Шлейхер-политик

До отмены чрезвычайного положения в 1924 году я не знал в подробностях о тех разносторонних связях, которые Шлейхер поддерживал вне рейхсвера. Впервые я имел случай убедиться в этом в марте — августе 1924 года, в разгар дискуссий о принятии плана Дауэса по урегулированию проблемы репараций. Шлейхер вместе с фон Сектой и Гесслером выступал за принятие этого плана в качестве временного решения, тем более что оно предполагало впервые после войны переговоры на равноправной основе, а не подчинение Германии диктату победителей. Шлейхер пытался повлиять в этом направлении прежде всею на Немецко-национальную народную партию, которая, выступив против плана Дауэса, добилась в результате на выборах в рейхстаг в мае 1924 года значительного увеличения числа поданных за нее голосов. Некоторые статьи правительственного законопроекта по принятию плана Дауэса были равнозначны поправкам к конституции, ибо в соответствии с экспертным заключением Дауэса — крупного американского банкира — предполагалось преобразовать государственные железные дороги в акционерное общество. Чтобы провести эти статьи в рейхстаге, требовались голоса примерно половины депутатов Немецко-национальной народной партии. В те дни частыми гостями у Шлейхера были депутаты Шланге-Шёнинген и Линдейнер-Вильдау, принадлежавшие к умеренному крылу этой партии. Судя по всему, именно они являлись в своей фракции проводниками влияния Шлейхера. Шлейхеру ставили в заслугу то, что при голосовании в рейхстаге около половины депутатов Немецко-национальной народной партии поддерживали законопроект, собравший таким образом необходимые две трети голосов. [175]

Но офицеры из министерства рейхсвера с их крайне правой ориентацией обвиняли Шлейхера в том, что он компрометирует рейхсвер, выступая за «политику выполнения обязательств». Резко критиковали Шлейхера и в Национальном союзе немецких офицеров. Повторяли ядовитый вопрос: какое, собственно говоря, отношение к репарационной политике имеет министерство рейхсвера вообще и Шлейхер в частности? А ведь было ясно, как день, что рейхсвер был весьма заинтересован в урегулировании внутриполитических вопросов, связанных с выплатой репараций. Разумеется, и такие специфические аспекты плана Дауэса, как выпуск заемных обязательств под обеспечение имперских железных дорог, имели самое непосредственное отношение к вооруженным силам.

В том же направлении Шлейхер повлиял на Немецко-национальную народную партию и в 1925 году, когда на повестке дня стоял Локарнский пакт.

К Шлейхеру приходило множество посетителей. Дожидаясь, пока вечно занятый подполковник попросит их в свой кабинет, они нередко беседовали и со мной. Первую группу посетителей составляли «спасители», как в шутку окрестили их сотрудники отдела. Это были прежде всего военные, по большей части генералы, приходившие с различными проектами «спасения нации» и чаще всего отвергавшие «политику исполнения обязательств». Так, однажды в отдел явился какой-то отставной генерал (Шлейхер величал его «ваше превосходительство» — следовательно, в старой армии он был по меньшей мере генерал-лейтенантом). Он собирался основать националистический журнал и требовал для этой цели 40 тысяч марок. Отчаявшись отговорить его от этого намерения, Шлейхер, потеряв терпение, спросил: «А сколько вы запросите за то, чтобы воздержаться от издания такого журнала?»

На этом беседа и окончилась. Как только генерал удалился, Шлейхер рассказал мне о том, что произошло. Посетителям такого рода не раз приходилось выслушивать от Шлейхера подобные саркастические отповеди.

Заходил к Шлейхеру и уже упомянутый отставной генерал-лейтенант фон Леттов-Форбек, бывший командующий немецкими колониальными войсками в [176] Восточной Африке. Ему нужны были деньги, куча денег, чтобы рассчитаться со своими «аскари» — туземными солдатами в бывшей Германской Восточной Африке, которые тщетно дожидались невыплаченного жалованья. По мнению генерала, это имело важнейшее значение для будущей колониальной политики Германии. Денег Леттов-Форбек не получил. Его требование было не только несвоевременно, но и неосуществимо по соображениям как внутренней, так и внешней политики.

Отставной генерал-лейтенант фон Крамон — в годы войны представитель кайзеровской ставки при Главном командовании австро-венгерской армии — хлопотал у Шлейхера о монархистах. Начиная с 1926 года к Шлейхеру стал часто наведываться венгерский военный атташе. Он, между прочим, передавал ему содержание бесед со своими коллегами — иностранными военными атташе в Берлине. Генерала в отставке Фогта интересовали вопросы физической подготовки и военного обучения молодежи; в этой области он подвизался и в последующие годы. Наезжал к нам и отставной подполковник фон Виллизен, веселый и жизнерадостный человек, «дядя Видь», как называл его Шлейхер. В 1919 году Виллизен был начальником штаба командования Пограничной стражи «Восток», а теперь он был своим человеком в «Клубе господ». Его интересовали в первую очередь внутриполитические проблемы Пруссии. Позднее я узнал, что фон Виллизен в 1930 году оказывал определенное влияние на круги Немецко-национальной народной партии, добиваясь от них лояльного отношения к кабинету Брюнинга. Не раз появлялся в отделе и помещик Фридрих фон Винтерфельд, член Немецко-национальной народной партии, одно время возглавлявший ее фракцию в прусском ландтаге. Его очень беспокоило наметившееся сближение с Францией и Англией, за которое ратовал Шлейхер.

Довольно часто встречал я в отделе и бывшего, статс-секретаря министерства иностранных дел барона фон Рейнбабена, входившего в Немецкую народную партию — партию Штреземана. Брошюры по внешнеполитическим вопросам, написанные им позднее, свидетельствуют о том, что и он во многом разделял взгляды Шлейхера. Последний поддерживал контакт и с политиками Немецкой народной партии Дингельдеем и Курциусом. [177]

Заходил к Шлейхеру и депутат прусского ландтага от этой партии Марецки, выступавший против коалиции с социал-демократами, партией Центра и Демократической партией в правительстве Пруссии и перешедший в 1925 году в Немецко-национальную народную партию.

Изредка, точнее говоря, лишь перед обсуждением бюджета в комиссии рейхстага, на прием к Шлейхеру приходили и социал-демократические депутаты Шепфлин и Штюклен. Отдел установил также контакт с Лебером и Штампфером. Перед избранием Гинденбурга в президенты частым гостем был у нас депутат рейхстага от баварской Народной партии майор запаса Лойбль. Шлейхер поддерживал связи и с политиками Центра — Марксом, Брюннингом, Штегервальдом и Эрзингом.

С личными просьбами обращались к Шлейхеру и его бывшие однополчане — отставные офицеры и фельдфебели, главным образом из 3-го гвардейского пешего полка, в котором он начинал когда-то службу. Иногда Шлейхер поручал мне проследить за исполнением этих просьб. Из этих просителей мне запомнился один молодой демобилизованный офицер — граф фон унд цу Кастелль, сын или племянник полковника графа фон унд цу Кастелля, командира запасного батальона 2-го гренадерского пешего полка, к которому я был прикомандирован в мае 1915 года перед отправкой в Турцию. Полковник был приземистый толстяк с добродушной физиономией старого пьяницы. Я был представлен ему в Берлине и, помнится, привел его в ярость, назвав «господин полковник», а не «господин граф». Разгневанный полковник, до этого приветливо говоривший со мной, тут же прервал разговор.

Осенью 1925 года в приемной отдела я познакомился с генерал-лейтенантом в отставке Тренером. Не в пример всем прочим отставным генералам, которых мне довелось видеть, он не смотрел на других сверху вниз, держался непринужденно и приветливо и говорил со мной без покровительственного тона. Я к тому времени уже познакомился с его военно-научными трудами о минувшей войне. Мне сразу же бросилась в глаза та сердечность, с какой Шлейхер и Тренер взаимно приветствовали друг друга. Впрочем, я знал, что Шлейхер раньше работал в самом тесном контакте с Тренером. [178]

Так, например, перед войной он с ним работал в отделе военных перевозок генштаба, затем в 1916–1917 годах, когда Тренер возглавлял Управление военной промышленности, и, наконец, в конце октября 1918 года, когда Тренер сменил Людендорфа на посту генерал-квартирмейстера Генерального штаба сухопутных сил. Знал я и то, что правые круги, в частности некоторые бывшие генералы, вели против Тренера яростную клеветническую кампанию. Они не могли простить ему ту роль, которую он сыграл в отречении кайзера и бегстве его в Голландию. Между прочим, именно Тренер заявил кайзеру, что действующая армия готова в полном порядке отойти на территорию Германии под командованием своих генералов, «но не под командованием его императорского величества». Недруги Тренера были творцами и пропагандистами пресловутой легенды «об ударе кинжалом в спину».

В те дни Тренер как раз собирался поехать в Мюнхен, чтобы выступить в качестве свидетеля на процессе, получившем название «процесса об ударе кинжалом». Поводом к этому делу, которое слушалось в октябре 1925 года, явилась статья издателя журнала «Зюддейче монатсхефте» профессора Коссмана, обвинившего СДПГ в том, что при ее участии «фронту был нанесен удар кинжалом в спину». Социал-демократическая газета «Мюнхнер пост» опубликовала ответ Коссману, который после этого подал в суд на ее редактора Грубера за оскорбление.

У Шлейхера бывали и представители деловых кругов — майор фон Харбоу, которого Шлейхер знал еще по совместной работе в верховном командовании в годы войны, и отставной майор фон Кригсхейм. Оба они занимали руководящие посты в Имперском сельскохозяйственном союзе{1}. Заходили и знакомые Шлейхеру бывшие офицеры, работавшие теперь в Имперском союзе немецких промышленников и в Объединении союзов немецких предпринимателей. Один из его бывших сослуживцев работал в Немецком калийном синдикате, о котором Шлейхер, впрочем, не хотел и слышать: этот концерн, исходя из своих эгоистических интересов, одно [179] время ориентировался исключительно на французов. Заслуживает упоминания, что ротмистр Планк, от которого Шлейхер получал информацию по вопросам экономики, был близким другом главы концерна Вольфа в Кёльне и с его помощью в 1933 году получил директорский пост в этом концерне. Шлейхер был хорошо знаком и с членом правления судоходной компании ГАПАГ в Гамбурге фон Хольтцендорфом; в 1929 году Шлейхер устроил его сына, с которым служил в годы войны, к себе в отдел вольнонаемным референтом по вопросам сельского хозяйства и «Остхильфе» — «Восточной помощи»{1}. Деловые связи начальник отдела поддерживал и с председателем Имперского сельскохозяйственного союза Шиле, впоследствии имперским министром продовольствия.

Фюрер «Стального шлема» Зельдте наведывался регулярно — два-три раза в месяц. В отличие от своих публичных выступлений в приемной Шлейхера он держал себя весьма скромно. Иногда он говорил и со мной о своих «планах». По его замыслу, «Стальной шлем» следовало превратить в своеобразный резерв рейхсвера, в хранителя и продолжателя боевых традиций старой армии, ибо сам рейхсвер не мог играть эту роль по политическим соображениям. От Шлейхера Зельде часто выходил с явно разочарованным видом.

Представители «Младогерманского ордена» всегда являлись в отдел втроем: великий командор Мараун, канцлер ордена Борнеман и один из ведущих сотрудников этой организации — отставной генерал Зальценберг. [180]

Иногда, беседуя со мной, они осторожно критиковали «Стальной шлем», говорили о том, что немецкая молодежь сплошь и рядом лишена идеалов и что славные традиции германского рыцарства могли бы ее воодушевить. Посещения представителей Ордена становились все реже и в 1926 году прекратились совсем.

С весны 1925 года Шлейхер стал уделять все больше времени «большой политике» — в частности, президентским выборам и внешнеполитическим проблемам. Теперь он подолгу отсутствовал. Поэтому в отделе был введен новый служебный распорядок. До тех пор он вызывал референтов и сотрудников к себе поодиночке, выслушивая их доклады и давая указания. Теперь на это у него не хватало времени, и с марта 1925 года он почти ежедневно стал проводить рабочие совещания со всем составом отдела. Сотрудники выполняли текущую работу и сдавали мне, как начальнику канцелярии отдела, папки с отчетами. По вечерам я отправлял эти материалы, оформив и засекретив их, как положено, на квартиру к Шлейхеру, который просматривал их, снабжал своими замечаниями и на следующее утро на очередной «летучке» раздавал исполнителям. Вначале это лишь облегчало техническую сторону нашей работы — волокита вообще была у нас не в чести. Однако предпосылкой таких рабочих совещаний было неограниченное доверие Шлейхера к своим сотрудникам. В то же время они привели и к тому, что сотрудники отдела, в том числе и я, были постоянно в курсе всех наших дел и отлично знали взгляды Шлейхера по всем актуальным политическим вопросам. К тому же Шлейхер проводил «летучки» очень живо, перемежая свою речь шутками и остротами, высказывался обо всем крайне откровенно, с большим юмором говорил о людях и событиях.

28 февраля 1925 года после тяжелой болезни скончался президент республики социал-демократ Эберт. Шлейхер пришел в этот день в министерство, как всегда, после обычной утренней прогулки верхом по аллеям Тиргартена. Не успел он войти в свой кабинет, как к нему вбежал начальник оперативного отдела подполковник Иоахим фон Штюльпнагель. Впопыхах он даже не прикрыл дверь из кабинета в приемную, и до меня долетели его слова: «Рейхсвер, конечно, должен взять в свои руки организацию похорон президента. Не хватало [181] еще, чтобы мы шли на похоронах под красными знаменами! Чего доброго, придется выводить под красным знаменем целую часть для оказания покойному воинских почестей». Шлейхер ответил: «Полегче! Уже создана правительственная комиссия по организации похорон, которой поручено совместно с руководством Социал-демократической партии разработать весь церемониал». Когда Штюльпнагель ушел, Шлейхер сказал мне: «Мне бы их заботы! Они не понимают, да и никогда не поймут, чем они обязаны Эберту. Если уж о чем нужно беспокоиться, то лишь о том, кто станет следующим президентом!»

Было затем решено, что один эскадрон 4-го кавалерийского полка будет сопровождать тело президента при переносе его из санатория в Потсдаме в его дом на Вильгельмштрассе, где должно было состояться прощание с покойным. Меня, помнится, позабавило, что выбор пал именно на 4-й кавалерийский полк, еще сохранивший в какой-то степени свое былое гвардейское обличье. На правительственную траурную церемонию были приглашены из военных лишь высшие офицеры армии и флота. Шлейхер, у которого, как я слышал, были отличные отношения с покойным президентом, получил приглашение лишь с помощью ротмистра Планка, состоявшего при рейхсканцелярии в качестве офицера связи от министерства рейхсвера. После траурной церемонии на Вильгельмштрассе кортеж по заранее установленному маршруту проследовал к Потсдамскому вокзалу: согласно его завещанию, Эберта похоронили не в Берлине, а в его родном Гейдельберге. И в этом траурном шествии от рейхсвера приняли участие те же приглашенные на церемонию офицеры. Им пришлось идти под сенью многочисленных красных знамен.

С большим вниманием я наблюдал за подготовкой к выдвижению кандидатуры нового президента; на первых порах Шлейхер попал при этом в затруднительное положение. Министр рейхсвера доктор Гесслер собирался было выставить свою собственную кандидатуру. Однако министр иностранных дел Штреземан, возражавший против этого по внешнеполитическим соображениям, быстро положил конец его надеждам. Начальник генштаба фон Сект также претендовал на президентское место, С этой мыслью он носился уже давно, [182] намереваясь раньше выставить свою кандидатуру в 1926 году после истечения полномочий Эберта.

Шлейхер советовал Секту повременить, ибо было почти невероятно, чтобы кто-либо из выставленных кандидатов получил уже в первом туре необходимое для избрания абсолютное большинство голосов. Так оно и случилось. Но после этого Сект забеспокоился. Будучи офицером канцелярии у Шлейхера, я сам не раз имел возможность убедиться в этом. Не только адъютант фон Секта, но и его супруга то и дело звонили Шлейхеру, который в эти дни редко появлялся в министерстве. Я хорошо запомнил, как Шлейхер говорил сотрудникам отдела, что, по его мнению, Сект ни за что не получит, даже относительного большинства, ибо СДПГ, демократы и партия Центра уже сошлись на кандидатуре бывшего рейхсканцлера Маркса (партия Центра). Я тогда рискнул сделать следующее замечание: «Трудно представить себе надменную физиономию Секта с моноклем на предвыборном плакате! Это наверняка отпугнет многих избирателей!»

Наконец после одного из совещаний в межпартийном комитете Лебелля, на котором шли переговоры о выдвижении совместной кандидатуры от всех правых партий, Шлейхер сообщил нам: «Итак, решено: выставляем кандидатуру Гинденбурга! Старик сначала отнекивался, но в конце концов дал согласие. Для правых партий это единственная возможность провести своего кандидата. Гинденбург — победитель при Танненберге — стал почти легендарной фигурой. Ну а то обстоятельство, что в 1918 году именно он, возглавляя генеральный штаб сухопутных сил, проиграл войну, избиратели, конечно, упустят из виду. Впрочем, в его пользу, пожалуй, говорит то, что его бывший первый помощник генерал Людендорф порвал с ним и в ноябре 1923 года принял участие в гитлеровском путче в Мюнхене. Приняв присягу на верность республике, Гинденбург не нарушит ее хотя бы уже из религиозных соображений. Пусть наши правые на этот счет не обольщаются. Но он, бесспорно, не допустит и дальнейшего сдвига влево. Рейхсвер может быть доволен. Гинденбург всегда будет проявлять к нам интерес и помогать нам».

