Содержание
«Военная Литература»
Мемуары
Чтобы найти истину, каждый должен хоть раз в своей жизни освободиться от усвоенных им представлений и совершенно заново построить систему своих взглядов.
Декарт

На войне

В последние дни июля 1914 года, повредив во время спортивных занятий колено, я лежал в гарнизонном лазарете в Касселе. Родом из Баварии, я в чине фенриха 13-го вюртембергского саперного батальона в Ульме с мая 1914 года находился в Прусском военном училище в Касселе. Заведовавший хирургическим отделением лазарета майор медицинской службы огорошил меня:

— Фенрих, вы повредили себе колено уже второй раз. Эта травма неизлечима. Поэтому едва ли удастся избежать того, что мы возбудим ходатайство о вашем увольнении из армии по непригодности к военной службе.

Однако события помешали моему увольнению. Кассель, как и другие крупные немецкие города, являл собой картину бурного восторга по случаю войны. Теперь ни один человек, обладающий разумом, совестью и любящий жизнь, не мог бы представить себе, что тогда происходило. Некоторые из моих товарищей по военному училищу ежедневно навещали меня и подробно рассказывали о патриотических демонстрациях в городе. Газеты то сообщали о мобилизационных мероприятиях в России, Англии и Франции, то отрицали их, то снова подтверждали прежние сообщения. Взбудораженные событиями, мои товарищи с нетерпением ждали, что их отзовут в войсковые части, к которым они были приписаны. А меня судьба обрекла лежать в постели с ногой в лубке! Я был сильно огорчен этим, злился на себя и на свою болезнь. [10]

Мобилизация, объявленная 31 августа 1914 года, побудила меня покинуть лазарет, несмотря на то что я еле передвигался. Мне повезло: лазарет перестраивался на военный лад, и это облегчило мою задачу. В соответствии с правилами я сдал свою лазаретную одежду, а также принесенную мне библиотекарем две недели назад по его собственной инициативе книгу пангерманиста генерала в отставке фон Бернгарди «О будущей войне», в которой утверждалось, что Германия может удержать свое место в мире только при помощи оружия.

Я направился в свою войсковую часть — 13-й саперный батальон в Ульме — в скором поезде, переполненном офицерами и резервистами{1}. Наряду с людьми, которые радовались войне, в городах, которые мы проезжали, можно было видеть множество плачущих женщин. В Ульме меня ждало большое разочарование: моя 4-я рота еще 31 июля была отправлена в район Верхнего Рейна. Приписанные к ней по мобилизационному плану офицеры и солдаты уже отбыли туда же. Таким образом мне пришлось остаться в запасном батальоне, назначенном для дооборудования крепости Ульм. Травмированное колено уже почти не болело. Главной моей заботой было поскорее попасть на фронт.

Между тем кайзер по случаю утверждения первых военных кредитов 4 августа 1914 года произнес в Берлине, в рейхстаге, речь.

«Нами движет не страсть к захватам, — заявил он, — нас вдохновляет несгибаемая воля сохранить место, указанное нам богом, для себя и для будущих поколений... В навязанной нам обороне, с чистой совестью и не чувствуя за собой никакой вины, мы берем меч в руки... Я больше не знаю партий, я знаю только немцев».

В этих словах я усматривал идею национального сплочения. После пережитых перед войной острых внутренних противоречий это действовало возвышающе и ободряюще: повсюду царила уверенность в победе. Она укрепилась еще больше, когда кайзер заявил одному из вновь сформированных полков перед его отправкой на фронт: «К рождеству вы будете дома».

Об ужасах войны, от которой должны были пострадать не только солдаты, но и мирное население, я не [11] думал, хотя они были известны мне по литературе, например из «Разгрома» Эмиля Золя и «Севастопольских рассказов» Льва Толстого. Сейчас речь шла, как мне казалось, о судьбе Германии. Во всех казармах толпились добровольцы. Вскоре пришли первые сообщения о победах — взятии бельгийского города Льежа и падении Брюсселя. На русском фронте дела шли, по-видимому, не так успешно.

Наш запасный батальон строил плотину, чтобы подготовить в долине реки Блау, западнее Ульма, район для затопления. Солдаты, большей частью старые ландверовцы{1}, были довольны своими тыловыми обязанностями. Но я, как обер-фенрих и молодой офицер, считал позорным сидеть в тылу и боялся, что попаду на войну к шапочному разбору.

В конце августа из моего батальона было затребовано в качестве пополнения семь офицеров и около трехсот унтер-офицеров и солдат. Меня затребовали персонально, так как я просил своего прежнего командира роты капитана Нейнингера забрать меня на фронт. Фронт требовал людей, и туда надо было отправить почти половину строевого состава батальона. Командир запасного батальона заметил, что, если так пойдет дальше, мы истечем кровью. Его слова показались мне весьма сомнительными, почти пораженческими.

28 августа, под звуки песни «Я же должен, я же должен в городок, ты останешься здесь, дорогая...», мы отправились из Ульма. Путь лежал через Биллинген, Страсбург, через Брейшталь к приграничной станции Залес в Вогезах. Жители Вюртемберга и Бадена всюду радушно приветствовали нас. Что же касается эльзасцев, то сначала они держались сдержанно и безразлично, а затем, чем ближе мы подъезжали к франко-германской границе, все откровеннее враждебно.

— Не удивительно, — заметил пожилой офицер резерва. — Большинство эльзасцев не желают знать нас, немцев, они еще помнят инцидент в Цаберне{1}.

После двадцати-двадцатипятикилометрового марша мы прибыли в маленький французский город Сен-Дьена-Меруте, [12] только накануне занятый немецкими войсками. Наконец я оказался в своей старой роте, у капитана Нейнингера, которого очень ценил. Многих своих знакомых я уже не застал: одни были убиты, другие ранены. Как новичка, Нейнингер взял меня в первую же ночь в дозор, чтобы показать, что такое война. Мы привели двух пленных французских альпийских стрелков и потеряли своего унтер-офицера. Доставалось нам порядком: мы строили мосты и дороги, а кроме того, в любое время дня нас использовали как пехоту.

6 сентября рано утром наша рота сосредоточивалась для атаки на опушке леса. Перед нами была французская деревня, дома ее уже пылали, гремел набат. Наша артиллерия в условиях Вогезских гор могла вести только ограниченный огонь. Французы, замаскировав свои позиции, притаились. Началась атака. Едва я пробежал несколько шагов впереди своего взвода, как что-то ударило мне в лицо. Двое моих вестовых потащили меня в укрытие. Кровь хлестала у меня изо рта, я выплевывал зубы. Одна из первых мыслей, пришедших тогда мне в голову, была далеко не «геройской»: «Слава богу, теперь можно будет отоспаться». Однако роту я покидал с тяжелым сердцем. « тылу врач констатировал: слепое огнестрельное ранение в шею, нижняя челюсть разбита и вывихнута.

В Залесе, куда восемь дней назад я прибыл с воинским эшелоном, меня погрузили в товарный вагон, в котором уже лежало примерно полтора десятка тяжело раненных офицеров. Мой сосед, обер-лейтенант, пехотинец с ампутированной ногой, умер по пути в Германию.

На одной из остановок рано утром к поезду прибыли санитары Красного Креста, и до меня донесся простонародный швабский акцент: «Там еще один хрипит, скоро кончится». Двое санитаров вошли в вагон и положили меня на носилки. Я чувствовал, что шея у меня все больше распухает, дышать стало трудновато. Через час я уже лежал на операционном столе городской больницы в Пфорцхейме. Мне посчастливилось попасть в руки хорошего врача. Кормили меня с помощью серебряной трубочки, вставленной в горло. Несколько недель я не мог ни жевать, ни говорить, но производство в лейтенанты [13] скрасило постигшее меня несчастье. Ранение не погасило моего воодушевления войной и уверенности в победе.

Из рассказов раненых стало ясно, что в Северной Франции фронт стабилизовался. Надежды на быструю победу не оправдались.

11 ноября 1914 года, когда я уже снова был в запасном батальоне в Ульме, но еще считался непригодным к несению службы в полевых условиях, сообщение ставки верховного главнокомандующего гласило:

«На Изерском участке [в районе Ипра в Бельгийской Фландрии, близ побережья Канала, — В. М.] вчера мы добились значительных успехов... Западнее Лангемарка молодежные полки с пением «Германия, Германия превыше всего...» атаковали первую линию вражеских окопов и заняли их».

В самых широких кругах немецкого населения, особенно у школьной молодежи, эта оперативная сводка произвела сенсацию, вызвала восторг и гордость геройством и боевыми делами молодежных полков, укомплектованных главным образом добровольцами, преимущественно студентами. В нашем же офицерском собрании в Ульме один старый капитан ландвера сказал так: «Это сообщение из Лангемарка — это же обман. Пусть-ка кто-нибудь попробует с оружием и полной выкладкой идти на штурм под вражеским огнем, да еще при этом петь!» Мы, молодые офицеры, были возмущены этим «нытиком», хотя он был совершенно прав.

В последующие месяцы, особенно когда я снова попал на Западный фронт, из бесед, которые офицеры вели между собой, выявились подробности того, что произошло в Лангемарке в действительности. Молодежные полки и впрямь часто пели «Германия, Германия превыше всего...», но до начала боевых действий. Что же касается боев, то при всем самопожертвовании молодежных полков, большинство офицеров и унтер-офицеров которых не имело боевого опыта, результаты были ужасающими. Полки понесли огромные потери. Весной 1915 го» да я слышал от одного старшего по званию офицера, что среди этих полков, недостаточно подготовленных для штурма мощных укреплений противника, даже возникла паника. Этот офицер назвал Лангемарк [14] «вифлеемским избиением младенцев»{1}. Оценка была направлена главным образом против командования, которое в тяжелейшей боевой обстановке бросило на убой весьма слабо подготовленные части, а затем пыталось скрыть свою личную ответственность за огромные потери в людях с помощью лживых сводок. Я упоминаю об этом случае потому, что после войны о Лангемарке была сочинена целая легенда с целью сагитировать студенческую молодежь в пользу идеи вооруженной защиты государства, то есть в пользу укрепления военной мощи Германии и реванша.

В районе Ипра, где 11 ноября при Лангемарке были уничтожены огнем молодежные полки, немецкие атаки прекратились уже на следующий день. Весь Западный фронт застыл в позиционной войне.

Незадолго до моего ранения капитан Нейнингер, вернувшись из штаба дивизии, высказал мысль, что кампания в Северной Франции протекает не так, как было запланировано. Речь шла о битве на Марне в начале сентября, которая явилась концом решающего немецкого наступления во Франции. Чтобы в случае войны на два фронта — против Востока, то есть России, в против Запада, то есть Франции, а в данном случае еще и против Англии, — нам не оказаться раздавленными перевесом вражеских сил, германский стратегический план 1914 года предусматривал, что в результате быстрого массированного наступления немецких войск с севера, через нейтральную Бельгию, и с запада французская армия будет окружена и разгромлена прежде, чем медленно подойдет «русский паровой каток», как тогда говорили. После победы над Францией или по крайней мере после уничтожения большей части французской армии предполагалось разбить русские войска на Восточном фронте. Временно, с целью выигрыша времени до подхода основных сил немецких войск, там должны были сражаться слабые немецкие силы и австро-венгерская армия.

Германский генеральный штаб считал возможным одержать победу в войне на два фронта лишь при условии [15] быстрой победы на Западе, так как иначе перевес сил противников сказывался бы в ущерб Германии все сильнее. Здесь нет надобности заниматься подробным разбором военных действий, и в частности тем, что могло произойти, если бы та или иная политическая или военная ошибка не была допущена. Решающим практически оказался тот факт, что добиться быстрой победы на Западе не удалось. Тем самым были уничтожены все предпосылки, которые, по мнению германского генерального штаба, были необходимы для благоприятного исхода войны. Тем более что и на Востоке борьба против русских протекала иначе, чем ожидалось. Русских, не жалея средств, поддерживали их западные союзники. Победа, одержанная генералами Гинденбургом и Людендорфом под Танненбергом, не принесла ожидавшегося эффекта. Причиной неуспеха генштабисты считали в первую очередь то, что союзная австро-венгерская армия не оправдала возлагавшихся на нее надежд.

Однако война продолжалась, хотя это совершенно противоречило прежней установке генерального штаба, который считал, что Германия, главным образом ввиду своего экономического положения, не может вести длительную войну. К тому же ситуация на Западе ухудшилась для Германии с самого начала войны, так как под предлогом нарушения Германией бельгийского нейтралитета в войну вступила Англия. И если воевавший на территории Франции британский экспедиционный корпус, летом 1914 года насчитывавший всего 120 тысяч человек, не имел решающего значения, то превосходство английского флота проявилось вскоре самым чувствительным образом в блокаде германского побережья Северного моря. Первые же последствия этого факта глубоко взволновали умы и сердца в Германии, которая на первых порах молила всевышнего: «Боже, покарай Англию!»

С середины декабря 1914 года я снова находился на Западном фронте, в 13-м резервном саперном батальоне XIV резервного армейского корпуса в районе Боном в Северной Франции. Я снова добился, чтобы на меня пришел запрос, так как стремился на фронт. К сожалению, меня назначили уже не в мою старую роту, где я служил в мирное время, а командиром взвода в 1-ю резервную роту Баденской 28-й резервной дивизии. [16]

Командиром, моей роты был капитан ландвера д-р Шехтерло, занимавший до войны Крупный пост инженера на железной дороге в Штутгарте. Шехтерле одинаково хорошо знал тактику и военно-инженерное дело, но весьма критически оценивал ход войны. Благодаря Шехтерле я познакомился с либерально-буржуазной газетой «Франкфуртер цейтунг», которую позднее стал выписывать на фронт.

Как только наступила позиционная война, саперы начали цениться на вес золота. Пехота была плохо обучена оборудованию позиций, а главное, она еще не умела пользоваться средствами ближнего боя, например ручными гранатами, которые изготовлялись тогда саперами и ими же, как правило, использовались. Новые формы боя, например захват окопов с фланга с помощью ручных гранат, еще только начинали развиваться. Жизнь в окопах была необычайно тяжелой: обстрел противника, грязь по колено, перед которой пасовали все ухищрения саперов. К тому же нас все время угнетала нехватка артиллерийских боеприпасов, использование которых было ограничено тридцатью-пятьюдесятью выстрелами в день на дивизию, за исключением особых случаев, да и наши чугунные артиллерийские снаряды были очень плохими. Позднее я узнал, почему нам поставляли чугунные снаряды. «Патриотически» настроенные немецкие промышленники в ходе войны поставляли через нейтральные страны высококачественную гранатную сталь противникам Германии, чтобы заработать побольше, хотя каждая тонна гранатной стали, которую они поставляли своей армии, приносила им более ста марок прибыли. Французы, не страдавшие от недостатка боеприпасов, почти ежедневно вели сильный артиллерийский огонь по отдельным позициям, путям подход и по местам расположения полевых кухонь и транспорта. Особенно неприятным считалось сооружение проволочных заграждений, так как вызывало наибольшие потери. Это объяснялось тем, что первые линии окопов противника находились в среднем в пятидесяти-двухстах метрах от нашего переднего края. Очень не любили у нас и поисков мелкими подразделениями, в которых я много раз участвовал. Нередко задача заключалась в том, чтобы захватить пленных с целью получить данные о противнике, и это было понятно. Совершенно [17] ненавистны были, однако, крупные поиски, которые, как Говорили, служили «поддержанию наступательного духа» и целью которых было занять вражеские окопы. Большей частью такие поиски заканчивались неудачей и приводили лишь к тому, что на передовых позициях создавались постоянные очаги беспокойства, а в результате нехватки боеприпасов мы почти всегда несли большие, чем противник, потери. Солдаты старших возрастов — резервисты и ландверовцы — иногда относились к добровольцам военного времени насмешливо-отрицательно. «Ну-ка, давайте, — говорили они, когда для поиска или какой-либо другой неприятной и опасной задачи требовались солдаты, — докажите, что вы добровольцы».

В общем же настроение в дивизии было тогда еще вполне хорошее, хотя известное разочарование уже наступило. Оно вызывалось тем, что войне не видно было конца. В рождественские дни 1914 года на участках дивизии и на многих других отрезках Западного фронта отмечалось братание с французскими солдатами. На высоте 110 около Фрикура немецкие и французские солдаты обменивались продовольствием. Французские солдаты предложили, чтобы во время выноса раненых с ничейной полосы между позициями прекращалась стрельба. Настроение улучшилось, когда в феврале 1915 года против Англии началась подводная война. Все с нетерпением ждали ежедневных сводок о потопленных кораблях, надеясь, что новое оружие приблизит развязку.

В течение февраля 1915 года 1-я резервная рота вместе со специально приданной баварской саперной ротой получила новую задачу. В районе расположения 109-го резервного гренадерского полка, вблизи дороги Боном — Альбер, французы начали рыть подземную галерею, рассчитывая добраться до важного участка нашей позиции и взорвать его. Необходимы были срочные контрмеры.

