Глава 1

Биография и карьера фельдмаршала Кейтеля (1882—1946), написанная Вальтером Герлицем

На исторических фотографиях начальник штаба Верховного командования вооруженными силами Германии фельдмаршал Вильгельм Кейтель, подписывающий в Карлсхорсте под Берлином акт о безоговорочной капитуляции, выглядит как типичный представитель германского юнкерства, каким его всегда представляли себе союзники по антигитлеровской коалиции, — высокий, широкоплечий мужчина со слегка осунувшимся, но гордым и твердым лицом и моноклем, прочно вставленным в левый глаз. В час, когда тоталитарный режим Германии окончательно рушился, он демонстрировал, что является офицером старой школы, несмотря на то что в его облике не было никаких черт непреклонного прусского офицера.

Даже высококвалифицированные американские психологи, которые наблюдали и допрашивали его во время заключения, были склонны увидеть в нем прототип юнкера, прусского солдата; возможно, потому, что у них никогда не было реальной возможности изучить класс прусских юнкеров. На самом деле Кейтель происходил из совершенно другой среды.

Семья Кейтеля принадлежала к среднему классу землевладельцев из Ганновера, из региона с ярко выраженными антипрусскими традициями; дед фельдмаршала арендовал земли у Ганноверского королевского двора и был близок с королевской семьей Ганновера, свергнутой Бисмарком. Военные устремления и традиции были абсолютно чужды этой семье, и в безмолвном протесте против аннексии Пруссией королевства Ганновер в 1866 г. дед Кейтеля в 1871 г. приобрел поместье Хельмшерод площадью 600 акров в районе Гандерхейм герцогства Брюнсвик, по-прежнему ненавидя все прусское; и, когда его сын, отец фельдмаршала, поступил добровольцем на год в полк прусских гусар и приехал домой в отпуск, ему было строго-настрого запрещено переступать порог Хельмшерода до тех пор, пока на нем была ненавистная прусская форма.

Поместья Брюнсвика вроде Хельмшерода были похожи на большие поместья к востоку от Эльбы; их владельцев нельзя было так просто отнести к классу юнкеров. Карл Кейтель, отец фельдмаршала, вел жизнь зажиточного фермера. В отличие от своего сына, который был азартным охотником и любил верховую езду и лошадей, он придерживался принципа, что хороший фермер не может быть охотником; эти две вещи несовместимы. Его сын совершенно искренне не желал ничего, кроме как когда-нибудь научиться самому управлять поместьем Хельмшерод; в его венах текла кровь фермеров. Он не много знал о земледелии, но, как потомок старинного рода арендаторов-землевладельцев и владельцев поместий, он унаследовал талант организатора. Несколько раз Кейтель обдумывал мысль отказаться от солдатской жизни, но обостренное чувство долга, как он его понимал, подогреваемое его честолюбивой и решительной женой, побудило продолжить военную службу.

Упрямство его отца, который не хотел отходить от управления Хельмшеродом, пока позволяет его здоровье, и усиливавшееся стремление землевладельцев сделать военную карьеру, в особенности после победоносной Франко-прусской войны 1870-1871 гг., привели к тому, что наследник Хельмшерода, Вильгельм Бодевин Иоганн Густав Кейтель, родившийся 22 сентября 1882 г., стал офицером. Как гласит семейное предание, он почти заплакал, когда окончательно решил расстаться со всякой надеждой стать фермером. В пользу этого решения был еще один довод, характерный для нового поколения фермеров среднего класса: если ты не мог быть фермером, то тогда только профессия офицера соответствовала твоему рангу. Но офицерский состав, по крайней мере в маленьких северных и центральных областях Германии, был исключительно прусским. Каким унижением это было для семьи с такими сильными антипрусскими традициями!

Ничто в его юности и первые офицерские годы не давало намека на то, что молодому Кейтелю предстоит подняться на высший пост в вооруженных силах Германии и что этот пост принесет ему такую мучительную смерть. Он был плохим учеником. Его истинными интересами, как уже говорилось, были охота, верховая езда и занятия сельским хозяйством. После окончания школы в Геттингене в марте 1901 г. он поступает в 46-й Нижнесаксонский артиллерийский полк, штаб и первый отряд которого располагались в Вольфенбюттеле в Брюнсвике.

Несмотря на плохую учебу в школе, молодой лейтенант Кейтель оказался хорошим и добросовестным солдатом. По его предыдущей жизни нельзя было утверждать, что он склонен к аскетизму. И хотя это было так, он ненавидел легкомыслие и отвергал неумеренность в удовольствиях. Когда он и его товарищ Феликс Бюркнер, известный наездник, были в 1906 г. приняты в Военную кавалерийскую академию, они пообещали друг другу, что «не будут развлекаться и заводить отношения с женщинами».

Будучи командиром дивизии в Бремене в 1934-1935 гг., по должностным поручениям Кейтель, естественно, пользовался служебной машиной, но его жена ездила на трамвае, поскольку своей собственной машины у них не было. Такая строгость и чрезвычайная корректность были характерны для этого человека. Во время войны, на пике топливного кризиса, Кейтель, начальник штаба Верховного главнокомандования вооруженных сил, шокировал высших руководителей СС, обслуживающих государственные похороны, приезжая на скромном «фольксвагене», в то время как они, господа с серебряными черепами на фуражках и девизом «Наша честь заключается в нашей преданности», подъезжали на громадных сверкающих лимузинах.

Так или иначе, молодой Кейтель вскоре привлек к себе внимание своих начальников. Сначала его имя было представлено командованию показательного полка училища полевой артиллерии, затем обсуждалось, не выдвинуть ли его на должность инспектора тренировочного подразделения для офицеров-новобранцев.

В апреле 1909 г. лейтенант Кейтель женился на Лизе Фонтайн, дочери богатого владельца поместья и пивовара из Вульфеля, близ Ганновера, яростного антипруссиста, для которого первое время новый «прусский» зять не был желанным членом его семьи.

У Лизы Фонтайн было много интеллектуальных и художественных интересов; в юности она была очень красивой, но жесткой в поведении. Насколько можно судить по оставшимся после нее письмам, она была, скорее всего, более сильным и явно более честолюбивым партнером в этом браке; Вильгельм Кейтель же был просто обыкновенным офицером, единственным тайным стремлением которого было стать фермером и управлять Хельмшеродом. Это супружество, которое было осчастливлено тремя сыновьями и тремя дочерьми, одна из которых умерла в юности, прошло сквозь все испытания и несчастья. Даже когда настал самый страшный час и ее муж был приговорен к смерти Международным военным трибуналом в Нюрнберге, Лиза Кейтель сохранила самообладание. Что касается сыновей Кейтеля, которые все стали офицерами, то старший женился на дочери фельдмаршала фон Бломберга, военного рейхсминистра, в чьей гибели был виновен Кейтель, хотя и не предумышленно; а младший сын впоследствии погиб, сражаясь в России.

За умение хорошо выражать свои мысли командир полка Кейтеля выбрал его своим адъютантом. В прусско-германской армии эта должность была очень ответственной: в обязанности полкового адъютанта входили не только вопросы управления личным составом, но также разработка мобилизационных мероприятий и многое другое.

Но его начальники, видимо, верили, что лейтенант Кейтель способен на гораздо большее: во время осенних учений 10-го корпуса, в который входил его полк, начальник штаба корпуса полковник барон фон дер Венге завязал с ним разговор, из которого Кейтель сделал вывод, что его выдвигают в среду щеголей Генерального штаба; и это предчувствие его не обмануло. Таким образом, зимой 1913/14 г., человек, который всю свою жизнь ненавидел бумажную работу, начал, как он сам писал в первой части своих воспоминаний, изучать «серого осла», как это время называли в немецкой армии справочник для офицеров Генерального штаба.

В марте 1914 г. Кейтель проходил курсы корпуса для действующих и будущих офицеров Генерального штаба; на эти курсы были откомандированы четыре офицера Генерального штаба сухопутных войск, в том числе капитаны фон Штюльпнагель и фон дер Бусше-Иппенбург, оба позднее стали влиятельными людьми в республиканском рейхсвере.

Именно Бусше-Иппенбург, занимавший в маленькой республиканской армии ключевую должность начальника отдела кадров вооруженных сил, согласно первой части воспоминаний Кейтеля, перевел его в отдел Т-2 так называемого «Войскового управления», секретного агентства, организованного взамен Генерального штаба, запрещенного по Версальскому договору.

На войну Кейтель ушел с 46-м артиллерийским полком и в сентябре 1914 г. был довольно серьезно ранен осколком снаряда в правое предплечье. В его семейных документах есть несколько писем, написанных им его отцу и тестю, а также его женой к ее родителям, которые показывают отношение Кейтеля к этой первой великой и ужасной войне в Европе. Естественно, по долгу службы он был обязан свято верить в победу Германии, но в то же самое время глубоко внутри него была печальная убежденность в том, что на самом деле все, что они могут сделать сейчас, — это всего лишь держаться изо всех сил. Таковым было и его отношение ко Второй мировой войне. Непреклонное исполнение своих обязанности, слепое повиновение и никакой надежды на победу. Он выполнял приказы своего главы государства и продолжал служить ему даже на Нюрнбергском процессе, несмотря на признаваемую им самим неспособность понять этого последнего верховного вождя Германии.

Поворотной точкой в его карьере как офицера стало назначение в Генеральный штаб в 1914 г.; Генеральный штаб — со времен Мольтке — был элитой офицерского состава. Его письма той поры показывают, каким тяжелым был этот удар, обрушившийся на него, и как хорошо он понимал, что ему недостает интеллектуальных возможностей для этой новой работы; а письма его жены — огромную гордость в связи с назначением ее мужа.

Относительно последующих лет службы Кейтеля в эшелонах высшего командования республиканского рейхсвера есть достаточно свидетельств сильной нервозности Кейтеля и ненасытной его страсти к работе.

Об отношении Кейтеля к кайзеру Вильгельму II или прусской монархии в период окончания Первой мировой войны, когда Кейтель служил в Генеральном штабе в чине капитана в военно-морском корпусе во Фландрии, практически ничего не известно.

В течение долгого времени, по словам его старшего сына, на письменном столе у Кейтеля стоял портрет наследного принца Вильгельма, даже в министерстве обороны рейха, но в конце концов он убрал это изображение не вполне достойного наследника прусских королей и германских императоров.

В письме своему тестю от 10 декабря 1918 г. Кейтель пишет, что в ближайшем будущем он хочет оставить профессию офицера «навсегда». Но тем не менее, этого не происходит. После короткого периода службы пограничником на польской границе и службы офицером Генерального штаба в одной из новых бригад рейхсвера и еще после двух лет преподавания в Ганноверской кавалерийской школе Кейтель был переведен в министерство обороны рейха, в войсковое управление, замаскированный Генеральный штаб, с назначением якобы в организационный отдел сухопутных сил, Т-2. Как он писал в письме к своему отцу 23 января 1925 г., он был зачислен не в сам отдел Т-2, а на должность старшего над ближайшим окружением тогдашнего начальника войскового управления генерал-лейтенанта Ветцеля. На этой должности Кейтель в основном занимался тем, что пытался увеличить скромные резервы — официально запрещенные Версальским договором — для малочисленного рейхсвера; работал он и над организацией военных пограничных структур для охраны германско-польской границы. В маленьком войсковом управлении с его четырьмя отделами (Т-1, оперативным; Т-2, организационным; Т-3, разведывательным, и Т-4, боевой подготовки) он очень близко сошелся с некоторыми офицерами, и их пути неоднократно пересекались. Вернер фон Бломберг, который впоследствии стал главным начальником Кейтеля в качестве военного рейхсминистра, начинал как начальник отдела Т-4, а с 1927-го по 1929 г. был начальником войскового управления, другими словами, de facto начальником Генерального штаба. Полковник барон фон Фрич был начальником отдела Т-1. Именно Фрич как главнокомандующий сухопутными войсками в 1935 г. выдвинул Кейтеля на должность начальника Управления вооруженных сил (Wehrnachtamt). Полковник фон Браухич, впоследствии рекомендованный Кейтелем на должность главнокомандующего сухопутными силами, также некоторое время был начальником Т-4.

В сентябре 1931 г. начальник Т-2 Кейтель и главы Т-1 и Т-4, генерал-майор Адам и полковник фон Браухич, наносят дружественный визит в Советский Союз; в это время между рейхсвером и Красной армией были весьма теплые отношения, и этой традиции уже было около десяти лет. Среди документов фельдмаршала нет никаких записей, которые могли бы пролить свет на военный опыт, приобретенный в этой поездке, но в письме к своему отцу от 29 сентября 1931 г. он описывает свои впечатления от русской экономики и дает высокую оценку армии этой страны; строгое руководство и уважительное отношение к армии произвели сильное впечатление на немецкого подполковника.

После 1930 г., когда на протяжении нескольких лет Кейтель возглавлял организационный отдел, начались первые секретные приготовления по созданию так называемой армии «А», резервных войск, предназначенных для утроения численности существующей армии из семи пехотных и трех кавалерийских дивизий в случае чрезвычайного положения в стране или при ослаблении условий разоружения, наложенных на Германию. Даже заклятый враг Кейтеля, фельдмаршал фон Манштейн, который даже не упоминает Кейтеля в своих воспоминаниях{1} об их поездке в Россию в 1931 г., вынужден согласиться, что в области военного дела Кейтель проделал великолепную работу.

С другой стороны, в письмах его жены к ее матери и иногда даже в письмах самого Кейтеля к его отцу мы видим отражение тяжести и смутности последних лет первой германской республики: Лиза Кейтель зачастую жаловалась на огромную массу бумажной работы, свалившейся на ее мужа, и его нервозность — черту, которой никто не предположил бы в таком сильном человеке. Политика, как таковая, затрагивалась лишь слегка. Как большинство из так называемых примерных граждан Германии, оба супруга Кейтель поддерживали Гинденбурга, который был избран президентом рейха в 1925 г.; после него они болели за многообещающего и энергичного рейхсканцлера Брюнинга (1931 — 1932), а затем — за Франца фон Папена, при чьем управлении армия получила еще больше возможностей.

Очень жаль, что у нас нет комментариев Кейтеля по поводу наиболее загадочной и важной фигуры в тогдашнем министерстве обороны рейха, генерале фон Шлейхере, который сначала возглавлял главное управление, а затем — управление министерства, офицере, который с 1932 г. был министром обороны рейха, а в конце, с декабря 1932 г. по 28 января 1933 г., был последним перед Гитлером рейхсканцлером.

Возможная причина их отсутствия может заключаться в его болезни поздней осенью 1932 г., когда он страдал от сильнейшего флебита на правой ноге, на который он поначалу не обращал внимания, и даже продолжал ходить пешком от своего дома в Западном Берлине до здания министерства обороны на Бендлерштрассе, — явное доказательство его ревностного отношения к своему долгу. Конечным результатом этого стал тромбоз и плевральная эмболия, сердечный приступ и двустороннее воспаление легких. Его жена в это время тоже страдала от болезни сердца, и период выздоровления у них совпал.

В течение тех месяцев, когда начальник отдела войскового управления Т-2 лежал больной, он сначала вызывал подчиненных к своей постели для повседневного инструктажа и все время думал написать заявление об отставке. Если бы Кейтель в эти месяцы был на работе, то он, возможно, поддержал бы генерала фон Шлейхера, тогдашнего рейхсканцлера и министра обороны.

Он все еще находился в клинике в горах Высокие Татры в Чехословакии, когда 30 января 1933 г. президент фельдмаршал фон Гинденбург провозгласил фюрера Национал-социалистической партии Германии Адольфа Гитлера 21-м рейхсканцлером Германской республики. По воспоминаниям Кейтеля, первая реакция человека, который, в конце концов, был одним из старших офицеров Генерального штаба Германии, на это назначение была в высшей степени негативной. Он рассказывает о том, как его засыпали вопросами и в клинике д-ра Гура Татра-Вестерхайм, и на протяжении всего пути назад в Берлин: что же теперь будет?

«Я заявил [пишет Кейтель], что считаю, что Гитлер — это ein Trommler, «барабанщик», который имеет огромный успех среди простых людей только благодаря силе своего красноречия; я сказал, что сомневаюсь, подходит ли он на самом деле для роли рейхсканцлера».

Большинство старших офицеров рейхсвера с такой же явной осторожностью приняли нового рейхсканцлера, пришедшего после двадцати предыдущих за последние восемнадцать скорбных лет Веймарской республики. Как бы то ни было, Гитлер стал рейхсканцлером и, что было более существенно для подполковника Кейтеля, генерал-лейтенант фон Бломберг, бывший одно время его начальником в войсковом управлении, с которым, по его собственным словам, он с самого начала очень хорошо ладил и о чьем уходе очень сильно сожалел, стал теперь рейхсминистром обороны при Гитлере:

«Бломберг между тем был переведен в министерство обороны рейха, рейхспрезидент внезапно вызвал его из Женевы, где он возглавлял германскую делегацию на конференции по разоружению. За его назначением стояли фон Рейхенау и генерал фон Гинденбург, сын рейхс-президента. Гитлер долгое время был знаком с фон Рейхенау, и последний уже оказывал ему — по его же словам — огромную поддержку во время его избирательных поездок по Восточной Пруссии, когда он завоевывал для партии эту провинцию.

В начале мая [1934 г.] были проведены первые крупномасштабные учения Генерального штаба в Бад-Нойхеме под руководством нового главнокомандующего сухопутными силами генерал-полковника барона фон Фрича; фон Фрич сменил фон Гаммерштейна в качестве главнокомандующего 1 февраля. Я хотел бы заявить здесь, что фон Бломберг пытался представить кандидатуру Рейхенау лично президенту рейха, даже угрожая уйти в отставку, но старый Гинденбург отослал их обоих и назначил барона фон Фрича, нисколько не принимая во внимание попытки Гитлера поддержать Бломберга в его борьбе за Рейхенау. Таким образом, первая попытка передать армию в руки национал-социалистического генерала не удалась. Когда я сразу же после его назначения встретился с Фричем, чтобы поздравить его, он сказал, что я был первым, кто сделал это, и по старой памяти он был чрезвычайно рад этому».

Теперь уже нельзя точно определить, что же объединяло Кейтеля и Бломберга: Бломберг был весьма одаренным, чрезвычайно умным и интересовался самыми различными вещами, намного превосходя стандартный образец прусского офицера; Кейтель был добросовестным, лояльным, выдающимся экспертом в своих областях. Возможно, это и стало причиной, по которой Бломберг выбрал его в качестве своего ближайшего коллеги, особенно потому, что в это время на повестке дня стояло увеличение армии, и никто не мог бы взяться за эту проблему так успешно и так рьяно, как Кейтель.

После выздоровления Кейтель задержался немного на своем старом посту главы отдела Т-2. Первый раз он встретился и поговорил с Гитлером в Бад-Рейхенхалле в июле 1933 г. — все еще в должности главы организационного отдела в войсковом управлении — на собрании старших военачальников Sturmabteilung, СА, — штурмовых отрядов — личной армии национал-социалистической партии.

В одном из писем его жены к ее матери, написанном 5 июля 1933 г., описываются впечатления Кейтеля от Гитлера: «У него был продолжительный разговор с Гитлером, он был вызван в его загородный дом и был в полном восторге от него. Его глаза были удивительными, и как этот человек мог говорить!..»

Любопытно, что ни Гитлер, ни Кейтель, похоже, потом не вспоминали этот разговор, потому что позднее Кейтель говорит, что он познакомился с Гитлером только в 1938 г., когда на пике кризиса с Бломбергом и Фричем Гитлер захотел встретиться с «этим генералом фон Кейтелем», о котором он явно не вспоминал на протяжении пяти лет. Можно отметить, что это было характерно для Гитлера, — он автоматически допустил, что имя Кейтеля, как прусского генерала, имело приставку фон, говорящую о дворянском происхождении.

Конференция в Бад-Рейхенхалле была созвана Гитлером, чтобы сгладить трения, существовавшие между легальными вооруженными силами Германии и полувоенными партийными войсками СА, проблемы, на которой Кейтель в своих мемуарах останавливается довольно подробно; его воспоминания об этом времени как командующего 3-й пехотной дивизией в Потсдаме в 1934 г. проливают новый свет на подоплеку того, что потом назвали «ночью длинных ножей» — кровавой чистки СА. Кейтель откровенно выступает против темных интриг СА:

«Группировка СА в Берлине — Бранденбурге под командованием генерала СА Эрнста — бывшего ученика официанта, который в шестнадцать лет был добровольцем-вестовым на мировой войне, — стала заметна благодаря ее интенсивной деятельности в моем регионе [Потсдам]. Повсюду создавались все новые отряды СА, которые пытались установить контакты с офицерами рейхсвера по всей моей области. Эрнст также нанес несколько визитов и мне, но я так и не смог определить, что действительно стояло за этим. Летом 1934 г. он начал заводить разговоры вокруг наших секретных [и нелегальных] оружейных складов в моей области; он полагал, что они находятся в опасности, потому что им недостает охраны, и предложил обеспечить их охраной. Я поблагодарил его, но предложение его отклонил; одновременно с этим я сменил дислокацию нескольких складов (пулеметов и винтовок), потому что я опасался, что эти места были выданы ему. Мой офицер Генерального штаба (майор фон Ринтелен) и я оба чувствовали опасность; мы нисколько не доверяли группировке СА и относились весьма подозрительно к неясной подоплеке их бурно выражаемого дружелюбия.

Фон Ринтелен служил в разведывательной службе под командованием полковника Николаи [начальник контрразведки Генерального штаба и разведывательной службы во время Первой мировой войны], поэтому был грамотным офицером разведки, и я позволил ему применить свои умения в этой «области» и заглянуть за кулисы происходящего. Для видимости он просто проверял некоторые предложения людей Эрнста. Тем временем мы свернули самые маленькие оружейные склады, которые не были защищены с военной точки зрения, и перевели их в ремонтные мастерские в Потсдам.

Фон Ринтелен сумел пролить достаточно света на происходящее благодаря болтливости штурмовиков. Хотя мы не подозревали ни о каких политических планах, которые мог бы задумать такой человек, как Рем, мы узнали, что они собирали оружие для какой-то «операции» в Берлине в конце июня и что их готовили — при необходимости — добыть его, захватив военные оружейные склады, местонахождение которых было им выдано.

Я поехал в Берлин и позвонил в военное министерство, чтобы поговорить с фон Фричем, но не застал его там. Я отправился к Рейхенау, а затем с ним — к Бломбергу и там рассказал о секретных планах берлинской группировки СА. Меня выслушали с прохладцей и сказали, что это всего лишь фантазии: СА лояльны к фюреру, и от них, без сомнения, не исходит никакой опасности. Я сказал, что я не удовлетворен этим. И приказал фон Ринтелену поддерживать контакт и продолжать дальнейший сбор информации о намерениях СА. Примерно во второй половине июня Эрнст вновь нанес мне визит в моем офисе в Потсдаме, сопровождаемый своим адъютантом и начальником штаба [фон Мореншильдом и Сандером].

Я вызвал Ринтелена присутствовать как наблюдателя. После полного набора пустых фраз Эрнст вновь завел разговор об оружейных складах, убеждая меня доверить ему их охрану в тех местах, где не были размещены воинские подразделения: у него была информация, как он сказал, что коммунисты знают, где находятся эти склады, и он боится, что они захватят их. Я вступил в разговор и рассказал ему о трех местных маленьких складах, про которые, однако, я знал, что они уже были вывезены. Меры по передаче их под охрану должны были быть разработаны в ближайшем будущем с директором оружейных складов, и Эрнсту должны были сообщить об этом. Наконец Эрнст простился со мной, сказав, что в конце этого месяца он надолго покидает страну и что он назовет мне своего представителя.

С этой новой информацией о планах путча майор фон Ринтелен в тот же день поехал в Берлин и позвонил Рейхенау в военное министерство; этот внеплановый визит Эрнста был окончательным подтверждением всех наших подозрений. Ринтелен встретился с Бломбергом, который теперь начал серьезно относиться к этому. Позже он проинформировал меня, что в тот же день он сообщил эти новости Гитлеру, и последний ответил, что он поговорит об этом с Ремом, хотя Рем избегал его в течение нескольких недель, поскольку Гитлер счел необходимым строго спросить с него касательно народной милиции.

Путч 30 июня не произошел. Гитлер из Бад-Годесберга сразу же улетел в Мюнхен, где он получил самые последние новости о планах, вынашиваемых Ремом. Рем созвал всех своих соучастников в Бад-Висзее. Гитлер прибыл туда на рассвете и захватил заговорщиков с поличным. Таким образом, можно сказать, что план Рема был расстроен в тот самый день, когда он организовывал этот путч. Никакого путча не произошло. Согласно документам, захваченным Гитлером в Бад-Висзее и показанных Бломбергу, путч был направлен главным образом против армии — то есть рейхсвера — и ее офицерского корпуса, как оплота реакции. Они считали, что Гитлер явно просмотрел этот этап в своей революции, но они смогут исправить это сейчас. Бломберг и Фрич должны были быть смещены — Рем хотел заполучить одну из этих должностей себе.

Поскольку план Рема, по сути, заключался в усилении вооруженных сил, разрешенных нам по Версальскому договору, многочисленной народной милицией по швейцарской модели, это было уже хорошо известно фон Шлейхеру [прежнему рейхсканцлеру и военному министру].

Рем задумал превратить СА с их революционным офицерством, состоявшим главным образом из бывших армейских офицеров, недовольных своей отставкой и поэтому враждебно настроенных к рейхсверу, в будущую народную армию по территориальному принципу. Она никогда не стала бы работать совместно с рейхсвером, а только против него, что означало бы ликвидацию рейхсвера. Рем знал, что Гитлер уже отверг такие идеи, поэтому он хотел принудить Гитлера к сотрудничеству, поставив его перед свершившимся фактом.

К сожалению, генерал фон Шлейхер также приложил к этому руку: он всегда был кошкой, которая не устоит перед политическими мышами. Вот почему Шлейхер и его эмиссар фон Бредов, который ехал в Париж с предложениями Рема к французскому правительству, были арестованы. Я не осведомлен, предпринял ли кто-нибудь из них попытку вооруженного сопротивления, но сегодня я склонен думать, что нет. Оба были расстреляны.

Фон Бломберг хранил в своем сейфе список фамилий тех, кто был расстрелян; в нем было семьдесят восемь имен. Очень жаль, что во время Нюрнбергского трибунала свидетели, даже Юттнер [генерал-лейтенант СА], умолчали о реальных планах Рема и старались замять это дело. В этих планах участвовали и были полностью посвящены в них только высший эшелон руководящих кадров СА; среднее звено СА и офицеры рангом ниже полковника не имели о них ни малейшего понятия и, скорее всего, никогда о них и не узнали.

Тем не менее, то, что он [Бломберг] сказал в благодарственной телеграмме Гитлеру, безусловно правильно: решительным личным вмешательством Гитлера в Бад-Висзее и предпринятыми им действиями он смог предотвратить назревавшую опасность до того, как она разгорелась в разрушительный пожар, который унес бы во сто крат больше жизней, чем это произошло в конечном итоге. Почему виновные стороны не предстали перед военным трибуналом, а были просто расстреляны, находится за пределами моего понимания».

Этот комментарий характеризует непосредственность фельдмаршала. То, что Гитлер не имел законного права устраивать эти казни, то, что это было явным нарушением законности, не поняли в 1934 г. ни Бломберг, ни Кейтель: они увидели впереди только неясные и внушающие опасения очертания постреволюционного состояния СА, в лице подставной фигуры Рема. Как напишет позже фельдмаршал фон Манштейн: «Чем больше те дни отдаляются от нынешних, тем больше людей, кажется, склонны преуменьшать степень опасности, представляемой СА во времена командования такого человека, как Рем; они же представляли опасность не только для рейхсвера, но и для всего государства».

Карл Эрнст, лидер Берлинской группировки СА, его адъютант и начальник штаба были расстреляны в ночь с 30 июня на 1 июля, в «ночь длинных ножей»; Эрнст Рем, начальник штаба СА, был расстрелян на следующий день рано утром; генерал Курт фон Шлейхер и его жена были убиты в эту ночь в своем доме в Ной-Бабельсберге, а также был расстрелян генерал-майор фон Бредов.

Весной 1934 г. умер отец Кейтеля, и он получил в наследство поместье Хельмшерод. Кейтель подал прошение об отставке, поскольку решил полностью посвятить себя делам семейного поместья; он хотел уйти в отставку с 1 октября 1934 г. Но его вызвал начальник военного кадрового управления, генерал Швельдер, который сказал ему, что Фрич готов предложить ему должность командующего дивизией под Хельмшеродом, и Кейтель выбрал 22-ю пехотную дивизию в Бремене, отозвав свое заявление об отставке. «Такова сила человеческой судьбы», — говорит Кейтель в своих воспоминаниях. Но он недолго был на этой новой должности.

«В конце августа [1935 г.] мне позвонил командующий военным округом [генерал фон Клюге], который хотел, чтобы я приехал и встретился с ним, чтобы обсудить что-то очень срочное. В это время я был на учебном полигоне в Ордруфе; вблизи которого мы и встретились и спокойно поговорили с глазу на глаз.

Он был крайне дружелюбен, рассказал мне, что 1 октября я должен сменить фон Рейхенау на посту начальника вермахта [управления вооруженных сил] в министерстве Бломберга и что другому кандидату на этот пост, фон Фитингофу, уже отказали. Я был очень взволнован и, несомненно, не мог этого скрыть. Затем он сказал мне, что за моим выдвижением стоял Фрич и что я должен иметь в виду, что это было практически вотумом доверия от Фрича и Бломберга. Я попросил его сделать все возможное и невозможное, чтобы предотвратить мое назначение, для этого еще было время. Я просил его сказать Фричу, что, как солдат, я никогда не был так счастлив, как сейчас, командуя дивизией в Бремене; я не хотел иметь никаких дел с политикой. Он пообещал сделать это, и мы расстались.

По дороге назад из Ордруфа в Бремен я остановился на несколько дней в Хельмшероде, где жила моя жена с нашими детьми. Она убеждала меня согласиться на эту должность и не делать ничего, что могло бы навредить моим шансам на избрание...»

У Кейтеля с Фричем долгое время были хорошие отношения, и он высоко ценил Бломберга как понимающего, умного и образованного руководителя. Кейтель хотел укрепить позиции военного министра рейха как Верховного главнокомандующего вооруженными силами и создать для него в управлении вооруженных сил — и прежде всего в департаменте национальной безопасности — эффективный объединенный оперативный штаб, управляющий всеми родами войск. Он никогда не считал себя, как по образованию, так и по талантам, пригодным для роли начальника Генерального штаба вооруженных сил; как и Бломберг, он осознавал необходимость установления такого поста, но этот пост никогда не был создан. И армия — в лице генерал-полковника Фрича и генерала Людвига Бека, позднее ставшего начальником войскового управления и главным военным теоретиком, — а также военно-морской флот изо всех сил противились этим новшествам.

Но активнее всего протестовала именно армия. Генерал Бек, начальник Генерального штаба сухопутных сил, откомандировал одного из своих наиболее талантливых офицеров Генерального штаба баварца Альфреда Йодля в департамент национальной безопасности в благой надежде на то, что Йодль будет защищать интересы армии. Но Йодль, блестящий мыслитель, также загорелся новыми идеями. Ненависть Бека к Кейтелю стала смертельной, до такой степени, что такой изысканный человек, как Бек, стал использовать грубые выражения.

Еще большей проблемой было приведение в порядок военно-воздушных войск Германии: этот третий и новейший род войск находился под командованием бывшего капитана авиации Германа Геринга, только что произведенного в генерал-полковники и наслаждавшегося обладанием уникальной политической властью, сочетая должности рейхсминистра авиации, премьер-министра Пруссии и комиссара четырехлетнего плана, одновременно не входя в высшие партийные круги.

Отношения Кейтеля и Бломберга были дружескими, но прохладными и официальными. Они хорошо относились друг к другу, никогда не ссорились и даже не спорили друг с другом; но какой-либо близости, которую можно было бы ожидать после долгих лет знакомства, начиная с 1914 г., между ними не было. Сам Кейтель всегда приписывал это тому, что после смерти жены весной 1932 г. Бломберг замкнулся в себе. Его же отношения с фон Фричем, главнокомандующим сухопутными силами, были, напротив, всегда дружескими, сердечными и доверительными. По инициативе последнего они часто проводили вечера наедине друг с другом, разговаривая и предаваясь воспоминаниям за бокалом вина.

В 1936 г. Кейтеля произвели в генерал-лейтенанты; этот год был полностью занят перестройкой в вооруженных силах Германии и принес весьма драматические дни, связанные с ремилитаризацией Германией Рейнской зоны 7 марта 1936 г.

«Это была очень рискованная операция, поскольку существовала огромная опасность того, что французы наложат санкции. Жесткие протесты западных держав склонили Бломберга предложить Гитлеру отозвать те три батальона, которые фактически были всеми нашими войсками, перешедшими Рейн, и которые продвинулись до Экс-ла-Шапель, Кайзерслаутерна и Саарбрюккена. Второй батальон 17-го пехотного полка вошел в Саарбрюккен и проходил по торговой площади, а в это время французские пушки были наведены на город. Гитлер отвергал все предложения по отводу батальонов: если враг атакует, они должны будут приять бой и не отступать ни на дюйм. Были изданы соответствующие приказы на этот случай.

Три наших военных атташе в Лондоне получили наиболее сильные протесты. Фрич и Бломберг снова возражали Гитлеру, но он отвергал любые уступки угрозам. Наше министерство иностранных дел получило ноту из Лондона, требующую гарантий, что к западу от Рейна не будет построено ни одного укрепления. Бломберг улетел в этот день в Бремен. В его отсутствие фюрер вызвал к себе Фрича, Нейрата [рейхсминистра иностранных дел] и меня. Это был первый раз — не считая первого случая, когда я рапортовал ему среди других генералов, — когда я предстал перед ним. Он поинтересовался, что планируют Фрич и Нейрат ответить на эту ноту, и наконец спросил меня. До этого момента я был только безмолвным слушателем. На его вопрос я предложил ответить, что пока мы не будем там воздвигать постоянные укрепления: мы могли сказать это с чистой совестью, поскольку только по техническим соображениям нам потребуется не менее года, чтобы сделать там хоть что-нибудь. Фюрер спокойно выслушал меня, но, как показалось, сначала не расположен был соглашаться с моим предложением; затем он решил ответить на эту ноту уклончиво: мы ответили, что мы будем учитывать их требования, несмотря на то что у нас и не было таких планов, и в настоящий момент мы не видим в этом необходимости. Поскольку мы уже начали строительство укреплений вдоль других участков нашей западной границы, хотя они были только частью долгосрочной программы, рассчитанной до 1950 г., никто лучше французов не понимал необязательные отговорки, к которым мы прибегали в нашей терминологии.

Нейрату было приказано подготовить этот ответ, а Фричу и мне было разрешено удалиться. Это была моя первая официальная встреча с Гитлером. В последующие дни напряжение ослабло: Гитлер играл с огнем и победил, действуя против совета его солдат, он нисколько себя не скомпрометировал. Он показал большее хладнокровие и более развитый политический инстинкт. Маленькая победа, которая возвысила его в наших глазах».

* * *

В 1938 г. генерал-лейтенант Кейтель, бывший тогда главой управления вооруженных сил, был рекомендован Гитлеру уходящим в отставку военным рейхсминистром фон Бломбергом, как его новый начальник канцелярии.

Бломберг мог рекомендовать его с чистой совестью. Управление вооруженных сил было уже отдельной гибридной структурой: формально Бломберг мог иметь заместителя, как военный министр и «начальник штаба» в качестве Верховного главнокомандующего вооруженными силами; но в диктаторской структуре фюрера с полным отсутствием парламентской жизни, и только редкими плебисцитами, проводимыми время от времени, должность государственного секретаря потеряла свою значимость, и даже и во времена Веймарской республики, с ее гражданскими секретарями по обороне, не было такой должности. Неофициально эти обязанности исполнял лично начальник Главного управления рейхсминистра обороны.

При Бломберге министерский секретариат и аппарат начальника штаба были объединены. Таким образом, управление вооруженных сил объединило под одним руководством службу стратегического планирования, военно-командную канцелярию, департамент национальной обороны и множество других департаментов, обрабатывающих всю эту информацию, разведывательные и административные функции министерства, а также его спорную функцию объединенного командования вооруженными силами. Систематическое расширение этого управления, а также постоянное расширение департамента национальной обороны в настоящий центр руководства для всех трех родов войск, сухопутных, военно-морских и воздушных сил, к которому стремился Кейтель, было грубо прервано свержением Бломберга в начале 1938 г.

Кейтель объяснял, что он не предполагал, что его ожидало, когда — без каких-либо колебаний — он согласиться принять предложенную ему Гитлером должность «начальника Верховного командования вооруженных сил», хотя известно, что он высказывал мнение, что по логике эта должность должна была называться «начальник штаба при Верховном командовании вооруженных сил». Можно было подумать, что его влияние было не так сильно, но во время кризиса Бломберга — Фрича он сумел добиться назначения в качестве приемника Фрича своего собственного кандидата.

Его кандидатом был фельдмаршал фон Браухич, отпрыск силезской фамилии, которая дала Пруссии дюжину генералов за предыдущие сто пятьдесят лет, он вызвал его в Берлин из Лейпцига, где некоторое время он был командующим 4-й группой армий. Браухича, воспитанного в кадетском корпусе и в гвардии полевой артиллерии, другие старшие генералы встретили с полным одобрением, и больше всех — истинный юнкер генерал фон Рундштедт; с другой стороны, его назначение поставило точку в судьбе выдающегося и талантливого начальника Генерального штаба генерала Бека. Кейтель, вероятно, никогда не испытывал каких-либо теплых чувств к этому офицеру, и Браухич безусловно не желал работать вместе с таким начальником Генерального штаба.

К тому же Кейтель упорно настаивал на назначении на должность начальника кадрового управления армии своего брата и на исключении из окружения Гитлера тогдашнего адъютанта вооруженных сил, энергичного и уверенного в себе полковника Хоссбаха. Хоссбах утверждал традиции прусского Генерального штаба и защищал идеи генерала Бека, который считал, что командование в вооруженных силах было привилегией только старого классического Генерального штаба. В тесном сотрудничестве с главнокомандующим вооруженными силами Кейтель надеялся преодолеть сопротивление двух других главнокомандующих и установить единое командование вооруженными силами.

Так или иначе, победа Кейтеля над предложенной Гитлером кандидатурой Рейхенау была пирровой победой: в то время Гитлер уже одержал целый ряд дипломатических побед, и Кейтель беспристрастно свидетельствует о том, как сильно впечатляли подобные успехи простых солдат. Но несомненно он уже тогда был тем чудовищем, которым он затем показал себя во время войны.

Кейтель считал, что он хорошо знал Браухича, и он был о нем высокого мнения с тех пор, как они оба стали главами отделов в войсковом управлении и вместе ездили в Советский Союз. Браухич был высокообразованным и несколько чувствительным человеком старой школы.

По внешности, по своему хорошему образованию, по выправке старшего офицера и по изысканности Кейтель был близок Браухичу, но полной противоположностью Гитлеру. Внешне Кейтель выглядел как землевладелец-юнкер: он любил хорошо поесть, не отказывался от бокала вина, который, тем не менее, редко появлялся на его рабочем столе; время от времени любил выкурить сигару и был прекрасным наездником и увлеченным охотником.

Гитлер, наоборот, был вегетарианцем, соблюдающим своеобразную и скудную диету; он не пил спиртного и строго осуждал людей, курящих в его присутствии; он ненавидел лошадей и рассматривал дворянскую охоту как убийство невинных животных и по этому поводу в своих беседах часто впадал в чрезвычайную сентиментальность. Этот ефрейтор, кроме того, был движим подсознательным подозрением ко всем высшим офицерам, всегда испытывая страх, что они не принимают его всерьез.

В ответе на анкету, предложенную ему его адвокатом, Кейтель подчеркивает, как тяжело было работать с новым начальником: «Я действительно имел право высказывать свое собственное мнение. Но фюрер обычно тут же пресекал меня и говорил, что он думает и какое его собственное мнение. Было очень тяжело противоречить ему. Часто я мог высказать свою точку зрения только в самую последнюю очередь».

Кроме того, Кейтель приводит ответ Гитлера всякий раз, когда тот встречал какие-либо возражения: «Я не знаю, почему вы так кипятитесь из-за этого. Вы не отвечаете за это, ответственность лежит на мне одном»{2}.

И д-ру Нельте, своему адвокату, и одному из американских следователей Кейтель описывает, как он страдал вначале от манеры поведения Гитлера. И в этом тоже Гитлер был «революционером», а Кейтель — солдатом старой школы. К несчастью, это часто лишало его уверенности, которая была ему необходима, чтобы противостоять истеричному поведению Гитлера: «Мы смотрели на вещи по-разному». Он добавляет, что он никогда не думал, что Гитлер испытывает к нему хоть какое-то действительное доверие; но он считал своим долгом «переждать» атаки Гитлера на офицерский корпус и сухопутные силы. «Я был, — замечает он, — гитлеровским громоотводом».

С другой стороны, Кейтель, как солдат, был убежден, что этот человек, возглавлявший рейх и вооруженные силы, обладал незаурядными талантами; Гитлер действительно был необыкновенно одаренным во многих областях, обладал сверхмощным чарующим красноречием, отлично помнил детали, даже в военных делах, и потрясающим воображением, силой воли и смелостью. По мнению Кейтеля, его традиция верности к повелителю автоматически перешла на нового вершителя судьбы Германии; это была та же самая верность личности монарха, которая столетиями управляла мыслями офицеров при любом государственном строе Германии. Фюрер бессознательно стал чем-то вроде Ersatz-Kaiser. И хотя с правителем могло быть трудно или он мог поступать необычно и, по мнению многих, слишком необъяснимо, он был священным. Критиковать его, публично или в частной беседе, было бесчестно; можно было лишь из чувства долга выражать сомнения о правильности некоторых приказов. Но как только правитель принимал решение, офицер был обязан исполнять эти приказы и брать на себя ответственность за них.

Этот принцип еще не изжил себя со времен эпохи старых прусских юнкеров XVIII века и был выражением усовершенствованного понятия верности, возникшего во времена кайзера Вильгельма. В случае такого вождя, как Гитлер, это было особенно опасно; но все-таки это был принцип, которому следовал фельдмаршал Кейтель. Но было и еще кое-что: у Гитлера был дар влиять на людей; это был дар, который он часто использовал в отношении Кейтеля. Хотя фельдмаршал и был очень смелым офицером, в душе он ощущал себя беззащитным против Гитлера, тем более что в течение долгого времени он был вынужден соглашаться, что фюрер Германии оценивал конкретные ситуации более точно, чем его опытные солдаты: «Я был бесконечно преданным оруженосцем Адольфа Гитлера; мои политические взгляды должны были быть национал-социалистическими».

Так Кейтель описал себя чехословацкому адвокату полковнику д-ру Богуславу Экеру на предварительном допросе 3 августа 1945 г. Но он подчеркнул, что ранее, во времена кайзеровского рейха и Веймарской республики, у него не было политических симпатий и он не участвовал в политической деятельности; поэтому он не стал «нацистом», добавил он.

С другой стороны, Кейтель признает, что, когда его спросили о стоимости программы перевооружения Германии, он «чуть не упал», когда узнал, что 1 сентября 1939 г., во время своей первой речи о войне, Гитлер оценил ее в 90 миллиардов рейхсмарок, тогда как фактически она никак не могла быть больше 30 — 40 миллиардов. Такие преувеличения и обманы были частью натуры этого «верховного вождя». Для Кейтеля Гитлер — как человек и как фюрер — всегда был загадкой. Самоубийство Гитлера в конце войны и его уклонение таким образом от единоличной ответственности, о которой он так страстно и резко заявлял во время споров с Кейтелем, было тем, что фельдмаршал не мог понять до конца. Но он не отказался от своей роли «оруженосца» Гитлера, даже несмотря на то что он должен был заплатить за свою верность собственной жизнью.

* * *

Документы и письма, воспроизведенные в этой книге, взяты в основном из двух источников: во-первых, из переписки, содержащейся в документах его Нюрнбергского адвоката, д-ра Отто Нельте, и огромного количества писем, написанных женой фельдмаршала своей матери, отцу и свекру; письма воспроизведены с некоторыми купюрами, опущенные фрагменты отмечены точками. Во-вторых, использованы мемуары и воспоминания, написанные самим фельдмаршалом в тюремной камере в Нюрнберге, где он ожидал вынесения приговора и расстрела, составленные без доступа к каким-либо документам или материалам.

Кейтель описывает тяжесть последних месяцев до суда и выполнения приговора в записках о своей жизни, в конце которых он указывает:

«Условия, в которых мы живем здесь в течение пяти месяцев, сейчас [после возвращения в нюрнбергский Дворец правосудия] оставляют желать лучшего, поскольку я ничего не знаю о том, что происходит с моей страной и моей семьей, и, конечно, о том, что ждет меня самого. В последние два месяца нам разрешили писать письма и открытки, но мы не получили никаких ответов.

Очевидно, все эти обстоятельства не могли не отразиться на моем здоровье, нервах и умонастроении. С мая [1945 г.] я потерял два стоуна{3} в весе, из которых один — за последние восемь недель пребывания здесь, в нюрнбергской тюрьме. Сейчас я уже не могу худеть больше.

Я хорошо понимаю, что мы, солдаты, должны быть привлеченными к ответственности военным трибуналом союзников и что нас нужно держать врозь в заключении на время расследования, но я заметил, что то, что меня в моей камере лишили даже самых скромных предметов необходимости, — это гораздо тяжелее утомительных, как всем известно, допросов, на которых все свои показания — поскольку я нахожусь под присягой — я должен тщательно взвешивать.

Я упоминаю только некоторые лишения. С 5.30 вечера или когда наступает темнота — которая теперь наступает значительно раньше, чем этот час, — можно только сидеть и размышлять в темноте, потому что мои очки забрали, и читать невозможно даже при тусклом свете, проникающем из коридора. Во-вторых, здесь есть только одна койка и один маленький стол, но нет письменного стола, отделения или полки, забрали даже деревянный стул. В-третьих, нет ничего, на что можно было повесить или положить одежду и белье: приходится класть их на каменный пол, и одежду нельзя содержать в чистоте. В-четвертых, окно, которое проветривает камеру и регулирует температуру, не открывается изнутри. В-пятых, прогулка на свежем воздухе ограничена десятью минутами.

Это только наихудшие лишения, которые выходят за пределы того, что и так уже является общеизвестной строгостью обстановки тюрьмы предварительного заключения. То, как все это влияет на мое умонастроение, и неопределенность моей судьбы постепенно берут верх над моими физическими и психическими возможностями.

Я должен подчеркнуть, что, составляя этот список причин моего физического и психического спада, я не выражаю какое-либо недовольство, поскольку я не сомневаюсь в истинных добрых стремлениях моих непосредственных смотрителей [американцев] и поскольку я лично пользуюсь разнообразной помощью американских военных врачей, то должен выразить им свою искреннюю благодарность. Но моя постоянная боль в пояснице является физической пыткой для шестидесятилетнего человека, которому не разрешают даже стул со спинкой».

Как будет видно из основного текста мемуаров, у Кейтеля не было времени прочитать или исправить свою рукопись, и, как можно ожидать, в ней много ошибок в хронологии, орфографии и деталях. Подчас в предложениях отсутствуют глаголы или окончания. Понимая, что это — исторический документ наивысшей значимости, редактор пришел к решению расставить знаки препинания и в некоторых местах исправить грамматику оригинала. В английском издании исправлены неправильные даты и неверное написание имен, а там, где есть некоторые сомнения насчет точного смысла слов Кейтеля, это отмечено в примечаниях или текст оставлен неисправленным. В некоторых местах редактором вставлены предполагаемые окончания предложений и пояснительные фразы, заключенные в квадратные скобки.

Подчеркивания в оригинале Кейтеля отмечены курсивом.

Вообще, удивительно, что вопреки огромной психической нагрузке тех недель между вынесением приговора и его исполнением фельдмаршал был способен записать настолько выверенную оценку своей жизни и описать свой modus operandi{4} во время тех решающих годов в истории Германии. Но возможно, эта работа стала отдушиной для человека, который за предыдущие два десятилетия должен был привыкнуть к штабной бумажной работе, а также это отвлекало его внимание, поскольку давало ему хоть что-то для работы ума.

Нельзя утверждать, что фельдмаршал был прирожденным писателем, нельзя видеть в его рукописи труд великого историка. Стиль этой его первой и единственной книги часто нескладный и запутанный; возможно, он изменил бы и переработал многое, если бы у него было больше времени.

И хотя он не уделял внимания драматизму и красочности описания, его записки военного времени и письменные приказы свидетельствуют о том, что он умел хорошо выражать свои мысли простыми ясными словами. Эту простоту нужно иметь в виду при чтении его мемуаров.

Глава 2

Кризис Бломберга-Фрича, 1938 г.

Зимой 1936/37 г. Бломберг приказал вооруженным силам приступить к объединенным маневрам: это должно было позволить нам получить опыт единого командования над вооруженными силами в военное время и выявить скрытые проблемы в дебатах между нами и Генеральным штабом. Эти маневры должны были стать строгой практической проверкой взаимных распределений полномочий внутри высших эшелонов военной структуры. В качестве начальника департамента национальной безопасности генерал Йодль управлял этими маневрами в тесном сотрудничестве со мной. Бломберг, Йодль и я надеялись, что они могут разрешить противоречие между преобладавшими тогда точками зрения. Мы отдавали себе отчет, что в полной мере осознавали, что мы касались весьма деликатной темы, за что Генеральный штаб не скажет нам спасибо, а обвинит в предательстве. Я полностью сознавал, что, как начальник департамента и ответственный за решение по проведению маневров, я мог стать предметом их неприязни: я мог бы считаться духовным отцом таких новшеств [учений, руководимых объединенным оперативным штабом].

Бломберг провел последнее собрание с подчиненными ему генералами и адмиралами в присутствии Гитлера{5}. Результатом была вспышка необузданного возмущения Генерального штаба: кот выпрыгнул из мешка. Когда Гитлер и Бломберг вместе покинули комнату, Фрич протиснулся ко мне и объявил, что эти планы по управлению деятельностью армии на высшем уровне недопустимы. По-моему, это был единственный момент, когда его ярость кипела так сильно, что он просто не мог не выплеснуть ее на меня; позднее мы уже никогда не говорили об этом инциденте. В глазах Генерального штаба было совершенно недопустимо, чтобы «министр вооруженных сил» стремился к исполнению командных функций; и командование сухопутных сил заявило, что откажется признать абсолютную власть Бломберга над сухопутными силами. Они даже не хотели слушать об этом. Я был слишком прост, слишком наивен и слишком рационален, чтобы увидеть, что, открыто обсудив это решение, которое казалось мне наиболее очевидным, я навлек на себя такую неприязнь, которая камнем повисла на моей шее. Как-никак, Бломберг был начальником Генерального штаба — в то время носившего название «войсковое управление», и, по существу, он был предшественником Адама и Бека, занимавшего на данный момент эту должность, мои дружеские отношения с которым теперь были бесповоротно разрушены.

Я провел несколько встреч с Беком, которые часто продолжались по нескольку часов, но ни одна из моих попыток не помогла мне добиться его одобрения постановлений по единому управлению войсками, которые собирался издавать Бломберг, или принять в расчет его возражения. Например, я приезжал к нему несколько раз с наброском первой директивы Бломберга «Мобилизационная и боевая директива для вооруженных сил», изданной окончательно летом 1937 г.; я отдал ему этот набросок для изучения и получил его обратно с многочисленными замечаниями на полях. Они в основном носили формальный характер, но ясно выдавали его сдержанное раздражение тем, что кто-то смеет издавать директивы для его армии. Когда он в конце сказал мне, что Генеральный штаб не намерен предпринимать какие-либо подобные «приготовления», как того требовал Бломберг по настоянию Гитлера, без сомнения из-за политической и стратегической оценки ситуации Генеральным штабом, то я изменил слово «подготовка» на «пересмотр», очень слабый компромисс, но единственный, который Бломберг явно просмотрел, когда он в итоге подписывал документ. Йодль и Цейтцлер, начальник его штаба, были тогда очень возмущены моей капитуляцией перед Беком.

На самом деле Генеральный штаб сухопутных сил продолжал держать эту директиву в сейфе и не предпринимал никаких действий. На Нюрнбергском процессе этому документу было уделено особое внимание и доклады Йодля и мой о его истоках были встречены лишь с сочувственным недоверием. В действительности тут не было ни плана Отто, ни планов Зеленый или Красный, а только крайне слабая защита наших границ на востоке и западе и приготовления к эвакуации подверженных опасности пограничных зон к западу от Рейна и к востоку от Одера. Чего мы с Бломбергом действительно боялись в то время, была вероятность санкций, о которых нам стало известно из итальянской кампании в Абиссинии. Они нависали над нами как дамоклов меч все время, пока наша программа перевооружения находилась всего лишь на стадии разработки; необходимо помнить, что у нас не было и армии в семь боеспособных дивизий, поскольку она была рассредоточена по рейху с 1 октября 1935 г., чтобы стать ядром для формирования новой армии в тридцать шесть дивизий.

В любое время наши соседи могли безнаказанно перейти наши границы и потребовать разоружения. Армия в то время не располагала ни танками, ни тяжелой артиллерией и, кроме того, была в недостаточной мере укомплектована стрелковым оружием; наш военно-морской флот не имел большого значения, а военно-воздушные войска еще только создавались с большими трудностями. Любой вид военного вмешательства мог быть осуществлен с легкостью. Никто не понимал этого лучше, чем Гитлер, и, учитывая эти опасности, он выстраивал свою внешнюю политику.

Следующим шагом Бломберга, развивавшего свою кампанию по расширению контроля над вооруженными силами, был приказ мне подготовить военные маневры с участием военно-морского флота и воздушных сил. Во время скандинавского вояжа на борту яхты «Грилль» Бломберг определил цели этих учений, которыми должен был руководить Йодль. Когда я позднее давал инструкции Фричу [главнокомандующему сухопутными силами], поскольку на сухопутные войска приходилась львиная доля этих маневров, он только снисходительно улыбнулся на предполагаемую «боевую обстановку» и заявил, что намеченный для маневров район Мекленбурга совершенно не подходит. Я попросил его отобрать состав штаба учений для сухопутных сил и отрядов для разведки области учений. Он согласился с этими просьбами и выбрал генерала Гальдера, тогдашнего начальника отдела боевой подготовки, на роль начальника штаба. Генерал Бек, начальник Генерального штаба, был слишком высокомерен, чтобы участвовать в таком предприятии, которое, по его мнению, было обречено с самого начала. Так как я все время присутствовал только на заднем плане и играл малую роль в трудоемких приготовлениях и управлении маневрами, я, пожалуй, воздержусь от их оценки: я бы расценил все предприятие как крайне успешное; Йодль заслуживал за них наивысшей похвалы.

Несколько именитых гостей приняли приглашение Бломберга поприсутствовать, включая Айронсайда [фельдмаршала сэра Эдмунда Айронсайда], начальника Генерального штаба Великобритании, и его сотрудников, главу Италии Муссолини и его окружение, делегации из различных других стран и все военные атташе в Берлине. Мы в первый раз продемонстрировали наш подводный и надводный флот, атакующий Свинемюнде; мы показали наши бомбардировщики в действиях по поддержке наземных и морских операций, выполнявших атаки на большой высоте и в пикировании; маломощную танковую дивизию, оснащенную легкими танками, вооруженными только пулеметами, потому что у нас тогда не было более тяжелых танков.

Затем гости Бломберга встретились за кофе в столовой на авиационной базе в Тутове, где мы в последние дни подготовки разместили штаб наших маневров. Генерал Гальдер заслуживал особой благодарности за успех этой нашей первой попытки совместных операций, за то, что все прошло так гладко; он великолепно справился со своей трудной ролью и внес самый большой вклад в общий успех предприятия.

Единственной диссонирующей нотой, для улаживания которой пришлось вызывать меня, было неожиданное появление в штабе «синих» специального батальона военных журналистов и корреспондентов, посланных министерством пропаганды. Рундштедт [генерал-полковник фон Рундштедт], начальник штаба, выпроводил этих господ без малейших церемоний, в результате чего они были глубоко оскорблены и тотчас же выразили желание вернуться. Мне пришлось сходить туда и успокоить эту группу, которая так или иначе находилась под контролем офицера из моего управления вооруженных сил, восстановить мир между ними и Гепнером, начальником соответствующего штаба, так что корреспонденты смогли возобновить свою работу и получить необходимую им информацию.

Из Тутова я нанес свой первый визит главному лесничему Мюллеру на полуострове Дарсс, которой был объявлен заказником и куда Геринг пригласил меня поохотиться на оленей в сезон охоты. Принял он меня очень радушно, и я немедленно сошелся с ним, что позднее переросло в теплую дружбу, которая принесла мне много счастливых часов на этом полуострове. В начале октября я подстрелил своего оленя.

После этих военных учений Муссолини завершил свой визит в Берлин, где его принимал фюрер. Вечером на государственном стадионе в Берлине провели парад в его честь, с огромной манифестацией, где с трибуны сначала Гитлер, а потом Муссолини обращались к стотысячной толпе, последний говорил по-немецки. Огромную толпу накрыло ливнем, и мы почти час пытались добраться до машины, чтобы уехать домой.

1 октября [1937 г.] я частично реорганизовал управление вооруженных сил, которое из-за принудительного расширения своих функций уже начало расползаться по нескольким направлениям: я сгруппировал то, что до сих пор было маленькими отделами, в более крупные отделы и подразделения с оперативным штабом вооруженных сил [Wehrmacht-Fuhrung-samt (нем.)], отделы экономики и вооружений, службы разведки с тремя отделами (1-й — разведывательный; 2-й — диверсионный; 3-й — отдел контрразведки), последнему подчинялся наш иностранный отдел.

Наконец, я сформировал из различных подразделений, которые некогда относились к общей категории «внутренние», «общее управление вооруженных сил». Эти службы возглавлялись генералами, которым была предоставлена огромная свобода для самостоятельных действий. Это был наш первый, совсем не преднамеренный шаг к тому, что позднее станет ОКБ, Верховным командованием вооруженных сил. Моя собственная идея, вполне согласованная с линией Бломберга и к которой он полностью присоединился, заключалась в более четком разделении его командования и его исключительно министерских функций, так что как Верховный главнокомандующий он должен был стать Oberkommando der Wehrmacht, Верховным главнокомандующим вооруженными силами, а как министр — иметь министерский секретариат; поэтому он мог бы издавать свои приказы и постановления на соответствующих служебных бланках, на одних как «Верховный главнокомандующий вооруженными силами», а на других — как «военный рейхсминистр». Эта вторая функция во всех отношениях должна была быть переведена ко мне, я мог бы быть чем-то вроде заместителя министра, в то время как вышеупомянутая должность более четко, чем раньше, определяла бы его командные функции.

Таким образом можно было бы реально вести войну: оперативный штаб вооруженных сил мог бы в добавление ко мне получить начальника Генерального штаба, в то время как я освободил бы Верховного главнокомандующего от большей части его министерских обязанностей. Сегодня я все еще считаю, что это решение было единственно верным; Главнокомандующий сухопутными силами фактически продолжил дальше эту линию во время войны тем, что назначил вполне самостоятельного командующего резервной армией, который принял основной груз административной работы в этой армии. Для меня было очевидно, что Верховному главнокомандующему необходим высококлассный оперативный штаб, хотя бы даже очень небольшой, и что выбор его начальника зависел от личности кандидата и его надежности, который, однако, мог быть решен только перед войной или в ее начале. У меня никогда не было каких-либо личных амбиций в отношении этой должности; мне недоставало для этого необходимых качеств, недополученных в результате моего военного воспитания. Бломберг и я в этом отношении были вполне согласны. Хорошо известна причина, почему соответствующее преобразование не произошло при Бломберге. Выбор названия для этого поста, если бы произошла такая реорганизация, не имел большого значения; я сам в то время думал о «начальнике ОКБ» или «генерал-квартирмейстере вооруженных сил»{6}.

Мои официальные контакты с иностранными военными атташе были весьма неопределенными и случайными, как и с нашим собственным посольством тоже; я был рад, что меня не обременяют официальными визитами, и, если они были неизбежны, я просил, чтобы присутствовал начальник иностранного отдела сухопутных сил, так как он хорошо знал, как надо шпионить.

Только Осима [японский военный атташе] был частым и желанным гостем в моем офисе; я с нетерпением ожидал его визитов, так как был рад подобной возможности получить информацию об их войне на Китайском театре. Во время их официального визита к нам под Рождество 1937 г. он сказал мне, что, по его мнению, они все еще могут захватить Нанкин (его захват был неизбежен) и что тогда они будут должны завершить войну с Китаем, придя к компромиссу любой ценой. Он был прав, но, к несчастью, события пошли другим путем, поскольку Токио не разделял его взглядов и не мог понять, что войне на огромных пространствах не будет конца, если победитель не удовлетворится, а будет постоянно выбирать цели и пытаться завоевать еще больше.

С началом китайско-японской войны Гитлер в конце концов списал со счетов проводимую Бломбергом и Рейхенау политику в отношении Китая и отозвал из Китая военную германскую миссию. Бломберг добился от Гитлера, чтобы в Китай послали Рейхенау зимой 1935/36 г.; нашим посредником в отношениях с Китаем был некий господин Кляйн, бывший банкир и агент фирмы Отто Вольфа. Он создал надежду на обширную торговлю с Китаем, при которой они смогли бы поставлять сырье для нашей программы перевооружения в обмен на поставки вооружений и возведение в Китае заводов по производству снаряжения, стрелкового оружия и пулеметов, а также оружейных складов. Рейхенау был должен нанести там визит генералу фон Секту, получить под ключ контракты г-на Кляйна с Чан Кайши и познакомиться с Китаем.

