Окончательный разрыв с Гитлером
Что касается наших действий на западе, то здесь использовались германские войска, расположенные в Северной Норвегии. В марте 1942 года для удара по конвою союзников в море вышел «Тирпиц», но он потерял контакт с противником из-за сильного шторма и тумана. Однако одно только присутствие в Северной Норвегии этого суперлинкора заставило союзников усилить эскорты их конвоя двумя американскими линкорами с целью обеспечения их охраны от нападения «Тирпица».
Совместные операции, в которых принимали участие подводные лодки, самолеты и эсминцы, дали заметные результаты в последующие несколько месяцев. Так, 30 апреля британский крейсер «Эдинбург» был сильно поврежден торпедой, выпущенной подводной лодкой «U-456», которой командовал капитан-лейтенант Макс-Мартин Тайхерт. Спустя два дня «Эдинбургу» нанес coup de grace отряд германских эсминцев под командованием капитана 1-го ранга Альфреда Шульце-Хинрикса. В июле к северу от Нордкапа конвой союзников был рассеян по приказу британского адмиралтейства, получившего сведения, что «Тирпиц», «Шеер» и 8 эсминцев вышли в море. Этот конвой, уже упоминавшийся PQ-17, шел под охраной 2 линкоров, авианосца, 7 крейсеров и около 20 эсминцев. И все же наши подводные лодки и самолеты смогли потопить не менее 22 судов из 32, с которыми конвой вышел в море.
Результаты были бы еще большими, если бы германские тяжелые корабли не были возвращены на свои базы в соответствии с приказом. После потери «Бисмарка» Гитлер [440] издал строжайшие инструкции, в соответствии с которыми наши тяжелые корабли могли принимать сражение только после того, как вражеские авианосцы были выведены из строя. Тем не менее тяжелые потери, которые несли конвои неприятеля на северном маршруте, привели к прекращению союзнических поставок в Мурманск в течение всего следующего лета.
Когда же в конце лета союзники возобновили свои поставки, они часто отправляли одиночные суда. Однако в последних числах декабря большой вражеский конвой под сильным прикрытием из крейсера и нескольких эсминцев снова вышел в опасный рейс.
На его перехват вышла оперативная тактическая группа германского флота: тяжелый крейсер «Адмирал Хиппер», «карманный» линкор «Лютцов» и четыре эсминца вывел в море вице-адмирал Куммец, командир бригады крейсеров.
Группа перехватила конвой в тот момент, когда у нее была возможность осуществить одну-единственную атаку до того, как стоящий над морем полумрак сменится долгой полярной ночью. В сражении с кораблями эскорта несколько вражеских эсминцев были серьезно повреждены; впоследствии два из них затонули. У нас затонул один эсминец и «Адмирал Хиппер» получил попадание в котельную, что заставило его значительно снизить скорость.
Поскольку вражеский конвой имел сильное прикрытие из эсминцев, адмирал Куммец весьма разумно отказался от дальнейшего сражения, так как в темноте полярной ночи торпеды английских эсминцев представляли собой серьезную угрозу для наших тяжелых кораблей. У нас оставалось не так уж много кораблей этого класса, и вряд ли было разумно рисковать ими в неверном свете полярной ночи, особенно имея в виду действующий приказ, полученный Куммецом, — не рисковать кораблями оперативной группы при неблагоприятных условиях. Так как флагманский корабль уже получил повреждение, а темнота предоставила врагу редкую возможность благоприятной торпедной атаки, то адмирал Куммец принял решение вернуть оперативную группу в Альта-фьорд.
Это было решение, которое имело неожиданные последствия. [441]
В ходе сражения адмирал Куммец сохранял радиомолчание, насколько это было возможно. Из переданных им нескольких коротких тактических сообщений нам в штаб-квартире было невозможно составить представление о том, что происходит. Однако одна германская подводная лодка, оказавшаяся поблизости, передала несколько кодированных сообщений, по которым в военно-морском штабе и ставке фюрера сложилось впечатление, что адмирал Куммец огнем своих тяжелых кораблей потопил едва ли не все боевое охранение конвоя. Гитлер прыгал от радости и ждал подтверждения того, что вражеский конвой уничтожен.
Но никакого подтверждения — вообще никаких сообщений — от адмирала Куммеца не поступало даже после его прибытия в Альта-фьорд. Причиной этого было то, что он не хотел посылать сообщения по радио, которое вражеская разведка могла перехватить и расшифровать. Свой рапорт он отправил из Норвегии по телеграфу.