С чисто технической точки зрения подземная минная война была похожа на работу в шахтах. Под землей прокладывались штольни и шахты по возможности с наименьшим профилем, около 60 сантиметров шириной, а высотой со стоящего на коленях человека, с деревянными креплениями. Работа велась на глубине от 10 до 30 метров. Кроме проходки возможно большего [18] числа забоев, надо было прокладывать и поперечные ходы. Иногда работали как бы на нескольких ярусах сразу. Нашей задачей было внимательно следить путем прослушивания за прокладкой минных галерей противником, разрушать с помощью взрывов участки вражеской минной системы и, наконец, самим подкапываться под вражеские позиции и взрывать исходные пункты работ противника по минированию. Подземная минная война велась еще во время Крымской войны под Севастополем и в русско-японской войне под Порт-Артуром.

Техническая сторона дела была известна, однако тактического опыта не было ни у -нас, .ни у баварских саперов. В качестве руководства служили две статьи об опыте минной войны из журнала германского генерального штаба за 1908 год. Дальнейшие знания и опыт мы должны были черпать из практики, которая приносила нам попеременно успехи и поражения. Однажды, например, моя рота из-за французского подкопа потеряла пять саперов. Когда я говорил об этом с командиром 109-го резервного гренадерского полка полковником фон Баумбахом, который сделался для меня как бы вторым отцом, подошел офицер генерального штаба 28-й резервной дивизии капитан Бухруккер (после войны Бухруккер стал руководителем «черного рейхсвера»). По поводу трагического случая Бухруккер небрежно обронил: «Что же вы хотите? Лес рубят — щепки летят!» Я разозлился, но был удовлетворен тем, что Баумбах в моем присутствии как следует отчитал капитана.

В конце апреля 1915 года я вместе с тогдашним начальником инженерной службы штаба дивизии, уже упоминавшимся мною капитаном ландвера д-ром Шехтерле, и офицерами саперных подразделений из других дивизий был командирован в Перонь для обмена опытом минной войны. Руководил совещанием полковник инженерной службы из главного командования сухопутных сил. Вопреки моему желанию Шехтерле потребовал, чтобы я рассказал о своем опыте. Это и решило вскоре вопрос о моей дальнейшей службе.

С середины апреля в десяти-тридцати километрах перед позициями 28-й резервной дивизии (район Арраса) благодаря усилению вражеского артиллерийского огня явно обозначались заметные даже нам признаки [19] подготовки французами крупного наступления, одной из тех «материальных битв» на истощение, которые были характерны для позиционной войны на Западе в продолжение почти трех лет. Благодаря этим «материальным битвам» война на Западном фронте все более превращалась в решение чисто арифметических задач. Я имею в виду трату сил обеими сторонами и объем материальных затрат — оружия и боеприпасов. Германская армия отставала по обоим показателям.

Несмотря на то что военная ситуация коренным образом изменилась в худшую сторону, что стало ясно уже в 1914–1915 годах, определенные круги в Германии открыто требовали аннексии чужих территорий. «Франкфуртер цейтунг», которую я читал регулярно, в качестве главного обсуждала вопрос о том, как «Германия может наилучшим образом обеспечить себе путь к решению стоящих перед ней международных задач». Газета считала, что «присоединение чужих территорий является необходимым, чтобы обеспечить нас в военном отношении либо приблизиться к иным нашим целям. Нельзя открещиваться от этих проблем», — констатировала газета. Вслед за тем газета поместила отрывок о немецкой колониальной политике из только что вышедшей книги профессора истории Ганса Дельбрюка «Наследство Бисмарка» с примечанием, что высказывания Дельбрюка по этому вопросу «в настоящее время интересуют всех поголовно». В этом отрывке Дельбрюк называл «первым и важнейшим из всех национальных требований» создание «весьма большой колониальной империи», «германской Индии», под чем он подразумевал принадлежавшие Англии, Франции и Бельгии территории Центральной Африки, Заслуживающим внимания объектом для германского проникновения он считал и Турцию и говорил, что от Северного и Балтийского морей до Персидского залива и Красного моря должен простираться будущий «район приложения немецких экономических сил».

Это отвечало содержанию «Памятной записки о германских целях войны», которая, как я слышал в последующие годы, была тогда же составлена в промышленных кругах и в которой выдвигались требования создания колониальной империи, аннексии территорий во Франции и в Прибалтике, а также фактического присоединения [20] Бельгии. Некоторое число именитый профессоров поддерживало изложенные в «памятной записке» цели.

5 первую очередь речь шла, следовательно, о требованиях, которые обосновывались необходимостью укрепить немецкую экономику. С 1915 года в требованиях увеличить территорию Германии или сферу ее влияния все большую роль стали играть такие аргументы, как необходимость укрепить военную безопасность страны путем исправления ее границ и создания широкого предполья.

Я был тогда очень молод и не имел твердых убеждений. Но во время пребывания в лазаретах я слышал о вещах подобного рода значительно больше, чем многие мои товарищи и сверстники на фронте. Из разговоров между ранеными я убедился, что фронтовые унтер-офицеры и солдаты ничего не знали о такой цели войны, как «расширение территории Германии». Им внушали, будто противник хочет уничтожить всех немцев, и они добросовестно, из последних сил оказывали ему сопротивление.

Примечательно, что позднее в дискуссиях о поражении 1918 года, которые велись внутри страны, вопрос о немецких захватнических целях как важной причине поражения замалчивался правыми кругами. Единственным известным мне исключением является Людендорф, который в своей изданной в 1919 году книге «Мои воспоминания о войне 1914–1918 гг.»{1} подробно обосновывает политику захвата и аннексии чужих территорий, которой он и придерживался. Даже 19 сентября 1918 года, всего за несколько дней до того, как Людендорф вместе с Гинденбургом неожиданно потребовал, чтобы имперское правительство ввиду безнадежного военного положения немедленно начало переговоры о перемирии, он предложил статс-секретарю по иностранным делам фон Гинтце — что было совершенно нереально — исправить намечавшиеся послевоенные, границы, а именно включить Виленскую область в будущее Герцогство Литовское, образовав его милостью Германии.

4 августа 1914 года кайзер (это было время, когда он сам, имперское правительство и главное командование [21] еще верили в быструю победу) заявил: «Нами движет не страсть к захватам». Теперь же, когда на быструю победу не было никаких шансов и когда военное положение Германии ухудшилось, стали выдвигать такие требования, как будто победа Германии уже была в кармане. Тяжелые внешнеполитические и внутриполитические последствия этой политики должны были сказаться в ближайшие годы.

Ожидавшееся большое сражение при Аррасе началось 9 мая 1915 года после пятидневного ураганного огня. Непосредственно под этот удар попала правая половина фронта нашего соседа справа — 26-й Вюртембергской пехотной дивизии. Главный удар французы наносили севернее Арраса. Бои затянулись до лета. Такие названия, как «Высота Лоретто», «Сахарный завод Сушэ», и другие очаги боев упоминались в оперативных сводках на протяжении многих недель. В середине мая 1915 года 28-я резервная дивизия сформировала несколько групп офицеров. В одну из них был включен и я. Мы Должны были на поле боя севернее Арраса изучить опыт ведения боевых действий крупными силами. Кроме того, предполагалось, что 28-я резервная дивизия в недалеком будущем сменит одну из потрепанных в битве при Аррасе дивизий. Задача была поставлена, по-видимому, вышестоящим командованием. Но она могла исходить и от нашего командира дивизии генерал-лейтенанта фон Павела, который до войны использовался «для поручений»{1}. Фон Павел был чрезвычайно грубым и необузданным солдатом. На возвышенности севернее Арраса, за которую шли бои, мы провели три тяжелых дня.

На четвертый день я отпросился у командира группы, чтобы посетить моего старшего брата Эугена, который, как я знал, находился в районе Сушэ в 3-м Баварском пехотном полку. Как католический священник, он подлежал освобождению от строевой службы, но сам добился отправки в действующую армию. Встреча с братом не состоялась, этому помешали условия тяжелой битвы. И я, конечно, не нашел какого-то унтер-офицера Мюллера. [22]

Как-то, когда я после благополучного возвращения в свою роту сидел в блиндаже у Баумбаха, адъютант XIV резервного армейского корпуса, с которым я давно был знаком, позвонил мне и спросил, не желаю ли я отправиться в Турцию. Для военных действий на Дарданеллах подбирается несколько молодых офицеров-саперов, имеющих опыт минной войны. Я согласился. Потом мне стало жаль расстаться с ротой, но согласие было уже дано. Если мне не изменяет память, дня через два солдат с полевой кухни принес копию телеграммы, в которой указывалось: «Лейтенант Мюллер, 13-й резервный саперный батальон, с получением сего переводится в запасный батальон 2-го гренадерского пешего полка в Берлин для направления в германскую военную миссию в Константинополь». Полковник, фон Баумбах, который до войны некоторое время был немецким военным атташе в Персии, а также знал Турцию, дал мне немало советов относительно тамошних порядков.

Кроме указанного в телеграмме запасного батальона, в Берлине я должен был явиться за получением инструкций в военно-инженерный отдел военного министерства. Его начальник майор Августин сердечно принял меня и прежде всего осведомился о здоровье моего отца. Я запнулся на мгновение и подумал: «Какие все же любезные люди эти пруссаки: он не знает моего отца, а спрашивает о его здоровье!» Майор Августин, от которого, по-видимому, не ускользнуло мое замешательство, спросил:

— Вы ведь сын генерала Мюллера?

— Нет, господин майор, — ответил я. — Я родом из Баварии, мой отец — владелец кожевенного завода и депутат ландтага. Должен ли я вернуться в свою роту?

Майор Августин заметил:

— Но ведь у вас есть опыт в минной войне?

На мой утвердительный ответ последовало решение1

— Тогда, разумеется, вы отправитесь в Турцию. [23]

Путь к офицерской профессии

Таким образом, я был откомандирован в Османскую империю только благодаря тому, что меня спутали с сыном генерала. Мой отец Фердинанд Мюллер был кожевенных дел мастером, председателем Баварского союза кожевников, а также депутатом Баварского ландтага от партии Центра, и по моему происхождению и воспитанию нельзя было и предполагать, что я сделаюсь профессиональным офицером. Мои предки уже с 1630 года жили на своем все увеличивавшемся с ходом времени фабричном участке в Айхахе — небольшом городке в Верхней Баварии. Моя мать Виктория, урожденная Дойрингер, происходила из старинной и когда-то очень зажиточной семьи пивоваров, имевшей также довольно большое поместье. В начале восьмидесятых годов ее отец обанкротился в результате введения немецких покровительственных пошлин. Мои родители обвенчались уже после этого несчастья. Они были строгими католиками и (особенно моя мать) любили помогать бедным, старым и больным людям. Когда я учился в начальной школе, мне часто приходилось относить больным еду в небольшой корзинке, а зимой и вязанку дров.

Семья наша была большая. Трое детей умерли в раннем возрасте, выжили две дочери и два сына: старшая сестра Тереза, брат Эуген на пять лет старше меня, младшая сестра Мария, которая, будучи врачом, умерла в 1945 году от профессиональной болезни, и я. Всем нам отец хотел дать образование, так как считал, что в результате развития крупной кожевенной промышленности его кожевенный завод не имеет перспектив. Семья наша жила замкнуто. О причинах этого я раньше не думал. Во всяком случае, здесь не было и тени высокомерия; [24] причиной такой необщительности было, скорее всего, разорение семьи моей матери, сильно сказывавшееся в условиях нашего маленького города. Моя мать была недовольна даже тем, что отец позволил вовлечь себя в политическую жизнь. В ней она видела повод лишь к огорчениям и ссорам.

Первые классы начальной школы Эуген и я прошли в Айхахе. Затем родители послали нас в гуманитарную гимназию в Меттен (Нижняя Бавария). Жили мы в интернате при школе. Считалось, что нам не пристало учиться вместе с другими ребятами из нашего родного города. Выбор пал на Меттен, так как учебным заведением, о котором идет речь, руководили монахи бенедиктинского ордена. Монастырь Меттен был основан Карлом Великим. Он находится у южной оконечности Баварского Леса вблизи Деггендорфа и отрезан от всего света. Гимназия считалась очень хорошей, зато и учителя были очень строги. В первые шесть лет в гимназии и в интернате со мной было немало хлопот из-за отсутствия прилежания и плохого поведения. Когда же я начал все больше интересоваться военным делом, то стал исправляться. В июле 1913 года я окончил гимназию, причем был освобожден от устных экзаменов.

Многому обязан я этой школе. Оттуда я вынес основы знаний, которые пригодились мне в дальнейшей жизни. Разумеется, преподавание определялось католическим миросозерцанием. Принципы католицизма считались мерилом для оценки всех явлений и событий. Вначале обучение и воспитание ориентировалось на педагогические идеалы классической древности. В старших классах (начиная с шестого) преподавание велось значительно более широко, особенно это касалось истории, литературы и истории искусств. Изучение религии в старших классах не ограничивалось заучиванием наизусть и комментированием догматических положений, как это было раньше в большинстве средних школ. С вопросами философии, особенно греческой, и современными проблемами социального характера, излагавшимися в духе примирения между бедными и богатыми, мы знакомились наряду с актуальными политическими вопросами.

На занятиях по иностранным языкам (английский и французский) мы не только упражнялись в обычных [25] переводах, но и читали наиболее значительные произведения английской и французской литературы, что являлось как бы дополнением к урокам общей истории и истории культуры. Да и вообще из-за оторванного расположения гимназии и строгости интернатской жизни у нас оставалось много времени для чтения. Мы имели возможность познакомиться с важнейшими произведениями мировой литературы. Так, например, в программе обязательного и необязательного чтения были названы «Война и мир» Льва Толстого, «Ткачи» Гергарта Гауптмана, «Пёр Гюнт» Генрика Ибсена.

Теперь кое-кто, быть может, улыбнется, прочитав о подобных методах преподавания в школе. Но тогда, до первой мировой войны, учебное заведение, подобное нашему, было редкостью, в чем позднее я не раз имел случай убедиться. Короче говоря, большим преимуществом моей гимназии было то, что отдельные предметы изучались не изолированно, а все преподавание велось по хорошо продуманному единому плану. В Меттене я пристрастился к искусству, литературе и особенно к истории, курс которой там, в отличие от большинства других тогдашних учебных заведений, включал события вплоть до наших дней. Своими знаниями по первым двум предметам я обязан прежде всего весьма уважаемому мною учителю патеру Бонифацу Рауху, который в восьмом классе, хотя и с оговорками критического характера, познакомил нас с «Философией искусства» французского историка Ипполита Тэна.

Тогдашнее учение о сущности, обусловленности и явлениях искусства и литературы было догматическим. Оно исходило из определенных норм, например из греческого идеала красоты, и этот критерий применялся при оценке художественных произведений. Тэн же, напротив, учил, что все явления в области искусства могут быть объяснены историческим развитием, что сценка содержания и формы произведений изобразительного искусства и литературы должна не следовать раз и навсегда установленным канонам, а обосновываться, в зависимости от обстоятельств, всей совокупностью причин и взаимосвязей, определенными процессами развития. Учение Тэна называют также «теорией среды», потому что оно гласит, что данная общественная среда обусловливает суть и отличительные черты [26] творческих достижений. В этом было нечто правильное. Только оставался открытым вопрос, чем же обусловливается сама «среда».

Знакомство с произведениями Тэна имело для меня большое значение: они стали исходным пунктом для преодоления, так сказать, ортодоксальной католической точки зрения, к которой, несмотря на разностороннее обучение, нас приучали бенедиктинские монахи, а также потому, что теория Тэна выходила за пределы религиозно обусловленных узких гимназических представлений. «Философия искусства» Тэна стала для меня руководящей нитью при изучении литературы и искусств. Много лет спустя она сделалась важной исходной точкой, для того чтобы я заново продумал и пересмотрел не только вопросы искусства, но и вопросы общественного развития в целом.

Примерно с 1911 года (я был тогда в седьмом классе) во мне пробудилась склонность к военному делу; мне хотелось после окончания гимназии стать офицером. Времена тогда были неспокойные. Из-за спора с Францией по поводу Марокко в Германии разгорелись националистические страсти. По сути дела, речь шла о конкуренции между немецкими и французскими промышленниками, которые эксплуатировали марокканские сырьевые ресурсы. Германский кайзер, напористо защищая германские интересы, послал канонерку «Пантера» в марокканский порт Агадир. Казалось, что предстоит война с Францией. В конце концов дело было решено «коммерческим» способом: Марокко было объявлено французским протекторатом; Германия за отказ от территориальных приобретений в Марокко увеличила свою колонию Камерун за счет Французской Экваториальной Африки.

В связи с посылкой «Пантеры» в Агадир в Германии возникли острые политические дискуссии по вопросу о деспотизме кайзера. Главным образом социал-демократы, да и некоторая часть буржуазии открыто бранили Вильгельма II. Круги, называвшие себя национальными, были недовольны франко-германским соглашением и сердились по поводу того, что немецкие политик!» отступили. Гимназист седьмого класса Винценц Мюллер вместе с ними считал, что у других есть все, а у нас, немцев, ничего. [27]

Моему увлечению офицерской профессией способствовало чтение воспоминаний об освободительной войне против Наполеона, столетие которой праздновалось в 1913 году. Уже за несколько лет до этого стали много писать и говорить о прусских реформаторах — бароне фон Штейне, Шарнгорсте, Гнейзенау, Бойене и других вождях национального сопротивления. Примерно с 1910 года я стал читать все книги по этому вопросу, в том числе и те, в которых резко критиковались порядки в Германии и Пруссии.