Все это на самом деле служило укреплению политической империи Рейхенау. Генерал фон Сект был первым советником, назначенным некоронованным императором Китая [Чан Кайши]. Однако по причине слабого здоровья он много времени проводил в уединении в горах и в скором времени был замещен генералом фон Фалькенхаузеном, энергичным главой германской военной миссии.

Контракты г-на Кляйна и соглашения, подписанные Рейхенау от имени военного министра Германии, а следовательно, правительством рейха, остались ничем, кроме как кипой бумаг, хотя мы получили по ним несколько грузовых судов с яичным порошком и пищевыми продуктами, а также несколькими тысячами тон сурьмы, висмута и других драгоценных металлов в небольшом количестве.

Мне с министром финансов было поручено поправить наш истощенный золотой запас через бюджет нашей организации. Высокая китайская награда, полученная Блюмбергом при ответном визите китайского министра финансов Кунга и его помощников, осталась единственной нашей выгодой от нашей китайской политики.

Теперь фюрер настаивал, чтобы мы прекратили всякие отношения между нашими странами и отослали домой сына Чан Кайши, который служил офицером в мюнхенском пехотном полку и проживал с Рейхенау, командиром VII военного округа. Таким образом был открыт путь к возобновлению дружеских отношений между Германией и Японией, к чему в данный момент стремился Гитлер.

Бломберг позволил мне навестить генерала фон Секта, вернувшегося из Китая, и сообщить ему, что военная миссия в Китае должна быть свернута. Генерал фон Сект молча выслушал мое заявление, затем высказал мне свое мнение об обстановке в Китае и планах главы государства по завершению начинающейся гражданской войны. Он заявил, что Чан Кайши является яростным противником коммунизма и не стоит пренебрегать этим фактом. Это был последний раз, когда я встречался с фон Сектом; он, вероятно, заметил, что Бломберг избегает встречи с ним. Примерно шесть месяцев спустя мы похоронили его на военном кладбище{7}.

[В январе 1938 г. была объявлена помолвка между старшим сыном фельдмаршала Кейтеля, лейтенантом Карлом Хейнцем Кейтелем, и Доротеей фон Бломберг, одной из дочерей военного министра, с благословения обоих родителей. Кейтель не пытался скрывать тот факт, что он использовал помолвку его сына с дочерью Бломберга, чтобы установить дружеские отношения с его начальником, самим фельдмаршалом Бломбергом.]

Я никогда не думал, что Бломберг ищет себе новую жену; а еще меньше я предполагал, что последует далее. Единственное, что поразило меня, — это то, что он дважды ездил один на своей машине в Оберхоф, в Тюрингский лес в гражданской одежде, оставляя мне только записку с адресом отеля и номером телефона, на случай, если ему кто-нибудь срочно позвонит. Его главный адъютант, майор фон дер Декен, просто пожал плечами и сказал, что ничего конкретного он мне сообщить не может; он знал только, что Бломберг предположительно навещает даму, которая сломала лодыжку, катаясь там на лыжах. У меня были свои мысли на этот счет, но я не обсуждал их с кем-либо, даже с моей женой.

Примерно в середине декабря [1937 г.] после тяжелой болезни умер Людендорф; фюрер устроил в Мюнхене торжественные похороны, предоставив прощальную речь Бломбергу как главному представителю службы. Фюрер тем временем торжественно произвел Бломберга в генерал-фельдмаршалы, вручив ему жезл фельдмаршала на глазах высших офицеров всех трех родов войск, в большом зале здания военного министерства.

Во время нашей поездки в Мюнхен я заказал для фельдмаршала и нас маленький специальный поезд, к которому был прицеплен новый сияющий пассажирский вагон, только что подаренный ему фюрером. Мы вынуждены были не только заехать за ним в Оберхоф, но и также отвезти его туда обратно по возвращении из Мюнхена. Никто из нас не догадывался, что это было его первое и последнее путешествие в новом вагоне, — он менее всего.

На рождество дочери Бломберга, Сивилла и Дорочка [т. е. Доротея], оставались с нами, пока их отец находился в Оберхофе. Теперь картина для меня прояснилась: он вновь собирался жениться. По возвращении он по секрету подтвердил мои подозрения: он хотел провести тихую свадьбу в январе. Это было правдой, признался он, что его избранница была из простой среды, но это для него не помеха; в любом случае он был решительно настроен на этот шаг. Он был рад, сказал он, что его Дора была помолвлена с моим Карлом Хейнцем, и он даже хотел бы устроить так, чтобы наши дети вступили в брак пораньше; он мог бы дать им соответствующее ежемесячное содержание. В любом случае в нашей современной национал-социалистической Германии не является позором женитьба на «дитяти народа», и его совершенно не беспокоят слухи в так называемом обществе. Он созвал вместе всех своих потомков и открыто обсудил с ними этот вопрос, они выказали свое полное понимание и не собирались препятствовать ему. Это было все, что узнали я и моя семья: это должно было быть некое безымянное «дитя народа». Некие подозрения приходили нам на ум, но я не решался задать вопросы, поскольку сам Бломберг, каковы бы ни были его мотивы, не собирался обсуждать это дело.

От его адъютантов я узнал, что свадьба, гражданская, будет неофициально проведена ближе к середине января в зале здания военного министерства и что Гитлер и Геринг согласились стать свидетелями. Я лично не получил приглашения на церемонию, которая проходила без венчания; присутствовали, вероятно, только три адъютанта военного министра и — если я не ошибаюсь — фон Фридебург, друг семьи и его бывший военно-морской адъютант. Этим же вечером Бломберг с молодой женой уехал из Берлина на медовый месяц, о котором в газетах появилась фотография, сделанная в Лейпциге или в Дрездене, где эта пара позировала в зоопарке на фоне клетки с обезьянами. Меня поразила такая бестактность.

Их медовый месяц был неожиданно прерван, поскольку пожилая мать Бломберга, которая жила в Эберсвальде с одной из своих дочерей, очень серьезно заболела, почти без надежды на поправку. Фрейлейн [Маргарита] фон Бломберг, которая часто звонила моей жене после смерти своей матери, хранила молчание, так что я никогда не узнал, знала ли ее мать в действительности что-нибудь о жене Бломберга. Я поехал на похороны фрау фон Бломберг и только тогда увидел эту пару, стоявшую на краю могилы на похоронной церемонии в Эберсвальде; лицо юной дамы было закрыто густой вуалью, и рассмотреть его было нельзя. Из-за всех этих обстоятельств соболезнования, обычно выражаемые ближайшим родственникам, были отменены, и эта пара должна была уйти первой; даже я не смог выразить им свое сочувствие.

В конце месяца начальник полиции Берлина, граф фон Хельдорф, позвонил мне на службу, прося срочной встречи. Он был весьма взволнован и сразу же начал спрашивать меня, как выглядит молодая невеста. Ему было трудно поверить, что — не считая похорон в Эберсвальде — я все еще не видел ее, особенно из-за того, что ввиду объявления о помолвке наших детей я был теперь членом их семьи. Наконец он вытащил из кармана регистрационную карту для изменения адреса с фотографией размером с паспортную некой фрейлейн Эрны Грун. Эта полицейская регистрационная карта фиксировала ее переезд в квартиру Бломберга в здание министерства на Тирпицуфер; она была направлена ему местным полицейским участком.

Первое, что Хельдорф хотел узнать, было ли изображение на этой фотографии похоже на молодую жену Бломберга: я был не способен ответить на этот вопрос. Хельдорф потребовал, чтобы я тотчас же встретился с Бломбергом и напрямую спросил его об этом, так как было чрезвычайно важно установить истину. Я был так ошеломлен, что тут же позвонил в приемную министерства, чтобы спросить, не могу ли я встретиться с ним; мне сказали, что его нет, так как он уехал в Эберсвальд, чтобы привести в порядок дела его матери, Хельдорф слушал мой телефонный разговор. Наконец он рассказал мне все: фрейлейн Эрна Грун, которая теперь стала женой Бломберга, привлекалась полицейскими властями по месту ее фактического проживания за аморальность. С моей стороны было бы некорректно раскрывать детали, которые я смог прочитать на ее полицейской карте.

Теперь я понял, почему Хельдорф был так взволнован; я сказал, что, по-моему, Бломберг должен будет расторгнуть этот брак, как только личность его жены будет точно установлена. Мы решили, что наши дальнейшие шаги должны быть следующими: я сказал, что смогу показать Бломбергу ее полицейскую карту на следующий день, несмотря на то что я не мог скрыть тот факт, что, как будущий свекор его дочери, я испытывал сильнейшее смущение. Хельдорф, однако, не захотел оставить мне эту карточку до следующего дня; он сказал, что он предпочитает не выпускать ее из своего поля зрения; он хотел прояснить этот вопрос немедленно. Тогда я направил его к Герингу, который был свидетелем на их свадьбе и, конечно, встречался с этой девушкой и видел ее лицо.

Хельдорф тотчас же последовал этому решению. Я позвонил в штаб Геринга, чтобы договориться об их встрече, и Хельдорф немедленно отправился туда. Я без конца прокручивал в голове все случившееся; я также надеялся, что буду избавлен от необходимости лично сообщить Бломбергу об этом неприятном открытии, поскольку едва ли могли быть какие-либо сомнения, что Эрна Грун с этой учетной карточки, которая сообщала об изменении ее адреса, и была женой фон Бломберга.

Этим же вечером Хельдорф позвонил мне и сообщил, что Геринг сразу же подтвердил личность этой девушки со всей определенностью; это, сказал он, было несчастье первого порядка. Он сказал, что Геринг собирается на следующий же день сообщить об этом Бломбергу и что он представляет себе, каково мое облегчение оттого, что не нужно принимать участие в этом. Я избежал тягостной обязанности только благодаря совершенно случайному совпадению, поскольку на самом деле она должна была быть моей.

Геринг этим же вечером позвонил Гитлеру и передал ему эту новость. Тот поручил сообщить Бломбергу, что, если он будет готов немедленно расторгнуть этот брак, они найдут способ избегнуть публичного скандала; вовлеченные полицейские власти по приказу Геринга сохранили бы все в тайне. Бломберг не захотел расторгнуть брак, как посоветовал ему Геринг по указу фюрера. Позднее он оправдывал передо мной свою позицию, утверждая, что он глубоко любит свою жену, и утверждал, что способен твердо отстаивать «принятую им позицию» в этом деле. Ни Гитлер, ни Геринг не поверили утверждениям Бломберга, что он невинно вовлечен в эту авантюру; они были вне себя от ярости из-за того, что им пришлось быть свидетелями на этой свадьбе. Оба они были уверены, как я позже узнал от них, что Бломберг хотел заставить их таким способом замолчать и подавить любые слухи и последствия, которые могли последовать в связи с его шагом.

Я не разговаривал с Бломбергом до того дня, когда он вернулся со встречи с Герингом, а затем с фюрером. Он повторил фюреру свое нежелание расторгнуть этот брак, и их долгий разговор закончился его отставкой.

Позднее Бломберг сказал мне по секрету, что он возлагает ответственность только на Геринга; если бы Геринг не питал надежду стать его преемником, то можно было бы очень легко закрыть все это дело покровом искренней любви. Все это время он знал, что его жена в прошлом вела распущенный образ жизни, но это, по мнению Бломберга, не было поводом, чтобы навсегда отвергнуть женщину; в любом случае сейчас она уже некоторое время работает в рейскомиссии по куриным яйцам, ее мать была всего лишь гладильщицей.

Фюрер также обсудил с ним вопрос, кто должен стать его преемником. В любом случае [генерал-полковник] фон Фрич [главнокомандующий сухопутными силами] также был близок к отставке, поскольку против него было возбуждено серьезное судебное разбирательство, которым нельзя было пренебречь; я все это также услышал и от Гитлера. Бломберг в качестве своего преемника предложил Браухича. Расстался он с Гитлером в хороших отношениях, и последний сказал ему, что если придет тот час, когда ему придется вести войну, то он хотел бы снова видеть его на своей стороне.

Мне сразу же показалось, что Бломберг очень сильно цеплялся за эти слова и видел в них наилучший выход из положения. Как фельдмаршал, добавил он, все еще, по старой прусской традиции, будет оставаться «в состоянии готовности» и продолжит получать полное жалованье, даже если он на некоторое время будет принужден к бездействию. Я пытался убедить его обдумать еще раз, не лучше ли будет в итоге все же развестись с женой, и упрекнул его за то, что он не посоветовался со мной, прежде чем сделать этот шаг; я был не намного моложе его, но я, по крайней мере, мог бы заранее разузнать все об этой женщине. Он отвел мои увещевания в сторону, поясняя, что он никогда не сделал бы этого даже ради наших детей, и я должен понять это. Он с негодованием отвергал мысль о разводе, так как это был брак по обоюдной любви, и он «скорее пошлет пулю в голову, чем сделает это». Сказав мне: «Я должен явиться с докладом к фюреру в гражданской одежде сегодня в час», он оставил меня стоящим в центре его кабинета и выбежал из комнаты с глазами полными слез.

Я был так изумлен этой ситуацией, что не мог покинуть его кабинет без того, чтобы не посидеть некоторое время. И вот случилось еще одно несчастье с Фричем; что еще могло случиться? Я все еще был в растерянности, когда ушел домой на обед и переоделся в штатскую одежду. Я не смог достаточно успокоиться, чтобы рассказать что-нибудь моей жене. Вскоре после этого мне позвонил лично Геринг и попросил меня как можно скорее встретиться с ним; я согласился и поехал к нему.

Он хотел узнать, что Бломберг сказал мне после его встречи с фюрером и кто будет его преемником. «Единственная возможная кандидатура — это ваша, — сказал я ему, — поскольку вы вряд ли хотите получать приказы от еще одного армейского генерала». Это он тотчас же подтвердил, сказав, что нет сомнений в его выдвижении. Мне внезапно подумалось о деле Фрича и захотелось узнать, кто мог стоять за этим. Геринг сказал мне, что он давно знал о планах Бломберга относительно женитьбы; эта дама хотела выйти замуж за другого человека, но по просьбе Бломберга он уговорил этого человека отвергнуть ее, предложив ему в качестве взятки хорошо оплачиваемую работу за границей; все вышло идеально, и соперник был уже за границей. Тем временем Геринг выяснил все детали прошлой жизни этой дамы. Он мне рассказал все, но я предпочитаю умолчать об этих деталях даже сейчас, даже если г-н Гисевиус и разболтал о них на свидетельских показаниях в Нюрнберге; нет сомнений, что об этом ему рассказал граф фон Хельдорф.

В пять часов вечера [26 января 1938 г.] я прибыл с докладом в рейхсканцелярию, и меня тотчас же провели в рабочий кабинет Гитлера. Раньше я только один раз разговаривал с ним, во время введения наших войск в демилитаризованную зону, вместе с Нейратом и Фричем; в других обстоятельствах я встречался с Гитлером, только сопровождая Бломберга, один раз во время заседания кабинета министров по реформе уголовного кодекса вместе с другими государственными секретарями, и еще раз во время встречи с Шахтом, президентом Рейхсбанка, по поводу финансирования нашей программы перевооружения. Оба этих события произошли в 1936 г. Я не был вовлечен в дискуссию, я просто сидел позади Бломберга, делая заметки. Гитлер знал мое имя только из отчетов и в связи с учениями в 1935 г., где я командовал пехотной дивизией.

Полковник Хоссбах, адъютант фюрера, всячески препятствовал моей встрече с фюрером, вероятно, для того, чтобы предупредить ситуацию, которая возникла с Рейхенау, который просто объявлял о своем собственном прибытии или незвано приходил к обеденному столу фюрера, как обычно поступали министры и старые партийные руководители. Позднее я также посещал эти приемы, но только когда был специально приглашен на них самим Гитлером.

По моему первому впечатлению, Гитлер был глубоко потрясен делом Бломберга, но благодаря Гисевиусу он не испытал «нервного срыва». Он говорил об огромном восхищении Бломбергом и о своем долге перед ним, но не пытался скрывать, что положение свидетеля на его свадьбе глубоко оскорбило его. Он спросил меня, может ли офицерский корпус смириться и принять брак, обстоятельства которого невозможно надолго сохранить в тайне. Я был вынужден согласиться, что нет; я знал, что в любом случае он уже не может потерять какой-либо любви, по крайней мере в армии, и никаких слез не будет пролито из-за его отставки, но я промолчал. Гитлер сказал мне, что он в качестве свадебного подарка подарил Бломбергу кругосветное путешествие, и выразил надежду, что они не вернутся в Германию в течение года. Бломберг принял это предложение. Гитлер хотел, сказал он, обсудить вопрос преемника со мной, и кого я мог бы предложить?

Моей первой кандидатурой был Геринг, и я прямо высказал ему причины, почему я предложил его. Гитлер тотчас же отверг его кандидатуру, сказав, что он дал Герингу четырехлетний план и он также должен продолжать заниматься воздушными силами, так как никто лучше него не подходит для этого; во всяком случае, Геринг должен был набрать опыт в государственных делах, поскольку являлся назначенным преемником фюрера. Следующим я предложил Фрича. Он подошел к своему письменному столу и протянул мне подписанный лично Гюртнером, министром юстиции, акт, обвиняющий Фрича по статье 175 уголовного кодекса. Он сообщил мне, что это обвинение находится у него уже некоторое время, но он умалчивал об этом до сих пор, поскольку не верил в это обвинение. Но сейчас, в связи с неожиданным и непредвиденным вопросом о преемственности, пришло время выяснить этот вопрос, и при случившихся обстоятельствах он не может больше оставлять все так, как есть. Кроме Гюртнера, об этом деле знал еще Геринг.

Я был потрясен этим обвинением: с одной стороны, я не мог поверить, что Гюртнер мог выдвинуть такое обвинение, не имея на это веских причин, а с другой стороны, я не мог поверить, что обвинение Фрича — правда. Я сказал, что здесь, должно быть, какое-то недоразумение или же это полнейшая клевета, поскольку я слишком хорошо знал Фрича, чтобы допустить, что такое заявление могло быть обоснованным. Гитлер велел мне никому не говорить об этом; он хочет завтра переговорить наедине с Фричем, без предупреждения прямо спросить его об этом и увидеть по его реакции, насколько правдиво это обвинение. Тогда мы будем знать, как действовать дальше.

Он спросил меня, кого я могу предложить в качестве преемника Фрича, и я прежде всего предложил фон Рундштедта. Он ответил, что он очень высоко ценит его и готов принять без дальнейших возражений, даже несмотря на его враждебное отношение к идеологии национал-социализма. Никакие подобные соображения не были бы препятствием, сказал Гитлер, но он слишком стар для этой работы; очень жаль, что он не на пять или десять лет моложе, тогда выбор бы автоматически пал на него. Поэтому далее я предложил имя Браухича.

Фюрер с минуту помолчал, затем внезапно спросил: «А почему не фон Рейхенау?» Я тут же сказал ему, что было моими мотивами: не вполне цельный, нетрудолюбивый, назойливый, довольно поверхностный, его мало любят, и это солдат, который ищет удовлетворения своего честолюбия больше в политике, чем в чисто военной сфере. Гитлер признал, что, хотя я и прав, оценки мои слишком жестокие. В противопоставление я рекомендовал Браухича как стопроцентного солдата, способного организатора, воспитателя и лидера, высоко ценимого армией. Гитлер сказал мне, что он сам поговорит с Браухичем и что пока наш разговор должен остаться в полной тайне; он поговорит с Фричем на следующий день. Мне было приказано снова прибыть на следующий день. Пока решенной была только отставка Бломберга.

Когда я позвонил на следующий день Гитлеру, он был крайне возбужден. Фрич побывал у него перед этим и конечно же отрицал чудовищные обвинения, выдвинутые против него; но он оставил впечатление пораженного и взволнованного человека. Кроме того, из тюрьмы доставили свидетеля, который свидетельствовал против него, и поставили его у входа в здание рейхсканцелярии так, чтобы он хорошо мог разглядеть Фрича. Затем этот человек подтвердил, что это был тот самый офицер; другими словами, он заявил, что опознал его вновь. Фрич, таким образом, сказал Гитлер, попадал под сильное подозрение, и теперь ему нельзя больше оставаться главнокомандующим сухопутными силами; его на некоторое время посадят под домашний арест. Тогда возмущение Гитлера обрушилось на Хоссбаха; этот офицер, его личный адъютант, бесстыдно действовал за его спиной и, несмотря на его запрет, предупредил Фрича о готовящемся. Хоссбах лишился доверия, и он больше не желает его видеть; я должен был объяснить это Хоссбаху и немедленно предложить кого-нибудь на его место. Поскольку мне уже было поручено Бломбергом несколько месяцев назад подобрать в Генеральном штабе майора, способного заменить Хоссбаха, если бы тот, как предполагалось, был назначен на передовую, я, после довольно трудных размышлений, в конечном счете выбрал майора Шмундта, которого я хорошо знал со времени моей работы в отделе Т-2, кроме того, он был моим полковым адъютантом в Потсдаме. Я предложил его кандидатуру Гитлеру, и он согласился. Он принял должность несколько дней спустя, без какого-либо введения в курс дела, и сразу же навестил меня. Оставалось еще неприятное для меня обязательство — проинформировать Хоссбаха, что он уволен без какого-либо официального прощания.

Когда я вновь попытался убедить Гитлера назначить Геринга приемником Бломберга Верховным главнокомандующим вооруженными силами — я не видел другого выхода, — он ответил, что он уже решил сам стать Верховным главнокомандующим, а я должен остаться в качестве его начальника штаба; я не должен и не имею права оставить его в такой час, как этот. Если он в конце концов обнаружит, что я не подхожу для этой должности, тогда он назначит меня главнокомандующим сухопутными силами, но до тех пор я должен оставаться на своей должности. Я без колебаний согласился с этим.

Этим вечером я навестил Фрича, чтобы предоставить себя в его распоряжение, если бы ему это было нужно. Я увидел, что внешне он очень спокоен, но, очевидно, сильно разозлен бесчестной клеветой на него. Он показал мне написанное заявление об отставке, лежащее на его столе; оно содержало официальное требование провести расследование военным судом. Я мог только согласиться с ним по этому поводу: для него не было другого выхода смыть с себя этот позор, отсутствие судейского вердикта может быть равносильно молчаливому признанию виновности. Гитлер вначале выразил несогласие, но затем сказал, что я был прав, и распорядился провести суд, как я и советовал. Главнокомандующие всех трех родов вооруженных сил были назначены в этом деле судьями, а Геринг — их председателем, еще два высокопоставленных профессиональных судьи должны были помогать им; Гитлер не принимал пока окончательного решения об отставке Фрича, хотя было очевидно, что у него не было больше намерений оставлять его на прежней должности; обвинений было достаточно, чтобы его не приняли в рассмотрение как преемника Бломберга. Обвинение министра Гюртнера, которое, вероятно, возникло в высших кругах тайной полиции [гестапо], оказалось идеальным для такого случая: его вытащили для сомнительного использования после того, как долгое время хранили в холодильнике.

В последующие дни фюрер вызывал генералов Бека, фон Рундштедта и вице-адмирала Редера для обсуждения вопроса о преемнике Фрича с этими высшими офицерами. В дополнение я проводил с ним несколько часов в день. Я увидел, что он все еще не отказался от мысли назначить преемником Рейхенау; но я оставался верен моей железной убежденности, и наконец мое мнение победило: фон Браухич уже два дня ждал в своем отеле, когда я вызвал его наконец на встречу с фюрером. Я лично привез его из Лейпцига, где он командовал 4-й группой армий; мой поступок привел к сильной ссоре с генералом Беком, который рассчитывал сам стать помощником главнокомандующего сухопутными силами и запретил мне совершать такие «недозволенные» действия вновь. Фон Рундштедт смягчил недовольство Бека. Теперь начался ряд бесконечных трехсторонних дебатов: Браухич обстоятельно излагал свои взгляды на национал-социализм, церковь, расширение и пополнение офицерского состава и так далее{8}.

Наконец, после третьей нашей встречи утром 4 февраля 1938 г. Гитлер поднялся, неожиданно протянул фон Браухичу свою руку и назначил его главнокомандующим сухопутными силами; таким образом он сделал выбор в пользу полной отставки Фрича, хотя сам я высказывался за то, чтобы только найти ему временную замену.

Тем временем, как я мог понять из его нескольких телефонных звонков ко мне, д-р Ламмерс, глава рейхсканцелярии, пытался разработать приказ о вновь созданной должности начальника ОКБ. Наконец нас вместе вызвали к Гитлеру, который подписал этот приказ незадолго до вечерней встречи кабинета министров, сделав в тексте небольшие изменения. В короткой речи Гитлер представил Браухича и меня членам кабинета и изложил произошедшие другие изменения в самом кабинете (фон Нейрат и т. д.), а Ламмерс зачитал приказ об учреждении тайного совета кабинета. Последующих дискуссий в кабинете министров не последовало.

Вскоре после этого Гитлер отправился к Берхтесгаден и Бергхоф. Он ни слова не сказал ни Браухичу, ни кабинету министров, ни мне о его ближайших планах и политическом курсе. Единственная вещь, которую он сказал двоим из нас, было, что он использует нынешнее плохое впечатление, которое, особенно за границей, произвели отставки Бломберга и Фрича, чтобы сделать кардинальные перестановки в кабинете: он определил фон Нейрата на должность главы тайного совета кабинета, чтобы не создать впечатления о какой-либо перемене курса в нашей внешней политике.

После того ужасного дня, когда Бломберг подал в отставку, я поговорил с ним еще раз на следующий день [28 января 1938 г.].

Он вручил мне ключ от своего сейфа и два больших запечатанных конверта. Один содержал секретный приказ о наследнике Гитлера, а другой — меморандум Фрича по командованию вооруженными силами, который он выносил на обсуждение весной 1937 г., после тех учений. Он стал тогда причиной важных дебатов между ними, и Бломберг угрожал подать в отставку, если Фрич будет настаивать на передаче этих записей фюреру, но оба они согласились изменить мнение. Уходя, он не оставил мне ничего, кроме этого, ни в письменном виде, ни на словах.

Он сообщил мне, что он отправляется в путешествие по Индийскому океану вместе с женой, но прежде он задержится на несколько недель в Италии; и даже таким образом он не мог бы путешествовать целый год. Он планировал написать мне в подходящий момент, чтобы спросить разрешения у Гитлера разместиться в своем коттедже в Бад-Висзее. Он вложил половину денежной суммы в свадьбу Дорочки, поскольку было бы неправильно откладывать свадьбу на неопределенный срок.

Я потратил некоторые усилия, составляя такой подробный отчет об этом деле, чтобы по крайней мере одна правдивая версия была передана на бумаге: версия Гисевиуса и другие слухи и сплетни, ходившие в кругу генералов и партийных руководителей, необоснованны и лживы. Предположение, что тайная полиция приложила руку к делу Бломберга, явно ошибочно. Что касается Фрича, я и сегодня все еще считаю, что обвинение против него было сфабриковано для того, чтобы его дальнейшее пребывание на этой должности стало невозможным: я не знаю, кто стоял за этим, скорее всего, либо Гиммлер, либо Гейдрих, его злой гений, ведь в СС и вооруженных силах было хорошо известно, что Фрич был непримиримым противником военных устремлений СС, когда штурмовые подразделения утратили свое влияние.

Всю первую неделю после 4 февраля я пребывал в изумлении в связи с моим назначением на должность начальника ОКБ — Верховного командования вооруженными силами, и, естественно, я никогда не предполагал, что принятый мною меч был обоюдоострым. Это становится ясно из записей, занесенных Йодлем в его дневник, что я тогда мог дать ему только краткое изложение событий.

Возможно, речь, произнесенная Гитлером перед его берлинскими генералами накануне встречи кабинета министров, заслуживает, чтобы немного упомянуть о ней: он тактично объявил, что произошло и каковы результаты этого и что он принял на себя должность Верховного главнокомандующего вооруженными силами, в то время как было учреждено верховное командование во главе со мной. Только генерал фон Манштейн спросил, будет ли также назначен начальник Генерального штаба вооруженных сил, на что Гитлер ответил, что должность вакантна до тех пор, пока не появится подходящий человек.

Тогда я полностью осознавал, что я, как послушник, стоял перед лицом огромных трудностей и что я вступил в новый мир, но с другой стороны, я обнадеживал себя мыслью, что я смогу найти поддержку среди моего хорошо знакомого старого вермахта моего управления вооруженных сил, чтобы надлежащим образом выполнить задачу, возложенную на меня; но что она будет фактически неразрешимой и что я стану жертвой необузданной диктатуры Гитлера — такие вещи невозможно было предугадать. Для выполнения его планов, которые нам были неизвестны, ему нужны были безвольные инструменты, не способные препятствовать ему, люди, которые были бы покорны и верны ему в истинно солдатских традициях. Как легко осуждать это тем, кто не стоял под ядрами и пулями и кто день ото дня не сталкивался с таким дьяволом, каким был этот человек! Я не отрицаю, что я тоже ошибался, возможно, я упустил возможность заставить его по крайней мере сколько-нибудь сдерживать себя; но в военное время, когда на карту было поставлено все, это было вдвойне тяжело. Теперь я свято убежден, что это было бы в равной степени невозможно и любому другому генералу, даже если бы он был упрямее, решительнее и умнее меня, — остановить наше падение в бездну.

Почему Браухичу не удалось сделать этого? Почему генералы, которые так охотно называли меня услужливым и некомпетентным подхалимом, не смогли добиться моего устранения? Разве это все было так трудно? Нет, не было: правда была в том, что никто не был готов заменить меня, потому что каждый из них знал, что он потерпит такую же катастрофу, что и я.

Принимая во внимание искренность в моих отношениях с Браухичем, ему было совсем не трудно настроить Гитлера против меня или пробудить в нем недоверие ко мне, в этом отношении Гитлер был весьма чувствителен и всегда шел до конца. Я узнал у самого Браухича, что в 1939 г. [генерал] Мильх, министр авиации, был предложен на мое место. Безусловно, и со стороны вооруженных сил были бы попытки устранить меня, если бы они нашли хоть одного человека, готового принять мою тяжелую должность. Но им было удобнее изводить меня и перекладывать всю ответственность на мои плечи; и никто не стремился хоть как-нибудь помочь мне и встать на мою сторону. Я сам три раза предлагал Гитлеру заменить меня фон Манштейном: первый раз это было осенью 1939 г., перед началом нашей кампании на западе; второй раз в декабре 1941 г., когда ушел Браухич; и третий раз в сентябре 1942 г., когда у него вспыхнула большая ссора с Йодлем и мной. Но, несмотря на его часто высказываемое восхищение выдающимися талантами Манштейна, Гитлер явно боялся совершить такой шаг и все время отклонял мое предложение; была ли это праздная леность с его стороны из-за какого-то другого невысказанного его недовольства им? У меня нет никаких представлений. Никто не может знать, каким несчастным я чувствовал себя на моей новой должности; возможно, только до определенной степени Йодль. Мое признание в конце заключительной речи на процессе сказало все, что необходимо было сказать; оно показало, что по крайней мере в конце я стал мудрее, кем я тогда был.

Ради меня и моей семьи как я хочу, чтобы мне позволили умереть честной достойной солдатской смертью; почему судьба не дала мне ее тогда, 20 июля 1944 г., во время покушения на Гитлера?

Глава 3

1938—1940: от Австрии до конца французской кампании

Нюрнберг. 7 сентября 1946 г.

Вечером 4 февраля 1938 г., после финального монолога в кабинете рейхсминистров, Гитлер уехал в Бергхоф. Майор Шмундт, который был назначен по моей рекомендации как главный военный адъютант Гитлера, сопровождал его, вместе со специальным военным адъютантом капитаном Энгелем, назначенным согласно личному пожеланию фон Браухича, который надеялся таким образом установить непосредственную и, в определенной степени, личную связь с Верховным главнокомандующим. Кроме того, вместе с Энгелем были еще один военно-морской адъютант, капитан 3-го ранга Альбрехт, и адъютант из воздушных войск, капитан фон Белов, все трое подчинялись Шмундту. Необходимость служить одновременно двум хозяевам, как должен был делать в прошлом Хоссбах, когда служил при начальнике Генерального штаба, была полностью устранена.

Браухич не смог исполнить желания Гитлера и его рекомендации, чтобы он, как новый главнокомандующий вооруженными силами, окружил себя только теми лейтенантами, которым он доверяет, как, например, сделал Дёниц в 1943 г. Но только в одном случае Гитлер настоял на назначении другого начальника Генерального штаба сухопутных сил; и даже тогда, чему я сам был свидетелем, Браухич долго спорил с ним, чтобы ему позволили оставить Бека на этой должности по крайней мере до осени 1938 г., чтобы ознакомить его с его служебными повседневными обязанностями как главнокомандующего сухопутными силами.

Сегодня я сам убежден, что это была первая большая ошибка Браухича; второй ошибкой была неспособность выбирать в качестве своих лейтенантов тех, на кого он мог бы полностью положиться. Результатом было то, что перестановки, проводимые по приказам Гитлера одновременно с назначением Браухича 4 февраля 1938 г., фактически были предрешены на собраниях с Гитлером до моего присутствия, эти перестановки впервые подорвали доверие [Гитлера] к новому главнокомандующему и ко мне.

В качестве нового начальника кадрового управления на смену Шведлеру Браухич — вероятно, по моему совету — выбрал моего брата, которого он очень хорошо знал. Все это было только полумерами и принесло больше вреда, чем пользы; новые назначения вызвали незамедлительную критику большего числа генералов. Никто лучше Браухича или меня не знал, как тяжела была унаследованная им ноша: Фрич пользовался безграничным уважением и восхищением, и его бессовестная травля вызвала волну необоснованной горечи. Бек и командующие генералы изводили Браухича и днем и ночью, постоянно требуя, чтобы он выступил за немедленную реабилитацию и восстановление своего предшественника, настоял на его повышении Гитлером до фельдмаршала и тому подобное. В то время положение было таким, что со всей прямотой Браухичу давали понять, что их доверие к нему обусловлено его настойчивостью в осуществлении этих требований.

Судебный процесс над Фричем завершился, как все и ожидали, его оправданием. Следует поблагодарить персонально Геринга за искусный прием, при помощи которого он заставил, путем жесткого перекрестного допроса единственного свидетеля обвинения, который ранее поклялся, что он вступил в гомосексуальный mesalliance [неравный брак] с обвиняемым и будто бы опознал его впоследствии в рейхсканцелярии, признаться, что он даже не знал генерал-полковника фон Фрича и что все случившееся было простой путаницей в именах: его истинный партнер был отставной кавалерийский капитан фон Фриш. Обвиняемый был оправдан, поскольку его невиновность была доказана. Но те, кто закрутил этот позорный суд или использовал удобный случай, представившийся из-за совершенно случайной, вероятно, схожести имен, достигли успеха в своих вторичных стремлениях: дискредитировать и убрать со сцены этого главнокомандующего сухопутными силами.

Затем прозвучали требования, чтобы Гитлер публично реабилитировал пострадавшего и повысил его в звании, и вокруг Браухича разразилась целая буря. Исходя из сложившейся ситуации, я считал, что это нужно сделать позже; Гитлеру было тяжело согласиться с тем, что он сам стал жертвой обмана или даже интриги. Все стремления Браухича достучаться до Гитлера потерпели крах из-за полнейшей невозможности пойти против его точки зрения. В конце концов Гитлер назначил Фрича на общественных началах на должность полковника 12-го артиллерийского полка, но генералы остались неудовлетворенными.

Я видел, что Браухич рискует доверием Гитлера, а привлечь генералов на свою сторону ему не удавалось; по-моему, это была его вторая ошибка.

Я обратил внимание Браухича на это и посоветовал ему в данный момент не подрывать свой авторитет в глазах Гитлера в связи с этим деликатным делом. Но генерал Бек, духовный лидер оппозиции, не примирился с ним: он был агитатором, всегда подстегивавшим своего нового хозяина и всегда находившего охотных слушателей среди старших генералов. А что же лозунг: «Le roi est mort, vive le roi!»{9}

В сухопутных силах не было подобного настроения, только эта разрушительная кампания, со всеми ее пагубными последствиями. В 1943 г. адмирал Дёниц, преемник Редера, унаследовал такую же тягостную ношу: две военные догмы столкнулись лицом к лицу друг против друга внутри военно-морского флота. Дёниц сумел сделать верные выводы и безжалостно заменил всех своих старших офицеров на людей, за которых он мог поручиться, и результатом был стопроцентный успех.

Я совершенно не сомневаюсь, что после ухода Фрича генерал Бек был тем, кто больше всех препятствовал отношениям между Браухичем и фюрером. Я не могу сказать, какие мотивы привели Бека к переходу в лагерь движения оппозиции, его первому шагу на пути к последующей государственной измене, еще в то время: было ли это его оскорбленное тщеславие? Или стремление самому занять должность главнокомандующего сухопутными силами?

Одно точно: никто не навредил репутации Браухича в глазах фюрера и в армии больше, чем Бек, вместе с сильно озлобленным полковником Хоссбахом и главным помощником главнокомандующего сухопутными силами, подполковником Зивертом; они были из старой гвардии Фрича, защитниками его интересов. Для них фон Браухич был только средством для достижения цели, но, несмотря на мои предупреждения, он не пытался найти выход из этого тупика. Я всегда оправдывал Браухича в присутствии Гитлера, скорее всего, не столько из солдатской осмотрительности или внешнего приличия, сколько из-за моего собственного эгоизма, потому что я чувствовал некоторую ответственность перед Гитлером, поскольку рекомендовал его. Генералы никогда не почитали Браухича так, как они почитали до него Фрича; они осознали истинную значимость этого человека только после того, как в конечном счете потеряли его.

Браухич всегда поступал честно и с фюрером, и с этими генералами: нельзя позволить военному трибуналу скрыть этот факт. Он всегда хотел сделать как лучше, даже для Гитлера, но он не знал, как это сделать. Но я не признаю за ним никакого права обвинять меня в моих проступках или в моей слабости по отношению к Гитлеру, поскольку я имею больше прав и причин сказать подобное и о нем; по меньшей мере никто из нас не может обвинять другого в этом отношении.

Через неделю после того, как я вступил в должность, я был вызван в Бергхоф [в Берхтесгаден] без какого-либо повода. Когда я прибыл к Гитлеру в его дом этим февральским утром [12 февраля 1938 г.], он сказал мне, что через полчаса он ждет федерального канцлера Австрии Шушнига для серьезного разговора с ним, поскольку кризис между нашими братскими странами требовал разумного решения. [В конце января венская полиция совершила нападение на главный штаб австрийских национал-социалистов и захватила разоблачающие документы, свидетельствовавшие, что они рассчитывали на вооруженное нападение Гитлера на Австрию. Гитлер уволил лидера австрийских национал-социалистов, и Шушниг нанес Гитлеру визит, чтобы попытаться получить у него гарантии продолжения их соглашения 1936 г.]

Он послал за мной, сказав, что это только для того, чтобы Шушниг смог увидеть вокруг несколько мундиров; Рейхенау и Шперле прибывали из Мюнхена.

Мы, генералы, не играли роли на этих переговорах и не подозревали об их задачах или целях этих бесед до отъезда Шушнига; нам было ужасно скучно. Нас вызывали только на обед и еще раз позднее, на кофе, где мы присоединялись к неофициальной беседе. После министр иностранных дел Австрии Гвидо Шмидт подтвердил это на процессе.

Конечно, в течение этого дня мне стало понятно, что я — с двумя другими генералами — лишь своим присутствием выступал как средство достижения какой-то цели. Такова моя главная роль в жизни. Это мнение укрепилось, когда Гитлер раскричался на меня, во время короткого отсутствия Шушнига, удалившегося для личного разговора со своим министром иностранных дел. Я вошел в рабочий кабинет Гитлера как раз в тот момент, когда из него выходил Шушниг, и, когда я спросил Гитлера, какие у него ко мне указания, он ответил: «Никаких! Просто садитесь».

Мы поддерживали краткую, нейтральную беседу в течение десяти минут, после чего мне разрешили уйти. Об эффекте, произведенном на Шушнига, свидетельствовали на процессе.

Эту ночь я провел — единственный раз за все эти годы — в доме фюрера; но я должен был оставить Бергхоф в предрассветные часы на следующее утро, чтобы организовать оговоренные различные тактические уловки во взаимодействии с Йодлем и Канарисом. Я должен был проинформировать главнокомандующего сухопутными силами, что в результате достигнутых договоренностей реальные военные приготовления даже не обсуждались.

Тем больше было наше изумление, когда 10 марта мы получили приказ Гитлера ввести в Австрию наши войска. Я был вызван в рейхсканцелярию, и мне кратко изложили эти намерения, потому что Шушниг без предупреждения объявил о желании провести референдум по вопросу своего соглашения с Гитлером. Гитлер воспринял этот поступок как нарушение их договора и намеревался расстроить эти планы при помощи военных действий.

Я предложил, чтобы главнокомандующий сухопутными силами и начальник Генерального штаба были вызваны для получения приказов непосредственно от самого Гитлера. Я отлично понимал, что иначе Бек просто отвергнет все это как совершенно невыполнимое, а я никогда не смогу доложить об этом фюреру. Браухич был в командировке, поэтому я вернулся в рейхсканцелярию только с Беком. Его возражения Гитлер немедленно отмел в сторону, поэтому у него не было выбора, кроме как выполнить приказ и через несколько часов доложить, какие войсковые части будут готовы вступить в Австрию утром 12-го. Поздно вечером 11 марта Браухич покинул здание рейхсканцелярии с окончательным приказом, после того как днем этот приказ один раз был временно отозван.

Я вернулся домой только к восьми часам вечера, и мои гости уже ждали меня, среди них случайно оказался австрийский посол [Таушиц] и его военный атташе [генерал-майор Поль] наряду с самыми разными людьми и в мундирах, и штатском. Приглашения были разосланы три недели назад, когда мне даже и не снилось, что 12 марта станет одним из главных исторических дней. Вскоре я определил для себя, что австрийские господа вели себя совершенно спокойно и явно не имели понятия о том, что должно произойти всего через несколько часов. Это было чистое совпадение, но эта вечеринка стала идеальной маскировкой для ввода наших войск в Австрию.

Последующая ночь стала для меня сущей пыткой: один за другим следовали телефонные звонки из Генерального штаба сухопутных сил и от Браухича; наконец около четырех часов утра поступил звонок от тогдашнего начальника оперативного штаба, генерала фон Вибана; все умоляли меня уговорить фюрера прекратить операцию. У меня не было желания просить об этом фюрера даже один раз; конечно, я обещал им, что я попытаюсь, но через некоторое время я перезванивал им (даже не делая попытки связаться с фюрером) и говорил каждому, что он отклонил их возражения. Об этом фюрер так никогда и не узнал, а если бы он узнал об этом, его мнение о руководстве сухопутных сил было бы подорвано, а я хотел уберечь обе стороны от разочарования.

В шесть часов утра 12 марта фюрер и я вылетели из Берлина: он хотел принять участие в триумфальном входе на его родину и лично сопровождать войска. Сначала мы появились на командном пункте главнокомандующего дивизиями генерала фон Бока, входящими в Австрию. Он кратко изложил нам о передвижении войск и их маршрутах вторжения, поскольку фюрер, естественно, сам хотел приветствовать свои войска. Отсюда и произошел тот памятный телефонный разговор с Муссолини, фюрер на самолете отправил ему с эмиссаром рукописное письмо, в котором он объяснял ему свои действия: Муссолини лично позвонил, чтобы подтвердить, что он приветствует его действия, и поздравил Гитлера; затем последовала незабываемая фраза Гитлера: «Дуче, я никогда не забуду вас за это», — восклицание, которое он повторил несколько раз.

В обед мы проехали по родине Адольфа Гитлера, Браунау, под шумные приветствия горожан и нескончаемые приветственные крики. Он показал нам свою школу и дом своих родителей, он был явно глубоко взволнован всем этим. Вечер мы закончили во втором родном городе Гитлера, Линце, на Дунае, по пути нас в каждом городе и деревне задерживали продвигающиеся войска и безудержно празднующие толпы народа, которые плотно окружали нас. Было уже совсем темно, когда мы въехали в этот город вместе с австрийским министром Зейсс-Инквартом [с 11-го числа федеральный канцлер], который присоединился к нам на окраине; здесь, с балкона здания мэрии, Гитлер обратился с речью к многочисленной толпе людей, переполнявшей базарную площадь под ним. Атмосфера всеобщего единодушия невероятно возбуждала и волновала; я никогда раньше не видел ничего подобного, и это произвело на меня глубокое впечатление. Хотя я не думал, что будет какая-нибудь стрельба или что-либо подобное, когда наши войска войдут в эту страну, но о таком приеме я и не мечтал. Мы оставались там весь следующий день, субботу; он [т. е. Гитлер] был весьма поглощен административными деталями союза. Во время обеда устроили короткий торжественный парад германских и австрийских войск перед отелем [отель «Вайнцингер» в Линце].

На следующий день произошло наше грандиозное вступление в Вену, после передышки в Санкт-Пельтене около полудня. До поздней ночи я не мог пойти спать в нашем отеле [отель «Империал»], где мне вновь выделили комнату с видом на улицу; плотно столпившаяся масса народа внизу, казалось, никогда не устанет реветь и петь: «Мы хотим увидеть нашего фюрера! Мы хотим увидеть нашего фюрера!» В этот день состоялся военный парад германских и австрийских войск, после исторической речи фюрера к собравшейся на площади Бургплац многочисленной толпе, с ее заключительной фразой: «Я объявляю германскому народу, что моя австрийская родина теперь вернулась в Великий Германский рейх». В этот же самый вечер мы вылетели из Вены назад в Мюнхен: этот предсумеречный полет стал самым захватывающим и необыкновенным зрелищем, которое мне когда-либо приходилось видеть; Гитлер увидел мое восхищение, и со слезами радости на глазах он, запинаясь, произнес эти простые слова: «Все это... все это теперь снова немецкое».

После быстрого ужина в ресторане аэропорта я улетел обратно в Берлин. Той же ночью я вернулся домой. Эти несколько дней стали для меня громадным и непостижимым видением. Впервые я стал очевидцем того, как создается история.

Когда я прибыл [в Берлин] на следующее утро, начальник моего главного управления майор Кляйнкамп встретил меня новостями, что генерал фон Вибан, начальник оперативного отдела, заперся в маленькой комнате для отдыха, которую я оборудовал в квартире Бломберга, когда она освободилась, и угрожал пистолетом каждому, кто пытался увидеться с ним или поговорить. Я был вынужден позвонить Йодлю, чтобы поговорить с ним, поскольку он хотел увидеться со мной, как только я приеду.

Генерал фон Вибан был тепло рекомендован фюреру как превосходный штабной офицер генералом фон дер Шуленбургом, который в Первую мировую войну был начальником штаба армии (позднее группы армий) под названием «Deutscher Kronprinz», у Шуленбурга он служил в качестве капитана его собственного штаба. Фюрер несколько раз предлагал мне, чтобы я взял Вибана в оперативный отдел ОКБ, поскольку он весьма высоко ценил мнение Шуленбурга; последний был близок к партийным кругам и был генералом в СС и СА. Я тоже уважал его ввиду моих старых связей с ним. Я знал Вибана в дни моей работы в кадровой службе и много работал с ним раньше, еще до 1933 г. Поскольку в то время должность начальника оперативного отдела была свободна и поскольку я назначил Йодля на должность начальника департамента национальной безопасности ОКБ, я согласился с просьбой фюрера. Сначала это казалось мне хорошим решением, поскольку Вибан был близким другом Бека, и поэтому я надеялся, что он проложит мост над пропастью между мной и Беком и смягчит наши разногласия. Но я никогда не мог разобраться, где голова, а где хвост в этом странном товариществе, а Йодль и того меньше; принимая во внимание то, как он умолял меня [удержать Гитлера] в ту ночь, перед вступлением наших войск в Австрию, я совершенно перестал доверять ему. Во время моего отсутствия Йодлю пришлось терпеть от него невероятные сцены. Один раз он громко молился и предсказывал всем нам несчастья; затем он наконец впал на несколько часов в растерянное и задумчивое молчание. Затем, когда Йодль, наконец, попросил его взять себя в руки, он заперся и отказывался говорить с кем-либо.

Я вызвал Вибана для встречи со мной. Но предчувствие беды уже исчезло из его глаз, он вновь был вполне нормален, и, когда я посоветовал ему взять безотлагательный отпуск, чтобы укрепить здоровье, он твердо отверг мое предложение, сказав, что у него прекрасное здоровье и что ему совершенно непонятно, чего я добиваюсь. Он заявил, что Йодль наврал мне о нем, после чего Йодль просто вышвырнул его из комнаты. Мне было чрезвычайно трудно полностью избавиться от этого истеричного человека; военное министерство не захотело убрать его от меня, и мне пришлось пригрозить Браухичу, что я пойду к фюреру и потребую убрать этого человека, если он не уволится из ОКБ. Это произвело некоторое действие, но кончилось тем, что Вибан обиделся на меня за то, что я оклеветал его, утверждая, что он находился не в здравом уме. Я был счастлив вновь остаться только с Йодлем; этот второй начальник оперативного отдела был ужасно ненадежным человеком.

18 марта завершился судебный процесс над Фричем, с приговором, описанным выше. Фрич, уйдя в отставку, уединился на своей усадьбе, которая была построена для него раньше, на военном полигоне в Бергене (около Юльцена), далеко от людей и зверей, и фюрер сам объявил это берлинским генералам, обращаясь к ним в рейхсканцелярии. Свидетеля обвинения, чья бесстыдная ложь стала причиной этого скандала, он приказал расстрелять. Несколько недель спустя Канарис сказал мне, что тайная полиция так и не выполнила приказ о расстреле; и для меня стало совершенно очевидно, что этот свидетель был наемным инструментом, которого вряд ли расстреляют в качестве награды за его деяния.

Я потребовал от Канариса незамедлительного прояснения этого дела, чтобы я смог составить фюреру рапорт. Канарис попросил меня не использовать что-либо из того, что он сказал мне, поскольку он сам слышал только слухи; он пообещал как можно быстрее разузнать об этом у самого Гейдриха. Несколько дней спустя он сообщил мне, что приказ фюрера уже выполнен, и я сказал, что удовлетворен. Сегодня я уверен, что первое сообщение Канариса было верным и что он отказался от своих слов только из-за страха перед Гейдрихом и того, что я расскажу об этом Гитлеру. Мое доверие к Канарису позднее дорого обошлось мне.

Незамедлительное присоединение по приказу Гитлера австрийской федеральной армии и формирование из двух перегруженных германских генеральных штабов рейха, вместе с одной бронетанковой, двумя пехотными и двумя горными дивизиями создали массу новых организационных трудностей для военного министерства, а также они означали, что программа в 36 дивизий была впервые превышена. Гитлер сам совершил поездку по нескольким гарнизонам новой «Ostmark»{10}, выступая с речью перед рекрутами и формируемыми частями войск; его наивысшей целью было установить здесь образцовый боевой порядок в наикратчайше возможный срок и в старых прусских традициях, под начальством отобранных офицеров из германской части рейха; он думал о чехах, которые были застигнуты врасплох таким решением австрийской проблемы и чьи интересы в ней едва ли могли оставаться чисто теоретическими.

20 апреля вместе с главнокомандующими тремя родами войск я впервые принял участие в праздновании дня рождения фюрера. Геринг, который после ухода Бломберга был произведен в генерал-фельдмаршалы и был, таким образом, старшим по званию главнокомандующим, произнес короткую поздравительную речь от вооруженных сил; за этим последовало обычное рукопожатие, а затем мы пошли в Тиргартен смотреть военный парад всех трех родов войск. В полдень мы были приглашены на маленький банкет к фюреру.

Вечером, перед отбытием фюрера в Берхтесгаден, меня вызвали в рейхсканцелярию на встречу с ним с глазу на глаз. Там мне была дана первая директива (несколько раз упоминавшаяся на процессе) организовать предварительную проработку Генеральным штабом конфликта с Чехословакией. Как всегда, он высказывал свои мысли энергично, в небольшой речи: эта проблема должна была быть разрешена через какое-то время, и не только потому, что чешское правительство притесняет живущее там германское население, но и из-за стратегического положения, которое может проявиться в любое время, если придет время для большого расчета с Востоком. Под этим он подразумевал не только поляков, но главным образом большевиков. Он был абсолютно уверен, что именно в этом таится огромная опасность для рейха; Западная Чехословакия будет трамплином для Красной армии и воздушных сил, и в самое короткое время враг может оказаться у ворот Дрездена и в самом сердце рейха.

В тот момент он сказал, что у него нет намерений развязывать войну с чехами, однако политические созвездия могут сойтись так, что будет необходимо нанести удар молниеносно.

Указания, данные мне, были записаны для потомства в «Документе Шмундта», который я сам никогда не видел; я принял их, не сказав ни слова, но не без некоторого опасения. На следующий день я перечитал переданные мне указания [с Йодлем], и мы решили пока подождать, одновременно делая черновую формальную директиву в указанном смысле. Документы, которые сохранились, вместе с записями дневника Йодля, могут показать последующее течение событий. Примерно четыре недели спустя — по настойчивому требованию Шмундта — я отправил в Бергхоф первый набросок нашей «директивы» в военное министерство; его предисловие теперь часто упоминается: «Я не стремлюсь в ближайшем будущем сокрушить Чехословакию военными действиями...» и т. д.

Йодль и я предусмотрительно скрыли это дело от Генерального штаба сухопутных сил, поскольку мы стремились избежать излишней тревоги. Возможно, произошла какая-то утечка — возможно, фюрер высказывал подобные мысли Браухичу — я не знаю. Так или иначе, появился всесторонний меморандум, написанный Беком, где первая часть носила политический характер, а вторая часть обсуждала баланс военной силы и стратегические рассуждения, которые были связаны с вмешательством Франции в конфликт с чехами, принимая в расчет договор французов с ними.

Браухич вызвал меня для обсуждения наилучшего способа по предоставлению данного меморандума на рассмотрение Гитлеру. Он понял, что надо действовать более мягко, с тех пор как получил грубый отказ Гитлера на меморандум Генерального штаба «Командование вооруженными силами в военное время», который он вручил Гитлеру без моего ведома, вскоре после вступления в должность.

Затем я бегло просмотрел меморандум Бека о возможном исходе войны с Чехословакией и посоветовал Браухичу ни в коем случае не выносить на обсуждение его первую часть, поскольку Гитлер может сразу же, не рассматривая, отклонить политические и военные аргументы, даже не утруждаясь прочитать вторую часть. Поэтому мы решили предложить только вторую часть, так как фюрер действительно был должен изучить ее. Таким образом мы в действительности и поступили, но единственным итогом были очень жесткие возражения Гитлера, что данные были не реальны и приведенный баланс сил слишком благоприятен для врага (например, французская бронетехника и т. д.). Это была еще одна беда для сухопутных сил, которая привела к еще большей потере доверия к Браухичу, о чем я горько сожалел, хотя фюрер и возлагал ответственность не столько на Браухича, сколько на Бека и Генеральный штаб.

В это время прозвучала новая нота диссонанса: больше из-за [оправданного] гнева на сухопутные силы, Гитлер поручил Герингу осмотреть ход строительства фортификаций на западе, или, скорее, проинспектировать их. Отчет Геринга фюреру был одним длинным упреком военному министерству от начала до конца: в сущности, сделано не было ничего, утверждал он, а то, что сделано, — было недостаточно, построена лишь самая примитивная полевая система обороны и т. д. Несмотря на то что все это было сильно преувеличено, было верно, что все строительство находилось еще только в зародыше. С согласия Бломберга программа строительства бетонных сооружений и больших фортификационных работ рассчитывалась на двадцатилетний срок до их завершения. Работа проводилась по всей границе, что Бломберг и я могли установить во время длительной многодневной поездки в 1937 г. по всей длине фронта, и, хотя это были только отдельные начальные объекты, все проекты были разработаны и показаны нам тогда. Но теперь фюрер был сильно разочарован и яростно обвинял Генеральный штаб в саботаже его требований: он заявил о намерении передать строительство фортификаций [генерал-майору Фрицу] Тодту, поскольку инженерные войска сухопутных сил не могут этого сделать.

Итогом стало возобновление вражды с обеих сторон. Фюрер, по моему мнению, должен был знать о наличии программы строительства и его запланированном темпе роста, потому что летом 1937 г. Бломберг знакомил его с этим. Истина заключалась в том, что это больше не соответствовало его личным политическим замыслам; отсюда и следовало его раздражение.

20 мая Чехословакия без всякой причины и довольно внезапно объявила о временной мобилизации своей армии, которая могла быть предназначена только для того, чтобы проучить Германию. Гитлер вернулся в Берлин полный новыми планами и решениями. Он заявил, что у него нет намерения бездействовать в ответ на эту новую провокацию Чехословакии и не позволит им уйти безнаказанно. Он потребовал, чтобы мы как можно быстрее перешли на военное положение, это требование нашло материальное выражение в изменении, которое он внес во вступительную фразу директивы:

«Мое неизменное решение разгромить Чехословакию военными действиями в ближайшем будущем».

Главнокомандующий сухопутных сил был сразу же устно извещен об этих новых приказах, которые затем были подтверждены самой директивой.

В это время строительство фортификаций на западе — «Западный вал» — было передано Тодту, генеральному инспектору дорожно-строительных работ; ему было предписано довести программу строительства до максимальной скорости, в соответствии в военными и тактическими планами и принципами инженерных войск, с привлечением для выполнения этой задачи строительных подразделений, которые строили автострады. За восемнадцать месяцев было необходимо построить десять тысяч бетонных укреплений разного типа от наиболее массивных фортификаций до самых маленьких бункеров, тогда как к осени 1938 г. должно было быть построено пять тысяч маленьких бункеров по чертежам, составленным самим Гитлером, для обеспечения защиты от минометного обстрела и тяжелой шрапнели, в основном сосредоточенных вдоль сектора между Карлсруэ и Эксла-Шапель (Ахен).

После подписания наиболее важных распоряжений — приведших к еще большим потрясениям и дальнейшей клевете на ОКВ в военном министерстве — Гитлер в Ютербоге лично проследил за пробными выстрелами по разным по размеру бетонным конструкциям, которые были подвергнуты обстрелу тяжелой полевой гаубицей и минометом, чтобы проверить способность бетона, толщину которого он сам установил, выдерживать бомбардировку. Потом, в этой суматохе, он обратился к командующим генералам армий, которые следили за испытаниями; его целью, как он сказал мне, было нейтрализовать жесткой и объективной критикой пораженческие настроения меморандума Бека по поводу военных возможностей наших предполагаемых врагов и нас самих. Его друг, фон Рейхенау, который по-прежнему был близким другом Гитлера, сообщил ему, что Браухич прочитал меморандум Бека командующим генералам во время совещания, и это оставило у них определенно неблагоприятные впечатления; это было понятно по участию самого Рейхенау в кампании против главнокомандующего сухопутными силами: Рейхенау и Гудериан наперебой друг с другом соревновались, кто больше очернит Браухича.

Речь фюрера была довольно искусной и убедительно раскрывала некоторые уязвимые моменты в меморандуме; так или иначе это была острая критика в адрес Генерального штаба, и в частности его начальника, который соответственно обратился с заявлением об отставке, поскольку он «больше не способен обучать офицеров Генерального штаба». 30 сентября Бек был освобожден от должности и его место занял Гальдер.

Главнокомандующий сухопутными силами попросил, чтобы Бек был назначен командующим группой армий, но фюрер категорически отказался: Бек, по его мнению, был «слишком умным», чтобы быть начальником Генерального штаба; Бек выглядел как закоренелый пораженец и препятствовал его планам, и, возможно, прежде всего, он считался злым гением, который был запачкан своими отношениями с Браухичем. Из того, что видел я сам, я мог безоговорочно согласиться с мнением Гитлера только в этом последнем пункте.

Я не стал плакать по Беку ввиду подлости, с какой он обращался со мной; я всегда был первым, кто признавал его огромные достоинства, и я никогда не думал, что он способен продать свою душу за предательские интриги, как в начале 1938 г., или в дальнейшем стать их духовным лидером. Можно искать мотивы его поведения только в его уязвленном самолюбии и его глубокой ненависти к Гитлеру; вот почему этот некогда безукоризненный офицер делал общее с нашими врагами дело и укрепил их решимость дождаться нашего поражения, кое-что Бек был не способен сделать сам. Он не был лидером, скорее он выглядел как заговорщик из-за своего жалкого поведения, когда приходило время действия и когда интрига — даже если она приносит зло — требовала человека действия, а не кунктатора [медлительного человека], которым он всегда был; свидетельством чему служат его три бесплодные попытки пустить пулю в свою собственную голову, сидя на стуле!

Для военного министерства и ОКБ лето 1938 г. прошло с предварительным планированием возможных случайностей с Чехословакией (под кодовым названием «Зеленый вариант»). Трудности в его реализации были связаны в основном с проблемами обеспечения: каким образом личный состав и боевая техника сорока неполных дивизий (включая австрийские) могут быть собраны для атаки без малейшего намека на мобилизацию, которую Гитлер категорически запретил?

Основным методом было проведение крупномасштабных «учений» в Силезии, Саксонии и Баварии, с последующим призывом отдельных возрастных групп резервистов, без демобилизации кого-либо из них до того, как закончатся эти «учения»; дивизии должны были быть собраны на военных полигонах, в то время как трудовая армия рейха была бы мобилизована, чтобы занять позиции на западе. Все заметные, но не привлекающие к себе внимания замены нужно было сделать под видом мирных событий: быстро формируемые колонны с боеприпасами и оснащением были якобы связаны с учениями, а перевозки по железным дорогам — со съездом партии рейха. Глядя в прошлое, можно только восхищаться успехом сухопутных сил в реализации всего этого: под руководством Гальдера Генеральный штаб добился казавшегося невозможным, не возбудив и минимальных подозрений и не позволив кому-либо обнаружить, что на самом деле скрывается за подготовкой к этим «учениям». Их нельзя упрекать за такое плутовство; Гитлер сам предложил большинство этих идей, и главнокомандующий сухопутными силами регулярно информировал его о состоянии дел.