К.ПГ и СДПГ, а также пацифистские круги боролись против избрания на пост президента бывшего фельдмаршала, [183] квалифицируя это как демонстрацию милитаризма. Противники Гинденбурга приводили в доказательство его высказывания, из которых мне особенно запомнились следующие два.

Однажды фельдмаршал заметил, что война подействовала на него благотворно, как курорт, а в разговоре с одним американским капитаном сказал: «Мы отомстим, хотя бы и через сто лет, ибо история повторяется. Больше всего на свете я мечтаю, чтобы мне суждено было еще раз поднять оружие против Франции». Эти приписываемые Гинденбургу слова были в свое время опубликованы в немецкой печати.

Гинденбург был избран простым большинством, получив 14,6 миллиона голосов; его противник Маркс собрал 13,7 миллиона голосов. Чашу весов склонила в пользу фельдмаршала Баварская народная партия, которая не поддержала Маркса — кандидата партии Центра. У меня сложилось впечатление, что дело здесь не обошлось без участия Шлейхера. Во всяком случае, депутат рейхстага от Баварской народной партии майор Лойбль несколько раз заходил к Шлейхеру в те дни, когда было решено выставить Кандидатуру Гинденбурга.

С избранием Гинденбурга рейхсвер и правые силы в стране обрели надежную опору. Вскоре после вступления фельдмаршала на пост президента Шлейхер заметил в разговоре:

«Нашим правым дураков не занимать. Некоторые «провидцы» уже называют Гинденбурга регентом империи. Это, конечно, вздор, хотя старик в душе и монархист. Но присягу на верность республике он принимает всерьез. Кое-кто из правых предлагает даже создать при президенте министерство двора, как при кайзере. Кстати, я уже вызывал Оскара Гинденбурга и вразумил его, чтобы он ограничился своей ролью при отце и ни в коем случае не впутывался в политику и не занимался сплетнями и интригами».

Подполковник рейхсвера Оскар фон Гинденбург стал адъютантом своего отца, президента (как и Шлейхер и сам фельдмаршал, Гинденбург-младший начинал в свое время службу в 3-м гвардейском пешем полку). Впоследствии Шлейхер сам пользовался услугами Гинденбурга-младшего, чтобы добиться от президента поддержки в различных вопросах. [184]

В то время я воспринял избрание Гинденбурга с удовлетворением. В рейхсвере в те дни все были довольны.

В министерстве рейхсвера избрание Гинденбурга не прошло без последствий. Прежде всего результатом его явился разрыв между Шлейхером и Сектой, мечтавшим о президентском кресле. Сект считал, что Шлейхер изменил ему в решающий момент, и не скрывал теперь своего враждебного отношения к подполковнику. Осенью 1925 года начальник Войскового управления генерал-лейтенант Хассе был переведен на пост командующего III военным округом. Его место занял генерал Ветцель, в прошлом один из ближайших сотрудников Людендорфа. Сект, который терпеть не мог Людендорфа, не возражал, однако, против кандидатуры Ветцеля, Гинденбург называл Ветцеля «путаником».

С тех пор Сект стал еще больше своевольничать. Его связь с министерством совеем ослабла. Многие офицеры. Из его непосредственного окружения и прежде всего из управления генерала Ветцеля подкапывались под Шлейхера. Последний, однако, пользовался могущественной, хотя и негласной поддержкой министра Гесслера, и Сект, зная это, не решался доводить дело до скандала. Недруги Шлейхера снова вспомнили о том, что, будучи штабным офицером, он никогда не командовал воинской частью. Особенно резко критиковали Шлейхера за его сотрудничество с руководством СДПГ. Сект решительно возражал против этого еще в 1923 году. Противники Шлейхера сознательно забывали о том, что именно с помощью социал-демократических лидеров ему удалось добиться в рейхстаге принятия военного бюджета. Генерал Ветцель дошел даже до того, что в первом полугодии 1926 года, когда фон Бредов замещал тяжело и долго болевшего Шлейхера, пытался перетащить к себе некоторых сотрудников отдела, который в то время уже был изъят из его ведения. Однако он потерпел при этом полную неудачу.

С этих пор военно-политический отдел далеко не во всех случаях получал информацию от других отделов министерства о тех предписаниях и решениях Секта, которые могли бы привести к последствиям политического Характера. Та», например, несмотря на запрещение министра, продолжалась подготовка добровольцев на [185] краткосрочных сборах, то есть краткосрочное военное обучение студентов и членов правых организаций, которое было введено в 1923 году для того, чтобы подкрепить подразделения рейхсвера. Также не были распущены даже на западе Германии, в том числе в демилитаризованной зоне, подрывные отряды, так называемые «фельдъегерские группы», созданные в том же 1923 году для проведения саботажа. Мы в своем военно-политическом отделе узнавали об этих и других подобных проявлениях неповиновения и самоуправства лишь с течением времени из докладов с мест о «чрезвычайных происшествиях», но еще чаще из выступлений против рейхсвера в рейхстаге и в печати. Чаще всего инициатором этих выступлений была Коммунистическая партия, но они исходили также и от социал-демократов, из Немецкой демократической партии и из пацифистских кругов. В результате рейхсвер не только остался мишенью для политических нападок — именно этого Шлейхер и стремился избежать, — но, более того, все чаще стал попадать в центр внимания общественности.

После всего, что я узнал и в чем убедился на своем опыте, я перестал автоматически относиться с почтением к высшим чинам министерства рейхсвера, сколь бы ответственные посты они ни занимали.

Гораздо лучшее впечатление производил на меня сам министр рейхсвера доктор Гесслер, хотя, будучи всего лишь офицером канцелярии у Шлейхера, я, разумеется, не общался с министром непосредственно. Гесслер не был мелочен, умел искусно отражать все нападки на рейхсвер в парламенте и в печати. Впрочем, еще чаще в своих ответах он ловко обходил суть дела и говорил о чем-нибудь другом. Я не мог понять лишь одного: почему Гесслер так долго терпит фон Секта с его чванством, высокомерием, своеволием и постоянным стремлением размежеваться с министерством.

24 и 26 ноября 1925 года в рейхстаге были так называемые большие дни: шло обсуждение Локарнского пакта, гарантировавшего западные границы Германии, которая подписала этот договор как равноправный партнер Англии, Франции, Италии и Бельгии. В газетных отчетах о дебатах в рейхстаге 24 ноября я прочел выступление министра иностранных дел Штреземана. Локарнский договор, подчеркивал Штреземан, служил [186] делу мира, и германское правительство вовсе не обязано после его заключения изо дня в день повторять, что оно желает сохранять дружбу с Россией. Однако дебаты приняли все же весьма острый характер. Депутаты Коммунистической партии и Немецко-национальной народной партии выступили против договора. Коммунисты при этом отмечали, что Германия, поддерживавшая до сих пор относительно добрососедские отношения с Советским Союзом, теперь переходит в лагерь его врагов, а представители Немецко-национальной народной партии видели в Локарнском пакте добровольное подчинение версальскому диктату.

Мне удалось раздобыть гостевой билет на следующее заседание рейхстага, на котором продолжалось обсуждение договора. Непринужденное, а подчас нейтральное, чтобы не сказать безучастное, поведение большинства депутатов меня не удивило. Эта картина была мне знакома по обсуждениям в рейхстаге военного бюджета, на которых мне уже доводилось присутствовать. В тот день в числе выступавших депутатов социал-демократов был и депутат Ландсберг, обвинивший представителей Немецко-национальной народной партии в том, что они выступают против договора лишь для завоевания дешевой популярности. Депутат-коммунист Шнеллер полемизировал с социал-демократом Вельсом, который, выступая на предыдущем заседании, призывал к перевоспитанию рейхсвера в демократическом духе. От Коммунистической партии на этом заседании выступила Клара Цеткин. Основная мысль ее выступления заключалась в том, что Локарнский договор не служит делу мира, а, напротив, втягивает Германию в антисоветский фронт западных держав. Тогда я еще не мог этого понять. Мне казалось, что Локарнский договор действительно способствует сохранению мира. В то же время я не придавал особого значения таким выступлениям, как речь председателя Немецко-национальной народной партии графа фон Вестарпа, который говорил, что о признании послевоенных границ на Востоке не может быть и речи и что Германия должна сохранить полную свободу рук по отношению к Советскому Союзу. Последующие события воочию показали мне, насколько я был тогда близорук. [187]

Осенью 1926 года и в начале 1927 года в рейхстаге разгорелись дебаты о положении в рейхсвере. В то время я уже покинул военно-политический отдел и заканчивал третий курс высшей военной подготовки. Однако я, разумеется, внимательно следил за ходом дебатов, которые детально освещала вся немецкая печать. Я черпал информацию главным образом из газеты «Берлинер тагеблат», которую выписывал не потому, что придерживался ее политической линии, а потому, что она, на мой взгляд, была в то время самой интересной из берлинских газет, главным образом благодаря хорошо поставленному отделу культурной жизни. К. тому же крайне правые газеты я принципиально не читал.

В центре дебатов стоял вопрос о комплектовании рейхсвера. Руководство СДПГ, постоянно призывавшее к «республиканизации рейхсвера», вынуждено было предпринимать соответствующие демарши и в рейхстаге, чтобы оправдать этот лозунг в глазах рядовых членов партии. Так, социал-демократ Лёбе, выступая в рейхстаге, предложил поручить комплектование рейхсвера органам гражданской администрации, подотчетной рейхстагу, например кому-либо из статс-секретарей или специальным парламентским комиссарам. Предложение это, по словам Лёбе, было направлено исключительно против однобокой политической ориентации в вопросах комплектования вооруженных сил. Депутат от СДПГ Вельс немного времени спустя сказал об этом: «Мы боремся не против рейхсвера, а за рейхсвер, стремясь превратить его в надежный инструмент республики».

С ответом на предложение Лёбе выступил в январе 1927 года в газете «Дейче альгемейне цейтунг» генерал пехоты Рейнхардт, командующий II военным округом (город Кассель). Министр рейхсвера Гесслер предварительно одобрил эту статью. Генерал Рейнхардт слыл республиканцем, и именно поэтому ему поручили выступить в печати с ответом Лёбе. Для полноты картины следует в этой связи упомянуть и о том, что набор добровольцев в рейхсвер проводился в то время непосредственно в частях строевыми офицерами на уровне командиров рот.

Рейнхардт писал в статье, что солдат, разумеется, должен обладать целым рядом положительных качеств, но установить в ходе какой-либо предварительной проверки, [188] обладает ли ими тот или иной доброволец, к сожалению, невозможно. Поэтому, приходил он к выводу, нецелесообразно решать вопросы комплектования рейхсвера централизованно. Лучше проводить вербовку на местах, так сказать, «среди земляков». Существовавший до сих пор порядок набора добровольцев, по мнению генерала, оправдал себя с практической точки зрения. Рейнхардт призывал в будущем ориентироваться в комплектовании лишь на те слои населения, которые с энтузиазмом относятся к задачам обороны, ибо убежденные сторонники лозунга «Не бывать новой войне!» не могут быть хорошими солдатами. К тому же среди широких масс членов левых партий едва ли найдутся люди, «готовые служить отчизне с оружием в руках».

Статья генерала Рейнхардта вызвала сочувственные отклики среди офицеров в министерстве рейхсвера. На курсах генштаба, где я в то время учился, также считали, что сторонники республиканизации армии из СДПП получили достойный отпор.

Руководство Немецкой демократической партии, к которой принадлежал и министр рейхсвера Гесслер, выразило свое возмущение тем обстоятельством, что Рейнхардт, хотя и в косвенной форме, обвинял партию в негативном отношении к обороне страны. Председатель Немецкой демократической партии, депутат рейхстага Кох-Везер, опубликовал в «Берлинер тагеблат» открытое письмо Рейнхардту, в котором решительно отвергал подобные обвинения. По мнению Кох-Везера, статья генерала являлась еще одним свидетельством односторонней политической ориентации и неосведомленности военного руководства. Депутат напоминал о том, что Немецкая демократическая партия из года в год голосовала за военные бюджеты. Позднее имел место обмен открытыми письмами по тому же вопросу между Кох-Везером и Гесслером, в результате которого министр рейхсвера вскоре вышел из Немецкой демократической партии.

Итак, Лёбе и его единомышленникам не удалось решить в свою пользу спорные вопросы комплектоваиия армии (это, разумеется, относилось и к военно-морскому флоту). Руководство рейхсвера выиграло эту битву в парламенте и укрепило свои позиции, тем более что и второе требование социал-демократов — назначение [189] парламентского статс-секретаря в министерство рейхсвера — не было выполнено. Впоследствии социал-демократическая фракция еще неоднократно выступала с критикой рейхсвера, но при этом неизменно голосовала за его бюджет. А больше от нее ничего и не требовалось.

В ходе дебатов о комплектовании вооруженных сил еще раз подтвердилось, что правые партии, и прежде всего Немецко-национальная народная партия, считали рейхсвер своим детищем и не скупились на похвалы в его адрес. Они поддержали аргументацию генерала Рейнхардта в вопросах комплектования:

«Надежный и превосходно подготовленный рейхсвер является у нас одним из немногих действенных инструментов государственной власти... Мы и впредь будем выступать за то, чтобы рейхсвер сохранил свое независимое военное руководство, без которого вообще немыслимы вооруженные силы. Это руководство должно свободно и самостоятельно решать вопросы комплектования военной администрации и командования».

Эта мысль красной нитью проходила через речь председателя Немецко-национальной народной партии и председателя ее парламентской фракции графа фон Вестарпа, произнесенную в рейхстаге 3 февраля 1927 года.

Многие офицеры рейхсвера считали, что поводом к дебатам о комплектовании явилась отставка фон Секта. После избрания Гинденбурга на пост президента республики (фон Сект, как уже отмечалось, сам рассчитывал занять этот пост) начальник штаба никого больше не признавал. Но еще более ослабив контакт с министром рейхсвера Гесслером, фон Сект подорвал в результате и свое политическое влияние.

В 1926 году он самовольно разрешил старшему сыну бывшего кронпринца принять участие в учениях 9-го пехотного полка в Потсдаме. Сведения об этом проникли в печать и взбудоражили общественность. Сект, лишенный поддержки Гинденбурга и Гесслера, вынужден был по требованию министра рейхсвера 9 октября 1927 года подать в отставку. Многие офицеры были очень огорчены уходом Секта, вспоминая прежде всего о 1923 годе, когда он был в зените своего могущества и олицетворял их мечту о власти «твердой руки». Отставка фон Секта укрепила положение министра рейхсвера. [190]

Преемник фон Секта генерал-полковник Хейе не оправдал возлагавшихся на него надежд. Во-первых — и это самое важное, — ему не удалось создать себе авторитет в офицерском корпусе. В этом сыграло свою роль и то, что, будучи в ноябре 1918 года начальником оперативного отдела генштаба, Хейе лично спрашивал многих полковых командиров, сохранили ли их подразделения боеспособность. Те отвечали отрицательно. Поздней Хейе ставили в вину то, что подобная постановка вопроса уже сама предопределяла ответ. Вскоре после своего назначения Хейе совершил поездку в США и в страны Латинской Америки. Мне не приходилось слышать о каких-либо полезных результатах этого вояжа. Зато предметом общих насмешек были золотые или серебряные аксельбанты к парадному мундиру, введенные Хейе сразу же по возвращении; в армии их окрестили «обезьяньими качелями». Кроме того, Хейе «украсил» выходную форму блестящими погонами и петлицами. Особенно шокировал офицеров следующий случай. Во время инспекционной поездки в какую-то часть Хейе, узнав, что у одного из солдат день рождения, тут же пригласил его «пропустить стаканчик». Однако еще большее негодование возбуждало то, что, выступая перед солдатами в частях, Хейе предлагал им обращаться непосредственно к нему с жалобами и просьбами в нарушение принятого порядка подачи жалоб по инстанции. Что же до министерства рейхсвера, то здесь, по моим впечатлениям, присутствие Хейе особенно не ощущалось.

Подмоченный престиж Хейе привел к тому, что для многих офицеров генерал-полковник стал своего рода козлом отпущения — ему приписывали все нежелательные новшества и вообще считали его виновником всех бед. Но зато в руководстве рейхсвера теперь не было разногласий, ибо Хейе старался лояльно сотрудничать с министром.

Никого не удивляло, что теперь, когда жизнь вошла в колею, рейхсвер в еще большей степени стал объектом внутриполитической борьбы. Это было не случайно. Многочисленные противоречия, терзавшие республику, не могли не отразиться на положении армии в государстве и на политике рейхсвера. Военное руководство рейхсвера в доказательство своей верности республике постоянно ссылалось на то, что в 1923 году именно [191] рейхсвер оградил ее от натиска справа и слева. И все же рейхсвер не был армией республики, да и не мог ею быть; все без исключения генералы рейхсвера и подавляющее большинство офицеров не только достались ему в наследство от разбитой кайзеровской армии, но вообще стремились создать новое государство по образу и подобию сгинувшей империи (это не исключало, конечно, что по частным вопросам они придерживались разных точек зрения и спорили о методах достижения своей цели). Те силы общества, на которые опиралось руководство рейхсвера и с которыми его сближала политическая традиция, были враждебны республике. Сваливая все на версальский диктат, влиятельные круги таким образом стремились снять с себя ответственность за войну, за ее агрессивные цели, за поражение и восстановить свои старые позиции. Спору нет, версальский, диктат был неравноправным и позорным договором, который отдал немецкий народ на милость грабивших его держав-победительниц. Само собой разумеется, Германия должна была сделать все, чтобы стряхнуть с себя ярмо Версаля. Немецкий народ считал это своим национальным долгом. Вопрос заключался лишь в том, по какому пути следовало идти к достижению цели — по пути национальной политики, взаимопонимания и мирного урегулирования всех спорных вопросов (Рапалльский договор показывал правильное направление движения) или по пути сознательного обострения обстановки внутри страны, разжигания шовинизма и подготовки к новой войне.