Когда я откровенно высказал родителям желание сделаться офицером, они заколебались и даже отнеслись к этому отрицательно. Отец сразу же заявил, что это не для меня. Офицерский корпус состоит из дворян и сыновей офицеров и чиновников. Кроме того, у нас нет никаких связей с военными кругами, а без протекции меня едва ли примут в армию, да если и примут, то выше звания майора я не дослужусь. В нашей семье не было никаких военных традиций. Мой прадедушка, который в 1811 году, перед походом на Россию, вытянул жребий, нанял вместо себя другого человека. Дед в 1848 году участвовал в гражданской обороне. Моя мать считала, что я должен изучать медицину. Было бы так хорошо, говорила она, если мой брат, уже студент-теолог, станет священником, а я врачом. Эта профессия позволит мне делать так много добра больным и бедным, а если я буду стараться, то и жить в достатке.

Мой отец аргументировал преимущественно политическими контрдоводами. Он, можно сказать, затаил гнев против германского императора и все время говорил о «личном режиме». Особенно возмущался он фразой, произнесенной Вильгельмом II во время одной из его ранних речей: «Кто не за меня, тот против меня, а кто против меня, того я уничтожу». Мой отец вовсе не был настроен, скажем, на бело-голубой лад, то есть по-баварски. Это было видно уже из того, что в праздники наш дом, в числе немногих других домов, украшался не только бело-голубым, но и черно-красным флагом. Мой отец не то чтобы не переваривал пруссаков, как многие баварцы, но он часто критиковал прусскую отсталость, которая, например, была видна из сопоставления прусского избирательного права с избирательным правом в южногерманских землях, то есть проявлялась в прусской [28] трехстепенной избирательной системе. Остэльбцам, прусским юнкерам, он приписывал главную вину за вызвавшую столько волнений политику кайзера, а ведь именно они имеют решающее влияние в армии. Возмущенный, он все время вспоминал слова консервативного депутата рейхстага восточнопрусского юнкера фон Ольденбурга-Янушау, что кайзер может разогнать рейхстаг с помощью одного лейтенанта и десятка солдат. Отец категорически отказался использовать свое влияние как депутат баварского ландтага, чтобы меня зачислили в армию фанен-юнкером (кандидатом в офицеры). После долгих уговоров мои родители согласились наконец, чтобы я сделался офицером.

1 октября 1913 года я поступил в 1-й (баварский) саперный батальон в Мюнхене в качестве добровольца» одногодичника. Мои многочисленные прошения о зачислении фанен-юнкером, с которыми я обращался в различные войсковые части, несмотря на увеличение численности армии, отклоняли под предлогом отсутствия вакансий. Правда, прошения я подал поздно, в конце 1912 — начале 1913 года. Быть может, были и другие причины отказа, например мое социальное происхождение.

Под командой унтер-офицеров началась настоящая муштровка: «Ложись! — Встать! — Ложись! — Встать!» — и тому подобные практические занятия. Иной раз, когда я плохо или якобы плохо выполнял упражнения, меня заставляли пробежать сто метров, крича при этом! «Эти добровольцы-одногодичники — величайшие в истории идиоты!» Иногда, проштрафившись, я должен был влезть на дерево, росшее на казарменном дворе, и до хрипоты кричать: «Я сижу там, где обитали мои предки!»

Очень не любил я и мои товарищи бег с препятствиями, а на гимнастике — прыжки через гимнастический плинт. При выполнении этого упражнения я из-за сильной усталости и повредил себе колено. Однако ни дурное настроение, ни чувство досады, иногда переходившее в злость, не отвратили меня от офицерской профессии.

В декабре 1913 года мой отец еще раз решительно ополчился против избранной мною профессии. Поводом для этого был уже упоминавшийся инцидент в Цаберне, который вызвал тогда как в Германии, так и за границей, [29] особенно во Франции, бурные атаки против германского милитаризма.

Что же там произошло? В небольшом эльзасском городе Цаберне обострились отношения между населением и военнослужащими располагавшегося там 99-го пехотного полка, укомплектованного из эльзасцев и жителей Северной Германии. На занятиях с новобранцами лейтенант барон фон Форстнер заявил, что каждому солдату, который прикончит жителя-эльзасца, он даст десять марок. Это заявление стало достоянием гласности и, естественно, взволновало население. Несколько раз дело доходило до скоплений на улицах, главным образом молодежи. Командир полка полковник фон Рейтер ввел в дело — хотя этим должна была бы заниматься полиция — небольшое войсковое подразделение, которое самовольно произвело аресты, в том числе совершенно непричастных лиц. Бургомистр Цаберна обратился за помощью в рейхстаг, тогда как командующий Страсбургским военным округом генерал фон Деймлинг угрожал объявить в Цаберне осадное положение.

Б рейхстаге состоялись бурные дебаты, причем президент рейхстага Ференбах заявил: «Если так пойдет дальше, то «finis Germaniae»{1}. Рейхсканцлер фон Бетман-Гольвег считал, что в Цаберне хотели только защитить армию от эксцессов, хотя принятые меры вышли за рамки законности. Прусский военный министр решительно встал на защиту молодых офицеров, заявив, что армии необходимы именно решительные молодые офицеры.

По настоянию рейхстага против командира полка было возбуждено уголовное дело, которое окончилось оправдательным приговором. Лейтенант фон Форстнер сначала был приговорен военным судом к сорока трем дням тюремного заключения, однако высшая судебная инстанция оправдала его. Новобранцы, рассказавшие о «предложении» лейтенанта фон Форстнера, были подвергнуты длительному аресту за нарушение присяги, так как разгласили то, что происходило на военных занятиях.

В ходе этих событий кронпринц направил командиру полка телеграмму: «Держись на своем!» Кайзер [30] находившийся в это время у своего друга князя Фюрстенберга в Донауэшингене, как обладающий неограниченной командной властью, минуя гражданские органы, поддерживал непосредственную связь с командующим Страсбургским военным округом. Правые круги объявили критические выступления в рейхстаге посягательством на верховную власть кайзера.

Я возражал отцу, который был очень взбудоражен, что этот случай нетипичен. В Баварии и в других германских землях что-либо подобное было бы невозможно, да, пожалуй, и в Пруссии в целом. Мой отец считал, что инцидент в Эльзас-Лотарингии показывает, что политикой, которая осуществлялась до сих пор, не удалось завоевать тамошнее население на сторону Германии. Решающим является опять-таки «личный режим», который из-за неограниченной верховной власти кайзера сильнее всего дает себя знать именно в армии. Я тоже осуждал этот инцидент, однако настоял на том, чтобы стать офицером.

Благодаря знакомству с одним офицером мне удалось в январе 1914 года перейти в качестве фанен-юнкера в 13-й (вюртембергский) саперный батальон в Ульме, где как раз освободилось место. Мне посчастливилось попасть в роту, которой командовал очень строгий и волевой, но зато весьма справедливый офицер — капитан Нейнингер, который вскоре стал пользоваться моим глубоким уважением. Случилось, что один унтер-офицер дважды напрасно придрался ко мне, и оба раза капитан незамедлительно отправил его под арест. Так поступал он не только по отношению ко мне, фанен-юнкеру, но и по отношению к рядовым солдатам, и даже при незначительных происшествиях. Из этой роты в мае 1914 года я в звании унтер-офицера, чрезвычайно довольный военной службой и убежденный, что избрал правильный путь, был командирован в Королевское прусское военное училище в Касселе, где меня и застало начало войны. [31]

На востоке

Преодолев многие трудности, я стал наконец лейтенантом. Мне было чуть больше двадцати лет, а я уже побывал в боях на Западном фронте и по недоразумению был включен в немецкий саперный отряд, который в июне 1915 года отправили из Берлина в распоряжение германской военной миссии в Турции. В действительности этот саперный отряд был целой ротой, насчитывавшей 250 человек. Вопреки интересам дела он был сформирован в Берлине из военнослужащих многих саперных батальонов.

В середине июня 1915 года я выехал из Берлина в Константинополь, чтобы — на этот раз в Турции — бросить на чашу весов и «свой вес» в борьбе против врага. Путь шел через Вену, Будапешт и через тогда еще нейтральные Румынию и Болгарию. Поэтому все офицеры саперного отряда (унтер-офицеры и солдаты отбывали небольшими группами — по 15–20 человек) получили гражданские документы. В моем паспорте было указано, что я банковский служащий. В купе поезда я разговорился с пассажиром, который тоже направлялся в Константинополь. Сначала я, сам того не желая, оскорбил его тем, что ничего не знал об издательстве Августа Шерля в Берлине, военным корреспондентом которого он был, а посему считал его единственным патриотическим издательством. Он сказал мне, что уже побывал и на Западном и на Восточном фронтах.

— Просто хватает за сердце, когда подумаешь, как храбро дерутся наши солдаты и как они горят желанием победить! — заявил корреспондент. Затем он стал распространяться о Лангемарке, о воодушевлении добровольцев, особенно студенческой молодежи. [32]

Корреспондент поведал мне много разных героических историй. На основании фронтового опыта я в большинстве случаев понимал, что эти небылицы либо были рассказаны ему кем-нибудь, либо он сам выдумал их. Мой спутник полагал, что предстоящие военные успехи Турции будут иметь для Германии большое значение. После того как султан провозгласил «священную войну» всего магометанского мира, восстание магометан против Англии является только вопросом времени. Больше всего его интересовало, почему такой молодой человек, как я, не пошел добровольно в солдаты. Желая сохранить тайну, я заявил, что болен.

В конце концов за три дня путешествия мы хорошо поняли друг друга. Он подарил мне на память книгу Пауля Рорбаха «Немецкая идея в мире». Эта книга и сейчас у меня. Тогда я подчеркнул в ней многие места, в том числе и такие строчки: «Является ли вечный мир, как считал Мольтке, некрасивой мечтой или все же красивой, будет ли он осуществлен в ближайшем или далеком будущем, — пока дела в мире обстоят так, что каждая большая и сильная нация обладает инстинктом самосохранения в форме национального стремления к экспансии, причем предел ее будет там, где выступят другие национально-политические встречные влияния достаточной силы». Еще больше понравилась мне фраза, относившаяся к Турции: «Мы стремимся не к политической, или экономической, или колонизаторской германизации Турции или же какой-либо ее части, а к внедрению германского духа в большой национальный процесс обновления, охвативший этот восточный народ, которому принадлежит или будет принадлежать будущее и политическое господство между Персидским заливом и Средиземным морем».

Впоследствии я узнал, что Рорбах принадлежал к пангерманцам, но вопреки обычным для этих кругов нравам излагал свои взгляды более «тонким» образом.

Каждый немецкий офицер, поступая на службу в турецкую армию, получал повышение. На время, пока я носил турецкую форму, я превратился в кайзеровско-османского обер-лейтенанта. Первые сведения о положении в Турции я получил в Константинополе, который немцы большей частью называли на греческий лад — Госполи, от прибывшего сюда раньше капитана нашего [33] отряда Гильдемана. Гильдеман сообщил нам, что положение в городе из-за оперативной обстановки на Дарданеллах, где ожидались сильные английские и французские атаки, было очень напряженным. Армяне, греки и вообще левантийцы уже подготовили тайно флаги союзнических цветов, чтобы украсить дома при вступлении в город английских и французских войск. В остальном турки хорошие люди, однако в верхах наблюдается сильная коррупция. Турецкое командование стремится как можно скорее сделать немецкий саперный отряд вполне боеспособным для Дарданелльского фронта.

Однако, на наш взгляд, события развертывались крайне медленно. Всюду утешались славами «иншаллах» или «машаллах» («Да поможет аллах»). Наконец в конце июня первые сто человек из нашего отряда после короткого переезда по железной дороге в западном направлении выступили в поход к Галлиполийскому полуострову — западному берегу Дарданелльского пролива. Главнокомандующим Дарданелльским фронтом был начальник германской военной миссии в Турции немецкий генерал от кавалерии и кайзеровско-османский маршал Лиман фон дер Сандерспаша. Когда я представлялся ему, он даже не подал мне руки, что меня обозлило.

Бои на полуострове Галлиполи велись на два фронта: на юге, где турецкая Южная группа войск, занимая по фронту около десяти километров, находилась примерно в восьми километрах от южной оконечности полуострова, и на севере, где Северная группа войск оперировала в центре полуострова фронтом на запад. Турецким войскам противостояли англичане, а на южной оконечности находились слабые французские силы. Саперный отряд был придан Южной группе.

На Галлиполи, как и на Западном фронте, шла позиционная война, однако с той разницей, что противник поддерживался артиллерией своего флота, а турецкие войска были буквально нищенски вооружены, не имели боеприпасов и подсобных технических средств, особенно механизмов для оборудования оборонительных позиций, [34] в результате чего несли большие потери. Преимущество турок заключалось в том, что все господствующие высоты они держали в своих руках. Немецким саперам выпала задача оборудовать позиции, используя опыт Западного фронта. В двух местах противник начал подземную минную войну против важных узлов турецкой обороны. При этом английские саперы держали себя как «джентльмены»: в качестве рабочей силы они использовали главным образом греческих крестьян с близлежащих островов, а сами только осуществляли надзор за ними. 13 и 14 июля началось последнее крупное англофранцузское наступление против турецкой Южной группы войск. Туркам пришлось плохо, так как их артиллерия не была достаточно сильной, у них не было скорострельных орудий и, главное, не хватало боеприпасов. В конце концов наступление было отбито турками с большими потерями с обеих сторон. В нашем немецком саперном отряде появились первые убитые и раненые.

Шла обычная позиционная война. Задачи саперной команды оставались прежними. Главной задачей была подземная минная война. Добродушные турецкие солдаты, большей частью анатолийские крестьяне, сначала побаивались этого вида боевых действий. Однако они оказались очень смышлеными. Вообще можно было только удивляться равнодушию, с каким эти простые турецкие солдаты воспринимали сопутствующие войне явления, и их почти невероятной нетребовательности. Ежедневный рацион турок чаще всего состоял из грубого кукурузного хлеба и горсти маслин. Иногда вместо питательных маслин им выдавали мелкую вонючую рыбу, хранившуюся в ящиках или бочках с мокрым песком.

Немецкие военные корреспонденты иногда объясняли стойкость турок в обороне и их спокойно-терпеливое отношение к бедствиям и тяготам войны «кисметом» магометан. «Кисмет» — это счастье, или судьба. Это слово означает также покорность судьбе и непоколебимую веру в то, что аллах щедро наградит всех хороших людей, а тем более храбрых воинов. Эта покорность простых турецких .солдат судьбе, вероятно, основывалась на определенных доктринах магометанской религии. Властители Турции — султаны и паши всегда использовали [35] набожность своих подданных и воинов как весьма действенное средство, чтобы держать их в повиновении во имя захватнических целей господствующей верхушки.

С тех пор как турки пришли в Переднюю Азию и в Европу, они проявили себя как исключительно воинственный народ, который пренебрегал производительным трудом. Они считали труд уделом покоренных народов и племен, развивавшихся поэтому быстрее, чем их османские повелители. «Младотурецкая революция» 1908 года, целью которой было вывести страну на путь европейского развития, практически ничего не изменила. На высших правительственных постах появились лишь новые люди. Масса турок — даже если бы у новых властителей было стремление изменить положение — не могла бы в столь короткое время преодолеть экономическую отсталость страны, явившуюся итогом многовековых захватнических походов. Этим объясняются и острые внутренние противоречия между отсталым в своей массе турецким народом и другими порабощенными Турцией народами, прежде всего греками, армянами, сирийцами и арабами.

Подлинной причиной живучести идеи покорности судьбе была экономическая, социальная и культурная отсталость. Она проявлялась в том, что анатолийские крестьяне обрабатывали скудную землю примитивными средствами. Они не имели даже того, что у отсталых народов считается прожиточным минимумом. Культурная жизнь в стране отсутствовала, если не считать того, что предлагалось туркам духовенством на основе Корана. Большая часть турок не умела ни читать, ни писать. Эти турецкие крестьяне должны были выносить на себе всю тяжесть войны на главном в ту пору театре военных действий в Турции — войны из-за Проливов. Никто из них не понимал, в чем было дело. Большей частью они относились к немногим находившимся на фронте немцам дружелюбно, как к людям, оказывающим им помощь. Турецкие офицеры, особенно старшие, относились к немецкой помощи по-разному.

В первой половине августа 1915 года англичане предприняли еще одну попытку высадить десант в районе Северной группы, то есть на западной стороне полуострова Галлиполи. Десант был высажен при поддержке крупных военно-морских сил с целью расширить [36] фронт при Арибурну. При этом англичане не слишком напрягали силы. Несмотря на это, положение становилось критическим. Хотя большая часть турецких резервов находилась на расстоянии нескольких суточных переходов, туркам удалось ценой больших жертв стабилизировать фронт и окончательно остановить наступавших англичан примерно в шести-восьми километрах от побережья.