В августе Гальдеру выдался удобный случай совершить путешествие на «Грилле» [яхте фюрера] по случаю инспекции военно-морского флота, чтобы показать фюреру и мне карту его реального оперативного плана. Фюрер задавал множество вопросов, но не высказывал какого-либо особого мнения; он попросил, чтобы на карте были показаны все дислокации и как должны быть развернуты наши войска и краткий меморандум о возможной последовательности событий. Особенно он интересовался, в каких местах вражеской границы запланирован прорыв, поскольку он тщательно изучил их достоинства и недостатки. На этот счет было несколько разных мнений, особенно по применению среднекалиберных установок, которых у нас было ограниченное количество, а также по применению бронетанковых войск и воздушно-десантных операций. Брифинг закончился без его решающего «да» или «нет»: ему [Гитлеру] необходимо было еще раз обдумать все это на досуге. Гальдер был, как всегда, благоразумен и тотчас же повернул к нему карту и все свои заметки с просьбой, чтобы решение было принято поскорее, поскольку нужно издавать приказы для различных армий.

По возвращении в Берлин фюрер изложил мне свои идеи и попросил меня передать их Браухичу. После нескольких передач туда и обратно он объявил, что пока в общем и целом согласен с этим планом, из принципа он был вынужден возразить против плана использования бронетанковых групп, который он хочет видеть измененным, с отражением в нем удара по Праге с юго-западного направления, через Пльзень. Гальдер сообщил мне, что он отказывается вносить такие изменения, потому что большой недостаток среднекалиберной артиллерии вынуждает нас разделить наши бронетанковые силы, чтобы обеспечить пехоте прорыв на наиболее значительных точках. Я не мог поспорить с логикой Гальдера, но по необходимости должен был выполнять приказы Гитлера; я посоветовал Браухичу самому обговорить это с фюрером, но он воздержался от этого.

Кроме того, фюрер во второй половине августа вновь переселился в Берхтесгаден. Это произошло в то время, когда [мистер Невилл] Чемберлен нанес свой первый исторический визит фюреру в Бергхоф, и я и наш министр иностранных дел [фон Риббентроп] были вызваны туда. Визит британского премьер-министра в то время показался мне самым поразительным событием. Пожилой джентльмен на самом деле прилетел из Лондона в Мюнхен; и скорее всего, это вообще первый раз, когда он летел куда-либо. Так называемые «германские проблемы» и сохранение мира были, конечно, важнейшими на повестке дня. Как всегда во время политических встреч, я был просто представителем вооруженных сил, вызванным на встречу и проводы этого гостя, я не принимал участия в переговорах; мое присутствие на этих встречах казалось мне совершенно излишним, однако мне было интересно познакомиться с ведущими политическими деятелями Европы — или, по крайней мере, увидеть их и обменяться с ними несколькими традиционными фразами. Я покинул Бергхоф вскоре после Чемберлена; было очевидно, что Гитлер неудовлетворен результатом встречи.

В первой половине сентября состоялся ежегодный съезд партии рейха, только на этот раз он служил одновременно маскировкой нашего военного сосредоточения в зоне проведения «учений», которые были спланированы таким образом, чтобы в одно время казалось, что общее направление учений обращено к чешской границе, а в другое — в противоположную сторону.

Незадолго до этого майор фон Лоссберг и я привезли в дом фюрера в Мюнхене точное временное расписание событий варианта «Зеленый» [операция против Чехословакии]. Этот график подробно описывал все необходимые шаги наземных и воздушных сил, передвижения войск и приказы, которые нужно издать, и т. д., начиная с даты наступления, дня «Д», и в обратной последовательности .

Этот график был обусловлен двумя характерными принципами:

1. Когда станет невозможным и дальше скрывать перемещения наших войск?

2. Как долго может действовать приказ, останавливающий движение войск?

Этот список критических дат должен был служить Гитлеру проводником, чтобы он проводил свои дипломатические меры в согласии с раскручиванием этого главного военного плана.

Я показал ему, как будет работать график (он был разработан Йодлем в тесном сотрудничестве с боевыми службами). В соответствии с этим планом Гитлер только назначал день «Д», и весь план начинал отлаженно работать, как часовой механизм; и можно было бы в любой день посмотреть, что должно произойти и когда.

Гитлер был удовлетворен этой «программой» и без дальнейшей суеты отпустил нас. В тот раз я впервые увидел убранство его скромной квартиры. После быстрого обеда в ближайшем ресторане Лоссберг и я этим же днем уехали в Берлин по скоростной автостраде; это был тяжелый день.

На съезде партии [в Нюрнберге], на котором я в этом году также был обязан присутствовать, Гитлер спросил у меня, внес ли Генеральный штаб поправки в оперативный план в соответствии с его пожеланиями. Я позвонил Гальдеру, и он сказал мне, что нет: они не успели сделать это вовремя, поскольку нужно было выпускать приказы. Я спросил у Гитлера разрешения слетать в Берлин и лично поговорить с Браухичем; я воспользовался предлогом, что по соображениям безопасности было бы неразумно пользоваться телефоном. Я твердо решил не возвращаться в Нюрнберг, не добившись своей цели. Я поговорил с Браухичем наедине, и он осознал ту ситуацию, в которой мы оба теперь находились; он пообещал немедленно поговорить с Гальдером на эту тему. Но когда я позвонил ему двумя часами позже, чтобы узнать его последнее решение, с которым мне нужно было лететь обратно в Нюрнберг, он отверг любые предложения по изменению плана; что было совершенно невероятно, и я должен был сообщить об этом Гитлеру.

Теперь я уже знал фюрера лучше, чем раньше, и я знал, что он не удовлетворится таким ответом; и именно так и произошло. Браухичу и Гальдеру было приказано прибыть к нему в Нюрнберг на следующий день. Разговор между ними начался в отеле «Дойчер Хоф» незадолго до полуночи и продолжался несколько часов: Гитлер убеждал этих упрямцев спокойной и подробной лекцией об использовании современной боевой кавалерии (другими словами, бронетехники); я уже предлагал им вполне компромиссное решение и теперь сожалел о потере такого количества времени, особенно ночью, на то, чтобы, как я и предсказывал, в конце все их сопротивление и все их неоправданное упрямство потерпело крах, с закономерной новой потерей авторитета обоих. К трем часам стало слишком поздно: Гитлер потерял терпение и в категорической форме приказал им объединить бронированные формирования, как он того требует, и использовать их как комбинированные соединения в прорыве через Пльзень. Он отпустил этих господ холодно и мрачно. Когда мы в вестибюле утоляли жажду после поражения в этой битве, Гальдер дрожащим от возмущения голосом спросил у меня: «Чего он на самом деле хочет?» Я был так сердит, что возразил: «Если ты все еще действительно не понимаешь, тогда мне жаль тебя».

Только теперь Браухич внес изменения. Новые приказы были тотчас же составлены, и требования Гитлера были в полной мере удовлетворены. Когда Гальдер переписывал эти приказы, я мог только спросить у Браухича: «Почему вы спорили с ним, если вы знал, что битва уже заранее проиграна? Никто не думает, что из-за этого будет какая-либо война, поэтому все это дело не стоит не больше мелкого арьергардного боя. Ты швыряешь свои козыри в совершенно бесполезных жестах, и в конце концов ты все-таки сдашься на том же самом месте; и тогда, когда это действительно будет вопросом жизни и смерти, твоему противостоянию не хватит необходимого авторитета, чтобы быть действенным».

Я описал это происшествие детально только потому, что оно иллюстрирует характерный пример (спор, который не был даже первого порядка) признаков тех условий, в которых мы должны были работать с Гитлером. Если в его голове возникала идея, ни один человек на земле не мог разубедить его; он всегда поступал по-своему, независимо от того, одобряли это его советники или нет.

Во второй половине сентября [на самом деле 22-23 сентября 1938 г.] Чемберлен нанес нам второй визит, на этот раз в Годесберге, на р. Рейне. Браухич выделил меня и Штюльпнагеля как наблюдателей на случай, если будут обсуждаться военные мероприятия, таким образом, у меня, по крайней мере, было с кем поговорить во время политических дискуссий, которые продолжались несколько часов подряд и на которые мы, военные, никогда не допускались. Ближе к вечеру произошел опасный момент напряжения из-за телеграммы из Праги о мобилизации чешской армии. Пока я звонил Йодлю и договаривался с ним, чтобы прояснить ситуацию у нашего военного атташе в Праге, Гитлер диктовал письмо британскому премьер-министру о том, что он считает себя полностью свободным в действиях и, если необходимо, будет готов защищать интересы Германии силой оружия, если текущие переговоры будут сорваны мобилизацией чехов. К счастью, это донесение было опровергнуто Йодлем и самим Чемберленом, в итоге переговоры возобновились на следующий день и закончились если не с окончательным решением, то, по крайней мере, с созданием приемлемой базы для избежания войны. С наступлением сумерек мы вылетели обратно в Берлин, совершив круговой облет бушевавшей над всей страной грозы; это было потрясающее зрелище, наблюдать электрические разряды с высоты больше десяти тысяч футов [более трех километров] с молниями, вспыхивающими и выше, и ниже нашего самолета.

На следующий день я поехал в гости к директору [главному управляющему] компании «General Electric» Люентичу поохотиться на оленя, и на второй день, в местечке Д., под Берлином, я подстрелил самого большого оленя в своей жизни; мне это показалось хорошим знаком в приближавшемся решении чешского вопроса.

Как известно, в конечном счете вмешательство Муссолини привело к переговорам в Мюнхене между четырьмя политическими деятелями в доме фюрера на Кениглихерплац в конце сентября. Единственный политик, которого я еще не знал, был М. Даладье, с которым меня познакомил французский посол Франсуа Понсе, когда мы все выпивали у маленькой буфетной стойки. Я не присутствовал на переговорах, несмотря на то что Геринг принимал в них участие. Итог их [то есть переход к Германии Судетов] хорошо известен, но я не думаю, что широко известно, что именно Даладье был тем, кто в конечном счете смягчил жесткую позицию британского премьер-министра по вопросу Судет, сказав: «Мы не допустим войны из-за этого, чехи должны просто отступить. Мы просто обязаны вынудить их согласиться пойти на уступки». Шмундт записал эти слова, когда они ушли.

На этой конференции послов, где решалось, какие территории должны быть переданы, было представлено и наше военное Верховное командование, потому что, хотя этнические и языковые барьеры были определяющими факторами, новый стратегический рубеж и отсечение чешских приграничных укреплений играли важную военную роль: я отдал указания, и они при посредстве моего наблюдателя служили точкой отсчета для сотрудников нашего министерства иностранных дел. Весьма ценная услуга, оказанная нам Франсуа Понсе в обеспечении признания германских требований, и его шутливая угроза остальным: «Ну-ка, торопитесь! Старик (Гитлер) уже едет в Берлин» — все это уже история. На самом деле Франция не стремилась вступать в войну из-за проблем Германии на востоке; Гитлер осознавал это и безоговорочно верил в пассивность Франции — он неоднократно заверял их, что он никогда не развяжет войну с ними из-за Эльзас-Лотарингии — это стало пагубным для итога дипломатических переговоров по польской проблеме, поскольку после Мюнхена Англия стала думать совсем по-другому и вынудила Францию присоединиться к своему лагерю.

Я уверен, что быстрый прогресс, достигнутый нами с лета 1938 г. в строительстве западных укреплений, и масштаб рабочей силы и материальных затрат, выделенных нами для них, — все это существенным образом повлияло на французов, заставив их пересмотреть договор о союзе, который они гарантировали Чехословакии{11}.

В начале мая я сопровождал фюрера в инспекционной поездке по местам строительства, которые в то время все еще разрабатывались исключительно военными инженерами. Программа строительства была под общим командованием штаба второй группы армий в Касселе. По моему предложению генерал Адам, один из протеже Бломберга и до этого командующий Военной академией в Берлине, был назначен преемником кавалера фон Лееба на должности главнокомандующего второй группой армий 1 апреля 1938 г. Тогда я считал, что такой подходящий и одаренный генерал — до Бека он был начальником Генерального штаба — не может быть связанным с Военной академией, и назначил его под руководство Браухича.

Адам приветствовал фюрера, как занимающий должность главнокомандующего Западным фронтом, и произнес вступительную речь о перспективах обороны Западного фронта, принимая во внимание выделенные ему войска военного министерства и достигнутое текущее состояние в строительстве укреплений. Согласно тому, что Адам позднее сам сказал мне, его замечания соответствовали мнению, которого в данный момент придерживался Бек, служивший в то время начальником Генерального штаба; он выразил недвусмысленное намерение разоблачить слабые места всей системы и невыполнимость попытки эффективного сопротивления на западном берегу Рейна более нескольких дней. Главной целью всего этого было отговорить Гитлера от его планов нападения на Чехословакию, которые уже предчувствовались и, возможно, были частично известны.

Генерал Адам, который был назначен главнокомандующим Западным фронтом, с радостью воспользовался этим удобным случаем, чтобы дать понять, что он хочет существенного увеличения своих явно недостаточных сил; какой главнокомандующий, в действительности, не поступил бы так, ведь войск никогда не бывает слишком много? Но он также взял на себя описание своего затруднительного положения в действительно резких выражениях и, кроме того, в своей специфической манере речи, которая никогда не была дипломатической.

Итогом стала новая вспышка Гитлера, который сразу отверг эти жалобы; это была весьма затруднительная ситуация, которая едва урегулировалась, когда Гитлер прервал речь генерала Адама грубым «Благодарю вас» и отпустил его. Я был вынужден остаться и выслушать его гневную тираду, что этот генерал сильно разочаровал его, и он должен будет удалиться; ему нет пользы от генералов, которые с самого начала не верят в свое задание. Мои протесты, что Адам имел в виду совсем не это, что он хотел только выявить проблемы, насколько возможно, и что он — один из наших самых компетентных генералов, были бесполезны; Браухичу он прочитал такую же нотацию, и этот выдающийся солдат был отправлен на пенсию.

Мы проехали вдоль границы в несколько долгих этапов. В нескольких местах Гитлер приказал придвинуть оборонительные сооружения вплотную к государственной границе, например, в Экс-ла-Шапель (Ахен), Саарбрюккене и т. д. Гитлер вмешивался везде лично, заявляя, что планы Генерального штаба были ошибочны и неправильно поняты.

В конце августа [точнее, с 27 по 29 августа 1938 г.] я сопровождал Гитлера в его второй поездке к Западному валу, теперь в стадии, близкой к завершению. Генерал фон Вицлебен сопровождал нас, получая многочисленные подробные инструкции по дальнейшим усовершенствованиям, которые тотчас же передавались Тодту в качестве приказов. Сухопутные силы теперь отвечали только за тактическую разведку и размещение точек, а также за проекты боевых укреплений. Эта поездка служила одновременно и второй цели: как устрашение для Франции.

Вскоре после поездки в Мюнхен мне стало совершенно ясно, что, пока Гитлер был вполне счастлив от политической победы, одержанной над Британией, он должен был воздерживаться от стратегического решения чехословацкой проблемы, поскольку его начальными намерениями было принудить Чехословакию к тесному военному альянсу с Великим Германским рейхом договорными обязательствами или, если первое окажется невозможным, силой оружия.

Так как становилось все более и более очевидно, что мирным способом победа над Чехословакией не предвидится, поскольку теперь она получила твердую поддержку европейских держав, в конце октября 1938 г. начал обретать очертания план по уничтожению этой страны, как вражеской, посредством вооруженных сил при первом же удобном случае. Чехословакия была уже весьма ослаблена потерей своих приграничных укреплений. Таким образом, к концу октября были изданы подготовительные директивы по поддержанию военной готовности до того времени, когда все политические требования будут — так или иначе — достигнуты, используя широко рекламируемую борьбу Словакии за независимость.

Таким образом, окончательное решение чешского вопроса было фактически отложено в долгий ящик, когда генерал Йодль оставил в конце октября пост в Верховном командовании, чтобы перейти в действующую армию на пост командующего артиллерийским соединением в Вене. Если бы у меня были хоть какие-то подозрения, что в ближайшем будущем начнется война, я никогда не позволил бы ему уйти таким образом. После несчастья, произошедшего с генералом фон Вибаном в марте и апреле, я решил продолжать без замещения Йодля в должности начальника оперативного штаба и передал его работу полковнику Варлимонту, главе департамента национальной безопасности, в близком содействии со мной.

Чешские приграничные фортификации [в перешедшей к нам области] пробудили большой интерес не только среди нас, солдат, но, как и следовало ожидать, также и Гитлера; они были построены по модели французской линии Мажино, под наблюдением французских инженеров-строителей. Мы были весьма удивлены мощью больших блокгаузов и пулеметных гнезд; некоторое количество испытательных выстрелов нашими стандартными артиллерийскими орудиями по укреплениям произошли в присутствии фюрера. Самым удивительным была продемонстрированная проникающая способность 88-миллиметровых зенитных орудий, способных насквозь пробить обычный бункер прямой наводкой с расстояния двух тысяч ярдов{12}, способность, которую фюрер требовал от них при проектировании; таким образом, он оказался прав, приказав использовать их подобным способом{13}.

В начале ноября 1938 г., после того как Верховному командованию было приказано переориентировать исследования Генерального штаба на повторное завоевание городов Данциг [ныне Гданьск] и Мемель, на случай, если обстановка будет благоприятствовать выполнению этого плана, я должен был проехать с инспекцией восточных фортификаций. Он [Гитлер] сказал мне, что хочет создать представление о мощи наших укреплений против Польши: чтобы никто не мог предположить, объяснил он, что данцигское дело — а возвращение Данцига в рейх было его неизменной мечтой — могло бы привести к конфликту с самой Польшей. Я попросил Браухича организовать эту инспекционную поездку и сказал, что речь не идет о его собственном участии в ней, поскольку он участвовал в двух предыдущих поездках на запад. Его манера отступать на задний план всякий раз, когда дело касалось избежания противоречий, или уклоняться от вовлечения в неподобающие споры давно была известна и не нравилась мне, потому что тогда они все нападали на меня и обвиняли в том, что я недостаточно отстаиваю интересы сухопутных сил.

Мое предчувствие более чем оправдалось; несмотря на то что генерал-инженер Ферстер храбро защищал то, что было достигнуто в значительной степени под его командованием на главных фортификационных работах на изгибах рек Одера и Варты, Гитлер не смог сказать ни о какой из них каких-либо теплых слов: эти громадные сооружения были «бесполезными ловушками для людей» без огневой мощи и только с одной или двумя жалкими маленькими пулеметными башнями и т. д. Окончательным итогом стало увольнение генерала Ферстера с его должности. Потребовались большие хлопоты и мое личное обращение к фюреру, чтобы он был назначен командиром 6-го армейского корпуса в Менстер.

Восточный вал так сильно занимал внимание Гитлера во время этой зимы, что некоторое время спустя он инспектировал Одерский фронт от Бреслау [ныне Вроцлав] до Франкфурта-на-Одере, только в этот раз без меня. В этот раз причиной его огорчения стали насыпные укрепления, потому что они были хорошо видны врагу с некоторого расстояния. В данном случае правота Гитлера впоследствии была доказана во время нашей французской кампании; чтобы разрушить любой французский бетонный бункер, видимый на противоположном берегу реки, требовалось только одно прямое попадание нашего 88-миллиметрового орудия.

Так или иначе, несмотря на все проблемы, созданные для военного министерства, усиленная работа на восточных фортификациях и особая роль Восточной Пруссии (которой я не буду здесь касаться) принесли всем нам успокоительное чувство, что нам уже не нужно исследовать возможность войны с Польшей в ближайшем будущем, при условии, конечно, что на нас не нападут. Естественно, даже Гитлер не исключал последнего варианта, поскольку всегда была вероятность, что поляки могут прийти на помощь Чехословакии.

При этих обстоятельствах весной 1939 г. возникла новая директива ОКБ «О развертывании и боевых действиях»; фактически, она служила только для оборонительных целей, если бы Польша, поддерживаемая и подстрекаемая западными державами, предприняла против нас действия, либо из-за данцигской проблемы, либо в связи с ней.

Ради исторической точности я должен повторить, что эта директива была исключительно оборонительного характера. Я уверен, что Браухич уже подтвердил это на даче свидетельских показаний.

С моим назначением на должность начальника ОКБ я перестал быть свободным человеком: всякая свобода распоряжаться своим временем или заняться семейными делами должна была смениться моей постоянной зависимостью от Гитлера и его непредсказуемых требований ко мне. Как часто мне приходилось прерывать мои и без того короткие выходные в Хельмшероде или поездки на охоту в Померанию, чтобы прибыть к нему, чаще из-за его мелкой прихоти, чем из-за какого-либо существенного повода. Хотя мне легко предоставлялись отпуска, но поездки фюрера из штаб-квартиры в Берлин совершенно безжалостно отменяли их, и меня вызывали вновь. Была ли в этом отчасти моя собственная вина из-за моего сильно развитого чувства долга, или это происходило потому, что служба адъютантов Гитлера не решалась притормозить эти требования, я не знаю; к сожалению, я никогда не знал, что «висело в воздухе», пока не прибывал. Обычно происходило что-то, в чем разобраться мог только я, и, как правило, в этом не было ничего привлекательного.

Разве мне выпадало когда-нибудь хоть несколько свободных часов, чтобы я мог провести их с женой и детьми? Мирной жизни для меня уже не было, хотя еще и не началась война, привязавшая меня к штабу. Моя жена переносила все это с поразительным спокойствием. Каким мужем и отцом я мог быть для нее и наших детей, приходя домой нервным и раздраженным, каким я был теперь постоянно? Теперь, когда мы уже не считали каждую копейку и когда могли брать билеты в театр каждую неделю и позволить себе некоторую роскошь, у меня не было на это времени. Я был привязан к своему рабочему столу почти каждый вечер, с трудом продвигаясь сквозь горы работы, накапливающейся за день. Я часто приходил домой смертельно усталым и сразу же проваливался в сон.

Кроме всего этого, я ощущал ответственность теперь не только за Хельмшерод и мою замужнюю сестру в Веркирхе, но так же и за детей Бломберга: теперь, когда их отец был за границей, у них не было никого, кроме меня.

Вначале Бломберг писал мне регулярно, часто с многочисленными просьбами, которые я с радостью выполнял. Через несколько недель после его отъезда я получил от него телеграмму из Италии: «Срочно отправь ко мне моего сына Акселя с паспортом и иностранной валютой на дорожные расходы, чтобы обсудить со мной жизненно важное дело».

Я вызвал к себе его сына — он служил лейтенантом в военно-воздушных силах — и отправил его к отцу. Вернулся он восемь дней спустя и передал мне письмо от отца, написанное после долгого разговора с ним. В этом письме он просил меня сообщить Гитлеру, что он хочет разойтись со своей женой, хотя он сделает это, только если фюрер вновь вернет ему свое расположение и восстановит на службе. Я попросил фюрера самого прочитать это письмо, как я и предполагал, он сразу же отверг подобное условие, напомнив, что он уже приказывал ему немедленно расторгнуть этот брак. Тогда Бломберг отверг это, пояснив, что для него это невыполнимое требование, сказал Гитлер, поэтому каждый должен следовать своим собственным путем, и время невозможно повернуть назад. Хотя я очень деликатно сообщил об этом Бломбергу, он потом всегда считал, что это я добился отказа Гитлера из чистого эгоизма, чтобы сохранить мою должность начальника Верховного командования. Я узнал все это только потом от Акселя Бломберга. Моим собственным заверениям в обратном он не поверил, и, хотя и не по моей вине, в наших до сих пор дружеских отношениях возникло растущее напряжение.

Свадьба наших детей [Карла Хейнца Кейтеля и Доротеи фон Бломберг] состоялась в мае. Я замещал обоих отцов и после венчания устроил свадебный банкет в главном зале военного министерства, в то время как сама предсвадебная вечеринка проходила в нашем собственном доме, весьма частным образом.

Ганс Георг блестяще сдал выпускные экзамены пасхальной сессии 1938 г. в своей летной школе, но учителя оценили его характер и поведение выше, чем его знание древних языков, которые были одним из его самых слабых мест. Когда он принял решение покинуть дом и стать солдатом, моя жена пережила это очень тяжело; теперь она большую часть времени оставалась одна, поскольку обе наши дочери делали собственную карьеру. Нора работала дома по вечерам, а Эрика любила ходить на вечеринки, в театры и кино, и у нее был обширный круг друзей.

Хотя все разнообразные официальные приемы были интересны для моей жены и меня, но они все-таки входили в служебные обязанности и отнимали у нас много вечеров, которые, будь у нас свобода выбора, мы бы провели совсем иначе; но все это теперь было неотъемлемо связано с моей работой. Мы не завели дружеских отношений ни с семьями высокопоставленных руководителей государства, ни с семьями партийных лидеров, не говоря уже о дипломатическом корпусе. Нужно было либо выезжать на приемы, либо самим принимать официальных гостей, а это происходило только по необходимости. Моя жена пользовалась репутацией мастера держать свой рот на замке и оставаться в тени; говорили, что я был «скользкий как угорь», и вскоре все прекратили всякие попытки пообщаться со мной. Для дипломатов я был скучным и непонятным, как сфинкс, в противоположность своему предшественнику Рейхенау, который любил играть первую скрипку в этом специфическом оркестре.

В феврале 1939 г. махинации чехов начали усиливаться: пресса все чаще и чаще публиковала сообщения о приграничных конфликтах и произволах против немецких меньшинств в Богемии и Моравии. В Прагу были посланы официальные ноты, и наш посол [Фридрих Айзенгольц] был вызван в Берлин вместе с нашим военным атташе полковником Туссеном.

Фюрер неоднократно повторял, что он терпел это столько, сколько смог, и больше мириться с этим не намерен. Я понимал, что так называемая зачистка остатка Чехословакии приближается. Несмотря на то что, когда я спросил у фюрера, он не высказал ни своих окончательных намерений, ни сообщил мне какой-либо даты, я предпринял необходимые меры, чтобы знать, что военное министерство будет точно готово в случае необходимости произвести быстрое и внезапное вторжение. В моем присутствии фюрер позвонил Браухичу, обсудил все более невыносимое положение немецких меньшинств в Чехословакии и объявил, что он принял решение о военном вмешательстве, которое он называет «операцией усмирения»; это безусловно не требует какого-либо воинского призыва более того, чем это предусматривалось приказами осени 1938 г. Поскольку мы, солдаты, — и даже я — ничего не знали о дипломатических инициативах между Прагой и Берлином, кроме того, что нам сообщил наш военный атташе, мы вынуждены были только строить предположения; мы ожидали дипломатических сюрпризов, чему мы были свидетелями уже несколько раз до этого.

Я делал ставку на «мартовские иды»: не считая 1937 г., это с 1933 г. всегда было датой, на которую Адольф Гитлер назначал свои действия. Было ли это чистым совпадением или суеверием? Я склонен верить в последнее, да и Гитлер сам часто намекал на это.

Действительно, 12 марта [1939 г.] сухопутные войска и военно-воздушные силы получили предварительный приказ быть готовыми к возможному вторжению в Чехословакию в шесть часов утра 15 марта; до этого войска должны были не приближаться к границе ближе чем на шесть миль{14}. Никто из нас, военных, не знал, какие обстоятельства должны были стать поводом для этого нападения.

Когда я в полдень 14 марта прибыл в рейхсканцелярию к фюреру для получения его распоряжений вооруженным силам, готовность которых на следующий день была обеспечена в соответствии с его приказами, он просто кратко напомнил мне, что президент Гаха вчера объявил о желании приехать для переговоров по этому кризису и он ожидает его прибытия в Берлин этим вечером. Я попросил его разрешения немедленно предупредить военное министерство, что в связи с этими обстоятельствами вторжение должно быть отсрочено на некоторое время. Гитлер решительно отверг мое предложение и объяснил, что бы ни случилось, он по-прежнему планирует вступить в Чехословакию на следующий день — каким бы ни был итог переговоров с чешским президентом. Там не менее, мне было приказано находиться в его распоряжении с девяти часов этого вечера в рейхсканцелярии, для того чтобы я мог передать в военное министерство и Верховному командованию военно-воздушными силами его исполнительный приказ о начале вторжения.

Я прибыл в рейхсканцелярию чуть раньше девяти часов вечера; Гитлер как раз поднялся из-за обеденного стола, и его гости собрались в гостиной посмотреть фильм «Ein hoffnungsloser Fall» («Безнадежный случай»). Гитлер пригласил меня сесть рядом с ним, поскольку Гаха не должен был прибыть раньше десяти часов. При сложившихся обстоятельствах я чувствовал себя совершенно не на месте; через восемь или десять часов должен был произойти первый обмен выстрелами, и я был сильно встревожен.

В десять часов [министр иностранных дел] Риббентроп объявил о прибытии Гахи во дворец Бельвю; фюрер ответил, что он собирается дать этому пожилому господину пару часов, чтобы отдохнуть и привести себя в порядок; он пошлет за ним в полночь. Мне было совершенно непонятно, почему он так поступил. Была ли это преднамеренная, политическая дипломатия?

Гаха, конечно, не мог знать, что после наступления сумерек этим вечером, 14 марта, подразделение личной гвардии фюрера СС «Адольф Гитлер» уже вторглось на Моравско-Остравский выступ, чтобы защитить новый сталелитейный завод в Витковице от захвата поляками; нам еще не докладывали, как прошла эта операция.

В полночь прибыл Гаха, в сопровождении министра иностранных дел [Чехословакии] и чешского советника посольства в Берлине [Мастны]. Они были приняты Гитлером и присутствовавшей большой группой лиц в рабочем кабинете фюрера в новом здании рейхсканцелярии. Геринг присутствовал тоже. После вступительной беседы, во время которой Гаха разразился многословным описанием своих успехов на государственной службе в Австрии, — ситуация, которую из-за душевной сумятицы я вновь не смог полностью осмыслить, — Гитлер прервал его, сказав, что из-за столь позднего часа он вынужден перейти прямо к политическим вопросам, которые и послужили причиной приезда Гахи. Нас попросили выйти. Дважды я был вынужден вмешаться в переговоры этих политиков (по-моему, не считая их, присутствовали только Риббентроп и Хевель, который должен был вести протокол). В первый раз я должен был передать короткую записку о том, что личная гвардия фюрера без единого выстрела заняла Витковиц; Гитлер прочитал это и удовлетворенно кивнул. Во второй раз нужно было предупредить о том, что время уходит; армия запрашивала окончательное решение, выступать ей или нет. Меня грубо отослали, заявив, что еще только два часа и приказ будет отдан до четырех.

Спустя некоторое время Геринг и я были вновь вызваны к Гитлеру. Все эти господа стояли вокруг стола, и Гитлер говорил Гахе, что тот должен решить, что же он намерен делать; Кейтель может подтвердить, что наши войска уже на марше и будут переходить границу в шесть часов, и только он — Гаха — один может решить, прольется ли кровь или его страна будет оккупирована мирно. Гаха попросил отсрочку, чтобы позвонить своему правительству в Прагу, и спросил, не могли бы ему предоставить телефонную линию для связи с ними. Может быть, Гитлер подумает о том, чтобы остановить продвижение войск? Гитлер отказался. «Я подтверждаю, — сказал он, — что теперь это уже невозможно, поскольку наши войска уже подошли к границе». Прежде чем я успел открыть рот, Геринг заявил, что военно-воздушные силы появятся над Прагой на рассвете, и теперь он уже не может изменить этого; и Гахе решать, будет бомбардировка или нет. Под таким сильнейшим давлением Гаха сказал, что он хочет избегнуть кровопролития любой ценой, и, повернувшись ко мне, спросил, как он может связаться с его гарнизонами и погранвойсками и предупредить их о германском вторжении и чтобы он мог запретить им открывать огонь.

Я предложил немедленно подготовить для него телеграмму об этом, адресованную всем его командирам и во все штабы гарнизонов, и отправить в Прагу. Когда я составил ее, Геринг забрал ее у меня и проводил Гаху к телефону, где его соединили с Прагой. Я подошел к Гитлеру и попросил его подписать прямой исполнительный приказ военному министерству, который содержал бы четкое распоряжение не открывать огня, в таком же тоне, как и эти указания для чешской армии; если все-таки будут признаки сопротивления, то необходимо немедленно предпринимать попытки переговоров, а оружие должно использоваться как крайняя мера.

Этот приказ дошел до сухопутных сил в три часа, что оставляло целых три часа на его доведение до мест. Для наших солдат это имело огромное значение; Браухич и я позднее признались друг другу, какое облегчение мы ощутили после этого. Тем временем Гаха продиктовал свои распоряжения в Прагу, и я увидел его совершенно измученного в приемной кабинета фюрера, и доктор Моррель суетился вокруг него. Я почувствовал чрезвычайную жалость к этому пожилому человеку и подошел к нему, чтобы заверить его, что я уверен, что с германской стороны не будет ни одного выстрела, поскольку такой приказ уже подписан, и я не сомневаюсь, что чешская армия будет соблюдать прекращение огня и приказы не предпринимать попыток сопротивления. Тем временем два министра иностранных дел составляли протокол соглашения, подписание которого последовало на новой встрече в кабинете Гитлера.

После того как военное министерство — я думаю, это был сам Браухич, — подтвердило мне, что все приказы подписаны, я доложил об этом Гитлеру и спросил, могу ли я уйти; я должен был явиться к нему заранее на следующее утро, чтобы сопроводить его к специальному поезду. Я приказал подполковнику Цейтцлеру из оперативного штаба ОКБ сопровождать меня в поездке к чешской границе; дальнейших распоряжений для меня не поступало, поскольку за общее руководство оккупацией отвечало военное министерство, чьи доклады к фюреру Цейтцлер должен был собирать и конспектировать для меня время от времени.

От границы мы поехали с большим конвоем автомашин по широкой дороге в Прагу; вскоре мы проехали мимо шедших маршем колонн нашей армии. Было холодно и уныло, и снежная метель заметала грязный лед, и мобильным колоннам с их грузовиками и орудиями приходилось преодолевать чудовищные препятствия на своем пути, особенно всякий раз, когда наш конвой хотел обогнать их.

Мы достигли окраин Праги, когда уже сгустились сумерки, вместе с первыми частями войск, и, эскортируемые мобильной группой, направились в Градчаны, где мы должны были разместиться. В этом городе для нас купили холодный ужин, поскольку с собой мы ничего не взяли: холодная пражская ветчина, булочки, масло, сыр, фрукты и пльзенское пиво; это был единственный раз, когда я увидел, как Гитлер выпил самую маленькую кружку пива. Вкус показался нам чудесным.

Комнату для ночевки мне пришлось разделить со своим адъютантом, но это было компенсировано мне на следующее утро сказочно прекрасным видом Праги, который я запомнил со времен моего медового месяца. Пропагандистский парад немецких военно-воздушных сил над Прагой, запланированный на 16 марта, пришлось отменить из-за тумана.

Около полудня Гитлер принял чешское правительство и получил от них декларацию лояльности; их возглавлял президент Гаха, который добрался до своего президентского дворца на специальном поезде из Берлина всего через несколько часов после нас и узнал, что фюрер уже устроился в другом крыле резиденции президента.

Кроме разнообразных официальных приемов и торжественной церемонии, посвященной декларации протектората 16-го числа, на которую я был вызван, чтобы представлять вооруженные силы, у Гитлера не было времени для меня, за исключением тех моментов, когда он получал короткие отчеты, присылаемые нашим военным министерством. Большую часть дня я чувствовал себя совершенно ненужным, все говорили о политике, и я из принципа не участвовал в этом.

17 марта с военным эскортом мы поехали в Вену через Брюн. Мы остановились в Брюне, чтобы посмотреть удивительно прекрасное старое здание муниципалитета, которое произвело на меня особенно яркое впечатление своим древним конференц-залом, освещенным канделябрами. В добавление к толпе любопытных туристов несколько тысяч местных немцев высыпали на рыночную площадь и устроили жуткий гомон. Под их восторженные приветствия фюрер устроил смотр германскому почетному караулу, выстроившемуся на площади.

Наша автомобильная поездка закончилась этим вечером в Вене, после проезда через всю Чехословакию; в Вене бурные аплодисменты марта 1938 г. перед отелем «Империал» повторились вновь. Внизу в вестибюле я встретил барона фон Нейрата, которого вызвал фюрер, чтобы назначить на должность протектора Богемии и Моравии; я узнал об этом у самого Нейрата, и у меня возникло ощущение, что он совсем не находит подобное зрелище поучительным.

В Вену прибыла делегация нового правительства независимого словацкого государства, состоящая из президента Тисо, министра внутренних дел Дурчанского и Туки, который одновременно был и министром иностранных дел, и министром обороны. Фюрер решил, что фон Риббентроп будет составлять с ними Договор об охраняемой территории, а я должен буду составлять военные параграфы, на которых он основывается. Риббентроп и я встретили словацкую группу поздним вечером — уже приближалась полночь — в офисе, прикрепленном к резиденции гаулейтера [наместника на оккупированных территориях] Вены. В соответствии с полученными мною от Гитлера инструкциями я обрисовал цели и значимость «охраняемой территории», которая должна была быть оккупирована немецкими войсками, так, как Гитлер сам показал мне на карте: она включала в себя приграничную полосу шириной от двенадцати до пятнадцати миль{15}, уходящую на словацкую территорию вдоль чешской границы по обеим сторонам долины р. Ваг, и включала большой военный полигон и новую подземную оружейную фабрику, управлявшуюся бывшим Чехословацким государством.

Мне было нелегко оправдать требования наших вооруженных сил по суверенным военным правам и размещению здесь контингента армии и воздушных сил в глазах этих господ (которые, вероятно, осознавали значение этой приграничной полосы для их собственной национальной обороны), и было нелегко убедить их, что все это делалось для защиты самой Словакии. Тем не менее, я должен был быть готовым натолкнуться на протесты словаков, возникавшие в ходе их многословных и зачастую критических требований, чтобы удовлетворить их, и, хотя их не удалось убедить полностью, я добился их одобрения. Решение вопроса я отношу на счет, в первую очередь, старого Туки, который боготворил фюрера и помог устранить недоверие других двух министров.

В то время как Риббентроп стал составлять этот договор со словаками, я поехал обратно в гостиницу доложить о своих успехах Гитлеру; я сообщил ему, что эти господа чрезвычайно приветствовали бы возможность их приема лично Гитлером; сначала он категорически отказался, сказав, что уже далеко за полночь и, кроме того, он устал. Но поскольку я обещал Тисо и Туке, что я организую им такую аудиенцию, я настоял, чтобы он встретился со словаками хотя бы на десять минут, и он наконец согласился. Риббентроп, конечно, долго не приходил, из-за чего аудиенция в результате состоялась в два часа утра и закончилась через четверть часа, после того как фюрер смог развеять некоторые их последние опасения. Охранная зона была обещана нам, и этой же ночью фон Риббентроп и эти господа подписали договор{16}.

День рождения фюрера [20 апреля] в 1939 г. праздновали, как обычно, с большим военным парадом после утреннего приема для высших военных командиров. Парад продолжался более трех часов, — великолепное представление, в котором участвовали все три рода вооруженных сил, а также войска СС. По особой просьбе Гитлера были показаны наши новейшие среднекалиберные установки, тяжелые самоходные орудия, сверхсовременные зенитные орудия, освещенные прожекторами части военно-воздушных сил и так далее, а в это время эскадрильи истребителей и бомбардировщиков с ревом пролетали в вышине в направлении с востока на запад [вдоль Бранденбургского шоссе] со стороны Бранденбургских ворот. Президент Гаха, сопровождаемый рейхспротектором фон Нейратом, был самым почетным гостем фюрера, ему были оказаны все почести как главе государства; был созван весь дипломатический корпус{17}.

Мои надежды на передвижку вооруженных сил после решения чешской проблемы для их фундаментальной организационной перестройки, которую им так торжественно и так часто обещали, были обречены остаться несбывшимися. Армия — это не средство для импровизации: формирование офицерского и унтер-офицерского корпуса и их обучение, а также внутреннее укрепление — вот единственные принципы, на которых могла быть построена армия, какая была у нас в 1914 г. Вера Гитлера, что национал-социалистическое учение может быть использовано для компенсации основного недостатка способностей — другими словами, военной проницательности, — доказала свою иллюзорность. Никто не может отрицать, что в фанатичном исступлении можно творить чудеса, но так же, как в 1914 г. в Лангемарке студенческие полки были глупо обречены истекать кровью, элитные войска СС заплатили огромную цену человеческими жизнями с 1943 г., и все без пользы. Что им действительно было нужно, так это полностью укомплектованный офицерский корпус, но он к тому времени уже был принесен в жертву, без надежды на его восстановление.

Уже в апреле 1939 г. я все чаще стал объектом для замечаний Гитлера, что польская проблема настоятельно требует решения: какая трагедия, говорил он, что коварный старый маршал Пилсудский — с которым он мог подписать пакт о ненападении — умер так преждевременно; но то же самое могло произойти и с ним, Гитлером, в любое время. Поэтому ему нужно было как можно скорее постараться принять решение этой невыносимой для будущего Германии ситуации, когда Восточная Пруссия территориально отрезана от остального рейха; он больше не мог откладывать это дело или передать его своему преемнику. Теперь вы видите, добавил Гитлер, как здравая политика зависит от жизни одного человека: теперешние правители Польши были совсем не склонны следовать по установленному маршалом пути, как стало совершенно ясно из разговора с польским министром иностранных дел [полковником] Беком. Бек, сказал Гитлер, возлагает надежды на помощь Англии, несмотря на то что нет ни малейших сомнений, что Британия не имеет экономического интереса в этих всецело внутренних делах Германии, у нее не было и жизненно важного политического интереса. Британия уберет свою протянутую к Польше руку, как только она увидит нашу решимость устранить это последствие диктата Версаля, положение, которое, в конце концов, просто невыносимо. Он не хочет войны с Польшей за Данциг или за коридор, но тот, кто хочет мира, должен готовиться к войне: такова основа любой удачной дипломатии.

Пока маховики дипломатии начали раскручиваться в Варшаве, Лондоне и Париже, фюрер все больше укреплялся в своем намерении с Данцигом поставить всех перед fait accompli{18}, чтобы не дать никакого повода великим державам выступить от имени Польши, позволяя ей таким образом нападать на нас с оружием. Даже при этих условиях мы, очевидно, были обязаны подготовиться на тот случай, что Польша нападет на нас под этим предлогом.

Таким образом, в мае 1939 г. вышел приказ фюрера — подготовиться к варианту «Белый», вместе с требованием Гитлера быть готовыми самое позднее к 1 сентября прийти в боевую готовность для контратаки на Польшу, если она продемонстрирует непримиримость, и разработать план действий для наших сухопутных и военно-воздушных сил. Как и в случае с Чехословакией, этот приказ подразумевал, что мы должны были избегать какой бы то ни было мобилизации, не использовать положений, разработанных для мобилизации, а также не рассчитывать на состояние боевой готовности, проистекающее из применения мобилизационного плана. Это, в свою очередь, означало, что все должно было быть построено на численном составе армии в мирное время и на возможностях, ограниченных этими пределами.

После того как фюрер передал эти инструкции своему главнокомандующему, сначала устно и лично, а затем более формально, письменно, он по привычке удалился в уединение в свою резиденцию в Бергхоф. Естественно, это очень сильно мешало моей работе в Верховном командовании, поскольку все, что должно было быть отправлено мне, приходило либо с курьером, либо через его военных адъютантов, если только я сам не ездил в Берхтесгаден, что я обычно стремился сделать за один день на самолете.

В отличие от этого у рейхсканцелярии был постоянный дом в Берхтесгадене под управлением рейхсминистра доктора Ламмерса, а у партийной канцелярии — постоянная резиденция в Мюнхене; у Геринга тоже был дом в Бергхофе, а у министра иностранных дел была официальная резиденция в Фушле, около Зальцбурга, которую ему выделил Гитлер. Только у ОКБ, Верховного командования, не было в то время таких условий для своей работы, несмотря на то что с лета 1940 г. я смог добиться для него выделения некоторых площадей частично в помещениях рейхсканцелярии и частично — в казармах в Берхтесгадене. Результатом стало вынужденное физическое отделение ОКБ от действующих нервных центров правительства и отсутствие личного контакта со значимыми людьми, что согласовалось с желанием Гитлера самому принимать все решения и препятствовать любым попыткам объединения.

Таким образом, я практически ничего не знал о наших переговорах с Польшей и с Лондоном и их отношении к вопросу данцигского коридора, за исключением тех случаев, когда Гитлер сам брал инициативу во время наших с ним встреч или когда я приехал к нему и сообщил, как сильно обеспокоена армия и я возможностью военного конфликта с Польшей, в то время как наша программа перевооружения была еще в такой неудовлетворительной фазе. Снова и снова Гитлер заверял меня, что он совершенно не желает войны с Польшей — он никогда не позволит ситуации зайти так далеко, хотя французское вмешательство из-за ее восточных обязательств в действительности было вполне вероятным. Он сделал Франции самые перспективные предложения, сказал он, и даже публично отрекся от своей заинтересованности в Эльзас-Лотарингии; возможно, это было гарантией, которую никакой другой политик, кроме него, не объяснил бы германскому народу; только у него были такие полномочия и права сделать такое предложение.

Несомненно, он заходил слишком далеко, умоляя меня не говорить в военном министерстве о направлении его мыслей, о том, что он боялся, что тогда они приостановят планирование польского плана с серьезностью и интенсивностью, которые были такой важной частью его дипломатической шарады, поскольку «замаскированные» военные приготовления, проводимые в Германии, не могли быть полностью засекречены и остаться незамеченными для поляков, ведь мне казалось, что я знал настроения в военном министерстве и добропорядочность Генерального штаба лучше, чем он, и я не считал себя связанным его просьбами.

Я доверял Гитлеру, и я был под властью силы его словесного убеждения; я полагал, что тут должно быть принято политическое решение, пусть даже не без угрозы военных санкций.

Лето 1939 г. прошло в Генеральном штабе сухопутных войск в лихорадочной деятельности. Строительство Западного вала продолжалось в ускоренном темпе; кроме того, в добавление к строительным фирмам и организации Тодта там были заняты практически вся трудовая армия рейха и несколько армейских дивизий, эти последние две силы были сосредоточены на строительстве земляных укреплений, установке колючей проволоки и окончательной отделки недостроенных бетонных укреплений для обороны Германии.

Естественно, последняя инспекционная поездка Гитлера в августе 1939 г. — я сопровождал его в этой поездке — была организована как с пропагандистскими целями, так и с целью проверить действительный прогресс строительства, о котором его и так постоянно информировали по картам, на которых были обозначены законченные бункеры, строящиеся, а также планируемые. Он изучил эти карты так тщательно, что во время нашей инспекционной поездки он точно знал, что еще было не выполнено и где на местности найти каждое из укреплений. Часто можно было только дивиться его памяти и силе воображения.

Я считал своим долгом на протяжении этого лета не оставлять у Гитлера сомнений, что и Генеральный штаб, и его руководящие генералы разделяли серьезное беспокойство из-за возможности того, что разразится война; и не только из-за того, что война в их памяти оставила слишком страшные воспоминания, но и потому, что они считали нашу армию совершенно неготовой к войне, и они расценивали опасность войны на два фронта как особенно зловещую перспективу, которая решит наши судьбы, если она осуществится. Я полагал, что ему важно знать об этом, несмотря на то что я понимал, что это только еще больше усилит его подозрение к его генералитету.

По этой причине в начале августа 1939 г. у него зародилась мысль изложить свои идеи самим начальникам штабов, другими словами, без их главнокомандующих, в Бергхофе. Со стороны мне представилась наилучшая возможность увидеть, какой эффект это произвело, и я понял, что ему не удалось выполнить свое намерение: хотя только генерал фон Витерсхейм [начальник штаба 2-й группы армий] смог своими вопросами в достаточной мере показать, насколько он не согласен с тем, что обрисовал Гитлер, это само по себе, вероятно, зародило в голове Гитлера подозрение, что он столкнулся с железной оппозицией людей, которые в душе отвергали любые речи, которые они считали сугубо пропагандистскими. Гитлер никогда не говорил мне о его впечатлении об этой встрече, но он обязательно сказал бы мне, если бы был удовлетворен ею.

Для него это было горьким разочарованием, которое превратилось в явную неприязнь к Генеральному штабу и высокомерию его «касты».

Сильнее всего была его речь в Бергхофе, произнесенная 22 августа перед генералами войск Восточного фронта, предназначенных для действий в Польше, речь, произнесенная с полным пониманием и применением психологического расчета. Гитлер был необычайно одаренным оратором, с мастерской способностью подбирать слова и выражения соответственно аудитории. Я могу даже сказать, что он извлек для себя урок из своего неудачного выступления перед начальниками штабов и понял, что попытка столкнуть их с их главнокомандующими была психологической ошибкой. Другие версии этой речи были субъективно изменены, как ясно показали записи, сделанные адмиралом Беме, который должен был быть абсолютно беспристрастным.

24 августа Гитлер прибыл в Берлин, а 26-го должно было начаться вторжение в Польшу. Все события, происходившие в эти дни в рейхсканцелярии перед 3 сентября, имеют такое важное мировое и историческое значение, что их оценку и интерпретацию лучше всего будет предоставить профессиональным историкам; сам я могу добавить лишь немногое из своего собственного опыта, и к сожалению, у меня в распоряжении нет никаких записей или заметок, которые подкрепили бы мои воспоминания.

К полудню 25 августа я сначала был вызван к фюреру в рейхсканцелярию. Гитлер только что получил через [итальянского] посла Аттолико личное письмо от Муссолини, из которого фюрер прочел мне несколько абзацев. Это был ответ дуче на строго конфиденциальное письмо Гитлера, посланное им из Бергхофа несколькими днями ранее, в котором он сообщал ему о запланированном столкновении с Польшей и о своем стремлении добиться решения неустраненной проблемы Данцигского коридора военной акцией, если Польша — или Англия от лица Польши — откажутся отступить. По нескольким причинам Гитлер назвал дату возможной операции против Польши на несколько дней позже [чем это было запланировано на самом деле], как он сам сказал мне, он рассчитывал на немедленную передачу содержимого его письма в Лондон, через наше столь «заслуживающее доверия» министерство иностранных дел, и это, как он предполагал, должно было показать, насколько он серьезен в своих намерениях, но с другой стороны, скрыло бы истинную дату начала его военной операции, так что, даже если поляки будут заранее предупреждены, запланированный элемент тактической внезапности при нападении сохранится. И наконец, переносом объявленной даты вперед Гитлер надеялся заставить Британию поскорее вмешаться и предотвратить развязывание войны. Он безусловно ожидал, что они так и сделают, и поэтому он рассчитывал на поддержку со стороны Муссолини.

Реакция Муссолини была для Гитлера первым разочарованием в этой авантюре; последний рассчитывал на поддержку Италии как на само собой разумеющуюся, и даже на помощь военного характера; как-никак, Италия безоговорочно подписала пакт о военной помощи [«Стальной пакт»], и Гитлер ожидал от Муссолини такую же верность Нибелунгов, какую он, без какой-либо собственной выгоды, в свое время продемонстрировал Италии в кампании в Абиссинии [Эфиопия].

Письмо Муссолини было неожиданным ударом для Гитлера: дуче писал, что он, к сожалению, не может выполнить своего обещания, поскольку король Италии отказывается подписать приказ о мобилизации, и, поскольку это — исключительная прерогатива монарха, он бессилен что-либо сделать. Но это еще не все: Италия утверждала, что она не готова к войне, ей не хватает оружия, боеприпасов и снаряжения. В стране огромный дефицит сырья: меди, марганца, стали, резины и т. д. И если бы он получил ощутимую помощь Германии в этой области, он, естественно, пересмотрел бы позицию Италии, если дело дойдет до войны.

После этого отказа Италии Гитлер сразу же позвонил мне, чтобы выяснить, можем ли мы выделить им необходимое сырье: он попросил Аттолико запросить Рим, какое количество недостающего сырья им необходимо, и сообщил ему, что он приказал мне выяснить, сколько мы можем выделить на нужды Италии.

Только теперь выяснилась истинная причина разочарования Гитлера из-за «предательства» Муссолини. По существу, он сказал: «Совершенно ясно, что Лондон уже понял, что Италия не пойдет с нами. Теперь отношение Британии к нам будет более жестким — теперь она окажет поддержку Польше в полной мере. Дипломатический результат моего письма оказался совершенно противоположным тому, что я ожидал».

Раздражение Гитлера было для меня вполне очевидным, хотя внешне он искусно делал вид, что спокоен. Он добавил, что теперь, очевидно, Лондон достанет договор с Польшей с полки и ратифицирует его, поскольку нет перспектив, что Италия поддержит нас.

Я поехал обратно в военное министерство, чтобы переговорить с генералом Томасом о том, сможем ли мы предоставить Италии требуемое ею сырье сверх текущих поставок и в каких количествах.

Вскоре после полудня [25 августа] я был вновь вызван в рейхсканцелярию, только на этот раз срочно. Гитлер был взволнован еще больше, чем утром; он сообщил мне, что он получил телеграмму от шефа печати рейха [доктора Отто Дитриха], согласно которой англо-польский договор будет ратифицирован уже сегодня; министерство иностранных дел еще не подтвердило этого, сказал он, но, как показывает опыт, дипломаты действуют гораздо медленнее телеграфных агентств. Он верил, что телеграмма, которую он держал в руках, в основном верна, и спросил, можно ли незамедлительно остановить продвижение войск, поскольку он хотел выиграть время для дальнейших переговоров, хотя он и не мог больше рассчитывать на поддержку Италии.

По моему требованию Шмундт принес расписание, в котором указывались все меры и этапы наших военных приготовлений на каждый день вплоть до дня «Д» 23 августа. Нужно было считать днем «Д» 26-е, т. е. до польской границы нам оставался еще один день после отдачи приказа о начале передвижения войск, которое было запланировано таким образом, чтобы после одного ночного марша рано утром 26-го числа начать боевые действия. Фюрер приказал мне незамедлительно издать предварительный приказ: «День «Д» отложен. Дальнейшие приказы последуют». Затем он сразу же послал за Браухичем и Гальдером.

Через полчаса прибыл Браухич. Гальдер должен был приехать из Цоссена, командного пункта военного министерства, сразу после того, как он отдаст предварительный приказ о приостановке продвижения всех войск. В моем присутствии состоялось весьма продолжительное совещание с этими представителями военного министерства о последствиях такой задержки, возможности обнаружения уже предпринятых передвижений войск и т. д. Ознакомившись со всей ситуацией, Гитлер предложил назначить день «Д» на 26-е, как и планировалось ранее.

Утром 26-го я вновь получил приказ немедленно прибыть в рейхсканцелярию. Она была похожа на роящийся улей. Фюрер стоял с фон Риббентропом в оранжерее, в то время как Аттолико ждал аудиенции с фюрером в гостиной. В любой момент ожидалось прибытие [английского посла] Гендерсона.

Весьма взволнованный, фюрер сообщил мне: «Риббентроп только что принес мне телеграмму от нашего посольства в Лондоне: «Договор с Польшей был подписан прошлой ночью». Разве я вчера не говорил вам, что во всем этом виновата только Италия? Как только они узнали из Рима об отношении Италии к польскому вопросу, Британия тут же подписала этот договор! Нужно немедленно остановить все передвижения войск! Мне нужно время для переговоров. Пошлите за Браухичем и Гальдером, затем отправляйтесь прямо в гостиную на встречу с Аттолико. Он получил ответ из Рима».

Как только я дал все необходимые указания и присоединился к беседе с Аттолико, Гитлер показал мне, какое сырье требует от нас Италия. Требования были настолько непомерны, что о таких поставках не могло быть и речи. Фюрер намекнул Аттолико, что он полагает, что здесь, должно быть, опечатка, или, возможно, кто-то ослышался; цифры были невероятно огромными. В заключение он попросил Аттолико проверить все еще раз, поскольку числа, несомненно, были записаны неверно. Аттолико тут же поспешил уверить его — я сам слышал это, — что цифры абсолютно верные. Вслед за этим я получил личный приказ выяснить у начальника итальянского Генерального штаба посредством генерала фон Ринтелена, нашего военного атташе, каковы были максимальные требования Верховного командования Италии.

И у Гитлера, и у меня создалось впечатление, что требования Аттолико были сознательно раздуты, чтобы мы не смогли удовлетворить их из своих собственных ресурсов, и, таким образом, итальянцы смогли бы уклониться от выполнения своих обязательств, оправдывая свое отсутствие нашей неспособностью удовлетворить их требования. То, что позднее выяснил генерал фон Ринтелен, подтвердило наши подозрения, поскольку он сообщил те же самые цифры, что и Аттолико: у нас не было никакой надежды выполнить их. Дуче вырвал у нас желанную свободу действий.

По согласию с главнокомандующим сухопутными войсками и начальником Генерального штаба, день «Д» был теперь окончательно перенесен на 31 августа, т. е. на пять дней позже; это произошло после того, как они убедили Гитлера, что до настоящего момента передвижения наших войск не раскрыли всех наших намерений. Последние приказы должны были быть отданы 30 августа, не позднее 17 часов, чтобы обеспечить передачу приказа о наступлении 31-го. Перед тем как уйти из рейхсканцелярии, еще 25 августа, вскоре после главнокомандующего сухопутными силами, я узнал, что посол [сэр Невилл] Гендерсон прибыл на встречу с Гитлером. В этот раз я не узнал, каков был результат.

Хотя все последующие дни я находился в рейхсканцелярии каждый день, с Гитлером я смог поговорить только три раза, так как он почти непрерывно находился на совещаниях. Первый раз это произошло в оранжерее, помнится, это было 29-го, когда он зачитал мне окончательные требования, сведенные в меморандум из семи пунктов, который он, вероятно, только что продиктовал. Самыми основными пунктами из них были:

1) возвращение рейху Данцига;

2) экстерриториальная железная и автомобильная дороги через коридор, обеспечивающие связь с Восточной Пруссией;

3) передача Германии территорий бывшего Германского рейха с 75%-м населением этнических немцев (думаю, это было сказано именно так) и

4) референдум, под международным контролем, на территории польского коридора о его возвращении в рейх.

Он спросил, что я об этом думаю, и я ответил: «Я полагаю, это вполне умеренные требования». Он добавил, что собирается отправить этот меморандум в Лондон как окончательную основу, на которой он готов вести переговоры с Польшей.

Второй разговор произошел, когда я звонил Гитлеру 30 августа. Он сказал, что у него для меня нет времени, так как сейчас он диктует ответ на письмо Даладье, в котором он просит Гитлера, как старого вояку, приложить все усилия, чтобы избежать войны: я должен еще раз взглянуть на письмо Даладье, сказал он, не считая гуманных рассуждений, оно превосходно выказывает, что думают во Франции; они безусловно не стремятся вступать в войну из-за этого коридора.

Моя третья встреча с ним произошла днем 30 августа, вместе с Браухичем и Гальдером (?). На этот раз день «Д» был отложен еще раз, на 24 часа, на 1 сентября; то есть военное вторжение, запланированное на 31-е число, было вновь приостановлено. Гитлер объяснил, что он ожидает прибытия из Варшавы полномочного представителя польского правительства или, по меньшей мере, предоставления Липски, польскому послу в Берлине, полномочий от правительства на проведение имеющих законную силу переговоров от имени его правительства. Необходимо подождать, добавил он, но ни в коем случае не позволять отсрочек позднее 1 сентября, если, конечно, в Варшаве не примут его окончательные требования.

Должен сказать, что у всех нас возникло такое ощущение, что сам он уже больше не верит в такую возможность. Если вплоть до этого момента наши надежды избежать войны были в значительной степени связаны с германо-советским секретным пактом от 23 августа, по которому, в случае войны с Польшей, Сталин соглашался на раздел Польши и, следовательно, на русское военное вмешательство, с демаркационной линией между германскими и русскими областями влияния. Мы были уверены, что перед лицом такой перспективы Польша ни за что не допустит войны; и в тот момент мы твердо верили в желание Гитлера избежать войны.

Несмотря на все это, я из предосторожности (вероятно, это произошло не раньше 23 августа, после того как Гитлер выступал перед генералитетом в Бергхофе) телеграфировал генералу Йодлю в Вену и приказал ему прибыть в Берлин. В соответствии с его мобилизационными документами он должен был занять должность начальника оперативного штаба Верховного командования (ОКБ) на период с 1 октября 1938 г. по 30 сентября 1939 г., чтобы в случае чрезвычайных обстоятельств он находился под рукой. Йодль прибыл в Берлин 26 или 27 августа. Естественно, он был совершенно не в курсе происходящего и сразу же был кратко проинформирован полковником Варлимонтом и мной о случившемся за время его годичного отсутствия. В конце июля или в начале августа я в письме подтвердил ему, что его просьба быть назначенным командиром в только что сформированную 2-ю горно-стрелковую дивизию с октября 1939 г. в Рейхенхалле была удовлетворена — явное доказательство, кстати, того, как мало я верил в то, что война уже на пороге.

Впервые я представил Йодля фюреру в специальном поезде Гитлера, когда мы все сопровождали его на Восточный фронт в ночь на 2 сентября.

1 сентября наши войска перешли в запланированное наступление на Восточном фронте: на рассвете наши военно-воздушные силы провели первые бомбардировки железнодорожных узлов, военно-мобилизационных центров и, в особенности, польских аэродромов. Официального объявления войны не было; несмотря на наши советы, Гитлер решил этого не делать.