В отличие от фон Секта Шлейхер был сторонником прозападной политики «исполнения обязательств». Он стремился повышать боевую готовность населения и подвести под рейхсвер широкую социальную базу, обеспечив ему поддержку всех политических сил — от правых до социал-демократов. Шлейхер особенно решительно выступал против военных ограничений Версаля. Но решающую роль для будущего развития Германии сыграло то, что все меры, направленные на повышение обороноспособности Германии, одновременно служили подготовке к новой войне. Если вначале целью было лишь постепенное укрепление рейхсвера, то уже очень скоро стала пробиваться явная тенденция к военному реваншу. В этот период — в середине двадцатых [192] годов — нацисты только что начали заново воссоздавать свою партию. Но и в самом рейхсвере — в этом ядре будущей массовой армии — многочисленные факторы обусловливали развитие в том же направлении. Такими факторами были в первую очередь подготовка самой армии, ее сотрудничество с военно-политическими союзами, продолжение старых традиций и тайные военные мероприятия.

Этому развитию способствовала и пресловутая легенда «об ударе кинжалом в спину».

«Весь этот миф — сплошной вздор! — сказал однажды Шлейхер по поводу уже упомянутого мюнхенского «процесса об ударе кинжалом». — Мы все отлично знаем, что исход войны в 1918 году определялся бесконечной цепью причин и следствий. Считать революцию 1918 года единственной причиной нашего разгрома глупо. Сама революция была не причиной, а следствием. Положение было безвыходным и с военной, и с внутриполитической, и с международной, и с экономической точки зрения. Конечно, революционные экстремисты не сидели сложа руки, но свободу действия они обрели лишь благодаря затяжной войне. Теперь восторжествовало мнение, что поражение объясняется только разразившейся революцией, и никого уже не переубедишь. Нам по крайней мере не надо впутываться в это дело, иначе и весь рейхсвер, чего доброго, втянут в .спор о том, кто повинен в исходе войны».

Подобная точка зрения была противоречивой в своей основе. Правые, включая нацистов и всевозможные военные союзы, превратили легенду «об ударе кинжалом в спину» — эту злонамеренную подтасовку причин и следствий — в один из основных лозунгов своей антиреспубликанской пропаганды. Они стремились тем самым ввести в заблуждение бывших солдат относительно истинных причин поражения 1918 года и превратить их в убежденных сторонников военного реванша. Но именно на эти силы опирался рейхсвер. Поэтому он и не мог последовать совету Шлейхера и «не впутываться в это дело».

Пропагандисты лживого мифа «об ударе кинжалом в спину», то есть все правые, а также подавляющее большинство офицеров (хотя последние подчас и оставались в тени, не выступая непосредственно перед лицом [193] общественности) были настроены против республики или, во всяком случае, относились к ней очень сдержанно, лицемерно признавая республику «умом, но не сердцем». Несмотря на расхождения в отдельных деталях, все эти люди не имели с республикой решительно ничего общего. Это в одинаковой степени относилось и к убежденным монархистам, для которых она была хуже чумы, и к тем, кто, просто отвергая республику по существу, лил воду на ту же мельницу. Все они боролись против демократии, ибо она предоставляла определенные права трудовому народу, и в то же время сами использовали демократические учреждения для своей антиреспубликанской подрывной работы. [194]

Завершение высшей военной подготовки и работа в имперском архиве

С 1 октября 1926 года я был откомандирован для прохождения третьего и последнего года обучения на курсах помощников командиров при министерстве рейхсвера{1}.

Непосредственно политикой там я уже не занимался, но продолжал внимательно следить за политическим развитием и в первую очередь за всем, что касалось рейхсвера.

В военно-политический отдел я заходил теперь редко, хотя и сохранил дружеские отношения со своими прежними сослуживцами. В политической обстановке, прежде всего в ее аспектах, связанных с рейхсвером, я ориентировался по прессе. Кроме того, Шлейхер прочел слушателям нашего семинара несколько лекций (кажется, четыре) по актуальным политическим проблемам. Кое-что мне рассказывали и майор фон Бредов, и капитан Нольдехен, принявший от меня дела в канцелярии отдела, и другие офицеры отдела, с которыми я время от времени, как бывало и раньше, совершал небольшие «вечерние турне» по берлинским ресторанам и пивным.

Курсы при министерстве рейхсвера находились в подчинении начальника отдела боевой подготовки полковника фон Бломберга (с весны 1927 года его сменил на этом посту полковник Лист). Начальником курса был у нас майор генштаба Утт, с которым я как-то повздорил [195] по телефону еще в ноябре 1923 года, в бытность офицером канцелярии у Шлейхера. Впоследствии я не раз встречался с ним в приемной у Шлейхера. Утт терпеть меня не мог, но в разговорах со Шлейхером, который при случае спрашивал его о моих успехах, давал обо мне самые положительные отзывы. На курсе было двадцать слушателей. С большинством из них я познакомился здесь впервые. Отношения у нас установились хорошие, товарищеские. После окончания курсов при распределении никто не старался обойти и «подсидеть» других, хотя в генштаб направляли далеко не всех.

Программа третьего года обучения существенно отличалась от двух предыдущих, которые я окончил соответственно в 1921 и 1922 годах при штабе V военного округа в Штутгарте. Тактику мы проходили здесь уже в масштабе корпуса. Преподавание истории военного искусства ограничивалось в основном разбором отдельных операций минувшей войны и лишь дополняло курс тактики. Причины войны и отдельные ее стадии в их взаимосвязи при этом не затрагивались. Кроме упомянутых предметов, мы слушали лекции высших офицеров различных родов оружия.

В отличие от первых годов обучения нас знакомили теперь и с текущей работой министерства рейхсвера. Так, осенью 1926 года подполковник генштаба фон Бонин, начальник III отделения организационного отдела, прочел нам доклад о политической обстановке в связи с Локарнским договором. Докладчик подчеркнул, что Германия в Локарно добровольно признала свои западные границы. Для каких-либо военных мероприятий на западе страны, которые к тому же были возможны лишь вне демилитаризованной зоны, Германия, по мнению докладчика, еще недостаточно окрепла. Тем большее внимание следовало уделить охране восточных границ.

Представители Управления вооружений читали нам лекции об опыте последней войны в области экономики и техники, о стратегическом сырье и его источниках, постоянно упирая при этом на необходимость своевременно подготовиться к мобилизации всех ресурсов страны. Они подчеркивали, что с экономической точки зрения крайне важно, чтобы Германия, прежде всего в силу ограниченности ее сырьевых ресурсов, никогда больше [196] не оказалась вынужденной вести войну на два фронта. О соответствующих организационных мероприятиях докладчик, разумеется, говорил лишь в самых общих чертах.

В перерывах между лекциями мы, слушатели курсов, толковали друг с другом 6 делах служебных, о начальстве — одним словом, обо всем, что нас тогда занимало. Разговоры на политические темы велись обычно в шутливом тоне. Часто они начинались с моего упоминания о той или иной статье в демократической «Берлинер тагеблат». Большинство моих товарищей предпочитало газету «Берлинер Бёрзенцейтунг», связанную с кругами Немецко-национальной народной партии, или «Дейче альгемейне цейтунг», слывшую официозом. Отдел Шлейхера время от времени инспирировал в этих газетах публикации по актуальным вопросам, непосредственно затрагивавшим интересы рейхсвера.

В начале июня 1927 года, окончив курсы, я в числе других слушателей получил высшее военное образование и мог теперь работать в генштабе. Но сперва мне, как и всем слушателям, предстояло пройти стажировку в войсковых частях — соответственно по четыре недели в 6-м батальоне связи в Ганновере и в 6-м автобатальоне в Мюнстере, чтобы получить практическое представление об этих родах войск.

Во второй половине июня 1927 года я взял отпуск и совершил с женой поездку в Италию, где на время я отключился от всех военных дел. И в последующие годы, вплоть до начала второй мировой войны, я неоднократно бывал в Италии, и каждый раз с одной и той же целью: еще в гимназические времена, зачитываясь книгами Якоба Буркхардта «История Ренессанса в Италии», «Руководство к познанию сокровищ итальянского искусства» и «История греческой культуры», я мечтал когда-нибудь поехать на юг и своими глазами увидеть эту чудесную страну — колыбель греческой и римской цивилизации.

К тому времени я прочел также несколько немецких работ о фашизме, который пришел к власти в Италии после «похода на Рим» в октябре 1922 года. Авторы их давали фашизму разноречивые оценки. Узнал я и о том, что нацисты в Германии начиная с 1923 года в своих [197] многочисленных статьях и выступлениях солидаризировались с итальянскими фашистами. Я же осуждал фашизм прежде всего за те бесчеловечные политические методы, с помощью которых он установил в Италии свою диктатуру.

Во время нашей поездки по стране нам с женой довелось присутствовать на фашистских парадах и митингах в Риме, Флоренции и других местах. Тогда я склонен был видеть в них лишь проявление известного пристрастия южан к театральным эффектам.

После короткой остановки в Болцано мы поехали во Флоренцию, а оттуда в Рим и Неаполь. Прожив в каждом из этих городов по нескольку дней, мы затем отправились на Сицилию, которая в те годы считалась центром сопротивления фашистскому режиму.

Меня, как я уже сказал, интересовали прежде всего красоты природы и памятники культуры и искусства. Я вновь увидел Флоренцию, в которой еще в 1921 году прожил почти месяц. Только зная историю Флоренции и ее жестокие войны с другими итальянскими городами и не менее жестокую внутреннюю борьбу между флорентийскими сановниками и народом, можно до конца понять и оценить памятники ее архитектуры, сокровища искусства и весь облик этого города.

При осмотре Рима мне пригодилось знакомство с систематически публиковавшимися в «Берлинер тагеблат» работами искусствоведа Зигфрида Лилиенталя, писавшего под псевдонимом «Фриц Шталь». Читал я и такие труды по истории и культуре Италии, как работы Виктора Хеена, француза Шарля де Бросса, а также «Историю папства» Ранке и «Путешествие по Италии» Гёте. Для меня Рим, как ни один другой город в мире, являл собой картину грандиозного исторического развития, этапами которого были и Римская империя, и папский Рим, и упорная борьба германских императоров с папами в разные века, и бурное время Ренессанса. Не менее поучительным было и чередование эпох в истории культуры великого города.

В Риме меня влекли к себе прежде всего приметы, вернее уцелевшие памятники истории двух с половиной тысячелетий с ее взлетами и падениями многовекового развития, которое породило западноевропейские [198] государства с их культурой и в то же время принесло народам столько страданий.

Воочию увидел я и то, что представлял собой современный Рим под властью фашизма, поставившего себе непосильную задачу — восстановить былую империю. Осмотр римских достопримечательностей я ограничил в основном прогулками по Палатину и посещениями Ватикана и его музеев и Собора святого Петра. Сколь ни величественное впечатление производил этот собор внешне и сколь ни роскошно было внутреннее убранство, я, сравнивая его с мечетью Айя-София в Стамбуле, невольно отдавал предпочтение этому творению Византийской империи, отколовшейся от Рима. Простота и ясность линий церкви «святой мудрости» выгодно отличали ее от Собора святого Петра с его почти угнетающей пышностью, характерной для эпохи барокко — этого стиля, порожденного духом контрреформации. Именно Собор святого Петра во всем его пышном великолепии заставил меня отказаться от моих старых симпатий к рококо и барокко (особенно нравились мне до этого некоторые памятники церковного зодчества в Австрии и Баварии), сколь ни замечательны отдельные его творения в Риме — такие, например, как виллы Боргезе и Фарнезе, Пантеон и старые церкви святой Констанции и святого Климента. Так или иначе пребывание в Риме подействовало на меня в этом отношении отрезвляюще, что, впрочем, вовсе не помешало мне любоваться другими достопримечательностями и красотами Вечного города.

Неаполь, несмотря на все свое очарование, произвел на меня тягостное впечатление. В узких переулках перенаселенного города царила страшная нужда. Вся хваленая романтика Неаполя с его песнями и музыкой выглядела как декорации ярмарочного балагана и была лишь приманкой для туристов. Музыкальные, но нищие неаполитанцы старались поживиться за счет многочисленных падких на зрелища иностранцев. Видел я и памятник Конрадину — последнему королю Сицилии из немецкой династии Гогенштауфенов, разгромленному и обезглавленному его соперником Карлом Анжуйским, французским претендентом на сицилийскую корону. Не представляя художественной ценности, эта скульптура воскрешала в памяти первое серьезное поражение завоевательной [199] политики германских императоров в средневековой Италии.

Я не воспользовался представившейся возможностью съездить с небольшой группой немецких туристов в Канны, где в 216 году до нашей эры карфагенский полководец Ганнибал окружил и наголову разгромил римские легионы. Во время отпуска хотелось забыть обо всем, что имело отношение к войне. Поэтому я предпочел поездку в Пестум, где среди пустырей и болот высятся руины греческого города V века до нашей эры с храмами Посейдона и Деметры, которые напоминают сразу и о беспощадности времени и о долговечности творений человека. За все мое пребывание в Неаполе подлинное удовольствие доставила мне лишь поездка на остров Капри. Побывал я, конечно, и на развалинах Помпеи.

На Сицилии — некогда житнице древнего Рима — меня сразу же поразила нищета населения, которая все больше бросалась в глаза по мере того, как мы от прибрежных районов направлялись в глубь острова. Возможно, именно этой горькой нуждой и объяснялось то, что во времена фашизма Сицилия считалась особенно ненадежной. На острове нам рассказали о многочисленных столкновениях местного населения с карабинерами. Сицилианцы, как и жители Неаполя, отличались набожностью, что, впрочем, ни в малейшей степени не повлияло на их гордость и мстительность: на острове бывали еще случаи кровной мести. Большой интерес вызвали у меня памятники греческой цивилизации на Сицилии, в частности в Селинунто и в Агригенто. В архитектуре сицилийских городов сохранилось немало руин и памятников IX века — периода господства сарацинов, под властью которых на Сицилии, как и в Южной Испании, расцвела высокая культура, уничтоженная впоследствии норманскими завоевателями.

Гробница германского императора Фридриха II Гогенштауфена в Палермском соборе напоминала о последней попытке сделать Сицилию центром могучей германо-итальянской империи и о стремлении этого императора-вольнодумца воскресить в средние века традиции науки и культуры древнего Средиземноморья. Блестящий двор Фридриха II привлек множество художников, ученых и искусных ремесленников, но империя его оказалась все же недолговечной, «Прыжок» на [200] Сицилию, предпринятый Фридрихом с целью нанести удар папству с севера и юга, закончился плачевно. В самой Германии долгое отсутствие императора постепенно свело на нет его власть. В то же время в Сицилии и в Южной Италии он не смог набрать достаточно сил, чтобы обрушиться и с севера и с юга на папу, которого поддерживала в то время Франция.

Во время нашей поездки по Италии мы останавливались в больших отелях. Познакомиться с жизнью простого народа там было довольно трудно даже при моем знании итальянского языка. Поэтому я много бродил по рынкам и подолгу сидел в дешевых ресторанчиках, хотя от запаха пережаренного оливкового масла и чада у меня трещала голова. Еще в Германии кто-то из знакомых говорил мне: «Если хочешь знать Италию не только по «Бедеккеру», заходи почаще в траттории, но, перед тем как зайти, посмотри, сидят ли за столиком два-три священника. Коли сидят — заходи смело: готовят хорошо и винцо славное». За время поездки я на опыте убедился в справедливости этих слов. Однако в неплодородных районах страны (а их в Италии немало) я встречал и священников, которые сами жили в бедности и хорошо понимали, что такое горькая нужда в их приходах.

Примечательно, что и во время моих поездок в Италию в последующие годы итальянцы, с которыми я беседовал, не раз говорили мне, что при фашистском режиме условия жизни заметно ухудшились. После того как в 1937 году меня заставили сдать экзамен по итальянскому языку, меня дважды командировали на стажировку в итальянскую армию.

Коль скоро я вспомнил о личных, сугубо невоенных вещах, то заодно скажу несколько слов и о моих любимых занятиях в свободное время, к которым я пристрастился еще с гимназических времен. В период учебы на курсах высшей военной подготовки в Штутгарте и во время работы в Берлине с ноября 1923 года круг моих интересов значительно расширился, между прочим, не без влияния некоторых моих сослуживцев по отделу Шлейхера — в первую очередь Отта, Маркса и Шпека.

Больше всего я увлекался историей, литературой, а также изобразительными искусствами и театром, в том числе самыми модернистскими направлениями. [201]

Говорил об этом я неохотно и уж тем более не стремился при случае щегольнуть эрудицией и, что называется, пустить пыль в глаза; я хотел лишь расширить свой кругозор и сделать свой досуг содержательным и интересным.