С целью укрепления турецких оборонительных позиций на этом участке фронта был создан временный штаб под руководством немецкого майора инженерной службы Эфферта, который прибыл в Турцию в 1913 году с германской военной миссией. В него вошло много турецких офицеров, несколько немецких офицеров-артиллеристов и от немецкого саперного отряда — обер-лейтенант Кёнинг и я, а также несколько немецких унтер-офицеров. Мне представился случай познакомиться с турецким командиром дивизии полковником Мустафой Кемаль-беем, которого как раз назначили командующим новым участком фронта. Молодой по возрасту, он уже имел за плечами боевой опыт и несколько раз был ранен. В 1917 году я встретил его уже в звании генерала, как его превосходительство Мустафу-пашу, в Госполи на большом Галатском мосту. Я приветствовал его, и он, несколько помедлив, узнал меня. В беседе он вспомнил тяжелые дни на полуострове Галлиполи и подарил мне на память свой серебряный портсигар, который я храню до сих пор. Позднее этот генерал прославился на весь мир под именем Кемаля Ататюрка — «отца турок». Будучи первым президентом страны, он старался сделать ее экономически независимой и осуществлял политику нейтралитета и дружественных отношений со всеми государствами, особенно с соседними.

С августа 1915 года англичане прекратили всякие активные действия на Дарданелльском фронте и продолжали обычную позиционную войну, причем их материальное превосходство (главным образом в артиллерии и боеприпасах), а иногда и огонь их корабельных орудий, естественно, весьма беспокоили турок.

В Южной группе, куда я возвратился, можно было видеть, как британские солдаты за линией фронта играют в футбол. Однако турецкая артиллерия стрелять не могла, так как ей приходилось беречь то небольшое количество [37] снарядов, которое имелось в наличии. Потери немецкого -саперного отряда из-за болезней, а также убитыми медленно, но неуклонно росли. Я сам в начале ноября 1915 года был ранен английской гранатой и пролежал четыре недели в турецком лазарете, так как не хотел возвращаться в Госполи.

В ночь с 19 на 20 декабря 1915 года англичане оттянули свои войска перед Северной группой, а в ночь с 8 на 9 января 1916 года — перед Южной группой, чтобы укрепить возникший в ходе кампании в Сербии важный участок фронта в районе Салоник. Немецкие офицеры на полуострове Галлиполи утверждали, что англичане подвели русских, так как весь смысл Дарданелльской кампании заключался в том, чтобы обеспечить морские коммуникации, с помощью которых можно было бы оказывать материальную поддержку военным усилиям России.

Мы обрадовались, когда 9 января 1916 года англичане исчезли из Галлиполи и война, хотя и на небольшом театре военных действий, окончилась. Некоторыми овладела мысль: хоть бы поскорее настал тот прекрасный день, когда война окончится вообще!

Между тем в Месопотамии, будущем Ираке, создалась опасная военная ситуация. Английские части, состоявшие главным образом из индийцев, продвинулись от Персидского залива вверх вдоль Тигра, в направлении на Багдад. Около Кут-эль-Амары, примерно в двухстах километрах южнее Багдада, было окружено около 12 тысяч турецких солдат. Приходилось считаться с еще большей концентрацией британских сил и, следовательно, с тем, что вновь возникнет угроза Багдаду. Поэтому в конце февраля 1916 года немецкому саперному отряду было приказано выступить в направлении на Багдад.

Однако до нашего прибытия в этот город прошло несколько месяцев. Еще в Госполи понадобилась серьезная подготовка для действий в субтропической Месопотамии. Если в Галлиполи мы были посланы без большой подготовки к тамошним условиям, то для действий в Ираке была проведена военно-географическая подготовка, материалы для которой разработал картографический отдел заместителя начальника штаба действующей армии. В них содержалась информация о границах и территории Месопотамии, о климатических условиях, геологическом строении и полезных ископаемых страны, [38] особенно о залежах нефти (с учетом того, что надо считаться с огромным значением этого крупного нефтяного района в будущем), о пестром национальном составе населения, в массе арабского, о плотности населения (3 человека на квадратный километр, тогда как в Германии — в среднем 120 человек на квадратный километр), иностранном влиянии, особенно английском и французском, о миссиях, концернах и консульствах, о распространенных там болезнях — чуме, холере, тифе, малярии, гнойных язвах и других, о состоянии дорог и транспорта.

Переброска отряда на расстояние две тысячи километров затянулась, так как Багдадская железная дорога была готова не на всем протяжении. Первые большие задержки возникли при преодолении походным порядком горных хребтов Тавра и Амануса, ибо дороги там еще не были достроены. Зато нам удалось увидеть много известных исторических мест и памятников. Тавр мы перевалили через Киликийские Ворота, где в древности и в средние века проходили разные армии, а в раннем средневековье даже крестоносцы. Мы видели небольшое, хорошо просматриваемое поле битвы под Иссой, где Александр Македонский в 333 году до нашей эры разгромил намного превосходящие силы персидского царя Дария. Мы пересекли реку Салеф, в которой .во время третьего крестового похода утонул кайзер Фридрих I Барбаросса. В целом же наш путь в Ирак был очень трудным.

Мы, конечно, не понимали, что воюем в Турции ради интересов Немецкого банка в Багдадской железной дороге, а полагали, что делаем это для блага Германии. Мы не задумывались и над огромным значением этого крупного нефтяного района в будущем. Скорее, мы надеялись, что Германия получит барыш от этого будущего. О правах и чаяниях местного населения мы не думали — мы отмечали только его отсталость. Позднее я понял, что и немецкий саперный отряд был инструментом, хотя и очень маленьким, германской экспансионистской политики, представители которой, не разбираясь в реальной обстановке, решили добиться своих целей при помощи войны.

В первой половине мая 1916 года мы наконец по отрезку Багдадской железной дороги .добрались из Алеппо [39] в Джераблуз на Евфрате и на импровизированных деревянных плотах отправились вниз по реке к югу, в район Багдада. Эта операция была организована морским отрядом под командованием известного тогда морского офицера капитан-лейтенанта фон Мюкке. Он служил на германском крейсере «Эмден», который в течение нескольких месяцев вел боевые действия против английского флота в Тихом океане. Когда англичане в конце концов вывели крейсер из строя, фон Мюкке с небольшим отрядом матросов пробился в Аравию и присоединился к немецкому морскому отряду в Турции. Через много лет — в 1950–1951 годах — я встретил его в Берлине. Он, тогда уже в летах, принимал участие в движении за мир в качестве представителя западногерманского населения.

Прежде чем немецкий саперный отряд начал свое плавание на плотах по Евфрату, в Джераблузе у нас было неприятное переживание: мы наблюдали, как в Турции преследуют армян. Под конвоем турецких жандармов мимо нас проследовали четыре или пять партий по тысяче армян в каждой. Это были пожилые люди, большей частью женщины и дети. Они являли собой картину нищеты и отчаяния. Они происходили главным образом из населенного почти одними армянами района Тарсус, то есть местности западнее и южнее горных цепей Тавра и Амануса. У турецкого коменданта тылового района в Джераблузе мы узнали, что армяне «переселяются» с берегов Средиземного моря в глубь страны, в гористые и пустынные районы. По всей вероятности, их ждала гибель.

Плавание на плотах по Евфрату длилось около четырех недель. Оно было в одно и то же время и скучным и интересным. Мы проплывали мимо древних руин персидского или римского периода, а также средневековых турецких укреплений. Когда мы преодолели примерно две трети пути, близ Аны началась пальмовая зона. Возле Хита мы впервые увидели, как нефть бьет из-под земли наподобие источников. Отсюда по обеим сторонам реки пошли многочисленные старинные оросительные устройства, некоторые еще времен древнего Вавилона и Багдадской империи халифов. Эти устройства могли орошать землю на протяжении 50–200 метров. Вода поднималась из реки с помощью примитивных черпаков, [40] приводившихся в движение лошадьми или ослами, а то и женщинами и детьми. Это свидетельствовало об исключительной бедности Месопотамии и вместе с тем указывало на большие возможности развития страны, если применить современную технику для орошения этих богатейших земель. Все государства, которые до тех пор вели споры из-за Месопотамии, — Англия, Россия и Германия, — думали, конечно, не об улучшении жизни местного населения, а только о том, чтобы как можно больше выжать из страны. Большинство арабов вело тогда кочевой образ жизни. Со своими лошадьми, верблюдами и овцами они странствовали по широким просторам и враждовали друг с другом из-за пастбищ и воды.

В середине июня, после напряженного, почти пятидесятикилометрового ночного марша от Евфрата к Тигру, мы достигли Багдада.

Конечно, мы не увидели тех красочных картин, какие рисуют старые сказки «Тысячи и одной ночи». Да мы этого и не ожидали. Зато леса финиковых пальм, окаймлявшие большую часть города, выглядели красиво.

В городе мы увидели главную улицу с ее правительственными зданиями, иностранными консульствами и лавками. На других улицах лепились главным образом бедные домишки из кирпича-сырца, обмазанные глиной. На окраинах города было множество убогих глинобитных хижин.

Население в Багдаде было смешанное — арабы, сирийцы, евреи, армяне, халдеи и другие небольшие, главным образом христианские, этнические группы. Турки составляли преимущественно верхушечный слой в гражданских органах управления и в армии. Повсюду бросались в глаза картины величайшей бедности, хотя на улицах шла оживленная торговля водой, хлебом, фруктами и мелкими предметами обихода, вроде зеркал, стеклянных бус, пуговиц и т. п.

Первое время перед немецким саперным отрядом не были поставлены какие-либо задачи. Еще в конце апреля 1916 года под Кут-эль-Амарой сдалась в плен окруженная лишь слабыми турецкими силами британская ударная группа численностью около 12 тысяч человек под командованием английского генерала. Таунсенда. Относительно дальнейших боевых действий между турецким [41] главнокомандующим Халилем-пашой и немецкими офицерами генерального штаба были принципиальные разногласия. Немецкая точка зрения сводилась к тому, чтобы всеми имеющимися силами преследовать противника по пятам и развивать наступление на юг, в сторону Персидского залива. Турецкая точка зрения, в конце концов возобладавшая, предусматривала прорыв в Персию с целью взять под свой контроль Западную Персию и одновременно отбросить русских, кавалерия которых еще раньше вышла на турецко-персидскую границу. Несмотря на расхождения по военным вопросам, Германия была заинтересована и в Персии. Как я впоследствии узнал, германские транспорты с золотом шли в Персию персидскому маршалу Низаму-эс-Султану, который обещал сформировать для борьбы с русскими персидские войска.

Все эти интересные факты я почерпнул в Немецком (бывшем Английском!) клубе в Багдаде, куда захаживали в свободное время офицеры немецкого.саперного отряда. Там бывали ведущие инженеры Багдадской железной дороги, и не только немцы и швейцарцы, а и чиновники германского консульства в Багдаде, шведские офицеры, прибывшие сюда еще до войны, чтобы реорганизовать персидскую жандармерию, но после начала военных действий отозванные в Багдад. Бывали в клубе и немецкие офицеры, находившиеся в Багдаде, как и мы, по делам службы. Иногда клуб посещали гости, например немецкие геологи, искавшие нефть в Месопотамии. Здесь я познакомился с известным шведским исследователем Тибета Свеном Гедином. Рассказывали также, что в клуб захаживал герцог Адольф Фридрих Мекленбургский, бывший губернатор германской колонии Того в Центральной Африке, который во время войны направил в Афганистан небольшую немецкую миссию, состоявшую из дипломатов, офицеров и других сотрудников, имевших опыт работы в Азии. Цель миссии состояла в том, чтобы склонить эмира, правившего страной, к нападению на Британскую Индию. Эта попытка, впрочем, не удалась.

Из Багдада четыре офицера немецкого саперного отряда, в том числе и я, предприняли на турецких почтовых лошадях поездку к развалинам Вавилона, находящимся примерно в шестидесяти километрах к юго-западу [42] от города. Там нас любезно встретил руководитель раскопок немецкий профессор Колдевей и его сотрудник д-р Будензиг. На раскопках мы провели два дня. Впечатление от развалин этого некогда славившегося на весь мир города с его еще сохранившимися круговыми валами было огромным. Раскопки под руководством немецких ученых производились с целью изучить период от 2500 года до нашей эры и до эпохи Александра Македонского, который после своего похода в Индию в 323 году до нашей эры умер в Вавилоне, избранном им столицей своей мировой империи. В ходе работ под руководством профессора Колдевея, длившихся не одно десятилетие, были раскопаны руины храмов и дворцов, а также украшенная глазурованными кирпичами и стилизованными изображениями быков и драконов великолепная Дорога процессий, часть которой в настоящее время выставлена в Пергамонском музее в Берлине. От ворот Иштар, которые вели в храм древневавилонской богини Иштар, и от знаменитой Вавилонской башни сохранились только остатки фундаментов. После гибели Вавилона строения были разобраны на кирпичи. Кроме раскопок самого города, нам показали множество предметов, относящихся к разным периодам развития города, — инструменты ремесленников, украшения, предметы культа и домашнего обихода.

Руководство подготовкой выступления турецкого XIII армейского корпуса в Персию велось из Багдада. В походе участвовали также два турецких саперных батальона под командованием немецких офицеров. Наш саперный отряд временно оставался в Багдаде. Поэтому я попросил, чтобы меня прикомандировали к 15-му турецкому саперному батальону, где я принял роту. Мой командир батальона капитан Эрвин Мак, с которым я позднее сдружился, был в отличие от меня величайшим оптимистом. В 1942 году, будучи генералом и командиром танковой дивизии, он погиб на Северном Кавказе. В самом запутанном и даже в самом нелепом деле он старался найти что-то позитивное.

В середине июня мы выступили из Багдада через пограничное местечко Ханекин, через Касре-Ширин на Керманшах. Оттуда основная часть турецкого корпуса проследовала на Хамадан. Турецкий 15-й саперный батальон вместе со сводным турецким отрядом отклонился [43] на север с задачей взять занятый русскими Биджар (примерно на половине пути Керманшах — Тебриз), чтобы обеспечивать фланг главных сил корпуса. Мы дошли только до Синнаха, примерно в ста километрах южнее Биджара, где вступили в соприкосновение с русской кавалерией.

Во время этого необычного путешествия, на которое я сам напросился, было много интересных приключений. Сразу же в пограничном турецком местечке Ханекин мой батальон два дня занимался поисками банды разбойников, которые ограбили шедший под усиленной охраной транспорт с немецким золотом для уже упоминавшегося персидского маршала Низама-эс-Султана. Наши попытки разыскать бандитов были в этой непросматривавшейся горной местности напрасными. Многие признаки указывали на то, что турецкий комендант тылового района в Ханекине был весьма заинтересован в нападении на транспорт с золотом и косвенно участвовал в нем. Мы, саперы, конечно, не могли распутать этот клубок.

Походная колонна нашего батальона на марше очень растянулась, ибо все необходимое — свежие продукты, запас продовольствия, боеприпасы, шанцевый инструмент — приходилось везти на вьючных животных (лошадях, ослах, верблюдах), так как предстоявший наступательный марш можно было осуществить только по узким горным дорогам на высоте 1500–2000 метров. Хотя мы были регулярной войсковой частью, ночью нас часто обстреливали персы, которых мы называли бандитами.

В Керманшахе мне представился случай увидать часть войска, которое формировал персидский маршал Низам. Нас предупредили, что в городе размещена дивизия. В действительности же это были триста-четыреста жалких оборванных фигур, которые расположились бивуаком и как раз варили пищу в медных котлах и кастрюлях. По-видимому, персы были не слишком воодушевлены тем, чтобы «добровольно» воевать против русских на стороне немцев и турок. Некоторые из нас считали, что персидский маршал Низам мошенник, который охотно кладет деньги в карман, но не принимает серьезных мер для сформирования войсковых частей. Правильны были, вероятно, оба предположения: [44] персы не желали воевать, а персидский маршал жульничал.

В районе Синнаха однажды возникла чреватая опасностью ситуация: появились русские части. Однако через несколько дней, после небольшой взаимной перестрелки, они отошли, так как русская кавалерия не могла успешно действовать в гористой местности. У нас даже сложилось впечатление, что они были удивлены нашим появлением здесь, как и мы удивились при виде их.

В Синнахе я посетил епископа группы христиан арамейской национальности. Мы разговаривали по-латыни. Он учился в Риме и выражал надежду, что немцы освободят местных христиан, в том числе и его самого. Вероятно, то же он говорил русским. Я откровенно заметил, что едва ли он может рассчитывать на то, что его освободят немцы, так как этот гористый район нисколько нас не интересует.

Самым неприятным за время военной экспедиции в Персию было для меня то, что я сильно страдал от лихорадки. Заболеванию, вероятно, способствовала тяжелая форма дизентерии, которой я болел в Турции. Лечившие меня немецкие врачи предупреждали, что от последствий этой болезни я буду страдать всю жизнь. Теперь я оказался без медицинской помощи, ибо во всем армейском корпусе не было ни одного врача.

В середине октября я получил от командира немецкого саперного отряда приказ немедленно возвратиться в Багдад. Около трех недель я добирался верхом до места. Из-за того, что немецкий саперный отряд не находил должного применения в Малой Азии, ему было приказано возвратиться в Германию. Во время моего похода в Персию я потерял связь с родиной и ничего не знал о положении на Западном и Восточном фронтах. Писем я не получал. Зато теперь, в Багдаде, меня засыпали новостями. Немецкое наступление на Верден после многомесячных изнурительных боев переросло в затяжное сражение. На Сомме с июля бушевала небывалая по размаху оборонительная битва и противник впервые ввел в бой большое количество танков. Летом русские предприняли успешное наступление, главным образом против австро-венгерской армии. В связи с этим Румыния выступила против Германии. Единственным светлым пятном казался тот факт, что в августе [45] 1916 года Гинденбург и Людендорф возглавили Главное командование сухопутных Сил{1}. Их считали победителями в битве под Танненбергом, и за два года немецкая пропаганда создала вокруг этой победы ореол легенд. Танненберг, принесший победу в битве преходящего значения, был превращен в символ победы и конечного успеха.