В течение дня фюреру поступало множество кратких докладов от наших сухопутных и военно-воздушных сил, но он был настолько занят дипломатическими ходами, предпринимавшимися различными заинтересованными послами и эмиссарами, с самого раннего утра и далеко за полночь, что я если и виделся с ним, то только на несколько минут. В тот момент я не знал о далеко идущих политических маневрах в течение этого и последующих дней. Я узнал о них только из речи Гитлера в рейхстаге в конце сентября, а подробности только здесь, в Нюрнберге.

Военное министерство покинуло Берлин уже 31 августа и перенесло свой штаб на Восточный фронт.

Насколько сегодня мне известно о том политическом вмешательстве, попытки достигнуть прекращения боевых действий и решить спор дипломатическими методами продолжались до 3 сентября, с участием Муссолини, Чемберлена, Даладье и американского президента, испробовавшими все возможности в те первые три сентябрьских дня, чтобы убедить Гитлера потушить эту зарождающуюся мировую войну в зародыше. Они не произвели на Гитлера никакого впечатления. Он оставил без ответа ультиматум Англии, выдвинутый в полдень 1 сентября, и ультиматум Франции, выдвинутый вечером этого же дня, — с целью, чтобы он отозвал наступление, даже теперь, после того, как начались военные действия; в результате 3 сентября Англией и Францией была объявлена война на западе. Но даже в этот последний день вмешательство и посредничество Муссолини и Рузвельта все еще могло предотвратить дальнейшее продолжение войны, хотя я не знаю, какие гарантии или перспективы они предлагали Гитлеру, удовлетворяя его требования в отношении Польши, если бы он пошел на предложенное прекращение огня.

В действительности (ни в тот момент, ни позже) Гитлер никому из нас, военных, не раскрывал, при каких условиях он все еще мог бы остановить это нападение и предотвратить его перерастание в полномасштабную войну с вовлечением в нее и западных держав. Нас обмануло утверждение, что ультиматум и объявление нам войны Англией и Францией [3 сентября] было неправомочным вмешательством в наши восточные дела, которые Германия и Польша должны решать между собой и у которых не будет никаких экономических или других последствий ни для Англии, ни для Франции, так как их интересы в Европе никоим образом не затрагивались. Мы, военные, увидим, сказал он нам, как беспочвенны были наши опасения из-за Западного фронта: конечно, Британия ввиду только что заключенного ею соглашения с Польшей обязана была сделать достаточно явный и недвусмысленный жест, но она не намеревается вмешиваться с применением силы ни на море, ни, тем более, на суше; а Франция вряд ли будет втянута в войну, к которой она также совершенно не готова, всего лишь из-за обязательств Британии перед Польшей. Все это было шумным бряцанием оружия напоказ остальному миру, которое определенно не стоило принимать всерьез. Он не намеревался поддаваться на такие приемы. Таков был тон ежедневных заклинаний Гитлера перед военным министерством и нами во время наших поездок на фронт.

Несмотря на наши серьезные опасения, даже теперь казалось, что интуиция не подведет Гитлера и на этот раз, поскольку в ежедневных отчетах с запада поступали новости только о незначительных перестрелках с передовыми французскими частями между линией Мажино и нашим Западным валом; они несли большие потери от наших слабых оборонительных гарнизонов. Тяжелых боев не было нигде.

Все это на самом деле можно было рассматривать только как бряцание оружием, предназначенное главным образом для того, чтобы связать наши силы на западе и разведать боем нашу реакцию и силу Западного вала. Рассматривая это с чисто военной точки зрения, данное промедление со стороны французских войск можно было объяснить только тем, что они в значительной степени преувеличивали наши силы на западе; либо, как говорил Гитлер, они были просто не готовы к войне. Конечно, для них было противоречием всем общепринятым принципам военного искусства — просто наблюдать за полным уничтожением польской армии, вместо того чтобы в полной мере использовать ту благоприятную возможность, которая открылась командованию французскими вооруженными силами на все то время, пока наши основные силы были заняты в наступлении на Польшу, — вопиющее противоречие всем общепринятым принципам военного искусства. Поэтому мы, солдаты, вновь столкнулись со стратегической дилеммой: неужели в итоге Гитлер опять окажется прав? Будут ли западные державы продолжать войну, когда Польша будет разгромлена?

Гитлер редко вмешивался в руководство операциями главнокомандующего сухопутных сил; на самом деле я могу вспомнить только два таких случая: в первый раз, когда он потребовал немедленного усиления нашего северного фланга путем переброски из Восточной Пруссии танковых частей, с тем чтобы, укрепив и расширив восточный фланг, окружить Варшаву с востока от реки Вислы; и второй случай, когда он вмешался в операцию армии Бласковица, с действиями которой был не согласен. Во всем остальном он ограничивался выражением своего мнения и обменом мнениями с главнокомандующим, а также выражал свое устное одобрение. Сам приказов не отдавал. Гораздо чаще такое случалось с военно-воздушными силами, которыми он лично командовал в интересах наземных операций, и почти каждый вечер говорил по телефону с Герингом.

Я переложил на Йодля обязанность передавать фюреру на совещаниях в штабном вагоне отчеты о военном развертывании; в помощь он получил трех офицеров связи, по одному от каждого рода войск. Эти трое фактически служили Гитлеру как связные с их главнокомандующими, поскольку для дополнительного персонала в поезде фюрера не было места.

Я хочу упомянуть здесь только те несколько поездок на фронт, которые особенно врезались мне в память: во-первых, 3 сентября мы навестили командира армии фон Клюге [главнокомандующего 4-й армией] — военное совещание, обед и осмотр поля сражения на Тухельской пустоши, на котором мы увидели впечатляющую картину польских потерь. Вторую поездку мы намеревались совершить из штаба 2-го армейского корпуса: фюрер отправился на фронт с генералом Штраусом, чтобы посмотреть, как его войска переправляются через Вислу в Кульм и вступают в сражение. В третий раз мы навестили генерала Буша (8-й армейский корпус) ради переправы через Сан и парада большого соединения войск, включая раненых, возвращающихся с фронта, в честь завершения военного моста незадолго до этого.

В четвертый раз мы навестили моего друга генерала фон Бризена (30-я пехотная дивизия), который находился в середине слабо укрепленного фланга армии Бласковица и только одной своей дивизией отразил массированный прорыв отрезанной польской армии, ведя ожесточенную борьбу против намного превосходящих сил противника. Только власть фюрера позволила нам добраться до расположения его штаба, находившегося в пределах досягаемости вражеских орудий. В классной комнате фон Бризен — которому в этом сражении оторвало левое предплечье — обрисовал ему картину боев его дивизии во время тяжелых и кровавых дней этого сражения. На вопрос о его ранении он признался, что сам повел в бой свой последний резервный батальон. На обратном пути из командного пункта, который можно было проделать только пешком, Гитлер сказал мне: «Вот это настоящий прусский генерал королевской школы. Таких солдат всегда слишком мало. Этот человек мне по сердцу. Я хочу, чтобы до конца сегодняшнего дня он стал первым командиром дивизии, который получит Рыцарский крест. Он спас армию Бласковица своим мужеством и упорством».

Мое пятое воспоминание — перелет на аэродром и переход оттуда по военному мосту через Вислу, севернее Варшавы, на командный пункт командующего артиллерией 2-го армейского корпуса, который корректировал огонь артиллерии по внешним укреплениям Варшавы с выгодной позиции на церковной колокольне северо-восточнее Праги — пригорода Варшавы на восточном берегу Вислы.

Именно здесь Гитлер получил новость, что генерал-полковник фон Фрич этим утром погиб в бою у штаба командования пехоты во время продвижения 12-го артиллерийского полка.

Я также запомнил поездку на западный участок окружения Варшавы и то, как следил за результатами обстрела нашей артиллерией окраин города с башни стадиона Варшавы. Этой последней поездке на фронт предшествовали три попытки заставить Варшаву капитулировать, в итоге после предупреждений начался артиллерийский обстрел и воздушная бомбардировка города{19}.

20 сентября мы перенесли маленькую штаб-квартиру фюрера в Сопот. Оттуда мы совершили поездку на полуостров Вестерплятте около порта Данцига, а также в порт и в город Гдыня и еще на близлежащие холмы, где все еще происходили сильные бои, в которых участвовала померанская пограничная дивизия. Это были войска, которые в свое время обучал майор фон Бризен и воспитал в духе «лояльных померанцев» в годы его службы в войсках на восточной границе. Из-за этой померанской доблести в его добровольческой дивизии были особенно велики потери среди офицеров{20}.

Государственные похороны генерал-полковника фон Фрича состоялись 25 сентября перед Мемориалом славы павших героев в Берлине. Из-за плохой летной погоды фюреру пришлось отказаться от намерения принять участие в этой церемонии. Несмотря на это, я вылетел с Функом [моим пилотом] сначала курсом на Штеттин [ныне Щецин], так как этот аэродром не был закрыт туманом, как берлинский. Более часа мы ждали, когда же наконец улучшится видимость в Берлине, но этого так и не произошло. В конце концов мы вылетели в надежде, что ко времени нашего прибытия видимость будет достаточной. Это был очень неприятный полет, но Функу удалось-таки благополучно посадить нас на военном аэродроме в Штакене, на окраине Берлина. Я прибыл на похороны как раз вовремя, чтобы успеть возложить от имени фюрера венок на гроб, после чего Браухич и я шли за ним в бесконечной похоронной процессии, состоящей из представителей обоих служб, государственной и дипломатической, пока он, наконец, не был захоронен на военном кладбище.

Генерал-полковник фон Фрич в этой польской кампании сопровождал 12-й артиллерийский полк, как его внештатный командующий. Фюрер долго раздумывал, не дать ли ему под командование группу армий или отдельную армию Восточной Пруссии, как просил его Браухич и что я активно поддерживал. В конце концов фюрер отклонил это предложение, объясняя это тем, что тогда он также должен будет вернуть и Бломберга, чего он никогда не сделает. Причина, возможно, была в том, что тогда он дал Бломбергу некоторую надежду на его возвращение в случае войны; и, поскольку теперь у него не было желания выполнять это обещание, он также не должен назначать и Фрича на высокий пост, поскольку это будет открытым оскорблением Бломбергу. Это, конечно, мое собственное мнение, но оно основано на тех замечаниях, которые Гитлер в то время высказал Шмундту, своему адъютанту.

Широко распространенное мнение, что Фрич был настолько озлоблен, что сознательно искал собственной смерти, совершенно противоречит тому, что офицер, сообщивший фюреру (в моем присутствии) о смертельном ранении Фрича, видел своими глазами: случайная пуля сразила генерал-полковника в тот момент, когда он разговаривал с офицерами своего штаба, и спустя несколько минут он умер от потери крови.

Война в Польше закончилась большим военным парадом по улицам частично разрушенной Варшавы, на который фюрер и я, с нашими лейтенантами, прилетели из Берлина.

На аэродроме перед нашим возвращением в Берлин в честь фюрера был устроен грандиозный банкет. Но как только Гитлер обнаружил в одном из ангаров обильно накрытый стол в форме подковы, он вдруг резко развернулся на каблуках, сказал Браухичу, что он ест только со своими войсками, стоя у полевой кухни, прошествовал назад к своему самолету и приказал пилоту немедленно взлетать. В то время как я нашел, что главнокомандующий сухопутными войсками проявил бестактность, устраивая этот банкет, он, конечно, действовал из лучших побуждений. Во время полета гнев фюрера утих, и он несколько раз заговаривал об этом банкете, казалось, он упрекает себя за такое поведение.

Когда я через несколько дней рассказал об этом Браухичу, он ответил мне, что банкет прошел великолепно — даже и без Гитлера.

Как только пала Варшава, первые дивизии начали перебрасываться на Западный фронт, хотя до этого времени обстановка там не ухудшилась, если не считать локальных сражений, вспыхивающих то здесь, то там, на подступах к Западному валу. Первые части были направлены на северный фланг в район Экс-ла-Шапель (Ахен) и к северу от него, так как фюрер считал, что наши жалкие пограничные силы на голландской и бельгийской границах были слишком слабы и что это провоцирует французов обойти Западный вал и нанести прямой удар в незащищенную Рурскую область. Но в то время наши оппоненты на западе, вероятно, все еще опасались нарушить нейтралитет Бельгии, поскольку ее король отказался разрешить проход французских войск по его территории, как мы узнали позднее из Рима, из-за родственной связи между обоими королевскими домами.

Поведение Советского Союза на протяжении нашей польской кампании было особенно интересным и весьма поучительным. После нашего нападения Гитлер, естественно, организовал запрос по дипломатическим каналам о вмешательстве Сталина в эту кампанию; мы были заинтересованы в этом, потому что нам было необходимо как можно скорее завершить ее — нам нужна была молниеносная война — ввиду уязвимости наших западных границ. С другой стороны, Сталин хотел поучаствовать в разделе Польши, по возможности с наименьшими [для России] потерями, поэтому он сообщил фюреру, что он сможет начать наступление не ранее чем через три недели, так как его войска были не готовы. С самого начала Верховное командование обеспечивало нашего военного атташе в Москве [генерала Костринга] информацией о происходящем, и далее по дипломатическим каналам предпринимались попытки убедить СССР изменить свою позицию, но из Москвы новостей больше не поступало: только то, что они не могут подготовиться к вмешательству быстрее.

Но как раз когда мы пересекали реку Сан на юге и Варшава оказалась в наших оперативных клещах, Красная армия — несмотря на свою мнимую «полную неготовность» — вдруг вошла в Польшу, атаковав отступающие остатки польских войск и взяв их в плен, в то время как они пытались пробиться в Румынию. Столкновений между нашими войсками и войсками Красной армии не было; советские войска остановились на почтительном расстоянии от демаркационной линии и обменивались с нами только наиболее срочными сведениями{21}.

Сразу же после падения Варшавы поезда с войсками покатились на запад, максимально загрузив сеть железных дорог, причем часто войска проходили значительные расстояния до железных дорог пешим порядком. Вероятность осенней или зимней кампании на Западном фронте военному министерству казалась минимальной. Пока я еще оставался в гостинице «Штранд» в Сопоте, примерно 22 сентября, мне показали приказ Генерального штаба сухопутных войск о частичной демобилизации армии. Тогда я позвонил генералу Гальдеру и сказал ему, что этот приказ совершенно невозможен, так как фюрер еще не отдавал его; приказ был отозван или, точнее, изменен, поскольку уроки, которые мы получили во время польской кампании, требовали новых приготовлений к возможной войне на Западе.

Сила оппозиции военного министерства идее Гитлера привести войска в готовность к войне на Западе в начале октября 1939 г. была вскоре продемонстрирована в различных инцидентах. У военного министерства и подавляющего большинства высших генералов сухопутных войск, включая фон Рейхенау, были не только военные, но и политические основания для своего сопротивления, которые и я полностью разделял.

Даже не в связи с их страшными воспоминаниями о Первой мировой войне и мощностью грозной линии Мажино, оружия для разрушения которой фактически не было, они полагали, что армия была еще не готова к новому наступлению после восточной кампании, без передышки на восстановление сил, перегруппировку и новую мобилизацию, без завершения обучения и окончательного переоснащения. Были высказаны особые опасения насчет ведения войны в зимнее время, с его туманами и дождями, короткими днями и длинными ночами, которые создавали фактически невозможные условия для ведения маневренной войны. Кроме того, тот факт, что французы до этого не использовали даже хорошую погоду и слабость нашей обороны на Западе, подводили нас к выводу, что они на самом деле не хотят воевать и что любая наша атака только помешает будущим мирным переговорам — и, вероятно, вообще сделает их невозможными. Нам было ясно, что линия Мажино вынудит нас вести наступление через Северную Францию, Люксембург и Бельгию, и, по-видимому, даже через Голландию, со всеми теми последствиями, которые мы испытали в войне 1914-1918 гг.

Гитлер, наоборот, считал, что потеря каждого дня наносит нам больший стратегический урон, чем бесчестье нарушения нейтралитета других стран, которые являются препятствием как врагу, так и нам, но симпатии которых скорее будут на стороне врага. Для Гитлера важным фактором было время, которое получит противник для перевооружения и укрепления своих сил, особенно теперь, когда прибыли британские экспедиционные войска. Позднее он сообщит, что за потерянные семь месяцев вплоть до мая 1940 г. последние возрастут в пятикратном размере — с 4 до 20 дивизий. В данной ситуации, добавил он, каждую английскую дивизию нужно считать за три или четыре такие же французские, если говорить о боеспособности. Но самым решающим фактором в уме Гитлера было его беспокойство о Рурской и Вестфальской индустриальных зонах. Потеря Рура была синонимом поражения в войне; он считал, что сильная и мобильная англо-французская армия в Северной Франции может попытаться в любой момент нанести внезапный удар через Бельгию и прорваться в Рур, что, скорее всего, было бы замечено слишком поздно, чтобы эффективно противостоять этому.

В октябре 1939 г. эти две точки зрения были диаметрально противоположны друг другу. В то время я был склонен согласиться с мнением военного министерства; итогом стал первый серьезный кризис доверия между Гитлером и мной. Узнал ли он каким-то образом, что я ездил в Цоссен для длинной дискуссии с Браухичем и Гальдером, я не знаю. В любом случае, когда я публично заявил ему о том, что я думаю, поскольку я был обязан это сделать, Гитлер яростно обвинил меня, что я намеренно мешаю ему и вступил в заговор с генералами, чтобы препятствовать его планам; он потребовал от меня, чтобы я согласился с ним и разделил его взгляды и безоговорочно изложил их в военном министерстве. Когда я попытался указать ему, что я, естественно, постоянно излагал Браухичу его [Гитлера] хорошо известную оценку этой ситуации и его стремления, он начал оскорблять меня и повторять весьма оскорбительные упреки, что я поддерживаю оппозиционную группу генералов в заговоре против него.

Я был невероятно огорчен и рассказал обо всем этом Шмундту. Он попытался успокоить меня и сказал, что в полдень генерал фон Рейхенау был приглашен на обед к фюреру и после долго беседовал с Гитлером наедине. Гитлер затем очень гневно сказал Шмундту, что он злится из-за того, что Рейхенау высказал ему те же самые основные возражения, что и военное министерство. Так что, вероятнее всего, это и стало причиной его агрессивного поведения по отношению ко мне этим вечером — это все произошло в тот же самый день.

Я попросил Шмундта передать фюреру, что ввиду его недоверия ко мне я хотел бы перевестись на какую-нибудь другую должность, поскольку продолжать работу при сложившихся обстоятельствах стало для меня совершенно невозможно. Справился ли Шмундт с моим поручением, я не знаю; сам я в рейхсканцелярию не ходил, а только ждал, не вызовут ли меня для беседы. Но когда и на следующий день ничего не произошло, я собственноручно написал Гитлеру письмо и, ссылаясь на высказанное им недоверие ко мне, попросил его перевести меня на другую должность и, если возможно, отправить меня на фронт. Я отдал это письмо Шмундту, чтобы он передал его Гитлеру.

В итоге между Гитлером и мной состоялся разговор, в котором он сообщил мне, что он отклоняет мою просьбу и на будущее предпочитает таких просьб больше не получать: это только его исключительное право сообщить мне, когда он больше не будет нуждаться в моих услугах, а до тех пор я должен выполнять то, что мне скажут, на той должности, на которую он меня назначил. Мое письмо, предположил он, было признаком моей крайне сильной щепетильности, поскольку он не сказал мне, что он больше уже не доверяет мне. В связи с этим он тотчас же переходит к другим вопросам, конкретно к его оценке ситуации, связанной с его вспыхнувшем недовольством по отношению к Рейхенау, который, как он сказал, лучше бы меньше занимался дипломатией и поскорее бы привел свою танковую группу к боевой готовности: все, что он делает, это только списывает двигатели, гусеницы и т. д. как изношенные и сломанные.

В конечном счете мне было приказано сказать Браухичу, чтобы тот позвонил ему. Вместе с этим Гитлер сообщил мне, что у него уже была довольно долгая беседа с Браухичем в мое отсутствие, в которой последний изложил взгляды военного министерства. Он закончил, сказав, что военное министерство не должно баловаться политическими и военными вопросами и всем тем, что касается интересов Генерального штаба; ему даже не хватает сил, чтобы вновь собрать вместе армию после короткой польской кампании: можно было бы без проблем привести танковые формирования в боеспособное состояние, было бы только желание это сделать.

Мне было приказано присутствовать на этом совещании с Браухичем. Гитлер сказал, что он очень тщательно обдумал свое решение [касающееся западной кампании], и в течение ближайших нескольких дней передаст главнокомандующим составленный им меморандум о проблемах мировой войны, с изложением всех его взглядов на этот счет.

Совещание с Браухичем состоялось в моем присутствии — насколько я помню, на следующий день [5 ноября 1939 г.]. Мы с фон Браухичем молча слушали рассуждения Гитлера насчет хорошо известных взглядов военного министерства. Затем Браухич высказал две основные причины, по которым он был не согласен с Гитлером:

1. Во время проведения польской кампании пехота вела себя чрезвычайно осторожно и не проявляла достаточного желания атаковать, ей также недоставало боевой подготовки, она показала низкий уровень владения тактикой наступления, а также отсутствие опыта командования у унтер-офицерского состава.

2. Дисциплина, к сожалению, стала невероятно расхлябанной и напоминает ситуацию в 1917 г. — пьяные разгулы и дурное поведение в поездах при переброске войск и на железнодорожных станциях. Он получал донесения об этом от начальников станций, а также ряд письменных показаний о наложении дисциплинарных взысканий.

Он сделал вывод, что армия нуждается в интенсивном обучении, прежде чем появится какая-либо возможность двинуть ее против отдохнувшего и хорошо подготовленного врага на Западе.

После заключительных слов главнокомандующего фюрер в бешенстве вскочил и закричал, что ему совершенно непонятно, почему из-за таких несущественных доказательств недисциплинированности главнокомандующий может чернить и осуждать свою собственную армию. Ни один из его командиров, когда он был на фронте, ни слова не сказал ему, что пехоте не хватает энергии, и теперь, после того как армия одержала такую уникальную победу в Польше, он должен слушать в ее адрес такую критику. Как Верховный главнокомандующий, он самолично должен немедленно опровергнуть такие обвинения в адрес его армии. В заключение он потребовал предъявить ему все связанные с этим официальные документы, чтобы самому ознакомиться с ними. Затем он покинул комнату, хлопнув за собой дверью и оставив нас стоять там. Не говоря друг другу ни слова, Браухич и я одновременно направились каждый своим путем. Я прекрасно понимал, что это означало разрыв с Браухичем; последние крохи доверия к нему были потеряны окончательно.

Каждый день Гитлер стал требовать у меня предоставить ему эти юридические документы; я сам ознакомился только с одним, который Гитлер бросил мне на стол.

Позднее от Шмундта я узнал, что фон Браухич после этой ужасной сцены просил освободить его от занимаемой должности, что у него состоялась личная встреча с Гитлером и что ему было категорически отказано в его просьбе.

Несколькими днями ранее — вероятно, в первой половине октября — генерал Гальдер был вызван на совещание к фюреру, чтобы ознакомить его с планом кампании на западе; Йодль и я также присутствовали на нем. Несмотря на то что Гитлер несколько раз перебивал Гальдера различными вопросами, он до конца остался при своих взглядах, хотя и попросил Гальдера повернуть к нему карту с намеченным планом наступления. После его ухода Гитлер повернулся к нам и сказал приблизительно так: «Это просто старый план Шлиффена, с усиленным правым флангом вдоль Атлантического побережья; дважды такие операции безнаказанно не проходят. У меня есть совершенно другой план, и я сообщу его вам (т. е. Йодлю и мне) в ближайшие день или два и затем сам переговорю об этом с военным министерством».

Поскольку у меня осталось не так уж много времени, я не буду вдаваться в детали стратегических вопросов, возникших из всего этого, поскольку так или иначе они все равно будут рассмотрены другими; я только хочу заявить со всей определенностью, что Гитлер лично считал танковый прорыв через Седан с выходом к Атлантическому побережью у Абвилля правильным решением; затем мы должны были повернуть [на север] в тыл моторизованной англо-французской армии, которая, скорее всего, будет продвигаться через франко-бельгийскую границу в Бельгию, и отрезать ее.

У меня были некоторые опасения, что этот гениальный ход может провалиться, если французские танки не сделают нам одолжение и не продвинутся непреднамеренно к нашему северному флангу через Бельгию, а, наоборот, воздержатся от этого, пока не распознают запланированную Гитлером операцию по прорыву. Генерал Йодль, наоборот, не разделял мои опасения, так же как и Гитлер.

Необходимо заметить, что однажды фюрер с превеликим удовольствием сообщил мне, что у него был долгий разговор с генералом фон Манштейном об этом исключительном стратегическом плане. Манштейн был единственным из всех генералов армии, у кого возник подобный план, что чрезвычайно обрадовало фюрера. Фон Манштейн в то время был начальником штаба группы армий «А», которой командовал фон Рундштедт и которая, фактически, привела эту запланированную операцию к ее победоносному финалу.

Упорное сопротивление военного министерства в итоге изменило характер наших отношений с Гитлером: выдаваемые до сего момента устные указания и инструкции теперь приобрели форму письменных приказов. Оперативный штаб ОКБ детально разрабатывал для фюрера эти его инструкции; затем они передавались главнокомандующему [сухопутными войсками], подписанные Гитлером или мной от его лица. Таким образом, оперативный штаб ОКБ теперь был на коне. Раньше фюрер часто устно общался со своими главнокомандующими, за полным исключением ОКБ, — положение дел, которому главнокомандующий сухопутными войсками придавал огромное значение; но после его серьезного contretemps{22}, последний появлялся лично только тогда, когда его вызывали.

Дата нападения [на Францию] была назначена приблизительно на 25 октября [1939 г.], но Гитлер сомневался, что можно успеть к ней; в действительности он хотел лишь создать необходимое давление, чтобы за этот короткий срок подготовить и сконцентрировать войска. На самом деле к тому времени не удалось даже закончить необходимый ремонт танковых подразделений: особенно не хватало запасных двигателей, коробок передач и гусениц. Более того, погодные условия были весьма неблагоприятны. В итоге мы столкнулись с серьезными задержками, поскольку в одном Гитлер был непреклонен: он хотел начать наступление в хорошую погоду, чтобы по максимуму использовать наши военно-воздушные силы.

Таким же образом прошли все намеченные сроки в ноябре, Гитлер решил дождаться продолжительной ясной зимней морозной погоды. Все последующие дни Дезинг, метеоролог военно-воздушных сил, сообщая перед или после главных военных совещаний ежедневные прогнозы погоды, обливался потом и краснел, мучительно осознавая всю ответственность за неверно данный прогноз. В январе 1940 г. Гитлер осознал, что на ближайшее будущее более или менее устойчивой ясной и морозной погоды не предвидится, и решил отложить свое наступление на Западном фронте — который теперь был фактически полностью заморожен — до мая{23}.

С октября 1939 г. не прекращались дебаты с военно-морским флотом о жизненно важном значении Норвегии как морской и авиационной базы для дальнейшего ведения войны, если Британия сумеет укрепиться там: в таком случае они смогут установить господство в бухте Гельголанда и над маршрутами наших надводных и подводных сил, а также поставят под серьезную угрозу со стороны их военно-воздушного флота наши морские порты и проходы из Балтики в Атлантику.

В декабре 1939 г. после того, как был установлен контакт с бывшим норвежским министром обороны Квислингом, начал созревать смелый план по захвату с моря норвежских портов. Для этой цели оперативный штаб ОКБ учредил специальное бюро, и совместно с немецким военно-морским флотом началась штабная подготовка. Из-за большой удаленности от г. Наврика — более 1250 миль [2000 км] — и громадного преимущества британского флота этот план мог называться только дерзким; фюрер прекрасно знал об этом, понимал это и Редер, главнокомандующий военно-морским флотом; поэтому Гитлер лично вплотную участвовал в разработке этого плана, в то же время полностью скрывая свои намерения от сухопутных и военно-воздушных сил. В первый раз ОКБ функционировало как действующий штаб вооруженных сил под верховным командованием Гитлера, приняв на себя единое командование театром объединенных действий военно-морского флота, ВВС и сухопутных сил.

Это превосходный пример того, насколько успешно объединенное и централизованное командование. Реальная операция вторжения началась 9 апреля [1940 г.]{24}.

Конечно же зима 1939/40 г. не была для меня или для ОКБ настолько уж тяжелой, но все же весьма насыщенной внутренними кризисами. Каждый день, почти что с монотонной регулярностью, в рейхсканцелярии проходили военные совещания и дневные встречи с Гитлером. Кабинеты Йодля и мой, вместе с нашими адъютантами и секретариатом, находились рядом со старым кабинетом рейхсминистров. Я никогда не приезжал в военное министерство раньше полудня, а иногда заезжал туда вечером еще на час; сам Йодль на самом деле всегда работал только в рейхсканцелярии, поскольку в штаб-квартире оперативного штаба на Бендлерштрассе у него не было кабинета; поэтому он постоянно находился под рукой у Гитлера на тот случай, если он зачем-нибудь понадобится. Таким образом, его отношения с Гитлером стали более доверительными, и тот признал его способности, чему я был чрезвычайно рад. Я не отрицаю, что хотел бы знать обо всем, что происходит, больше, но, несмотря на это, моя совместная работа с Йодлем ни в малейшей степени не тормозилась. Поскольку ничто не было мне более чуждо, чем ревность, и ничто не было для меня более невероятным, чем желание удерживать власть в своих собственных руках: мне никогда не разрешалось принимать решения, фюрер сохранял это право за собой, даже по самым банальным вопросам.

19 и 20 апреля произошло мое второе серьезное contretemps с Гитлером из-за того, что он планировал отстранить военное руководство от административного управления оккупированной Норвегией — которое, по моему мнению, являлось главной задачей находившегося там нашего главнокомандующего — и передать гражданскую власть гаулейтеру Тербовену.

Я сказал, что решительно против этого, и покинул зал заседаний, когда Гитлер начал осуждать меня перед всеми остальными участниками совещания. 19 апреля Йодль написал об этом в своем дневнике: «Снова кризис; начальник ОКБ покидает кабинет...»

Хотя я и попытался еще раз, когда на следующий день у меня было несколько спокойных моментов наедине с Гитлером, убедить его в неуместности такого решения, я так и не добился успеха; Тербовен был назначен рейхскомиссаром Норвегии. Последствия этого всем хорошо известны.

8 мая специалисты спрогнозировали на ближайшее будущее период хорошей погоды, а потому был отдан приказ о наступления [на Западном фронте] 10 мая. В шесть часов утра 10 мая курьер должен был передать королеве Нидерландов персональное письмо от правительства рейха, в котором объяснялись обстоятельства, вынудившие германские войска пройти через территорию Дании; королеве предлагали приказать ее армии разрешить им беспрепятственный проход, чтобы избежать кровопролития, а ей самой остаться в стране. Несмотря на тщательнейшую подготовку к этому заданию и выданную голландским посольством в Берлине въездную визу, наш курьер министерства иностранных дел был арестован при пересечении границы 9 мая, а его секретное послание изъято у него. В результате этого Гааге стало известно о неминуемом начале войны, и у них в руках были все необходимые подтверждения — письмо курьера. Тогда Канарис бросил тень подозрения на господина фон Штеенграхта из министерства иностранных дел, но, обратившись ко мне, он [Канарис] заламывал руки и умолял меня ничего не говорить об этом фюреру или фон Риббентропу. Сегодня мне ясно, что Канарис сам был предателем.

Мы были хорошо информированы о позиции Бельгии и Голландии, которые уже несколько месяцев только делали вид, что соблюдали нейтралитет; мы знали это про Бельгию благодаря их родству с королевским домом Италии, а про Голландию благодаря ловко организованному захвату нашей службой безопасности члена британской секретной службы в Венло. В действительности обе этих страны потеряли какие-либо притязания на нейтралитет, поскольку закрывали глаза на то, как британские ВВС летали через их суверенную территорию.

В условиях величайшей секретности в полдень 9 мая мы покинули Берлин, отправившись с маленькой железнодорожной станции в Груневальде, и до захода солнца прибыли в Гамбург, где ждали прибытия фюрера только на следующий день; и чуть только опустились сумерки, наш поезд изменил направление, и в три часа утра мы прибыли в местечко Ойзкирхен, недалеко от Экс-ла-Шапель (Ахен). И под покровом темноты, под живописным звездным пологом, на автомобиле мы отправились на командный пункт в новую штаб-квартиру фюрера, Фельзеннест [Скалистое гнездо], которая была построена организацией Тодта вдали от каких-либо населенных пунктов, это был бункер на покрытой лесом вершине горы.

В бункере фюрера я занял соседнюю с Гитлером бетонную комнату без окон и с кондиционером; Йодль занял комнату рядом со мной, а в дальней стороне от комнаты фюрера располагалась комната военных адъютантов. В таких бетонных комнатах звук передавался невероятно хорошо; я даже мог слышать, как фюрер читает вслух газеты.

Наши служебные квартиры находились в пяти минутах ходьбы по лесной тропинке: это были деревянные бараки с большими окнами, маленькой комнатой для совещаний, тремя соседними комнатами и симпатичной спальней для офицера Генерального штаба (адъютанта Йодля), который жил там все время [это был майор Вайцнеггер].

Я ужасно завидовал его проветриваемой комнате: он жил гораздо лучше, чем мы в бункере. Штаб-квартира главнокомандующего сухопутными войсками находилась в получасе езды по узким лесным дорогам, где деревянные бараки так же окружали домик лесничего, в котором и жил сам главнокомандующий. Оба лагеря были так хорошо скрыты и настолько удалены, что их так и не обнаружила вражеская авиация, и про них так и не узнали. Хотя на железнодорожную станцию в Ойзкирхене и были совершены одна или две воздушные атаки, но они предназначались не для нас.

В первое официальное сообщение Верховного командования, в полдень 10 мая, я внес следующую фразу: «Для прямого руководства оперативными действиями вооруженных сил фюрер и Верховное главнокомандование переехали на фронт...»

Почти целых полчаса мне пришлось добиваться его согласия, чтобы сделать это разоблачение; он объяснял мне, что он предпочитает оставаться анонимным и, таким образом, не уменьшать славу своих генералов. Однако я не сдавался, потому что я знал, что когда-нибудь все равно станет известно, что на самом деле именно он был Верховным главнокомандующим и именно он был полководцем в этой операции. Наконец он уступил.

В действительности Гитлер в мельчайших деталях знал наши задачи, на каждый день, и планы наступления и часто лично вмешивался в ход действий. В конце октября [1939 г.] все командующие армиями были по одному вызваны к Гитлеру, чтобы подробно доложить ему окончательный план наступления и запланированное направление операции. С каждым из них он обсуждал все детали, иногда задавал трудные вопросы и выказывал свою превосходную осведомленность о характере местности, препятствиях и тому подобных вещах. Его критические суждения и советы доказывали генералам, что он сам глубоко вникал в проблемы, связанные с выполнением его основных приказов, и что он вовсе не был дилетантом. Впоследствии он приходил в ярость от поверхностного отношения его друга Рейхенау, когда тот публично ставил себя в глупое положение, и с другой стороны, он невероятно высоко восхвалял скрупулезное изучение и тренировочную военную игру, которые применялись при планировании наиболее трудной задачи, стоящей перед [4-й] армией фон Клюге, — прорыве через Арденны.

Наибольший интерес Гитлера вызвала танковая группа фон Клейста, в основном потому, что на эту группу был возложен прорыв к Абевилю. Вновь и вновь он отмечал, как удобна эта местность для танкового сражения; их главной и первейшей задачей было победить как можно быстрее, не оглядываясь по сторонам. Тщательная разработка по тыловому снабжению, возложенная на начальника штаба группы Цейтцлера, удостоилась его одобрения.

Больше всего его занимала задача, поставленная перед [16-й] армией Буша, с которым он лично изучал все этапы осуществления прикрытия южного фланга, для защиты беспрепятственного прорыва танковой группы; а также подчеркивал, насколько это было важно для достижения успеха.

Подобным образом Гитлер уже оказывал свое личное влияние как Верховный главнокомандующий, при этом никоим образом не отнимая великих заслуг у Генерального штаба; соответственно казалось существенным, что он должен был признать перед германским народом, что он был лидером и в военном руководстве, и вся ответственность за это лежала на нем. Что и было на самом деле.

Во время всей Западной кампании, продолжавшейся 43 дня, с 10 мая по 22 июня [1940 г.], Гитлер вылетал к его командирам на фронт только четыре или пять раз. Из-за хорошей погоды и ввиду высокой активности врага в воздухе летать над фактическим театром военных действий в транспортном самолете было весьма неразумно. Поэтому чаще всего он встречался с главнокомандующим сухопутными войсками исключительно на тактических и стратегических совещаниях, которые проходили весьма миролюбиво и без открытых разногласий. Гитлер имел достаточные основания признать успехи армейского командования, но высказывал он свое одобрение, к сожалению, довольно редко. В результате мне самому приходилось отправляться в полет на моем верном «Юнкерсе-52», чтобы все чаще встречаться с командирами армий и групп армий, особенно в первой половине июня, когда активность авиации была не так сильна. В основном мы придерживались низкой высоты, чтобы самолеты-разведчики и истребители противника были нам менее опасны.

Обстановка в то первое утро в штаб-квартире Фельзеннест была весьма напряженная: среди нас не было ни одного, кто бы не задавался вопросом: сумели ли мы застать противника врасплох? Достигли ли тактической внезапности или нет? Сам Гитлер взволнованно ждал первых докладов о спланированной им специальной операции против сильных современных бельгийских фортификационных укреплений в Эбен-Эмаль, которые должны были быть захвачены внезапной совместной атакой воздушно-десантных и наземных сил с использованием планеров. Гитлер лично доводил этот план до командиров и унтер-офицеров, задействованных в этой операции подразделений ВВС и саперных батальонов и проводил с ними тренировки; он тщательно изучал мельчайшие детали, какие только можно вообразить, и использовал для этой цели уменьшенную модель.

Я осмелился упомянуть это только как пример того, что фюрер с головой уходил в изучение каждой детали практического воплощения его идей и насколько широкий размах имела его бесподобная изобретательность. Она вновь и вновь оказывала свое неизбежное воздействие на всю мою служебную деятельность; в связи с чем высшее командование и те из нас, кто непосредственно ему подчинялся, были в равной степени вынуждены признавать его исключительно обстоятельный modus operandi [образ действий]. Не было конца его вопросам и вмешательствам до тех пор, пока его фантастическое воображение не находило удовлетворения, заполнив последний пробел. Из всего этого, вероятно, можно понять, почему мы так часто проводили брифинги и совещания с ним по нескольку часов: это было естественным результатом его рабочего ритуала, который явно не соответствовал нашей традиционной военной догме, приучившей нас предоставлять нижним эшелонам и командирам самим решать, как будет осуществляться отданный им приказ. Но теперь, нравилось мне это или нет, я должен был научиться приспосабливаться к его системе.

Каждый день, около полудня, Гитлер появлялся в нашем маленьком бараке, а потом заходил еще раз уже ближе к вечеру, чтобы ознакомиться с ситуацией. Теперь обязанность докладывать ему последние события полностью взял на себя генерал Йодль. Не считая Западного фронта, ОКБ было так же озабочено проблематичным и весьма уязвимым Норвежским театром военных действий, который продолжал беспокоить нас до конца мая, пока британцы и французы, наконец, отказались от притязаний на него. По сути, я каждый второй день находился в разъездах, по большей части в район группы армий фон Рундштедта, где он руководил жизненно важным для фюрера прорывом, в соединении с поворотом на север. Начальник его штаба между тем был замещен генералом фон Зоденштерном, который был моим старым коллегой во время моей службы в войсковом управлении [замаскированном Генеральном штабе] с 1926-го по 1933 г., с которым меня связывала близкая дружба. Я мог совершенно открыто говорить с ним обо всем, включая даже особые желания фюрера, и не бояться, что он пойдет рассказывать Гальдеру, главнокомандующему сухопутными войсками, о «вмешательстве» Верховного командования, что только вновь усилило бы неприязнь ко мне.

Генерал фон Рундштедт тоже был осведомлен о трудностях моего положения в то время и с большим пониманием воспринял мои тактические сдержанные «намеки», которые на самом деле шли от самого Гитлера. Мои встречи с ним, проходившие каждый день, во время решающих дней начавшегося прорыва, всегда проходили с обоюдным пониманием. Я заранее каждое утро получал карты с нанесенными на них последними сражениями и отдавал их Гитлеру{25}.

Вступление Италии в войну принесло нам в ОКБ больше трудностей, чем пользы. Фюреру не удалось сдержать Муссолини хоть на какое-то время; нам было бы очень важно, чтобы он поступил так, поскольку наша поддержка запланированного ими наступления на французские укрепления вдоль альпийского фронта подрывала бы силы наших ВВС и фактически принудила бы нас разделять и ослаблять ВВС, ведущие в тот момент бои около Парижа, в пользу итальянцев. И даже тогда, несмотря на нашу поддержку и слабость французского альпийского фронта, итальянское наступление очень быстро сошло на нет. Этот наш итальянский союзник, который вдруг вспомнил свои договорные обязательства перед нами только потому, что счел, что Франция уже разбита, принес нам только сплошные неудачи в ходе этой войны, и ничто больше не могло затруднить наше сотрудничество и entente{26} с Францией, вплоть до осени 1940 г., чем необходимость уважать итальянские желания и вера фюрера, что мы вынуждены были считаться с ними.

Подписание с Францией договора о прекращении военных действий в Компьененском лесу 22 июня 1940 г. стало наивысшей точкой моей карьеры начальника ОКБ. Условия, наложенные на Францию, были разработаны в оперативном штабе ОКБ в преддверии ее разгрома, и по получении французской петиции я лично составил и переделал их в той форме, которая казалась мне наиболее подходящей. В любом случае мы не особенно торопились с этим, потому что фюрер хотел получить некие стратегические преимущества, прежде всего такие, как выход к швейцарской границе.

После того как дата и место проведения переговоров о прекращении боевых действий были назначены, фюрер попросил у меня мои наброски и уединился на сутки, чтобы просмотреть их и, во многих местах, перефразировать, так что в конечном счете я обнаружил, что, хотя содержание моих черновиков не изменилось, от первоначальной формулировки осталось мало. Вводная часть была идеей Гитлера и вышла исключительно из-под его пера.

Церемония подписания прекращения боевых действий состоялась на том самом историческом месте в Компьененском лесу, где в 1918 г. Германия просила мира, место, которое не затронула разрушительная сила бога войны, что произвело на меня и, вероятно, на других участников этого действия огромное впечатление. Я испытывал смешанные чувства: я осознавал, что это был наш час отмщения за Версаль, и испытывал чувство гордости за проведенную нами уникальную и победоносную кампанию, а также твердую решимость уважать чувства тех, кто был побежден в честном бою.

После короткого и официального приветствия французской делегации, возглавляемой эльзасцем генералом Хинтцигером, мы поднялись в железнодорожный вагон, который потом сохранили как национальный мемориал. Фюрер занял место в центре стола, а я сел позади него с актом о капитуляции. Три француза сели лицом к нам. Фюрер открыл церемонию, попросив меня прочитать вводную часть и наши условия договора. Затем фюрер со своими пятью помощниками вышел из вагона и покинул встречу, под приветствие почетного караула. Генерал Йодль сел с одной стороны от меня, а штабной офицер военного оперативного отдела — с другой, министр Шмидт из министерства иностранных дел был нашим переводчиком, который на всем протяжении переговоров делал это лучше всяких похвал.

Французы попросили час на изучение наших требований и укрылись в ближайшей палатке. Они установили телефонную связь со своим Верховными командованием на другой стороне линии фронта, и связь работала относительно хорошо, несмотря на некоторые перерывы, вызванные боевыми действиями. Во время этой паузы я мог обсудить с фюрером, который находился рядом, некоторые пункты, выдвинутые Хинтцигером.

Как и ожидалось, французы отчаянно пытались смягчить наши требования, и, чтобы выиграть время для передачи по телефону текста документа, — с чего они сразу же и начали — они заявили, что им нужно получить решение маршала Петена по некоторым вопросам. Я конечно же предпринял необходимые действия, чтобы мы могли беспрепятственно слушать их телефонные переговоры.

Французы использовали переговоры, чтобы внести новые предложения, даже после того, как я — с согласия Гитлера и Геринга — сделал некоторые уступки в вопросе демилитаризации французских ВВС. В связи с перехваченными нами донесениями Петен требовал новых послаблений, на что Хинтцигер ответил, что это бесполезно, ввиду моей непреклонной позиции.

Поэтому, в пять часов вечера, я решил передал министру Шмидту [главному переводчику министерства иностранных дел] ультиматум для этой делегации, которая вновь удалилась на совещание, срок ультиматума истекал в шесть часов. Когда французы, наконец, снова появились и стали предъявлять свежие требования — вероятно, вдохновленные Петеном, — я объявил им, что я не готов вести дальнейшие дискуссии и буду вынужден прекратить переговоры как безрезультатные, если к шести часам мне не сообщат, что они готовы подписать этот договор в его существующей форме. Услышав это, французы вновь удалились на последнее совещание; в начале седьмого часа они завершили свои последние телефонные переговоры, и Хинтцигер сообщил мне, что он получил санкцию подписать договор.

Когда церемония подписания закончилась, я отпустил всех участников и остался с генералом Хинтцигером наедине в салоне вагона. В нескольких военных выражениях я сказал ему, что я понимаю его позицию и трудность возложенной на него обязанности. Он вызывал у меня симпатию как офицер побежденной французской армии, и я выразил ему мое личное почтение; затем мы пожали руки. В ответ он попросил извинения за то, что однажды позволил себе выйти за рамки дозволенного, но мое высказывание незадолго до подписания документа, что соглашение вступит в силу только тогда, когда соответствующее соглашение о прекращении боевых действий будет также подписано и с Италией, глубоко шокировало его: германские вооруженные силы одержали победу над Францией, но итальянские никогда не делали этого. Он коротко отдал честь и покинул салон.

Этим вечером в штаб-квартире фюрера в столовой состоялось краткое празднование. После дроби военных барабанов прозвучал гимн «Nun danket alle Gott» — «Возблагодарим Господа нашего». Затем я произнес несколько слов в честь фюрера, как нашего победоносного полководца, и в конце моей речи со всех сторон на фюрера посыпались громкие аплодисменты; он в ответ только положил руку мне на плечо и сразу же покинул комнату. Этот день был кульминационным в моей карьере солдата...{27}

В то время как основная часть наших войск на западе завершила свой широкомасштабный разворот на юг, на севере Франции и Бельгии сдался бельгийский король, а британские войска эвакуировались из Дюнкерка. Признаки стремительного отступления были видны на всем протяжении дорог, ведущих к Дюнкерку, представляя собой картину почти полного опустошения, которую я когда-либо видел или представлял себе. Даже если основная часть британских войск успела добраться до своих кораблей и спасти свою шкуру, это произошло только из-за того, что ошибочная оценка передислоцирования противника и рельефа местности помешали танковой армии фон Клейста кратчайшим путем с западного направления захватить Дюнкерк.

Для исторической достоверности хочу кратко рассказать здесь о том, что мне известно об обстоятельствах такого решения [об остановке у Дюнкерка], потому что версии, данные Генеральным штабом сухопутных войск и его главнокомандующим, которые я услышал на этом трибунале, несправедливо возлагают на Гитлера ответственность за это неверное решение. Я присутствовал на этом важном совещании с военным министерством, когда Гитлера попросили принять решение по этому вопросу: на самом деле у них просто не хватило смелости принять на себя ответственность за это в случае провала этой операции. Хотя некоторые из них были, наоборот, склонны положиться на Гитлера и следовать его советам, но в данном случае они переложили груз ответственности на него.

Прежде всего каждый из них в тот момент вспоминал, как в 1914 г. были затоплены низменные равнины Фландрии, между Брюгге, Диксмундом и т. д., — обстоятельства, которые остановили продвижение немецкого северного фланга, утопив его в болотной трясине. Те же самые характерные особенности местности были и на юге и юго-западе от Дюнкерка, — огромная низменная равнина, пересеченная тысячами водных каналов, и все ниже уровня моря.

Танковая армия Клейста остановилась на западе от этой низменной местности, готовая ринуться сквозь эту зону по двум или трем дорогам, и такова была ситуация, обрисованная фюрером; он обратил внимание на тот факт, что танковые части будут придерживаться дорог, ввиду бесчисленных рвов и каналов, пересекающих данную местность; то есть в случае какого-либо серьезного сопротивления или перекрытия дорог, которого можно было ожидать, у них не будет возможности развернуться и продемонстрировать всю свою боевую мощь. Создай противник такие условия — что нельзя предугадать заранее, — то последствия привели бы к затяжным боям на довольно узкой полосе и, если произошло бы самое худшее, даже к отступлению и объезду непроходимой территории, с неизбежной потерей времени.

Таким образом, они оставили решение за Гитлером, которого никак нельзя упрекать за отсутствие решительности и отваги, и он решил, что предпочтительнее не пытаться совершить этот прорыв, а вместо этого объехать вокруг по надежной, но узкой прибрежной полосе. Если эти компетентные главнокомандующие на самом деле были уверены в своих людях, они никогда не советовались бы с ним, а просто действовали. Теперь уже не осталось сомнений в том, что в конечном счете приказ фюрера был ошибкой: совершить обход танковой армии и провести атаку на узкой прибрежной полосе было неимоверно сложно, поэтому британцы смогли удерживать Дюнкерк и порт достаточно долго, чтобы эвакуировать большую часть своих войск благодаря смелому сопротивлению французов, которые сражались с нами до самого конца.

Я увидел Париж только один раз, во время войны, это было вскоре после подписания соглашения о прекращении боевых действий с Францией, когда я сопровождал фюрера в поездке по достопримечательностям этого города. В путь мы отправились в четыре часа утра и высадились в Ле-Бурже, а в сам город прибыли на рассвете, когда Париж еще спал. Осмотрев город с Монмартра, мы посетили Триумфальную арку и другие интересные места, представлявшие только архитектурный интерес. Фюрер надолго задержался в Оперном театре, с внутренней архитектурой которого он был знаком лучше французского гида, и хотел увидеть детали, о существовании которых французы и не подозревали. Затем с огромным благоговением он навестил могилу Наполеона.

Поскольку постепенно Париж пробуждался вокруг нас, мы покинули город и вернулись в нашу штаб-квартиру. При таких обстоятельствах я впервые познакомился с будущим министром снабжения профессором Шпеером, который сопровождал фюрера как архитектор.

Через несколько дней мы покинули наши бывшие штаб-квартиры во Франции и переехали в Черный Лес, где Тодт зимой 1939/40 г. построил для нас вторую штаб-квартиру.

Во время нашего пребывания здесь бешеным темпом шла подготовка вторжения в Британию. Задачей Верховного командования вооруженных сил было координировать усилия всех трех родов войск в их совместной деятельности. Ни для кого не было тайной, что мы идем на риск; все хорошо понимали, что успех в нашем деле зависит от максимального напряжения армии, военно-морского флота и ВВС, но каждый осознавал, что чем дольше мы откладываем высадку, тем сильнее становится оборона британцев.

Никто уже не боялся британской армии после ее поражения и громадных материальных потерь в Дюнкерке; но королевские воздушные силы и намного превосходящий нас королевский военно-морской флот были теми факторами, которыми нельзя было пренебрегать. Поэтому военное министерство склонялось к тому, чтобы рискнуть и провести эту операцию, и делало все возможное, чтобы содействовать ее выполнению. Воздушные силы были уже готовы и уверены, что смогут прикрыть с воздуха морские и наземные операции, но они справедливо настаивали, что для достижения успеха всей операции необходима устойчивая хорошая погода. Наш флот, в обязанности которого входила переброска наземных войск, противовоздушная оборона и снабжение, а также осуществление прикрытия от флота противника, наоборот, высказывал серьезные опасения не только по поводу превосходящей силы противника, но также и о Ла-Манше, судоходность которого, зависевшая от изменчивых погодных условий, в лучшем случае давала неопределенный элемент опасности. Последний фактор был особенно важен, поскольку для нашего «флота вторжения» у нас были только маленькие буксиры и баржи с Рейна и франко-бельгийских водных путей; при скорости ветра в два или три узла [4-5 км/ч] все они становились неуправляемыми. Более того, нам было очень трудно сосредоточить их в достаточную силу, потому что в результате разрушения шлюзовых ворот и мостов большие отрезки системы каналов были закрыты, и имеющиеся у нас баржи не могли продвинуться к пунктам погрузки. Мы также должны были защищать их от вражеской воздушной разведки; переделать их, чтобы было легче проводить погрузку и разгрузку артиллерии; и оборудовать их зенитными орудиями и двигателями, чтобы они могли плавать самостоятельно.

Просто поразительно, если подумать, как много всего было сделано в этом направлении за столь короткое время: флотские и армейские инженеры, соперничая друг с другом, готовили необходимый транспорт, и даже ВВС помогали, в рамках проекта «Зибель» [названного так в часть генерала ВВС Зибеля].

Армия разрабатывала тактические мероприятия и точный порядок очередности вторжения вплоть до мельчайших деталей, а также погрузочные и разгрузочные учения, заканчивавшие подготовку. Но даже если армия и продвигалась вперед настолько, насколько это было возможно для вторжения, преодолевая все выражавшиеся опасения об успехе предприятия, готовность к войне нельзя было считать окончательной вплоть до конца августа. Военно-морской флот испытывал сильное сомнение на этот счет: они отвечали за защиту транспорта при движении этого флота, но у них не хватало необходимого количества морских судов сопровождения, в случае же неблагоприятной погоды прикрытие с воздуха тоже будет невозможно. Казалось, что риск очень велик, особенно ввиду потерь флота в норвежскую кампанию.

Таким образом, ответственность за принятие окончательного решения была возложена на одного Гитлера. Замыслы операции «Морской лев» должны были воплотиться в первой половине сентября, когда разведка в Ла-Манше прогнозировала последний период хорошей погоды перед осенними штормами и туманами, накрывающими Британию. Несмотря на то что фюрер бросался во все подготовительные работы с огромным энтузиазмом и требовал принятия любых возможных импровизаций, чтобы ускорить подготовку, я не мог не ощутить, что, когда возникал вопрос действительного выполнения операции, он был скован сомнениями и подавлен: он четко осознавал риск, на который идет, и ответственность, которую взваливал на свои плечи. Непредсказуемых возможностей было слишком много, необходимые условия успеха зачастую зависели от случайного совпадения, чтобы он мог действовать хоть с некоторой степенью определенности в случае выполнения всех необходимых условий. Я осознавал, что Гитлера не только пугали мысли о бессмысленных потерях человеческих жизней в случае провала, но больше всего он не хотел решиться потерять свой последний шанс закончить войну с Британией дипломатическим путем, чего, я уверен, он еще надеялся добиться.

В начале сентября ему было легче всего принять решение, санкционирующее стратегический воздушный удар по Британии, посредством которого главнокомандующий ВВС Геринг надеялся уничтожить британский воздушный флот и военную промышленность, особенно с большим численным преимуществом германских воздушных сил, которые смогли бы в воздушных сражениях нанести Британии тяжелые потери, которые определенно способствовали бы успеху нашего запланированного вторжения, если бы оно осуществилось. Но массированное наступление германской авиации, несмотря на то что оно было выполнено с высоким мастерством привлеченных немецких частей, постепенно сошло на нет, поскольку возникло иллюзорное и утешительное чувство, что британские воздушные эскадрильи были полностью уничтожены; и операция «Морской лев» так никогда и не осуществилась, потому что никто не осмелился предсказать хорошую погоду на достаточно долгий период. Победа над Британией осенью 1940 г. оказалась иллюзорной, и последний шанс на быстрый исход войны был окончательно потерян.

Гитлер никогда не говорил нам, военным, питал ли он когда-либо надежду на прекращение войны с Британией после разгрома Франции. Я точно знаю, что такие попытки были, однако, когда я откровенно спросил об этом у Гитлера, он с уверенностью заявил, что никаких прямых переговоров с Британией не проводил, если не считать предложение [мира], прозвучавшее в его речи в рейхстаге 19 июля. Однажды, без сомнения, британские архивы покажут миру, какая из этих версий — правда.

Мы вернулись в Берлин из нашей штаб-квартиры в Черном Лесу, чтобы присутствовать на том незабываемом заседании рейхстага 19 июля. Никогда ранее и никогда впоследствии генералы германских вооруженных сил не представлялись в таком полном составе на трибунах этого здания. Мое место находилось позади Редера и Браухича на правительственных местах, позади кабинета министров, в то время как Геринг занял кресло председателя рейхстага. Фюрера встретили страшным ревом оваций, как только он вошел в зал, точно так же, как было, когда он приехал в Берлин и когда проезжал Бранденбургские ворота.

Слава, пролившаяся на вооруженные силы на этом заседании рейхстага, была, наверное, самым удивительным событием в моей жизни солдата. Почтение, выраженное в форме повышений и награждений высшего командования — в основном сухопутных войск и ВВС, — превзошло все ожидания; Геринга произвели в рейхсмаршалы и нагладили Большим крестом к его Железному кресту.

Что же до меня [Кейтель был произведен в генерал-фельдмаршалы], то я считал, что все это уж чересчур хорошо, потому что, не желая обидеть чувства других генералов, которые были произведены в фельдмаршалы, меня смущало, что это звание больше не присуждается только «воинам» передовой. Я не нахожу причин для оказания таких почестей мне, как начальнику ОКБ, или госсекретарю министерства авиации [генерал-полковнику Эрхарду Мильху]. Я не был фронтовым генералом и не вел войска в бой. Я не понимаю, почему вместо этого генералы ВВС не были произведены в Luftmarschalle — «маршалы авиации». Я бы солгал, если бы утверждал, что мне была неприятна эта честь, но я бы также солгал, если бы утверждал, что в душе мне не было стыдно за себя, хотя поздравления от всего правительства, когда Гитлер, в самом конце, назвал мое имя, показали, что они были совершенно согласны с моим повышением.

Это был тот самый случай, когда Гитлер назвал тогда Wehrmacht-Fuhrungs’-Amt — оперативный отдел вооруженных сил — «мой собственный оперативный штаб вооруженных сил» и произвел его начальника, генерал-майора Йодля, в полного генерала, минуя звание генерал-лейтенанта.

Вскоре после заседания рейхстага Гитлер переехал в свою квартиру в Бергхофе; вместе с Йодлем и несколькими другими сослуживцами я тоже вскоре уехал на квартиру рейхсканцелярии в Берхтесгаден, и в конце июля я взял десятидневный отпуск, чтобы навестить моих друзей по охоте в Померании. Это был последний раз, когда я сбросил с себя мое ярмо на несколько беззаботных дней, чтобы провести время, охотясь на косуль, оленей и кабанов, прогуливаясь с друзьями по Хельмшероду и наведываясь в Хильдесхайм за покупкой нового фермерского инвентаря и резиновых покрышек для телег в поместье. Во время этих нескольких дней я вновь в полной мере ощутил себя фермером — моя заветная мечта, последний раз в моей жизни.

Глава 4

Прелюдия нападения на Россию, 1940—1941 гг.

Когда я после отпуска, примерно 10 августа 1940 г., вернулся в Берхтесгаден, я еще не знал о дальнейших планах Гитлера; я знал только, что нет никакой надежды на прекращение войны с Англией, поскольку за ней стояли Соединенные Штаты и все их безграничные ресурсы. Теперь наши замыслы о вторжении [в Британию] осенью 1940 г. должны были быть отложены по крайней мере до весны 1941 г., и нам оставалось только выискивать другой способ, как склонить Британию к миру.

Фюрер приказал мне рассмотреть дальнейшую перспективу поддержки Италии в войне с англичанами в Северной Африке и лично встретиться с маршалом Бадольо, начальником итальянского Генерального штаба; я должен был предложить ему две германские танковые дивизии, осознавая то серьезное положение, в котором оказался их главнокомандующий, маршал Грациани, в Триполитании, где на границе итальянской колонии стояли англичане. Йодль и я на полтора дня остановились в Инсбруке, чтобы обсудить эту тему, которая, естественно, поднимала и другие вопросы, связанные с военными действиями Италии, особенно их проблемы с вооружением, укрепления противовоздушной обороны военных заводов в Северной Италии, помощь в поставке топлива и т. д.

Наши переговоры с Бадольо закончились его отказом от нашего предложения, заявлением, что танки в пустыне будут неэффективны, поскольку потеряют в песках пустыни свою мобильность. Единственный конкретный результат, которого мы добились, была ветчина, которую оставил нам Бадольо в комнате отеля, как продовольственную «субсидию». В штаб-квартиру в Берхтесгадене мы вернулись, так и не выполнив своей миссии. Нашим единственным достижением было соглашение, что мы отправим в Северную Африку команду танковых экспертов под командованием полковника барона фон Функа.

Дополнительной мерой в нашей кампании против Британии, о которой договорились фюрер и Муссолини, была отправка частей германских ВВС в Южную Италию, чтобы затруднить передвижение конвоев по Средиземноморью к британским морским и военно-воздушным базам на Мальте и таким образом защитить морские пути из Италии в Триполи, которые уже подверглись атакам британцев. Все это, к сожалению, нельзя было сделать без существенного ослабления германских [военно-воздушных] сил на линии фронта, втянутых в битву за Англию; но Муссолини уговорил фюрера, пообещав ему отправить итальянские подводные лодки против англичан в битве за Атлантику. Но такое предложение было невыгодно для нас, так же как и использование итальянских ВВС, чьи действия против Британии из Северной Франции потерпели полное фиаско. Фюрер, однако, решил, что он не может отказаться от этого предложения без того, чтобы не обидеть Муссолини, поскольку мы в это время также планировали отправить в Средиземноморье свои подводные лодки.

В конце концов фюрер решил — держа это в полном секрете от Италии — захватить Гибралтар, конечно же с согласия Испании. Для этого еще необходимо было провести дипломатическое прощупывание и военные исследования, но работа над этим должна была начаться очень скоро.

