мог ли этот танк взорваться с такой силой, что его осколки оказались на такой большой высоте?

После вылета экипажи, которые летели за мной подтверждают, что взорвался именно этот танк и я видел его падающие вниз обломки. Вероятно, в нем была взрывчатка и его задача заключалась в том, чтобы расчищать путь другим танкам.

Дальше