К сожалению, телеграфная связь в Северной Норвегии на какое-то время вышла из строя. И вместо получения радостного сообщения о громком успехе, которого он ждал, Гитлер услышал переданное в новостях английское коммюнике о том, что неудачная атака германских кораблей на конвой была отбита, а конвой достиг места назначения невредимым.
После этого Гитлер впал в безудержный гнев, несправедливо обвиняя нас в том, что информация была намеренно скрыта от него. Он заявил о своем намерении немедленно вывести из военных действий все крупные корабли и записал в «Военном дневнике» свое мнение о том, что крупные корабли совершенно бесполезны. Он не стал слушать никаких объяснений вице-адмирала Кранке, моего личного представителя в ставке, и потребовал от меня по телефону немедленно явиться к нему для доклада.
Я сказал, что мне потребуется некоторое время на то, чтобы составить всю картину в мельчайших деталях, и по моей просьбе военно-морской штаб затребовал у адмирала Куммеца полный доклад о его операции в Северной Норвегии. Лишь к 6 января я имел полную картину того, что произошло. [442]
К этому времени Гитлер уже взял себя в руки, но мне сразу стало понятно, что он намерен потребовать моей отставки.
В течение целого часа Гитлер в присутствии фельдмаршала Кейтеля отчитывал меня. Он снова и снова повторял свои обвинения в том, что мы придержали неподходящую информацию. Он обвинял военно-морской флот во всех грехах и делал это в совершенно недопустимом тоне. Он позорил его основы, принижал все, что было сделано с 1864 года, и в конце концов заявил, что, за исключением подводных лодок, вся история германского флота — одна сплошная пустота.
Влияние Геринга и его интриги сквозили в каждом слове Гитлера. До этого крупные корабли были предметом его гордости и особого интереса. Теперь он клеймил их как в высшей степени бесполезные, к тому же требовавшие прикрытия из авиации и менее крупных кораблей всякий раз, когда они выходили в море. Еще он говорил о том, что в случае каких-либо действий союзников против Норвегии ВВС будет гораздо целесообразнее использовать для нанесения ударов по британскому флоту, чем для прикрытия с воздуха наших кораблей. Затем он заявил, что крупные корабли не представляют теперь оперативной ценности, что они должны быть поставлены на прикол, а их орудия должны использоваться там, где в них есть постоянная нужда, — на суше. Под конец он даже стал критиковать затопление германского флота в Скапа-Флоу и раскритиковал моральный дух моряков, который, вплоть до этого события, он всегда ценил весьма высоко. Было совершенно ясно, что вся эта диатриба{62} в отношении флота, которым я командовал, понадобилась только для одной цели — чтобы оскорбить лично меня. Гитлер заключил ее предложением мне подготовить меморандум, в котором я мог изложить свою точку зрения, отличную от его взглядов, на роль крупных кораблей.
В течение всей его речи мне пришлось предельным усилием воли заставить себя хранить молчание. Я считал ниже достоинства старшего офицера флота пытаться опровергать эти в высшей степени несправедливые обвинения. [443]
Когда он закончил говорить, я спокойно попросил его разрешить поговорить с ним наедине. Фельдмаршал Кейтель и две стенографистки вышли из комнаты.
В течение десяти долгих лет я был советником Гитлера во всем, что касалось проблем военно-морского флота. При этом он отнюдь не был просто незаинтересованным слушателем. Он проявлял живой интерес к кораблям и к военно-морским проблемам. Он часто высказывал свое одобрение постоянством флота, а также его достижениями и его командованием. В мои обязанности в рамках моего положения входило предупреждать его время от времени об опасностях такой политики, которая могла привести нас к конфликту с британской морской мощью. Каждый раз при этом Гитлер заверял меня, что он никогда не даст подобному конфликту разгореться. Затем, когда, вопреки его заверениям, Германия все же втянулась в войну с Англией и Францией, я обращал его внимание на то, что Англия является опаснейшим из наших противников и все наши усилия должны быть направлены против нее. Но в каждом случае он поступал своим, причем прямо противоположным, образом.