Однако больше всего меня тревожили тогда мысли фюрера о возможной войне с Советским Союзом, на эту тему он подробно распространялся в неофициальном разговоре с Йодлем и мной во время моего первого рабочего дня после отпуска. Как сказал мне Йодль, когда мы ехали домой, что это было продолжение того разговора, который он вел с Йодлем в конце июля; как я сам выяснил, уже давно шло изучение вопроса ускоренной переброски нескольких дивизий из Франции: главнокомандующий сухопутными войсками получил личный приказ Гитлера сосредоточить в Польше несколько дивизий и рассчитать время, необходимое для переброски войск в противовес массовому сосредоточению русских сил в Прибалтике и Бессарабии, — обстоятельство, вызывавшее у фюрера дурное предчувствие о намерениях Советского Союза.

Я сразу же возразил, поскольку от сорока до пятидесяти наших дивизий скованы в Норвегии, Франции и Италии, и они не могут быть отозваны из этих стран и использованы в какой-либо войне на востоке, а без них мы будем слишком слабы. Гитлер тут же ответил, что это не повод для того, чтобы не предпринимать действий для отражения нависшей над нами угрозы. Он уже приказал Браухичу, сказал он, удвоить количество танковых дивизий.

В конце он добавил, что создал такую могучую армию не для того, чтобы она гнила до конца войны: эта война не закончится сама собой, и он совсем не собирается использовать свою армию против Британии весной 1941 г., потому что вторжение тогда будет уже невыполнимо. Поскольку он сразу же возобновил свой разговор с Йодлем, я так ничего больше и не сказал, но позднее решил узнать у Йодля, что уже обсуждалось во время моего отсутствия и какие действия уже предпринимались.

На следующий день я попросил короткого свидания с фюрером, намереваясь узнать от него лично, каковы причины его мрачных подозрений о намерениях России. Его ответ, вкратце, был таким, что он никогда не упускал из виду неизбежности столкновения двух миров с диаметрально противоположными идеологиями, что он не верит, что этого можно избежать, и поэтому для него будет лучше, если это тяжелое бремя он возьмет на себя сейчас, вдобавок ко всем остальным, а не завещает ее своему преемнику. Кроме того, он полагал, что есть много признаков того, что Россия уже готовилась к войне с нами, и она уже далеко вышла за пределы соглашений с нами в отношении стран Балтии и Бессарабии, в то время как наши руки были связаны войной на западе. В любом случае, сказал он, он хочет только принять меры предосторожности, чтобы не быть застигнутым врасплох, и он не собирается принимать каких-либо решений до тех пор, пока не разузнает, насколько обоснованны его подозрения насчет них. Когда я вновь возразил, что наши силы были уже полностью заняты на других театрах боевых действий, он ответил, что он собирался спросить у Браухича об увеличении наших сил и отзыве некоторых из них из Франции. На этой ноте наша беседа закончилась, так как его вызвали на информационное совещание.

Этот вопрос настолько сильно беспокоил меня, что я был полон решимости написать личный меморандум по этой проблеме, без обращения в оперативный штаб и без поддержки подробной статистикой. Так появился мой меморандум во второй половине августа, и даже Йодль не знал о нем. В результате [Нюрнбергского] трибунала история моего визита к министру иностранных дел, фон Риббентропу, в Фушль стала хорошо известна: я хотел любой ценой убедить его отговорить фюрера от этой затеи, до того как Гитлер сможет перетянуть его на свою сторону. И мне это удалось: во время очень личного разговора Риббентроп поклялся подержать меня с политической точки зрения. Мы пообещали друг другу ничего не говорить о нашем разговоре Гитлеру, чтобы нас не обвинили в сговоре против него.

После военного совещания несколькими днями позже я передал фюреру написанный мной меморандум; он обещал обсудить его со мной после того, как внимательно изучит материал. Несколько дней я прождал напрасно, и тогда я напомнил ему об этом и был вызван к нему в этот же день. То, что происходило потом со мной и Гитлером, походило скорее не на разговор, а на одностороннюю лекцию о базовой стратегии, изложенной в моем меморандуме; он его нисколько не убедил. Мои ссылки на заключенный нами в прошлом году пакт с Россией были всего лишь заблуждением: Сталин так же мало был склонен считаться с этим договором, как и он сам, если обстоятельства изменятся и возникнут новые условия. В любом случае единственными мотивами Сталина при подписании этого пакта были, во-первых, гарантировать себе долю в разделе Польши и, во-вторых, подтолкнуть нас к развязыванию войны на западе, в надежде, что мы увязнем там и истечем кровью. Сталин планировал с выгодой использовать этот период времени и наши собственные тяжелые потери, чтобы позднее ему было легче покорить нас.

Я был очень огорчен этой жесткой критикой и тоном, каким он высказал это, и предположил, что будет лучше, если он заменит меня, как начальника ОКБ, на кого-нибудь другого, чьи стратегические суждения будут иметь для него большее значение, чем мои. Я чувствую, что не соответствую своей должности, добавил я, и прошу отправить меня командующим на фронт. Гитлер резко отверг это: разве он не имеет права сообщить мне, что, по его мнению, мое суждение было неправильным? Он действительно должен запретить своим генералам впадать в истерики и просить отставки всякий раз, когда кто-нибудь выговаривает им, и в любом случае он не имеет возможности оставить свой пост. Он хочет, чтобы стало понятно раз и навсегда, что никто, кроме него, не имеет права решать, уйти кому-нибудь в отставку или нет, если он считает, что они подходят для этой должности, а до тех пор этот человек будет исполнять свои обязанности; предыдущей осенью, сказал он, он должен был высказать Браухичу то же самое. Мы оба встали, и я без слов покинул его кабинет. Он держал в руке написанный мною меморандум, который исчез в его сейфе или, может быть, был сожжен. Черновик моего меморандума может находиться среди бумаг оперативного штаба ОКБ, поскольку Йодль и Варлимонт заявили, что читали его.

Здесь я хочу обойти дальнейшее развитие наших отношений с Советским Союзом, визит к нам Молотова в начале ноября и то, как Гитлер решил, что нужно однозначно готовить кампанию в России. Реальная последовательность событий в январе 1941 г., исчерпывающий доклад Гитлеру начальника Генерального штаба сухопутных войск о степени готовности к войне, достигнутой нами и противником, был также подробно рассмотрен на трибунале — и в некоторой степени из моих собственных показаний об оборонительных действиях, — что нет необходимости задерживаться здесь на этом. Но нельзя не подчеркнуть, что, хотя мы продолжали укреплять наши восточные границы и демаркационную линию между нами и Россией, мы всегда, как в количественном, так и в качественном отношении, сильно отставали от концентрации русских войск. Советский Союз методично готовился к нападению на нас; и их приготовления вдоль всей линии фронта была раскрыты нашим нападением 22 июня 1941 г.

В результате наших различных взглядов на войну с Россией мои отношения с Гитлером вновь ухудшились, что я видел по его замечаниям, когда мы касались вопросов, связанных с Восточным фронтом, разногласия между нами не были в достаточной степени разрешены.

Однако после начала нашего превентивного наступления{28} я был вынужден признать, что он все-таки был прав в оценке неизбежности нападения России на нашу страну, но — вероятно, из-за моих воспоминаний об осенних учениях Красной армии в 1931 г., когда я в качестве гостя посетил Советский Союз, — мои взгляды на возможность России вести войну значительно отличались от взглядов Гитлера.

Он всегда полагал, что реальная военная промышленность России находилась еще в зачаточной стадии и ничего подобного еще не развернуто; более того, он особо выделял, что Сталин в 1937 г. провел чистку в высших эшелонах военного командования, поэтому он испытывает явную нужду в светлых умах.

Он был одержим идеей, что этот конфликт рано или поздно произойдет и что для него будет ошибкой сидеть и ждать, когда другие подготовятся и смогут наброситься на нас. Заявления русских штабных офицеров, захваченных нами, подтвердили убеждения Гитлера и на этот счет; только оценка возможностей советской военной промышленности — даже без Донецкого бассейна — была явным заблуждением Гитлера: российские танковые силы настолько превосходили нас качественно, что мы так никогда и не смогли догнать их.

Однако я должен категорически отрицать, что — за исключением нескольких штабных разработок, проведенных оперативным штабом ОКБ и Генеральным штабом сухопутных сил, — велись какие-либо приготовления к войне с Россией до декабря 1940 г., не считая тех приказов улучшить железные дороги и станции на территории Польши, чтобы они могли быстрее перебросить наши войска к восточным границам рейха.

Вероятно, в связи со своими восточными амбициями — а также из-за восточных опасений — Гитлер решил в сентябре встретиться с Петеном и Франко. Мы, после прекращения боевых действий, поддерживали активные связи с режимом Петена, который находился в г. Виши, в неоккупированной части Франции; между прочим, Петен выражал желание перевести свое правительство в Париж. Фюрер отложил решение по этому вопросу на неопределенный срок, вероятно, с намерением увидеть результаты его встречи с Петеном.

В начале октября я отправился вместе с фюрером на его специальном поезде во Францию. Его встреча с Петеном и Лавалем состоялась на железнодорожной станции Монтуар, южнее Парижа. Я встретил пожилого маршала перед зданием вокзала и поприветствовал его, стоя в начале почетного караула, выстроенного для него, как только он вышел из своей закрытой машины. Он был одет в форму генерала, отдал мне честь и прошел вдоль строя почетного караула, не глядя на солдат, в то время как Риббентроп и Лаваль следовали за ним по пятам. Молча мы прошли сквозь здание вокзала в салон вагона фюрера, который стоял точно напротив входа.

Как только фюрер увидел Петена, выходящего из зала ожидания, он покинул поезд и вышел встретить его; он пожал ему руку и сам проводил его обратно в свой вагон. Я не принимал участия в их встрече — я никогда не занимался политическими вопросами, — но после их разговора и почти нежного прощания я проводил последнего обратно до его машины сквозь строй почетного караула, взявшего оружие «на караул». Прежде чем сесть в машину, маршал коротко поблагодарил меня за обращение с делегацией генерала Хинтцигера на подписании соглашения о прекращении боевых действий. Затем, не протягивая мне руки, он сел в машину и уехал.

Конечно, об их разговоре я могу сказать только то, что сам услышал от Гитлера: маршал держался очень корректно, но невероятно холодно. Петен осведомился, какими будут дальнейшие отношения между Францией и Германией и какие в целом будут затребованы мирные условия. Гитлер, со своей стороны, пытался узнать у Петена, до каких пределов Франция готова принять аннексию некоторых территорий Италией, если Германия гарантирует сохранение за Францией ее колониальной империи, за исключением Туниса. Было очевидно, что результат переговоров был весьма неудовлетворительным: важные вопросы остались нерешенными.

Мы продолжили наше путешествие к испанской границе, через Бордо до приграничной станции в Андае; вскоре туда прибыл Франко со своим министром иностранных дел и адъютантами. Вместе со мной там был также Браухич и почетный караул для встречи наших гостей с обычными формальностями. Естественно, мы, военные, не принимали участия в весьма длинных переговорах в вагоне фюрера. Вместо обеда обе стороны устроили короткий перерыв для консультаций, и, когда испанский защитник Алькасара [генерал Москардо], который был в штате Франко, исчерпал весь свой запас историй, которыми он развлекал нас, мы начали умирать от скуки. Я коротко переговорил с фюрером: он был весьма недоволен позицией испанцев и намеревался вообще прервать переговоры. Он был очень сердит на Франко и недоволен ролью, которую играл Сунье, испанский министр иностранных дел; Сунье, утверждал Гитлер, держал Франко у себя в кармане. В любом случае итог был весьма плачевен.

На нашем обратном пути состоялась еще одна приватная встреча Гитлера и Лаваля, вероятно ставшая продолжением их первой встречи, состоявшейся несколькими днями ранее. Я всегда знал, что французское правительство боролось за смягчение наших требований по репарациям в отношении их страны, и они были озадачены нашим упорством в представлении требований Италии, которой, как они настаивали, они были совершенно ничего не должны.

На нашем обратном пути через Францию до нас дошли новости, что Муссолини запланировал вооруженное нападение на Грецию, поскольку греки отклонили его требование передать некоторые территории Албании. Инициатором этого спора являлся граф Чиано, министр иностранных дел Италии. Оба этих итальянских политика были успокоены верой — в чем их убедил правитель Албании, — что достаточно немного побряцать оружием перед греками, чтобы они сдались без сопротивления.

Фюрер охарактеризовал этот «encore»{29} нашего союзника как явное сумасшествие и тотчас же решил отправиться через Мюнхен на встречу с Муссолини. Так как у меня было несколько срочных дел, я покинул поезд фюрера и вылетел назад в Берлин, чтобы не упустить этот поезд на следующий вечер, когда он будет уезжать из Мюнхена. Я успел запрыгнуть в поезд в самый последний момент, когда он уже медленно отходил от станции.

Встреча состоялась на следующее утро во Флоренции. Муссолини поприветствовал фюрера достопамятными словами: «Фюрер, мы на марше!» Предотвратить несчастье было уже слишком поздно. Очевидно, Муссолини узнал о намерении Гитлера удержать его от этого проекта из предварительных дипломатических переговоров с нашим послом и поэтому действовал так быстро — поставив нас перед fait accomplil{30}.

В течение нескольких часов длились четырехсторонние переговоры во Флоренции между двумя лидерами и их министрами иностранных дел. Я разгонял скуку разговорами с нашим военным атташе и итальянским генералом Гандином (начальником оперативного отдела итальянского Генерального штаба), единственным из итальянцев, говорящим по-немецки. В полдень Гитлеру и дуче был подан персональный обед, и меня пригласили присоединиться к ним; беседа за столом протекала свободно и неформально. Прямо перед обедом из Албании прибыло военное донесение, сообщавшее подробности первых побед этой кампании, начавшейся сегодня рано утром. Муссолини, естественно, по-немецки прочитал это донесение нам с Гитлером: немецкий всегда был рабочим языком в наших переговорах с Муссолини.

Сразу же после обеда мы отправились домой. Я между тем приказал нашему военному атташе пересылать нам ежедневные телеграммы с Албано-греческого театра военных действий; я заставил его поклясться присылать только голую правду. Пока мы не сели в поезд, Гитлер старался не терять самообладания; но затем он начал яростно осуждать эту новую «авантюру», как он уже называл ее. Неосмотрительно, сказал он, нападать в такое время года, и только с двумя или тремя дивизиями, входя в горы, окружающие Грецию, где только погода очень скоро вынудит прекратить всю операцию. По его мнению, как он сказал Муссолини, единственно возможным итогом этой операции будет военная катастрофа; но Муссолини обещал отправить в Албанию больше дивизий, если этих слабых сил не хватит, чтобы пробиться. Однако, по расчетам самого Муссолини, для высадки хотя бы одной дополнительной дивизии в [двух] примитивных албанских портах потребуется несколько недель. Если он так сильно хочет драться с бедной маленькой Грецией, продолжил Гитлер, почему он уж тогда не нападет на Мальту или Крит, что хотя бы будет иметь хоть какой-то резон в контексте нашей войны с Британией за Средиземноморье, особенно ввиду незавидного положения итальянцев, воюющих в Северной Африке. Единственным позитивным результатом всего этого было то, что дуче наконец попросил отправить в Северную Африку германскую танковую дивизию, после того как наш генерал фон Функ убедил его, что маршал Грациани очень настойчиво добивался этого и что появилась наконец возможность извлечь из этого пользу.

Я очень боюсь, что Гитлер на самом деле не высказал Муссолини все это так же резко и прямо, как он позднее описывал мне, поскольку он опасался — что я сам позднее видел несколько раз — сказать ему что-нибудь такое, что могло бы уязвить самолюбие этого военного дилетанта. Только позднее я осознал, что Муссолини использовал фюрера, как только мог, и эта их дружба была весьма односторонней — Гитлер относился к дуче скорее как к золотому мальчику.

Все события, случившиеся в следующие несколько недель, произошли именно так, как и предсказывал Гитлер: хилое наступление итальянцев, начатое без достаточного количества запасов, не только безнадежно увязло в огромных трудностях, но и оказалось в опаснейшей ситуации из-за сочетания двух факторов — контрнаступления греков и скверной погоды. Тогда стали поступать просьбы о помощи, поскольку слабые албанские порты оказались весьма узким местом в организации снабжения воюющих итальянских войск. Гитлер хотел отправить горно-стрелковую дивизию, но ее невозможно было отправить ни по морю, ни через Югославию; мы помогли только нашими последними морскими транспортами, размещенными в Средиземном море, и транспортными эскадрильями ВВС. Если бы наступление зимы не ослабило греческого контрнаступления, печальный конец этой авантюре пришел бы уже через шесть недель.

Движимый чувством союзнического долга — благородный инстинкт, которым Муссолини, при изменении обстоятельств, всегда считал себя вправе пренебречь, — Гитлер разработал план перебросить в Грецию следующей весной свою армию, через Венгрию и Болгарию, в надежде, что до этого итальянцы смогут продержаться по крайней мере в Албании. Конечно же Югославия более всего подходила для переброски немецких войск для «спасения» Муссолини, так как этот сухопутный маршрут [через Югославию] был наиболее коротким, но фюрер категорически отказался даже рассматривать такой военный план: ни при каких обстоятельствах он не хотел ставить под угрозу нейтралитет Югославии, что было в равной степени и в интересах самой Италии.

Мне потребовался бы целый том, если бы я решил описывать военную историю подготовки и проведения балканской кампании весной 1941 г. Политическое противодействие нашим планам, продемонстрированное Венгрией, Болгарией и Румынией, было обусловлено несколькими причинами: позиция Венгрии была якобы пробританской, но ввиду помощи Германии в защите в Венском арбитраже значительных изменений венгерской границы с Румынией — в ущерб последней — венгерский имперский администратор [адмирал Миклош фон Хорти] должен был выразить нам свою некоторую благодарность. Румыния приняла германофильскую внешнюю политику после того, как ее король был изгнан, и генерал Антонеску принял должность главы государства. По просьбе самого Антонеску мы поддерживали в Румынии сильную военную миссию и группу технических советников с 1940 г.; как и Гитлер, он был и глава государства, и верховный главнокомандующий вооруженных сил. Наши отношения с болгарским царем Борисом всегда были чрезвычайно теплыми: он был поклонником Гитлера и гордился своей службой в германских сухопутных силах во время войны 1914-1918 гг.

Поскольку все вопросы касались исключительно военных мероприятий, первоначальные переговоры я проводил с венгерским военным министром [генералом фон Барта], Антонеску и болгарским военным министром [генерал-лейтенантом Даскаловым]. Позднее соответствующие военные атташе в этих странах стали работать как посредники и — как в Италии — получили полномочия генералов немецких вооруженных сил, со всеми расширенными обязанностями и прерогативами, проистекающими из них; единственным исключением была Румыния, где — кроме военного атташе — глава военной миссии, генерал Хансен, действовал как полномочный генерал.

Мои личные отношения с администратором Хорти и болгарским царем Борисом были чрезвычайно хорошими и, можно утверждать, весьма приязненными, что в некоторых случаях, несомненно, облегчало многие мои трудности. У меня никогда не было близких отношений с Антонеску: он был способным солдатом, преданным и решительным, но скрытным и частенько грубым: было очевидно, что ему приходилось трудно политически из-за «Железной гвардии», а также в военном отношении из-за коррумпированной и прогнившей основы этого государства — государственной службы и армии. Он выказывал твердое решение к жестким изменениям, но сомневаюсь, что, особенно в политической сфере, ему сопутствовал какой-либо успех. Он искал советов фюрера, но не принимал их во внимание. В итоге он прекратил политические попытки усилить свою позицию при помощи никудышной армии. Он был неподкупным и хорошим солдатом, но ему не хватило времени провести свои реформы.

Подготовка к войне с Грецией — кампании, о которой Гитлер неоднократно выражал нам свое глубокое сожаление, — занимала военное министерство и оперативный штаб ОКБ всю зиму.

В конце октября мы покинули Берхтесгаден, и я, наконец, вновь собрал ОКБ вместе в Берлине. Даже при этом здание военного министерства было слишком маленьким из-за разросшегося теперь оперативного штаба, поэтому я решил перенести мой отдел в Крампниц, около Потсдама, где в школе кавалерийско-танковых войск нашлось достаточно свободного места для нашего отдела. Для того чтобы опять жить со своей женой, генерал Йодль перевез свою квартиру в маленький командный пункт, построенный несколько лет назад Бломбергом в Далеме. В течение дня он работал либо дома, либо в кабинете в здании рейхсканцелярии, рядом со старым кабинетом министров.

В любом случае мне было давно пора объединить под одной крышей все подчинявшиеся мне департаменты и подразделения, так как из-за моего отсутствия с мая сама работа и мое личное влияние на нее были явно недостаточными; за прошедшие годы я хорошо обучил глав различных департаментов, но во время моего отсутствия они были вынуждены полагаться в основном на переписку или телефонную связь со мной. Нельзя не отметить, что моя чисто оперативная роль, в союзе с фюрером и Йодлем, была наименьшей частью моих обязанностей и что, даже если мои министерские функции становились менее важными во время проведения военных компаний, а иногда и совершенно останавливались, они, тем не менее, по-прежнему возникали и отложенную работу нужно было наверстывать. Возникало много вопросов, которые невозможно было решить без моего согласия. Хотя я никогда не считал эту работу особенно обременительной, она не давала мне передышки: круглый год у меня не было ни выходных, ни праздников; я сидел за своим рабочим столом с раннего утра до поздней ночи. Я мог отдыхать только во время многочисленных перелетов и в поездках в специальном поезде фюрера — при условии, что он ничего от меня не требовал — и в различных командировках, в которые меня посылал фюрер, в Италию, Венгрию, Румынию, Болгарию и т. д.; когда я находился в дороге, никто не мог дозвониться до меня (несмотря на то что моя мобильная радиостанция принимала сигналы во время этих поездок). Очень часто самую трудную работу я брал с собой, поскольку тогда я мог уделить ей все свое внимание, что было совершенно невозможно сделать на службе, с бесконечными совещаниями и их неизбежными задержками.

В начале ноября 1940 г. в Берлин по просьбе фюрера прибыл русский министр иностранных дел Молотов, чтобы обсудить сложившуюся политическую обстановку. Я присутствовал при том, как фюрер принимал в рейхсканцелярии русских гостей; за церемонией приветствия последовал банкет в кабинете фюрера, на котором я сидел рядом с помощником Молотова, М. Деканозовым [советским послом], но не смог поговорить с ним, поскольку под рукой не было переводчика. Затем министр иностранных дел устроил банкет в своем отеле, где я вновь оказался рядом с М. Деканозовым. В этот раз при помощи переводчика мне удалось поговорить с ним на некоторые общие темы: я рассказал ему о моей поездке в Москву и о военных учениях, которые я видел в 1931 г., и задал ему пару вопросов о моих воспоминаниях об этом визите, так что между нами состоялся скорее вымученный разговор.

О политических переговорах между ними я ничего не слышал, за исключением единственного раза, когда меня вызвали присутствовать на прощальном визите русских к фюреру, который состоялся после последнего и, очевидно, самого важного совещания: естественно, я спросил у Гитлера об их результатах, и он ответил, что они были неудовлетворительными; даже при этих условиях он еще не решился готовиться к войне, поскольку прежде всего он хотел дождаться реакции Сталина в Москве. Тем не менее, мне сразу же стало ясно, что мы движемся к войне с Россией, но я не совсем уверен, что во время переговоров сам Гитлер приложил все старания, чтобы предотвратить это, поскольку это неизбежно повлекло бы за собой его отказ от отстаивания интересов Болгарии, Румынии и стран Балтии. Ясно, что Гитлер и здесь был абсолютно прав, поскольку через год или два, как только Сталин был бы готов напасть на нас, русские, несомненно, выдвинули бы новые требования; Сталин еще в 1940 г. был уже достаточно силен, чтобы осуществить свои намерения в Болгарии, в Дарданеллах и в финском вопросе; но наша победа над Францией всего за шесть недель разрушила все его планы, и теперь он хотел выиграть время. Я не рисковал бы выдвигать такую гипотезу, если бы наш превентивный удар по России в 1941 г. не показал их высокую степень готовности в подготовке к нападению на нас.

Конечно же можно только предполагать, что бы могло быть, если бы все вышло по-другому: даже если бы фортуна не была так благосклонна к нам, и Италия не стала бы ввязываться в войну, сохраняя свой благосклонный нейтралитет, если бы Гитлеру удалось хотя бы предотвратить их безответственное нападение на Грецию. Что бы произошло, если бы нам не нужно было оказывать помощь Италии в ее бессмысленной войне на Балканах? По всей видимости, в Югославии не произошло бы никакого бунта из-за попытки принудить ее вступить в войну на стороне врагов оси{31}, на радость Британии и Советскому Союзу. Насколько иначе все выглядело бы в России в 1941 г.: у нас была бы более сильная позиция, и прежде всего, мы бы не потеряли эти два месяца. Просто представьте себе: мы бы не оказались вмерзшими в лед и застрявшими в сугробах, при температуре минус сорок пять градусов, всего лишь в двадцати милях{32} от Москвы, безнадежно окруженной нами с севера, запада и юга в конце ноября, а получили бы еще два погожих месяца, прежде чем наступила бы эта дьявольски холодная погода — ничего подобного которой не случалось во все последующие зимы!

Насколько верным было высказывание, что с судьбой нельзя заключить постоянный союз! Самые страшные неопределенности ждут политиков и полководцев, идущих на риск; что и произошло, на мой взгляд, когда Югославия подписала в Вене документ о присоединении к тройственному союзу [оси]. Иначе нам бы пришлось принять совсем другое решение: любой ценой добиваться мира с Англией и отказываться от плодов всех наших побед на тот момент. Но удовлетворило бы это Британию? После потери ее союзника, Франции, она вновь усиленно закидывала удочки в Москву. Ввиду ее традиционной политики противодействия наиболее мощной силе в Центральной Европе я никогда не поверю, что Британия когда-либо выпустила бы нас из ловушки, в которую она теперь загнала нас вместе со своими союзниками, американцами, уверенная в том, что и Москва поддержит ее.

Окончательное решение о подготовке к войне с Советским Союзом Гитлер принял в начале декабря 1940 г.; подготовка должна была проводиться так, чтобы в любой момент начиная с середины марта 1941 г. он мог отдать окончательный приказ о начале операции передислокации войск к восточной границе, что соответствовало фактическому началу наступления в начале мая. Основной предпосылкой являлась бесперебойная работа всех маршрутов железных дорог с максимальной нагрузкой и без аварий. Даже если эти приказы и откладывали принятие окончательного решения до середины марта, теперь я ничуть не сомневаюсь, что только совершенно непредвиденные обстоятельства могли бы изменить его решение о нападении.

На Рождество я на целых десять дней был сам себе господином, такой случай не представлялся мне уже несколько месяцев. Как и в прошлом году, когда фюрер выезжал на Западный фронт, инспектировать Западный вал, так и в этом году он отправился к побережью Ла-Манша и нашему Атлантическому валу, чтобы встретить это Рождество среди своих солдат, проводя по утрам осмотр военных укреплений, артиллерийских позиций и других компонентов Атлантического вала.

Так что и в этот год я смог встретить Рождество и новый 1941 год со своей семьей. Это было не только последнее Рождество, которое я провел дома, но это был и последний раз, когда моя ненаглядная стайка детей собралась вместе под моей крышей...{33}

С начала декабря 1940 г. мы энергично занимались разработкой совместного наземного и воздушного нападения на мыс Гибралтар с территории Испании. Испанцы и особенно испанский генерал Вигон — близкий друг фельдмаршала фон Рихтгофена (из ВВС) и адмирала Канариса, — который пользовался доверием Франко и имел полномочия фельдмаршала, не только дал нам разрешение провести тактическую разведку Гибралтара со стороны испанской границы, но и оказал нам величайшую поддержку в этом деле. План нападения был разработан генералом наших горно-стрелковых войск со всеми тонкостями и мельчайшими деталями и был предложен на рассмотрение Гитлеру в моем присутствии в начале декабря.

Необходимые для этой операции войска уже находились во Франции; германские ВВС подготовили свои передовые базы в Южной Франции; критическим пунктом в этом деле было склонить нейтральную Испанию — справедливо боявшуюся Британии — закрыть глаза на продвижение по ее территории германских войск, численностью примерно в один корпус, вместе с крупнокалиберной артиллерией и зенитными батареями, для предварительной атаки. По моему совету адмирал Канарис в начале декабря отправился на встречу к своему другу Вигону, чтобы добиться согласия Франко на проведение этой операции; генерал Франко до сих пор закрывал глаза на различные подготовительные мероприятия Генерального штаба и разведывательной службы. Естественно, мы согласились, что после удачного захвата Гибралтара мы возвращаем его Испании, как только война перестанет требовать от нас перекрывать продвижение британского транспорта по Гибралтарскому проливу, это военное обязательство мы взяли на себя.

Через несколько дней Канарис вернулся и доложил фюреру, который лично поручил ему эту миссию и инструктировал его, что Франко отказался сотрудничать с ними, указав, что такое серьезное нарушение нейтралитета может привести к тому, что Британия объявит Испании войну. Фюрер молча выслушал его, а затем заявил, что в таком случае он вынужден отказаться от этой идеи, поскольку его не привлекает альтернатива перебрасывать свои войска по территории Испании насильно, что заставит Франко публично выказать свое негодование по этому поводу. Он боялся, что это может привести к возникновению нового театра военных действий, и Британия может с полным основанием высадить войска в Испании, возможно через Лиссабон, как это произошло в Норвегии.

Подходил ли на самом деле Канарис для этой миссии, теперь я склонен задаваться этим вопросом, поскольку, похоже, он был изменником на протяжении уже нескольких лет. Теперь я допускаю, что он и не прилагал особых усилий, чтобы добиться содействия Испании в этой операции, а на самом деле настраивал своих испанских друзей против нас. Я совершенно не сомневаюсь, что мы обязательно захватили бы Гибралтар, дай нам Испания такую возможность, ввиду уязвимости этой крепости со стороны суши, и что в результате мы бы закрыли Средиземноморье для британцев; но эти последствия для всей остальной войны за Средиземноморье стоят особого рассмотрения где-то в другом месте. Гитлер, как никто другой, осознавал, как изменилась бы ситуация не только для коммуникаций британцев с Ближним и Дальним Востоком, но и прежде всего для слабой Италии.

После отказа от гибралтарской операции все наши мысли вновь обратились к восточному вопросу. По-моему, где-то во второй половине января 1941 г. Гальдер, начальник Генерального штаба, обрисовал фюреру, в присутствии Йодля и меня, оперативный план нападения на Россию, подробно представив собранные разведкой сведения о враге, о ряде приграничных столкновений вдоль демаркационной линии и о запланированном продвижении войск по железным дорогам для подготовки вторжения. Последний пункт интересовал фюрера больше всего, поскольку в установленном порядке в последней волне сосредоточения войск перебрасывались танковые части, расквартированные в Центральной Германии, где они зимовали и переоснащались и где из них формировались новые подразделения. Сведения Гальдера потрясли меня, поскольку из них я получил первое понимание размаха подготовки русских к войне, а также тревожную картину неуклонно нарастающей концентрации русских войск на другой стороне границы, что без какой-либо вероятности ошибки было установлено разведывательными действиями наших пограничников. В той стадии еще невозможно было определить, готовились ли русские на самом деле к нападению, или же их войска были сосредоточены на границе только для обороны, но нападение Германии вскоре должно было сорвать этот покров неясности.

В конце марта 1941 г. Гитлер провел в Берлине в здании рейхсканцелярии первое общевойсковое совещание высшего командного состава, назначенного на Восточный фронт. Мне удалось добиться, чтобы все главы департаментов ОКБ также прослушали обращение фюрера. Я сразу же понял, что он намеревался предложить нам программу действий: в малом кабинете министров были установлены ряд кресел и кафедра, как для публичной лекции. Гитлер обращался к нам очень серьезно, с хорошо продуманной и предварительно подготовленной речью.

Начав с военной и политической обстановки в рейхе и намерений западных держав — Британии и Америки, — он закончил тезисом, что война с Советским Союзом стала неизбежной и что бездействие и ожидание только ухудшит наши шансы на победу. Здесь он открыто признал, что любая нерешительность перетянет баланс силы не в нашу пользу: наши враги располагают неограниченными ресурсами, которые даже еще и не начали уменьшаться, в то время как мы уже больше не способны пополнить ни людские, ни материальные ресурсы. Таким образом, он приходил к решению, что Россию необходимо опередить как можно раньше. Эта опасность, пусть еще и скрытая, которую она представляет для нас, должна быть устранена.

Затем последовали веские доказательства неизбежности такого конфликта между двумя диаметрально противоположными идеологиями: он знал, что это рано или поздно произойдет, и предпочитал взять на себя ответственность сейчас, чем закрывать глаза на данную угрозу Европе и передать эту неизбежную в будущем проблему своему преемнику. Он больше не желал откладывать решение этой проблемы, поскольку никто из тех, кто последует за ним, уже не будет обладать достаточной властью в Германии, чтобы принять на себя ответственность за развязывание этой превентивной войны, которая только и может остановить большевистский паровой каток, прежде чем Европа станет его жертвой. В Германии нет никого, кто был знаком с коммунизмом и его разрушительной мощью больше него, уже боровшегося за спасение Германии от его когтей.

После продолжительных разглагольствований о полученном им жизненном опыте и сделанных им выводах он закончил свою речь заявлением, что война будет борьбой за выживание, и потребовал у всех отказаться от их старомодных и традиционных представлений о рыцарстве и общепринятых правилах ведения войны: большевики уже давно обходятся без них. Коммунистические лидеры довольно ясно доказали это своими действиями в Прибалтике, Финляндии и Бессарабии, а также своим демонстративным отказом признать Гаагские соглашения по ведению боевых действий и считать себя связанными Женевской договоренностью об обращении с военнопленными. Затем он потребовал, чтобы [советские] политические комиссары не рассматривались как солдаты или военнопленные: они должны быть убиты в сражении или расстреляны на месте. Они могут стать ядром всех попыток фанатичного сопротивления; комиссары, сказал Гитлер, являются становым хребтом коммунистической идеологии, охраной Сталина от его собственного народа и его собственных войск; они имеют безграничную власть над жизнью и смертью. Их уничтожение сбережет немецкие жизни и на поле боя, и в тылу.

Его дальнейшие заявления об ответственности перед военными судами германских войск, заподозренных в произволе против гражданского населения, подавляли ли они вооруженное сопротивление или нет, были вдохновлены теми же самыми мотивами, несмотря на то что учреждение таких военных судов было предоставлено на усмотрение каждого командующего, как только он установит порядок на подконтрольной ему территории. В конце Гитлер объявил, что запрещает ввозить русских военнопленных на территорию рейха, так как они, по его мнению, представляют опасность для рабочих и служащих, не только из-за их идеологии, от которой он уже однажды избавил немецкую промышленность, но и из-за опасности саботажа. От него не ускользнуло то впечатление, которое произвела на слушателей его речь, хотя никто прямо не выразил ему своего протеста; закончил он свое незабываемое обращение памятными словами: «Я не жду, что мои генералы поймут меня, но я буду ждать, что они выполнят мои приказы».

Теперь в соответствии с заявлениями Гитлера были разработаны «особые постановления» для администрирования захваченных советских территорий, как приложение к основной директиве о подготовке к войне на востоке [операция «Барбаросса»]. В дополнение к полномочиям Геринга и главнокомандующего сухопутными войсками, как представителей исполнительной власти, эти постановления содержали пункт, который я так упорно оспаривал, относительно полномочий рейхсфюрера СС [Генриха Гиммлера] как начальника полиции в тылу боевых действий. Ввиду нашего опыта в Польше и небезызвестного честолюбия Гиммлера я серьезно опасался, что он будет злоупотреблять той властью, которой наделил его Гитлер для сохранения мира и порядка за линией фронта. Мое сопротивление не возымело успеха и, несмотря на несколько протестов и постоянную поддержку Йодля, я проиграл.

Лишь через несколько дней я смог обменяться с Браухичем мнениями о речи Гитлера. Он был весьма искренен: в глубине души его генералы совершенно не хотели участвовать в подобной войне. Он спросил, последуют ли за этим какие-либо письменные указания. Я ответил, что без прямого приказа Гитлера я конечно же ни подготавливать, ни требовать написания таких указаний не буду; я считал указания в письменном виде не только излишними, но и несомненно весьма опасными. Я сказал, что я, например, сделаю все от меня зависящее, чтобы их у меня не было. Во всяком случае, все собственными ушами слышали то, что он сказал, и этого должно быть достаточно. Я был решительно против записывать что-либо на бумагу по такому весьма сомнительному делу.

К сожалению, я, вероятно, так и не убедил Браухича, поскольку в мае военное министерство передало на одобрение Гитлера проект приказов для сухопутных войск на Восточном фронте. Таким образом появился тот самый печально известный Приказ о комиссарах, о котором, естественно, знали все офицеры, но, кажется, его стенограмма не сохранилась [в действительности этот приказ сохранился], как и приказ «Ответственность перед военным судом на советских территориях».

Первый приказ был, несомненно, издан военным министерством после того, как Гитлер одобрил его пункты. Последний приказ был издан юридическим департаментом Верховного командования после того, как он был перефразирован с проекта военного министерства; на нем стоит моя собственная подпись от лица фюрера. Оба этих приказа были представлены на Нюрнбергском трибунале как важнейшие доказательства против меня, в особенности потому, что они были изданы за шесть недель до нашего нападения, и, таким образом, не было никакой возможности оправдать их сложившейся во время русской кампании обстановкой. И поскольку их единственный создатель — Гитлер — был мертв, я один должен был отвечать за них на этом трибунале.

В середине марта в рамках подготовки к нападению мы начали переброску войск на восток; день «Д» был назначен на 12 марта [1941 г.], хотя на самом деле никакого исполнительного приказа издано не было. Так Гитлер и действовал; окончательную дату перехода границы он всегда откладывал на самый последний момент, поскольку никто не мог знать, какие непредвиденные обстоятельства, требующие большей свободы действий, могут возникнуть в эти последние недели или даже в самые последние часы.

В это же самое время мы были заняты переправой через Дунай и переброской в Болгарию армии фельдмаршала Листа; но эти войска продвигались довольно медленно из-за зимней погоды, так как дороги были просто ужасны. Параллельно мы также занимались дипломатическими переговорами о присоединении Югославии к тройственному пакту [оси]. В это же время новая беда грозила итальянской армии в Албании. И все это время Гитлер требовал усилить наши войска, оккупировавшие Норвегию, и снабдить их еще 200 береговыми орудийными батареями всех калибров. Я еще долго мог бы продолжать этот список, если бы время не поджимало меня сейчас. Этого должно хватить, чтобы обрисовать тот объем работы, которым — даже во время паузы между нашей победой над Францией и нападением на Советский Союз — была занята наша военная организация, проводя всевозможные исследования, гарантирующие, что не осталась незамеченной ни одна деталь, которая может привести к поражению. День и ночь, даже когда казалось, что ничто уже больше произойти не может, Верховное командование было занято активной деятельностью. Гитлер постоянно держал нас в таком режиме своим неугомонным нравом и фантастическим воображением, что не только помогало ему самому всегда добираться до самой сути вопроса, но и вынуждало его предпринимать самые тщательные меры безопасности, которые только могли претвориться в жизнь.

В конце марта я сопровождал Гитлера в Вену, где в замке Бельведера с обычной пышностью и церемониалом был подписан новый Пакт четырех держав с Югославией...{34} Поздно вечером, когда фюрер вызвал меня к себе, он выразил свое глубокое удовлетворение и облегчение, что больше ему не придется ждать непредсказуемых сюрпризов с Балканского театра. Он прочитал мне письмо, которое он только что надиктовал для Муссолини, содержащее несколько предложений, и прежде всего требование навести хоть какой-либо порядок на морских путях сообщения с Северной Африкой. Для этой цели он предложил снять со старых эсминцев и крейсеров вооружение и переоборудовать их в быстроходные транспортные корабли, которые будут менее уязвимы для вражеских подводных лодок. Гитлер спросил, нет ли у меня возражений насчет этих его радикальных предложений дуче; я решительно помотал головой. Если кто-то и способен был высказать что-то Муссолини, то это был он, Гитлер; так или иначе, это заставит Муссолини понять, что больше так продолжаться не может, в особенности потому, что немецкие войска также зависят от морских поставок. Этой ночью на нашем специальном поезде мы вернулись в Берлин.

Два дня спустя в Белграде был свергнут режим Цветковича, вместе с регентом, принцем Павлом, поклонником фюрера и сторонником его прежней внешней политики; причиной офицерского бунта, по-видимому, стал Пакт четырех держав. Фюрер вызвал меня к себе в рейхсканцелярию, и я прибыл туда одновременно с Йодлем. Войдя в конференц-зал, фюрер показал нам телеграмму, порывисто воскликнув, что он не остановится на этом: теперь он должен сокрушить Югославию раз и навсегда; и вне зависимости от того, что скажет ему новое правительство, он был бесчестно предан, и все их заявления верности теперь будут только ложью, уловкой, чтобы выиграть время. Затем он послал за Риббентропом и главнокомандующим сухопутными силами (Браухичем), и, после того как они пришли, он передал им свои указания: был только один вариант: немедленное, концентрированное наступление одновременно с севера и с востока из Болгарии армией Листа. Нужно немедленно послать за венгерским министром Штожаем и сказать, что Венгрия должна помочь, в награду она получит назад свой любимый Банат; мы все еще увидим, как старый Хорти будет пыхтеть огнем и серой за этот приз.

Я заметил, что предельный срок начала наступления на Восточном фронте не может быть перенесен, поскольку продвижение войск уже выполняется в соответствии с запланированной нами программой максимальной нагрузки железных дорог, и мы ни в коей мере не можем свернуть эту программу; армия фельдмаршала Листа слишком слаба, чтобы противостоять Югославии, к тому же мы не можем полностью положиться на венгров. Вот по этой причине, ответил Гитлер, он и вызвал Браухича и Гальдера; должно быть найдено хоть какое-то решение. В данный момент он хочет навести порядок на Балканах — теперь все намного лучше узнают его. Сербия всегда была склонна к путчу, и поэтому он собирается ее почистить; и так он бушевал, если можно сказать, на всю катушку.

После того как все появились, главнокомандующий сухопутными войсками, министр иностранных дел и т. д., Гитлер объяснил нам ситуацию теперь уже в своей обычной манере и обрисовал свои намерения. Как всегда, это был поток приказов: атаковать Югославию так быстро, как это возможно; армия Листа должна обойти ее справа и, ударив с востока, продвигаться к Белграду с юго-восточного направления с усиленным северным флангом, в то время как германские и венгерские части должны захватить Белград с севера, форсировав Дунай, а новая армия, состоящая из арьергардных частей, предназначенных для наступления на Россию, — стремительно выступить из Австрии. Военное министерство и Верховное командование ВВС должны были немедленно представить соответствующие предложения. Он сам проведет все необходимые переговоры с венграми и сегодня же отправит в Будапешт их министра Штожая. Предложение Йодля, что новому правительству Югославии необходимо отправить ультиматум с ограниченным сроком, фюрер категорически отверг. Министру иностранных дел Гитлер даже не позволил открыть рот. Браухичу было поручено снизить темп передвижения наших войск, чтобы не так сильно препятствовать работе общественного транспорта. Больше никаких обсуждений не последовало; Гитлер, в сопровождении министра иностранных дел, покинул конференц-зал, чтобы встретиться с венгерским посланником в Берлине, который уже ждал его внизу. После короткого обмена мнениями с Гальдером и Йодлем всем нам оставалось только одно: опять за работу!

Если принять во внимание, что все наши предыдущие планы нападения на Россию, греческая кампания и помощь Италии были на данный момент отложены и новая дислокация, передвижение войск, перераспределение, соглашение с Венгрией о содействии в операции, переброска немецких войск и организация всей системы снабжения, — все это приходилось делать экспромтом с нуля, и, несмотря на все это, вторжение в Югославию последовало лишь через девять дней — в сочетании с воздушным ударом по Белграду, — то достижения оперативного штаба Верховного командования, военного министерства и военно-воздушных сил можно признать выдающимися, и львиная доля их, по общему признанию, принадлежала Генеральному штабу сухопутных войск. Фюрер, как никто другой, осознавал это, но он так и не выразил свою благодарность. Я очень хотел, чтобы он по достоинству выразил им свое доверие; Генеральный штаб заслужил свою долю похвалы, вместо встречных обвинений, на которые они так часто натыкались.

Имперский администратор Хорти весьма неохотно относился к участию Венгрии в наших планах: он не желал проводить мобилизацию во время весенней пахоты, поскольку не мог в это время отрывать у крестьян лошадей и работников. Фюрера весьма расстроил такой ответ. Но в итоге встреча Генеральных штабов привела к частичной мобилизации Венгрии, которая собрала небольшую армию и послала ее в Банат, чтобы забрать себе этот маленький кусочек (однако они предоставили германской армии честь идти впереди себя, чтобы вершить свою месть за их спинами). Фюрер написал Хорти письмо, чтобы объяснить, что, пока венгерские войска должны вписываться в общую схему операций, командовать ими будет он сам, но он будет согласовывать их с Хорти, как Верховным главнокомандующим венгерскими вооруженными силами, чтобы не узурпировать суверенные полномочия последнего. Таким образом, последняя преграда к коалиционной войне была успешно и документально преодолена, при учете тщеславия этого старого человека. Политическая ловкость Гитлера позволила ему изъять Хорватию из объединенного вражеского фронта и убедить ее саботировать директиву о всеобщей мобилизации Югославии.

Так как постоянная штаб-квартира фюрера была не готова и не могла быть построена всего за несколько дней, специальный поезд фюрера был превращен в тесный штаб; он был переведен на запасной путь одноколейной ветки рядом с маленькой гостиницей, где оперативному штабу ОКВ предложили скромное жилье и рабочие места, тогда как Йодль и я с нашими адъютантами расположились в поезде-штабе фюрера; штабной вагон служил нам как постоянный кабинет. Наша связь работала безукоризненно, еще одна заслуга офицеров-связистов, постоянно прикрепленных к штаб-квартире фюрера и начальников войсковой связи генералов Фельгибеля и Тиле, которые действительно были великолепны в техническом отношении и часто добивались просто невозможного. Мне в действительности никогда не приходилось жаловаться на связь{35}.

Из этой штаб-квартиры в поезде фюрера мы руководили сначала югославской, а затем и греческой кампаниями до их победоносного финала; обе этих страны капитулировали быстрее чем за пять недель. Последующие за этим события весьма сильно отпечатались в моей памяти: мне запомнился визит Хорти в тесноту нашего спецпоезда; встреча прошла в невероятно дружественной обстановке, так как фюрер на полную мощь включил свое обаяние и прекрасно знал, как польстить пожилому господину — к чему последний был весьма восприимчив. Хорти тем более был очарован, видя, как сбывается мечта всей его жизни: время повернуло вспять, и Банат — одна из прекраснейших и плодородных провинций бывшего королевства — возвращается под его регентство. Во время обеда в нашем тесном вагоне-ресторане я оказался рядом с Хорти за общим столом; он с упоением рассказывал бесчисленные эпизоды из своей жизни морского офицера и фермера, коневода и владельца конюшен для скаковых лошадей. Я навел его на разговор о случаях на охоте, хотя и знал, что это далеко не самая приятная тема для души фюрера: он всегда говорил, что охота — это всегда только трусливое убийство, поскольку олень, самое прекрасное творение природы, не способен защитить себя; но с другой стороны, он славил браконьеров как героев и считал, что из них получаются самые лучшие солдаты; он бы очень хотел создать элитный батальон из браконьеров, говорил он{36}.

После того как фельдмаршал Лист [17 апреля 1941 г.], от лица фюрера и в соответствии с директивами ОКБ, принял капитуляцию Югославии, Гитлер употребил все свое влияние, чтобы добиться прекращения боевых действий с Грецией, одновременно стремясь угодить интересам Италии и чрезмерному тщеславию Муссолини, возложив эту обязанность на генерала Йодля. Фюрер, по существу, был готов сделать грекам великодушное предложение, признав их мужественное сопротивление и то, что не они были в ответе за эту войну: в конце концов, начали ее итальянцы. Он издал приказ об незамедлительном освобождении и возвращении на родину всех военнопленных, как только их разоружат; малоимущее сельское население должно было быть сохранено, а промышленность страны не тронута, за исключением той продукции, которая может быть использована в поддержку британцам, которые высадились в Греции в марте. Если на греческой земле и продолжались какие-либо боевые действия, то они служили только одной цели: полному очищению Греции от англичан и вытеснению их с каждого захваченного ими острова. После того как мы выиграли сражение за гору Олимп, разбили британцев в Фермопилах и выгнали их из Афин, мы преследовали их разрозненные остатки до Коринфа и выбили их из каждого уголка страны, за исключением горстки островов и главной британской базы на Крите. Особого упоминания достойна ссора из-за победного входа войск в Афины: Гитлер хотел сделать это без победного парада, чтобы не обидеть национальную гордость греков. Муссолини же, увы, настаивал на триумфальном входе в город своих войск (которые сначала нужно было срочно перебросить к городу, поскольку они несколько дней, бездельничая, шли позади германских войск, вытесняющих британские войска). Фюрер уступил требованию Италии, и германские и итальянские войска вместе маршем вошли в Афины. У греков этот жалкий спектакль, разыгранный нашим доблестным союзником, которого они честно победили, вызвал только хохот.

Из-за тревоги за маршруты снабжения наших войск, сражающихся в Северной Африке, — понемногу увеличивающихся до численности бронетанковой дивизии под командованием Роммеля — фюрер стал искать способы защиты этих коммуникаций через Средиземноморье от атак британского морского флота, желая предоставить им дополнительные меры безопасности. В то время как Роммель, своими смелыми и стремительными действиями, отразил нависшую над Триполи опасность, в голове Гитлера начал зарождаться план захвата у британцев либо Крита, либо Мальты, пока они были ослаблены своим поражением в Греции; этот проект мог быть осуществлен только воздушным десантом, совместно или следом за атакой войск с моря, причем поддержка итальянцев в последнем аспекте могла быть более чем проблематичной. Вполне возможно, Гитлер хотел показать Муссолини, на что на самом деле похожа средиземноморская кампания. Из двух возможных объектов я отдавал предпочтение операции на Мальте, где, с нашего обоюдного согласия с Йодлем, находилась наиболее опасная для нас и более важная в стратегическом отношении британская база. Но окончательный выбор был оставлен за ВВС, и Геринг решил, что атаковать нужно Крит, явно считая эту задачу наиболее легкой. Гитлер согласился{37}.

Между тем фюрер решил, что новый день «Д» для нападения на Россию должен быть назначен на середину июня. Это потребовало стремительного высвобождения армейских частей, занятых в операциях зачистки на Балканах, и их повторного включения в состав войск, сосредотачивавшихся на нашей границе с Россией. Результатом было недостаточное усмирение Югославского региона, в котором совсем не вовремя, спровоцированная открытыми призывами Сталина и при его энергичной поддержке, вспыхнула партизанская война. К сожалению, немногочисленные оставшиеся там войска не смогли в зародыше задушить это партизанское движение, и с течением времени ситуация осложнилась так, что потребовалось усилить находящиеся там наши силы безопасности, поскольку самоуверенные итальянцы, которые должны были освободить нас от этого бремени, дезертировали по всему фронту и укрепили партизанскую армию Тито, которая вооружилась их оружием.

Британия и Россия делали все, чтобы разжигать новые очаги сопротивления и таким образом связывать наши войска, в то время как новому государству Хорватии, испытывавшему опасения по поводу их «протектора», Италии, ревность Италии к нам только мешала установить внутренний порядок. Фюрер пассивно наблюдал за этой трагедией, не делая ни малейших попыток выказать симпатию хорватскому народу, несмотря на явные интриги Муссолини. Он позволил своему союзнику играть свою партию, поскольку видел, какое это доставляет ему удовольствие, возможно, потому, что тогда другие дела казались ему более важными, или потому, что данные им обещания не позволяли ему вмешиваться.

Из Берхтесгадена мы вернулись в Берлин примерно в начале июня 1941 г. В итоге все Верховное командование было еще раз объединено под моим руководством, пусть всего лишь на несколько недель. Поскольку я не мог находиться в двух местах одновременно, я был вынужден предоставить ОКБ, за исключением оперативного штаба, почти полную независимость по большинству дел в Берлине, хотя, естественно, поддерживал с ними постоянную связь через курьеров или по телефону, даже в мое отсутствие. Возможно, я ошибся в том, что не убедил Гитлер признать, что основная доля моей работы находится в Берлине; но и без того он никогда не давал мне действовать самостоятельно; он вызывал меня к себе, если я отсутствовал более двух дней подряд. Поэтому было просто невозможно внутри высшего командования отделить военный оперативный штаб (сторону командования) от остальных штабов фюрера (стороны военного министерства); было необходимо хоть какое-то связующее звено, и никто не мог заменить меня в этом качестве. Если бы после получения этой должности у меня когда-либо было время, чтобы разработать другую организационную структуру, более подходящую для условий войны, то можно было бы улучшить это положение. Вплоть до 1941 г. сроки моих отлучек из Берлина были еще терпимо короткими; и они еще не были настолько постоянными, как во время войны на востоке, когда передо мной встала проблема, решить которую я уже не мог. В 1944 г. я вознамерился решить ее, назначив Варлимонта начальником штаба и моим постоянным представителем в Берлине; но в результате его многомесячной болезни после покушения 20 июля 1944 г. мы так никогда и не завершили этого.

В середине июня, в самый последний раз перед нападением на Россию, фюрер собрал всех своих высших фронтовых командиров и представителей различных служб Верховного командования, чтобы они выслушали обзор их задач и его финальную речь, в которой он убедительно доказывал свою точку зрения о неизбежной «войне идеологий». Указав, что наши попытки установить на Балканах порядок столкнулись с сильным сопротивлением, он сказал, что из слишком мягкого отношения к гражданскому населению надо извлечь урок; такое обращение было воспринято только как наша слабость, логическим следствием чего стал этот бунт. Он изучил методы старой дунайской монархии, которая постоянно укрепляла власть государства над своими подданными; таким образом, и мы должны ожидать еще больших проблем с советскими гражданами, которых будут подстрекать к насилию и терроризму...{38} Поэтому, сказал он, железный кулак может в конечном счете оказаться и самым добрым способом: террор можно сокрушить только контртеррором, а не процедурами военного трибунала. Он сам сокрушил террористическую тактику Коммунистической партии Германии не буквой закона, а грубой силой своих частей СА [чернорубашечников].

Только теперь я начал осознавать то, что я записал для моего адвоката в своих заметках на Рождество 1945 г.; Гитлер был одержим идеей, что его предназначением было уничтожить коммунизм до того, как он уничтожит нас. Он считал, что нет смысла полагаться на долговременные пакты о ненападении с русским коммунизмом; он осознавал, что если он не сможет разорвать то железное кольцо, которым Сталин — в союзе с западными державами — может окружить нас в любой момент, если захочет, то это приведет к экономическому краху Германии. Он с презрением относился к заключению мира с западными державами любой ценой и делал ставку только на одну карту: войну! Он знал, что если эта карты лягут против него, то весь мир встанет под ружье против нас. Он также знал, что означает война на два фронта. Но он взвалил на себя эту ношу, поскольку неверно оценил ресурсы большевизма и сталинского государства, что и привело к гибели как его самого, так и созданного им Третьего рейха.

Но, несмотря на это, летом 1941 г. казалось, что восточный колосс все-таки рухнет под могучими ударами немецкой армии, поскольку первые и, вероятно, самые лучшие передовые советские войска были, фактически, к осени уничтожены, они понесли чудовищные потери и в живой силе, и в технике: тысячи крупнокалиберных орудий и единиц бронетехники были в беспорядке разбросаны по полям сражений при первых акциях окружения, а количество пленных перевалило далеко за миллион. Хотелось бы знать, какая еще армия в мире могла бы противостоять таким сокрушительным ударам, не приди ей на помощь бесконечные просторы России, нескончаемые людские ресурсы и русская зима?

Уже в конце июля Гитлер считал, что действующая Красная армия не только разбита, но и ядро их обороны было подорвано настолько серьезно, что они уже были не в состоянии восполнить эти громадные материальные потери до того, как страна будет побеждена полностью. По этой причине — и это представляет большой исторический интерес — он уже в конце июля или в начале августа распорядился переключить производство большей части военной промышленности (не считая производства танков), на ускоренное производство снаряжения для военно-морского флота (подводных лодок) и ВВС (самолетов и зенитных орудий), предполагая усиление войны против Британии, в то время как на Восточном фронте армия должна была удерживать побежденного противника под контролем имеющимся вооружением, но с удвоенными танковыми силами.

Еще до ночи с 21 на 22 июня 1941 г. поезд фюрера с его самым близким окружением, включая Йодля, меня и наших адъютантов, прибыл на новую штаб-квартиру фюрера в лесной лагерь около Растенбурга. Оперативный штаб военного министерства был размещен в очень большом лесном лагере, в тринадцати милях{39} от нас, в то время как Геринг, главнокомандующий германскими ВВС, перевел свой штабной поезд в другой лагерь, находящийся в соседнем Иоганнесбургском лесу; в результате чего все верховные главнокомандующие могли в любой момент пообщаться или в течении часа (а возможно, и намного быстрее при помощи своих легких самолетов «шторьх») собраться по приказу фюрера.

Оперативный штаб ОКБ находился в отдельном лагере, на расстоянии тысячи ярдов{40} от собственной штаб-квартиры фюрера, в секретной зоне I. Я довольно часто пролетал над этим местом на различной высоте, но, несмотря на то что я точно знал его местонахождение, я никогда не мог рассмотреть его с воздуха, за исключением четкой линии дороги, проходящей через лес, и одноколейной железнодорожной ветки, закрытой для обычного движения. В стороне, примерно в 2 или 3 милях{41}, была оборудована посадочная площадка, на которой находились самолет фюрера, курьерские подразделения и самолет самого ОКБ. Хотелось бы мне знать, сколько перелетов я совершил оттуда с 1941-го по 1944 г. Я даже слышал об одном летальном несчастном случае, произошедшем на этом аэродроме, когда министр [снабжения] д-р Тодт в феврале 1942 г. разбился при взлете на «Хейнкеле-111».

Каждый полдень, в присутствии фюрера, проводилось военное совещание, где обсуждались утренние телеграммы, поступившие от различных верховных главнокомандующих, которые, в случае военного министерства, были основаны на ежевечерних последних донесениях из групп армий. Только главнокомандующие в Финляндии, Норвегии и Северной Африке докладывали непосредственно в ОКБ, предоставляя копии к сведению военного министерства.

По традиции военную обстановку, включая военные аспекты, обрисовывал генерал-полковник Йодль, кроме тех случаев, когда на совещании присутствовали главнокомандующий сухопутными войсками и начальник Генерального штаба сухопутных сил; в этом случае обстановку в армии докладывал генерал Гальдер. После 19 декабря 1941 г., когда Гитлер самолично возложил на себя обязанности главнокомандующего сухопутными войсками, начальник Генерального штаба должен был каждый день передавать ему сводки с Восточного фронта и лично получать приказы фюрера, а если ситуация становилась более напряженной, он [Гальдер] должен был также появляться и на вечерних совещаниях, ближе к полуночи, во всех остальных случаях обстановку докладывал генерал-полковник Йодль, в более узком кругу офицеров. Все инструкции, выданные фюрером в этих ситуациях, этой же ночью по телеграфу отправлялись оперативным штабом ОКБ по соответствующим штабам, после того как их основная суть была уже передана по телефону.

Эти короткие совещания выполняли и второстепенные функции, позволяя фюреру издавать вереницу приказов, относящихся не только к проблемам стратегии, но и к совершенно другим областям, не связанным с вопросами ведения войны. Поскольку Гитлер никогда не мог удерживаться на сути обсуждаемого вопроса, он постоянно отклонялся от темы на вновь возникающие проблемы, дневные совещания затягивались в среднем часа на три, а вечерние никогда не продолжались меньше часа, хотя сами стратегические и тактические вопросы не занимали, как правило, и доли этого времени. В результате я, уже ознакомившись с утренней или вечерней военной обстановкой по сводкам оперативного штаба или из вечерних докладов Йодля, никогда не мог отлучиться с этих отнимающих уйму времени совещаний у фюрера, поскольку у Гитлера в любой момент могли возникнуть всевозможные вопросы, указания и мероприятия, не имеющие даже отдаленного отношения к стратегии или дипломатии, но которые я должен был брать на себя и по которым он обращался ко мне, как к его начальнику штаба, хотя они совершенно не входили в компетенцию Верховного командующего.

Все это можно приписать только беспорядочному мышлению этого автократа и его modus operandi; так я обнаружил, что оказался вовлечен чуть ли не во все сферы деятельности государства и партийного аппарата, причем совершенно не по собственной воле. Видит Бог, я откладывал свою работу ради того, что было совершенно не связано с моими обязанностями; мой адъютант и я могли бы составить бесчисленный список случаев, когда посетители, корреспонденты и телефонные абоненты обращались ко мне со всевозможными требованиями или по другим вопросам, добавляя стереотипное оправдание словами: «Фюрер направил меня к вам!» Или: «Когда я докладывал об этом фюреру, он заявил, что это касается также и вооруженных сил». Или: «Вы должны известить об этом и вооруженные силы» и т. д. Или: «К кому в ОКБ я должен обратиться по этому важному вопросу?», или же использовали другие всевозможные стандартные формулировки.

Для всех этих посторонних лиц ОКБ, военное министерство и вооруженные силы означали только одного человека: Кейтеля. Это было настолько характерно, что даже глава юридического департамента Верховного командования д-р Леман объяснял моему адвокату, что мое имя было привязано ко всем возможным вопросам, которые меня совершенно не касались.