В Берлине я жил на Вильгельмштрассе, поблизости от Малого театра на Унтер-ден-Линден, но не подозревал о его существовании до тех пор, пока майор Отт не сказал мне как-то, что в этом театре ставят самые интересные и злободневные социально-критические пьесы. Первым спектаклем, который я посмотрел после этого на его сцене, была французская пьеса «Гробница Неизвестного солдата», посвященная мировой войне и политической спекуляции на памяти ее жертв, которая процветала во Франции так же, как и у нас. С тех пор я стал чаще посещать этот театр. В 1932 году я видел там драму Густава фон Вангенхейма «Здесь зарыта собака». Я вообще предпочитал драму остальным жанрам и поэтому из других берлинских театров чаще всего посещал театр Макса Рейнхардта, Государственный драматический театр, театр на улице Штреземана и театр «Ренессанс».

Помню, я долго находился под впечатлением английской пьесы «Та сторона». Она свидетельствовала о том, что в годы войны люди по обе стороны фронта жили в одних и тех же условиях. И у нас и в окопах наших врагов солдаты ругали войну и офицеров, утопали в грязи, задыхались от смрада, хоронили убитых товарищей, издевались над новичками из пополнения, думали главным образом о еде, о письмах из дома и все вновь и вновь гадали, когда же наконец кончится война. Пьеса хорошо передавала грубый окопный юмор. На меня она подействовала как-то умиротворяюще; стало быть, думал я, нам жилось не лучше и не хуже, хотя мы и проиграли войну. И тут и там все расхлебывали солдаты-фронтовики.

Однако надо сказать, что роман Барбюса «Огонь», который я прочел еще в 1916 году, показывал события военных лет во всей их сложности гораздо полнее, глубже и ясней. Это был, бесспорно, антивоенный роман, тогда как английская пьеса с ее залихватским тоном, по сути дела, приукрашивала войну, хотя жизнь солдат-окопников была в ней показана весьма достоверно. [202]

Живя в центре города, я по воскресеньям в плохую погоду посещал близлежащие государственные музеи. Но с еще большим интересом ходил я в Кристальпаласт у вокзала Лертер банхоф на вернисажи модернистского искусства. Посетителями Кристальпаласта, судя по одежде и манерам, были главным образом жители буржуазного берлинского запада. Что до меня, то «новое искусство» — за некоторым исключением — я воспринимал как вырождение живописи, как бегство художника от действительности. Кстати, позднее нацисты вели кампанию не против подобного искусства как такового, а лишь против отдельных художников-новаторов, которых они клеймили как «вырожденцев» за их свободомыслие, а иногда и за пацифистские убеждения.

Книг о войне, если не считать военно-исторических трудов, я не читал до тех пор, пока в 1928 году не появилась «Война» Людвига Ренна, а в 1929 роман Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен».

Из современных немецких писателей мне больше других нравились Франц Верфель, Томас и Генрих Манны, из зарубежной классики — Стендаль, Бальзак, Франс и Лев Толстой.

Что касается берлинских журналов, то с наибольшим интересом я читал «Ди Вельтбюне». В этом журнале, с которым вначале мне пришлось познакомиться в служебном порядке, меня привлекали острые статьи на темы дня, литературные рецензии и не в последнюю очередь публикации по социальным вопросам, а иногда и выступления, касавшиеся рейхсвера и других военных проблем. Это был ярко выраженный антивоенный, пацифистский журнал, занимавший по отношению к рейхсверу резко отрицательную позицию. И все же мне он очень нравился, хоть я был весьма далек от пацифизма. Позднее я приобрел книги Курта Тухольского — одного из основных авторов «Вельтбюне», в том числе сборник его статей, опубликованных в этом журнале. Читал я и другой пацифистский журнал — «Дер Тагебух». Статьи на актуальные политические темы здесь были лучше, чем в «Вельтбюне» — они носили более конкретный характер и отличались глубиной критических выводов и обобщений. Более или менее регулярно просматривал я журнал «Квершнитт», выходивший в издательстве Ульштейна. Среди литературщины и халтуры в этом [203] журнале все же попадались — и довольно часто — содержательные критические статьи по злободневным вопросам политики, литературы и искусства. Впрочем, и эти статьи были выдержаны скорее в либерально-примиренческих тонах.

Все эти журналы импонировали мне своим независимым критическим духом, который, как я думал тогда, вообще отличал Веймарскую республику. Надо сказать, что атмосфера тех лет со всеми ее противоречиями, острыми политическими конфликтами и громкими скандалами все же казалась мне благотворной. Это в моих глазах и было мерилом свободы. И мне не приходило тогда в голову задать себе вопрос: свобода — для кого? Для врагов республики?

Как и подавляющее большинство офицеров, я в то время жил в основном на жалованье. По характеру своему я был необщителен и не любил откровенничать. Пожалуй, именно поэтому я в полной мере пользовался всем тем, что давал Берлин; хоть я родился и вырос в Баварии, мне нравилась берлинская жизнь с ее бешеным темпом, где каждый был предоставлен самому себе. По обычаю, заведенному в военно-политическом отделе майором фон Бредовом, я с несколькими сослуживцами раз в месяц, переодевшись в штатское, совершал ночное турне по Берлину. В этих прогулках, которые у нас называли «хождением в народ», я принимал участие и после того, как 1 октября 1926 года покинул отдел Шлейхера. В памяти моей осталось несколько связанных с этим происшествий.

Как-то мы завернули в кабачок «Вильгельм» на Курфюрстендамм, где по вечерам буянили бывшие члены фрейкора, «Стального шлема», нацисты и прочий сброд. Ресторанчик пользовался дурной славой — драки были там обычным делом. Музыканты обоих оркестров, игравших в зале, были одеты в подобие старых кайзеровских мундиров. Нам бросилось в глаза, что некоторые из посетителей в «Вильгельме» щедро угощали на свой счет целые ватаги. За столиками произносили при этом краткие речи, поносили последними словами республику, вспоминали фронтовые дела, горланили «патриотические» песни. Мы разговаривали, низко склонившись над столиком, — говорить иначе было невозможно из-за страшного шума. Неожиданно к нашему столику [204] подошел «распорядитель» и предложил нам немедленно покинуть ресторан, если мы не хотим, чтобы нас вышвырнули вон. Оказывается, увлекшись разговором, мы не слышали, как весь зал стоя запел «Марш морской бригады Эрхардта», и не поднялись со своих мест. Это вызвало общее негодование. Делать было нечего; расплатившись, мы покинули «уютный» кабачок под свист и улюлюканье соседних столиков.

Чтобы утешиться, мы тут же отправились в Нейкельн, где в кабаре «Нойе вельт» как раз в тот вечер шла программа «Деревенский праздник в Баварских Альпах». Крепкое пиво лилось рекой. Музыканты были в баварских костюмах — коротких кожаных штанах, чулках до колен, серых куртках с зелеными воротниками и в шляпах с кисточками. Здесь политикой и не пахло. Гости, судя по внешнему виду, были в основном горожане среднего достатка — ремесленники, торговцы, чиновники. В зале царило веселье, все танцевали. Свободных столиков не было, и мы подсели к одному почтенному семейству. Как вскоре выяснилось, это был мелкий подрядчик-строитель с женой и двадцатилетней дочкой, которую то и дело приглашали танцевать. Фон Бредов, умевший при случае поговорить с людьми простого звания, сказал родителям:

— Какая красавица ваша дочь — личико нежное, как персик! — на что мамаша немедленно отозвалась:

— Она у нас вся такая, не только личико. Польщенный папаша тут же захотел выставить нам

бутылку вина, но супруга возразила, что не пристало ему угощать «таких шикарных кавалеров». Бредов и тут нашелся.

— Нас пятеро, — заявил он, — мы в большинстве, и поэтому позвольте нам угостить вас!

Наша пирушка затянулась далеко за полночь.

Однажды в Моабите нам довелось пережить приключение совсем иного рода. Сначала мы зашли в какой-то погребок, битком набитый людьми, и сели в углу. Рядом с нами за сдвинутыми столиками громоздились десять-двенадцать здоровенных уже изрядно пьяных парней. Не успели мы сделать заказ, как один из наших соседей, громадный верзила, заорал хозяину: [205]

— Эй, Густав! По кружке пива нам и по рюмочке. Господа (тут он ткнул пальцем в нашу сторону) заплатят!

Мы поспешили кивнуть, и хозяин принес выпивку всей компании, которая встретила ее одобрительным ревом. Хозяин тут же подошел к нашему столику и сказал, понизив голос:

— Прошу прощения, господа. Вы, разумеется, оказали честь моему заведению. Но послушайтесь моего совета: выпейте еще по кружке и уходите. Ребята за соседним столиком уже здорово набрались, и как бы чего не вышло. Потом хлопот с полицией не оберешься.

Мы ретировались и вскоре забрели в другой ресторан, с большой застекленной верандой, служившей танцзалом. Посетители были здесь в большинстве своем солдаты и унтер-офицеры Берлинского караульного полка, которые, как оказалось, обычно приходили сюда на танцы со своими девушками. Мы сели за один из столиков рядом с молоденькой девушкой. Она была одна, но на столе стояли две недопитые кружки — ее спутник, видимо, вышел ненадолго. Один из нас пригласил было девушку на танцы, но в это время появился ее кавалер — судя по погонам, фельдфебель караульного полка. Он тут же напустился на «штафирок»:

— Вы что, вести себя не умеете? Как вы смеете приглашать мою невесту, не спросив у меня разрешения?

Наш любитель танцев извинился, и мы снова решили «сменить позицию»: ссориться с собственными солдатами нам, офицерам рейхсвера, было ни к чему.

После окончания третьего года обучения на курсах высшей военной подготовки я с октября 1927 по сентябрь 1928 года был прикомандирован к военной секции Имперского архива. Вначале я изучал материалы по некоторым вопросам взаимодействия нашего и австрийского верховного командования в годы войны, а потом мне пришлось вновь заняться по долгу службы пресловутой легендой об «ударе кинжалом в спину». Случи» лось это так. Социал-демократ профессор Хобоом представил в специальную комиссию рейхстага по расследованию причин поражения 1918 года, тогда еще продолжавшую свою работу, меморандум, озаглавленный «Социальные неполадки в армии как одна из причин поражения в войне». По установившемуся правилу члены [206] комиссии затребовали после этого заключение и от другой заинтересованной стороны. Составить его было поручено архивному советнику Эриху Отто Фолькману, бывшему офицеру генштаба. На мою долю выпала задача подобрать для него соответствующие материалы.

Профессор Хобоом в основу своего документа положил главным образом многочисленные жалобы и протесты военных лет, направленные против некоторых порядков и злоупотреблений социального характера в кайзеровской армии. В них он видел одну из основных причин нашего поражения. В этой связи Хобоом, естественно, обрушился прежде всего на офицерский корпус, обвиняя его в социальной замкнутости, кастовом воспитании и неумении понять и удовлетворить нужды и запросы солдат.

Спору нет, отношения между солдатами и командным составом во время войны иногда крайне обострялись. Достаточно вспомнить о солдатских прибаутках тех лет: «Коли б вместе с офицерами жрали да пили да в отпуска бы с ними вместе ходили, так, глядишь бы, и победили» или «На фронте — голова в кустах, а в штабе — грудь в крестах» и т. д.

Особое внимание Хобоом в своем документе уделял внутриполитической борьбе. И в самом деле, если бы внутриполитические конфликты не имели корней и в армии, а антимилитаристская пропаганда не находила бы отклика в ее рядах, то противоречия и трудности внутреннего характера не повлияли бы на нее в такой степени в годы войны. Особенно ясно это подтвердилось тем политическим воздействием, которое оказывали солдаты пополнения на фронтовые части.

Фолькман уделил особое внимание обвинениям, выдвинутым против офицерского корпуса, и в результате пришел к выводу, что «революционные течения в немецком социализме были повинны в серьезном ослаблении авторитета офицеров». Хобоом в своем меморандуме отмечал низкий образовательный уровень в офицерском корпусе. Возражая ему, Фолькман писал: «Нельзя сравнивать в этом вопросе офицеров и, скажем, гражданских специалистов с высшим образованием. Военная профессия определяет совершенно иные пути и цели интеллектуального развития. Для офицера способность к абстрактному мышлению, к логическим рассуждениям [207] и т. д. имеет меньшее значение, чем воспитание воли, решительность, умение с предельной быстротой и ясностью довести до сведения подчиненных принятое решение. Подобные требования, естественно, не всегда совместимы с глубоким анализом и учетом всех возможных последствий. Напротив, офицеру приходится очень часто полагаться на интуицию. Надо сказать прямо, что груз научных знаний в определенных ситуациях может лишь обременить военного человека».

Однако Фолькман вынужден был все же признать, что «более высокий уровень образования, несомненно, пошел бы на пользу нашим офицерам».

«Без сомнения, — писал он, — кругозор многих офицеров был узок, их политические взгляды односторонни, общая эрудиция в зачаточном состоянии. Нельзя отрицать и то, что многие из них находились во власти кастовых предрассудков и проявляли неоправданное высокомерие. В армии с ее иерархической лестницей, раз и навсегда установленным порядком, основанным на безоговорочном подчинении и строжайшей дисциплине, свободное демократическое развитие, естественно, наталкивалось на определенные трудности».

Несмотря на это, Фолькман утверждал, что германское офицерство создало, «лучшую армию в мире». Но далее он вынужден был признать одностороннюю реакционную политическую ориентацию офицерского корпуса, его консервативность, то, что его «морально-идеологические основы... коренятся в далеком прошлом» и что для него были характерны специфические обычаи, определенный образ жизни и собственный кастовый кодекс.

Фолькман отмечал в своем заключении, что офицерский корпус имел решающее влияние на внешнюю политику и внутриполитическое развитие страны. В этом были повинны, по его мнению, политические лидеры рейха — слабые, безынициативные, не способные стать «эпицентром политического волеизъявления». Здесь Фолькман, не вдаваясь, впрочем, в детали, подходил к вопросу, имевшему определяющее значение для исхода войны: к диспропорции между военным и политическим руководством, а проще говоря — к тому факту, что верховное командование практически подчинило себе ответственных политических руководителей. «Гармония политического и военного руководства», о которой [208] столько говорили в Германии, осталась недостижимой целью. Это было не случайно и объяснялось отнюдь не личными качествами политических и военных лидеров тех лет. Именно политический строй позволил верховному командованию подмять все под себя, чтобы сконцентрировать все силы на осуществлении захватнических планов господствующих кругов.

Охарактеризовав положение в офицерском корпусе, Фолькман попытался вскрыть общие причины социальных конфликтов в армии. По его мнению, в начале войны, в ее маневренный период, их вообще не было и отношения между рядовыми и командным составом не оставляли желать лучшего. Таким образом, в первый период войны наша военная система, по его мнению, выдержала испытание. Но дальнейшее превращение кадровой армии в массовую в корне изменило ее социальную структуру, а это в сочетании с деморализующим воздействием голода, огромных потерь, физического и духовного перенапряжения всех слоев населения в свою очередь «развязало темные инстинкты» и явилось главной причиной беспорядков. В заключение Фолькман пришел к выводу, что социальные конфликты в армии начались уже после того, как вся страна была доведена войной до крайней степени истощения. Развал армии он объяснял специфическими особенностями этой войны, в первую очередь превосходящими силами противника.

Что до меня, то работа с Фолькманом лишь окончательно укрепила мою уверенность в том, что вся легенда «об ударе кинжалом в спину», утверждения, что Германия проиграла войну лишь после того, как революция нанесла фронту удар в спину, — сплошная ложь. Однако нельзя недооценивать того значения, которое приобрел этот миф в Веймарской республике и прежде всего в рейхсвере.

Непрекращающаяся пропаганда этих лживых утверждений привела к тому, что многие военные, которые после окончания войны предпочитали помалкивать, теперь, приободрившись, стали вспоминать о том, как их рота или батарея до последнего дня успешно отражала натиск противника и была готова продолжать борьбу вплоть до заключения перемирия на выгодных для Германии условиях. Без сомнения, некоторые из этих людей [209] были по-своему правы: в их подразделениях дело, возможно, так и обстояло. Но, говоря об этом, они не принимали во внимание общее положение на фронте. К таким «рассказчикам» принадлежал, между прочим, и будущий начальник генштаба вермахта Бек, в то время майор рейхсвера, считавший, что германская армия, отойдя за Рейн, могла бы еще выиграть время в оборонительных боях, если бы не революция, разразившаяся в ноябре 1918 года. Оценивая обстановку на фронте в те дни, Бек подчеркивал слабость противника; боеспособность англичан и французов, по его мнению, постоянно падала, а американские войска еще не обладали достаточной закалкой и боевым опытом для проведения решающего наступления в короткие сроки.

Разумеется, английские и французские войска несли огромные потери в ходе войны, и осенью 1918 года, когда стал вырисовываться полный разгром Германии, их боеспособность резко понизилась. Но, с другой стороны, бесспорно и то, что германский Западный фронт разваливался, а на стороне союзников стояла свежая, хорошо оснащенная американская армия. Победа союзников не вызывала больше сомнений, хотя они, вероятно, и не хотели теперь платить за нее такими же потерями, которые понесли за предыдущие военные годы. Но осенью 1918 года время работало на западных союзников в еще большей степени, чем в течение всей войны.