Влияние, которое я некогда имел на Гитлера, как я понял, сошло на нет. Возможно, мой собственный подход к тем или иным проблемам был неверным, хотя на самом деле наши аргументы всегда были объективными и никогда личными. Начиная с оккупации Норвегии, однако, он игнорировал мои советы. Он так и не смог заставить себя удалить Тербовена, потому что тот был ветераном партии, хотя он прекрасно знал, что действия Тербовена являются губительными для правительства. Несмотря на мои самые энергичные возражения, он ввязался в войну с Россией. Сочувственно относясь к моим усилиям получить большие лимиты на материалы и рабочую силу для флота, в особенности для выполнения программы строительства подводных лодок, он почти не помогал мне. Стратегические и тактические основы применения крупных кораблей, разработанные военно-морским штабом, временами казались ему слишком смелыми; в другой раз он считал их излишне осторожными.
В последнее время наши расхождения становились все более частыми, а согласие достигалось все реже и реже. [444]
Резкие слова, сказанные им только что, его необузданный гнев послужили мне сигналом, что наше нынешнее расхождение во мнениях было не просто еще одной разницей во взглядах.
Наступило время для расставания.
С одной стороны, ситуация ныне была уже не та, что некоторое время тому назад, когда я обдумывал вопрос о своей отставке. Теперь выдвинулись новые, более молодые адмиралы, уже обретшие необходимый опыт и доказавшие свои способности как командующих. Я мог просить отставки, не беспокоясь о том, что подобная просьба может негативно отразиться на флоте. Возможно, новый командующий флотом сможет найти у Гитлера большую поддержку, чем я в последнее время.
Затем очень спокойно я попросил Гитлера освободить меня от должности командующего военно-морским флотом, поскольку его высказывания свидетельствуют о том, что он разочарован и более мне не доверяет. Без такого доверия я не могу продолжать выполнять свои обязанности. Кроме того, продолжал я, мне уже исполнилось шестьдесят семь лет, и мое здоровье оставляет желать лучшего. Настало время уступить мое место более молодым.
Гитлер, как это он всегда делал, столкнувшись с твердостью собеседника, начал отступать. Он сказал, что не хотел обвинять весь флот, но слова его относились только к крупным кораблям. Возраст же не является недостатком для командующего, как он часто убеждался, назначая генералов на тот или другой пост. Он просил меня осознать, что в это критическое время — разговор наш состоялся как раз накануне сталинградской трагедии — моя отставка обернется для него еще одним тяжким грузом. А он и так уже подвергается критике за то, что отправил в отставку так много генералов из командования сухопутной армии.
Я повторил уже сказанное мной: что после сегодняшнего разговора я не могу более оставаться на своем посту, поскольку мой авторитет поставлен под сомнение. Однако для того, чтобы не ставить всех остальных в известность о наших разногласиях и сделать смену командования как можно более спокойной для флота, я готов уйти в отставку под любым удобным для Гитлера предлогом. [445]
Если он не хочет создавать впечатление, что между нами произошел разрыв, то он может дать мне какое-нибудь более или менее почетное назначение, которое будет означать, что я по-прежнему остаюсь в составе флота.
В качестве даты моей отставки я предложил 30 января 1943 года, поскольку в этот день исполнялось десять лет моей службы в качестве командующего флотом в составе правительства Гитлера и выбор этой даты для моей отставки сделал бы ее понятной для общественности.
По моим словам Гитлер понял, что мое решение бесповоротно, и в конце концов согласился. Перед моим уходом он попросил меня письменно рекомендовать двух офицеров, из которых он мог бы выбрать моего преемника.
Первым в меморандуме, который я вручил Гитлеру, значился генерал-адмирал Карле, старший из двух по званию. Адмирал Карле командовал военно-морской группировкой севера, и я считал, что его большой административный опыт и знание проблем войны на море делает его идеальной кандидатурой на эту должность.
Вторым именем в моем списке значился адмирал Дёниц, командующий подводными силами германского военно-морского флота с того самого дня, когда я назначил его на этот пост в 1935 году. Вне всяких сомнений, он был нашим крупнейшим авторитетом по части подводных лодок и подводной войны. Если Гитлер намеревался придать субмаринам лидирующую позицию в германских ВМС, то адмирала Дёница имело смысл сделать командующим флотом.
Гитлер остановил свой выбор на адмирале Дёнице.