А что я должен был сделать? Мог ли я, на совещании, в присутствии двадцати пяти человек, ответить Гитлеру, когда он лично давал мне подобные распоряжения: «Мой фюрер, это не имеет ко мне никакого отношения, передайте свои требования своему секретарю»? Могли ли те люди, что обсуждали с Гитлером свои проекты и которых он отправлял сначала переговорить со мной, ответить ему: «Мы не можем этого сделать, Кейтель просто выгонит нас с глаз долой»? Все это было совсем не так просто; нельзя возложить всю вину за это на мое якобы добродушие или глупость, вся система была неправильной.

Мог ли я предвидеть все это, когда на свет появилась эта недоразвитая должность — начальник Верховного командования? Дали ли мне время после 4 февраля 1938 г. на то, чтобы откорректировать недостатки в организационной структуре, которая на самом деле предназначалась только для того, чтобы объединить власть Гитлера и исполнительную власть с военными экспертами, в качестве его помощников?

В королевской прусской традиции истинный фельдмаршал был слишком хорош для этого, и сама должность была слишком скромна для произведения в фельдмаршалы. После моей последней и благополучной военной должности в качестве командира дивизии я стал «кабинетным» генералом; в Первую мировую войну я был старшим офицером штаба дивизии на протяжении двух лет и был горд разделить со своими командирами ответственность — какой мы представляли ее в те дни — за наших бравых солдат. Вторую мировую войну я закончил фельдмаршалом, неспособным командовать кем бы то ни было вне фактической структуры ОКБ, кроме моего шофера и денщика! И теперь я должен отвечать за все те приказы, что были отданы без моего совета и против моей совести: эту горькую пилюлю трудно проглотить, но, по крайней мере, будет честно, если, делая это, я приму на себя ответственность за все ОКБ.

Целью Гитлера было убедить свое самое близкое окружение в значимости вооруженных сил, представив их в лице фельдмаршала. Генерал Шмундт, наоборот, сказал мне после моего повышения, что фюрер этим хотел выразить мне свою благодарность за подписание соглашения о прекращении боевых действий с Францией. Пусть так и будет! Моя приверженность традициям дает мне повод сожалеть о том, что звание фельдмаршала перестало присваиваться только тем генералам, которые выказали особую отвагу перед лицом врага.

Однако вскоре после наших первых побед вновь начали вспыхивать старые споры между Гитлером и военным министерством. Стратегия Гитлера разительно отличалась от предложенной военным министерством: в то время как последнее настаивало, чтобы группа армий «Центр» нанесла удар с целью захватить Москву и завладеть Валдайской возвышенностью в северном направлении и таким образом перерубить связь Ленинграда со столицей, Гитлер хотел остановиться на общей линии от Одессы до Чудского озера, через Орел и Смоленск, отобрав для этого часть сил у группы армий «Центр» (самой сильной и оснащенной танками из всех групп армий), и использовать усиленную группу армий «Юг», чтобы отнять у противника весь Донецкий бассейн и нефтяные месторождения Майкопа и Краснодара{42}.

Затем он хотел захватить Ленинград усиленной таким же образом группой армий «Север» и соединиться с Финляндией. Две последние группы армий были недостаточно сильны, чтобы выполнить эти задачи без подкрепления.

Гитлер представлял себе эти цели на флангах как имеющие огромное экономическое значение в случае Донецкого бассейна, а также политическую и морскую ценность в случае с Финляндией и Балтикой: с точки зрения военной стратегии его интересовал не сам город Ленинград, как таковой, или его мировой статус как многомиллионного города, а морская база в Кронштадте и ее уничтожение как ключевой военно-морской базы. Она представляла огромную опасность нашим коммуникациям и учениям подводных лодок в Балтийском море. Военное министерство, наоборот, считало, что в их планах заложен ключ к быстрому окончанию войны. Но фюрер остался при своем мнении.

Он решил вылететь в штаб группы армий «Центр» (в г. Борисов) и вызвал туда двух командующих танковыми армиями, Гота и Гудериана, для встречи с ним. Я сопровождал Гитлера и участвовал в этом совещании между главнокомандующими группы армий «Центр», фон Боком и двумя танковыми генералами, каждого из которых он [Гитлер] хотел перевести в соседние группы армий в качестве начала усиления, но столкнулся с глухой стеной неприятия, два танковых генерала даже зашли настолько далеко, что заявили, что их части измотаны сражениями и потребуется две или три недели на перегруппировку и капитальный ремонт танков до того, как они вновь будут в состоянии полной боевой готовности.

Естественно, мы не могли проверить эти заявления; эти два генерала остались непоколебимы — несмотря на присуждение им Рыцарских крестов с дубовыми листьями — и отвергли любые другие возможности использования их частей, по крайней мере на таких отдаленных районах фронта. Фон Бок также, естественно, не желал терять эти части и поэтому тянул ту же песню. Все трое прекрасно знали о наступательных планах военного министерства и видели в них панацею для себя; любое ослабление группы армий «Центр» могло нарушить этот план, который притягивал их всех.

Если бы даже фюрер и мог видеть правду в их уловках — что, впрочем, не являлось великим подвигом ни для кого, — он так и не решился приказать военному министерству не принимать во внимание их заявления и высвободить этих двух танковых генералов, как он того хотел, даже несмотря на то что тот срок, который они требовали на восстановление, мог задержать его запланированную операцию примерно на четыре недели. Военное министерство, группа армий «Центр» и танковые командиры единым фронтом выступили против своего фюрера. Он был уверен, что они просто не хотят этого делать и только заявляют, что они не готовы к этому; так он сам сказал мне тогда.

В глубине души Гитлер очень сильно разозлился на военное министерство, но смог проглотить свою обиду. В итоге пришли к компромиссу, который, естественно, привел к крушению великого стратегического главного плана Гитлера, по крайней мере той его части, которая касалась Ленинграда на севере. Гитлер, в свою очередь, запретил атаковать Валдайскую возвышенность, как типичный пример устаревшей тактики Генерального штаба «захвата высот». Однако свою полную ярость Гитлер не проявлял до тех пор, пока группа армий «Центр» не воплотила в жизнь свою мелкомасштабную операцию по осуществлению необходимой свободы передвижения их южного фланга для наступления на Москву, и танковая группа Гудериана для этой операции чудесным образом «выздоровела» за удивительно короткое время.

На сей раз Гитлер вмешался сам, в результате чего восточнее Киева группа армий «Центр» начала свое наиболее изнурительное сражение с русскими. Как часто мне приходилось выслушивать его разглагольствования о непокорных, капризных генералах, которые расстраивали его превосходные планы. Между тем поскольку так много времени было потрачено на эту не совсем удовлетворительную победу восточнее Киева, то ввиду наступающей поздней осени и сопутствующих ей бездорожья и слякоти Гитлер сам должен был полностью отказаться от своего стратегического главного плана, потому что одна только перегруппировка заняла слишком много нашего драгоценного времени.

Поэтому он поручил группе армий «Центр» операцию по двойному окружению в районе Вязьмы и Брянска, как предпосылку для плана — от которого военное министерство еще не отказалось — оккупировать Москву до начала зимы. Крах этой последней операции и разразившаяся катастрофа в снегах и льдах жесточайшей зимы, не случавшейся в Центральной России с начала XIX века, хорошо известны. Однако было бы интересно в качестве военного исследования проанализировать, какие перспективы могли бы быть у оригинального плана Гитлера и какие последствия имела бы русская кампания в 1941 г., особенно если — как мне сказал один русский офицер штаба — они уже предвидели намерения военного министерства еще осенью 1941 г. и потому уже несколько месяцев стягивали к Москве все свои наиболее крупные силы, вместе с дальневосточными дивизиями и армией запаса. Какими были бы последствия таких действий для плана Гитлера? Могло ли это повлиять на его шансы на успех? На сегодняшний день это для меня остается еще открытым вопросом, но это, безусловно, дает мне пищу для размышления: ошибки в общей стратегии никогда нельзя исправить в той же самой войне. Но этим я ни в коей мере не хочу сказать, что план военного министерства сам по себе был ошибкой: истинной ошибкой было пойти на компромисс, если та отсрочка, требуемая группой армий «Центр» перед началом наступления, не была на самом деле жизненно важной необходимостью восстановить боевые качества их войск. Поскольку план наступления фюрера, безусловно, требовал немедленных и изнурительных походных маршей; и никогда нельзя забывать принцип генералов: «Моя армия еще может атаковать, но выйти на марш — уже нет».

В течение лета 1941 г. на всех театрах военных действий значительно возросло сопротивление гражданского населения нашим оккупационным войскам, участились случаи нападения на немецкие силы безопасности и военные учреждения. В то время как партизанская война на Балканах стала более угрожающей, ввиду открытой поддержки Британии и Советского Союза, что вынудило нас начать полномасштабную операцию против партизанских центров, диверсионные акты с ужасающей частотой стали происходить и во Франции, и даже в Бельгии. Повсеместные воздушные выброски агентов и замаскированных диверсионных отрядов, подрывные акции, сбрасывание оружия, боеприпасов, радиопередатчиков и шпионов происходили чуть ли не каждый день. Не было сомнений, что на западе за всем этим стояла Британия: она старалась подстрекать население к саботажу против оккупационных войск, к уничтожению промышленных предприятий, коммунальных сооружений, транспорта и электростанций, провоцировать общие волнения и нарушение общественного порядка; она надеялась подтолкнуть население к пассивному сопротивлению и даже спровоцировать нас на репрессивные действия, которые, в свою очередь, создали бы благодатную почву для дальнейшего роста движения Сопротивления. Вначале французская полиция еще весьма эффективно сотрудничала с нами, преследуя и ликвидируя саботажников во Франции, но вскоре и с ними стали происходить ощутимые изменения, часто доказывающие их сочувствие преступникам и даже до некоторой степени соучастие в этой партизанской войне против нас.

Просьбы об усилении наших войск безопасности и полицейских отрядов поступали все более и более настойчиво, и первые попытки организовать меры безопасности путем взятия заложников и жестких репрессий стали теперь обыденным делом. Поскольку с Балкан тоже поступали призывы о присылке войск, а наши силы безопасности, выделяемые на разраставшуюся с каждым днем оккупированную территорию Советского Союза, уже не справлялись, фюрер потребовал проведения драконовских репрессивных мер и безжалостных действий, чтобы остановить террористов, до того как ситуация выйдет из-под контроля — прежде чем движение Сопротивления разрастется во много раз превосходящую нас силу, так что все наши оккупационные власти не смогут справиться с ней.

Таким образом, летом и осенью 1941 г. в свет вышли первые приказы о борьбе с этими новыми предательскими методами борьбы за нашей спиной, вредительско-диверсионной войны, начатой по воле темных сил — «секретных служб» [обратите внимание!] — бандитами, шпионами и другими скрывающимися подонками, затем поддержанными идеалистами, которых теперь все прославляют как великих и патриотичных национальных «героев».

Эти приказы вместе с «законами о заложниках» других командующих составили декрет фюрера «Nacht und Nebel» — «Мрак и туман», который подписывал я сам, куда входили также все другие жестокие приказы 1942 г., предназначенные для того, чтобы превзойти врага в их самом дегенеративном методе ведения войны, всю жестокость и эффективность которой можно было оценить по достоинству только в моем кабинете, куда стекались все эти отчеты. Целью этих приказов было без прикрас показать всем немецким офицерам, которые были воспитаны в воображаемом мире «рыцарской» войны, что, столкнувшись с такими методами, выживет только тот, кто не побрезгует прибегнуть к самым безжалостным репрессиям в ситуации, когда «беззаконная война теней» стала бесчестно использовать преступление, чтобы запугивать оккупационные власти и терроризировать все население страны. Эти методы секретной службы Британии были слишком чужды для нас, немцев, и для нашего менталитета, что служит оправданием такого предупреждения нашим людям; но правильно ли было убеждать их в том лозунгом: «Терроризм можно победить только терроризмом», может быть, и правы те, кто теперь, при взгляде назад, оспаривает это. Пока любой добропорядочный немец учует запах дыма, его дом уже будет объят пламенем...

В начале июня 1941 г., после моего возвращения в Берлин, я застал у нас дома Ганса Георга. Его раненое бедро уже полностью зажило, но из-за многочисленных операций мускулы и сухожилия причиняли ему при ходьбе ужасные страдания. Поэтому в итоге я разрешил ему перевестись из Хальберштадского полка в 29-й самоходный артиллерийский полк, который входил в 29-ю (самоходную) дивизию. Он всегда мечтал об этом, служа в моторизованной части, с новой боевой кавалерией. Сияя от счастья, он вновь покинул дом для нового полка. Когда он попрощался с матерью и сестрами, которые, как и он, не знали о том, что ждало его в будущем, я проводил его до двери и с тяжелым сердцем простился с ним. Я сказал ему: «Да пребудет с тобой Господь! Будь храбрым, но не делай глупостей и опрометчивых поступков, пока ты не должен будешь это сделать». Он, скорее всего, не понял меня, но быстро обнял меня и, счастливый, пошел по тропинке со своим чемоданом, винтовкой и обмундированием. Когда я вернулся в гостиную, жена сказала мне: «Ты вел себя с ним совсем по-другому и так серьезно! Что случилось?» Мне конечно же не удалось обмануть тонкое чутье матери. Я уклонился от прямого ответа, пробормотав, что предупредил его о том, чтобы он был осторожен со своей ногой.

Тяжелейший удар обрушился на нас, уже 18 июля мы получили известие, что он умер в полевом госпитале от тяжелого ранения, полученного днем ранее во время воздушного налета русских. Моя жена с остальной семьей была в это время в Хельмшероде: кто должен был сказать ей, что ее любимый сын, тот, о котором она так часто беспокоилась, был теперь похоронен в чужой земле, под Смоленском? С этой печальной миссией я отправил в Хельмшерод профессора Ниссена [семейного врача], поскольку я опасался, как моя жена, с ее чувствительным сердцем, воспримет эту новость. Тогда я впервые узнал, какими храбрыми бывают сердца жен и матерей.

Соболезнования фюрера были выражены в личном письме к моей жене; она была очень признательна за это. Хотя мы с женой были против публикации некролога, но фюрер все-таки распорядился опубликовать его, объяснив нам, что немецкий народ должен знать, что сыновья высокопоставленных полководцев тоже отдают свои жизни на поле боя.

С началом операции против России фюрер распределил структуру оперативного командования остальных театров военных действий, возложив ответственность за Финляндию, Норвегию, запад, Северную Африку и Балканы непосредственно на себя, то есть на Верховное командование, разгрузив таким образом военное министерство. В 1941 г. реальные боевые действия велись только в Финляндии, Северной Африке и на Балканах; в остальных же так называемых театрах военных действий ОКБ в основном шла только партизанская война.

Фюрер создал такое управление, потому что, за исключением Атлантического побережья, на этих театрах велись «коалиционные» войны, в которых Гитлер по политическим соображениям взял на себя и командование, и ответственность за сотрудничество с нашими союзниками: он непременно хотел оставить за собой все переговоры с главами их государств и штабными генералами. В то же самое время такое управление принесло значительное облегчение Генштабу сухопутных войск, хотя организация сухопутных войск все еще продолжала нести ответственность за поддержку их боеспособности, оснащение и снабжение.

По сути, я считал термин «театр военных действий ОКБ», который стал общеупотребительным, несчастной ошибкой: это привело к неверному пониманию фактической всеобъемлющей роли Верховного командования как наивысшего органа власти, главенствующего над всеми тремя родами войск на всех театрах военных действий; это неверное представление было в дальнейшем усилено тем, что фюрер полностью отстранил Верховное командование от руководства наступательными операциями против Советского Союза, кроме вопросов, касающихся Финляндии. Самым верным решением было бы передать руководство всеми тремя родами войск на каждом отдельном театре военных действий одному человеку, с полномочиями всех объединенных родов войск, дав ему власть над сухопутными силами, флотом и ВВС; который, в свою очередь, будет отвечать перед Верховным командованием. Но сами главнокомандующие и их штабы были совершенно не готовы к этому, а главнокомандующие военно-морским флотом и ВВС отказались подчинить свои локальные контингенты такому объединенному командованию.

Вмешиваться в это мог только Гитлер, и тактически, и как посредник: ни Редер, ни Геринг совершенно не желали передавать свои полномочия главнокомандующих на всех театрах военных действий над своими контингентами, поскольку боялись, что утратят свое непосредственное влияние на них, хотя они сами должны были назначать местных командиров, которым они не могли отказать в предоставлении широких полномочий на самостоятельные действия. Я не продвинулся в предлагавшихся мной экспериментах по перераспределению полномочий дальше одного или двух робких начинаний, в то время как общее оперативное руководство войной на море и в воздухе было целиком оставлено за главнокомандующими соответственно морских и воздушных сил.

В результате в Советском Союзе командовал Генеральный штаб сухопутных войск — или, если быть более точным, Гитлер и Генеральный штаб сухопутных войск, за полным исключением Верховного командования. Я должен отметить это ради исторической точности, поскольку Советский Союз — по крайней мере, на Нюрнбергском трибунале — считает, что эти приказы на самом деле исходили от ОКБ.

С самого начала в русской кампании из наших союзников участвовали Румыния и Финляндия; а после ее начала Италия, Венгрия и Чехословакия, каждая из которых внесла вклад небольшим контингентом, экспедиционными войсками, силой примерно слабого механизированного корпуса, а чехи — примерно легкой пехотной дивизии. Гитлер окончательно договорился с Антонеску в Мюнхене; последний с готовностью согласился увеличить численность советников, прикрепленных к нашей военной миссии [в Румынии], и сделал из этого правильные выводы; я участвовал в этих переговорах, вместе с командиром сухопутных войск, выделенным для немецких частей, генералом кавалером фон Шобертом, и начальником нашей военной миссии, генералом Ханзеном. Целью Антонеску, очевидно, было вернуть Бессарабию, и этой причины ему было достаточно, чтобы мобилизовать большую часть своей армии; истинная цель нашего нападения и его дата были от него намеренно скрыты.

В мае 1941 г. в Зальцбурге я встретился с финским начальником Генерального штаба, генералом Хайнрихсом, с которым мы достигли основных соглашений по утвержденному Гитлером вопросу о разрешении на сосредоточение немецких войск под командованием генерал-лейтенанта фон Фалькенхорста на финской территории; это соглашение впоследствии было доведено до его окончательной формы Йодлем. Ни Йодль, ни я и не подозревали, что наша миссия была только подтверждением предварительных переговоров, уже состоявшихся в Цоссене несколькими месяцами ранее, между Гальдером и Хайнрихсом.

Генерал Хайнрихс отнесся к нам с пониманием и со всей готовностью согласился передать все наши требования маршалу Маннергейму, как мы и хотели. По моему мнению, генерал Хайнрихс производил весьма благоприятное впечатление, поэтому я доложил фюреру, что Финляндия не собирается упустить свой шанс свести старые счеты за нападение на них России зимой 1939/40 г. Мы сразу же получили согласие отправить к маршалу, независимо от нашего военного атташе, своего генерала с неограниченными полномочиями, и нам никогда не пришлось пожалеть о том, что наш выбор пал на генерала Эрфурта.

Фюрер строго-настрого запретил проводить какие-либо дипломатические переговоры и даже переговоры на штабном уровне, с Венгрией и Чехословакией, хотя военное министерство и отмечало их важность, ввиду текущих планов транзита наших войск через эти страны и переброски их по железным дорогам. Гитлер, однако, на уступки не пошел, несмотря на связанный с этим риск; он опасался, что секретность этой операции будет раскрыта, и не соглашался, что преимущества заблаговременной подготовки перевесят эти недостатки. В данном случае никакого особого ущерба не получилось, хотя я и не знаю, в какой степени венгерский Генеральный штаб позволил нам провести некоторые подготовительные меры.

Наше нападение 22 июня было в действительности тактическим, но никак не стратегическим сюрпризом для Красной армии.

Венгрия и Чехословакия, исключительно по своей собственной инициативе, подняли свои экспедиционные войска после того, как начались боевые действия, — естественно, что они твердо рассчитывали расширить свои границы — и предоставили их в распоряжение военного министерства. Но уже в сентябре 1941 г. венгерский начальник Генерального штаба [Штомбателий] сообщил мне, что он хотел бы посетить штаб-квартиру фюрера, поскольку он хочет отозвать венгерскую маневренную бригаду (дивизию) — вопреки желанию военного министерства — даже до того, как наши войска форсируют Днепр: она не была экипирована для зимней кампании, и в будущем году войны ее необходимо дополнить новыми частями. После короткого и традиционного приема в штаб-квартире фюрера дискуссии были переведены на Гальдера и меня. Я устроил банкет для генерала Штомбателия (известного также как Клаус — типичный шваб) в моем поезде, а днем привез его в штаб военного министерства, где ему показали некоторые вещи.

Я был настолько раздражен его многочисленными, более чем оскорбительными замечаниями по поводу нашего командования и использования единственной венгерской «легкой дивизии», что резко сказал ему, хотя и в рамках протокола, что нужно прежде всего отучить свои войска от привычки грабить и мародерствовать всюду, где бы они ни прошли, и отправлять все награбленное к себе домой. Когда он понял, что его заносчивые манеры не производят на меня никакого впечатления, а скорее дают совершенно противоположный эффект, он вдруг стал очень дружелюбным, начал расточаться в лести всему нашему командованию сухопутных войск и не мог выразить свое восхищение фюрером, который произвел на него такое глубокое и неожиданное впечатление, когда он в общих чертах изложил ему по карте общую обстановку на Восточном фронте. Этим вечером он оставался гостем военного министерства; на следующий день он вылетел домой, договорившись с Гальдером о компромиссе, который предусматривал более поздний отвод венгерских войск.

В начале 1942 г. я по поручению фюрера поехал к нему в Будапешт с ответным визитом. Моя миссия была трудной: я должен был просить проведения мобилизации венгерской армии мирного времени и отправки по крайней мере ее половины для участия в запланированных летних операциях. В это время Венгрия располагала примерно 23 бригадами в процессе превращения их в малые дивизии, в том числе горно-стрелковые бригады и кавалерийские части, не считая оккупационных войск, которые уже были переданы или обещаны военному министерству в качестве служб безопасности в тылу. Кроме посещения имперского администратора [Хорти], военного министра [фон Барта], премьер-министра [фон Бардосси] и других, я принимал участие на двух отдельных утренних, весьма обстоятельных переговорах с начальником Генерального штаба и военным министром.

В первый день мы не продвинулись дальше продажи лошадей, за которых мы могли бы расплатиться с ними поставкой большой партии оружия. Естественно, в этом вопросе я пошел на уступки, поскольку без противотанковых орудий, стрелкового оружия и прочего современного вооружения венгерские войска окажутся бесполезными для нас перед лицом вооруженных современным оружием русских. Но когда этим вечером Штомбателий сам отвозил меня на своей машине на устроенный для генералов большой банкет, он вдруг неожиданно спросил меня, о каком необходимом мне количестве «легких дивизий» я просил его сегодня утром. Задумавшись на мгновение, я ответил: «Двенадцать!» Он сказал, что он тоже подумал о таком количестве; он может пообещать мне девять легких пехотных дивизий и еще одну довольно слабую танковую дивизию и добавил, что он собирается сформировать для нас и вторую танковую дивизию, если мы незамедлительно пошлет им танки, которые фюрер лично обещал имперскому администратору. Кроме этого, в наличии осталась только кавалерийская дивизия, которую Хорти на данный момент ни за что не отдаст. Если я буду добиваться обещания от имперского администратора во время завтрашнего визита, он поддержит меня. Противодействие бы тогда шло только от военного министра и самого Хорти, который, под влиянием премьер-министра, боялся намерений Румынии и парламента. Так, за эти несколько минут, до того как наша машина остановилась перед дверями отеля, между нами и было достигнуто соглашение. Я был доволен его итогом, поскольку несколько хорошо экипированных и хорошо обученных дивизий были для нас более ценными, чем многочисленные подразделения со слабой боевой мощью.

Хотя на следующее утро в наших трехсторонних переговорах все еще и возникали разные критические пункты, когда мы дошли до обсуждения деталей, где мне противостояли две других стороны, а в одном вопросе мы столкнулись так, что мне даже пришлось пригрозить прервать переговоры, но в конечном счете мы все-таки выработали соглашение и зафиксировали его на бумаге, особо оно касалось масштабов и графика поставок немецкого снаряжения.

Моя аудиенция у имперского администратора прошла более гладко, чем я ожидал, так как начальник Генерального штаба явно подготовил для этого почву. Этот пожилой господин был в очень хорошем настроении, и его отношение ко мне было весьма любезным. В конце аудиенции германский посол устроил банкет, на котором особое впечатление на меня произвел разговор a deux{43} с премьер-министром Бардосси: он сказал мне, что он прекрасно понимает, что эти десять дивизий будут использоваться на Восточном фронте как отдельные силы от запланированного нами укрепления сил безопасности, патрулирующих оккупированную русскую территорию, но он серьезно обеспокоен тем, что совершенно не представляет, как он объяснит парламенту венгерского народа, почему они должны участвовать в войне Германии. Люди совершенно не готовы к этому. Никто из них, сказал он, и не думает о войне, возможно, только против Румынии. Я сказал ему, что теперь для этой борьбы с большевизмом Европа должна приложить все усилия, и совершенно непонятно, как они в такой момент могут думать о сведении старых счетов с Румынией: это было выше моего понимания! На этом наш разговор закончился, так как обед был подан. Вечером я вылетел обратно в штаб-квартиру фюрера. Не сомневаюсь, Штомбателий был самым дальновидным из них; он оказывал весьма сильное влияние на имперского администратора. Таковым, во всяком случае, было мое впечатление.

После того как 11-я армия под командованием генерала фон Шоберта, ведя наступление из Румынии совместно с румынскими войсками, в августе 1941 г. соединилась с группой армий «Юг» и после нескольких тяжелых сражений освободила от врага Бессарабию, в штаб-квартире группы армий «Юг» фельдмаршала фон Рундштедта состоялась первая встреча маршала Антонеску с фюрером. После военного совещания и переговоров на высшем уровне фюрер лично, в присутствии фон Рундштедта и меня, наградил Антонеску Рыцарским крестом; и было очевидно, что румынский маршал вполне заслужил это. По оценке группы армий, его исключительно деятельное вмешательство и личное влияние на румынских офицеров и солдат было достойно подражания; эти качества, как отмечали его немецкие помощники, характеризовали военную выправку этого главы государства.

Конечно же Муссолини не желал отставать от Венгрии и Румынии и предложил фюреру итальянский легкий (механизированный) корпус, в ответ на танковый корпус Роммеля в Африке. Военное министерство взбесило такое предложение, поскольку они не считали это справедливым возмещением, потому что было нерационально возлагать такую ношу на нашу перегруженную этим летом систему железных дорог, поскольку итальянцы могли быть переброшены на фронт только за счет уменьшения необходимых военных поставок.

Пока итальянцы продвигались к фронту, Муссолини, по приглашению фюрера, прибыл во вторую штаб-квартиру Гитлера, расположенную в Галиции. Два штабных поезда были переведены в специально приспособленный для этого железнодорожный туннель. На следующее утро, на рассвете, мы все, на нескольких самолетах, вылетели в Умань к фон Рундштедту; после общего военного совещания и рассказа Рундштедта о битве за Умань мы на автомашинах выехали осмотреть итальянскую дивизию.

Впечатление от увиденных нами бескрайних — по немецким стандартам — черноземных просторов и необъятных размеров полей Украины было ошеломляющим. Часто на этом мягко покачивающемся, открытом и лишенном деревьев ландшафте нельзя было увидеть ничего, кроме протянувшихся на многие мили громадных, кажущихся бесконечными, пшеничных полей. Можно было ощутить девственность этой земли, которая по немецким стандартам была возделана только на треть своих возможностей; а затем вновь безбрежные просторы раскинувшейся распаханной земли, ждущей озимого сева{44}.

На фюрера и на нас, немецких солдат, парад и приветствие итальянских войск — несмотря на их верноподданнический возглас: «Evviva Duce!» — был бесконечным разочарованием: их офицеры были слишком стары и представляли такое жалкое зрелище. Как вообще можно было предположить, что такие войска могут выстоять перед русскими, если они потерпели крах даже при встрече с жалкими греческими крестьянами? Фюрер верил в Муссолини и в его революцию, но дуче не был Италией, а итальянцы везде были итальянцами. Это были наши союзники, которые уже не только стоили нам так дорого и которые не только бросили нас в трудную минуту, но и которые в конце концов предали нас.

После потери моего сына на меня обрушился еще один страшный удар: в бою погиб мой близкий друг фон Вульф-Вустервиц; он был командующим померанским пехотным полком и был убит, находясь во главе своих героических солдат, ведя их в атаку.

Скрытая напряженность в отношениях между фюрером и фон Браухичем значительно спала, по крайней мере внешне, ввиду сокрушительной победы группы армий «Центр» в двойном сражении за Вязьму и Брянск, но после наших первых поражений снова стали сгущаться тучи.

У Гитлера была привычка при всех неудачах искать козла отпущения, и особенно если в конечном счете виновным оказывался он сам. Когда фон Рундштедт на юге и фон Лееб на севере были в конце концов вынуждены отвести свои передовые части, которые вели наступление под Ростовом-на-Дону и Тихвином, на чем настаивал сам Гитлер, вряд ли можно было возложить вину за это на военное министерство или этих двух главнокомандующих. Фон Рундштедт весьма решительно протестовал против приказа, запрещающего ему отодвигать свою линию фронта к реке Миус, который военное министерство было вынуждено передать ему. Фон Браухич показал эту радикально изложенную телеграмму протеста, содержавшую резкие слова, — которая была предназначена только для его глаз как главнокомандующего сухопутными силами — фюреру, которая для него, естественно, не предназначалась. Фюрер отстранил фон Рундштедта от командования, правда, не из-за этого дела, а потому, что фон Рундштедт (не зная, что к этому приказу военного министерства приложил руку сам Гитлер) пригрозил уйти в отставку, если его не считают способным руководить.

Фюрер пришел в бешенство от этого, поскольку прекрасно понимал, что за всем этим стоял он сам, и чувствовал, что фон Рундштедт настроен против него лично. В ярости он приказал незамедлительно уволить его и назначил командующим группой армий «Юг» фон Рейхенау. Вместе со Шмундтом Гитлер вылетел в Мариуполь на встречу с Зеппом Дитрихом, командующим танковой дивизией СС «Лейбштандарт», чтобы узнать, как он сказал, «правду» о ситуации у своего доверенного друга и подтвердить свои подозрения насчет плохого руководства в армии на высшем уровне. Гитлер был разочарован: Зепп Дитрих честно и благородно встал на сторону своего командира, и на этот раз ему удалось рассеять недоверие фюрера. Естественно, что на обратном пути он, соответственно, посетил группу армий «Юг», чтобы обсудить проблему с фон Рундштедтом, и, пока он не отправил последнего в «долговременный отпуск», он заверял его, что доверие к нему восстановлено.

По возвращении Гитлер заявил мне, что он удовлетворен, и тем язвительней была его критика его старого друга Рейхенау, который, уже приняв командование группой армий, воспользовавшись удобным случаем в беседе с Гитлером, начал высказывать оскорбительные замечания в адрес главнокомандующего сухопутными силами и других верховных военачальников: Рейхенау решил, что пришло время, используя свое новое положение, настраивать людей против тех, кто был ему неугоден. Но результат оказался совершенно противоположным, поскольку при других обстоятельствах Гитлер вряд ли согласился бы со мной во второй раз, что мое первоначальное мнение о Рейхенау было правильным: он не мог быть хорошим главнокомандующим сухопутными войсками. Теперь я точно знал, что, даже если фон Браухич уйдет в отставку, Гитлер ни за что не назначит на его место Рейхенау.

В начале декабря потерпел неудачу стремительный захват Тихвина с севера, который Гитлер предпринял вопреки советам военного министерства, поскольку эта операция уже с самого начала была обречена на провал. Даже если Тихвин и был бы захвачен, удержать бы его не удалось. От стратегической цели отрезать связь Ленинграда с тылом, выйдя к Ладожскому озеру и таким образом соединившись с финнами, пришлось отказаться. Во время нескольких телефонных разговоров с фюрером, которые я слышал, фельдмаршал фон Лееб настойчиво просил предоставить ему свободу действий и позволить ему заблаговременно отвести свои войска за реку Волхов, сократив таким образом линию фронта и освободив людские ресурсы для резерва. Успеха в этом он не добился, и противник взял обратно позиции, которые мы не смогли удержать; после этого он в конце концов сам явился в штаб-квартиру фюрера и попросил снять его с этой должности, поскольку он слишком стар и его нервы уже не могут выдерживать такого напряжения. Он был смещен с должности командующего согласно его просьбе, очевидно, это больше всего устраивало Гитлера.

Я знаю, что Гитлер много думал о том, как он будет выглядеть в глазах последующих поколений: он пожертвовал этими двумя первоклассными командующими, для того чтобы найти козлов отпущения за первые поражения; он не желал признавать, что вся ответственность за это лежит на нем самом.

Эти первые неудачи, хотя и не имели сами по себе такого уж большого значения, были фактически компенсированы неожиданным вступлением в войну Японии и последующим приливом оптимизма. Я сильно сомневаюсь, что Гитлер заранее знал об этом или как-то воздействовал на японцев; даже самый лучший мировой актер не смог бы сыграть такое волнение. Гитлер был уверен в подлинности [американо-японских] переговоров в Вашингтоне, и Перл-Харбор оказался для него настоящим сюрпризом.

Мы с Йодлем сами были очевидцами в ту ночь, когда он — единственный раз за всю войну — ворвался к нам с этой телеграммой в руках. У меня сложилось такое впечатление, что война Японии с Америкой неожиданно избавила фюрера от его кошмара; она действительно принесла нам некоторое облегчение ввиду нашего состояния необъявленной войны с Америкой.

Задолго до того, как военное министерство отважилось высказать фюреру свои сомнения, оно потеряло уверенность в том, что нам удастся добиться безусловной победы, захватив [русскую] столицу до наступления зимы. Дело было не только в том, что солдаты проявляли явные признаки усталости — они не знали отдыха с того самого двойного сражения за Вязьму и Брянск, — но и в том, что все более крепчающие морозы и полное отсутствие зимнего обмундирования приводили к огромным потерям.

Поправившись после тяжелого сердечного приступа, оставшегося тогда в секрете, Браухич уехал на несколько дней на фронт, и — как я позднее узнал от фронтовых командиров — обсуждал с ними вопрос, куда — если наступление, как опасались, не приведет к успеху — нужно отвести линию фронта, чтобы переждать зиму и чтобы создать резервы за сокращенной линией фронта, поскольку постоянно предполагалось, что такие меры станут неизбежны. По-моему, долг каждого главнокомандующего заблаговременно принимать подобные меры.

Повторившийся сердечный приступ вновь вынудил Браухича вернуться в постель на несколько дней. Гальдер, который продолжал каждый день появляться у фюрера на совещаниях, естественно, сам был в курсе сложившейся обстановки. Очевидно, что и Гитлер также осознавал разрастание кризиса, но упрямо сопротивлялся проектам военного министерства, докладываемым Гальдером.

Между тем мороз все усиливался, приводя к тяжелым потерям среди солдат. Гитлер ожесточенно обвинял военное министерство в том, что оно не смогло заранее позаботиться о раздаче зимнего обмундирования, переносных окопных печей и т. д.

Он прекрасно знал, что переброска на фронт [необходимого зимнего оснащения была невозможна] при такой затянувшейся войне, когда не хватало даже боеприпасов и провизии в результате существующего транспортного кризиса{45}. Каждый день при все усиливающихся морозах все больше человек становились жертвами обморожения, танки выходили из строя, потому что их радиаторы замерзали, так что в конце концов нужно было смириться с тем, что продолжать наступление уже невозможно. Тот, кто там не был, не может даже представить состояние фюрера в тот день, поскольку он сам уже давно понимал, что военная катастрофа уже близка, но изо всех сил пытался скрыть это от своих подчиненных; теперь он искал козлов отпущения, которых он мог бы обвинить в недостатке снабжения войск материальным обеспечением и во многих других недостатках.

Только истинные причины этого просчета умалчивались, но они были очевидны: он недооценил способность врага к сопротивлению и угрозу приближающейся зимы в начале этого года и слишком сильно полагался на боеспособность войск, ведущих бесконечные сражения с октября, и, наконец, у них уже не хватало ресурсов. Я уверен, что Браухич понимал, что нужно найти хоть какой-то выход из ситуации. Для него не было тайной, что виновная сторона найдется и это будет он, а не Гитлер. Как он сам сказал мне в тот день, 19 декабря 1941 г., он призвал все свое мужество и чуть ли не два часа спорил с Гитлером. Я сам при этом не присутствовал, но я знаю, что в ходе дискуссии он попросил освободить его от этой должности, сославшись в качестве основания для этого на свое плохое здоровье (во всяком случае, это был его долг).

После этого он ненадолго зашел ко мне и сказал только: «Я уезжаю домой — он уволил меня. Я больше так не могу». На мой вопрос «Что же теперь будет?» Браухич ответил: «Я не знаю, спросите его сами». Он был заметно потрясен и подавлен. Через несколько часов фюрер вызвал меня к себе; он зачитал мне короткий приказ дня, составленный им и Шмундтом, где объявил, что он берет на себя командование сухопутными силами; приказ должен быть немедленно доведен до армии. Второй, внутренний приказ ставил Генеральный штаб сухопутных сил в подчинение лично фюреру, в то время как административная ответственность за военное министерство передавалась мне, но с ограничением, что я буду подчиняться директивам фюрера; этот последний приказ передавался только Гальдеру, как начальнику Генерального штаба, и не предназначался для дальнейшего распространения.

Так что, даже если отстранение фюрером главнокомандующего сухопутными войсками по обоюдному согласию и не стало тогда общеизвестным, было очевидно, что козел отпущения за поражения армии и за все углубляющийся кризис кровопролитного сражения всего в пятнадцати или двадцати милях от ворот Москвы был найден, даже если открыто и не упоминался.

Глава 5

Русская кампания 1941—1943 гг.

У меня были серьезные опасения насчет режима Гитлер-Гальдер, ставшего новым Верховным командованием сухопутных сил, потому что я понимал, насколько они не подходят друг другу. В нашем узком кругу фюрер часто резко высмеивал достоинства Гальдера и обзывал его «мальчишкой». Даже если эта неприятная привычка избирать отсутствующих офицеров мишенью для своих насмешек была не самой ужасной для такого человека, как Гитлер, — поскольку избежать его насмехательств удалось только нескольким людям, — мне казалось весьма сомнительным, можно ли вообще впрягать в одно ярмо эту пару. Я сам предлагал Гитлеру назначить начальником Генерального штаба армии Йодля, так как он хорошо его знал и уважал; а на его место посоветовал назначить генерала фон Манштейна, в качестве начальника нашего оперативного штаба — то есть начальником Генерального штаба вооруженных сил, с новым определением его обязанностей передо мной, как начальником Верховного командования. Что удивительно, Гитлер не отмахнулся от моего предложения, но сказал, что сначала он хочет обсудить это со Шмундтом и хорошо обдумать. Вскоре Шмундт, не ссылаясь на какие-либо обсуждения между ними, сообщил мне, что Гитлер хочет оставить Йодля в ОКБ и решил работать с Гальдером: скорее всего, все будет в порядке, поскольку все, что он может сказать о Гальдере, это то, что он честный, верный, надежный и послушный.

Мне было ясно только одно (и Шмундт ничем не смог умалить это мнение): что, несмотря на огромное уважение Гитлера к Манштейну, он в значительной степени боялся его; он боялся его независимых взглядов и силы личности. Когда я доверительно сообщил Йодлю о моем предложении, он разделил мое мнение: «С Манштейном он никогда не сработается». Когда решение уже было принято, я приложил все усилия, чтобы поддержать позицию Гальдера перед фюрером, помогая ему и давая инструкции, наводя на желания Гитлера, когда я знал о них, и давая дельные советы. Я делал все, что было в моих силах, чтобы укрепить прочное доверие между ними.

Так или иначе, но это было и в моих собственных интересах, так как именно мне постоянно приходилось переживать и возмещать последствия каждого скрытого кризиса доверия. Постепенно мне уже стало надоедать быть мишенью оскорблений от всех и каждого и быть виноватым всякий раз, когда Гитлер обнаруживал, что лицо того или иного генерала ему уже больше не нравится.

В середине декабря, после нашего возвращения в Берлин с заседания рейхстага 11 декабря [1941 г.] погода изменилась радикально всего лишь за несколько дней, после грязи и слякоти наступили дьявольские холода со всеми сопутствующими и катастрофическими последствиями для наших войск, одетых только в подобие зимнего обмундирования. Но хуже всего, однако, было то, что вдобавок к поломкам автотранспорта железнодорожная система было полностью остановлена: немецкие локомотивы и их водонапорные башни просто замерзли.

Перед лицом этой ситуации первый приказ Гитлера на Восточном фронте был: «Стоять на месте и ни шагу назад!» Причиной этого было то, что он правильно понимал, что отвод войск, пусть даже всего на несколько миль, будет равнозначен списанию всех наших тяжелых вооружений, а в этом случае можно было считать потерянными и сами войска, так как без тяжелого вооружения они были абсолютно беззащитны, не говоря уже о том, что артиллерию, противотанковые пушки и транспорт заменить было нечем. По сути, не было другого решения, кроме как стоять на месте и сражаться, иначе армия вынуждена была бы отступать без оружия и разделить судьбу Наполеона в 1812 г. Естественно, это не мешало хорошо подготовленному и ограниченному отводу войск на более оборудованные оборонительные позиции, при условии, что передислокация будет оставаться под нашим надежным контролем.

В то время как по обе стороны фронта эти две огромные армии просто замерзали, западнее Москвы и в центральном секторе группы армий «Центр» локальные кризисы начали приводить к столкновениям.

Как-то вечером при мне фюреру позвонил фельдмаршал фон Клюге и с горечью пожаловался на генерал-полковника Гепнера, который приказал своей армии отступить на некоторое расстояние, вопреки приказу фюрера, в результате чего подверг серьезной опасности расположенный рядом северный фланг армии фон Клюге. Фюрер вышел из себя и приказал немедленно отстранить Гепнера от командования армией и уволить его из вооруженных сил за намеренное и обдуманное неповиновение; Гальдер в это время находился в штаб-квартире военного министерства, так что он при этом не присутствовал. Фюрер весь вечер бушевал в нашем читальном зале, проклиная своих генералов, которые не желали подчиняться. Он должен показать им пример — он должен объявить всем, как он поступил с Гепнером за невыполнение его приказа дня, чтобы предупредить всех тех, кто осмеливается по своей прихоти игнорировать его прямые приказы.

Подобный случай произошел и с Гудерианом на Рождество [1941 г.] и Новый год. Он командовал 2-й танковой армией, которая наступала на Москву с южного направления, через Тулу, только для того, чтобы буквально намертво вмерзнуть в лед. Группа армий [«Центр»], с разрешения фюрера, планировала отвести его армию на запад, чтобы закрыть брешь на юге 4-й армии фон Клюге. Гудериан, однако, разработал свою собственную программу, включавшую отступление на юг вдоль своего предыдущего маршрута наступления, этап за этапом, после того как он взорвал большую часть своих танков, которые намертво вмерзли в грязь. Фельдмаршал фон Клюге тщетно пытался повлиять на Гудериана, последний отказался выполнить данный ему «невыполнимый» приказ отступления. Фон Клюге потребовал уволить этого генерала, что Гитлер сразу же и сделал: Гудериан был вызван в штаб-квартиру фюрера.

Я присутствовал на этой встрече Гитлера и Гудериана [20 декабря 1941 г.]. Он упрямо держался в ответ на все уговоры и увещевания Гитлера, отвечая, что не считает этот приказ группы армий необходимым или обоснованным, а также не согласен с доводами фюрера; для него, как он объяснил, важнее всего благополучие его войск, он старался поступать в соответствии с этим и был твердо убежден и теперь, что он поступил правильно. В конце концов фюрер сдался и, сохраняя абсолютное спокойствие, отпустил Гудериана, посоветовав ему съездить куда-нибудь подлечиться после такой чудовищной нервной нагрузки. После этого Гудериан ушел в долгосрочный отпуск; он ужасно страдал от вынужденного бездействия.

Третий подобный случай произошел в январе 1942 г. с генерал-полковником Штраусом, командующим 9-й армией на левом фланге группы армий «Центр». В этот раз это были командующий 6-й группой армий генерал Ферстер и один из его дивизионных командующих, у которых, по-моему, совершенно сдали нервы, и их отправили обратно домой. Я бы не хотел вдаваться в детали этой жаркой оборонительной баталии и прискорбных обстоятельств, ставших причиной этих отставок; совершенно очевидно, что тут произошла несправедливость в результате ошибочных донесений ВВС.

Однако было бы не вполне правдой, если бы я недостаточно четко заявил здесь о том, что нам удалось предотвратить беду только благодаря постоянно демонстрируемой Гитлером силе воли, упорству и беспощадной жестокости. Если бы необъективный и эгоистичный план по выходу из кризиса, выдуманный усталыми и апатичными фронтовыми генералами группы армий «Центр», напуганными ужасным холодом, не был блокирован безжалостным и бескомпромиссным сопротивлением и железной волей фюрера, немецкую армию в 1941 г. неминуемо постигла бы судьба [французов] в 1812 г.

На этот счет я могу высказаться совершенно определенно, поскольку я сам был свидетелем тех ужасных недель. Все наши тяжелые орудия, все наши танки, весь наш транспорт был бы брошен на поле боя. Войска бы поняли, что они фактически беззащитны, и тогда они бы бросили свои винтовки и пулеметы и побежали от наступающего им на пятки беспощадного врага.

Под этим бременем, вызывающим у всех нас серьезную тревогу, мы встретили безрадостное Рождество в штаб-квартире фюрера. Я устроил короткую вечеринку в большой столовой охранного подразделения для унтер-офицеров и подразделений, прикрепленных к штаб-квартире фюрера, а также и для их офицеров, где я выступил с речью о нашей борьбе на Восточном фронте и о нашей любви к отчизне. На каждом лице лежала мрачная тень тревоги, благоговейно, но грустно мы начали петь «Священная ночь, безмолвная ночь».

В начале января 1942 г. на всем Восточном фронте удалось провести перегруппировку от наступательного порядка, характерного до начала декабря, к относительно упорядоченному оборонительному фронту. Но ни о какой зимней передышке не могло быть и речи. Русские были чрезвычайно активны, а в нескольких местах вдоль фронта, особенно там, где он был очень сильно ослаблен потерями в людях и технике и удерживался фактически только несколькими аванпостами, им удалось перейти в наступление. Теперь инициативу проявлял противник; мы были вынуждены вернуться к оборонительным диспозициям и расплатиться за это отнюдь не малыми потерями.

В феврале мне пришлось сопротивляться новой программе Шпеера, нового рейхсминистра по вооружению и снабжению (д-р Тодт погиб в авиакатастрофе в начале этого месяца на аэродроме штаб-квартиры фюрера), эта программа предписывала незамедлительный отзыв с фронта четверти миллиона солдат сухопутных войск, которые должны быть предоставлены для военного производства. Это стало началом борьбы за людские ресурсы, борьбы, которая так никогда и не кончилась. Во время первых зимних месяцев сухопутные войска потеряли более ста тысяч человек, а за декабрь — январь 1941-1942 гг. — еще вдвое больше.

Сокращение численного состава дивизий с девяти до семи батальонов было неизбежным, хотя основные посягательства были направлены только на нестроевые войска снабжения, «хвост» армии, который был радикально сокращен. Это первое наступление на меня в феврале 1942 г. обозначило для меня начало бесконечной и мучительной борьбы с гражданскими властями военной экономики за людские ресурсы, чтобы сохранить личный состав для обеспечения боеспособности вооруженных сил и прежде всего численности самой армии.

По сравнению с сухопутными войсками потребности в свежей живой силе флота и ВВС были минимальными, тогда как для войск СС она резко взлетала по кривой, это был ненасытный сифон, снимающий сливки немецкой молодежи. С помощью фюрера, действуя открытыми и тайными, легальными и нелегальными пропагандистскими методами, а также тактикой косвенного давления, войска СС переманили в свои ряды всю элиту немецкой молодежи, эту лучшую половину, из которой бы вышли замечательные полководцы и офицеры для армии.

Все мои протесты фюреру были бесполезны; он отказывался сделать хоть что-нибудь в ответ на мои аргументы. Даже упоминание этой темы вызывало у него вспышки раздражения: он знает о нашей неприязни и антипатии к его войскам СС, потому что они — элита, говорил он, элита, которая придерживается тех же политических взглядов, что и он сам, и его неизменным стремлением остается направить в войска СС столько лучших молодых людей со всей страны, сколько найдется для этого добровольцев — и никаких ограничений на их число быть не должно.

Мое возражение, что методы вербовки довольно часто бывают сомнительными и даже незаконными, например подкуп, не принесло ничего, кроме очередного бесконтрольного взрыва и требования доказать свое утверждение — чего я конечно же не мог предоставить, чтобы оградить моих информаторов, по большей части отцов и учителей старшей школы, от преследований государственной тайной полиции.

И нечего удивляться, что боеспособность армии, которая давно уже потеряла своих храбрых молодых офицеров и командиров, опускалась все ниже и ниже всякий раз, когда у нее отбирали наиболее ценное пополнение, если затыкать бреши в ее рядах приходилось в основном нарастающим числом бывших резервных рабочих с военных заводов, которые считали, что им уже давно удалось ускользнуть от войны и всех ее ужасов, и которые теперь вновь были отправлены на фронт, несомненно со смешанными чувствами. Вдобавок к этому армия получала дополнительные силы, необходимые для пополнения ее постоянно сокращающихся частей, путем так называемого «прочесывания» в самой Германии и среди бесчисленных формирований и частей того, что эвфемистически называлось «информационной зоной», концепция, которая вполне справедливо пользовалась сомнительной репутацией. Я не собираюсь тут тратить слова на обсуждение ценности таких пополнений; конечно, кое-какие достойные бойцы и возвращались обратно на фронт, особенно из военных госпиталей Германии, но большую их часть совершенно не радовало их положение. И нечего удивляться, что боевой дух войск и их готовность к самопожертвованию постоянно падали.

Как фронтовик Первой мировой войны, фюрер, без сомнения, заглушал в себе подобные мысли, но он всегда утешался верой в то, что и противник должен быть, по крайней мере, в таком же затруднении, если и не в худшем, чем мы.

Шпеер всегда умел добиться того, чтобы различные предприниматели военной экономики, включая и государственный сектор — государственные железные дороги, почтовое министерство и т. д., — имели право освобождать только тех людей, чьи заслуги были наименее важными, удерживая для себя самых ценных рабочих; таким образом они могли придерживаться количества — по крайней мере, приблизительно — требуемой квоты. Понятно, что рабочие, которых легче освобождали, также не были и хорошими солдатами, они конечно же уже не были молодыми и активными людьми с военной подготовкой.

В ту пору Заукель, генеральный уполномоченный по использованию рабочей силы, должен был искать пополнение для брешей, возникших в военной экономике, по большей части неквалифицированными рабочими из Германии и оккупированных территорий. И не кто иной, как сам Заукель, не только разделял мое мнение по этой проблеме, но и откровенно сообщил мне, что в этом «деле» вооруженные силы всегда были обмануты и что военная индустрия не только сбрасывала нам никчемную рабочую силу, но на самом деле часто утаивала высококвалифицированных рабочих — охраняя и защищая их от воинского призыва — и все из-за своего неприкрытого эгоизма, намереваясь использовать их где-нибудь в другом месте. Заукель назвал число людей, незаконно уклонившихся от военной службы, минимум в полмиллиона, в основном те, кто мог бы стать превосходными солдатами.

Но что означали эти недостающие люди для Восточного фронта? Это простая арифметика: сто пятьдесят дивизий по три тысячи человек в каждой должны были увеличить личный состав армии на пятьдесят процентов. Вместо этого ее сокращающиеся части латали денщиками, обозниками и т. п., в то время как в части снабжения набирали добровольцев из русских военнопленных.

Я всегда был первым, кто понимал, что не только сохранение, но и максимально возможное увеличение военного производства — это необходимое условие для ведения войны, поскольку пополнение изношенного и устаревшего оснащения является обязательным для поддержания боеспособности войск; я прекрасно понимал, чем дольше затягивается эта война, чем больше она начинает походить на статичные боевые действия Первой мировой, с их колоссальными расходами оружия и боеприпасов, тем больше должны быть наши расходы на оснащение и вооружение. Но, несмотря на все это, я всегда верил, что в конечном счете воюющий этим оружием солдат является основным наиважнейшим элементом в боеспособной армии и что ее боевой дух зависит именно от него. Без него даже обладание самым лучшим оружием и самой обеспеченной армией в мире будет слабой компенсацией.

Для modus operandi Гитлера было характерно достигать максимального успеха, натравливая противостоящие стороны друг на друга, в данном случае столкнув министра снабжения по материальному вопросу со мной, как начальником Верховного командования вооруженных сил, по вопросу людских ресурсов; он потребовал от каждого из нас того, что, как он знал и сам, было невыполнимо, а затем предоставил нам воевать из-за этого. Мне были нужны солдаты, Шпееру — рабочие военных заводов; я хотел подкрепления постоянно снижающейся боеспособности фронта, Шпеер хотел избежать снижения военного производства и конечно же увеличить его в соответствии с данными ему приказами. Обе эти задачи были взаимоисключающими и невыполнимыми, если бы генеральному уполномоченному по использованию рабочей силы не удалось бы добыть рабочих. Маленькое чудо, что нам со Шпеером удалось припереть Заукеля к стенке, поскольку я не мог получить солдат, пока Шпеер не получит замены тех рабочих, кто был призван на военную службу, поскольку никого из них он освободить не мог, до того как прибудет их замена.

Когда Шпеер обвинял вооруженные силы перед Гитлером, утверждая, что слишком много людей находятся в «хвосте» армии, во внутренних частях, в ВВС, лечатся в госпиталях, в восстановительных подразделениях, в информационных зонах и т. д., его протесты принимались; но, когда я заявлял, что военная экономика накапливает и утаивает рабочую силу, чтобы всегда быть готовой ко всяким случайностям — работам в дополнительные смены, сверхурочным заказам и т. п., — меня осыпали бранью, потому что я, как дилетант, ничего не смыслю в промышленном производстве; мне велели прочесать «информационные зоны» — там прячутся сотни тысяч уклонистов и тунеядцев. Это было бесконечным перетягиванием каната, поскольку лук был натянут слишком сильно, хотя рациональное использование военной и промышленной рабочей силы еще не достигло окончательного предела своих возможностей. Человеческое несовершенство и эгоизм непосредственных участников помешали этому.

Я мог бы написать целую книгу только об одной этой трагедии последних трех лет войны, даже не исчерпав тему до конца. Последствия дефицита живой силы в армии совершенно ясно выявляются следующими статистическими данными: число ежемесячных потерь армии составляло в обычное время — не считая крупных сражений — в среднем 150-160 тыс. человек, из которых в среднем можно было заменить только 90-100 тыс. человек. Число рекрутов одной возрастной группы во время последующих нескольких лет составляло 550 тыс. человек; таким образом, поскольку по особому приказу войска СС получали сверх того 90 тыс. добровольцев (но такого числа никогда не набиралось), ВВС — 30 тыс. и столько же военно-морской флот, то это уже составляло почти одну треть от одновозрастной группы.

Только с началом весенней распутицы, где-то в апреле 1942 г., наступления, проводимые русскими по всей линии Восточного фронта, стали ослабевать. Было совершенно очевидно, что их целью являлось не дать нам настоящей передышки, создавая кризисные моменты, атакуя нас то здесь, то там, без видимой стратегической цели. Единственные по-настоящему опасные ситуации, с тактической точки зрения, представляли собой глубокие клинья южнее Орла и Демьянский котел. В то время как последний был в конечном итоге сдан, появилась возможность начать окружение на юге, восточнее Полтавы, тем более что погодные условия и состояние почвы позволили нам начать операцию примерно на четыре недели раньше, чем на центральном и северном участках фронта, к тому же русские вынудили нас, предложив нам стратегически значимую цель, сконцентрировав здесь свои войска и усиливая свои атаки. Соответственно Гитлер решил предварить спланированную лично им летнюю операцию независимым наступлением против русского клина под Полтавой.

Совершенно очевидно, что разработанный Гитлером план операции — а он был его единственным создателем — не затрагивал какое-либо дальнейшее продолжение общего наступления по всему Восточному фронту, ввиду острого дефицита людских ресурсов, и из-за необходимости обеспечивать оборону на всех остальных участках; по этой причине он выбрал прорыв на северном фланге группы армий «Юг», командование которой принял фельдмаршал фон Бок после смерти Рейхенау [17 января 1942 г.]. После танкового прорыва на Воронеж эта группа армий, постоянно усиливая свой северный фланг, должна была прорвать русский фронт вдоль Дона и продвинуться этим флангом к Сталинграду, в то время как ее южный фланг должен был выдвинуться на Кавказ, захватить нефтяные месторождения на его южных склонах и завладеть горными перевалами.

В то время как все силы, которые можно было снять по Восточному фронту, особенно танковые армии, должны были отводиться для этой операции, одновременно нужно было оккупировать Крым, чтобы с Керченского полуострова переправиться в нефтяные районы Кавказа; военное министерство запланировало эту операцию на начало марта.

Самым важным в этой операции для Гитлера было ввести русских в заблуждение насчет своих действительных намерений наступлением на Воронеж, примерно посередине между Москвой и Донецким бассейном, чтобы у них создалось впечатление продуманного захода на север, к Москве, и этим обманом заставить сосредотачивать их резервы там. Затем он планировал перерезать многочисленные железные дороги, идущие с севера на юг и соединяющие Москву с индустриальными и нефтяными регионами, а потом внезапно повернуть на юг вдоль Дона, чтобы захватить сам Донецкий бассейн, взять под контроль кавказские нефтяные месторождения и блокировать под Сталинградом речную транспортную связь с внутренней Россией по Волге; потому что по этой реке сотни танкеров поставляли в Россию нефть из Баку. Наши союзные войска из Румынии, Венгрии и Италии должны были служить прикрытием растянувшемуся северному флангу нашей армии, вдоль Дона, служившего естественным препятствием, силами примерно тридцать дивизий, предполагалось, что они будут защищены от нападения этой рекой.

Еще в октябре [1941 г.], во время моей поездки в Бухарест на парад по случаю взятия Одессы, я подробно обсуждал с Антонеску военную помощь румынских вооруженных сил на 1942 г. Опьяненного своим успехом в Бессарабии и взятием Одессы — давняя румынская мечта, — Антонеску было нетрудно уговорить на это: вновь не обошлось без торгов, его войска были выторгованы на наше оружие и боеприпасы, но больным местом все еще оставалось венское решение, вынуждавшее Румынию уступить Венгрии фактически большую часть Трансильвании.

Поэтому Антонеску требовал, чтобы Венгрия предоставила эквивалентный контингент войск на 1942 г. Если же последняя не станет вносить заметный вклад, то он видел в этом опасность для Румынии, так как придется улаживать с Венгрией старые счеты: последняя поддерживала большую концентрацию войск на границе с Румынией, поэтому Румыния должна было сделать то же самое и на своей границе, что значительно уменьшило бы ее вклад в войну с Россией.

Я возразил, что во время войны с Советским Союзом, которая освободит обе эти страны от огромной угрозы большевизма, любые разговоры о войне между Румынией и Венгрией были сплошным безумием; но мое заявление не возымело на него никакого эффекта, даже несмотря на то, что страшную опасность, нависшую над этими двумя странами, удалось устранить только несколькими неделями ранее. А может быть, на самом деле все это произошло из-за того, что они все теперь были такими агрессивными?

В любом случае, Антонеску обещал свое дальнейшее участие в нашей войне с Россией контингентом из пятнадцати дивизий, если мы гарантируем их модернизацию и полное оснащение, с чем я, естественно, согласился, как бы трудно это для нас ни было. На самом деле насытить румынскую армию оказалось намного легче, поскольку она с самого начала была хорошо экипирована стандартным вооружением французского военного производства, и к тому же мы много раз удовлетворяли их требования из захваченных нами военных трофеев.

Моя поездка в Бухарест состоялась потому, что Гитлер отклонил их приглашение, а Геринг не хотел ехать, поскольку он рассердил Антонеску из-за поставок нефти из Румынии; в результате ехать пришлось мне, как представителю немецких вооруженных сил на параде победы. Меня, как гостя юного короля, разместили в королевском дворце, где, вместе с Антонеску, я был представлен королю и королеве-матери (супруге изгнанного короля, который давно нашел ей замену в лице своей любовницы, мадам Лупеску). Двадцатиоднолетний король был высоким, стройным и красивым юношей, еще слегка неловким в своих манерах, но не неприятным; королева-мать оставалась все еще довольно привлекательной и мудрой женщиной. Антонеску положил конец нашей поверхностной беседе с ними, заметив, что нам пора отправляться на парад и предваряющую его церемонию награждения.

Несколько раз Антонеску спросил мое мнение об этом параде, который по немецким стандартам был более чем несовершенен. Я поспешно заверил его, что, несомненно, нельзя брать за стандарт большие германские парады, проводимые в мирное время, тем более что эти войска только что прибыли прямо с фронта; я сказал, что все дело здесь не в их строевой подготовке, а в выражении их лиц, с которым они вглядываются в своих верховных руководителей; и что оно произвело на меня весьма благоприятное впечатление{46}.