Бесспорно было и то, что немецкий тыл, предельно истощенный, уже к концу 19.16 года не мог и не хотел больше нести бремя войны. Провал немецких наступательных операций еще весной 1915 года с достаточной ясностью показал, что фронт и тыл Германии оказались не в состоянии выиграть войну и осуществить захватнические планы магнатов германской тяжелой индустрии и пангерманских кругов, а в 1918 году факты неопровержимо доказывали, что Германия уже проиграла войну и стоит перед полным военным разгромом. Германская армия уже не имела сил для активных операций, способных решить судьбу войны, и, более того, как показали события осени 1918 года вплоть до 11 ноября, не могла уже достаточно эффективно сдерживать наступление противника.

В 1914 году германское командование провозгласило: «Время работает на нас». Этот лозунг противоречил [210] здравому смыслу: время работало против Германии. Немецкие правящие круги, развязавшие войну, игнорировали истинное положение дел, недооценивали силы противника и переоценивали собственные экономические и военные возможности. За эти ошибочные расчеты немецкому народу и пришлось расплачиваться своими материальными ценностями и кровью. [211]

Снова в министерстве рейхсвера. Референт по вопросам территориальных частей и пограничной стражи

После завершения порученной мне работы в Имперском архиве с 1 октября 1928 года я снова был переведен в военно-политический отдел на должность референта. Шлейхер сразу же сказал мне: «Сначала будете помогать майору Отту и майору Тейссену — у них два ответственных задания, которые потребуют еще немало времени». Речь шла, во-первых, о внутриполитических вопросах, связанных с постройкой броненосца, типа «А» и последующей закладкой еще трех таких боевых кораблей, и, во-вторых, о легализации путем официальных правительственных актов некоторых тогда еще засекреченных оборонных мероприятий рейхсвера.

В июне 1928 года к власти пришло правительство, образованное социал-демократом Германом Мюллером, которого Шлейхер еще раньше усиленно рекомендовал президенту Гинденбургу в качестве канцлера. Пост министра внутренних дел в правительстве Мюллера занял Зеверинг. В министерстве рейхсвера существенные перемены произошли еще в январе 1928 года: ушедшего Гесслера сменил отставной генерал Тренер. Я слышал, что Шлейхер, поддерживавший дружеские отношения с Тренером еще со времен войны, сыграл немаловажную роль в его назначении на пост министра рейхсвера, использовав с этой целью свое личное влияние на президента Гинденбурга. Позже мне рассказывали, что старый фельдмаршал испрашивал согласия на назначение Тренера не у кого иного, как у отрекшегося кайзера Вильгельма, проживавшего в то время в голландском городке Доорне. Объяснялось это просто: Тренера по-прежнему обвиняли в том, что в ноябре 1918 года он поставил вопрос об отречении кайзера. Придя в [212] министерство, Тренер сразу же проявил себя гораздо более энергичным, дальновидным и знающим руководителем, чем его предшественник Гесслер. В прошлом профессиональный военный, он пользовался необходимым авторитетом в министерстве и обладал знаниями, основанными на практическом опыте.

Тренеру удалось еще более укрепить положение министра рейхсвера и прежде всего усилить его политическое влияние. Это проявилось, между прочим, и в осуществлении давнего проекта Шлейхера — создании в министерстве с 1 марта 1929 года специального Управления министерства, состоявшего из политического, контрразведывательного и юридического отделов, а также адъютантуры министра, то есть отдела кадров. Начальником Управления министерства был назначен Шлейхер.

В первое время после этого он продолжал осуществлять и непосредственное руководство военно-политическим отделом. Но и после того, как в конце 1929 года фрегатен-капитан (капитан 2-го ранга) Геттинг был назначен на пост начальника военно-политического отдела, Шлейхер продолжал лично направлять работу своего детища. Он по-прежнему проводил «рабочие летучки» с офицерами отдела, в первое время ежедневно, а впоследствии, по мере расширения своих политических функций, — реже, иногда не чаще одного раза в неделю, В создании Управления министерства сыграли определенную роль следующие причины: адъютантура, контрразведка, юридический отдел и военно-политический отдел объединились под руководством Шлейхера для координации их работы, а также для того, чтобы разгрузить министра, которому они были ранее подчинены непосредственно. Кроме того, эта реорганизация сняла с повестки дня вопрос о назначении в министерство рейхсвера парламентского статс-секретаря, который вновь и вновь поднимали социал-демократы. Наконец, это повышало в министерстве роль самого Шлейхера — первого советника и консультанта министра рейхсвера.

Я вернулся в министерство в самый разгар дебатов о постройке броненосца «А». Вообще военно-морской флот оказался в центре внимания уже к концу 1927 года. Это было связано, с одной стороны, с постройкой броненосца «А» — первого из четырех кораблей этой серии, [213] а с другой стороны, — с уже упомянутыми выше политическими инцидентами в «Императорском яхт-клубе» в Киле.

Момент для представления рейхстагу программы строительства броненосцев был выбран неудачно: общественность еще была взбудоражена скандальной аферой кинофирмы «Фёбус» и делом капитана 1-го ранга Ломана.

Ломан, начальник отдела морских перевозок Управления военно-морских сил, в течение нескольких лет бесконтрольно расходовал бюджетные ассигнования, выделенные для секретных оборонных мероприятий, вкладывая их в темные спекуляции в расчете на прибыль. Часть этих денег он инвестировал в кинокомпанию «Фёбус», которая, между прочим, снимала и пропагандистские фильмы по заказам военно-морского ведомства. Кроме того, Ломан предоставлял из бюджетных средств ссуды и кредиты частным лицам по различным рекомендациям, а также приобрел несколько доходных домов и участков для застройки, которые собирался сдать в наем или с выгодой перепродать. Этим, однако, его активность не ограничилась: он организовал в своем отделе собственную секретную службу, самочинно приобрел несколько торговых судов с целью переоборудовать их под сторожевики, тральщики и охотники за подлодками, создал на государственные деньги в Голландии нелегальное конструкторское бюро для проектирования подводных лодок и в довершение всего организовал специальное бюро, разрабатывавшее мероприятия по мобилизации военной экономики на случай войны.

После того как фирма «Фёбус» обанкротилась, газета «Берлинер тагеблат» потребовала опубликовать отчетность Ломана. Этим вопросом вынужден был заняться и рейхстаг, однако специальная парламентская комиссия, созданная для расследования этого дела, не сочла нужным проинформировать общественность в полном объеме обо всех махинациях капитана. По данным Гесслера, спекуляции Ломана обошлись республике в 26 миллионов марок. Этот скандал вынудил в конце концов министра Гесслера и начальника Управления военно-морских сил адмирала Ценкера подать в отставку.

Таким образом, дебаты о постройке броненосца «А» начались под знаком этой скандальной аферы, в ходе [214] которой вскрылась, впрочем, лишь часть подпольных оборонных мероприятий.

Первый бюджетный взнос на строительство броненосца «А» был принят большинством в рейхстаге в марте 1928 года. Депутаты от КПГ, СДПГ и Немецкой демократической партии голосовали против. Однако рейхсрат — палата земель — наложил вето на законопроект, и канцлер Маркс (Партия центра), возглавлявший тогда правительство, решил отсрочить закладку броненосца до осени 1928 года, начав ее после очередных выборов в рейхстаг.

На выборах в мае 1928 года вопрос о постройке броненосцев сыграл большую роль. Число голосов, поданных за СДПГ, выдвинувшую предвыборный лозунг «Питание для детей вместо броненосцев», значительно возросло. В новом кабинете социал-демократы получили, кроме поста канцлера, еще три министерских портфеля. Однако социал-демократические министры, позабыв о предвыборных лозунгах, уже 10 августа 1928 года проголосовали за постройку броненосца.

Министр рейхсвера Тренер выступил в поддержку законопроекта о постройке броненосцев уже при первом его чтении в рейхстаге. После перенесения дебатов на осень он поручил своему аппарату подготовить военно-политический меморандум по этому вопросу. Проект такого меморандума, представленный Управлением военно-морских сил, Тренер забраковал. Помню, как Шлейхер на одной из «летучек» говорил об этом неизвестном мне документе:

«Так не годится. Нельзя же в наши дни писать о «морской мощи» и «крейсерской войне». С политической точки зрения это немыслимо. Это они сочинили небось под шорох бороды старика Тирпица. Мы ведь не собираемся посылать в океан крейсерские эскадры, как делал он в мировую войну. Это же совершенно нереально! Вообще надо сказать, что при нынешнем финансовом положении республики закладка броненосцев крайне несвоевременна. Но после обсуждения в бюджетной комиссии вопрос этот получил столь широкую огласку, что назад пути уже нет».

Вскоре после этого майор Отт, то есть не моряк, а общевойсковой офицер, получил задание подготовить «меморандум о броненосцах» с учетом указаний Гренера [215] и Шлейхера. Разумеется, этот документ доказывал целесообразность строительства броненосцев, но в отличие от предыдущего содержал анализ военно-политической обстановки на наших восточных границах и обосновывал необходимость военных приготовлений.

В меморандуме отмечалось, что государство создало и укрепило свои вооруженные силы, которые должны ныне находиться в состоянии постоянной боевой готовности. Поскольку противоречия и напряженные отношения между отдельными государствами — явление повсеместное, разрешение этих конфликтов военным путем с течением времени неизбежно. «Но Германия сможет участвовать в войне, лишь имея реальные шансы на успех, — говорилось далее. — Если же таких шансов не будет, то ни один ответственный руководитель никогда не решится снова ввергнуть немецкий народ в кровавую пучину войны и вновь обречь его на бессмысленные жертвы. Если же, однако, благоприятные перспективы будут налицо, то Германия сможет использовать их тем полней, чем мощней она будет в военном отношении». Затем меморандум констатировал, что задачей германского флота в случае столкновения с Польшей явится обеспечение безопасности Восточной Пруссии. И далее меморандум содержал следующее, явно направленное против Советского Союза, положение:

«...как с военно-оперативной, так и с политической точки зрения легко можно себе представить, что немецкому флоту придется развернуть боевые действия не только против Польши, но и против других государств бассейна Балтийского моря. Выше уже упоминалось, сколь сложно переплетаются в Европе различные противоречивые интересы. Достаточно в этой связи вспомнить о вооруженных конфликтах между Россией и Польшей, а также между Россией и государствами-лимитрофами...»

В подтверждение особых задач германского флота на Балтике в меморандуме была приведена цитата из английского журнала «Нейвэл энд милитери рекорд», в которой говорилось, что «боеспособный германский флот в Балтийском море мог бы стать противовесом русским военно-морским силам в этом районе». В заключение меморандум доказывал, что новые броненосцы превосходят по своим боевым качествам крейсеры водоизмещением в 10 тысяч тонн, входящие в состав [216] ряда иностранных флотов, и разъяснял все преимущества, связанные с заменой устаревших линкоров этими броненосцами.

Надо прямо сказать, что приведенная цитата из английского журнала передавала основную мысль всего меморандума. Она свидетельствовала о том, что Англия в своей борьбе против Советской России рассчитывала на поддержку Германии.

Меморандум был размножен и в секретном порядке разослан членам кабинета и некоторым депутатам рейхстага по специальному списку с последующим возвратом. Однако вскоре после этого текст его был опубликован в одной из английских газет. Считали, что эта «утечка информации» была организована не без участия ближайшего окружения Штреземана. Кроме того, меморандум был опубликован и в «Дер Классенкампф» — журнале левых социал-демократов. В мае 1931 года первый броненосец класса «А» был спущен на воду под названием «Дейчланд».

Второе ответственное задание, порученное военно-политическому отделу, заключалось в подготовке документов и данных для доклада кабинету о засекреченных оборонных мероприятиях в рейхсвере и на флоте. Рейхсканцлера и раньше в общих чертах информировали по этим вопросам. Но «дело Ломана», опыт обсуждения военных статей бюджета и целый ряд других связанных с этим вопросом событий побудили министра рейхсвера Тренера добиваться, чтобы рейхсканцлер и кабинет официально одобрили секретные мероприятия рейхсвера. Это в первую очередь относилось к финансированию этих мероприятий, которое до этого осуществлялось по особому разрешению министра финансов за счет отдельных открытых статей и позиций «раздутого» военного бюджета. Такой порядок осложнял всесторонний контроль за расходованием средств. Теперь Тренер настаивал на легализации бюджетных расходов на секретные военные мероприятия, иными словами, на принятии для их финансирования специального бюджета, подлежащего проверке и утверждению в правительстве. В этой связи и возникла необходимость подробно проинформировать членов кабинета о секретных мероприятиях рейхсвера.

Шлейхер считал, что момент для этого самый подходящий, [217] ибо в состав кабинета в тот момент входили три социал-демократических министра, да и сам рейхсканцлер был социал-демократом. Шлейхер стремился к тому, чтобы социал-демократические лидеры несли свою долю ответственности за военные приготовления, и рассчитывал в конечном счете добиться конструктивного участия всей СДПГ в оборонной политике. К тому же Межсоюзническая военная контрольная комиссия была упразднена еще в начале 1927 года.

Подготовку этого доклада министр рейхсвера поручил подполковнику Шлейхеру с группой старших офицеров министерства, занимавшихся организационными и бюджетными вопросами. Обсуждение этого доклада на заседании кабинета состоялось в начале октября 1928 года. В ходе обсуждения речь шла не о каких-либо новых требованиях и планах, а лишь о легализации секретного, так называемого «черного бюджета» для финансирования тайных военных мероприятий, запрещенных Версальским договором, и об упорядочении соответствующей отчетности (с тех пор секретные ассигнования для сухопутных сил стали называться «голубым бюджетом», а для флота — «красным бюджетом»). Проекты этих бюджетов разрабатывались генштабом и Военно-морским управлением в соответствии с их конкретными планами.

Долгосрочные военные планы того времени предусматривали в случае «развертывания» (это слово употреблялось тогда вместо «мобилизации», запрещенной Версальским договором) увеличение численности сухопутных сил в три раза — с 7 до 21 дивизии, а также создание 11 дивизий Пограничной стражи, в том числе трех — в Восточной Пруссии. Подразделения пограничной охраны на первых порах намечалось оснастить главным образом тем оружием старой кайзеровской армии, которое удалось утаить от Межсоюзнической контрольной комиссии. Это оружие, тайный сбор которого был организован на всей территории рейха, полностью поступало в распоряжение формируемых пограничных частей. Сложней обстояло дело с оснащением новых дивизий, число которых планировалось довести до 21, для чего требовалось приобрести новое оружие, снаряжение и боеприпасы. Из-за финансовых затруднений дело это продвигалось медленно. [218]

Кабинет Мюллера одобрил тайные мероприятия министерства рейхсвера. Было установлено, что секретную часть военного бюджета утверждает только кабинет и обсуждению в рейхстаге она не подлежит. Уточнение чисто технических финансовых вопросов при этом было поручено министерству рейхсвера совместно с министерством финансов и председателем ведомства финансового контроля Германской империи{1}. Основная задача заключалась в том, чтобы включить секретные ассигнования в различные статьи открытого бюджета, не раскрывая их истинного назначения. «Голубой бюджет» на 1929/30 финансовый год составлял 71,3 миллиона марок, «красный бюджет» — около 7 миллионов. В одном из постановлений кабинета Мюллера, принятом в феврале 1930 года, между прочим, говорилось:

«В особом регистре перечислены все мероприятия, подлежащие засекречиванию по внешнеполитическим соображениям, то есть мероприятия, которые по масштабам, характеру или месту осуществления нарушают запреты Версальского договора или нормы Ноллэ. Эти мероприятия являются частью разработанной программы, уже одобренной имперским правительством».

Форсированная подготовка к троекратному увеличению численности рейхсвера началась в 1930 году. Прежде всего необходимо было получить оружие, военное имущество и боеприпасы для оснащения четырнадцати новых дивизий. Еще в 1928 году производство оружия и боеприпасов в Германии превысило нормы, установленные для рейхсвера председателем Межсоюзнической контрольной комиссии французским генералом Ноллэ. Немецкие военные заводы уже тогда начали производство некоторых видов тяжелого оружия, например противотанковых пушек, орудий и т. д. Наряду с этим различные инстанции министерства рейхсвера в сотрудничестве с промышленными кругами занимались вопросами конструирования новых типов военных самолетов, танков, подводных лодок и торпед. Административно-хозяйственному управлению сухопутных сил по согласованию [219] с Войсковым управлением было поручено организовать и координировать исследовательскую работу и производство в области военной техники и снабжения войск. Важную роль играли при этом иностранные филиалы немецких фирм, в частности в Голландии, Испании и Швеции.

Штабы военно-морских округов в Киле и в Вильхельмсхафене поддерживали тесный контакт с ответственными представителями гражданского судоходства, с тем чтобы на случай мобилизации учесть гражданские суда самых различных типов.

В 1930 году Шлейхер по поручению Тренера и рейхсканцлера Брюннинга через французского посла в Берлине Франсуа-Понсэ, с которым он поддерживал дружеские отношения, запросил мнение французского и английского правительств о возможности увеличения рейхсвера. Шлейхер добивался сокращения двенадцатилетнего срока службы в армии до пяти лет при одновременном увеличении численности рейхсвера до 130 тысяч человек и территориальных контингентов, включая Пограничную стражу, до 200 тысяч, а также разрешения предоставить рейхсверу определенное количество еще запрещенных видов оружия — тяжелых орудий, танков и самолетов. Мне неизвестно, шел ли Шлейхер в ходе этих переговоров на какие-либо внешнеполитические уступки. Сам он, во всяком случае, заявлял, что в обоснование своих требований в ходе переговоров он приводил лишь внутриполитические соображения.