В связи с провалом плана молниеносной победы осенью 1914 года немецкая стратегия по-прежнему стояла перед непреодолимой трудностью рокового значения — войной на два фронта. Германский генеральный штаб не мог не знать, что в такой войне как в силу военных, так и особенно в силу экономических причин одержать победу невозможно. Да и по сравнению с осенью 1914 года положение изменилось далеко не в пользу Германии, что обусловливалась вступлением в войну Италии и Румынии на стороне противника, ростом враждебного отношения к Германии — главным образом в США, развертыванием людских и материальных ресурсов английской колониальной империи. Германия была отрезана от океанских путей и лишена почти всякого подвоза; ее население было измотано огромными потерями, лишениями и разочарованиями. И вот теперь правящие круги Германии в качестве противовеса бросили на чашу весов нимб победителей под Танненбергом и их уверенность в победе.

Таково было положение Германии в конце 1916 года. Разумеется, старшие немецкие офицеры, с которыми я встречался в Багдаде, обсуждая положение, не приходили к столь печальным умозаключениям. Кампания против Румынии началась успешно, и можно было надеяться, что этой стране будет нанесено поражение. Однако уже можно было услышать скептические замечания: «Они еще напобеждаются до смерти» или «Они выигрывают сражения и кампании и все же могут проиграть войну». Такого рода высказывания я не раз слышал и по возвращении на родину. И все же, несмотря на эти полные скепсиса замечания, немцы продолжали верить, что Гинденбург и Людендорф не подведут.

Чтобы возвратиться в Германию, нам, офицерам [46] немецкого саперного отряда, пришлось проехать на лошадях от Багдада до Алеппо 800–900 километров. Небольшая группа унтер-офицеров и солдаты передвигались в легких повозках. В середине ноября 1916 года мы добрались до Госполи. Я прибыл туда тяжело больным, теряя последние силы. Болезнь моя была загадочной: все время держалась высокая температура и мучили острые боли в низу живота. Чтобы быстрее попасть в Германию, я не стал лечиться, а воспользовался первым же балканским экспрессом и отправился дальше. То, что у меня была высокая температура, побудило проводника вагона высадить меня. Совершенно случайно это произошло в моем старом гарнизонном городе Ульме. На всякий случай меня сразу же доставили в созданный во время войны в новых бараках госпиталь для заразных больных на учебном плацу Фридрихсау, где в свое время я пролил немало пота. Врачи определили, что у меня тиф и малярия. Мне пришлось провести в этом госпитале почти шесть месяцев. От тифа и его непосредственных последствий меня вылечили сравнительно быстро, но приступы малярии все время повторялись.

Однако больше, чем тяжелое заболевание, меня волновали глубокие изменения, происшедшие в Германии после моего отъезда в Турцию, то есть с лета 1915 года. Затянувшаяся война, неописуемые страдания населения, скорбь из-за больших потерь на фронте и — что имело большое значение — обострение социальных противоречий: на одной стороне — спекулянты, наживавшиеся на войне и поэтому жившие в роскоши, на другой — масса населения, которая, тяжело работая, покорно несла на себе бремя войны. Все это погасило воодушевление, царившее в начале войны. Все слои населения, более или менее равно страдавшие от нужды и лишений, относились к войне одинаково: они хотели мира. Рабочие, нередко проявлявшие свое недовольство в крупных стачках, все настойчивее выдвигали требование устранить причину всяких бедствий — кончить войну. Однако в слоях среднего сословия многие полагались на верховное политическое и прежде всего военное руководство и еще верили в конечную победу. Все надежды они возлагали на «нашу славную храбрую армию», особенно на «героев Танненберга» — Гинденбурга и Людендорфа. [47]

Моя мать, навещавшая меня в госпитале, казалась очень озабоченной. Она осторожно намекала на все усиливающееся недовольство баварского сельского населения и на рост нуждаемости в городах. Когда мне стало лучше, пришел и отец. Он был откровеннее. Переносить войну становилось все труднее. В Баварии, особенно в его избирательном округе, были деревни, насчитывавшие 300–400 жителей, из числа которых уже погибло до двадцати и более человек. В деревнях не хватало рабочей силы, чтобы вовремя убрать урожай. В результате недостаток продовольствия усугублялся еще больше. Между баварцами и пруссаками возникли серьезные расхождения, так как баварцам приходилось отдавать слишком много продовольствия для Северной Германии. Кроме того, баварцы и пруссаки спорили между собой из-за дележа Эльзас-Лотарингии. Причиной этих трений являлась будто бы баварская королева, по происхождению австрийская эрцгерцогиня, страдавшая, видимо, манией величия. Правительству следовало бы также сделать заявление о будущем Бельгии, так как иначе, как показывают ответы наших противников на мирное предложение Германии и ее союзников в начале декабря 1916 года, не дождешься мира. И уж совершенно непонятно, зачем понадобилось осенью 1916 года провозглашение Польского королевства, скроенного из захваченных русских территорий. Сильно волнуясь, отец еще долго говорил о несправедливом распределении продуктов и предоставлении отпусков солдатам, о неправильных отсрочках от призыва в армию и о разных других явлениях, которые раздражают людей и на которые ему часто жалуются как депутату ландтага. Главной темой всех разговоров, которые я вел в госпитале с офицерами, солдатами и посетителями, были нужда и лишения населения.

Напряженность внутренней жизни Германии усилилась еще более после пасхального манифеста кайзера от 7 апреля 1917 года. В нем кайзер обещал отменить после войны трехклассное избирательное право в Пруссии, основывавшееся на размерах обложения налогом и потому предоставлявшее преимущества тем прусским гражданам, которые платили более высокие налоги, то есть имели больше имущества и доходов, что обеспечивало их преимущество в прусском ландтаге. В то же [48] время Пруссия благодаря своему экономическому и государственно-правовому положению, а также благодаря личной унии прусского короля и германского кайзера занимала в Германии ведущее место{1}. Это сказывалось главным образом в военной области, так как прусский военный министр, не ответственный перед рейхстагом, вершил все военные дела рейха. Отчасти именно поэтому вся Германия проявляла интерес к прусскому избирательному праву. Главное заключалось не в обещании ввести в Пруссии после войны всеобщее, равное, тайное и прямое избирательное право, а в том факте, что до сих пор в Пруссии действовало столь реакционное избирательное право.

В Германии возникло сильное возмущение. На одной стороне были широкие круги населения, выступавшие за демократическое избирательное право, на другой стороне — те, кто защищал старое избирательное право, недвусмысленно отдававшее предпочтение их интересам. Последние утверждали, что поднимать во время войны вопрос о прусском избирательном праве — это значит нарушить слова кайзера: «Я не знаю больше партий, я знаю только немцев», что решение всех спорных внутриполитических вопросов надо отложить до окончания войны. Противники реформы прусского избирательного права принадлежали в основном к тем же кругам, которые выступали за войну «до победного конца» и за бесцеремонную захватническую политику. Они гордо именовали себя «имущими и образованными людьми». Одно из их главных возражений против реформы избирательного права заключалось в том, будто бы она привнесет в армию политику{1}. Такой точки зрения придерживались очень многие, в частности вышестоящие офицеры, хотя, казалось, они должны были понимать, что именно отсталые отношения в Пруссии мешали сплочению немецкого народа в войне. Те, кто выступал за новое, демократическое избирательное право в Пруссии, вспоминали о том, что прусский король Фридрих [49] Вильгельм III во время освободительной войны против Наполеона, в начале 1815 года, пообещал прусскому народу конституцию — обещание, которое он под влиянием тогдашних прусских реакционеров, особенно юнкеров, не сдержал. Я придерживался тогда относительно прусского избирательного права простой точки зрения: «На войне все одинаково хороши, чтобы быть убитыми, поэтому все должны иметь одинаковые права».

Тогда, в 1917 году, я регулярно читал либеральную «Франкфуртер цейтунг», фронтовое издание которой попадало ко мне в Турцию нерегулярно, а в 1916 году почти совсем не приходило. В общем умеренная политическая линия этой газеты производила на меня сильное впечатление, равно как и все мое отношение к войне ввиду моей молодости сильно зависело от тех или иных впечатлений. Когда я встречался с суровыми и закаленными, бывалыми солдатами-фронтовиками, то был не меньше тронут их твердостью, чем их тяжелыми переживаниями, хотя нередко и они задавали вопрос: «Когда же кончится это надувательство?» Что касается политических событий и противоречий, то я, естественно, благодаря длительному пребыванию в тыловом госпитале знал значительно больше, чем они, хотя мои впечатления не сложились в систему взглядов.

Ввиду такого, по моим представлениям, совершенно запутанного положения я, малозаметный молодой офицер, предпочитал верить Гинденбургу и Людендорфу. Правда, одно высказывание, будто бы сделанное тогда Людендорфом, сильно возмутило меня: «Когда льется кровь, чернильницы надо закрыть». Вариант этого высказывания Людендорфа я прочитал в одной газете правого направления, поставившей его в связь с часто цитировавшимся тогда положением Клаузевица, что война есть не что иное, как продолжение государственной политики иными средствами. О Клаузевице я тогда почти ничего не знал, кроме его имени и нескольких кратких положений из его книги «О войне»; знал только, что до тех пор он считался крупнейшим немецким военным теоретиком, известным не только в Германии, но и за границей. Он был, так сказать, духовным отцом военной теории, которая привела к победам в 1866 и 1870–1871 годах. Упомянутая газетная статья связывала, следовательно, высказывание Людендорфа с высказыванием [50] Клаузевица и излагала его в том смысле, что во время войны всем должны распоряжаться не политики, а военные.

В конце 1916 года, находясь в госпитале, я прочитал роман Анри Барбюса, который произвел на меня своеобразное впечатление. Читать по-французски мне было очень трудно, так как многие страницы книги были написаны грубым, но зачастую метким языком фронтовиков. Думаю, ни одному немецкому писателю не удалось описать во время войны жизнь пехотного полувзвода в позиционной войне на тихом участке фронта и в бою так, как это сделал Барбюс. Он весьма образно показал тяготы, бедствия, разорение и смерть, которыми определялась жизнь на фронте, да и в тылу. Роман глубоко взволновал меня. Из прочитанного я сделал вывод: если у французов дела так плохи, то, быть может, мы все-таки выиграем войну.

В июне 1917 года меня в качестве «годного к гарнизонной службе» наконец выписали из госпиталя с ослабленной сердечной деятельностью — результат долго державшейся высокой температуры из-за приступов малярии. Я поддерживал переписку с одним немецким майором инженерной службы, который был старшим преподавателем офицерского военно-инженерного училища близ Госполи. По его инициативе был сделан официальный запрос, могу ли я по состоянию здоровья занять место преподавателя в этом турецком военно-инженерном училище. Я согласился, ибо не хотел оставаться в запасном батальоне.

Под руководством майора Гофмана мне как преподавателю офицерского военно-инженерного училища работалось неплохо. С турками, как и раньше, я ладил хорошо. Большинство из них были рады, что занятия в училище спасают их от фронта. Они говорили «Иншаллах» («Все от аллаха») как в ответ на советы, так и в ответ на замечания о необходимости приложить все силы, чтобы сообща добиться победы.

Военная обстановка в Турции угрожающим образом изменилась к худшему. В начале лета 1917 года британские войска взяли Багдад и продвинулись в направлении Мосула. В конце года англичане, крупными силами наступавшие со стороны Суэцкого канала, заняли портовый город Яффу и Иерусалим. Лучше для нас сложилась [51] обстановка на Кавказском фронте, ибо русские еще летом 1917 года оттянули оттуда свои войска. После Октябрьской революции русский Кавказский фронт сначала вообще распался. В январе 1918 года поговаривали о том, что турки, несмотря на свое отчаянное положение, подготавливают наступление на Кавказ, то есть на Южную Россию. В этой связи назывались и имена ведущих немецких офицеров, например германского военного атташе в Госполи баварского генерала фон Лоссова и баварского полковника (турецкого генерал-майора) Кресса фон Крессенштейна-паши. Последний был членом старой германской военной миссии в Турции и в начале войны играл видную роль на так называемом Суэцком, а затем на Палестинском фронте. В Веймарской республике он, будучи генералом рейхсвера, играл неприглядную роль — главным образом в афере с поддельными червонцами. Наступление на Кавказ имело целью прежде всего заполучить в свои руки богатый нефтью Баку, столь необходимой, чтобы Германия могла продолжать войну. В этом же году я слышал, что туда были посланы немецкие войска, главным образом кавалерия.

Офицеры, приезжавшие в Госполи с разных фронтов, рассказывали, что боеспособность турецкой армии упала до труднопредставляемого минимума. Иные дивизии насчитывали по 600–1000 человек, но даже и для этого небольшого состава не хватало продовольствия. И прежде недостаточное, по нашим представлениям, продовольственное снабжение армии настолько ухудшилось, что солдаты по нескольку дней не получали хлеба и варили себе «овощной суп» из древесных листьев и трав. Рассказывали, что сотни тысяч дезертировавших турецких солдат бродят по стране, перебиваясь подаянием дли занимаясь грабежом. В такой ситуации это было, собственно говоря, не удивительно.

Население «в своей массе (я могу говорить в данном случае только в Госполи) нуждалось, если сравнивать с Германией, в неизмеримо большей степени, так как в Турции снабжение населения не регулировалось и потребление не нормировалось. Спекуляция продовольствием, главным образом в столице Госполи, привела к тому, что для большинства населения цены стали недоступными. В то же время немецкие офицеры и [52] солдаты, турецкие офицеры и чиновники, а также те, у кого были деньги, не нуждались ни в чем.

В это время немецкие офицеры встречались друг с другом большей частью на жилом корабле «Корковадо», который стоял на якоре в бухте Золотой Рог. Это был большой океанский пароход, принадлежавший «Гамбургско-Южноамериканской линии». Разумеется, разговоры между офицерами велись преимущественно о военном положении Турции и Германии. Там же, на «Корковадо», 27 января 1918 года праздновался день рождения кайзера. Празднование проходило под непосредственным впечатлением от попытки двух турецких военных кораблей с немецкими экипажами провести, как тогда говорили, «по случаю тезоименитства кайзера» крейсерские операции. Тяжелый крейсер «Султан Джавус Селим» (прежде «Гебен») и крейсер «Мидиллих» (прежде легкий крейсер «Бреслау») вышли через Дарданелльский пролив в Эгейское море и возвратились с тяжелыми повреждениями. Новый германский посол граф Бернсторф (до этого он был послом в США, где безуспешно пытался предотвратить вступление Соединенных Штатов в войну) произнес торжественную речь, в которой коротко упомянул о необходимости «соглашательского мира». Нетрудно было заметить, что у большинства присутствовавших офицеров это вызвало негодование и осуждение. После официальной части среди офицеров возник острый спор об этой речи, о политическом положении в Германии и о военном положении вообще.

Я сидел за одним столом с другими офицерами-саперами. К нам подсел бывший немецкий полковник, а тогда кайзеровско-османский генерал-майор и инспектор инженерных войск Лангенштрас-паша, которого я знал раньше, так как перед началом войны он был последним командиром части, в которой я начал службу в армии, то есть 13-го саперного батальона в Ульме. Он хвастливо говорил, что мы наверняка победим, всячески ругал реформу прусского избирательного права, сторонников которой он называл предателями, исключая, разумеется, из их числа кайзера, которого будто бы принудили согласиться с реформой против его воли. Я повторил уже известное мнение по этому вопросу: раз все одинаково хороши, чтобы быть убитыми на войне, то все должны [53] иметь равные права. Некоторые из сидевших за нашим столом офицеров согласились со мной. Лангенштрас, напротив, полагал, что было бы безобразно и прямо-таки опасно, если всякий «неизвестно откуда взявшийся тип» заполучит такое же право голоса, как и «имущие и образованные люди». Потому-то Германия и испытывает сейчас большие трудности, что избранный по таким правилам рейхстаг все время вмешивается в военную политику и в военные дела. Германский кайзер еще доиграется, если и дальше будет слушать плохих советчиков. Дело ведь не только в том, чтобы выиграть войну, но и в том, чтобы после войны Германия осталась могущественной монархией.

Отнюдь не руководствуясь твердыми политическими убеждениями, а погорячившись и из духа противоречия, я возразил:

— Германский кайзер сам по себе не персона, которой принадлежит весь немецкий народ. Он только высший представитель Германии.

В ответ на это возмущенный Лангенштрас-паша покинул нашу компанию.

— С подобными взглядами, — сказал он, — вы не можете оставаться офицером после войны. Я уж позабочусь об этом!

После войны Лангенштрас где-то, кажется в Саксонии, подвизался в Национальной народной партии Германии. Я же был принят в рейхсвер Веймарской республики, хотя, конечно, не потому, что когда-то высказался против германского кайзера.

После этого я осуществил свое намерение вернуться в Германию, чтобы быть там во время предстоявших решающих боев на Западном фронте, о которых говорили почти все. Я подал прошение по начальству, и вскоре мою просьбу удовлетворили. [54]

Военное поражение 1918 года

Прибыв в Германию, я явился в свой 13-й запасный саперный батальон в Ульме. Главной темой разговоров и здесь было предстоящее наступление во Франции, которое должно было решить исход войны. Фронтовые части, обслуживавшиеся запасным батальоном, не требовали у нас пополнения.