В результате моих переговоров в Будапеште было больно задето тщеславие Муссолини тем, что не только Румыния, но и Венгрия станет содействовать нам в русской кампании 1942 г.: он не мог допустить такого позора для Италии. Поэтому он предложил добровольно предоставить нам десять пехотных дивизий; от такого предложения фюрер едва ли мог отказаться. По данным нашего генерала в Риме, генерала фон Ринтелена, это должны были быть элитные дивизии, включая четыре или шесть альпийских дивизий, во всяком случае, лучшее, что было у итальянцев. Проблемы с транспортом не позволили нам перебросить их до наступления лета, поскольку наши железные дороги прежде всего должны были обеспечивать сосредоточение германских сил для летнего наступления.

Возможности железнодорожной транспортной системы никогда не соответствовали потребностям вооруженных сил и военной экономики, несмотря на то что рейхсминистерство железных дорог тратило огромное количество материалов на ее реконструкцию и направляло на это лучших инженеров и директоров. Работу железных дорог зимой 1941/42 г. можно было назвать просто ужасной; с декабря 1941 г. по март 1942 г. ситуация стала настолько критической, что только учреждение специальной автотранспортной организации смогло предотвратить полное крушение системы необходимого снабжения наших войск. 1 января 1942 г. министр Дорпмюллер [рейхсминистр транспорта] и его заместитель Кляйнман провели весь день с раннего утра до позднего вечера в штаб-квартире фюрера. Час за часом они совещались со мной и фюрером, а потом был вызван еще и начальник военного транспорта, генерал Герке. Ситуация требовала принятия специальных мер, и особенно для защиты локомотивов и водокачек, которые совершенно не подходили для минусовых температур в этот необычайно холодный период. В такие дни бывали случаи, что локомотивы выходили из строя сотнями; немецкие паровозы были совершенно не рассчитаны на такой климат; мы были вынуждены перешивать все железнодорожные пути на стандартную германскую колею, потому что нам не удалось захватить практически никакого русского подвижного состава.

Начальник военного транспорта горько жаловался — и справедливо — на рейхсминистерство железнодорожных путей, что оно не заменяет вышедшие из строя локомотивы, поскольку их недостаточная морозоустойчивость не являлась его виной. Вечером под председательством фюрера было принято только одно возможное решение: рейхсминистерство железнодорожных путей должно принять на себя ответственность за всю систему железнодорожных путей на оккупированной территории России, вплоть до конечных станций снабжения, с которых грузы будут распределяться по фронтовым складам; начальник военного транспорта больше не должен нести ответственность за эту сеть.

На первый взгляд это было единственным верным решением, поскольку иначе управление всей транспортной системой на оккупированной территории было бы делом начальника военного транспорта. Но генерал Герке был достаточно умен, чтобы согласиться с этим предложением фюрера, поскольку у министра транспорта имелись совершенно другие способы устранения задержек и поэтому он, Герке, теперь больше за это уже не отвечал. Вместо этого от министра потребовали ежедневно докладывать лично фюреру о том, какое количество загруженных составов он передал начальнику военного транспорта на конечных станциях. Следующие данные смогут дать некоторое представление о масштабе этой проблемы: потребность самих сухопутных сил (то есть без учета ВВС) в сутки составляла 120 эшелонов, это если не проводились особые операции, когда повышалась потребность в поставках боеприпасов и в санитарном транспорте; но пропускная способность железных дорог даже и с величайшими усилиями могла в итоге составить только 100 составов в день и только на короткий период. Кроме того, происходили сильные колебания в численности эшелонов из-за бесконечных задержек, связанных с действиями партизан; часто за одну ночь взрывали свыше сотни участков железнодорожных путей.

Весеннее наступление в районе Полтавы началось в самый последний момент перед тем, как глубокие русские клинья могли прорвать нашу слабую и весьма растянутую оборону. Фельдмаршал фон Бок хотел использовать предоставленные ему для контрнаступления подкрепления — часть из которых еще только подтягивалась, — чтобы защитить опасную зону, где прорыв русских казался наиболее неизбежным; но фюрер, как главнокомандующий сухопутными войсками, настаивал на начале контрнаступления, с таким расчетом, чтобы нанести удар в самый корень клина противника и порвать их «связки»; он хотел вырезать этот гнойник. Фон Бок, с другой стороны, боялся, что предпринимать такие попытки уже слишком поздно.

Тут вмешался Гитлер и просто приказал выполнить эту операцию так, как он сказал. Он оказался прав, в результате всего за час кризиса битва привела к окончательному поражению русских, и нам удалось захватить неожиданно огромное количество пленных.

Мне осталось не так уж много времени, поэтому я не стану описывать развитие наступательной операции Гитлера, которая застопорилась на Кавказе и под Сталинградом — что стало началом волны против нас с востока. Я бы хотел ограничить мою повесть только несколькими особенными эпизодами и собственными впечатлениями этого периода.

Первым, и совершенно необъяснимым, эпизодом была публикация в газетах западных держав точной копии нашего плана нападения. По крайней мере, одна фраза фюрера из «базовой директивы» была воспроизведена настолько точно, что совершенно не оставалось сомнений, что где-то в цепочке произошло предательство. Подозрение фюрера пало на штабы, и предварительное расследование выявило новые факты: он вновь стал обвинять Генеральный штаб, который, как он говорил, мог быть единственным источником этой измены.

На самом деле, как обнаружилось следующей зимой, виновником предательства оказался офицер из оперативного штаба военно-воздушных сил, служивший в их разведывательном отделе, который установил контакт со шпионской сетью врага. На большом процессе в рейхстрибунале в декабре 1942 г. был вынесен ряд приговоров, поскольку удалось раскрыть действовавшую в Берлине крупную организацию предателей и шпионов. Хотя в нее по большей части были вовлечены гражданские люди, как мужчины, так и женщины, самым важным источником военных сведений для врагов был этот офицер ВВС, подполковник Шульце-Бойзен и его жена. Но до того, как это выяснили, Гитлер продолжал осыпать бранью совершенно невиновный Генеральный штаб сухопутных войск.

Вторая беда произошла, когда самолет офицера штаба дивизии потерпел аварию на нейтральной полосе Восточного фронта; он вез личный приказ фюрера для генерала корпуса армии Штумме о его действиях во время большого наступления, которое должно было начаться всего через несколько дней. Несчастный офицер сбился с курса и вместе с документами попал в руки к русским; сам он был убит на месте. Негодование Гитлера против замешанных в этом деле — командующего генерала, начальника штаба и командира дивизии — в итоге привело к военному суду перед военным рейхстрибуналом под председательством Геринга. Благодаря ему и моему собственному участию эти обвиняемые офицеры были оправданы и вновь возвращены на службу на других должностях. Достойный генерал Штумме был убит в бою несколькими месяцами позже, будучи представителем Роммеля в Северной Африке.

После трехдневного сражения нам наконец-то удалось прорваться к Воронежу, и теперь началась битва в самом городе за переправу через Дон; тогда-то и стали возникать первые опасения насчет правильного руководства фон Боком группой армий, поскольку, по мнению Гитлера, он слишком завяз в сражениях, вместо того чтобы повернуть на юг (совершенно не беспокоясь о судьбе Воронежа или о своих флангах и тылах) и завоевывать территорию вдоль Дона настолько быстро, насколько это возможно.

В его ссорах с Гальдером я вновь видел нарастающий кризис руководства и посоветовал фюреру самому вылететь к фельдмаршалу фон Боку и лично обсудить с ним это. Мое предложение было принято. Я сопровождал фюрера в этом полете, в то время как Гальдер предоставил штабного офицера из оперативного департамента военного министерства. Как обычно, фюрер обрисовал фон Боку свою базовую стратегию и обсудил с ним, вполне дружелюбно, каким способом он хотел бы продолжить эту операцию.

Все стороны были весьма дружелюбны, что, я должен признать, разочаровало меня, поскольку фюрер только слегка коснулся того вопроса, который прежде всего занимал его и который он еще днем так уверенно заклеймил как грубейшую ошибку. Меня это очень рассердило, и, что весьма необычно, меня покинула моя обычная сдержанность, и я прямо сказал Боку о том, что хотел фюрер, надеясь, что последний теперь также выскажет ему свои претензии более ясно. Но этот момент прошел незамеченным, поскольку все стали подниматься на обед. Мне все-таки удалось найти возможность сказать начальнику штаба группы армий, генералу фон Зодернштейну, вполне открыто, почему фюрер прилетел сам лично и что было у него на уме.

После обеда, который прошел в той же любезной атмосфере, что и совещание, мы вылетели обратно в штаб-квартиру фюрера.

Итог всего этого был отрицательным: уже на следующий день, когда Гальдер выступал на совещании, Гитлер вновь начал ругаться на непокорных и некомпетентных руководителей группы армий: но виноват в этом был только сам фюрер, я сам был очевидцем того, как он ходил вокруг да около, вместо того чтобы ясно выразить то, что он хочет. Поэтому нам — Гальдеру, Йодлю и мне — вновь пришлось смириться с этим.

Я упомянул этот эпизод только потому, что я очень хорошо знал эту слабость Гитлера при «ведении переговоров» с далекими от него, но занимающими высокие посты генералами. У меня сложилось впечатление, что он был весьма смущен и потому был вынужден принимать не свойственную ему позицию скромной сдержанности, в результате чего эти генералы, которые довольно редко встречались с ним, совершенно не могли понять всей сложности ситуации. Они даже представить себе не могли, что их подозревали в неповиновении и неуважении к Гитлеру как к фюреру и Верховному главнокомандующему вооруженными силами. В этом отношении — не говоря уже о его врожденной подозрительности — Гитлер был весьма чувствителен и обидчив. Таким образом начали зарождаться предпосылки к увольнению фон Бока, и уже через несколько недель его заменил фельдмаршал барон фон Вейхс.

Для операции на Кавказе предназначалась заново сформированная группа армий «А», для которой уже был подготовлен оперативный штаб. Возник вопрос о подходящем главнокомандующем для этой группы; Гальдер и я — совершенно независимо друг от друга — предложили имя фельдмаршала Листа. Гитлер колебался и никак не мог решиться, в то же время и не объясняя, что он имел против него. Наконец, когда на принятие решения уже не оставалось времени, мы вместе с Гальдером поговорили с Гитлером об этом, и после длительных колебаний он дал свое согласие. Но при первой же операции, проведенной этой группой армий, когда она продвинулась за Ростов и готовилась развернуться в глубь Кавказского района, возникла новая волна необоснованных обвинений против Листа: тотчас же возникли заявления, что он помешал танковым соединениям СС прорваться к Ростову или начал слишком поздно и атаковал слишком осторожно и т. д., хотя каждый из нас знал, что он действовал согласно отдававшимся ему приказам.

Через несколько недель Лист прибыл с докладом в штаб-квартиру фюрера в Винницу; я сам был в Берлине, но по возвращении был вынужден выслушивать жалобы Гитлера, что это я несу ответственность за то, что предложил имя этого неподходящего человека, поскольку он производил самое наихудшее впечатление, кроме того, совершенно не ориентирующегося: он явился к нему, принеся карту, напечатанную в масштабе один к миллиону, и даже не отметил на ней никакие диспозиции своих войск, и т. д., и т. п. А когда я возразил, что он, Гитлер, сам специально запретил возить подробные карты на самолетах, он яростно обернулся ко мне и закричал, что Геринг также присутствовал на этом совещании с Листом и тоже был весьма возмущен всем этим.

Неудачный полет, совершенный Йодлем в горнострелковый корпус, базировавшийся преимущественно на Кавказе и ведущий сражения за горные перевалы, ведущие к Черному морю, вывел этот кризис на максимум. Йодль подробно переговорил с командующим этим горно-стрелковым корпусом генералом Конрадом и с фельдмаршалом Листом о безнадежности ситуации, и по возвращении он этим же вечером доложил фюреру, что вынужден был согласиться с мнением Листа, что поставленная перед ним задача была невыполнима. Я опущу подробности этого дела — Йодль, может быть, расскажет о них лучше, чем я. В любом случае, доклад Йодля — который на самом деле не представлял ничего, кроме мнения самого Йодля и Листа, — лишил фюрера дара речи, а затем вызвал ужасающую вспышку ярости. Это опять произошло из-за кризиса доверия и патологических подозрений, что его генералы в заговоре против него и пытаются саботировать его приказы, находя этому, по его мнению, жалкие отговорки. Им овладела idee fixe захватить прибрежную дорогу вдоль Черного моря и над западным отрогом кавказских гор; он считал, что его генералы не могли понять все достоинства этой стратегии и по этой причине противостояли ему. Чего он совершенно не хотел понимать, это того, что огромные трудности материального и технического снабжения из-за горных дорог делали эту операцию совершенно невыполнимой.

В результате его необузданная ярость обернулась против Йодля и меня — поскольку я с самого начала готовил эту поездку Йодля; мне было приказано на следующий день вылететь в Сталино к Листу и сообщить ему, чтобы он оставил командование группой армий и вернулся домой ожидать соблаговоления фюрера.

Я так никогда не узнал, кто баламутил воду против Листа, командующего армией наивысшего калибра, который продемонстрировал свои достоинства во Франции и на Балканах. По-моему, эта охота на ведьм началась с политической стороны, от Гиммлера или Бормана; по-другому это не объяснить.

Последствия описываемых событий отразились уже и в других местах: Йодль должен был исчезнуть, хотя я и защищал его, беря всю ответственность на себя; несмотря на то что моя репутация была подорвана, мне все равно отказали в увольнении или переводе на другую должность, даже несмотря на то, что Геринг обещал мне добиться этого от фюрера. Мы больше не обедали с ним за одним общим столом, и на всех наших обсуждениях присутствовали стенографисты. Только 30 января 1943 г. он вновь снизошел до того, чтобы пожать нам с Йодлем руки.

Даже начальнику Генерального штаба Гальдеру не удалось остаться незатронутым в этой шумихе вокруг Листа. Операции, как на самом Кавказе, так и севернее его, совершенно не удовлетворили амбициозные планы Гитлера, а атаки русских на группу армий «Юг» западнее и южнее Москвы привели к тяжелому положению; на самом деле эти атаки были предприняты для того, чтобы ослабить давление на русских на южном секторе фронта.

Гальдер верно описал общее положение как далеко не удовлетворительное, несмотря на громадные территории, завоеванные во время нашего наступления. Гальдер, так же как Йодль и я, хотел увидеть, где русские выявят свои стратегические резервы, в добавление к тем распознаваемым и очевидным очагам наступления; по его мнению, эти резервы все еще не были брошены на весы. К тому же русские приемы ведения войны во время нашего большого наступления на юге приобрели новый характер: по сравнению с предыдущими действиями по окружению, количество попавших к нам пленных оставалось относительно малым. Противник заблаговременно ускользал из расставленного нами для него капкана и в качестве стратегической обороны использовал бескрайние просторы своей территории, уклоняясь от наших сил и избегая губительных действий. Только под Сталинградом и в самом городе, а также на горных перевалах противник оказал наиболее упорное сопротивление, так как он больше не должен был бояться тактического окружения.

Хотя ядро 6-й армии под командованием Паулюса и смогло достигнуть — весьма надеясь на силу наших союзников, расположенных вдоль Дона и усиленных отдельными немецкими дивизиями, — района Сталинграда, его войска были слишком растянуты, чтобы провести что-то еще, кроме локальных наступлений на нефтяных месторождениях и под Сталинградом; чрезмерно растянутый фронт уже больше не мог осуществлять сокрушительные атаки. Гальдер верно осознавал опасность, грозящую донскому флангу, который на юге от Воронежа удерживали венгры и итальянцы, а на западе от Сталинграда — румыны. Фюрер никогда не упускал из виду возможную угрозу донскому флангу, его вера в союзников была довольно слабой, но он весьма высоко оценивал оборонительные достоинства Дона как преграды, по крайней мере до тех пор, пока он не замерзнет, так что он считал такой риск оправданным.

Хотя Гитлер и терпел сотрудничество с Гальдером, скорее из здравого смысла, чем из-за доверия или даже из личной симпатии, между ними отмечалась явная отчужденность, нарастающая напряженность отчасти выражалась в его резком обращении с Гальдером и отчасти в неприятной критике в его адрес, а иногда даже и в неистовых ссорах. Мы все видели, как Гитлер высказывал свое разочарование по поводу того, как было прекращено наступление, и призывов о помощи групп армий «Север» и «Центр» — безнадежно сражавшихся и отчаянно защищавшихся, — призывов, которые Гальдер подчеркивал и обращал на них его особое внимание.

Гитлеру было необходимо хоть на кого-то излить свою злость. Во время его споров с Йодлем и мной он уже показывал свою неспособность управлять своими чувствами. Его невыносимую раздражительность по большей части можно было отнести за счет жаркого континентального климата Винницы, которого он не переносил и который буквально ударял ему в голову, как несколько раз объяснял мне профессор Моррель. Медикаменты здесь были бесполезны; и даже постоянное кондиционирование в его бункере и в рабочем кабинете только на время облегчало его дискомфорт.

Кроме этого, любая ситуация только укрепляла в нас молчаливое понимание, что громадное количество людей и материалов, которые мы вкладывали без всякой надежды на возмещение, не шли ни в какое сравнение с небольшими до настоящего времени потерями русских. Почти каждый день Гальдер ждал новых данных о имеющихся у противника боеспособных формированиях стратегического резерва, о производстве противником танков и запасных частей (по данным генерала Томаса) и о мощностях военной промышленности на Урале (вновь по данным Томаса) и т. д.; и фюрер приходил в ярость, опровергая эти данные.

Отныне мне запретили распространять «пораженческие» доклады генерала Томаса: они были полнейшей иллюзией, он не потерпит этого и т. д. Он стал критиковать Гальдера все чаще и чаще, поскольку тот был пессимистом, пророчащим гибель, заражающим главнокомандующих своими стенаниями и т. д. И в тот момент я понял, что колесо вновь прокрутилось на полный цикл: опять искали козла отпущения, и кого-то опять отправят в утиль.

Когда Гитлер, в присутствии генерала Шмундта, сообщил мне, что он больше не хочет работать с Гальдером, я вновь нарушил свое твердое решение, принятое после несчастного происшествия с фельдмаршалом Листом, никогда больше никого ни на какую должность не предлагать. Я просто не смог и дальше сидеть сложа руки и закрывать глаза на то, к чему все это в конце концов приведет: я энергично поддержал генерала Манштейна в качестве преемника Гальдера; Гитлер отклонил мое предложение, на этот раз объяснив это тем, что он не может обойтись без него как командующего. После продолжительных обсуждений я более настойчиво предложил генерала Паулюса и получил категоричное «нет». Паулюс, сказал он, займет должность генерала Йодля после битвы за Сталинград; это уже было решено, так как он больше не намерен работать с Йодлем; он уже пришел к этому решению и обсудил этот вопрос со Шмундтом. Последний на следующий день должен был вылететь в Париж и доставить сюда генерала Цейтцлера, начальника штаба «Запад» под командованием фон Рундштедта; он хочет сделать Цейтцлера новым начальником Генерального штаба. Я считал, что Цейтцлер был просто незаменим на западе, и настойчиво предупредил не отзывать его оттуда ввиду сложившейся там ситуации; это не тот человек, которого ищет фюрер, он не подходит ему, сказал я, и добавил, что я могу судить так, потому что я очень хорошо знаю Цейтцлера, хотя я и считаю его выдающимся военным и блестящим начальником штаба группы армий.

Но на мой совет внимания не обратили; было очевидно, что фюрер и Шмундт были заодно, и последний совершил свою миссию в Париже.

В этот же день Гитлер при мне вызвал к себе Гальдера. Фюрер произнес длинную речь, в ходе которой он объяснил, что он больше не может работать с ним и решил найти другого начальника Генерального штаба. Гальдер выслушал эту тираду без единого слова, затем встал и вышел из кабинета, сказав: «Я ухожу».

Через два дня началась эпоха Цейтцлера, в тесном сотрудничестве со Шмундтом, который, следовательно, и стоял за этим выбором. Цейтцлер справедливо привлек к себе внимание фюрера: в польскую кампанию он был начальником штаба группы армий, а в западную кампанию — начальником штаба танковой группы Клейста, во время прорыва через Седан на Абвилль; особенно он проявил себя как организатор атлантической береговой обороны, сыгравшей важную роль в успешной обороне Дьеппа во время британского рейда летом 1942 г. Когда все было закончено, у меня в конечном счете остался более чем академический интерес к тому, кого выберут в начальники Генерального штаба сухопутных войск, поскольку я уже давно хотел увидеть кого-нибудь, кто будет пользоваться доверием фюрера, занимая эту руководящую должность в армии.

Ничто не могло принести мне большего облегчения, чем возможность прекратить эту ежедневную борьбу с недоверием фюрера.

Йодль и я также надеялись в дальнейшем на плодотворное сотрудничество с ним, поскольку Цейтцлер несколько лет был оперативным офицером Йодля и был не только хорошо знаком с основными концепциями объединенного командования вооруженных сил, но и на самом деле был одним из ее самых первых сторонников. Нас ожидало первое и самое печальное разочарование, когда мы увидели в точности обратное тому, на что мы надеялись: Цейтцлер не только сам отделился от нас, но и стремился во что бы то ни стало отстранить нас — и даже более, чем до этого, — от принятия решений по Восточному фронту, посредством частых уединенных совещаний с Гитлером a deux о ситуации на Восточном фронте; без сомнения, он считал, что Йодля интересовали исключительно другие театры военных действий; а что еще более очевидно, он боялся нашего влияния на фюрера — весьма прискорбная и ограниченная точка зрения.

Летом 1942 г. в Северной Африке триумфальная кампания Роммеля с одной лишь легкой пехотной и двумя танковыми дивизиями, с помощью участвующих в операции итальянских частей и при великолепной поддержке воздушной группы Кессельринга привела к неожиданной победе. И теперь сам Роммель, организовавший оборону завоеванного сектора, западнее Александрии, и всего лишь за год поднявшийся от генерал-лейтенанта до фельдмаршала, срочно нуждался в возвращении в Германию, чтобы восстановить свое здоровье, сильно подорванное тропическим климатом. Невозможно даже предположить, чего этот храбрый и пользующийся высоким покровительством танковый полководец мог бы достичь, сражайся он своими войсками на том театре войны, где должна было решиться судьба Германии.

Новый начальник Генерального штаба сухопутных войск получил тяжелое наследие: вдоль северных отрогов Кавказских гор велись горячие и бесплодные бои, неустойчивая обстановка сложилась вдоль слабого участка фронта в степях между этими горами и Сталинградом, тяжелейшие бои под Сталинградом и в самом городе, серьезнейшая опасность нависла над нашими союзниками, удерживающими фронт вдоль Дона. И самым важным из всех был тревожный вопрос: где русские собираются начать свое контрнаступление? И где их стратегические резервы?

Битва за Сталинград поглощала одну дивизию за другой, притягивая их, как мотыльков на пламя свечи: хотя и удалось достичь Волги с севера и юга от Сталинграда и в самом городе, жесточайшие и яростные бои за каждый дом велись по всему городу и его многочисленным промышленным районам. Мучительно достигнутое продвижение, блестящие оборонительные победы на севере города между петлями Волги и Дона укрепили нашу решимость захватить Сталинград — цель, которая временами казалась такой близкой. Естественно, к этому стремился каждый офицер и каждый солдат армии Паулюса — завершить их кампанию абсолютной победой. Я не буду утверждать, способствовало ли наше Верховное главнокомандование [т. е. Гитлер] и до какой степени последовавшей за этим катастрофе.

В ноябре началось контрнаступление [русских] с превосходного, со стратегической точки зрения, положения, сначала опрокинувшее [3-ю] румынскую армию и таким образом вышедшее глубоко во фланг 6-й армии. Все шло к окружению армии Паулюса в Сталинграде. Только одно решение могло предотвратить катастрофу: оставить Сталинград и использовать всю Сталинградскую армию для прорыва с боями на запад.

Все ужасающие события, что последовали в результате полного окружения армии Паулюса в Сталинграде в январе 1943 г. — запрет на прорыв, для которого было уже слишком поздно, тщетная попытка обеспечить снабжение этой армии с воздуха, запоздалое контрнаступление с совершенно недостаточными силами, чтобы освободить 6-ю армию, — глубоко врезались в мою память. Я не могу обрисовать эту драму во всех ее красках: для этого мне не хватает материалов...{47}

Сдача Сталинграда была тяжелым ударом для нашего авторитета; истребление целой армии и сложившаяся в результате этой потери обстановка означали неудачу, созвучную с крушением нашей кампании 1942-1943 гг., несмотря на всю гениальность, с которой она была задумана и рождена. Совершенно неудивительно, что наши критики раскричались еще больше, и русские получили громаднейший стимул для ведения своей войны; мы разыграли наш последний козырь и проиграли.

Какой бы ни был итог попытки спасти из Сталинграда армию Паулюса, на мой взгляд, был только единственный способ предотвратить тотальное поражение, ожидавшее нас в восточной кампании: санкционировать стратегическое отступление всех наших войск до наикратчайшего фронта: на линию от Черного моря или Карпатских гор до Чудского озера. Отстроить и укрепить линию фронта, как линию обороны, и удерживать ее всеми доступными силами, соразмерно укрепляя прибывающими резервами, — это, по-моему, не было невыполнимо.

К. 29 сентября [1946 г.].

На этом месте ранние воспоминания фельдмаршала Кейтеля прерываются. Двумя днями позже фельдмаршалу Кейтелю был вынесен смертный приговор, и все последующие десять дней он лихорадочно описывал события, происходившие в штаб-квартире фюрера в апреле 1945 г. после начала окончательного краха Германии, — последние восемнадцать дней Третьего рейха. Сам Кейтель был повешен 16 октября 1946 г., до того, как он успел проверить свою рукопись.

Глава 6

Выдержки из военных писем Кейтеля его жене

ПРИМЕЧАНИЕ РЕДАКТОРА. По словам подполковника К.Х. Кейтеля, Лиза Кейтель (урожденная Фонтайн), вдова фельдмаршала, сожгла все письма, полученные ею от мужа. Но среди бумаг д-ра Нельте, адвоката Кейтеля, находится семь писем Кейтеля к его жене, написанные в 1943 — 1944 гг., некоторые из них написаны карандашом. Все эти письма хранились вместе с другими, написанными во время Нюрнбергского процесса. Нужно отметить, что по-военному правильное воспитание фельдмаршала не позволило ему вдаваться в служебные детали в этих личных письмах.

Штаб-квартира фюрера, 3 августа 1943 г.

Я не считаю телефон достаточно безопасным для меня средством, чтобы обсуждать по нему войну и опасность воздушных атак на наши города. Гамбург стал для нас катастрофой, и прошлой ночью его все еще очень сильно бомбили. То же самое в скором времени ожидает и Берлин, поскольку ночи стали достаточно длинными для продолжительных полетов. Поэтому я хочу, чтобы ты уехала из Берлина как можно быстрее ввиду огромной опасности возникновения пожаров; пожары более опасны, чем взрывчатка. [Далее Кейтель добавляет несколько личных инструкций для своей жены, которым она не подчинилась; она осталась в Берлине, несмотря на жалобы на больное сердце, и даже после того, как в ноябре 1943-го разбомбили ее дом, № 6 по Кильганштрассе.] Я боюсь больших разрушительных пожаров, уничтожающих целые районы, реки горящего керосина, заливающие подвалы и укрытия, фосфор и т. п. Тогда убежать из укрытия будет весьма трудно, и возникнет угроза выделения огромного количества тепла. Это не будет трусостью, это ясное понимание, что перед таким явлением бессилен всякий; в центре города ты будешь совершенно беспомощна...

Кроме этого, сообщить больше нечего: все в постоянном движении, и мы можем только ждать и смотреть, что же произойдет после недавних событий в Италии. Бадольо заверил нас, что они будут сражаться и дальше и что только при этом условии он согласился принять эту должность. Где находится Муссолини, никто не знает.

Штаб-квартира фюрера, 29 августа 1943 г.

Когда же в нашей жизни наступит хоть какая-нибудь передышка для мирных раздумий, никто сказать не может; на данный момент мы вынуждены воевать — мы воюем уже четыре года! Никто так и не знает, когда же большевики, наконец, встанут на колени, а до этого ни о каком мире не может быть и речи! В любом случае у тебя теперь больше свободного времени, чтобы поразмышлять об этом, тогда как я оглушен свалившейся на меня неподъемной работой, но еще больше тревогами и раздражением. Кроме того, вновь приближается зима, о чем довольно ясно напоминает нам сегодняшний холод и дождь. В настоящий момент на Восточном фронте разверзся настоящий ад, но я рассчитываю на передышку, когда начнется сезон распутицы, вероятно, через четыре — шесть недель самое раннее, в середине октября. И когда это произойдет, я надеюсь, что мы вновь перенесем лагерь на юг [т. е. в Бергхоф в Берхтесгадене]. В середине этой недели состоятся государственные похороны в Софии; я буду представлять германские вооруженные силы, и, вероятно, придется лететь туда...

На Восточном фронте в этот период происходило отступление с отчаянными боями по всему южному флангу германских войск группы армий «Юг», включая также войска под командованием фельдмаршала фон Манштейна и фон Клюге, которые отступали на линию Днепра. 28 августа болгарский царь Борис II — сторонник самого тесного сотрудничества с державами оси на Балканах — скончался в Софии при загадочных обстоятельствах; официально было объявлено, что он умер в результате апоплексии мозга; но более вероятно, смерть была вызвана отравлением: естественно, что его смерть была весьма удобна для Советского Союза! Правление взял на себя регент, так как король Симеон II, наследник своего отца, был еще несовершеннолетним. 22 сентября 1943 г. фельдмаршал Кейтель отпраздновал свое 61-летие.

Штаб-квартира фюрера, 25 сентября 1943 г.

Несмотря на то что 22-го недостатка в письмах и поздравлениях у меня не было и нюансы в них были небезынтересны, вынужден сообщить, что некоторые, в действительности могу сказать, что большинство из них, были чрезвычайно сердечными и приятными, в противоположность тем, которые удовлетворились простой формальностью... Сначала я позавтракал со своими адъютантами и комендантом поезда яйцами, жарким из утки и холодным мясным салатом, все это было просто великолепно. В одиннадцать часов меня вызвал фюрер, чтобы лично поздравить меня с днем рождения; он пригласил меня отобедать с ним этим вечером, когда я вернусь с охоты. В одиннадцать тридцать я на машине выехал в Пфайль, через Вейхлау, в лесничество восточнее Кенигсберга, в районе Лабиау. После я выглядел просто замечательно: главный охотничий Шерпинг [из лесной рейсхкомиссии и лесного департамента земли Пруссия] встретил меня там, на самом деле это он передал мне приглашение от Геринга на эту лосиную охоту. После получасовой беседы мы отправились в охотничьи угодья и примерно девяносто минут ехали к Тильзиту.

Наша охота была довольно волнующей. Там было два лося, и это было честной игрой в охотничьем угодье Тавелленбрюк в Ибенхорсте. Я не мог подойти близко к лосю, которого я заметил вскоре после начала нашего похода. Ничего не было видно среди гигантских гидроцеле, густых зарослей ольхи и на пастбище, и идти было очень тяжело. Наконец я выстрелил наугад с тысячи футов и, конечно, промахнулся с такого расстояния. Мы продолжили терпеливое продвижение, и через два часа лось показался всего в пятистах футах и получил от меня первую пулю; я немедленно выстрелил снова, и лось просто упал на землю. Это было огромное животное, около семи футов в высоту и весом около 900 фунтов; так или иначе, мое предприятие было успешным. Хозяин был очень мил, а хозяйка — очаровательна. Я вернулся сюда только поздно вечером и успел быстро переодеться в мундир для ужина с фюрером.

26 сентября 1943 г.

Я и подумать не мог, что на меня может свалиться столько работы, как в эти последние несколько недель и особенно дней, даже мои адъютанты считают ее неподъемной и изумляются, как мне удается прогрызться через все это. Каждый вечер я засиживаюсь допоздна или даже до самого утра, расчищая все это. Но пока мой сон от этого не страдает, хотя и стал теперь короче, но разницы нет. Феликс Бюркнер [бывший инспектор по верховой езде и вождению автомобилей, который потерял работу по причине его неарийского происхождения] написал мне очень длинное письмо! Он пишет о совершенно необъяснимом сопротивлении со стороны Шмундта, который отказывается дать ему работу ни при каких обстоятельствах. А заявить фюреру свой протест по этому поводу для меня невозможно.

Без сомнения, Кейтель был весьма нагружен работой в последующие недели после 8 сентября 1943 г., когда Италия вышла из пакта оси, что привлекло к значительномуизменению обстановки в Италии и на Балканах. В 1942 — 1943 гг. Кейтель начал страдать от проблем с кровообращением, что было результатом перенапряжения, а также предыдущего нарушения режима.

17 июля 1944 г. фельдмаршал Эрвин Роммель, главнокомандующий группой армий «Б» на фронте вторжения в Нормандию, был тяжело ранен при бомбовой атаке на его машину во время возвращения из инспекционной поездки на фронт. Он участвовал в заговоре 20 июля, и 14 октября 1944 г. его вызвал к себе начальник управления кадров генерал Бюргдорф и в присутствии своего официального эксперта по должностным вопросам, подполковника Майселя, вынудил его совершить самоубийство, проглотив яд. Гитлер предложил ему на выбор либо самоубийство, либо публичный народный суд. К моменту написания следующего письма, косвенно касающегося Роммеля, ситуация на Восточном фронте была относительно спокойной, велась только осенняя оборонительная кампания в областях Восточной Пруссии Гумбинен и Голдап, и 4-я армия (генерала Хоссбаха) отражала возобновившиеся атаки 2-го Белорусского фронта.

Штаб-квартира фюрера, 24 октября 1944 г.

Смогу ли я дописать это письмо до конца, предсказывать не могу, но, по крайней мере, я должен его начать. Все, что я могу сообщить, что мое здоровье в порядке, и начальник медицинской службы, д-р Либерле, вчера был доволен моим кровяным давлением, а сделать что-либо с моим напряжением и нервозным сердцем он не в состоянии, поскольку, по сути, никаких отклонений у него нет...

Между тем произошло довольно значительное событие: Роммель все-таки умер от кровяного тромба, после полученных им множественных черепных травм в автомобильной поездке, это тяжелый удар для нас, мы потеряли командира, благословенного самим Господом. А вчера в автомобильной аварии был ранен и Кессельринг. Я не знаю всех подробностей этого, но в любом случае он не сможет работать несколько месяцев, даже если он и выживет. В темноте они врезались в заднюю часть орудия; он разбил голову и потерял сознание на некоторое время. Надеюсь, что с ним все будет в порядке.

Теперь мы ведем бои на территории Восточной Пруссии, где русские прорвались с двух сторон Роминтерской пустоши. Я думаю, что мы сможем уладить это, но сначала мы должны увеличить количество войск, чем мы и занимаемся. Наше присутствие здесь [т. е. в штаб-квартире фюрера в Восточной Пруссии] оказывает на население весьма успокаивающее действие, я в этом уверен. Русские, конечно, и не представляют, что мы все еще здесь, что повышает нашу безопасность. Вокруг более чем достаточно войск, чтобы защитить нас!

По утверждениям его семьи, Кейтель еще в начале ноября потерял всякую надежду на благоприятный исход войны; действительно, в начале августа 1941 г., после гибели под Смоленском его младшего сына, он по секрету сообщил своему старшему сыну, Карлу Хейнцу (по воспоминаниям последнего), что победить в этой войне «обычными способами» не удастся. Из записки самого Кейтеля «Ответственность за крах Германии», датированной 8 июня 1945 г. (бумаги д-ра Нельте), фельдмаршал рассматривает нападение на Россию в 1941-м как неоправданный риск. На вопрос, было ли это нападение необходимым, он ответил: «На этот вопрос должен ответить политик». Война могла бы закончиться в 1941 г., добавил он, только если бы на востоке была одержана быстрая победа; после Сталинграда осталась только надежда на то, что удастся предотвратить вторжение на западе и таким образом избежать войны на два фронта, «которая рано или поздно станет нашим концом». Далее Кейтель добавил: «Если, несмотря на все это, фюрер все еще продолжал сражаться, то этому могла быть только одна причина, что он был убежден, что немецкому народу, кроме угрозы полного уничтожения, ждать было больше нечего».

Следующее письмо к его жене было написано по случаю ее дня рождения 4 ноября 1944 г.

Штаб-квартира фюрера, 1 ноября 1944 г.

Сегодня ночью я еду в Торгау, в имперский военный суд, где я должен утвердить нового президента [генерала Ганса Карла фон Шееле] и, как их начальник, поговорить с этими господами. По пути обратно я могу коснуться только окраин Берлина, приглашу людей встретиться там, проведу совещание и отпущу их обратно в Фюрстенвальде...

После всех этих превратностей за последние годы мы должны постоянно надеяться, что наши счастливейшие дни — впереди. Действительно, у нас за плечами была и тридцатилетняя война, и с 1914 г. у нас было всего несколько беззаботных антрактов. Наше поколение и поколение наших детей заслужили прожить свои жизни в мире, добытом с таким трудом...

Глава 7

ЗАГОВОР 20 ИЮЛЯ 1944 Г.

ПРИМЕЧАНИЕ РЕДАКТОРА. 20 июля в штаб-квартире фюрера в Восточной Пруссии взорвался чемодан с бомбой. Сам Гитлер остался в живых, но несколько офицеров были убиты. Бомба была подложена полковником графом фон Штауффенбергом, начальником штаба армии резерва. План заключался в назначении после смерти Гитлера генерал-полковника Людвига Бека «рейхсадминистратором», а фельдмаршала фон Виилебена, уволенного в 1942 г. по состоянию здоровья, — Верховным главнокомандующим вооруженными силами; в Берлине в заговор были вовлечены начальник управления общих дел сухопутных войск генерал Ольбрихт, комендант города генерал фон Хазе и множество офицеров Генерального штаба. Кроме того, о заговоре знали фельдмаршал Роммель и фон Клюге (главнокомандующий группой армий «Запад»). После взрыва бомбы по секретной связи в 16.45 было передано сообщение, содержавшее кодовые слова «Внутреннее восстание», по которому фельдмаршал фон Виилебен передал исполнительную власть во всех оккупированных зонах главнокомандующим фронтами (т. е. Западного, Юго-Западного и Юго-Восточного), а на Восточном фронте — командующим группами армий. В 18.00 еще одно сообщение ушло в военные округа Германии под номерами с I по XIII, в XVII, XVIII, XX и XXI, а также в военный округ Богемии-Моравии, согласно которому исполнительная власть передавалась командующим генералам. Этому приказу полностью подчинился только заместитель командующего оборонительным округом XVII(Вена), а также военный губернатор Франции в Париже, а в военных округах XI (Кассель) и XIV (Нюрнберг) были предприняты шаги по выполнению этого приказа. Но этим же вечером Кейтель позвонил в эти военные округа из штаб-квартиры фюрера и объявил, что приказы из Берлина были ложными и заговор побежден. Фон Штауффенберг, Ольбрихт и Бек были расстреляны этой же ночью, фон Виилебен был казнен 8 августа, а фон Клюге покончил с собой 19 августа, получив вызов как главнокомандующий группой армий «Запад», испугавшись, что его призовут к ответу за соучастие в заговоре; военный губернатор Франции генерал фон Штюльпнагелъ был повешен 30 августа, после неудачной попытки вскрыть себе вены, а Роммель был принужден сам покончить с собой в октябре 1944 г.

Д-р Отто Нельте, защитник фельдмаршала Кейтеля в Нюрнберге, подготовил для него ряд вопросов в качестве подготовки к слушаниям, и часть из них, касающаяся заговора 20 июля 1944 г., воспроизведена здесь, чтобы пролить свет на отношение самого фельдмаршала к этому заговору, о котором он сам не успел написать в своих воспоминаниях.

Каковы, на ваш взгляд, были истинные причины путча?

Недовольство Гитлером, и его политической системой, и его руководством войной. Поскольку надежд на то, что Гитлер по собственному желанию откажется от власти, не было, заговорщики решили его устранить. Этим они одновременно надеялись избавить солдат и офицеров от данной Гитлеру клятвы верности. Какую политическую систему — если таковая имелась — они хотели установить, я не знаю. Я никогда не слышал ни о какой так называемой правительственной программе; что же в военном плане, я не верю, что они планировали завершить эту войну капитуляцией. Был приказ, подписанный Вицлебеном, как «Верховным главнокомандующим вооруженными силами», но он был отвергнут всеми его получателями. В конечном счете подобные приказы были изданы для военных округов, которые им также не подчинились.

Были ли какие-либо признаки или информация о том, что подобное революционное движение существует?

Ни ОКБ, ни я не знали об этом. Гитлер не получал никаких донесений или предупреждений, и он не обсуждал это со мной ни до покушения, ни после. При расследовании было установлено, что несколько офицеров в военном министерстве и в разведслужбах знали о запланированном покушении, но не сообщили об этом.

Я бы не хотел вдаваться в расспросы о подробностях этого путча, поскольку для вашей защиты они значения не имеют. Ответьте мне только на один вопрос: участвовали ли в этом путче какие-либо фронтовые командиры?

Нет. Кто из фронтовых командиров — если они вообще были — имел какую-либо информацию о запланированном путче — не установлено. Насколько я знаю, никто. Попытка генерала Бека установить контакт [с группой армий «Север»] не удалась и была отвергнута.

Какую роль в этом деле играли вы?

Я присутствовал при взрыве бомбы, и по приказу фюрера — который ни на один миг не потерял ни своей правительственной, ни исполнительной власти — я отдавал все необходимые инструкции всем боевым частям и командующим военными округами.

Я затеял этот разговор о заговоре 20 июля 1944 г. на этом допросе только потому, что на предварительных слушаниях некоторые обвиняли вас, что вы прямо или косвенно виновны в смерти фельдмаршала Роммеля.

Против Роммеля выдвигались весьма серьезные обвинения на основании показаний одного из главных заговорщиков, подполковника из штаба военного губернатора Франции, фон Штюльпнагеля. Фюрер показал мне протокол допроса и приказал начальнику управления кадров вызвать к себе Роммеля; Роммель отказался прийти, поскольку был слишком болен, чтобы ехать. В связи с этим фюрер приказал своему главному адъютанту и начальнику управления кадров, Бургдорфу, самим поехать к нему, взяв с собой этот изобличающий протокол и письмо, написанное мною под диктовку Гитлера. В этом письме Роммелю предлагалось прибыть к фюреру, если считает себя невиновным, и, если он не сделает этого, его арест будет неизбежен, и он будет вынужден отвечать за свои поступки перед судом. Он должен был обдумать, какие могут быть последствия этого; с другой стороны, у него был и другой выход из положения.

Внимательно прочитав протокол и письмо, Роммель спросил, знает ли фюрер о существовании этого протокола; а затем попросил у генерала Бургдорфа время подумать. У Бургдорфа был личный приказ Гитлера не позволить Роммелю застрелиться, ему пришлось предложить ему яд, чтобы такую смерть можно было списать на травму мозга, полученную им в автокатастрофе; что будет более благородной смертью и сохранит его общественную репутацию.

Когда они вместе поехали к доктору в Ульм, Роммель принял яд и скончался. Истинная причина его смерти была скрыта по особому пожеланию Гитлера, и Роммелю устроили государственные похороны со всеми воинскими почестями.

Интересно рассмотреть предварительный допрос фельдмаршала Кейтеля американским полковником Эйменом, опубликованный в «Nazi Conspiracy and Aggression, Supplement В», с. 1256. В этом крайне строгом допросе выявляется одна весьма простая вещь, которую американский офицер, очевидно, совершенно не понял, поскольку ему был совершенно незнаком прусский кодекс чести: поступки фельдмаршала были основаны исключительно на том, что любой немецкий офицер (и особенно высший) должен держать ответ после неудачи поступков, продиктованных — по мнению Кейтеля — бесчестными мотивами; и каждому немецкому офицеру должна быть предоставлена возможность самому решать, как ему выйти из создавшегося положения. В ходе допроса Кейтель выразил свое безграничное восхищение военными успехами и мужеством Роммеля, и, по всей видимости, в данной ситуации он считал яд лучшим способом самоубийства, чем традиционную пулю в голову, поскольку опасался большого скандала — не сколько за Третий рейх, сколько за самого Роммеля и офицерский корпус, — если самоубийство фельдмаршала Роммеля или вынесенный ему народным судом смертный приговор станут достоянием гласности. Отсюда и не понятая американцами позиция Кейтеля.

Глава 8

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ПРИ АДОЛЬФЕ ГИТЛЕРЕ. 1945 Г.

Будучи одним из тех, кто пережил события апреля 1945 г., за стенами и внутри рейхсканцелярии, я хочу рассказать некоторые из моих воспоминаний, связанных с этими событиями, начиная с 20 апреля, последнего дня рождения Гитлера.

Берлин и восточные окраины города уже находились под случайным орудийным огнем малокалиберной русской артиллерии с дальних дистанций; несколько вражеских бомбардировщиков и самолетов-разведчиков кружили над восточной частью города, особенно перед и сразу после наступления сумерек, но они держались на почтительном расстоянии от наших зенитных орудий на башнях ПВО, которые, помимо обеспечения противовоздушной обороны, точным залпом довольно часто заставляли замолкать русские дальнобойные орудия. Бои уже достигли самых дальних окраин Восточного Берлина, поскольку под Франкфуртом-на-Одере и Кюстрином 9-я армия генерала Буссе была разгромлена, и наша оборона на Одере пала.

Начальник Верховного командования [т. е. сам Кейтель] и его начальник оперативного штаба [Йодль], а также их ближайшие помощники все еще продолжали работать на командном пункте, построенном еще в 1936 г. на улице Фюренвег в Далеме военным министром фон Бломбергом, в то время как оперативный штаб ОКБ бросил свои расположенные неподалеку квартиры в здании командования ВВС на Кронпринцаллее и перебрался [вместе с Генеральным штабом сухопутных войск] в бункер военного министерства в Вюнсдорфе (в Цоссене). У Йодля и меня были там к тому же и свои запасные квартиры, я сам разместился в доме № 16 по Фюренвег, в доме бывшего чемпиона по боксу Шмелинга.

Где-то около полудня 20 апреля британские и американские воздушные силы совершили свой последний массированный авианалет на центр Берлина, где находился правительственный квартал. Мы вместе с женой, гросс-адмиралом Дёницем и его женой, а также с нашими адъютантами наблюдали за этим неистовым и ужасающим спектаклем с маленького холма в саду служебной квартиры гросс-адмирала: он прошлой ночью вернулся в Берлин из «Коралла», своего оперативного штаба под Эберсвальде, поскольку там создалась угроза русского наступления.

Во время этой финальной крупной бомбардировки в прекрасную солнечную погоду зданию рейхсканцелярии, уже сильно поврежденному, удалось избежать дальнейшего разрушения; наши эскадрильи истребителей не смогли отразить эту атаку на Берлин, а наши зенитные установки были просто бессильны против вражеской атаки с такой высоты. Налет продолжался почти два часа, бомбардировщики проходили в вышине в тесном строе, словно это было воздушное представление в мирное время, и сбрасывали бомбы строго одновременно.

Военное совещание в этот вечер было назначено на четыре часа и проходило в бункере фюрера под зданием рейхсканцелярии. Как только Йодль и я появились в бункере, мы сразу же увидели, как фюрер в сопровождении Геббельса и Гиммлера поднимается в рабочие кабинеты рейхсканцелярии; я отказался от приглашения одного из адъютантов присоединиться к ним, поскольку у меня еще не было возможности поприветствовать фюрера. Я знал, что на лестнице рейхсканцелярии выстроились мальчики из гитлерюгенда, для получения орденов (включая несколько Железных крестов) за проявленное во время вражеских авианалетов мужество и отличную службу в дружинах и подразделениях противовоздушной обороны.

Когда фюрер вернулся в бункер, Геринг, Дёниц, Кейтель и Йодль были по отдельности вызваны в его маленькую комнату для совещаний рядом с кабинетом министров, чтобы поздравить его по случаю дня рождения. Всех остальных людей, принимавших участие в совещании, фюрер просто поприветствовал рукопожатием, когда вышел в кабинет, и больше внимания его дню рождения не уделялось.

Когда я оказался с фюрером наедине, я понял, что просто не способен поздравить его: поэтому я сказал только о том, что милостивое спасение в теракте 20 июля позволило ему дожить до сегодняшнего дня, его дня рождения, и сохранить в своих руках всю верховную власть в такой серьезный момент, когда над созданным им рейхом нависла невиданная доселе угроза, что внушает нам уверенность, что он примет необходимое в данной ситуации решение: я сказал, что я считаю, что ему следует начать переговоры о капитуляции до того, как столица рейха станет полем битвы.

Я собирался и дальше продолжать в том же духе, когда он остановил меня, сказав: «Кейтель, я знаю, что я хочу; я собираюсь сражаться и дальше, как в самом Берлине, так и вне его». Для меня это прозвучало как пустой девиз, и он предвидел, что я попытаюсь отговорить его от этой идеи, поэтому он протянул мне руку и сказал: «Спасибо вам — позовите, пожалуйста, Йодля. Мы еще поговорим об этом позже». И я вышел из комнаты. О чем он говорил с Йодлем, я так и не узнал.

Военное совещание прошло в своем обычном ритме в гнетущих стенах кабинета бункера; генерал Кребс из военного министерства доложил обстановку на Восточном фронте, а Йодль — на остальных театрах военных действий. Тем временем Геринг и я удалились в личные комнаты и обсудили его намерение эвакуировать свой оперативный штаб в Берхтесгаден, поскольку Каринхаллу уже угрожала серьезная опасность, и «Курфюрст», оперативный штаб ВВС, уже время от времени не выходил на связь. Геринг собирался ехать на машине, поэтому ему уже было пора отправляться, поскольку между Галле и Лейпцигом осталась только одна главная дорога в южном направлении, которая, как я знал, была еще свободна от передовых частей врага. Я посоветовал Герингу ехать, и он спросил у меня, не попрошу ли я Гитлера перевести в Берхтесгаден оперативный штаб ВВС.

Несмотря на критическую обстановку — на Итальянском театре войны — совещание прошло спокойно, без обычных неуравновешенных взрывов. Фюрер принял несколько точных и объективных решений; свою возбудимость он держал под полным контролем. Когда я выдвинул предложение, что Геринга необходимо отвести на юг, до того как связь с ним будет потеряна окончательно, он согласился и быстро вышел, чтобы самому предложить это Герингу.

Мои мотивы этого поступка можно было объяснить, вероятно, моей твердой уверенностью в то время, что Гитлер и оперативный штаб ОКБ — как было предусмотрено в наших приказах — также должны были перевести в Берхтесгаден свое Верховное командование, даже в том случае, если бои вокруг Берлина не усилятся; при необходимости их можно было вывести самолетом и ночью. Самолеты для этого уже были готовы, и все, кто не был жизненно необходим в штабе фюрера в Берлине, уже были отправлены в Берхтесгаден на спецпоездах и в колоннах грузовиков. То же самое относилось к ОКБ и к военному министерству, которые были разделены на объединенный Северный командный штаб (для Дёница) и Южный, в Берхтесгадене. Дёниц должен был взять на себя командование всеми родами вооруженных сил в Северной Германии, после того как Центральная и Южная Германия будет отрезана от севера соединившимися к югу от Берлина американскими и русскими войсками. Гитлер сам подписал эти приказы, поскольку он планировал переправиться на юг, поддерживая радиосвязь с Дёницем.

20 апреля, по возвращении в Далем, я сообщил Йодлю о моем решении отправить самолетом в Берхтесгаден всех, кого можно освободить от службы; мой собственный спецпоезд уже отправился туда двумя днями ранее. Под командованием моего адъютанта Шимонски мой личный самолет совершил идеальный взлет среди бела дня под управлением авиационного инженера Функа [пилота Кейтеля] и полного экипажа, увезя генерала Винтера, д-ра Лемана, фрау Йодль и мою жену в Прагу, где их ждала служебная машина, чтобы доставить их в Берхтесгаден. Этим же вечером самолет вернулся в Берлин и вновь был в моем распоряжении. Все это было сделано для того, чтобы снять напряжение и подготовиться к скорому переезду штаба фюрера в Берхтесгаден, поскольку в тот момент это не подлежало сомнению.

21 апреля к фюреру для личного доклада о сложившейся ситуации прибыл генерал Шернер, командующий самой большой и самой сильной группой армий на Восточном фронте [группой армий «Центр»], действовавшей от Карпат почти до самого Франкфурта-на-Одере на юге. Их встреча прошла в полной секретности, и, когда этим же вечером мы с Йодлем вошли в бункер фюрера, Шернер как раз прощался с ним. Было видно, что фюрер был весьма воодушевлен их разговором, он высказал несколько оптимистических замечаний, на что Шернер поддакивал, а затем попросил нас поздравить самого последнего «фельдмаршала» Германии.

В ходе военного совещания стало совершенно ясно, что Шернер внушил фюреру чрезмерную уверенность в возможностях своего фронта и собственных руководящих качествах, и теперь Гитлер ухватился за это, как тонущий хватается за соломинку, совершенно не обращая внимания на то, что в конечном счете это был лишь только небольшой участок фронта, который еще мог кое-как сопротивляться. Ситуация на западе и в Италии была безнадежной; русские стояли у ворот Берлина... Настроение фюрера улучшилось еще больше, когда неожиданно для нас на совещании появился генерал Венк, командующий вновь сформированной 12-й армией, и доложил Гитлеру о положении своих дивизий, о своих оперативных целях и график своей внезапной атаки на американские формирования, действующие в районе Гарца и продвигающиеся к Эльбе. Поскольку генерал Венк остался жив и попал в плен к американцам, я хочу предоставить ему самому когда-либо в будущем рассказать о его тогдашних намерениях, целях и планах, так как у меня самого нет ни карт, ни документов, чтобы свериться с ними. Фюрер весьма ценил Венка, как деятельного, но осмотрительного штабного офицера, когда он лучше узнал его; он был ближайшим коллегой начальника Генерального штаба Гудериана, его правой рукой и постоянным представителем, поэтому он и был выбран фюрером в качестве командующего заново сформированной 12-й армией. Эта последняя, как ожидалось, должна была привнести изменения в ситуацию, сложившуюся между горами Центральной Германии и Эльбой, зачистив от сил противника — предполагалось, что они слабы, — район Магдебург-Люнебург-Брюнсвик, и соединиться с танковой группой, форсировавшей Эльбу на юге от Лауенбурга и ведшей бои в окрестностях Юльцена.

Ввиду импровизационного характера его формирования, сложности ситуации, которая связала наши силы по рукам и ногам, а также численного недостатка данной армии я совершенно не понимал оптимизма фюрера и генерала Венка. Я уверен, что Венк на самом деле и не надеялся добиться чего-либо более крупного, чем локальный успех, и уж, естественно, не стратегической победы. Но и в этом случае очевидный самообман Гитлера только возрос благодаря тем генералам, которым он доверял, что, в свою очередь, вселило в него надежды, оказавшиеся для нас роковыми. Только те, кто — как и я — были очевидцами сотен случаев, когда даже высшие командиры не осмеливались в такие моменты перечить фюреру и высказывать ему то, что они думают, и то, что считают выполнимым, могут по праву отвергнуть упрек в «слабости» ближайшего окружения фюрера.

Когда в этот вечер, после совещания, мы с Йодлем, по традиции, вместе возвращались домой на моей машине, то оба высказали удивление по поводу того, что фюрер выглядел таким оптимистичным, или, по крайней мере, мог говорить так уверенно. Шернер и Венк, должно быть, вдохнули в него новую надежду. Неужели он на самом деле не видел, насколько безнадежным было наше положение? Нет, он конечно же понимал это, но он отказывался допустить, что это правда.

Днем 22 апреля в наше обычное время мы прибыли на военное совещание. Я тут же заметил, что в атмосфере вокруг как будто нависли свинцовые облака: лицо у фюрера было желтовато-серого оттенка и словно окаменелым. Он был необычайно нервозен, его мысли постоянно блуждали, и он дважды выходил из зала совещаний в его личную комнату за соседней дверью. В наше отсутствие, в полдень, генерал Кребс, которого генерал Венк назначил представителем Гудериана, начальника Генерального штаба, за несколько недель до этого отправленного в долговременный отпуск, обрисовал фюреру обстановку на Восточном фронте и резко ухудшившееся положение вокруг Берлина.

Теперь это были уже не только уличные бои на восточной окраине Берлина. В результате поражения на юге 9-й армии русские достигли района Ютербога и непосредственно угрожали нашему самому крупному и наиболее важному центральному военному складу армии; мы должны были приготовиться потерять его. К тому же нарастало давление противника на северные предместья Берлина, несмотря на то что на обоих флангах Эберсвальде на Одере продолжал стойко держаться генерал-полковник Хейнрици. Йодль и я узнали об ухудшении нашего положения в сражении за Берлин только в рейхсканцелярии. Комендант Берлина в полдень получил личный приказ фюрера обеспечить безопасность центральной части города и правительственного квартала.

Йодль провел совещание по возможности кратко. Группу армий «Запад» [т. е. соединения под командованием главнокомандующего фельдмаршала Кессельринга] уже оттеснили на юге Германии из Тюрингии в Гарц, бои велись в Веймаре, Готе, Швайнефурте и т. д.; на севере Германии войска были отброшены к Эльбе и в район южнее Гамбурга.

В конце совещания я попросил фюрера поговорить со мной в присутствии одного Йодля. Дальше откладывать принятие решения было уже нельзя: до того как Берлин станет ареной для уличных боев за каждый дом, мы должны либо предложить капитуляцию, либо ночью на самолетах бежать в Берхтесгаден и оттуда начать вести переговоры о капитуляции. Я выпроводил всех из кабинета и оказался наедине с Гитлером, поскольку Йодля в этот момент вызвали к телефону. И как это было часто в моей жизни, Гитлер прервал меня на первых же словах и сказал: «Я уже знаю, что вы скажете мне: «Решение нужно принять немедленно!» И я уже принял решение: я больше никогда не покину Берлин; я буду защищать город до последнего вздоха. Либо я буду руководить битвой за столицу рейха — если Венк сможет удержать американцев за моей спиной и отбросит их назад к Эльбе, — либо я погибну в Берлине вместе со своими солдатами, сражаясь за этот символ рейха!»

Я резко возразил ему, что это сумасшествие и что в подобной ситуации я вынужден потребовать, чтобы он этой же ночью вылетел в Берхтесгаден, чтобы и дальше продолжать руководить рейхом и вооруженными силами, что нельзя гарантировать в Берлине, где связь может быть потеряна в любой момент.

Фюрер объяснил: «Ничто не мешает вам немедленно вылететь в Берхтесгаден. На самом деле, я приказываю вам сделать это. Но я сам собираюсь остаться в Берлине. Я уже объявил об этом по радио час назад германскому народу и столице рейха. И я не намереваюсь брать свои слова назад».

В этот момент вошел Йодль. В его присутствии я заявил, что ни в коем случае не полечу в Берхтесгаден без него [Гитлера], это не обсуждается. Вопрос теперь стоит не только об обороне или потере Берлина, а о командовании всеми вооруженными силами на всех фронтах, чего нельзя будет сделать из рейхсканцелярии, если обстановка в столице ухудшится еще больше. Йодль горячо поддержал меня и сказал, что если их связь с югом будет полностью разорвана — а большой кабель в Тюрингском лесу был уже перерезан, — тогда не будет никакой возможности руководить действиями групп армий [«Центр»] Шернера, [«Юг»] Рендулича, на Балканах [на северо-западе Хорватии], в Италии [на юго-западе, группой армий «С», под командованием генерал-полковника фон Виттинхоф-Шееля] и на западе [под командованием фельдмаршала Кессельринга]; поскольку одной радиосвязи недостаточно. Разделенную командную структуру нужно было реализовывать немедленно, и фюрер должен, как и было запланировано, вылететь в Берхтесгаден, чтобы остаться у командования.

Фюрер вызвал Бормана и повторил всем нам троим приказ этой же ночью вылететь в Берхтесгаден, где я должен был принять командование, с Герингом как его личным представителем. Мы все трое заявили, что отказываемся сделать это. Я сказал: «За семь лет я ни разу не отказался выполнить данный вами приказ, но этот приказ я никогда не выполню. Вы не можете и не должны бросить вооруженные силы в этом шатком положении, тем более в такое время, как сейчас». Он ответил: «Я останусь здесь, и точка. Я сознательно объявил об этом без вашего ведома, для того чтобы обязать себя. Если будет необходимо провести какие-либо переговоры с врагом — как сейчас, — то Геринг это сделает лучше, чем я. Либо я сражаюсь и выигрываю битву за Берлин, либо я погибну в Берлине. Это мое окончательное и бесповоротное решение».

Видя, что продолжать разговор с Гитлером, когда он в таком настроении, бесполезно, я заявил, что немедленно выезжаю из рейхсканцелярии на фронт на встречу с генералом Венком, чтобы отменить все данные ему приказы по его операциям и приказать ему выступать на Берлин для соединения с частями 9-й армии, ведущими бои на юге города. На следующий день, в полдень, я должен буду доложить ему [фюреру] о новой диспозиции и продвижениях Венка, и мы сможем подумать о дальнейшем. Фюрер тотчас же согласился с моим предложением; несомненно, это принесло ему некоторое облегчение ввиду того прямо-таки ужасного положения, в которое он поставил и себя, и нас.

По его приказу мне обеспечили плотный обед; перед отъездом я за тарелкой горохового супа обсудил с Йодлем другие необходимые меры. Он предложил мне позаботиться о высшем командовании, на тот случай, если фюрер на самом деле решит придерживаться своего плана, как он только что описал его нам в столь эмоциональной сцене. Мы оба немедленно согласились, что в подобном случае командовать из бункера фюрера в рейхсканцелярии или даже из Берлина будет невозможно, ибо мы потеряем все контакты со всеми фронтами. С другой стороны, мы не могли уехать в Берхтесгаден и таким образом бросить фюрера и потерять с ним связь.