Определенная подготовка к трехкратному увеличению личного состава рейхсвера уже проводилась на базе существовавших семи дивизий. В основу при этом был положен принцип, согласно которому все военнослужащие командного и младшего командного состава проходили боевую подготовку в объеме следующего очередного звания или должности. Так, например, ефрейтор получал подготовку унтер-офицера, командиры отделений — подготовку командиров взводов, последние в свою очередь — подготовку командиров рот и т. д. Этот план, разумеется, невозможно было осуществить на все сто процентов, но все же он сыграл важную роль в решении задачи трехкратного увеличения числа пехотных дивизий. Впрочем, в частях и подразделениях не знали, что эти формы боевой подготовки являются, по сути [220] дела, подготовительными мобилизационными мероприятиями.

В порядке подготовки к трехкратному увеличению числа пехотных дивизий были поставлены на учет определенные категории лиц, годных к несению службы. В эту категорию входили те граждане, чье социальное происхождение и подготовка позволяли рассчитывать на то, что они в случае необходимости явятся на сборные пункты по первой повестке.

Форсированные военные приготовления отражались и на внешней политике. В Лиге наций рейхсканцлер Мюллер с одобрения Тренера и Шлейхера в сентябре 1928 года фактически потребовал для Германии равноправия в области вооружений. С этого момента лозунг «равноправия в вооружениях» все более выдвигался на первый план. Шлейхер считал, что под таким постоянным давлением западные державы в конце концов пойдут нам навстречу.

В поддержку этого требования была развернута широкая пропагандистская кампания, в которую включился, между прочим, и так называемый Имперский центр патриотической службы («Хейматдинст»). Созданный еще в 1917 году для пропаганды «войны до победного конца», этот центр продолжал свою деятельность и в Веймарской республике, сначала в непосредственном ведении рейхсканцлера, а позднее в составе министерства внутренних дел. Теперь «Хейматдинст» развил бурную деятельность, издавая большими тиражами и усердно распространяя плакаты, брошюры, открытки и прочие материалы со статистическими данными и диаграммами, в которых сравнивалась оборонная мощь Германии и ее соседей. После того как социал-демократический кабинет одобрил тайные мероприятия министерства рейхсвера, Тренер и Шлейхер рассчитывали, что им удастся привлечь к сотрудничеству всю СДПГ, хотя ее лидеры под давлением рядовых членов партии и коммунистов вынуждены были неоднократно выступать против рейхсвера по частным вопросам. Это, впрочем, почти никогда не мешало им голосовать за военные бюджеты.

Шлейхер правильно оценил директивы по вопросам оборонной политики, принятые на Магдебургоком съезде СДПГ в 1929 году. Несмотря на отдельные уступки пацифистским течениям, настроенным враждебно по отношению [221] к рейхсверу, СДПГ в основных положениях своей «оборонительной программы» выступила в поддержку вооруженных сил. Именно это от нее и требовалось. Шлейхер был в общем и целом удовлетворен. «Что же, — говорил он, — поживем — увидим, как СДПГ намерена сотрудничать с рейхсвером на практике».

То, что социал-демократы вновь выдвинули свое старое требование «республиканизации армии», было, по мнению Шлейхера, в порядке вещей, точно так же, как и включение в программу некоторых пацифистских положений: ведь в партии имелось много различных течений, которые, по его словам, нужно было «привести к одному знаменателю».

Референт по вопросам прессы военно-политического отдела майор Маркс опубликовал в журнале «Внесен унд вер» (№ 2 за 1930 год) статью «Государство и армия», предварительно одобренную Шлейхером. В статье говорилось:

«Мы с удовлетворением отмечаем, что самая крупная из наших политических партий [то есть СДПГ. — В. М.] в своей военной программе отказалась от идеи классовой борьбы и признала, хотя и в половинчатой и завуалированной форме, необходимость сотрудничать с нашим государством и его вооруженными силами. Мы усматриваем в этом признак того, что настанет день, когда широкие массы рабочих в нашей стране поймут и поддержат цели и установки нынешней германской армии».

Последующие годы показали, однако, что многие рядовые члены СДПГ в отличие от своих лидеров отнюдь не отказались от идеи классовой борьбы. Классовая борьба в эти годы обострилась в результате политики нацистов и их покровителей, то есть прежде всего промышленных кругов. Не в последнюю очередь этому ходу развития способствовала и линия, проводившаяся командованием рейхсвера. Достаточно в этой связи упомянуть о традициях, культивировавшихся в рейхсвере, и о связях армии с военными союзами. Члены этих союзов, стремясь к военному реваншу, вначале сочувствовали нацистской партии, а затем и примкнули к ней. Некоторые из них вошли впоследствии в число наиболее активных нацистов.

Особое внимание министерство рейхсвера уделяло охране восточных границ, и прежде всего секретным [222] мероприятиям в этой области, которые не затрагивали непосредственно строевые части. С 1929 года до конца сентября 1931 года я занимал в военно-политическом отделе должность референта по вопросам Пограничной стражи. В ходе работы мне приходилось поддерживать контакт главным образом с Т-2, организационным отделом генштаба, точнее, с его III отделением, ведавшим вопросами территориальной обороны и пограничной охраны. Начальником отдела был в те годы подполковник Кейтель (произведенный вскоре в полковники), впоследствии начальник главного штаба гитлеровского вермахта, казненный после войны в числе военных преступников по приговору Нюрнбергского трибунала. Кейтель уже в то время был «вхож в верхи» — меня же допустили к нему лишь один раз в конце сентября 1929 года, когда я был переведен из министерства в строевую часть и сдавал дела. Из сотрудников орготдела я встречался по работе лишь с майором Хейнрици, начальником III отделения, а главным образом с капитаном Бушенхагеном.

Я давал политические заключения по предлагаемым ими мероприятиям или докладывал о них Шлейхеру. Речь шла при этом чаще всего о текущих вопросах, связанных с территориальной обороной и пограничной охраной: об одобрении отдельных предложений по этим вопросам; о постановке на воинский учет студентов, которые прошли или должны были пройти краткосрочные сборы или курс военизированной физической подготовки; и, наконец, о чрезвычайных происшествиях, имевших место в ходе выполнения секретных мероприятий. Еще с 1923 года министерство рейхсвера, до тех пор занимавшееся вопросами охраны восточных границ от случая к случаю, приступило к планомерным подготовительным мероприятиям в этих районах. Но особенно широкий размах приняли здесь военные приготовления после заключения Локарнского договора. Все мероприятия по охране границ, как и вопросы территориальной обороны, относились к компетенции генштаба. Центром этой деятельности был I военный округ в Кенигсберге, которому в отличие от других военных округов были предоставлены широкие полномочия в организации пограничной охраны. Штаб II военного округа в Штеттине [223] помогал наладить пограничную службу вдоль восточных границ Померании на участке до южной части провинции Гренцмарк. Отсюда до самой Верхней Силезии пограничная охрана входила в ведение III военного округа (со штабом в Берлине). Организация охраны границ считалась военной и политической задачей первостепенной важности. Именно поэтому все старое оружие военного времени, которое удалось утаить от Межсоюзнической контрольной комиссии, было предоставлено частям Пограничной стражи. Политические принципы, которыми надлежало руководствоваться при создании этих частей, были сформулированы в директивных указаниях, выработанных Гесслером в конце июня 1923 года в результате целой серии совещаний с министром внутренних дел Пруссии Зеверингом, в которых участвовал Шлейхер, а также сопровождавший его министериаль-директор Абегг. Директивы эти в общем и целом сохранили свою силу вплоть до 1931–1932 годов. Шлейхер говорил как-то, что по категорическому требованию Зеверинга министерство рейхсвера и министерство внутренних дел, сотрудничая при проведении секретных мероприятий в области территориальной обороны и пограничной охраны, должны были обходиться без каких-либо письменных документов. Из своего аппарата Зевкринг, по его словам, посвящал в эти вопросы лишь обер-президентов{1}.

Впервые мне довелось ознакомиться с этими директивами в 1924 году. Впоследствии, в период с 1929 по 1931 год, ведая в военно-политическом отделе вопросами Пограничной стражи, я не раз перечитывал их. Рабочий экземпляр документа по соображениям конспирации не имел ни грифа, ни заголовка, ни подписей. Согласно этим директивам, задачей Пограничной стражи и войск территориальной обороны являлась охрана границ от нападения противника, подавление насильственных антиконституционных акций и борьба со всеми прочими нарушениями общественного порядка. По всем вопросам территориальной обороны и пограничной охраны военным учреждениям и гражданской администрации надлежало установить и поддерживать тесное [224] взаимодействие. Конкретные мероприятия проводились штабами военных округов в сотрудничестве с обер-президентами соответствующих провинций при обязательном утверждении принятых решений в вышестоящих инстанциях. Запрещалось привлекать к подготовке и проведению этих мероприятий политические и общественные организации, какие-либо партии, военные союзы и т. д. Бесхозное оружие и военное имущество надлежало собирать и учитывать как собственность государства. К хранению его следовало привлекать лишь надежных граждан, отвергающих любое изменение конституционного порядка насильственным путем. Далее необходимо было организовать в каждой провинции учет конского поголовья и транспортных средств, наличных запасов продовольствия и других необходимых для военного снабжения материалов. В восточных пограничных областях допускалось проведение особых подготовительных мероприятий.

Пограничная стража входила в состав территориальных войск в районах, прилегавших к восточным границам Германии, включая Восточную Пруссию, и считалась организацией местного подчинения. Она была составной частью малоподвижной гражданской обороны. В ней служили главным образом бывшие фронтовики — солдаты, унтер-офицеры и офицеры, проживавшие в пограничных районах. Для создания Пограничной стражи в предельно сжатые сроки оружие, предназначенное для отдельных ее подразделений, хранилось на частных складах, у «политически благонадежных» лиц и в случае необходимости могло быть быстро распределено.

Одним из наиболее уязвимых пунктов Пограничной стражи с точки зрения упомянутых директив было хранение оружия у лиц, отнюдь не благонадежных, а также сотрудничество с военными союзами, в частности со «Стальным шлемом», имевшее место вопреки категорическому запрету. Это был сложный вопрос. Согласно директивам к несению пограничной охраны допускались лишь отдельные члены этих союзов как частные лица, но не сами союзы как организации. Однако практически этот порядок был лишен всякого смысла и, очевидно, был введен лишь в целях внешней маскировки. Его нарушали повсеместно. Так, например, в некоторых районах члены «Стального шлема» добровольно вступали [225] в части Пограничной стражи якобы без ведома своего местного руководства. Это было совершенно неправдоподобно, если учесть тесные связи между рейхсвером и «Стальным шлемом». В отряды Пограничной стражи надлежало принимать прежде всего жителей соответствующих районов. Но среди населения этих районов готовность к несению службы изъявляли главным образом члены «Стального шлема» и Немецко-национальной народной партии. К тому же большинство вольнонаемных служащих Пограничной стражи (так называемые гражданские служащие войск территориальной обороны), в подавляющем большинстве своем бывшие офицеры, сами состояли в «Стальном шлеме» и в других военных союзах и при комплектовании Пограничной стражи, естественно, отдавали предпочтение своим коллегам из этих союзов. Вступали ли члены «Стального шлема» в какой-либо деревне в Пограничную стражу индивидуально или местное руководство союза само подбирало и направляло добровольцев из числа своих членов, разница невелика. Дело все равно сводилось к тому, что в роте Пограничной стражи, расквартированной в этом районе, оказывалось 30–40 членов местного отделения «Стального шлема». Случаи нарушения директив министерства рейхсвера еще более участились после того, как с усилением влияния нацистской партии ее членов также стали привлекать к несению пограничной службы.

Наряду с вольнонаемными служащими рейхсвера, руководившими мероприятиями по организации Пограничной стражи, ее командные кадры составляли местные помещики, педагоги и чиновники, сплошь бывшие офицеры и, следовательно, люди правой ориентации.

Примечательно, что с легализацией тайных мероприятий министерства рейхсвера изменилось и положение гражданских служащих территориальных войск. Они, правда, и впредь оставались вольнонаемными служащими, поскольку увеличение офицерского корпуса рейхсвера было запрещено Версальским договором. Однако если раньше они как гражданские лица имели право вступать в политические партии и союзы, то теперь под влиянием непрекращавшейся критики по адресу рейхсвера это было запрещено. Зато в качестве своего рода компенсации их должностные оклады были приравнены [226] к окладам соответствующих категорий офицерского состава. Кроме того, для них был установлен определенный порядок продвижения по службе и назначения пенсий. Таким образом, эта категория гражданских служащих была уравнена в правах и обязанностях с кадровыми офицерами (за исключением избирательного права, которого последние были лишены).

В июне 1930 года по распоряжению Шлейхера я совершил инспекционную поездку в восточные пограничные районы. В те дни последствия мирового экономического кризиса уже привели к серьезным трудностям в сельском хозяйстве страны, и министерство рейхсвера опасалось, что это в свою очередь неблагоприятно скажется на Пограничной страже. На рабочих совещаниях у Шлейхера неоднократно обсуждалось положение сельского хозяйства в восточных районах. Шлейхер и Гренер считали, что государственные субсидии в рамках «Восточной помощи» следует предоставлять лишь рентабельным хозяйствам, сохранившим здоровую экономическую основу; помещичьи имения, отягощенные ипотекой, по их мнению, подлежали разделу с предоставлением земельных участков колонистам, в том числе и бывшим солдатам.

Готовясь .к поездке, я побеседовал с капитаном в отставке Хольтцендорфом, который занимал в военно-политическом отделе должность референта по вопросам сельского хозяйства и сам владел имением в районе Пренцлау. Я проконсультировался с ним о положении в сельском хозяйстве, чтобы заранее уяснить себе нужды и интересы землевладельцев, которые одновременно несли пограничную службу в восточных районах.

Перед отъездом меня принял и прусский министр внутренних дел Зеверинг. Он сказал, что, за исключением отдельных случаев, жалоб и претензий по вопросам сотрудничества между рейхсвером и гражданской администрацией в пограничных районах к нему не поступало. Однако он обратил мое внимание на то, что трудности в сельском хозяйстве этих районов могут привести к непредвиденным последствиям и для пограничной службы. Местные землевладельцы недовольны. Зеверинг посоветовал мне встретиться с обер-президентом провинций Померании и Гренцмарк. Обер-президента Людемана в Бреслау, по его словам «человека трудного», [227] он пообещал «взять на себя». Во время аудиенции министр угощал меня яблоками вместо сигар: он не курил. Имперский министр внутренних дел Вирт, которого я посетил после этого, не дал мне никаких особых советов. Он попросил меня в случае необходимости обращаться по всем вопросам лично к нему или к его заместителю Эрбе, которого я хорошо знал. По словам Вирта, в его ведомстве кое-кто недолюбливал военных. На прощанье министр просил передать привет его доброму другу Лукашеку{1} и попотчевал меня крепкой баденской вишневкой, которая пришлась мне по душе куда больше, чем яблоки Зеверинга.

Прибыв в Штеттин, я узнал, что обер-президент Померании отсутствует. Обращаться к его заместителю с личными рекомендациями министра рейхсвера меня отговорили. В дальнейшей поездке меня сопровождал начальник разведотдела штаба II военного округа майор барон фон Габленц. Я истолковал это как признак того, что штаб округа учел политические аспекты моей командировки. По пути в Нойштеттин мы посетили имение отставного капитана фон Хейдебрека, который в 1920–1922 годах играл известную роль в Силезии, командуя там отрядом фрейкора. Мы застали хозяина во дворе (с отрядом человек в 15 он как раз проводил тактические занятия на тему «Полк в обороне»). Здесь же я познакомился и с майором фон Бризеном, которого называли «некоронованным королем Померании». Фон Бризен служил в рейхсвере по вольному найму и был душой Пограничной стражи в этом районе. Что же до самого Хейдебрека, то и прервав занятия, он беседовал с нами исключительно о военных делах. Входил ли он уже тогда в нацистскую партию, я не знаю. Так или иначе, он стал впоследствии обергруппенфюрером штурмовиков Померании и был убит по приказу Гитлера во время расправы со штурмовиками в «ночь длинных ножей» — 30 июня 1934 года.

На следующий день по дороге через Штольп мы поехали в имение некоего фон Цитцевица, пожилого человека, которого все называли «господин ротмистр». По [228] соседству с его имением были расположены имения двух его сыновей. К вечеру в доме фон Цитцевица собралась дюжина местных помещиков и отставных офицеров, Один из сыновей хозяина выступил перед гостями с со» общением о положении в сельском хозяйстве и о причинах роста ипотечных долгов. Он подчеркнул, что без быстрой и радикальной помощи со стороны государства сельскому хозяйству в этих районах угрожает полный, развал. При этом, по мнению докладчика, одного лишь единовременного погашения ипотечной задолженности было бы недостаточно. Он потребовал принятия долгосрочной программы помощи восточным районам, поскольку-де землевладельцы, избавившись от задолженности, все равно будут вынуждены искать кредита в периоды между сборами урожаев и вновь завязнут в Долгах, Фон Цитцевиц младший подчеркивал, что ввиду плохих почв в этих Местах мелкие и средние крестьянские хозяйства обречены, а животноводство возможно Лишь в ограниченных масштабах. Затяжной кризис в сельском хозяйстве восточных районов неминуемо отразится и на состоянии охраны границы, ибо крестьяне йод угрозой разорения потеряют всякую охоту к несению пограничной службы. При этом, по словам докладчика, следовало учесть, что местные землевладельцы занимают руководящие посты в Пограничной страже и являются ее костяком и в идеологическом и в военном, отношении.