Настроение в Германии ухудшилось еще больше. Только что закончилась крупная забастовка. Стачки были также в Англии и Франции. Об этом я узнавал главным образом из швейцарских газет, поступавших в Музейное общество в. Ульме, членами которого были все офицеры саперного батальона. Кроме того, в здании общества размещалось наше офицерское собрание. Казалось, однако, что имеется немало шансов на успех германского наступления на Западе. Осенью 1917 года сравнительно небольшое число немецких дивизий опрокинули итальянский фронт на Изонцо. У Камбрэ в Северной Франции была отбита английская танковая атака. Главное же заключалось в том, что война с Россией, казалось, вот-вот окончится и благодаря этому высвободится больше сил для военных действий на Западе.

Новое, большевистское правительство в России обратилось к германскому правительству с предложением начать мирные переговоры, которые и велись теперь в Брест-Литовске. С представителями богатой зерном и ископаемыми Украины{1}, враждовавшей с большевиками, уже был заключен весьма важный для немецкого [55] командования договор с целью, как писали газеты, подавить большевизм и получить оттуда хлеб и сырье. Поэтому уже в марте началось наступление немецких войск на Украину. Операции развивались вдоль железных дорог, и продвижение в глубь Украины было очень быстрым. Руководил этой акцией сначала генерал-фельдмаршал фон Эйхгорн, а затем его начальник штаба генерал-лейтенант Тренер. В начале марта 1918 года в Брест-Литовске был заключен мир с Россией, которая оказалась вынужденной подчиниться германскому диктату. Этим диктатом от России в пользу Германии отрезались обширные территории.

После разногласий 1917 года в среде буржуазии снова воцарилось почти полное согласие, что явилось результатом страха перед «большевистской опасностью», о которой писали почти все газеты. Особенно страшной считалась она для Германии, и без того изнуренной затянувшейся войной. Я сам Россию не знал. Газеты писали, что большевики все перевернули вверх дном, что они экспроприировали имущество у буржуазии и хотят осуществить в том же духе мировую революцию. Я был против этого.

Однако улучшения военного положения Германии в начале 1918 года в связи с предполагавшимся высвобождением войск на Востоке так и не произошло. Там были скованы крупные силы, главным образом солдаты ландвера. Хотя большей частью они не были пригодны для использования в боях на Западе, все же их можно было бы в широких масштабах привлечь к строительству укреплений или уволить из армии, поскольку недостаток рабочей силы в промышленности и тем более в сельском хозяйстве вызывал серьезную тревогу. Не оправдались и надежды на крупные поставки из Украины зерна и стратегического сырья.

Людендорф в своей уже упоминавшейся книге «Мои воспоминания о войне 1914–1918 гг.» подтверждает беспросветное экономическое положение Германии и ее союзников. Уже несколько лет как физические, так и духовные силы немецкого народа подтачивались изнутри. Это противоречило мечтам о конечной победе на Западе. Однако стратегия генерала Людендорфа, его друзей и сторонников шла значительно дальше решения стоявшей на очереди трудной задачи на Западе. В своих [56] воспоминаниях Людендорф пишет, что захватом Украины он преследовал также цель свергнуть новый политический строй в России и создать там другой порядок. Мировая война была еще в полном разгаре, победа на Западе, о которой так много говорили, была еще далека, а правящие круги Германии уже собрались идти войной на нового противника. Но далеко идущие планы — это еще не реальная политика, хотя твердая воля и уверенные действия могли создать обманчивое впечатление.

Разрыв между внешнеполитическими и военными целями Германии, с одной стороны, и ее возможностями осуществить эти цели вопреки все усиливавшемуся количественному перевесу сил противника — с другой, был неустраним. Наоборот, это противоречие чрезвычайно обострилось именно благодаря немецким мероприятиям и требованиям, и прежде всего германским целям войны, характер которых ярко проявился в Брест-Литовском мирном договоре, который мог считаться как бы образчиком германских мирных условий и для всех других стран. Как же могло случиться, что Германия, несмотря на свое совершенно очевидное безнадежное военное положение, продолжала ставить перед собой так далеко идущие цели и даже расширяла их за счет новых претензий на Востоке?

Наиболее яркими выразителями этих экспансионистских устремлений были Гинденбург и Людендорф — типичные представители немецкой военной касты, считавшие, что решать все спорные международные вопросы можно только силой оружия. Не обращая внимания на соотношение сил и без реальной оценки политических, экономических и военных возможностей Германии, они взялись за оружие ради захватнических устремлений немецкой тяжелой промышленности, ради крупных немецких банков, мечтавших о новых капиталовложениях за границей, и ради интересов помещиков, которые господствовали тогда в прусском государстве в результате трехстепенного избирательного права. Пангерманцы, пропагандисты этих кругов, осенью 1917 года образовали Отечественную партию, чтобы под этим безобидным названием преследовать старые цели. Тогда же для соответствующей обработки войск и противодействия все возраставшей военной усталости в армии было введено «патриотическое преподавание». [57]

Такой экскурс в прошлое важен для понимания исхода первой мировой войны. Он тем более полезен, что поражение Германии в первой мировой войне явилось одной из причин второй мировой войны. Этот вывод относится, правда, скорее к внешней стороне дела. Но, в конце концов, вторая мировая война могла возникнуть только потому, что после 1–918 года одержали верх сторонники войны до победного конца в 1914–1918 годах, то есть те же круги, которые вызвали первую мировую войну.

В июне 1918 года мне присвоили звание обер-лейтенанта. Еще с конца февраля того же года я дожидался победы в вюртембергском запасном саперном батальоне в Ульме. За это время я снова несколько недель проболел малярией. И вот 21 марта 1918 года на Западе началось большое немецкое наступление. 23 марта я был в Придворном театре в Мюнхене и слушал оперу «Кармен», как вдруг в антракте на просцениуме появился человек и зачитал оперативную сводку главного командования: «Под водительством его величества кайзера и короля уже два дня идет наступательное сражение против фронта англичан в районе Арраса, Камбрэ и Сен-Кантена». Почти никто не аплодировал, если не считать присутствовавших примерно ста офицеров. Разумеется, аплодировал и я. Публика же, видимо, не слишком верила в победу.

К таким неверующим принадлежал и мой отец, как это показали мои неоднократные беседы с ним. Он рассказывал о забастовке в Баварии, о недовольстве рабочих, которые хоть и зарабатывали больше прежнего, но на свою высокую зарплату ничего не могли купить. Особенно большое недовольство проявляли крестьяне. Долго на «бабском хозяйстве» деревня не продержится, указывал отец, хотя теперь в качестве рабочей силы пригнали военнопленных. Прошлой зимой отца вместе, с другими депутатами дважды посылали в Ингольштадт вести работу среди солдат пополнения, отказавшихся отправиться на фронт. Война ведется просто через силу. Люди больше не хотят воевать. Особенно возмущает солдат то, что некоторые газеты пишут о целях войны. Самое печальное, что офицеры баварского военного министерства, к которым отец часто вынужден обращаться по поводу жалоб, совершенно не понимают настроения [58] народа. Один из них сказал отцу: «Все эти неприятности уладятся сами собой, как только мы одержим на Западе большую победу». Но ведь на Западе уже была одержана крупная победа: немецкие войска продвинулись в районе Амьена, хотя им и не удалось прорвать фронт.

С фронта все еще не поступали в мой запасный батальон в Ульме заявки на командиров рот. Фронтовые войсковые части чаще всего предпочитали сами выбирать командиров рот из зарекомендовавших себя командиров взводов. Кроме того, саперов теперь старались беречь для специальных заданий.

В новом наступлении в конце мая 1918 года немецким войскам не удалось добиться решающего успеха, хотя они и продвинулись через Эну до Марны. Оперативная сводка главного командования упоминала теперь всякий раз, что Париж находится под обстрелом. Однако для этого имелось одно-единственное орудие! Вскоре я подал рапорт о переводе в качестве командира роты в пехоту, и меня переместили во 2-й гвардейский запасный саперный батальон в Берлине, который обеспечивал пополнением находившийся на Западном фронте гвардейский резервный инженерно-саперный полк, единственный огнеметный полк германской армии. Мне объяснили мой перевод тем, что в будущей, послевоенной армии предусмотрены огнеметные части. Поэтому кадровых офицеров для приобретения боевого опыта переводят со всего рейха в огнеметный полк. Кроме того, учитывая поставленные перед инженерными войсками большие задачи, кадровые офицеры-саперы должны во время войны быть сконцентрированы в одном месте.

Прибыв в новый полк, я сначала был оставлен при штабе, размещавшемся далеко позади линии фронта, в районе Шарлевиля{1}. Штабы батальонов и отдельные роты были распределены по важнейшим участкам Западного фронта. Их задача состояла в поддержке пехоты во время наступления или обороны. Из некоторых доступных мне донесений штабов батальонов я вскоре убедился, что огнеметы оказались довольно бесполезным оружием. Это было типичное порождение позиционной войны. Для маневренных боевых действий аппаратура [59] была слишком тяжелой. Однако унтер-офицеры и саперы-огнеметчики оказались на привилегированном положении, ибо их было мало.

Служба в тыловом штабе полка меня не удовлетворяла. Впрочем, она имела свое преимущество, ибо я получил более широкое представление об общей оперативной обстановке на Западе, поскольку командир полка майор резерва Реттеман имел хорошие связи со штабом Войсковой группы германского кронпринца в Шарлевилё.

Немецкое наступление в июле 1918 года на Марне и в районе Реймса сразу же провалилось. Ответом на него были сильные французские контратаки из района северо-восточнее Парижа. Наступило 8 августа 1918 года, этот, как позднее назвал его Людендорф, «самый черный день германской армии». Успешное англо-французское наступление принесло нам большие потери и ущерб и свело на нет все, что было достигнуто мартовским немецким наступлением. С этого дня англичане и французы продвигались на различных участках Западного фронта частично со значительным успехом. В апреле 1917 года США объявили войну Германии. Несмотря на подводную войну, американские войска были переброшены через океан и уже ранней осенью 1917 года введены в действие сначала на сравнительно тихих участках фронта, чтобы высвободить испытанные в боях войска.

Неудачи на фронте, тяжелое положение на родине привели к тому, что надежды на победу над Францией растаяли. Настроение армии резко ухудшилось. В результате проведенных наступательных операций и последовавших затем контрударов противника боевой состав дивизий сильно поредел. Существенного пополнения не поступало. Тяжело сказалась танкобоязнь, оттого что англичане и французы, а затем и американцы вводили в бой большое число танков, тогда как германская армия располагала лишь минимальным количество этих машин, да к тому же ограниченно годных для боевого применения. В войсках Западного фронта стали заметны признаки разложения. В тыловых районах появилось много солдат, отбившихся от своих частей. Они бродили поодиночке и группами, иногда передвигались на военных автомашинах. Это были солдаты из дивизий и [60] полков, разбитых или сильно потрепанных в тяжелых боях на фронте.

В середине сентября 1918 года в итоге моих настойчивых просьб мне поручили командование 9-й ротой. Ее прежний командир заболел. Рота находилась в составе 7-й армии на фронте близ Эны и дислоцировалась в местечке, где был большой красивый замок князя Мо-накского. В этом замке размещался штаб немецкого корпуса. Изредка моя рота несла караульную службу, и выполняла другие второстепенные задания. По специальности нас не использовали. Когда в начале октября штаб корпуса отошел дальше на север, мою роту, которая явно только путалась под ногами, отвели далеко назад и оставили в деревне в пятидесяти километрах северо-западнее Шарлевиля. Здесь все выглядело иначе. Казалось, пушки на западе гремели очень близко, хотя до фронта было сорок-пятьдесят километров. Все время повозки везли главным образом легкораненых, а иногда передвигались транспортные колонны, сопровождаемые небольшой охраной. Это были, как я выяснил, остатки дивизий и полков, к которым нередко присоединялись солдаты, отбившиеся от своих частей, и солдаты с передвижными средствами.

Как-то я сидел возле крестьянского домика, в котором жил вместе с тремя офицерами, и искал в кителе вшей. Вдруг перед палисадником остановилась машина, и кто-то крикнул: «Подойдите-ка сюда, молодой человек!»

Я надел китель и хотя обиделся, но подошел к автомобилю. Из машины вышел полковник инженерной службы Биндернагель, которого я знал раньше. Полковник очень тепло поздоровался со мной. Сидевший в автомобиле подполковник генерального штаба, не поздоровавшись, спросил у меня, где здесь находится оборудованная позиция. Я ответил, что знаю местность, но никакой позиции не видел и вообще не думаю, чтобы кому-нибудь пришло в голову оборудовать здесь такую позицию, когда вокруг лишь одни обозы и прочие тыловые части армии. Подполковник генерального штаба ответил: «Я вас не спрашиваю, кто мог оборудовать здесь позицию!» Полковник инженерной службы на прощанье пожелал мне всего доброго, а офицер генерального штаба даже не взглянул в мою сторону. Я рассказал об [61] этом эпизоде офицерам, и с этого времени мы стали называть людей с красными галунами «затягивателями войны». Это выражение на Западном фронте было весьма распространено — так называли офицеров из вышестоящих штабов. Для нас же, фронтовиков, употребление этого прозвища было горькой шуткой. Оно, конечно, не свидетельствовало о том, что мы не хотим больше воевать.

Я продолжал изредка получать фронтовое издание «Франкфуртер цейтунг». Нам стало известно, что в начале октября в Берлине образовано новое, парламентское правительство во главе с принцем Максом Баденским, которого считали либералом. Правительство должно было предпринять шаги для прекращения войны. Нам стало известно и то, что в конце сентября верховное командование потребовало, чтобы противнику было сделано предложение о перемирии. До фронта докатились слухи, что Болгария порвала с Германией, а Турция находится накануне разгрома. На австрийском фронте в Италии появились явственные признаки разложения. В связи с такой ситуацией мы острили: «Мы будем стоять здесь, на Западе, до тех пор пока противник не огреет нас с тыла».

В те дни одна сильно потрепанная на фронте дивизия расположилась на окраине нашей деревни. Я связался с начальником штаба дивизии неким майором Хазе и добился того, чтобы мою роту передали в его распоряжение.

Теперь мы не были одинокими в этом неспокойном районе. Майор Хазе был полной противоположностью офицеру генерального штаба — надутому подполковнику, который так разозлил меня. Хазе основательно заботился о своей дивизии, а также о моей роте. Из уважения к нему я не посылал туда связного-велосипедиста, а отправлялся за распоряжениями сам. Хазе очень удручало положение на фронте. Он был по меньшей мере на пятнадцать лет старше меня, обладал обширными военными познаниями и опытом. Меня глубоко взволновал тот факт, что Хазе считал положение значительно более серьезным и чреватым тяжелыми последствиями, чем я себе это представлял. Когда в конце октября стало известно об отставке Людендорфа, Хазе сказал мне наедине: «Теперь конец». Правда, ему было известно, что [62] предстоит попытка образовать на Западе новый фронт — от Антверпена вдоль Шельды до Мааса. Однако вскоре он рассказал мне, что сомнительно, удастся ли удерживать позиции от Антверпена до Мааса. К тому же и дальше к югу, в районе юго-восточнее Шарлевиля, дела плохи. Когда в начале ноября узнали о возможном отречении германского кайзера, майор генерального штаба Хазе совсем пал духом.

Дивизия, или, лучше сказать, ее остатки, была между тем перемещена дальше на северо-запад, в Арденны — сильно лесистую бельгийскую возвышенность. Там мы получили серию сообщений, что германский флот отказался действовать против английского флота. Майор Хазе считал, что такое использование флота было бы все равно бесполезным. При благоприятных условиях флот нарушил бы на один-два дня коммуникации между Англией и континентом, однако сомнительно, чтобы он, учитывая значительное превосходство английских военно-морских сил, смог уцелеть. Затем пришло сообщение, что король Людвиг III Баварский изгнан из Мюнхена. Потом я узнал от майора Хазе, что кайзер бежал в Голландию и что комиссия по перемирию выехала для переговоров с французским маршалом Фошем. На обратном марше через Маас мы узнали, что перемирие вступило в силу 11 ноября 1918 года и немецкая армия должна немедленно сдать большое количество оружия и в короткий срок очистить территорию западнее Рейна. На многих войсковых повозках и автомобилях появились первые красные флаги. Советы солдатских депутатов уже создались во многих местах, и верховное командование ничего не могло с этим поделать. В моей роте в Совет были избраны фельдфебель, унтер-офицер и солдат — ремесленник из Шлезвиг-Гольштейна.

В 1914 году я был воодушевлен идеей войны до победы и нисколько в ней не сомневался. Война неожиданно затянулась, и все надежды на победу рухнули. Сначала я решил: это было просто выше наших сил. Ведь, в конце концов, вся огромная тяжесть войны лежала на плечах германской армии и немецкого народа. Надо сказать, что я гордился этим даже теперь, после такого исхода войны. Многие офицеры, с которыми я разговаривал на марше или на стоянках во время отхода, считали, что печальный конец войны объясняется отречением [63] кайзера и революцией в Берлине и других крупных городах Германии. Реже утверждали — и я тоже придерживался этого мнения, — что сопротивление немецкого народа было попросту сломлено в результате затяжной войны и неслыханных жертв, лишений и тягот.