Во время нашей встречи 6 января Гитлер попросил меня представить ему меморандум, содержащий мои взгляды на функции линкоров и крейсеров, а также обоснование того, почему они по-прежнему необходимы. Этот меморандум я представил ему 15 января. В его подготовке мне помогал весь военно-морской штаб, и я тщательно проверил все его детали. В нем было ясно сформулировано, что постановка на прикол крупных кораблей, как этого желал Гитлер, была бы расценена нашими противниками как несомненная победа, причем победа, достигнутая ими без малейшего риска с их стороны. [446] Такой поступок, воспринятый бы всеми в мире не только как признак слабости, но и, принимая во внимание значимость военных действий на море, как наступление последнего этапа войны. Англия «сочтет войну выигранной в тот момент, когда Германия поставит свои корабли на прикол».
Тридцатого января я нанес прощальный визит Гитлеру. Он принял мою отставку в весьма любезных выражениях, так что для всех окружающих осталось неизвестным то, что между нами возникли непреодолимые противоречия. В качестве прощального подарка мне было присвоено звание генерального инспектора флота — пост, который не предусматривал связанной с ним сколько-нибудь активной деятельности. Если бы я был свободен в своих действиях, то не принял бы его, но мне не хотелось делать шаги, которые могли бы осложнить положение моего преемника.
Как я и предполагал, считая это вполне возможным, к концу февраля Дёницу удалось убедить Гитлера отказаться от его плана поставить крупные корабли на прикол, желание чего он высказал в разговоре со мной 6 января, причем добился этого Дёниц без какой-либо помощи с моей стороны. Для Дёница это была личная победа, да и мне она доставила большое удовлетворение, поскольку таким образом были поддержаны мои взгляды на важность предназначения крупных кораблей, которые я всегда отстаивал.
Во время нашего с ним прощания Гитлер заверил меня, что он всегда будет готов в будущем воспользоваться моим опытом и советом. Этого так и не произошло. Лишь дважды он призывал меня для выполнения протокольных поручений. В первый раз это случилось, когда я был назначен главой правительственной делегации на похоронах болгарского царя Бориса в Софии в конце августа. Второй раз я был отправлен в Будапешт для передачи моторной яхты венгерскому регенту адмиралу Миклошу Хорти в качестве подарка от Гитлера.
В обоих случаях я заранее появлялся в ставке фюрера для получения необходимых инструкций.
И Гитлер, по всей видимости, считал весьма важным, чтобы все окружающие думали, что мы с ним пребываем в наилучших отношениях. Хотя в отставке я вел тихое существование [447] в небольшом пригороде Берлина Бабельсберге, при мне состоял в качестве референта офицер высшего командования флота, и, кроме этого, раз в три-четыре недели появлялся офицер от каждого из трех видов вооруженных сил с тем, чтобы посвятить меня в общую ситуацию на фронтах. Не забывали меня и мои флотские сослуживцы.
Такое тихое существование продолжалось около полутора лет, в течение которых я старался поправить здоровье, в изрядной степени подорванное постоянным напряжением службы и трудами, в которых я пребывал с самого начала еще Первой мировой войны. Но хотя я обдуманно не принимал участия в общественной жизни и сторонился всякой политической деятельности, я неожиданно и весьма опасно оказался втянутым в события, связанные с попыткой покушения на Гитлера 20 июля 1944 года.
Я в такой степени не имел никакого касательства к этому заговору, что впервые узнал о попытке покушения только на следующий день из газет, поскольку ни я, ни моя жена не слушали накануне радио. О том, что меня подозревают в соучастии, я узнал от моего знакомого, спросившего меня, знаю ли я о том, что обо мне сообщалось как об участнике покушения.
Не имея никакого понятия даже о существовании каких-либо планов покушения на жизнь Гитлера, я мог только предположить, что кто-то намеренно распускает злобные слухи о моем якобы участии. Я не мог не предположить для себя, что слухи эти исходят из кругов, близких к Герингу или Гиммлеру, поскольку хорошо знал об их враждебном отношении ко мне, но равным образом знал и о том, что даже подобные слухи могут иметь чрезвычайно неблагоприятные последствия для меня.