После нескольких выступлений в этом же духе слово было предоставлено мне. В своем кратком резюме я подчеркнул, что министерство рейхсвера осведомлено о тяжелом положении в сельском хозяйстве, но считает, что в рамках программы «Восточной помощи» нецелесообразно погашать ипотечную задолженность всех имений подряд. Помощь следует оказать лишь рентабельным помещичьим имениям и крестьянским хозяйствам. Нельзя забывать о том, что государство вынуждено расходовать значительные средства на выплату пособий по безработице, Хотя опыт и подтвердил, что миграция сельскохозяйственного населения (колонистов, крестьян, батраков) неизбежна, сказал я в Заключение, с военной точки зрения необходимо воспрепятствовать слишком большой утечке населения из этих районов. [229]

В одном из округов местный ландрат повез меня в крупное помещичье имение, брошенное владельцем и его семьей на произвол судьбы. Земли в этом имении частью перешли к соседям, а частью остались невозделанными. Но во время поездки я видел и рентабельные крестьянские хозяйства. Впрочем, большинство их существовало лишь благодаря тяжелому труду всех чле-, нов крестьянской семьи от мала до велика, а в некоторых из этих хозяйств пришлось продать часть угодий — прежде всего лес, — чтобы уплатить долги или хотя бы часть долгов.

Несколько лучше обстояло дело в провинции Гренцмарк у обер-президента фон Бюлова. Он сказал мне, что плотность населения здесь выше, чем в соседних районах, и — что самое главное — крупные помещичьи имения здесь, к счастью, чередуются в разумной пропорции с крестьянскими хозяйствами. Это, по мнению обер-президента, объяснялось наличием более плодородных почв прежде всего в поймах рек Барте и Нетце, где много крестьян занимается животноводством, продуктам которого обеспечен хороший сбыт. Правда, и здесь было несколько погрязших в долгах крупных имений, но Бюлов выразил надежду, что кредиты в рамках «Восточной помощи» помогут спасти эти имения, как и значительное количество обремененных долгами крестьянских дворов.

Фон Бюлов показал мне также несколько дворов крестьян-колонистов, брошенных своими хозяевами, которые не смогли расплатиться с кредиторами. Но и в провинции Гренцмарк я видел рентабельные крестьянские хозяйства. Как правило, и здесь не нанимали работников, и хозяйство держалось только на труде членов крестьянской семьи, довольствовавшихся скромным достатком.

Говоря об этих хозяйствах, Бюлов, однако, подчеркнул, что, исходя из общих интересов сельского хозяйства, важнее предоставить кредиты по программе «Восточной помощи» в первую очередь крупным землевладельцам, а не крестьянам. Но конечно, не следует забывать и о крестьянах, особенно с военной точки зрения, учитывая, что именно крестьянские дворы являются основным резервом для комплектования Пограничной стражи. [230]

Подготовительные мероприятия в области охраны границ проводились в соответствии с намеченными планами. В провинции Гренцмарк граф Шверин, крупный землевладелец, пользовавшийся большим влиянием среди местных помещиков и крестьян, принимал в этих мероприятиях самое активное участие. После бесед с обер-президентом Бюловом я пришел к выводу, что условия для организации охраны границ отнюдь не везде были столь неблагоприятными, как в пограничных районах Померании.

В городе Шнейдемюль я распрощался с майором фон Габленцем из штаба II военного округа и направился в Бреслау. По договоренности с Зеверингом я не пошел к обер-президенту Нижней Силезии Людеману и обратился прямо в штаб 2-й кавалерийской дивизии, подчиненной штабу III военного округа в Берлине и ответственной за организацию охраны границ в этом районе. Там я узнал, что кризис в сельском хозяйстве в Силезии развивался не столь остро, как в других районах. Однако в Нижней Силезии его последствия более ощутимы, чем в Верхней. В ходе организации пограничной службы штаб дивизии пока не сталкивался с затруднениями, но сотрудничество с обер-президентом Людеманом в Нижней Силезии и Лукашеком в Верхней Силезии оставляло желать лучшего. Социал-демократ Людеман в вопросах пограничной охраны не проявлял особого рвения и даже чинил различные препятствия, особенно в организации хранения оружия. Лукашек был слишком робок. Впрочем, по мнению штаба дивизии, это объяснялось в какой-то степени и этнической неоднородностью населения провинции.

В Оппельне я встретился и с самим Лукашеком, членом Партии центра. Первым делом я передал ему привет от имперского министра внутренних дел Вирта. Обер-президент сказал мне, что ничего не имеет против Пограничной стражи, но советует проявлять в этом деле максимальную осторожность, учитывая смешанный характер местного населения, состоящего из немцев и поляков. Серьезных затруднений при создании Пограничной стражи, по его словам, пока не было, но «господа военные иногда слишком нетерпеливы». Он, Лукашек, намерен и впредь оказывать содействие в организации [231] охраны границ, но при этом по-прежнему будет учитывать местную специфику.

По возвращении в Берлин я представил докладную записку о результатах поездки фон Шлейхеру, теперь уже генералу. Доклад этот сводился к тому, что последствия кризиса в сельском хозяйстве в различной степени ощущаются в пограничных провинциях, что сотрудничество соответствующих военных инстанций с прусской гражданской администрацией, в общем, налажено повсюду, за исключением Верхней и Нижней Силезии, и, наконец, что в данный момент еще нельзя предсказать, каково будет дальнейшее развитие сельскохозяйственного, кризиса в этом районе.

Комментируя мое донесение, Шлейхер сказал:

«Кризис в нашем сельском хозяйстве является в сущности частью общего экономического кризиса. Программа помощи восточным районам, вероятно, поможет кое в чем. Разумеется, исходя из наших интересов, мы не можем допустить, чтобы некоторые пограничные районы совсем обезлюдели. Но о сельском хозяйстве пусть думают те, кому поручено проводить в жизнь программу помощи восточным районам, — это их дело. Мы же по-прежнему -считаем, что следует погасить долги лишь рентабельных предприятий, независимо от того, крупные это имения или крестьянские хозяйства. Нерентабельные крупные имения придется разделить между колонистами, не считаясь с тем, нравится это землевладельцам или нет. В конце концов, у государства есть и другие заботы, которых хватит на много лет. В стране почти три миллиона безработных, о них тоже придется подумать. А налоговые поступления уменьшаются с каждым днем!»

Против выдвинутого Шлейхером плана раздела нерентабельных крупных имений между колонистами в целях укрепления охраны границ особенно резко выступил «Ландбунд» — союз крупных землевладельцев, сразу же поднявший крик об «аграрном большевизме».

Вопрос «Восточной помощи» еще не раз обсуждался на шлейхеровских «летучках». Как-то в начале лета 1931 года он, между прочим, заметил: «К сожалению, у меня есть некоторые основания предполагать, что Старик [то есть президент Гинденбург. — В. М] дал себя втянуть в распределение фондов помощи восточным [232] районам и завяз в этом деле довольно основательно», Шлейхер имел при этом в виду, что в отдельных случаях Гинденбург лично вмешивался в распределение этих средств в Восточной Пруссии.

В результате дело дошло до того, что средства из «Восточного фонда» получили некоторые помещики, которые вовсе не нуждались в деньгах и использовали их для покупки новых земель.

Гинденбург не постеснялся оказать за счет государства помощь кое-кому из своей помещичьей родни. Так, правительственный комиссар по распределению фондов «Восточной помощи» в Померании, крупный землевладелец Юрген фон Девиц, пользовавшийся особым доверием Гинденбурга, в ставке которого он служил в годы войны, сначала «санировал» на казенные деньги хозяйство одного из родственников Гинденбурга, а вскоре после этого выделил своему отцу из государственных фондов «Восточной помощи» сумму, превышавшую установленный законом предел.

Кроме Пограничной стражи, в стране существовала еще одна нелегальная военизированная организация — так называемый Фельдъегерский корпус. Он состоял из бывших добровольцев, которые в свое время действовали в Верхней Силезии, а в 1923 году были направлены в Рурскую область для организации там по заданию и под руководством рейхсвера актов саботажа против французских оккупационных войск. Позднее с одобрения фон Секта они были сведены в Фельдъегерский корпус, расквартированный на территории V и VII военных округов, штабы которых размещались соответственно в Штутгарте и Мюнстере. Впоследствии фельдъегерские отряды были созданы и в других военных округах. В них принимали и членов нацистской партии. Фельдъегерский корпус подчинялся непосредственно оперативному отделу. (В то время он условно назывался отделом сухопутных сил Войскового управления.) Всеми вопросами, связанными с фельдъегерскими подразделениями, занимался отставной полковник фон Фосс. Содержались эти отряды на пожертвования, поступавшие прежде всего от рурских промышленников. Гесслер еще в 1923 году, потребовал распустить Фельдъегерский корпус, но фон Сект не выполнил этого распоряжения, Наконец, уже в декабре 1928 года, был подписан приказ о роспуска [233] фельдъегерских отрядов, Однако это относилось лишь к организации, а не к ее личному составу, который по тому же приказу был переведен в подразделения Пограничной стражи.

Несмотря на официальный запрет, продолжался и нелегальный набор добровольцев на краткосрочные воинские сборы. Так, в 1929–1930 годах такие сборы прошли многие студенты высших учебных заведений, главным образом из числа членов военных союзов. В Дрездене преподаватель пехотного училища капитан Роммель (будущий фельдмаршал) руководил военным обучением гимназистов старших классов. В качестве инструкторов он привлек к занятиям унтер-офицеров учебной роты своего училища.

Социал-демократический рейхсканцлер Мюллер узаконил нелегальные акции рейхсвера, но К.ПГ в эти годы не прекращала борьбы против рейхсвера и его секретных военных мероприятий. Представители Коммунистической партии Германии, выступая в рейхстаге и в прессе, разоблачали подготовку новой войны, и прежде всего подготовку войны против Советского Союза, с участием Германии. В этой связи коммунисты напоминали о финансовой, экономической и политической зависимости Германии от Англии, Франции и в еще большей степени от США. Особое внимание КДГ уделяла разоблачению подготовки войны в промышленности, проводившейся в интересах германских промышленных кругов.

Здесь я подхожу к другой области военной политики, которая в отличие от Пограничной стражи не регламентировалась директивными указаниями 1923 года. Речь идет о взаимоотношениях вооруженных сил и промышленности в Веймарской республике.

Управление вооружений сухопутных сил сразу же после войны в тесном контакте с промышленниками начало изучать и осваивать опыт военных лет в области экономики и вооружений. По инициативе этого ведомства в 1926 году в Берлине под председательством тайного советника Борзига было основано статистическое общество, которое занялось изучением военно-промышленного потенциала отдельных предприятий. Общество являлось консультативным органом; оно, в частности, выявляло предприятия, способные выпускать военную [234] продукцию, а также устанавливало и поддерживало связь с отдельными военными заводами. В штабах военных округов были введены должности офицеров — референтов по вопросам экономики, в задачу которых входили оценка и учет производственных мощностей предприятий, имеющих военное значение. Этим офицерам поручалось также установить, имеются ли на этих предприятиях машины и станки, необходимые для выпуска военной продукции, а если их не хватает, то как их приобрести или получить путем обмена с другими предприятиями. Вначале вся эта деятельность ограничивалась учетом и инвентаризацией, но собранные данные впоследствии принимались во внимание при распределении военных заказов. Управление вооружений и Войсковое управление руководили деятельностью «офицеров по экономическим вопросам» в централизованном порядке. Выше уже говорилось о тайных связях между министерством рейхсвера и промышленными кругами по вопросу конструирования новых образцов оружия для различных родов войск. Штабы военных округов в пределах своей компетенции также устанавливали контакты с ведущими промышленниками и крупными помещиками на местах.

Тесные связи между рейхсвером и промышленностью проявлялись и в том, что промышленные фирмы тотчас же принимали к себе на службу офицеров из Управления вооружений, вынужденных по тем или иным причинам выйти в отставку. Это вызвало бурные протесты общественности, и Гесслер вынужден был издать приказ, согласно которому бывшим офицерам рейхсвера разрешалось поступать на службу в промышленные фирмы лишь три года спустя после выхода в отставку.

Особенно сложную и трудоемкую задачу военно-политического отдела министерства рейхсвера, которую так и не удалось разрешить до моего ухода в сентябре 1931 года, представлял план координации высшего военного и политического руководства в стране в случае «развертывания», то есть мобилизации, и войны. На основании опыта прошедшей войны Войсковое управление считало, что в годы мировой войны в Германии не удалось объединить и скоординировать должным образом политическое руководство и высшее военное командование. Поэтому было решено обеспечить это единство в будущем путем заранее продуманных организационных [235] мероприятий. В соответствии с этим на случай войны намечалось создать под руководством рейхсканцлера имперский военный кабинет в составе министра рейхсвера, министра внутренних дел и еще пяти-шести министров, чьи ведомства приобретают первостепенное значение с началом военных действий. Министр рейхсвера Тренер поручил начальнику оперативного отдела разработать соответствующий проект. В связи с моим откомандированием в войска я так и не узнал, какое решение было принято по этому вопросу. [236]

Свержение социал-демократического правительства Пруссии

Позиции, которые занимала СДПГ в государственном аппарате Пруссии — самой крупной и самой важной в экономическом и политическом отношении провинции (земли) Веймарской республики, были помехой для германской финансовой олигархии на ее пути к установлению в стране открытой фашистской диктатуры. Многие члены социал-демократической партии и Всегерманской федерации профсоюзов возлагали большие надежды на СДПГ и профсоюзы и были уверены, что лидеры этих организаций используют свое влияние для отражения фашистского натиска.

Легальным путем подорвать позиции СДПГ в Пруссии было невозможно. Результаты выборов в прусский Ландтаг 24 апреля 1932 года ясно показали, что нацистам и реакционерам не удастся образовать собственное Правительство. На коалицию с СДПГ им также не приходилось рассчитывать. Поэтому германские империалисты и милитаристы взяли курс на государственный переворот и стали готовиться к свержению законного прусского правительства, возглавлявшегося социал-демократами.

Руководство СДПГ в этот ответственный момент и не помышляло о том, чтобы поднять рабочих на борьбу против назревавшего государственного переворота. Вместо этого оно решило «не выходить из конституционных рамок», то есть, иными словами, предоставить империалистам и военщине полную свободу действий в борьбе против социал-демократического прусского правительства. Оно даже поощряло их в этом. Так, в середине июля 1.932 года министр внутренних дел Пруссии Зеверинг, обсуждая с имперским министром внутренних [237] дел фон Гайлом вопрос о назначении в Пруссию чрезвычайного имперского комиссара, заметил: «Не теряйте времени! Чего вы ждете?»

В личном архиве Винценца Мюллера, с октября 1931 года командовавшего ротой в мюнхенском гарнизоне сохранились нижеследующие записи о его участии 6 акции рейхсвера 20 июля 1932 года:

«19 июля 1932 года начальник военно-политического отдела министерства рейхсвера полковник Отт позвонил из Берлина в служебное помещение роты 7-го саперного батальона в Мюнхене и попросил меня по возможности скорее взять отпуск и сразу же выехать в Берлин» По его совету я должен был объяснить моему начальнику, что отпуск мне необходим ввиду личных обстоятельств.

В Берлин я приехал 20 июля к 9 часам утра. На вокзале меня встретил капитан в отставке Ганс Геннинг фон Хольтцендорф, вольнонаемный сотрудник военно-политического отдела. Он сообщил мне следующее: «С сегодняшнего дня в черте Большого Берлина и в провинции Бранденбург будет объявлено чрезвычайное положение для того, чтобы сместить правительство Брауна — Зеверинга. Возможно, не пройдет и часа, как президент республики подпишет соответствующий декрет. Исполнительная власть в этом районе перейдет к командующему III военным округом генералу фон Рунштедту. Вы будете прикомандированы к нему в качестве референта по вопросам, связанным с введением чрезвычайного положения. Задача осложняется тем, что в частях 3-й дивизии, дислоцированных в этом районе (в Берлине практически можно рассчитывать только на войска из гарнизона Потсдама и Франкфурта-на-Одере), сейчас отпускной период, и многих офицеров и солдат вы не досчитаетесь. Под рукой у вас только берлинский караульный полк. Впрочем, надо полагать, крупных воинских контингентов вам и не потребуется. В крайнем случае можете рассчитывать на подразделения других дивизий, которые в соответствии с планом боевой подготовки находятся сейчас неподалеку, в летних лагерях Добериц и Ютербог. Следует, однако, иметь в виду, что в распоряжении полицей-президента Берлина имеется около 20 тысяч человек. Залог успеха — внезапность. Она обеспечена. Сразу же после обнародования [238] декрета президента генерал фон Рунштедт отстранит от должности полицей-президента Берлина Гржезинского, его заместителя Вейса и начальника полиции полковника Хеймансберга, прежде чем они успеют принять контрмеры. Если они откажутся тут же добровольно подать в отставку, их следует взять под арест. После этого имперское правительство сможет предпринять дальнейшие необходимые шаги».

Вскоре после этого я явился в штаб III военного округа к генералу фон Рунштедту. Не успел я доложить о прибытии, как на столе у генерала зазвонил телефон. Звонил министр рейхсвера фон Шлейхер. Он сообщил, что президент подписал декрет о введении чрезвычайного положения. Министр передал мне привет и закончил разговор словами: «Надеюсь, что вы справитесь с этим делом. Ни пуха ни пера!»