Иные офицеры полагали даже, что революция — это лишь внешнее проявление того, что немецкий народ в своей массе хочет покончить с войной, после того как в конце сентября 1918 года верховное командование заявило о своем банкротстве. Так думало большинство пожилых офицеров резерва и ландвера. Весь комплекс вопросов они рассматривали в основном с гражданской точки зрения. Я был согласен с майором Хазе, который признавал» что мы проиграли войну из-за превосходства сил противника, но полагал, что революция ухудшила условия перемирия.

По пути к Рейну я разговорился как-то с командиром одного гвардейского полка, майором с окладистой бородой. Он гордился тем, что его еще достаточно хорошо укомплектованный полк пел песню: «Вот гвардия, что любит кайзера...» Когда же я сказал, что на многих повозках его полкового обоза видны красные флаги, майор, разозлившись, ответил, что это вклинились чужие повозки. Мы поскакали назад, и он удостоверился, что повозки принадлежали его полку. Позднее, в начале января 1919 года, я слышал в Берлине, что и старая кайзеровская гвардия, которую собирались использовать в Берлине для борьбы с революцией, к рождеству «разошлась по домам».

Моя рота (я гордился тем, что ее численность все еще достигала ста человек) перешла через Рейн по новому построенному саперами мосту близ Мелема. Вскоре мы получили приказ отправиться маршем в деревню Хольцхаузен в район Хомберг, округ Кассель, — места, известные мне еще по тактическим занятиям во время учебы в Касселе перед войной. Рота была подчинена непосредственно кассельской комендатуре, куда я часто приходил за получением распоряжений.

Благодаря связи с комендатурой я был теперь лучше осведомлен о положении. Находящееся в Касселе верховное командование поддерживало постоянную связь с председателем Совета народных уполномоченных социал-демократом Эбертом, чтобы совместно подавить [64] революционных спартаковцев и независимых социал-демократов. Я узнал также подробности относительно соглашения о перемирии. Германский военно-морской флот должен быть сдан. Блокада продолжится. Мы должны были немедленно отпустить домой всех военнопленных, тогда как державы-победительницы задержат всех военнопленных у себя. Речь шла о том, чтобы спасти то, что еще можно было спасти.

Примерно 17–18 декабря 1918 года я, как обычно, прибыл в кассельскую комендатуру за получением распоряжений. Майор, фамилию которого я забыл, сообщил, что моя рота должна отправиться в Берлин, в запасный гвардейский саперный батальон. О цели нашей отправки он ничего не знал, но полагал, что мы будем использованы в боях в Берлине. Рота должна сдать все вооружение, кроме винтовок и легких пулеметов, и 20 или 21 декабря в двух вагонах, которые ожидают на станции, будет отправлена скорым поездом из Касселя в Берлин.

22 декабря вечером мы прибыли в Берлин на Ангальтский вокзал и строем, на глазах у изумленных жителей, направились в Кёпеник, в казарму. В отдалении со стороны улиц Унтер-ден-Линден то и дело слышалась винтовочная и пулеметная стрельба. В запасном саперном батальоне нас приветствовал член Совета солдатских депутатов. С его помощью рота была размещена и накормлена. На следующее утро, то есть 23 декабря, меня разбудил ротный фельдфебель.

— Господин обер-лейтенант, рота исчезла, — сообщил он.

Берлинцы разбежались по домам, а остальные тоже уехали на родину; осталось только пять или шесть кадровых унтер-офицеров.

Я не удивился происшедшему, так как в роте уже давно только и было разговоров о том, что к рождеству все хотят быть дома. О случившемся я сообщил уполномоченному Совета солдатских депутатов запасного гвардейского саперного батальона. Он немедленно связался с кем-то по телефону, а затем сказал мне, что я должен явиться в военно-инженерный отдел прусского военного министерства. Он дал мне штатское кожаное пальто и кепку, так как в офицерской форме, да еще со всеми знаками различия появляться в городе было опасно. [65]

Этот отдел был мне знаком. В июне 1915 года я встречался с его бывшим начальником майором Августином. Именно ему я обязан был переводом в германскую военную миссию в Турции. Произошло это потому, что меня спутали с сыном генерала. Теперь в отделе сидел другой майор, из восточногерманской саперной части. Сначала он расспросил меня о положении на фронте, затем рассказал о боях в Берлине против спартаковцев и, наконец, предложил добровольно вступить в Пограничную стражу «Восток».

— Какое мне дело до Востока? — ответил я вначале. — Я родом из Баварии и вюртембергский офицер. Предпочитаю вернуться в Южную Германию.

Тогда майор напомнил мне об офицерской чести. Он сказал, что не так уж сложно было служить кадровым офицером, пока на войне дела шли хорошо. Но теперь, после поражения, учитывая революцию и угрожающее положение на восточной границе Германии, офицеры должны стоять друг за друга и выполнять свой долг.

О положении на Востоке майор сообщил весьма скупо: поляки захватили значительную часть провинции Познань. В ноябре распался фронт против большевиков в Прибалтике. Восточной Пруссии грозит опасность.

В итоге этой беседы я согласился после рождественского отпуска поступить на службу в Пограничную стражу «Восток». Договорились, что утром 3 января я прибуду за назначением. [66]

В пограничной страже «Восток»

В январе 1919 года в «Сборнике военных распоряжений» появилось воззвание имперского правительства о создании Пограничной стражи и территориальных войск, в котором, между прочим, говорилось:

«Германия в большой опасности!.. Вступайте добровольно в Пограничную стражу... До сих пор каждая революция, как французская, так и русская, вызывала к жизни добровольческие армии под знаменем своих новых идеалов. Следуйте призыву германской революции. Без вашей помощи она не может достичь своих целей. Покажите, что революция уничтожила милитаризм, но не добровольную готовность ее свободных граждан к самообороне. Республика зовет вас; она заботится о вас, но она и нуждается в вас! Добровольцы, вперед!»

К этому времени я уже находился при расформированном штабе 10-й армии в Лётцёне. (Восточная Пруссия) в качестве адъютанта генерала инженерных войск Кана. 10-я армия, в ноябре — декабре 1918 года отведенная из Литвы в Лётцен, весной 1918 года, после заключения Брестского мира с Советской Россией, продвинулась далеко в глубь Белоруссии, до линии Могилев — Орша. Затем, после перемирия в ноябре 1918 года, этот фронт постепенно распался. Солдаты возвратились на родину. Для охраны границы остались в добровольном порядке только потрепанные войсковые части. Такое же положение сложилось и в Прибалтике, где после Брестского мира немецкие войска наступали из Литвы через Латвию и Лифляндию до Эстонии и вышли к Финскому заливу близ Нарвы. Этот фронт также распался в ноябре 1918 года. Довольно крупные немецкие части, оставшиеся добровольно, так называемые «балтийцы», все еще [67] стояли значительно дальше северной границы Восточной Пруссии — в Литве и Курляндии.

С такими «балтийцами», офицерами, унтер-офицерами и солдатами, я познакомился еще 4 или 5 января 1919 года, во время переезда по железной дороге из Берлина в Кенигсберг. Я ехал тогда в штаб 10-й армии, «балтийцы» направлялись в Тильзит и дальше. В моем купе сидели несколько фельдфебелей. Почти всю дорогу они рассказывали друг другу о случаях, якобы приключившихся с ними в боях с большевиками. Часто слышалось: «Рублики звенят!» Имелись в виду сделки, совершенные ими в еще оккупированной Курляндии и во время отпуска в Германии, например продажа гусей, масла, сала и т. д. Они говорили, что собираются остаться в Прибалтике и поселиться там. Это были современные ландскнехты, которые воевали ради добычи. Хотя я почти не чувствовал себя солдатом германской революции, о котором говорилось в «Сборнике военных распоряжений», я все же считал, что не имею ничего общего с подобными бродягами-ландскнехтами. Я не понимал тогда, насколько непоследовательной была моя позиция. К счастью, я находился в штабе армии и не соприкасался с таким сбродом.

В Лётцене 19 января состоялись выборы в Национальное собрание. Я очень серьезно отнесся к выборам, в которых тогда могли участвовать и военные, и долго размышлял, за какую партию голосовать. Социал-демократов и членов Немецкой национальной партии я сразу же отверг. Первые были слишком далеки мне, вторые являлись наследниками бывших прусских консерваторов, а от отца мне передалось отрицательное отношение к ним. Кроме того, во время войны они выступали против введения всеобщего и равного избирательного права. Я отказался от своего первоначального намерения голосовать за партию Центра, ибо неоднократно слышал, что голосовать в Восточной Пруссии за Центр — это все равно что голосовать за Польшу. Поэтому я решил голосовать за демократов, тем более что кенигсбергская «Хартунгше цейтунг» нравилась мне больше других газет. И вдруг эта газета перед самыми выборами помещает большую статью какого-то пацифиста! Так в конце концов я отдал свой голос Немецкой народной партии — бывшим национал-либералам. [68]

В феврале 1919 года штаб в Лётцене был распущен. Офицеры, не желавшие отправиться по домам, в том числе и я, были переведены в штаб командования Пограничной стражи «Север».

Новое командование было сформировано в небольшом восточнопрусском городке Бартенштейне. Командующим был генерал от инфантерии фон Кваст, начальником штаба — генерал-майор фон Сект. Командование подчинялось бывшему верховному командованию во главе с Гинденбургом и Тренером, которое называлось теперь «Штаб в Кольберге», где и было его местопребывание. В штабе я встретился с двумя моими товарищами по службе в немецком саперном отряде в Турции. Это были командир баталь.она майор Циппер, которого я высоко ценил, и мой приятель капитан Хильдеман. По нашей военно-инженерной специальности работы было немного. Фронт хотя и существовал, но это была «неорганизованная война» — большей частью самовольные боевые действия локального значения.

Как я узнал, наша задача заключалась в охране временной западнопрусской границы, возникшей в результате польского восстания в ноябре-декабре в Познаньской провинции, а также южной, восточной и северной границ Восточной Пруссии — на бывшей русской территории в Западной Литве и Курляндии.

Однако нам приходилось выполнять и другие задачи. В начале марта в штаб Пограничной стражи «Север» в Бартенштейне пришло приказание выделить молодых офицеров для операции против остатков революционной народной морской дивизии в Кенигсберге. Операцией руководил командующий войсками в Кенигсберге, действовавший в тесном сотрудничестве с обер-президентом Восточной Пруссии социал-демократом Августом Виннигом. По моей просьбе меня послали в один из фортов крепости в северо-западной части города, которым командовал полковник фон Лукк, как мне впоследствии стало известно — друг балтийского генерала графа фон дер Гольца. Там я нашел боевую группу численностью двести человек, причем офицеры составляли треть группы. 3 марта на рассвете началось концентрированное наступление на город. Мы двигались беспрепятственно через большое дачное предместье Марауненгоф и кварталы, в которых рабочие не жили. Войскам [69] же, входившим в город с юга и юго-востока, пришлось вести серьезные, хотя и короткие бои. До полудня остатки Кенигсбергской народной морской дивизии прекратили сопротивление.

Более крупные бои, благодаря которым отличился социал-демократ Носке{1}, шли на территории рейха. Начиная с января мы получали многочисленные сообщения о боях в Берлине, в Рурской области и Бремене. Эйснер, премьер-министр моей родины Баварии, принадлежавший к независимым социал-демократам, был застрелен в конце февраля лейтенантом графом Арко-Вайлейп. Из письма матери я узнал, что отец просидел два дня под арестом в полицейской тюрьме в Мюнхене. Разумеется, он не имел ни малейшего отношения к убийству Эйснера и был арестован только потому, что случайно сидел в читальном зале баварского ландтага, когда здание очищалось революционными матросами и солдатами. Затем начались бои за Советскую республику в Мюнхене, город был занят фрейкором{1}, созданным за пределами Баварии. Мои товарищи по Пограничной страже часто подшучивали надо мной как уроженцем Баварии, утверждая, что понадобились прусские войска, чтобы навести в Баварии «порядок».

В апреле 1919 года генерал фон Сект, начальник штаба Пограничной стражи «Север», был переведен в создававшееся министерство рейхсвера. Уход Секта повлек за собой некоторые изменения в персональном составе штаба командования, так как Сект взял с собой некоторых хорошо известных ему офицеров. В результате я был переведен на службу к начальнику оперативного отдела штаба, тогда майору, барону фон Фричу в качестве офицера «для поручений»{1}. Благодаря этому я мог знакомиться со всеми важными документами и имел полное представление об обстановке в районе [70] действий Пограничной стражи. На нашем участке границы в основном все было спокойно.

По-иному, однако, складывалось положение в Прибалтике. Там оставалось значительное количество бывших немецких оккупационных войск в виде отрядов фрейкора, а иногда и крупных соединений, например Железной дивизии под командованием майора Бишофа, бригады Шаулен{1} и других. Существовали сотни малых и больших отрядов общей численностью около 30 тысяч человек. Я знаю это точно, так как, будучи офицером «для поручений» при начальнике оперативного отдела штаба, принимал участие в организации войск и в составлении списка полевых почт.

Некоторые отряды фрейкора прибыли даже из Германии. В основном же в качестве пополнения прибывали солдаты, которые в составе фрейкора некоторое время участвовали в гражданской войне в Германии. Вербовщики «балтийцев» проникали даже в Южную Германию.

Балтийский ландвер под командованием майора Флетшера и фрейкор Медема состояли почти исключительно из немцев, еще в царское время поселившихся в Прибалтике и являвшихся русскими подданными. Это были главным образом помещики, а также представители буржуазных слоев. Хотя обе эти группы относились к национальному меньшинству, однако на этой бывшей русской территории они из-за своего экономического положения пользовались большим влиянием. Они защищали свою собственность и свое влияние, опираясь на немецкую Пограничную стражу. Расчет был на то, что после будущего заселения Прибалтики немецкими фрейкоровцами их положение в стране упрочится. Реакционные фрейкоровцы боролись против «окраинных народов», но особенно враждебно были настроены к Советской России.

В начале марта 1919 года генерал-майор граф фон дер Гольц принял под свое командование «балтийцев» из Либау{1}. Он был весьма энергичным человеком и — как можно было заключить из разговоров и служебной переписки — заклятым врагом большевиков. Поскольку [71] это было возможно, учитывая характер этих отрядов ландскнехтов, Гольц установил в них твердый порядок. Когда в апреле прибыла вновь сформированная в Германии гвардейская резервная дивизия, началась подготовка к наступлению на Ригу, чтобы вернуть этот занятый Красной Армией город и его окрестности. Наступление было осуществлено в конце мая — начале июня 1919 года. На короткое время Рига была взята.

Через три недели город опять был сдан. Неудача под Ригой привела к серьезному временному кризису среди «балтийцев», тем более что это были дни принятия Версальского договора: западные державы требовали отвода немецких войск из Прибалтики.

Летом 1919 года в занятой немецким фрейкором Латвии появился авантюрист, называвший себя князем Аваловым-Бермонтом и сформировавший из русских контрреволюционеров крупные воинские соединения. Когда западные державы потребовали отвода немецких войск из Прибалтики, несколько тысяч «балтийцев» перешли под командование Авалова-Бермонта, так что германское правительство как будто лишилось всякого влияния на них. Граф фон дер Гольц и не думал об отводе войск. У него были далеко идущие планы. В своих докладных записках он нередко говорил о «будущей России», которая возникнет после свержения советского режима. Разумеется, он понимал, что одним «балтийцам» решить такую задачу не под силу, но полагал, что они могут создать предпосылки для этого, пусть даже, весьма ограниченные. После новых поражений немецкие отряды в ноябре 1919 года перешли под немецкое командование и были вынуждены начать отход в Германию.

Однако они отказывались отойти на территорию Восточной Пруссии, пока им не будет выдано все, что положено, а главное — продовольствие. Чтобы переправить через границу один или два поезда с грузом, надо было «подмазать» нескольких таможенных чиновников. Поэтому обер-лейтенант Винценц Мюллер, теперь офицер «для поручений» начальника штаба командования Пограничной стражи «Север» полковника фон Тэра, был послан в Тильзит, чтобы передать некоему железнодорожному чиновнику небольшой чемодан, набитый пачками бумажных денег. Если мне память не изменяет, там было 100 тысяч марок в тогдашней валюте. [72]

В декабре последние «балтийцы» перешли восточно-прусскую границу. Одни из них были размещены в померанских и мекленбургских помещичьих имениях и позднее составили часть вооруженных сил, участвовавших в путче Каппа{1}. Другие присоединились к фрейкору в рейхе, в основном к верхнесилезскому.

По условиям перемирия, подписанным 11 ноября 1918 года, западные державы заставили Германию отказаться от Брестского мирного договора, по которому Советская Россия была вынуждена отдать Германии большие территории{1}. В то время как Франция и Англия оказывали сильнейший нажим с целью заставить Германию выполнить все другие условия перемирия, государства-победители более или менее терпимо относились к тому, что немецкая Пограничная стража находилась за пределами Германии — в Прибалтике. Немецкие войска обеспечивали западным державам выигрыш времени, пока прежде всего Англия, начав интервенцию против Советской России со стороны Баренцова моря и Финского залива, не нашла, что пришло время путем открытого вмешательства распространить свое влияние и на прибалтийские районы бывшей царской империи. Таким образом, немецкая Пограничная стража служила главным образом интересам держав-победительниц, пока они подготавливали Версальский мирный договор. Естественно, преследовались и германские интересы. Имелось в виду, что Прибалтика будет аннексирована Германией, большевизм разбит и будет создана хорошая исходная позиция для военных действий против Советской России. Именно в силу последней причины немецкие войска оставались так долго в Прибалтике. Ведь Тренер даже считался с возможностью крупных операций против Советской России в союзе с Антантой.