Поэтому я позвонил в ставку фюрера контр-адмиралу Вагнеру и попросил разрешения появиться у Гитлера. На следующее утро, 22 июля, я вылетел в ставку фюрера, где сначала предстал перед генералом Гудерианом, только что назначенным на должность начальника Генерального штаба. Вот-вот должно было начаться обычное совещание, посвященное положению на фронтах. Я лично поприветствовал Гитлера, было это в центре довольно большой группы участников этого совещания. [448]
Каждый из присутствовавших на совещании понимал, что ситуация на Восточном фронте была отчаянной. Фронт в нескольких местах был прорван русскими, а у нас не было достаточных резервов, чтобы закрыть эти прорывы. Поведение Геринга во время совещания было постыдным. Он сидел рядом с Гитлером и пытался давать якобы чрезвычайно важные суждения и советы, на которые Гитлер не обращал ни малейшего внимания. В частности, Геринг, похоже, пытался получше пристроить свою дивизию «Герман Геринг» в этой быстро ухудшающейся обстановке.
После совещания Гитлер пригласил меня на обед, во время которого рассказал мне все о покушении на свою жизнь, а потом показал то место, где оно произошло.
Взрыв бомбы при покушении был столь ужасным, что казалось чудом, почему не погибли все, бывшие в комнате в этот момент. Сам Гитлер был только легко ранен. У стенографиста Бергера взрывом оторвало обе ноги, а полковник Бранд и генерал Кортен, начальник штаба ВВС, были смертельно ранены. Генерал Йодль, контр-адмирал фон Путткаммер и капитан 1-го ранга Ассманн получили ожоги и незначительные ранения. В рану генерала Шмундта попала инфекция столбняка, который привел к его смерти.
Когда я прощался с Гитлером, он понял, что я очень озабочен ситуацией на фронтах, и заверил меня, что линия фронта на востоке вскоре будет восстановлена.
Все время, пока я был в ставке, в моем кармане лежал заряженный пистолет, которым я намеревался воспользоваться в случае необходимости. Но по всей видимости, мое неожиданное появление прямо в ставке фюрера так озадачило моих врагов, что они поспешно отказались от мысли обвинить меня в попытке покушения на жизнь Гитлера. Больше я ничего об этом не слышал, и доктор Гёрдеер в личной записке к Гитлеру заверил его, что я не имею никакого касательства к политике.
Ставшие вскоре известными подробности о попытке покушения и о стоявшей за этим организации (к которой принадлежало значительное число военных) были для меня полной неожиданностью. За все годы моей военной службы ни один человек даже не пробовал подвигнуть меня на какое бы то ни было преступление против государства; [449] более того, никто даже не заговаривал со мной о чем-либо подобном. Да и адмирал Канарис, начальник разведывательного управления Верховного командования вооруженных сил, во время своих докладов мне не обмолвился ни единым словом, что такая группа существует.
Естественно, я знал, что многие, в том числе военные, не были согласны с политикой Гитлера или тем, что он втянул Германию в войну. Я сам входил в число тех, кто часто не соглашался с Гитлером. Но мне никогда не приходило в голову попытаться отстаивать свои взгляды каким-либо другим способом, кроме как в открытом споре, с глазу на глаз, и за весь период моего пребывания на посту командующего я часто полагал своим долгом доводить до Гитлера мои личные мнения, советы и предостережения.
Для меня, так же как и для других, существовал некий предел, до которого я полагал возможным следовать за Гитлером. В этом он убеждался много раз в мирные годы, а наш окончательный разрыв произошел в 1943 году, когда он отдал флоту приказ, который я не мог выполнить. Если бы не разразилась война, то я, наверное, попросил отправить меня в отставку в конце 1939 года или, самое позднее, в 1940 году. Но в преддверии войны я, как и каждый из немцев, полагал своим долгом делать для обороны страны все, что только возможно и сколько возможно. Таков уж природный и патриотический инстинкт любого человека. Но участие в заговоре или coup d'état {63} настолько противоречило всей моей природе, что просто не приходило мне в голову.
Что касается политической стороны службы, то я никогда не требовал от кого бы то ни было придерживаться национал-социалистских взглядов против его воли; напротив, я всегда настаивал на сохранении наших старых военных традиций и ценностей. И никогда, пока стоял во главе флота, я не потерпел бы агитации или заговоров кого бы то ни было против флотской дисциплины или преданности государству, которое создавало и пестовало флот с 1921 года. Флот исполнял свой долг перед государством в той мере, в какой может требовать любое государство [450] от своего солдата или матроса. На флоте не существовало условий для возникновения или проведения таких политических акций, как coup d'état. Флот и я, как его руководитель, могли следовать только одним курсом — курсом преданности государству, как мы были преданы и Веймарской республике при президентах Эберте и Гинденбурге.