Декретом, принятым на основании статьи 48 Конституции, президент назначил рейхсканцлера чрезвычайным имперским комиссаром Пруссии, возложил на него функции премьер-министра Пруссии и предоставил ему право сместить членов прусского кабинета и поручить руководство отдельными министерствами другим лицам до своему усмотрению. Поскольку декрет этот был уже на пути к нам, я продиктовал под копирку следующий текст уведомления Гржезинскому, Вейсу и Хеймансбергу: «На основании декрета президента Республики о восстановлении общественного порядка и безопасности от 20 июля 1932 года вы увольняетесь с должности (следовала должность адресата). В случае вашего отказа сдать дела предъявитель настоящего приказа уполномочен арестовать вас».

Тут же я срочно вызвал в штаб III военного округа капитана Гауффе и трех фельдфебелей из 3-го батальона 9-го пехотного полка, расквартированного в Шпандау. Из числа офицеров 3-й дивизии, которым можно было поручить это дело, Гауффе просто первый подвернулся мне под руку. По поручению Рундштедта я дал ему следующие указания:

«По приказу командующего округом вы возьмете два штабных лимузина и поедете со своими тремя фельдфебелями в полицейское управление Берлина. Там вы вручите адресатам три полученных от меня уведомления. Если означенные лица добровольно сдадут дела, [239] вы проследите за тем, чтобы они немедленно покинули служебные помещения и не возвращались к своим прежним обязанностям. Предварительно вы потребуете, чтобы они подписали соответствующие обязательства. Если же они откажутся выполнить приказ, возьмите их под стражу и доставьте их поначалу на военную гауптвахту в Моабит».

Не успел я проинструктировать капитана Гауффе, как позвонил полковник Маркс, ведавший в министерстве рейхсвера вопросами прессы, и сообщил, что по желанию президента Гинденбурга следует Гржезинского, Вейса и Хеймансберга в случае их отказа сдать дела подвергнуть лишь «почетному аресту».

После этого Гауффе получил указание препроводить означенных лиц в случае необходимости не на гауптвахту, а в офицерское казино Берлинского караульного полка и держать их там под соответствующей охраной. В доверительном порядке я проинформировал Гауффе и о том, что новым полицей-президентом Берлина назначен бывший полицей-президент города Эссена Мельхер, а новым командиром полицейских войск — полковник полиции фон Потен.

Капитан Гауффе отбыл со своими фельдфебелями на двух лимузинах в полицейское управление. Не прошло и часа, как он доложил мне оттуда по телефону:

«Сначала все трое согласились выйти в отставку. Но после затянувшихся переговоров, в ходе которых особенно упорствовал заместитель полицей-президента Вейс, они передумали. Вейс заявил, что государственного чиновника могут уволить лишь вышестоящие инстанции после разбирательства его дела в административном порядке. Во всех других случаях чиновника можно лишь временно отстранить от исполнения его служебных обязанностей».

Я договорился с Гауффе по телефону, что как можно скорей вышлю к нему мотоциклиста с тремя новыми уведомлениями, текст которых мне практически подсказал сам Вейс. Я тут же продиктовал письма примерно следующего содержания:

«В соответствии с декретом президента Республики от 20 июля 1932 года, принятым на основании статьи 48 Конституции, вы немедленно отстраняетесь от исполнения ваших служебных обязанностей. В случае [240] неисполнения настоящего приказа предъявитель сего уполномочен взять вас под стражу».

Генерал фон Рунштедт подписал эти уведомления, и связной мотоциклист выехал с пакетом к капитану Гауффе в приемную полицей-президента.

Тем временем Гржезинский позвонил Рунштедту и сказал ему.

— Господин генерал, вы отстраняете меня от должности! За что? Я сделаю все, что вы хотите. Но вы же еще ничего от меня не требовали!

— То есть как это не требовал? — ответил Рунштедт. — Я же в письменной форме предложил вами двум вашим коллегам сдать дела. Добавить мне к этому нечего. К тому же я действую не по своей инициативе, а выполняю приказ министра рейхсвера!

Рунштедт сразу же передал мне содержание своего разговора с Гржезинским. Капитан Гауффе то и дело звонил из полицей-президиума, докладывая обстановку. Еще до прибытия мотоциклиста с новыми приказами в полицей-президиум между Гржезинским, Вейсом и Хеймансбергом в присутствии Гауффе произошел следующий разговор:

— Рунштедт настаивает на выполнении полученного им приказа, — сказал полицей-президент. — Нам остается только подчиниться.

— Я не собираюсь добровольно уходить в отставку, — возразил Хеймансберг. — Это несовместимо с честью офицера.

— Но что прикажете делать? — вмешался Вейс. — Они [то есть рейхсвер. — В. М.] добьются своего. Сила на их стороне. Упрячут вас за решетку — и дело с концом. Так что не надо громких слов! К тому же без пенсии вы все равно не останетесь!

К 11 часам утра связной мотоциклист из штаба округа прибыл в полицей-президиум и передал капитану Гауффе новые уведомления, составленные «по всей форме». Вскоре Гауффе сообщил мне по телефону:

— Все трое хотя и заявили, что, ознакомившись с приказом, они слагают с себя полномочия, но дать соответствующую подписку отказались. Вообще говоря, здесь становится неуютно. Смена полицейских в городе происходит в 12 часов, и во дворе как раз выстроилась дежурная полицейская рота для развода по постам. [241]

Я доложил обо всем Рунштедту, и тут же по телефону передал Гауффе распоряжение генерала:

— Арестуйте всю троицу и препроводите их в офицерское казино караульного полка. На смену полицейских постов не обращайте никакого внимания — им сей» час не до вас. Как только прибудете в казино, звоните сюда.

Не прошло и получаса, как Гауффе доложил по телефону об исполнении приказа.

Генерал фон Рунштедт связался с командиром караульного полка, проинформировал его о случившемся и приказал разместить арестованных в казино под надежной внутренней и наружной охраной и обращаться с ними во всех отношениях корректно. Вслед за этим он поручил главному военному прокурору III округа Золлю, которого тем временем специально вызвали из отпуска, переговорить с «арестантами» в казино и урегулировать все необходимые формальности.

После того как полицейская верхушка была таким образом обезврежена, рейхсканцлер фон Папен приступил к осуществлению дальнейших запланированных мероприятий по ликвидации правительства Пруссии. Он пригласил к себе Зеверинга, Хиртзифера, заменявшего премьер-министра Брауна, который с начала июня находился в отпуске по болезни, и еще одного министра прусского кабинета и сообщил им, что декретом президента он, рейхсканцлер фон Папен, назначен чрезвычайным имперским комиссаром Пруссии, а Браун и Зеверинг отстраняются от должности. Руководство прусским министерством внутренних дел фон Папен поручил вновь назначенному заместителю имперского комиссара Пруссии д-ру Брахту, до тех пор обер-бургомистру города Эссена.

Зеверинг протестовал и заявил, что он вынужден подчиниться силе. Когда Брахт после обеда явился в свое новое министерство и потребовал от Зеверинга сдать дела, тот отказался, повторив, что подчинится лишь насилию.

— Какая форма насилия вас больше устраивает? — любезно осведомился Брахт.

— Пусть с наступлением темноты два полицейских офицера выведут меня из министерства, — ответил Зеверинг. [242]

Брахт заметил, что, поскольку в Пруссии введено осадное положение, Зеверинга могли бы вывести из кабинета два офицера рейхсвера, а не полицейские, которые как-никак бывшие подчиненные министра. Но тот стоял на своем. С наступлением темноты в министерство прибыли новый полицей-президент Мельхер и новый начальник полиции полковник фон Потен, которые и выпроводили Зеверинга из его кабинета.

В течение того же дня были выпущены на свободу и «узники казино» Гржезинский, Вейс и Хеймансберг, предварительно подписавшие обязательство, что они полностью слагают с себя свои служебные обязанности и впредь не будут пытаться установить какой-либо контакт со своими бывшими учреждениями.

Во второй половине дня 20 июля и в последующие дни до нас доходили слухи о готовящейся забастовке протеста, в частности о назревающей забастовке на железных дорогах. Ничего, однако, не произошло. К тому времени Шлейхер сообщил Рунштедту, что слухи эти не подтвердились. 21 или 22 июля — не помню точно — ко мне в штаб округа явился полицейский вахмистр Шумахер, служивший в полицейском участке Хазенхейде в Нейкёльне, и сообщил, что в Шёнебергском полицейском управлении по инициативе майора полиции Энке хотят провести под председательством Хеймансберга тайное совещание, на котором будет обсуждаться вопрос о возможном противодействии мероприятиям имперского правительства.

Доложив об этом Рунштедту, я по его указанию снова вызвал в штаб капитана Гауффе и, проинформировав его о положении, дал ему следующие инструкции:

«Нужно захватить всех участников этого совещания, намеченного Хеймансбергом. Чтобы никто из них не ускользнул из Шёнебергского полицейского управления, разведайте предварительно все ходы и выходы, уточните, сколько солдат вам необходимо. Операцию начнете в 21 час — это самое удобное время. Главное — застать их врасплох. Вы сами в сопровождении одного-двух унтер-офицеров и сотрудника уголовной полиции, которого я вам пришлю, пойдете на квартиру к Хеймансбергу при Шёнебергском полицейском управлении и составите протокол, в котором перечислите присутствующих. Запишите также их объективные данные, Выясните, [243] с какой целью они там собрались. Затем сотрудник уголовной полиции по вашему указанию произведет обыск квартиры Хеймансберга. Если среди присутствующих действительно окажутся сам Хеймансберг и майор полиции Энке, возьмете их под стражу и доставите на военную гауптвахту. Ордер на арест за подписью Рунштедта вы получите сейчас от меня. Он составлен таким образом, что вы, смотря по обстановке, сможете внести туда еще несколько фамилий. Рунштедт предоставляет вам в этом отношении полную свободу действий».

Около полуночи капитан Гауффе сообщил, что поручение выполнено и Хеймансберг доставлен на гауптвахту.

На основании декрета о введении чрезвычайного положения в стране были запрещены забастовки, а типография газеты КЛГ «Роте фане», выход которой с 21 июля был запрещен на пять дней, занята полицией. Вскоре новый полицей-президент Мельхер позвонил Рунштедту и договорился о занятии Дома Карла Либкнехта — резиденции ЦККПГ. После того как были отданы соответствующие распоряжения, в штабе округа дополнительно издали приказ, уполномочивающий полицейское управление принимать необходимые меры, чтобы воспрепятствовать «нарушениям общественного порядка коммунистами». Однако тут же последовал телефонный звонок от полковника «Маркса из министерства рейхсвера: «Разве можно накануне выборов делать такие вещи? Это же только на руку коммунистам! К. тому же перед выборами, когда в стране шесть миллионов безработных, никаких забастовок и так не будет. Трубите отбой».

Если мне не изменяет память, 23 июля Рунштедту позвонил не то сам Шлейхер, не то полковник Отт или полковник Маркс. Рунштедту сообщили, что Геринг собирается предложить Шлейхеру поддержку штурмовых отрядов и с этой целью лично выехал к нам в штаб округа. Рунштедт получил указание отклонить это предложение на том основании, что рейхсвер не нуждается в поддержке и к тому же акция уже завершена. Вскоре после этого в штаб явился Геринг. В его беседе с Рунштедтом принял участие и начальник штаба III военного округа полковник генштаба Шведлер, незадолго до этого досрочно прибывший по вызову из отпуска. Сразу же [244] после недолгой беседы я узнал от Рунштедта и Шведлера о ее содержании.

Геринг действительно предложил нам поддержку своих штурмовиков, заявив, что в Берлине, Магдебурге, Штеттине и Франкфурте-на-Одере в его распоряжении достаточно людей, которых можно немедленно использовать. При этом, по его словам, в каждом из этих городов штурмовые отряды насчитывают десятки тысяч человек — от 30 тысяч до 60 тысяч. Рунштедт поблагодарил и сказал, что рейхсверу помощь не требуется, а, кроме того, акция против прусского правительства уже завершена. «Если же, — закончил генерал, — придется предпринимать еще какие-либо меры, то рейхсвер справится с этим своими силами».

25 июля Государственная судебная палата отклонила просьбу смещенного прусского кабинета о временном возвращении его к своим обязанностям вплоть до окончательного решения суда о законности действий имперского правительства.

Вскоре после этого решения Государственной судеб» ной палаты президентским декретом от 26 июля 1932 года военное положение в черте Большого Берлина и земле Бранденбург было отменено в связи с предстоявшими 31 июля выборами в рейхстаг, Я возвратился в свою часть в Мюнхен». [245]

Разработка инструкции «об использовании рейхсвера внутри рейха»

Нарастающая волна забастовок осенью 1932 года и прежде всего забастовка на городском транспорте в Берлине, а также усиление антифашистского движения под руководством компартии побудили кабинет Шлейхера поручить командованию рейхсвера подготовку мероприятий по использованию рейхсвера в борьбе против революционного рабочего движения. В этой связи была заново пересмотрена инструкция «Об использовании рейхсвера внутри рейха». Капитан Мюллер принимал участие в переработке этого документа. В его личном архиве сохранилась об этом следующая запись:

«Внутренние акции рейхсвера регламентировались специальной инструкцией, принятой в 1919 году и переработанной в 1921 году. Этот документ состоял из трех частей: общие принципы руководства войсками при боевых действиях по подавлению внутренних беспорядков (эта часть была разработана на основе наставления по применению огнестрельного оружия); взаимодействие рейхсвера с гражданской администрацией и полицией; вопросы связи и снабжения. Ввиду возросшего уровня боевой подготовки рейхсвера в описываемый период многие положения этой инструкции оказались перегружены ненужными подробностями, а то и вовсе устарели, В декабре 1932 года служебная инструкция «Об использовании рейхсвера внутри рейха» подверглась переработке с учетом сложившейся к тому времени внутриполитической обстановки. Еще раньше один из сотрудников военно-политического отдела спросил как-то Шлейхера, не настала ли пора «освежить» эту инструкцию. В тот раз Шлейхер ответил: «Неплохо было бы, но сейчас нельзя. Ведь об этом все узнают». [246]

По прибытии в Берлин я получил от полковника Отта указание о переработке инструкции.

— Существующая инструкция, как известно, устарела, — сказал Отт, — но по соображениям политического характера в 1931 году не удалось приступить к ее пересмотру. Теперь необходимо составить короткую, предельно ясную инструкцию, учитывающую все возможности и устанавливающую общие принципы использования войск для подавления беспорядков внутри страны и применения оружия в подобных акциях. Необходимо, далее, предусмотреть полномочия, предоставляемые при этом командирам воинских частей и соединений, порядок взаимодействия с гражданскими властями и, наконец, меры по обеспечению связи и военной охраны важных объектов.

В отличие от старой инструкции новый вариант в феврале 1933 года был разослан в соответствующие инстанции в качестве секретного документа; однако вскоре после этого военный министр Бломберг приказал возвратить в министерство отосланные экземпляры.

В первой половине декабря 1932 года я имел пятиминутную беседу со Шлейхером. Когда я зашел в его кабинет, он как раз надевал шинель, собираясь уходить. После нескольких замечаний личного характера я сказал:

— Пока я еще не вижу разницы между правительством Шлейхера и предыдущим кабинетом фон Папена. Можно сказать лишь, что рейхсканцлер Шлейхер, будучи одновременно министром рейхсвера, может единолично решить все вопросы, связанные с использованием рейхсвера, тогда как при Папене вполне могло случиться, что рейхсканцлер и министр рейхсвера разошлись бы при этом во мнениях.

— Потерпите несколько дней, — ответил Шлейхер. — После моего правительственного заявления вам все станет ясно. Быть может, инструкция, в составлении которой вы сейчас принимаете участие, нам еще пригодится.

Во время моей работы в военно-политическом отделе министерства рейхсвера в декабре 1932 года полковник Отт рассказывал мне о том, как по поручению Шлейхера он встречался с Гитлером. В конце ноября 1932 года в связи с затянувшимся правительственным кризисом Гитлер выехал в Берлин, чтобы присутствовать при [247] сформировании нового кабинета. Еще в дороге он узнал, что Гинденбург собирается назначить Шлейхера рейхсканцлером. Тогда Гитлер и сопровождавшие его нацистские главари решили сделать остановку в Веймаре и переждать здесь развитие событий.. Туда-то и выехал 1 декабря полковник Отт, чтобы выяснить, какую позицию займет Гитлер по отношению к кабинету Шлейхера: будет ли он относиться лояльно к новому правительству или, быть может, захочет сам войти в его состав. Отт предложил Гитлеру пост вице-канцлера и несколько министерских портфелей для нацистской партии. После этого в свите Гитлера развернулась оживленная дискуссия, в ходе которой выражались самые противоположные точки зрения. Сам Гитлер долго говорил, уставившись в потолок, о развитии и задачах своего «движения», не обращая ни малейшего внимания на ожесточенный спор среди своих приближенных. В конце концов он отказался от участия в новом правительстве независимо от того, кто займет в нем пост рейхсканцлера. Отт в беседе со мной истолковал это как желание Гитлера сохранить свободу рук. Однако в ту же ночь Геринг согласился немедленно встретиться в Берлине со Шлейхером. Во время этой встречи он заявил, что нацисты будут относиться лояльно к новому правительству. В последующие дни Шлейхер приступил к формированию своего кабинета». [248]