Замешательство, уныние, чувство безнадежности и возмущение — такова была первая реакция офицеров штаба, когда в начале мая 1919 года из газет стали известны некоторые положения Версальского мирного [73] договора, а затем и все его четыреста сорок статей. Трудно было представить себе его последствия, какой бы области ни коснуться: занятие левого берега Рейна государствами-победителями, создание пятидесятикилометровой демилитаризованной зоны восточнее Рейна, экономические определения, особенно репарации, полное разоружение, сокращение германской армии до 100 тысяч человек и военно-морского флота до 15 тысяч человек с небольшим количеством старых кораблей, а главное — признание вины Германии за развязывание войны, требование предать германского кайзера и ведущих политических деятелей международному суду, территориальные уступки и прочее. К тому же для принятия мирного договора был дан ультимативно короткий срок, по истечении которого державы-победительницы в случае неподписания германским правительством договора угрожали двинуть свои войска в Германию.

Очевидная связь между стремлением установить в Европе господство Германии, что являлось подлинной целью войны, и Версальским мирным диктатом держав-победительниц не освещалась или почти не освещалась в немецкой прессе и, разумеется, не обсуждалась в известных мне офицерских кругах. Однако под влиянием немецкой печати у нас было высказано мнение, что Версальский договор — это величайший обман. Он противоречит «Четырнадцати пунктам», которые американский президент Вильсон прокламировал как основу для мира и важнейшими из которых были: мир без аннексий, самоопределение всех наций и свобода морей.

Мы, офицеры штаба Пограничной стражи, узнали, что верховное командование, то есть Гинденбург и Гренер, а также прусский военный министр генерал Рейнгардт и генерал фон Сект, вмешалось в спор относительно того, принять или отклонить мирный договор. В мае серьезно взвешивалась даже возможность наступления е флангов Пограничной стражи «Север» через Варту и Нетце{1} и Пограничной стражи «Юг» из района севернее Бреслау, чтобы снова занять Познаньскую провинцию и таким образом еще до окончательной передачи указанного района Польше поставить ее перед свершившимся фактом. Мы слышали, что в верховном командовании [74] и в правительстве одно время обсуждался вопрос, удастся ли организовать сопротивление войскам государств-победителей, если они начнут наступление через Рейн. Было известно, что верховное командование, то есть генерал Тренер, а под его влиянием и Гинденбург, высказалось в конце концов за принятие мирного договора из-за военного бессилия Германии.

До этого верховное командование разослало секретную анкету с целью выяснить мнение некоторых командующих, старших начальников и офицеров генерального штаба, может ли Германия отклонить договор и продолжать сражаться или же по военным причинам она должна принять его и особенно может ли Германия хотя бы на Востоке воевать за свои старые границы. В штабе командования Пограничной стражи «Север» по инициативе тогдашнего начальника штаба полковника Хейе всем офицерам также была роздана краткая анкета, ответ на которую не был обязательным. На основе бесед со старшими товарищами и собственных размышлений я ответил приблизительно следующее:

Вопрос. Думаете ли вы, что в случае отклонения мирного договора немецкий народ снова прибегнет к оружию и будет продолжать сопротивление?

Ответ. Немецкий народ в своей массе не желает больше воевать. Это показал быстрый самороспуск армии в конце войны.

Вопрос. Какие перспективы, независимо от ответа на первый вопрос, имеются, с вашей точки зрения, для продолжения войны?

Ответ. Никаких перспектив. Во всяком случае, армии государств-победителей обладают многократным превосходством, даже если бы весь немецкий народ был готов сражаться. Кроме того, нам не хватает оружия, боеприпасов и продовольствия.

Вопрос. Будет ли население на Востоке сражаться и дальше, чтобы отвоевать бывшие германские территории, оказавшиеся в польских руках?

Ответ. Я не могу правильно оценить настроение населения немецкого Востока, так как мало знаю Восточную Пруссию. Однако с военной точки зрения в этом не было бы смысла, так как государства-победители через сравнительно короткое время могут напасть на нас с Запада, ударив нам в тыл. (При этом я помнил о днях [75] в конце октября — начале ноября 1918 года, когда войска на Западе еще вели бои, а Южный фронт на Балканах и в Италии уже распался и противник начал там наступление.)

Я слышал, что подавляющее большинство офицеров штаба командования Пограничной стражи «Север» в ответах на анкетные вопросы отрицало возможность дальнейшей борьбы, хотя все мы страшно ругали и мирный договор, и правительство, которое его приняло. С согласия Национального собрания в Веймаре мирный договор был подписан представителями германского правительства 28 июня 1919 года.

25 июня 1919 года Гинденбург вышел в отставку. У нас говорили, что одним из его последних официальных высказываний было следующее: Гинденбург заявил, что хотя он не видит возможности оказывать вооруженное сопротивление, но, как солдат, он предпочел бы славную смерть позорному миру. Вскоре его снова начали выдвигать и чествовать как победителя в битве под Танненбергом. 30 июня 1919 года в отставку вышел и генерал Тренер. В это же время ушел с военной службы командующий Пограничной стражей «Север» генерал от инфантерии фон Кваст. При расставании он заявил собравшимся офицерам, унтер-офицерам и солдатам штаба, что он слишком стар, чтобы переварить все последствия войны и мирного договора.

В конце сентября 1919 года штаб командования Пограничной стражи «Север» был переведен в Кольберг и занял там часть здания, в котором располагалось бывшее верховное командование. Большинство офицеров штаба верховного командования было принято на службу в министерство рейхсвера. Неотвратимо приближалось 10 января 1920 года — день, когда Версальский договор должен был вступить в силу. Этим затрагивался и район действия нашей Пограничной стражи, особенно в связи с уступкой Западной Пруссии, созданием Польского коридора к Балтийскому морю и образованием вольного города Данцига. Понятно, что нас, офицеров, не меньше затрагивали военные определения Версальского договора. Численность рейхсвера составляла пока что 400 тысяч человек. Этот контингент сокращался до 200 тысяч, а чтобы выполнить Версальские определения, надо было уволить еще 100 тысяч человек. Что будут [76] делать тысячи уволенных солдат, унтер-офицеров и офицеров, особенно кадровые унтер-офицеры и офицеры?

Уже с лета 1919 года до штаба командования Пограничной стражи «Север» разными путями доходили сведения, что в Берлине командующий войсками I военного округа генерал от инфантерии фон Лютвиц намерен помешать дальнейшему сокращению армии, выступает вообще против политики выполнения Версальского договора и требует образования «национального правительства». Лютвиц знал, что его поддержит некоторое количество генералов и командиров частей, которые уже сыграли определенную роль в гражданской войне. В печати велась оживленная дискуссия по этим вопросам. Правые газеты более или менее открыто поддерживали точку зрения Лютвица. Левая печать, напротив, крайне резко выступала против угрозы республике, против попыток установить военную диктатуру, а также писала об опасности вмешательства держав-победительниц.

Министр рейхсвера социал-демократ Носке, который пользовался в офицерском корпусе большим авторитетом, поскольку хорошо защищал интересы рейхсвера и проявил «решительность» во время гражданской войны, прусский военный министр Рейнгардт, а также генерал фон Сект, сделавшийся тем временем начальником войскового управления (что соответствовало прежней должности начальника генерального штаба), — все они наблюдали за домогательствами Лютвица, но не принимали каких-либо мер.

В феврале 1920 года штаб командования Пограничной стражи «Север» был расформирован. Некоторое время в Кольберге оставалась еще ликвидационная группа под началом капитана генерального штаба Финка фон Финкенштейна в составе около 25 офицеров, в числе которых был и я, а также 50–60 унтер-офицеров и солдат.

10 или 11 марта из телефонного разговора Финкенштейна с каким-то учреждением в Берлине мы узнали, что в связи с планами генерала фон Лютвица ситуация там обострилась. 13 марта из Кольберга к нам дошли слухи о военном путче в Берлине. По телефону связаться со столицей не удалось. Поэтому мы обратились в штаб II военного округа в Штеттине, откуда одно за [77] другим пришли следующие сообщения: «Морская бригада Эрхардта, не встретив сопротивления, вступила в Берлин, чтобы занять правительственный квартал», «Прежнее правительство бежало из Берлина в Дрезден», «В Берлине образовано новое национальное правительство под руководством Каппа. Министром рейхсвера будет Лютвиц», «Генерал фон Сект отсутствует: он болен», «Ожидается всеобщая забастовка». Мы связались также с пехотным полком рейхсвера в Кольберге. Командир его пользовался только слухами. Полк нес нормальную службу. После короткого совещания с офицерами Финкенштейн решил: «Ничего предпринимать не будем. Подождем, ведь мы только маленькая ликвидационная группа без войск». 15 марта забастовка началась и в Кольберге.

После того как в результате всеобщей забастовки рабочих, проведенной по всей Германии, капповский путч провалился и железные дороги снова начали работать, ликвидационная группа штаба командования Пограничной стражи «Север» прекратила свое существование. Мы, переодевшись в штатское, направились в свои войсковые части, и во второй половине марта 1920 года я прибыл в тогдашний 13-й саперный батальон рейхсвера в Ульме. Его командир подполковник Дейле сказал мне:

— Ну, Мюллер, хоть вы и служили в вышестоящем штабе, теперь вам придется стать командиром взвода саперной роты. Все это время мы высоко держали знамя. Имперское правительство искало защиты именно у нас, швабов.

Дейле имел в виду, что президент и имперское правительство бежали 13 марта из Берлина через Дрезден в Штутгарт.

Внимание офицеров рейхсвера еще с мая было приковано в конференции, которая была назначена на июль в городе Спа. Генерал фон Сект, ставший тем временем начальником главного управления сухопутных войск, сделал в Спа еще одну, впрочем напрасную, попытку добиться согласия на оставление в рейхсвере 200 тысяч человек. Удалось лишь отсрочить сокращение рейхсвера до 100 тысяч человек до 1 января 1921 года.

Во время отпуска, который продолжался с конца марта до середины апреля 1920 года, я узнал, что в Баварии [78] в связи с путчем Каппа Баварская народная партия (бывший Центр) образовала было новое правительство. Об этом мне рассказал отец. Большую роль играл в этом командующий войсками Баварского военного округа генерал Риттер фон Мель, оказавший известное давление на прежнее социал-демократическое правительство и вынудивший его уйти в отставку. Мнения по поводу действий генерала фон Меля разделились. Многие партийные друзья моего отца, да и он сам, считали, что такое грубое вмешательство военных в политику внушает серьезные опасения. Я сам как военный не был связан с Баварией и хотя был баварцем, но служил как вюртембергский офицер. За исключением первых трех месяцев военной службы в качестве добровольца-одногодичника, я никогда не служил в баварской воинской части.

Вскоре из Баварии начали доноситься громкие голоса националистов. Часто можно было слышать выражения вроде следующего: «Бавария — ячейка порядка»} все большую роль там начинали играть «национальные союзы», особенно Организация Эшериха («Оргэш»), названная так по имени своего руководителя советника Эшериха. Очевидно, эти организации поддерживались баварским правительством. Главные политические цели «ячейки порядка Баварии» были следующие: борьба против Версальского договора, резкая критика уступчивости имперского правительства по отношению к державам-победительницам и в качестве отправного пункта — легенда «об ударе кинжалом в спину», то есть утверждение, будто бы причиной национального бедствия является революция 1918 года, нанесшая из тыла удар по армии, которая вела бои, и вызвавшая этим военное поражение Германии. Националистические круги настойчиво утверждали, будто армия осталась «непобежденной в бою» — выражение, которое тогдашний президент Эберт употребил еще в декабре 1918 года при вступлении одной из дивизий в Берлин.

«Удар кинжалом в спину» и «непобежденная в бою» — это были, так сказать, две стороны одной и той же медали. Так как Веймарской республике пришлось принять наследие кайзеровской империи и проигранной войны в форме Версальского договора, ненависть тех, кто считал себя «националами» не только в Мюнхене, но и во всем рейхе, еще с начала 1919 года [79] обратилась против республики. Не всякий мог предвидеть тогда, какие тяжелые последствия будут иметь легенда «об ударе кинжалом в спину» и утверждение, будто армия осталась «непобежденной в бою». Распространители этой лжи, сознательно искажавшие факты, поддались самообману и были далеки от объективной действительности, И то и другое было обращением к субъективизму, сентиментальным с точки зрения чувства подходом к поражению 1918 года и поэтому сознательным введением в заблуждение широких слоев немецкого народа, отправным пунктом для реванша и призывов поправить дело новой войной. Легенды об «ударе кинжалом в спину» и о «непобежденной в бою» армии позднее взяли на вооружение нацисты. С ними и после них действовали те же силы, захватническая политика которых окончилась в 1918 году неудачей.

Своеобразным свидетелем, помимо своей воли разоблачавшим лживость легенды «об ударе кинжалом в спину», был генерал от инфантерии в отставке Людендорф, написавший книгу «Мои воспоминания о войне 1914–1918 гг.». Однако читать эту книгу надо критически и не рассматривать ее — как это хотелось бы автору — как реабилитацию его собственной деятельности и как обвинение против немецкого народа. Во многих местах книги Людендорф убедительно рассказывает о лежавшем на немецком народе и армии неслыханном бремени, вызванном затяжной войной и стремлением сравняться с противником, имевшим численное и материальное превосходство. Одновременно Людендорф показывает, как глубоко он в качестве ближайшего сотрудника Гинденбурга вмешивался в политику, в частности ради осуществления захватнических целей на Западе и Востоке, сторонником которых он был. Говоря о Брестском мире, Людендорф признает, что фронт ждал мира не меньше, чем тыл. Он забывает, конечно, упомянуть о том решающем факте, что воздействие Брестского мира на заграницу состояло в раскрытии существа германской военной политики, а это усилило сопротивление целям немецких правящих кругов. Людендорфу приходится в конце концов признать провал немецкого наступления 1918 года и успех контрнаступления западных держав, а тем самым явное военное поражение Германии. [80]

Людендорф считался весьма энергичным человеком. Однако на его примере видно, что даже величайшая энергия разбивается о действительность, если отсутствие сдержанности, предубеждение и недостаточная осмотрительность подавляют трезвую оценку -известных фактов. Ближайший сотрудник Людендорфа в верховном командовании полковник Бауэр в выпущенной уже в конце 1918 года издательством «Шерль» брошюре «Можно ли избежать, выиграть или прекратить войну?» писал, что армия «отступила лишь тогда, когда родина нанесла ей смертельный удар». Когда причину выдают за следствие, и наоборот, то в жизни это всегда оказывается роковым, особенно если это делается с умыслом. Это одинаково относится к политикам, военным, а также к... врачам. Важно прежде всего не ограничиваться изучением внешней стороны событий, а стараться понять их подлинные причины. Внешняя сторона событий во время первой мировой войны и при ее завершении, безусловно, свидетельствовала, что под воздействием невероятных жертв и лишений, невыполненных обещаний и разочарований немецкий народ устал от войны. Однако главная причина поражения состояла в том, что тогдашние правящие круги Германии домогались господства в Европе и во всем мире. Безгранично переоценив собственные силы, они поставили задачу, которая из-за стремления других народов к независимости и самоопределению была невыполнимой, а потому попытка решить ее неминуемо разбилась о сопротивление всего мира.

Ложь «об ударе кинжалом в спину» выдумали те, кто проиграл войну, кто заинтересован в захватах; она была исходным пунктом для их дальнейшей преступной деятельности. В прошлом круги крупных промышленников и военных поддерживали пангерманцев. Теперь они искали широкую базу в «патриотических» союзах и образовавшихся вскоре нацистских организациях, чтобы посредством националистической и реваншистской пропаганды, особенно же посредством «чествования» и «признания заслуг» солдат-фронтовиков, склонить немецкий народ к тому, чтобы вновь начать войну и, избегнув ошибок первой мировой войны, добиться старых целей при помощи оружия.

Эти мысли пришли мне в голову позднее, при переоценке многих проблем. Но уже тогда мне стало ясно, [81] что война превысила наши возможности. Несмотря на поражение, я не умалял чести германского солдата-фронтовика, того, кто находился на переднем крае, приносил наибольшие жертвы и терпел наибольшие лишения, хотя я и понимал, что, собственно, именно этим солдатом злоупотребили на войне, особенно когда она стала затяжной. Однако я предпочитал не говорить об этом.

Летом 1919 года я прочитал книгу о войне Франца Шаувеккера «В пасти смерти. Германская душа в мировой войне», посвященную немецким пехотинцам. Однако я никак не мог согласиться с тем, как автор расхваливал солдат-фронтовиков. Это было уж слишком! По мнению Шаувеккера, фронтовой солдат якобы живет ради войны, а война является источником всего сущего. Хотя я душой и телом был солдат, однако мне претили подобные взгляды. [82]

Дальше