Но по тем фактам, которые стали известны после попытки покушения на жизнь Гитлера, было понятно, что в массе германского народа существует глубокий раскол. Тот всенародный восторг, вызванный успехами внешней политики Гитлера, который существовал в мирные времена, испарился без следа по мере продолжения войны. Помимо понятного желания скорейшего прекращения военных действий, в широких кругах германского народа существовало и глубокое разочарование в Гитлере как лидере нации и государства.
Весьма значительным фактором этого недовольства было то, что своим вмешательством, отставками, военными трибуналами и другими действиями Гитлер подорвал то положение и высокое доверие, которым всегда пользовались в стране ее военные лидеры. Затем военная ситуация, поначалу, в дни первых блистательных побед, выглядевшая столь обещающей, так ухудшилась, что надежда на победоносное завершение войны совсем пропала. В немцах всегда существовала вера в традиционные вооруженные силы, но теперь вне рамок армии стали формироваться особые воинские подразделения, такие, как СС или дивизия «Герман Геринг», и многие не могли принять это. Тогда как рядовые члены этих формирований всегда доблестно выполняли свой военный долг, политические игры их руководителей вызывали подозрение в обществе.
Сухопутная армия, которая всегда считалась в Германии основным видом вооруженных сил, была уязвлена тем, что Гитлер лично провозгласил себя ее главнокомандующим после отставки весной 1942 года фельдмаршала Браухича{64}. Армия считала, что во главе ее должен [451] был встать один из тех боевых генералов, которые доказали свои способности в многочисленных сражениях. То, что Гитлер, кроме обязанностей главы государства, взял на себя еще и обязанности главнокомандующего сухопутными силами, многие расценили как неэффективную комбинацию административных обязанностей. Всех мучила мысль о том, что этот вид вооруженных сил, с богатыми традициями германской армии и ее репутацией, с многочисленными заслуженными генералами, возглавляет перегруженный обязанностями политик без всякого военного образования.
В противоположность военно-морскому флоту с его единой и логичной командной структурой, сухопутная армия не управлялась из единого центра с четко расписанной ответственностью. В ней существовали различные функции и службы, каждая под руководством того или иного генерала, многие из которых были уравнены в своем статусе, так что Гитлеру приходилось иметь дело напрямую с многими генералами вместо одного. В результате он был загружен бессчетными частными вопросами, требовавшими длительных обсуждений и индивидуальных решений, в то время как главнокомандующий должен брать на себя только решение основополагающих вопросов и определять общую политику. Определение политического лидера во главе армейской командной структуры было неестественным и подрывало доверие к высшему командованию и издаваемым им директивам. Высшие генералы получали зачастую противоречивые и часто невыполнимые приказы, что приводило к неразберихе и конфликтам, срывало четкое проведение операций.
Чувствуя временами, что принятие Гитлером на себя Верховного командования было ошибкой, я порой задумывался над тем, не подсказать ли ему как можно более тактично, что следует обдумать свою замену на этом посту. Но прежде чем делать это, я должен был иметь для себя готовый ответ на его возможный вопрос о том, кого я мог бы рекомендовать на этот пост.
В качестве кандидатур в голову приходили прежде всего имена фельдмаршала фон Рундштедта и фельдмаршала фон Манштейна. Если бы Гитлер счел возраст фон Рундштедта неподходящим для такого назначения, то тогда фон [452] Манштейн, которого я считал самым выдающимся из старших генералом, вполне соответствовал бы такому посту. К сожалению, у Гитлера были личные расхождения с фон Манштейном, которые сделали бы совместную работу между двумя этими людьми невозможной.
О своих взглядах на эту проблему я рассказал генералу Шмундту, который пользовался доверием Гитлера. Я сказал, что, по моему мнению, каждый из двух больших фронтов — Восточный и Западный — должен возглавлять отдельный генерал, которому были бы подчинены все армии этого фронта, а один из этих двоих командующих должен также быть главнокомандующим всех сухопутных сил. Однако это предложение никогда не было принято, поскольку в самой армии существовали значительные расхождения взглядов по поводу того, кто из генералов лучше всего подходил для высшего командного поста.
В результате всего происходящего: военной катастрофы, снизившегося уровня жизни, других внутренних трудностей — группа высокопоставленных людей, среди которых были и высшие армейские офицеры, пришла к выводу, что единственным путем вывода Германии из такой критической ситуации может быть смена главы государства путем coup d'état.
Я не считал для себя возможным пытаться судить людей, которые сочли необходимым идти другим путем, отличным от моего. Если человек, занимающий высокое положение в государственной иерархии, знающий ситуацию во всех ее аспектах, чувствует себя вынуждаемым своей совестью и интересами отечества принять чрезвычайные меры, то оправдать его действия может единственно его совесть. Если движущие его мотивы безукоризненны и если в своем беспокойстве о судьбе Германии он считает необходимым, правильным и возможным устранить путем coup d'état опасность, грозящую его народу, я не могу отказать такому человеку в сочувственном уважении.
Из людей, вовлеченных в события 20 июля — покушение на жизнь Гитлера, — я близко знал лишь нескольких. Генерал Бек, с которым я был знаком много лет, в моем представлении совершенно безупречная личность. Я уважаю решение, принятое ими перед лицом своей совести. Они несут ответственность за него перед лицом истории и [453] народом Германии, как и я несу ответственность за свои действия.
Я убежден, что никто из хорошо известных мне людей не имел каких-либо других намерений, как только заменить дурное правительство на лучшее и привести войну к приемлемому исходу. Была ли последняя задача выполнимой — вопрос, на который едва ли можно дать ответ, поскольку восстание не было успешным. Однако представляется маловероятным, чтобы наши враги отступили от своего решения потребовать от Германии безоговорочной капитуляции, которое было принято ими на конференции в Касабланке в январе 1943 года.
После войны стало известно, что среди тех, кто противостоял тогда правительству, были и такие личности, которые на самом деле работали на противника, передавая ему планы и детали будущих операций. С подобными людьми у меня нет ничего общего. Тот, кто в военное время поддерживает врагов своей страны и тем самым предает свое отечество, находится от меня по другую сторону баррикады.
События, которые последовали за мятежом и попыткой покушения на жизнь Гитлера, представляют для меня особо несчастливую главу. Несмотря на мое личное отношение к государственному перевороту, я не мог сочувствовать тем формам правосудия, которое государство обрушило на участников заговора и их окружающих. Совершенно естественно, что после предпринятой попытки государственного переворота это государство активно расследовало не только сам заговор, но и мотивы, приведшие к его возникновению. Однако та пародия на правосудие, которая имела место в виде Народного трибунала под председательством доктора Фрейслера, не имеет ничего общего с юридической процедурой. Методы, которыми действовал этот трибунал, могли только лишить этот суд того уважения, которое все граждане должны питать к органам своего государства. Кроме того, я на деле убедился, каким образом осуществлялось преследование попавших под подозрение людей, в случае с бывшим министром обороны Гесслером.
Доктор Гесслер занимал весьма значительный пост министра обороны в кабинете министров с 1920-го по [454] 1928 год. Член Германской демократической партии, он снискал мое уважение не только за свои способности как государственного деятеля, но и за свои искренние и честные убеждения. Я не прерывал нашего знакомства и после его отставки, когда он уже жил на уединенной ферме в Алгау, в Баварии. В 1943 году доктор Гесслер написал мне, что он хотел бы встретиться с кем-нибудь из высших нацистских лидеров, поскольку серьезно обеспокоен реакцией людей в Баварии и Вюртемберге на кое-что из того, что происходит вокруг. Он хотел посоветовать изменить отдельные акценты в пропаганде, которую вело правительство в этом регионе.
Когда я получал инструкции перед поездкой к адмиралу Хорти в Венгрию в 1943 году, я воспользовался случаем информировать Гитлера о просьбе доктора Гесслера и попросил его определить человека для обсуждения этих политических вопросов с доктором Гесслером. Тогда Гитлер по своей инициативе отозвался о докторе Гесслере как о преданном и безупречном человеке. Поэтому он сразу же дал указание Гиммлеру послать достаточно высокопоставленного человека для беседы с доктором Гесслером. Посланцу Гиммлера доктор Гесслер рассказал о недовольстве населения Баварии и об оживлении сепаратистских настроений там, которые только усугубляются средствами пропаганды. Все, что сделал тогда доктор Гесслер, свидетельствовало о его озабоченности как искреннего патриота.
Поэтому для меня стало потрясением, когда вскоре после 20 июля 1944 года я получил письмо от доктора Гесслера, на котором стоял штамп концентрационного лагеря Фюрстенбург под Мекленбургом. В письме он сообщал, что, несмотря на его долгую службу в правительстве и его патриотические действия 1943 года, он был обвинен в соучастии в попытке покушения на Гитлера. Обвинение базировалось единственно на поездке доктора Гесслера к бывшему министру Феру, члену партии «Центр», и на встрече с бывшим министром Хермесом, состоявшейся незадолго до покушения на жизнь Гитлера. Доктор Гесслер просил меня организовать его встречу с Гитлером, на которой он мог бы доказать свою невиновность, в которой Гитлер и я были и так совершенно уверены. [455]
Не теряя времени, я позвонил адмиралу Вагнеру, одному из близких сотрудников Гитлера, в результате чего Гитлер приказал немедленно допросить доктора Гесслера. Я тут же поставил в известность об этом письмами доктора Гесслера и его жену. (Письма эти, как я узнал позднее, так никогда и не были доставлены.) Поэтому я был крайне удивлен, когда две недели спустя адмирал Вагнер сообщил мне, что он был проинформирован представителем СС в ставке фюрера, что доктор Гесслер признался комиссии по расследованию: он не только был заранее осведомлен о покушении на жизнь Гитлера, но и принимал участие в нем.
Я, естественно, усомнился, что комиссия, которая разбирала дело доктора Гесслера, сказала правду. Пытаться сделать что-либо еще с моей стороны было безнадежно, поэтому я написал доктору Гесслеру и его жене о случившемся. Эти письма тоже, как я узнал позднее, так никогда и не были доставлены адресатам.
Все эти события имели место в конце 1944 года. В марте 1945 года мне позвонил Шмидт, директор двигателестроительного завода в Аугсбурге, что под Нюрнбергом. Он сказал мне, что доктор Гесслер только что был освобожден из концентрационного лагеря и находится теперь в госпитале Св. Ядвиги в Берлине, где поправляет здоровье, чтобы быть в состоянии проделать путь до дома.
Я сразу же бросился в госпиталь, где лежал доктор Гесслер, сломленный как морально, так и физически. Я попросил его рассказать мне, что произошло.
Он сказал мне, что не получил моих писем — ни второго, ни первого, в котором я писал ему, что совершенно уверен, что его действия в ноябре 1943 года безусловно убедят Гитлера в честности и преданности родине. Затем он поведал мне почти невероятную историю о том, как с ним обращались в концентрационном лагере.
Поначалу обращение это было очень плохим, но затем несколько улучшилось, очевидно после получения приказа Гитлера о немедленном расследовании дела. Расследование это, однако, обернулось просто пытками. Следователи забивали ему между пальцев клинья, причиняя невыносимую боль — такую, что для приведения его в сознание потребовалось делать уколы. Я лично видел рубцы [456] от клиньев на пальцах доктора Гесслера. Когда же доктор Гесслер запротестовал против пыток, ему было сказано, что они проводятся по особому указанию Гитлера.
Все документы по его делу, сообщил он мне, были затем отправлены в Народный трибунал в Берлине, причем трибунал не обнаружил в них ничего преступного или хотя бы предосудительного. Только тогда, после почти шестимесячного строгого заключения, он был освобожден, хотя его невиновность можно было установить с самого начала.
Я позвонил жене доктора Гесслера и сообщил ей радостную весть об освобождении ее мужа. Затем с помощью директора Шмидта я организовал перевозку доктора Гесслера домой.
Все эти страшные подробности своих перипетий доктор Гесслер поведал мне с величайшей неохотой, умоляя никому не говорить о них, поскольку ему «стыдно за Германию». Я хотел рассказать обо всем этом Гитлеру. Он умолил меня не делать этого, поскольку одним из условий его освобождения было письменное обязательство не разглашать никому все то, что произошло за время его пребывания в концентрационном лагере.
То, что подобное могло произойти в Германии, причем в отношении совершенно невиновного доктора Гесслера, повергло меня в такое ужасное состояние, что я в тот же самый день снял золотой партийный значок, который Гитлер лично вручил мне в 1937 году, и разломал его на кусочки. Я никогда и не был членом нацистской партии — это было вообще запрещено офицерам вооруженных сил — и принял этот значок лишь как знак отличия, пожалованный лично мне главой государства. С этого момента я уже не мог считать его знаком отличия.
Как и доктору Гесслеру, мне было стыдно, что подобные вещи стали возможны в Германии. [457]