На этом основании я поручил Йодлю проработать необходимую диспозицию для объединенного командного состава ОКБ и военного министерства, перемещаемого в Берхтесгаден, чтобы незамедлительно переправить в Берхтесгаден все части под командованием генерал-лейтенанта Винтера (заместителя начальника оперативного штаба ОКБ), все еще остающиеся в Вюнсдорфе, и обеспечить на юге оперативное командование, в то время как командный штаб «Север» этим же вечером должен быть переведен в казармы в Крампниц, около Потсдама, куда также переместимся и мы двое с нашими ближайшими помощниками. Общее же командование до определенного момента должно остаться вместе с фюрером, все время поддерживать связь с рейхсканцелярией и, как и раньше, проводить ежедневные совещания. Подобные меры все еще оставляли нам возможность принять запланированное нами в самом начале решение, поскольку мы были полны решимости во что бы то ни стало отговорить фюрера от его навязчивой идеи погибнуть в Берлине. Йодль обязался известить генерала Венка, возможно по радио, о моем приезде и о предназначенном для него приказе; после чего мы расстались.

Я выехал прямо из рейхсканцелярии в сопровождении моего штабного офицера, майора Шлоттмана, и с моим никогда не унывающим шофером Менхом за рулем. Мы с огромными трудностями блуждали вокруг Науэна и Бранденбурга, поскольку на днях они подверглись воздушной атаке, после которой остались только безлюдные руины; прямая дорога на юг к штабу Венка была безнадежно перекрыта. В конце концов незадолго до полуночи мне удалось найти Венка в одиноко стоящем домике лесника. Отыскать это место нам удалось по чистой случайности, поскольку я встретил курьера на мотоцикле, который сначала проводил меня в штаб генерала Кёллера, а генерал Кёллер, в свою очередь, предоставил мне водителя, который знал лесные проезды к штабу 12-й армии.

В беседе с генералом Венком tete-a-tete, я обрисовал ситуацию, сложившуюся прошлым вечером в рейхсканцелярии, и дал ему понять, что моя последняя надежда вытащить фюрера из Берлина основывается только на успехе его прорыва к столице и соединения с 9-й армией. Я мысленно доходил даже до принудительного увода фюрера — если необходимо, то и силой — из рейхсканцелярии, если нам не удастся привести его в чувство, во что мне верилось с трудом после его вчерашнего ужасного поведения. Все зависит, сказал я ему, от успеха нашей операции, чего бы это ни стоило.

Венк вызвал своего начальника штаба, и я в общих чертах на карте обрисовал ему ситуацию вокруг Берлина, насколько я знал ее на предыдущий день; затем я оставил их наедине и приступил к ужину, накрытому в гостиной домика лесника, в это время Венк диктовал новый приказ для своей армии, о котором я попросил, чтобы забрать его обратно к фюреру. Примерно час спустя я вновь выехал с этим приказом для армии в своем кармане, пообещав по пути назад передать приказ Венка в руки генерала Кёллера, лично проинструктировать его, а также сегодня же ночью навестить его командиров дивизий. Я хотел употребить личное влияние на всех этих командиров частей и донести до них как особую важность поставленной перед ними задачи, так и то, что, если это не удастся, это станет для Германии дурным предзнаменованием. Венк был — и остался — единственным, кому были известны мои сокровенные мысли и мое намерение насильно вывезти фюрера из Берлина до того, как решится судьба столицы.

На рассвете, после утомительных поисков, я, наконец, добрался до командного пункта ближайшей к фронту дивизии, уже получившей приказ о наступлении в соответствии с измененной обстановкой и нашими намерениями. Дивизионного командира я нашел немного позади, в деревне, в то время как где-то вдалеке были слышны звуки битвы. Я потребовал, чтобы он немедленно сопроводил меня в его самый передовой полк, с тем чтобы он оказал свое личное влияние на войска, и потому что я сам хотел поговорить с командующим полком.

Эта была дивизия, сформированная на днях в столице из частей и командиров трудовой службы рейха. Естественно, это не было закаленное в боях подразделение, но его офицеры и солдаты были необычайно воодушевлены; и их командиры были весьма энергичными и опытными солдатами, чувствовавшими себя более чем уверенно во главе своих войск, а не на тыловых командных пунктах, поскольку только своим личным примером они могли компенсировать недостаток боевого опыта и уверенности в подчиненных им офицерах. После того как я убедил полевых командиров в важности их задачи, и своим собственным присутствием, и убедительной речью, я ненадолго заехал в штаб генерала Хольсте по пути назад в Крампниц; он отвечал за безопасность линии реки Эльбы, не позволяя американцам форсировать ее с запада. Мы с Хольсте — моим старым полковым другом из 6-го артиллерийского полка, за чей энтузиазм и жизнелюбие я мог поручиться, — подробно обсудили сложившуюся ситуацию, и я особенно подчеркнул важность его роли, совершенно необходимой для успеха действий 12-й армии (которой я тотчас же подчинил его): Хольсте был абсолютно уверен на основании лавины докладов, поступавших от войск и от фронтовой разведки, что американцы еще не приступили к подготовке к наступлению на восток через Эльбу.

Примерно в одиннадцать часов утра [23 апреля 1945 г.] я прибыл в Крампниц — конечно же смертельно уставший — и после консультации с Йодлем прибыл в рейхсканцелярию на доклад к фюреру. Поскольку мы получили приказ явиться к нему в два часа, то мне впервые удалось вздремнуть на час.

В противоположность вчерашнему, фюрер был очень спокоен, и это вдохнуло в меня новые надежды достучаться до него и убедить его забыть свой злосчастный план. После того как генерал Кребс обрисовал обстановку на Восточном фронте, которая не стала заметно хуже, а Йодль доложил ситуацию на остальных фронтах, я конфиденциально доложил ему — присутствовали только Йодль и Кребс — о моем визите на фронт.

Прежде всего я передал ему приказ Венка 12-й армии; фюрер внимательно изучил его и оставил у себя. Хотя он и не высказался на этот счет, у меня возникло ощущение, что он был совершенно удовлетворен. Я подробно рассказал ему об итогах моих переговоров с командирами подразделений и о моих впечатлениях, полученных на месте. Тем временем поступили новости об успехах наступления, предпринятого армейским корпусом генерала Кёллера на северо-восток к Потсдаму. Фюрер осведомился, установлена ли уже связь между ними и 9-й армией, на что я ничего ответить не мог. Генерал Кребс также не имел никаких донесений о действиях 9-й армии, чья радиолиния прослушивалась радиоузлом рейхсканцелярии. Кребсу вновь было приказано, чтобы 9-я армия установила контакт с 12-й армией и очистила от вражеских сил территорию между ними.

В конце я вновь попросил о личной беседе. Но фюрер сказал, что он хочет, чтобы Йодль и Кребс также присутствовали на ней; мне тут же стало понятно, что он намерен оказать то же самое сопротивление, что и раньше, только в этот раз при свидетелях. Моя повторная попытка заставить его покинуть Берлин была категорически отвергнута. Но в этот раз он объяснил мне свои причины с абсолютным спокойствием: он заявил, что знание о его присутствии в Берлине вселяет в его войска решимость стоять насмерть и удерживает людей от паники. К сожалению, теперь это было необходимым условием успеха операций, выполняемых в настоящее время по освобождению Берлина, и последующего сражения за сам город. Только одна-единственная сила еще способна дать хоть какую-то надежду на реализацию этого успеха, который все еще был возможен: это была вера людей в него. Поэтому он должен сам командовать сражением за Берлин и бороться до конца. Восточная Пруссия удерживалась так долго только потому, что его штаб находился в Растенбурге; но фронт рухнул сразу же после того, как потерял поддержку в виде его личного присутствия. Та же судьба ждет и Берлин; поэтому он никогда не изменит своего решения, не нарушит своей клятвы, данной им армии и жителям города.

Все это он сообщил твердым голосом и без намека на какое-либо волнение. После того как он закончил, я сказал ему, что немедленно выезжаю на фронт к Венку, Хольсте и ко всем остальным, чтобы выступить перед командирами подразделений и сказать им, что фюрер ждет от них и защиты Берлина, и своего избавления. Не говоря ни слова, он протянул мне руку, и мы вышли от него.

Под каким-то предлогом мне вскоре после этого все-таки удалось еще раз поговорить с Гитлером, но на этот раз наедине, в его личном кабинете, рядом с конференц-залом. Я сказал, что наш личный контакт с ним может быть прерван в любой момент, если русские на севере прорвут фронт и перережут коммуникации между Крампницем и Берлином. Смогу ли я узнать, начались ли какие-либо переговоры с вражескими державами и кто их проводит? Сначала он сказал, что вести переговоры о капитуляции еще слишком рано, но затем он начал настаивать на том, что переговоры пойдут лучше, когда мы достигнем какой-либо локальной победы; в этом случае «локальной победой» должно стать сражение за Берлин. Когда я заявил, что это меня не удовлетворяет, он сказал мне, что на самом деле он уже некоторое время ведет мирные переговоры с Англией при посредстве Италии и что каждый день он вызывает к себе Риббентропа и обсуждает с ним их дальнейшие действия; он предпочел тогда не вдаваться со мной в подробности.

Я сказал, что я вернусь с фронта на следующий день, чтобы доложить ему развитие обстановки. Затем я ушел, не подозревая, что больше мы никогда друг друга уже не увидим.

В Крампниц я вернулся вместе с Йодлем. По пути мы откровенно поговорили и сошлись во мнениях, что оставлять все так, как есть, нельзя, и обсудили возможность похищения фюрера из бункера силой. Йодль сказал мне, что подобные мысли занимают его с прошлого дня, хотя он и не решался высказать их. Сегодня, когда они находились в бункере рейхсканцелярии, он обдумывал реальность осуществления этого плана и пришел к выводу, что ни о чем таком не может быть и речи, из-за сильной охраны СС и телохранителей службы безопасности, которые лично присягали Гитлеру на верность; без их участия любые подобные попытки обречены на провал. Такие люди, как генерал Бургдорф, военные адъютанты, Борман и адъютанты СС, все восстанут против нас. И мы отказались от этой идеи.

Затем Йодль предложил, чтобы мы подождали итогов действий, которые он предпринял совместно с Герингом; вечером, 22-го числа, он подробно описал генералу Коллеру, начальнику штаба ВВС, произошедшие вечером в рейхсканцелярии события и подчеркнул, что фюрер решил остаться в Берлине и либо победить, либо погибнуть здесь; Йодль послал Коллера к Герингу в Берхтесгаден, чтобы как можно быстрее передать ему всю картину разразившегося кризиса. Теперь в это мог вмешаться только Геринг, поскольку только он был способен на это. Я тотчас же подписался под действиями Йодля и был благодарен ему за то, что он проявил инициативу, приняв такое решение, до которого я сам не додумался.

Когда мы прибыли в Крампниц, вся наша организация — т. е. оперативный штаб ОКБ плюс штаб военного министерства («Север»), который Йодль объединил в Северный командный штаб, под его собственным управлением, — уже собиралась уезжать. Комендант, получив неподтвержденное донесение о разведывательных рейдах русской кавалерии к северу от Крампница, уже взорвал большой полевой склад боеприпасов, не получив на это никакого приказа, и распорядился эвакуировать казармы. К несчастью, у меня не было времени призвать к ответу этого истеричного господина, который так запросто уничтожил боеприпасы Берлина...{48}

Генерал Венк передвинул свой штаб армии дальше на север и занял уже другой домик лесника, когда я приехал к нему с наступлением сумерек. Он пытался установить связь с одной из своих танковых дивизий, находившейся на другом берегу Эльбы, но безуспешно. Я настойчиво потребовал от него немедленно и всецело перенацелить свои операции на Берлин и пустить в ход свое личное влияние, поскольку судьба фюрера зависела именно от этого последнего сражения, а не от танковых рейдов на другом берегу Эльбы.

Там меня ожидал телефонный вызов от Йодля; он сообщил мне новости, что сегодня ночью он, к несчастью, вынужден эвакуироваться из Крампница ввиду близости противника, против которого он на данный момент может выставить только два батальона танков. Поэтому он переносит штаб ОКБ — т. е. наш оперативный штаб — в лесной лагерь в Нойе-Роофен, между Рейнсбергом и Фюрстенбергом; первоначально этот лагерь был оснащен сигнальным оборудованием и связью для Гиммлера, но оставался свободным и подходил нам на сто процентов. Я сразу же согласился, но с одним условием, что с рейхсканцелярией должна поддерживаться радиосвязь, и фюрер должен быть извещен о нашем переезде.

Я сразу же понял, что теперь продолжать ежедневные военные совещания в бункере фюрера уже невозможно, поскольку, скорее всего, уже завтра враг отнимет у нас дорогу из Крампница в Берлин. Но ничего другого нам уже не оставалось.

Затем я попытался убедить генерала Венка в серьезности ситуации и в важности поставленной перед ним задачи — заново освободить подходы к Берлину, а затем, приказав ему лично доложить в рейхсканцелярию и ввести фюрера в суть дела, этой же ночью я выехал в штаб Хольсте и прибыл туда незадолго до полуночи. С Хольсте я обсудил все детали стоящей перед ним задачи: ослабив свой тыл, противостоящий американским силам, которые явно не собирались форсировать Эльбу, Хольсте должен был собрать все свои силы вместе и прикрыть северный фланг 12-й армии Венка от любой опасности или реального вмешательства русских.

В то время все еще можно было восстановить проходы к Берлину через Потсдам и Крампниц, если бы:

1) в результате наступления 12-й армии удалось бы полностью освободить Потсдам и установить связь с Берлином;

2) 9-я и 12-я армии смогли бы соединиться южнее Берлина;

3) предпринятая по личному приказу фюрера генералом танкового корпуса СС Штайнером атака с севера позволила бы ему пробиться через дорогу Берлин — Крампниц, на территорию не совсем благоприятную для действий танков.

Единственной проблемой генерала Хольсте было установить контакт с группой армий Хейнрици и танковой группой Штайнера на северо-западе Берлина: если бы он преуспел в этом, тогда, используя непроходимое Хавельлендское болото, он мог бы заткнуть эту брешь и небольшими силами. Я заверил Хольсте, что отдам группе армий Хейнрици распоряжения на этот счет, и этой же ночью выехал обратно; при первых лучах рассвета я проехал через Рейнсберг, тихий и мирный город, и после длительных поисков добрался до нашего лагеря в Нойе-Роофене, куда только что, примерно около восьми часов, прибыл сам Йодль и его ближайшее окружение. Лагерь был так хорошо спрятан в лесу, вдали от самой деревни и дороги, что найти его нам помогли только местные проводники.

Мучительное осознание нашей отдаленности от рейхсканцелярии и наша зависимость от радиосвязи и телеграфа укрепили мое намерение взять на себя ответственность за принятие решений — в отличие от прежнего, — поскольку я уже не мог получать оттуда телефонограмм; утром я позвонил в рейхсканцелярию и переговорил сначала с одним из адъютантов, а затем и с генералом Кребсом и просил его соединить меня с фюрером, как только он освободится.

Ближе к полудню 24 апреля я лично доложил фюреру о моем последнем визите на фронт; я рассказал ему о благоприятном развитии продвижения к Потсдаму 12-й армии и добавил, что я намереваюсь ближе к вечеру сам появиться в рейхсканцелярии. Он запретил мне приезжать в Берлин на машине, поскольку дороги были уже небезопасны, но он не стал возражать против моего перелета в Гатов, на аэродром летной школы, куда за мной заедут. Он передал телефонную трубку полковнику фон Белову, и я сразу же договорился с ним о моем перелете; прибыть туда я должен был на закате.

Я вызвал из Рехлина свой верный «Ю-52» на аэродром в Райнсберге, откуда я намеревался вылететь в Берлин. Сразу же после этого телефонного разговора прошло первое военное совещание под моим руководством, генерал Детлефзен (из Генерального штаба) доложил обстановку на Восточном фронте, а Йодль — на всех остальных театрах войны. Мы еще не утратили связь со всеми нашими формированиями, так что все без исключения донесения с различных фронтов, как обычно, были у нас на руках. Сразу же после совещания Йодль по телефону доложил фюреру о моих предложениях и получил его согласие. Генерал Кребс, заместитель начальника Генерального штаба сухопутных сил, был в это время в рейхсканцелярии, и Йодль поделился с ним своими сокровенными мыслями.

Этим же вечером я выехал через Фюрстенберг на командный пункт генерала танкового корпуса СС Штайнера прямо на юг, надеясь прояснить там обстановку и перспективы его наступления. Тем временем прибыла только одна из двух перегруппировывавшихся в Нойе-Бранденбурге танковых дивизий; вторая все еще подтягивалась. Несмотря на то что Штайнер и пробился из узких районов озер и отбил пространство для развертывания своих танковых формирований, он своим выпадом привлек к себе внимание противника, в результате чего упустил возможность неожиданного прорыва — который при других обстоятельствах несомненно имел бы успех.

Как только я вернулся в лагерь, мне уже нужно было отправляться, чтобы лететь в Гатов. Мой адъютант уже все устроил, когда мне позвонил полковник фон Белов, запретив мне взлетать до наступления темноты, поскольку вражеские истребители препятствовали полетам над Гатовом. Я отложил свой вылет до десяти часов вечера, но и этот план сорвался: после прекрасного весеннего дня спустился туман, и от полета пришлось отказаться. Я вновь отложил его на вечер 25 апреля.

Рано утром 25 апреля я вновь выехал на фронт, прежде всего заехав в штаб генерала Хольсте. После того как он проинформировал меня об обстановке в его корпусе, а также Венк — который вновь перенес свой штаб армии — ввел меня в курс дела, я продиктовал Йодлю мое собственное понимание обстановки, с тем чтобы он передал все это фюреру: генерал Венк, вероятно, достиг Потсдама со своей боевой группой; но это был только узкий участок фронта, вытянувшийся клином между озер к югу от города, и у него не было резервов и дополнительной ударной мощи, поскольку большая часть его сил была связана учащающимися сражениями за переправы через Эльбу (без карты я не могу дать их точное местонахождение) к северу от Виттенберга, так что он не мог высвободить их для наступления на Берлин или для объединения с сильно поредевшей 9-й армией. Для того чтобы осуществить эти две операции должным образом, 12-я армия была уже недостаточно сильна.

В данной ситуации я поручил генералу Венку — при всей угрозе фронта на Эльбе — освободить для основной операции в Берлине хотя бы одну дивизию и по радио сообщить фюреру, от моего лица, об этом решении.

Когда я, возвращаясь в лагерь, подъезжал к маленькому городку Ратенов, находившемуся примерно на полпути между Бранденбургом и Науэном, дорогу нам заблокировали германские войска и объявили, что русские предприняли атаку на Ратенов и он находится под вражеским артобстрелом. Поскольку я сам не слышал никакого шума сражений, я поехал дальше по абсолютно пустой дороге прямо в Ратенов. На рыночной площади батальон Вольксштурм вырыл окоп в три фута глубиной, что открывало перед ними поле обстрела лишь на сотню ярдов до домов на дальней стороне. Никто ничего не знал о противнике, кроме того, что ожидалось наступление на город. Я объяснил командиру батальона всю глупость его действий; созвал батальон, выступил перед ними с короткой речью и приказал командиру батальона проводить меня к коменданту города.

По пути в разных местах я увидел всевозможные артиллерийские орудия, полевые гаубицы, пехотные орудия, 37-миллиметровые зенитные орудия и т. д., расставленные в разных местах внутренних двориков, установленные на передки и закамуфлированные от обнаружения с воздуха; их тягачи и орудийные расчеты без дела стояли вокруг них. Единичные орудийные выстрелы вражеских батарей, казалось, были нацелены на окраины города.

Я нашел коменданта в доме немного дальше, когда он раздавал приказы собравшимся вокруг него десяти или двенадцати офицерам. Комендант был действующим офицером инженерных войск, и мое появление не только удивило его, но и привело в полное замешательство. Он сообщил мне, что приказал эвакуировать город и заминировать мосты на его восточной окраине [важно!], поскольку противник скоро начнет наступление. Я закричал на него, что он, должно быть, сошел с ума, что удирает из-за нескольких залпов дальнобойных орудий: где признаки действительного приближения врага? где его разведывательное подразделение? что они докладывают ему? и что делает вся эта артиллерия, что стоит в каждом внутреннем дворе города? Я приказал всем выйти из дома и прошелся с ними до окраины города, где предполагалось наступление противника; там ничего не было видно, если не считать нескольких клубов дыма от артиллерийских снарядов. Под моим контролем были изданы приказы по обороне города, артиллерию вывезли и окопали, а их командира привели на командный пункт, откуда он сам мог осмотреть лежащее перед ним обширное открытое пространство, на котором не было даже и намека на противника.

Я прямо высказал ему, что если он сдаст город нескольким кавалерийским патрулям, то это будет стоить ему головы и что я на следующий день вновь навещу их и надеюсь увидеть здесь правильно организованную оборону. Он немедленно должен направить к генералу Хольсте курьера и доложить ему о моем вмешательстве и о данных мной ему приказах. Я выехал обратно на линию отступления этого бравого коменданта, которую он для себя наметил, и увидел протянувшиеся на мили колонны отступающих войск разных родов, конвои из грузовиков, груженных ружьями, пулеметами, боеприпасами и так далее. Многих из них я останавливал и отправлял обратно в город под командование нескольких пожилых офицеров военной полиции, которых я выбрал из всех остальных. Ввиду находящихся на востоке города Хавельлендских болот и пустоши, не дающих никакого укрытия, Ратенов не мог быть серьезно атакован с востока. Но через этот город [в западном направлении] по территории к востоку от Эльбы проходила жизненно важная линия связи с северной частью корпуса Хольсте и группой армий Хейнрици. Вплоть до 29 апреля Хольсте каждый день докладывал мне, что все попытки противника захватить Ратенов были отбиты. О том, что происходило позднее, я не осведомлен.

В этот же день, поздно вечером, я вернулся в лагерь в Нойе-Роофен и еще раз готовился с наступлением темноты вылететь в Берлин. Поскольку Йодль уже сообщил фюреру по телефону о том, как развивается обстановка, я решил ему не звонить, а доложить обо всем уже при личной встрече в Берлине. К несчастью, рейхсканцелярия вновь запретила мне приземлиться в Гатове, так как он уже периодически находился под артобстрелом противника; по этой причине Хеерштрассе, магистраль от Шарлоттенбургских до Бранденбургских ворот, была оборудована под посадочную полосу для самолетов, и после наступления сумерек там приземлялись транспортные самолеты «юнкерс», доставляя затребованные рейхсканцелярией и комендантом Берлина всевозможные боеприпасы, а также два батальона войск СС, добровольно вызвавшихся для действий в городе. Поэтому мое прибытие было отложено за полночь, так что я все еще мог вылететь до рассвета. После полуночи мы ждали на аэродроме в Рейнсберге возможности вылета, но вместо этого получили категорический запрет на полет, так как вспыхнувший в Берлине пожар накрыл район Тайергартен такой дымовой завесой, что приземлиться там было просто невозможно.

И даже мой личный телефонный звонок ничего не мог изменить; мне сообщили, что из-за задымленности уже несколько самолетов разбились и «взлетно-посадочная полоса» заблокирована. Когда я вновь по возвращении в лагерь стал обсуждать этот вопрос с рейхсканцелярией, предлагая им, чтобы я вылетел на заре, мне сообщили, что сам фюрер запретил мне это, поскольку предыдущим вечером на закате при посадке на своем самолете был тяжело ранен генерал-полковник фон Грайм. Я долго и подробно беседовал по телефону с генералом Кребсом: он сказал мне, что Гитлер освободил Геринга от всех его должностей и даже отказал ему в праве быть своим преемником, из-за того что тот попросил от фюрера полномочий, чтобы начать с врагом переговоры о капитуляции. Кребс сообщил, что 24-го из Берхтесгадена был получен радиосигнал о его намерениях, и фюрер, придя от этого в ярость, приказал своим гвардейцам СС в Бергхофе арестовать Геринга (его должны были расстрелять).

Я был шокирован этими новостями и смог только сказать в ответ Кребсу, что все это, должно быть, какое-то недоразумение, поскольку вечером 22-го фюрер сам при мне заявил, что хорошо, что Геринг находится в Берхтесгадене, поскольку он проведет переговоры лучше, чем это сделает он, Гитлер. Очевидно, Борман подслушивал этот наш телефонный разговор с Кребсом, так как вдруг на линии возник его голос, воскликнувший, что Геринг уволен «даже и с должности главного егеря рейха». Я ничего не ответил; видит Бог, ситуация была слишком серьезной для подобных язвительных замечаний. Я отправился к Йодлю, чтобы обсудить с ним это новое развитие событий. Теперь мы поняли, почему генерал-полковнику фон Грайму было приказано во что бы то ни стало прибыть в рейхсканцелярию: чтобы принять на себя командование германскими военно-воздушными силами, в качестве преемника Геринга.

Этой ночью я ни на миг не сомкнул глаз, поскольку этот последний ход фюрера неожиданно открыл мне то ужасающее настроение, что царило в рейхсканцелярии, и также силу влияния Бормана. Только он один мог иметь во всем этом свои мерзкие интересы; он использовал умонастроение фюрера, чтобы победным финалом завершить свою затянувшуюся вражду с Герингом. Что же произойдет, если, как это теперь казалось неизбежным, фюрер добровольно встретит свою смерть в Берлине? Осознанно ли он решился уничтожить Геринга вместе с собой в самый последний момент? Мое решение 26-го вечером вылететь в Берлин стало еще более твердым, а там будь что будет, если Грайм смог это сделать, то смогу и я.

27 апреля, около полудня, в нашем лагере в Нойе-Роофене появился гросс-адмирал Дёниц; он также по радио вызвал сюда Гиммлера. Мы четверо, включая Йодля, обсудили сложившуюся обстановку в узком кругу, а затем оба наших гостя приняли участие в военном совещании. Нам было совершенно понятно, что фюрер намерен и дальше оставаться в Берлине и сражаться и что нашим долгом было не покидать его до тех пор, пока остается хоть какая-либо возможность вывести его оттуда. Тот факт, что американцы все еще не пытались переправиться через Эльбу ниже Магдебурга, и то, что там был достаточно укрепленный фронт, удерживаемый группой армии Шернера, что позволило оттянуть силы с северного фланга для защиты Берлина от окружения русскими с юга, как того требовал фюрер, сумело придать ситуации — по крайней мере, вокруг Берлина — более оптимистичный вид, несмотря на то что всеобщая картина войны была более чем серьезна. Затем мы простились друг с другом.

Этой же ночью я принял решение дать Гитлеру еще одну последнюю возможность выбрать: сбежать из Берлина или передать верховное командование Дёницу на севере и Кессельрингу на юге; штаб ОКБ, под командованием генерал-лейтенанта Винтера, помощника начальника оперативного штаба ОКБ, уже сам перешел под руководство Кессельринга. Но обоим командующим необходимо было дать полную свободу действий, какие они сочтут нужными: больше так продолжаться не могло.

Несмотря на то что я вновь предпринял все меры по подготовке моего вылета в Берлин этой ночью, мне вновь в самый последний момент пришлось отказаться от этой попытки. Мне сказали, что совершить какой-либо перелет в Берлин и приземлиться вдоль восточно-западного направления этой ночью было совершенно невозможно.

Не только транспортные самолеты, но и истребители, и самолеты-разведчики возвращались назад от Берлина: город был покрыт дымом, туманом и облаками, и даже низко летящие самолеты не могли разглядеть Бранденбургские ворота. Вылет нового фельдмаршала Грайма был отменен.

Таково было положение дел, когда я позвонил фюреру с предложением об изменении структуры командования, однако он отверг подобные меры как неуместные, сказав, что не намерен передавать кому-либо командование до тех пор, пока не будет нарушена радиосвязь. В равной степени он отверг и подчинение Итальянского театра военных действий, и Восточного фронта — группы армий под командованием Шернера, Рендулича и Лера — Кессельрингу: Кессельрингу хватало забот и с Западным фронтом. Он [Гитлер] будет удерживать Берлин до тех пор, пока он сам будет командовать в нем; а я должен позаботиться о снабжении боеприпасами. Я не стал требовать от него покинуть Берлин, тем более по телефону.

После отъезда Дёница и Гиммлера [28 апреля] я поехал к генерал-полковнику Хейнрици, командующему штабом группы армий «Висла», чтобы самому составить картину обороны на Одере, которой он руководил на отрезке от Шорфской пустоши до Штеттина. До сих пор этим фронтом командовал генерал Кребс из рейхсканцелярии, потому как был связан с обороной Берлина. Теперь ответственность за оборону Берлина была снята с этой группы армий и возложена на коменданта Берлина, который, в свою очередь, получал все приказы непосредственно от фюрера.

В течение нескольких дней генерал Хейнрици настоятельно требовал, чтобы танковая группа Штайнера и, особенно, корпус Хольсте подчинялись ему: он намеревался использовать их, по крайней мере, как прикрытие для своего южного фланга. Генерал-полковник Йодль неоднократно отклонял это требование, по вполне очевидной причине, что армия Венка станет совершенно беззащитной на своем северном фланге и с тыла. Около часа дня я присоединился к Хейнрици в его командном пункте в лесном лагере на северо-востоке от Бойценбурга, поместья графа Арнима. Хейнрици и его начальник штаба, генерал фон Трота, выдали мне исчерпывающий анализ ситуации, которая значительно ухудшилась в результате прорыва русских на юге Штеттина, поскольку там было недостаточно готовых резервов, чтобы заткнуть брешь. Я согласился подумать, есть ли у нас возможность оказать им поддержку, но я снова отверг требование о передаче управления корпусом Хольсте, высказав все свои аргументы по этому поводу. На самом деле я потребовал, чтобы его группа армий «Висла» теперь была окончательно подчинена ОКБ, и приказал ему отправлять военные доклады непосредственно в наш оперативный штаб. Мы расстались как старые друзья, в полном согласии.

Этим же вечером Хейнрици позвонил мне, чтобы доложить, что ситуация с прорывом на его фронте стала еще хуже; он просил передать ему хотя бы одну танковую дивизию из группы Штайнера. Я пообещал ему принять решение сразу же, как только я переговорю с Йодлем и самим Штайнером. Я установил, что генерал СС Штайнер приказал 7-й танковой дивизии, которая все еще подтягивалась, осуществить предписанное ей наступление только с приходом ночи, я приказал этой дивизии быть наготове и оставаться в моем распоряжении, чтобы при необходимости развернуть ее в другом направлении. Отказаться от наступления Штайнера, на которое фюрер возлагал такие огромные надежды, мне было очень тяжело. Но ввиду сложившейся на фронте Хейнрици обстановки, когда противник в течение двух или трех дней мог прорваться в тыл Штайнеру и к южному флангу группы армий «Висла», мы с Йодлем были уверены, что теперь единственным правильным решением было бы бросить 7-ю танковую дивизию через брешь с юга и во фланг русских. Поэтому я освободил 7-ю танковую дивизию для Хейнрици, но с обязательным условием закрепить за ней линию атаки и ее цель, с тем чтобы я мог подтянуть ее снова, вне зависимости от результата, как резерв. Этот приказ был подтвержден Хейнрици; Йодль известил фюрера о проделанном. Для него это должно было стать горьким разочарованием.

Рано утром 28 апреля, в четыре часа утра, я выехал к генералу СС Штайнеру в надежде найти там штаб 7-й танковой дивизии либо спросить у него, где он находится; я также хотел обсудить с ним, как он собирается и собирается ли осуществить свое наступление даже без 7-й дивизии. Но оказалось, что эта дивизия была перехвачена группой армий [«Висла»], даже не достигнув намеченного мною места сбора; и никто не передавал Штайнеру этот приказ.

После того как Штайнер объяснил мне, как он намерен возобновить наступление после перегруппировки, даже и без 7-й танковой дивизии, я выехал обратно по пути следования, который я установил для этой дивизии, но не увидел ни души. До меня начало доходить, что либо дивизия была задержана, либо действовала где-то еще.

На другой дороге мне повстречались отряды пехотинцев и артиллерии на конной тяге. Когда я спросил у них о 7-й танковой дивизии и что вообще здесь происходит, я узнал, что две ночи назад южный фланг группы армий Хейнрици удирает на запад через Шорфскую пустошь, и в течение этого дня, 28 апреля, должен выйти на фланги Фюрстенберга, где этой артиллерии нужно заново окопаться.

Меня чуть удар не хватил! Во время нашего разговора прошлым вечером Хейнрици и слова мне не сказал об этом организованном отступлении — уже тогда развернувшемся в полную силу. Так что 7-я танковая дивизия тоже находилась где-то в совершенно другом месте — и по этой самой причине он так настойчиво требовал, чтобы корпус Хольсте был также передан ему.

Примерно в восемь часов я вернулся в наш оперативный штаб, чтобы посовещаться с Йодлем об этой полностью изменившейся ситуации, в соответствии с чем наш лагерь — самое позднее на следующий день — будет беззащитен и сдан русским. Я приказал Хейнрици и генералу фон Мантейфелю встретиться со мной севернее Нойе-Бранденбурга, а затем уехал, Йодль же впервые очень жестко поругался с начальником штаба этой группы армий [«Висла]. Во время этой поездки на север я наконец нашел 7-ю танковую дивизию, а после продолжительных поисков — и штаб дивизии. В этот момент там находился связист группы армий, штабной офицер инженерных войск, который как раз показывал на карте командиру дивизии следующие этапы отступления и дистанции продвижения на каждый день. Этого мне только и не хватало: услышать подобный генеральный план отступления группы армий, о котором ни ОКБ, ни фюрер, ни генерал Кребс даже и не подозревали. Этот приказ был отдан в тот вечер, когда я уехал из штаба группы армий, значит, к тому времени он уже был принят. Его появление, без согласия ОКБ и даже самого фюрера, было результатом моей искренней беседы с Хейнрици, который сделал вывод, что фюрер уже не в состоянии вмешиваться в ситуацию и что, таким образом, он может делать то, что считает целесообразным, а его основным стремлением было переправить свою группу армий через Эльбу и сдать ее американцам. Все это я узнал лишь позднее, от преемника Хейнрици; сегодня я знаю, что его начальник штаба, генерал фон Трота, — которого я уволил в тот же вечер — был организатором этого генерального плана.

Так или иначе, в соответствии с этим приказом 7-я танковая армия закрепилась на чисто оборонительной позиции, чтобы уменьшить давление неприятеля на части [Хейнрици], пока они отступали с фронта; к большому изумлению командира дивизии, из-за подобного способа использования танковой дивизии я вышел из себя: она не предназначалась для той унизительной роли, ради которой я принял мучительное решение отобрать эту танковую дивизию у генерала Штайнера в самый момент ее решающего наступления на юге, на которое не только фюрер, но и мы все возлагали большие надежды, особенно принимая во внимание то, чего достиг генерал Венк со своей 12-й армией.

После того как командир дивизии доложил мне обстановку, которая сложилась в результате обвала фронта, — что было сходно по чудовищности с прорывом русских на Одере — я убедил его, что, как к танкисту, оборонительные операции к нему не имеют никакого отношения и что его реальная сила только в контрнаступлении. Он, естественно, согласился, но указал, что подготовка его дивизии для подобного наступления теперь займет слишком много времени. Несмотря на его заявление, я приказал ему использовать его оружие в той манере, для которой оно предназначено, иначе все бесполезно.

Около полудня я неожиданно встретился с генерал-полковником Хейнрици, в присутствии генерала фон Мантейфеля. Наша беседа была весьма натянутой, поскольку я не мог не упрекнуть Хейнрици достаточно жестко за сокрытие его плана отступления от Верховного командования и меня самого. Он не согласился, что подобный план можно было считать отступлением, а сказал только о необходимости отвести свой южный фланг через Шорфскую пустошь на другую сторону; кроме того, все передвижения войск и их действия были предназначены для того, чтобы сократить линию фронта, который находился под полным контролем. Тот план, что показали мне в штабе 7-й танковой дивизии, был всего лишь указанием, подготовленным для штаба инженерных войск для минирования и разрушения дорог, если дело дойдет до краха и т. д. После этого я обрисовал этим господам общую обстановку и положение 12-й армии Венка, частей генерала СС Штайнера и корпуса Хольсте и описал ситуацию на севере и северо-западе Берлина, ставшую уже критической в результате самовольного отвода их южного фланга, что подвергло серьезной опасности тыл танкового корпуса Штайнера. Хейнрици дал мне слово отныне внимательно следить за моими приказами и обещал подчиняться всеобщему командованию. Расстались мы, по крайней мере внешне, хорошо, с моим призывом поддерживать наши давние дружеские отношения и его обещанием этого.

Этим вечером мне не удалось вернуться в лагерь до наступления темноты. По мнению Йодля, положение на севере Берлина, на том самом южном фланге, теперь стало более серьезным, чем раньше. Я долго разговаривал по телефону с генералом Кребсом, находившимся в рейхсканцелярии, после того как фюрер перевел мой вызов к нему, так что лично с Гитлером я поговорить не смог. Телефонная связь была ужасной, постоянно обрывалась. Начальник военной связи, что находился в лагере вместе с нами, объяснил мне, что теперь можно установить только радиосвязь между подвешенной около нашего лагеря на привязном аэростате радиоантенной и радиовышкой в Берлине; все телефонные линии оборваны. До тех пор пока радиовышка находится в руках немцев, чтобы передавать и получать сигналы, и привязной аэростат остается целым, наша связь с рейхсканцелярией будет обеспечена. Помимо этого, у нас еще оставался радиоконтакт со службой связи в бункере фюрера.

На следующий день [29 апреля] Йодль предложил мне эвакуировать наш оперативный штаб. Сначала я отверг это предложение, поскольку не желал рисковать еще дальше отдаляться от фюрера, что обязательно привело бы к потере радиосвязи [голосовой]. То, что нашему пребыванию здесь придет конец, было совершенно очевидно. Вскоре после темноты батарея крупнокалиберных орудий открыла огонь прямо по нам и поддерживала одиночный заградительный огонь всю ночь. В течение вечера Йодлю удалось связаться по радио с Гитлером и доложить фюреру сделанные нами открытия насчет фронта Хейнрици, а также получить его полное согласие со всеми моими распоряжениями против какого-либо дальнейшего отступления группы армий Хейнрици, моим приказом о контрнаступлении 7-й танковой дивизии и т. д.

Около полуночи мне позвонил генерал-полковник Хейнрици и очень резко выразил свое недовольство упреками Йодля в адрес его начальника штаба [фон Трота] и заявил, что ввиду непрерывно ухудшающейся обстановки, о которой он узнал из нашего разговора, он приказал своей группе армий возобновить отступление. Я сказал ему, что его поведение — вопиющее неповиновение, для которого нет ни малейшего оправдания. В таком случае, ответил он, больше не намерен нести ответственность за командование войсками. Тогда я отстранил его от командования этой группой армий и приказал передать дела старшему командиру армии, генералу фон Типпельскирху. Я сказал ему, что должен проинформировать о его отставке фюрера, и закончил разговор.

В этот момент вошел Йодль и начал яростно обвинять начальника штаба этой группы армий, которого он вполне оправданно считал совершенно некомпетентным; я должен был выступить против Хейнрици, поскольку мириться с подобными действиями мы больше уже не могли. Я сказал ему, что отстранил Хейнрици, и он ответил мне, что я поступил совершенно обоснованно. По радиотелеграфу я сообщил фюреру о том, что я снял Хейнрици и почему; генерал Кребс этой ночью от лица фюрера подтвердил этот сигнал.

Утром 29 апреля грохот сражения на востоке от нашего оперативного штаба стал еще громче. За ночь Йодль уже сделал все необходимые приготовления для эвакуации вместе с начальником связи; под вопросом было только наше перемещение в штаб Гиммлера в Мекленбурге, который уже был оснащен соответствующим сигнальным оборудованием. Гиммлер с готовностью вызвался освободить этот штаб для нас и предоставить помещение для нашей передовой части; мы получили право перебраться туда тогда, когда мы пожелаем.

Из-за дождя в ночь с 28 на 29 апреля нам пришлось опустить привязной аэростат, так что на время наша радиосвязь с Берлином была прервана. Мы не могли снова поднять его наверх примерно до полудня, поскольку его оболочка отяжелела от дождя. Однако 29-го солнце было столь жарким, а небо чистым, и воздушные силы противника действовали необычайно активно над нашим лагерем и над фронтом, который теперь находился примерно в семи милях.

Как только наш аэростат поднялся в воздух, я попросил соединить меня с рейхсканцелярией. Сначала я переговорил с командующим Большим Берлином, который, по-видимому, находился в рейхсканцелярии. Генерал Вейдлинг, генерал артиллерии, прежде командовавший фронтом на Одере под Кюстрином, во время прорыва этого фронта, вышел на связь; это был тот самый генерал, о котором из штаба СС передавали фюреру искаженные донесения о том, что он и его штаб поспешно сбежали в лагерь Добериц, в то время как их войска вели жестокие сражения между Одером и Берлином. Гитлер так мало доверял своим генералам, что в ярости приказал генералу Кребсу проследить, чтобы этот генерал был арестован и расстрелян за проявленную трусость перед лицом врага. Узнав об этом, генерал Вейдлинг незамедлительно сам явился в рейхсканцелярию и потребовал разговора с фюрером. Как сказал мне позднее генерал Кребс, беседа с Гитлером состоялась тотчас же в рейхсканцелярии, в результате чего фюрер снял офицера, который до этого был комендантом города, и назначил Вейдлинга командующим Большим Берлином, с неограниченными полномочиями; он заверил его в своем высшем доверии к нему.

Я упомянул этот случай только для того, чтобы показать, как легко можно было поколебать доверие фюрера к генералам его армии и как безоговорочно верил он клевете своих тайных источников разведки в СС. В этом отдельном случае только твердая позиция генерала позволила избегнуть серьезной ошибки в правосудии.

Вскоре после моего разговора с Вейдлингом состоялся радиотелефонный разговор Йодля с самим фюрером, и я слушал его через наушники. Фюрер был очень спокоен и объективен и еще раз одобрил предпринятые мною действия, затем он сказал, что хотел бы поговорить со мной после того, как Йодль закончит своей военный доклад. Но еще в то время, когда Йодль совещался с ним, снаружи раздался громкий взрыв, и разговор прервался окончательно. Через несколько минут в комнату вошел начальник связи и объявил, что наш аэростат был сбит русским самолетом: поскольку резервного у нас не было, то голосовую связь восстановить уже было невозможно.

Хотя это сообщение совершенно потрясло меня, оно помогло мне принять решение отдать приказ об эвакуации нашего штаба сразу же после обеда: о том, чтобы восстановить линию голосовой связи, теперь не могло быть и речи, а телеграфный сигнал можно было передавать по радио откуда угодно. Я был в ярости, что мне самому не удалось поговорить с фюрером, хотя Йодлю и удалось обсудить с ним наиболее важные вопросы. Мы отправили последнее сообщение о том, что мы переезжаем и просим их отправлять все дальнейшие радиограммы к нам в новый оперативный штаб, куда мы прибудем этим вечером.

Ближе к полудню шум сражения стал громче, увеличилась активность вражеской авиации, бомбившей в особенности транспортную развязку у Рейнсберга и атаковавшей с бреющего полета отступающие колонны автотранспорта, заблокировавшие улицы. Мы разделили ОКБ на несколько походных колонн и установили каждой различные пути следования. Йодль и я остались в лагере со своими непосредственными сотрудниками до самого последнего момента; мой адъютант этим утром специально для нас провел рекогносцировку лесной дороги, проведя нас в широкий объезд вокруг деревень возле Рейнсберга и забитых основных магистралей. Мы выехали в семь часов, оставив следовать за ними только последние подразделения связи и радиостанцию. На следующий день мы узнали от них, что русские патрули, прочесывавшие лес, непременно обнаружили бы нас в лагере, задержись мы там еще хоть на час. К ним в руки попали только грузовик связи и несколько телефонных аппаратов, поскольку их не успели демонтировать.

В эту прекрасную весеннюю погоду мы ехали по узкой, скрытой дороге через густой лес, вокруг селений и деревушек, по направлению к Варену, чтобы встретиться с генералом фон Типпельскирхом и обсудить с ним дальнейшие действия его группы армий.

Я был вынужден приказать ему принять на себя командование, поскольку он неоднократно просил меня не возлагать это на него; я раскрыл ему, что я уже вызвал из Голландии генерал-полковника Штудента, в качестве нового командующего, но до его прибытия командующим будет он. От него я узнал, что генерал СС Штайнер принял командование его армией (на некоторое время!), передав командование своим танковым корпусом полковнику Фету из ОКБ, который первоначально был выделен ему как офицер разведки.

После того как я тщательно проинструктировал Типпельскирха о том, как бы я хотел, чтобы он действовал своей группой армий, он попросил, чтобы его избавили от его начальника штаба; Йодль с готовностью согласился с этим после его ссоры с фон Трота, так что последнего я также приказал уволить.

Мы поехали в наш новый оперативный штаб в Доббин, поместье известного голландского нефтяного магната Детердинга (который умер в 1939 г.).

Когда мы прибыли, то встретили Гиммера; он планировал выехать оттуда со своим штабом рано утром на следующий день, так что предоставленные нам спальные комнаты были тесными и переполненными. Но, по крайней мере, у нас снова была радиосвязь, и мы тут же установили радиостанцию, которая почти сразу начала передавать нам радиограммы. Я получил от фюрера сообщение с его подписью; оно содержало пять вопросов.

1. Где передовые части Венка?

2. Когда они возобновят свое наступление?

3. Где находится 9-я армия?

4. Где 9-я армия будет прорываться?

5. Где передовые части Хольсте?{49}

За ужином я обсудил с Йодлем наш ответ и сам написал первый набросок. Только после продолжительных обсуждений мы передали наш ответ на радиопост для отправки в течение ночи.

Я был откровенно прямолинеен и не пытался приукрашивать всю серьезность сложившейся ситуации и то, что уже невозможно освободить Берлин. Южный фланг группы армий «Висла» слишком далеко развернулся на запад в результате их отступления, поэтому танковый корпус Штайнера был вынужден прекратить свое наступление и прикрывать южный фланг этого корпуса совместно с корпусом Хольсте к северо-западу от Берлина; в противном случае их бы атаковали с тыла или вообще отрезали. Все, что мы знали о 9-й армии, это то, что около десяти тысяч человек без какой-либо крупнокалиберной артиллерии пробились через леса и объединились с восточным флангом 12-й армии. Они не стали особым подкреплением для генерала Венка, поскольку его наступление безнадежно увязло среди озер прямо на юге от Потсдама. В конце радиограммы я написал: «Освобождение Берлина и возобновление доступа к нему с запада невозможно. Предлагаю прорыв через Потсдам к Венку, или, в качестве альтернативы, фюрер должен вылететь на юг. Ожидаю решения».

Ближе к полуночи в Доббин прибыл фельдмаршал фон Грайм, новый главнокомандующий германскими военно-воздушными силами, его правая лодыжка была сильно перевязана; он вылетел из Берлина со своим старшим пилотом Ханной Райч 28-го числа и благополучно приземлился в Рехлине; оттуда он выехал прямо ко мне, чтобы сообщить о произошедших в рейхсканцелярии событиях. Он рассказал мне об отставке Геринга и ее причине — которые я описывал ранее — и добавил, что ситуация в Берлине очень серьезная, хотя фюрер уверен и невозмутим. Он сказал, что у него с ним был долгий разговор, но, несмотря на их старую дружбу, было невозможно убедить его покинуть Берлин. Грайм добавил, что ему поручили связаться и обсудить со мной сложившуюся обстановку. Он должен будет вылететь в Берхтесгаден 30-го числа и там принять командование военно-воздушными силами.

30 апреля мы оставались в Доббине. Ответ от Гитлера так и не последовал; получение моей радиограммы было пословно подтверждено нашему радиопосту, так что в рейхсканцелярии она была принята правильно и передана фюреру. Растолковать отсутствие какого-либо ответа на мое последнее предложение я мог только как отказ.

В четыре часа утра 1 мая мы выехали из Доббина. Я принял горячую ванну и смог поспать на кровати с чистым белым бельем несколько часов. Днем раньше управляющий поместьем эвакуировал все имущество, оставив поместье на одного из дворецких: современная вилла, на которой мы жили, находилась рядом со старым замком — который был переоборудован под бараки для иностранных рабочих, — управлявшимся женой трактирщика даже после нашего отъезда; каждый вечер она раздавала по нескольку бутылок вина, но, я полагаю, русские позднее все равно выпили весь погреб.

Я провел военное совещание в десять часов в казармах в Висмаре, где уже с 29-го числа разместилась действующая рабочая группа, включавшая в себя и военное министерство, и ОКБ. Позднее, во всем этом беспорядке, я принял генерал-полковника Штудента; он прилетел в полдень на самолете. Я проинформировал его о сложившейся обстановке и перешел к стоящим теперь перед ним задачам, подчеркнув важность сохранить порты на Балтике открытыми для наших судов с беженцами и войсками, текшими из Восточной Пруссии. В заключение Йодль обсудил с ним приказы, которые необходимо издать в первую очередь, и то, как он видел их новые многообразные задачи.

Штудент принял командование полным решимости прояснить ситуацию и приглушить преобладавшее неоправданно паническое настроение. Во время нашей поездки в Висмар мы, к несчастью, стали свидетелями ужасных сцен беспорядочных потоков беженцев, конвоев автомобилей и колонн с продовольствием, сквозь которые мы должны были проезжать. Дважды нам самим приходилось выскакивать из машины, поскольку британские самолеты с бреющего полета обстреливали колонны из пулеметов и пушек. Несколько часов подряд мы были зажаты в очереди машин, выстроившихся в две и три линии, и все они стояли друг у друга на пути. Вместе со мной в открытой машине находился замечательный военный полицейский, который своим руководством умудрялся снова и снова вносить хоть какую-то степень порядка в этот хаос и провести нас через него.

В полдень 1 мая мы несколькими раздельными группами въехали в здание штаба, которое было предоставлено на севере Нойштадта для северной группы ОКБ в казармах флота, где для каждого было место для работы, и была полностью установлена радиосеть. Я ожидал встретить там гросс-адмирала Дёница, но был разочарован: он со своим штабом расположился в военно-морской гостинице под Пленом. Я в одиночку выехал из Нойштадта, чтобы встретиться с ним: до него было примерно час езды.

В Плене гросс-адмирал уже проводил совещание с фельдмаршалом Бушем, который командовал прибрежным фронтом от Киля до Голландии, насколько мне помнится. Кроме Буша, я встретил там еще и Гиммлера; он прибыл туда, чтобы попытаться объединить силы с Дёницем. Я совершенно не представляю, каковы были его истинные намерения, но, казалось, он хотел предоставить себя в наше распоряжение для дальнейшей службы и ознакомиться с обстановкой.

Ближе к вечеру в Плен к Дёницу прибыл фельдмаршал фон Грайм со своим старшим пилотом Ханной Райч. Он отложил на день свой вылет на юг Германии, чтобы обсудить с Дёницем некоторые требования военно-морского флота к ВВС. От Ханны Райч я узнал, что по приказу фюрера был расстрелян генерал-лейтенант СС Фегеляйн после того, как он был арестован полицейским патрулем в берлинском ночном клубе пьяным и в гражданской одежде.

Я долго беседовал с Дёницем об этой безнадежной ситуации. Он показал мне радиограмму от Бормана о том, что в соответствии с его завещанием фюрер назначает Дёница своим преемником и что само завещание находится у офицера, уже вылетевшего к нам. Я тут же осознал, что моя радиограмма из Доббина в ночь с 29 на 30 апреля уничтожила все сомнения фюрера, которые он все еще испытывал по поводу безнадежности его положения, и это завещание и перепоручение его Борманом Дёницу являлись результатом моей радиограммы.

Мы оба были уверены, что конец Берлина может наступить в любой момент, хотя фельдмаршал Грайм и оценивал ход битвы за Берлин весьма благоприятно исходя из того, что он лично видел и слышал в Берлине вплоть до вечера 28-го числа. Глубоко взволнованный, я отправился обратно в Нойштадт, но, к несчастью, задержался в пути из-за нескольких сильных налетов британцев на населенные пункты вокруг военно-морского штаба на закате. Я ужасно переживал, что моя радиограмма нарисовала слишком мрачную картину, в результате чего были сделаны неверные выводы. Но в конце концов я решил, что было бы безответственно приукрашивать неприятную правду; моя искренняя радиограмма была единственным верным образом действий. Йодль высказал то же самое мнение, когда я заговорил с ним об этом после моего возвращения и сообщил ему все, что я услышал в штабе у Дёница.

Этой же ночью, с 1 на 2 мая, мне позвонил Дёниц и попросил меня приехать к нему в восемь часов утра; в соответствующее время я выехал из Нойштадта. Дёниц сразу же принял меня и наедине показал мне две новые радиограммы:

а) от Геббельса со списком членов нового кабинета министров, якобы составленным самим фюрером, в котором Геббельс значился «рейхсканцлером». Она начиналась со слов: «Фюрер скончался вчера в 15.30...»;

б) от Бормана, что данное событие действительно произошло и, таким образом, Дёниц становится преемником.

Так вот что это было! Формулировка Геббельса совершенно ясно говорила, что Гитлер сам покончил со своей собственной жизнью, в противном же случае непременно было бы написано: «пал на поле боя», а не «скончался». Завещание, которое должно было прилететь к нам с офицером, так и не прибыло.

Дёниц сразу же дал понять, что, как наследник фюрера — т. е. новый глава государства, — он не намерен иметь кабинет министров или список министров, навязанный ему кем бы то ни было; я искренне поддержал это мнение. Я сообщил ему, что, по-моему, здесь явная попытка Геббельса и Бормана поставить его перед fait accompli. В течение дня было составлено обращение к германскому народу и вооруженным силам. В подобной ситуации было просто невозможно еще раз привести к присяге все вооруженные силы: поэтому я предложил в качестве формулировки, что клятва верности, данная фюреру, автоматически переносит свою юридическую силу на Дёница, как нового главу государства, выбранного самим фюрером.

Утром снова появился Гиммлер и несколько раз наедине разговаривал с Дёницем. До меня уже дошло, что в списке министров Геббельса он не фигурировал. У меня создалось впечатление, что он сам, как будто это было совершенно естественно, считает себя членом нового кабинета министров Дёница. И поскольку он спросил у меня, какие чувства испытывают к нему вооруженные силы, я готов предположить, что он положил глаз на должность военного министра. Я уклонился от ответа, но посоветовал ему обсудить этот вопрос с Дёницем; я не мог действовать через голову Верховного главнокомандующего вооруженными силами. И добавил, что попрошу Дёница освободить меня от моих служебных обязанностей, как только он решит вопрос о командовании вооруженными силами, поскольку в данный момент необходимо выбрать новых главнокомандующих и для сухопутных сил, и для военно-морского флота.

Как только Дёниц узнал, что здесь находится Гиммлер, он еще раз вызвал меня для личного разговора, чтобы сказать мне, что Гиммлер предоставил себя в его полное распоряжение, по-видимому испытывая в предыдущие дни надежды самому стать преемником Гитлера. Он спросил меня, что я думаю о том, чтобы включить Гиммлера в кабинет министров; я смог ответить только, что я считаю Гиммлера просто невыносимым. Мы оба пообещали сохранить этот разговор исключительно между нами. Дёниц намеревался назначить графа Шверина фон Крозига, бывшего в ту пору министром финансов, своим личным советником и министром иностранных дел и хотел обсудить состав нового кабинета министров с ним.

После того как обращение было готово для передачи по радио, я покинул штаб Дёница и поехал обратно в Нойштадт с намерением вновь отчитаться перед Дёницем рано утром на следующий день, 3 мая. По прибытии я проанализировал новую ситуацию с Йодлем; у нас обоих была теперь только одна мысль — как можно быстрее завершить войну, пока еще было возможно эвакуировать Восточную Пруссию и предпринять действия для спасения наших войск на Восточном фронте. Мы решили рассмотреть эти вопросы на следующий день с Дёницем.

Длинная радиограмма от фельдмаршала Кессельринга, присланная нам этим же вечером, 2 мая, для передачи Дёницу, укрепила наше решение: Кессельринг докладывал, что его группа армий в Италии капитулировала, что уже было утверждено, и добавлял, что он был застигнут врасплох неполномочными переговорами генерал-полковника фон Фитингофа о капитуляции и принимает всю ответственность за это на себя и подписывается под действиями последнего. Теперь, когда итальянский фронт развалился, положение группы армий генерал-полковника Лера на Балканах стала угрожающе уязвимой, и не оставалось никакой надежды на ее спасение.

Вооруженный этими сведениями, я с самого утра 3 мая отправился в Плен к Дёницу; его собственная радиостанция уже приняла эту радиограмму от Кессельринга. Дёниц также решил прекратить войну настолько быстро, как это возможно, и поэтому попросил меня явиться к нему, как только я приехал. Я предложил, чтобы северная группа ОКБ тотчас же переехала в его штаб. Но так как в Плене для этого было недостаточно места, а полный контроль Верховного командования необходимо было установить безотлагательно, Дёниц распорядился, чтобы Верховное командование переехало во Фленсбург, причем незамедлительно. Я вызвал в Плен Йодля и наш личный состав, в то время как объединенная организация ОКВ/военное министерство выехала во Фленсбург. После прибытия Йодля мы оба долго совещались с Дёницем, который полностью подтвердил наше собственное мнение о ситуации.

Этим же вечером Дёниц выехал в Рендсбург, куда он вызвал адмирала фон Фридебурга, чтобы лично сообщить ему, что он назначается новым главнокомандующим германским военно-морским флотом. На ночь мы остались в старом штабе Дёница, а 3 мая последовали за ним во Фленсбург, выехав в 4.30 утра. Во Фленсбурге-на-Мюрвике для нас были подготовлены кабинеты и спальные комнаты в казармах флота; Йодль, я и наше ближайшее окружение переехали в то же самое здание, что и гросс-адмирал, наши кабинеты располагались рядом с его собственным.

Начальником штаба Йодля на театрах военных действий ОКБ был теперь полковник Мейер-Детеринг, в то время как начальник оперативного подразделения генерал Детлефзен руководил делами военного министерства. Я не хочу вдаваться в подробности военной обстановки: эти два офицера были в лучшем положении, чем я, чтобы оценить ту ситуацию, и, без сомнения, они оба в свое время еще напишут свои собственные воспоминания.

Будет достаточно сказать, что сразу же стали приниматься меры для завершения войны в соответствии с четкими инструкциями, данными гросс-адмиралом, в то же время обеспечивавшими спасение по возможности большему количеству беженцев и войск с Восточного фронта, пересылая их в Центральную Германию. Нам было понятно, что, когда придет время, от нас потребуют капитуляции немедленно и без дальнейших слов: так что еще оставался вопрос о быстром переводе тех более трех миллионов войск с Восточного фронта в зону оккупации американцев, чтобы они не попали в руки к русским. Это также было предметом переговоров, начавшихся рано утром 3 или 4 мая по инициативе гросс-адмирала, между адмиралом фон Фридебургом и британским главнокомандующим, фельдмаршалом Монтгомери.

Когда последний отказался заключить с нами отдельное соглашение, в итоге переговоров появился акт о капитуляции, представленный фон Фридебургом и подписанный генерал-полковником Йодлем в штабе генерала Эйзенхауэра рано утром 7 мая; его единственной уступкой было продление срока до полуночи 8-го числа.

Из штаба Эйзенхауэра Йодль отправил мне радиограмму, в которой, хотя и в скрытой форме, передавал мне, какие точно возможности предоставляет эта двухдневная отсрочка, и я смог сообщить войскам на Восточном фронте — и в особенности группе армий генерала Шернера, которая все еще вела бои в Восточной Чехословакии, — разрешение отойти на запад в крайне ограниченный срок, не более 48 часов. Это указание вышло еще до полуночи 7 мая. Полковник Мейер-Детеринг сумел заранее оценить ситуацию и, с составленной нами копией этих указаний, совершил отважный перелет прямо на фронт к командующему армией в Чехословакии.

Группа армий генерала Хильперта, в провинциях Прибалтики [Курляндии], была проинформирована майором де Мезьером; ему поручили отослать домой всех его больных и раненых солдат на последнем транспортном корабле, отходящем из Либау. Де Мезьер привез мне последнее приветствие от моего сына, Эрнста Вильгельма, с которым он разговаривал непосредственно перед обратным перелетом во Фленсбург. Фельдмаршал Буш (Северо-Западный фронт) и генерал Беме (Норвегия) уже лично прибыли к гросс-адмиралу, чтобы получить инструкции. У нас все еще была постоянная радиосвязь с фельдмаршалом Кессельрингом, командующим на юге совместно с южной группой ОКБ под командованием генерал-лейтенанта Винтера из оперативного штаба ОКБ.

Во Фленсбург-на-Мюрвике прибыло несколько членов правительства, включая нового министра иностранных дел, графа Шверина фон Крозига; а также рейхсминистра Шпеера и генерала фон Трота, начальника штаба, уволенного мною из группы армии Штудента (бывшей Хейнрици).

Гиммлер также пытался отстоять свои позиции vis-a-vis с гросс-адмиралом Дёницем. После совещания с Дёницем я взял на себя смелость попросить Гиммлера воздержаться от дальнейших посещений штаба гросс-адмирала. Вначале на него возложили некие полицейские обязанности, но и от них его также освободили. Для правительства Дёница Гиммлер совершенно не подходил, и от лица Дёница я прямо объяснил ему это.

Следующий случай показывает, как мало Гиммлер разбирался в политической обстановке и то, каким бременем он был для нас: из точно не установленного штаба он послал нам с офицером сухопутных сил, который раньше находился среди его персонала, письмо, чтобы передать его генералу Эйзенхауэру. Этому офицеру было поручено известить меня о содержимом данного письма: оно содержало краткое предложение о добровольной сдаче генералу Эйзенхауэру, если он гарантирует ему, что ни при каких обстоятельствах он не передаст его русским. Гиммлер однажды уже озвучивал мне подобную идею в присутствии Йодля, во время нашего последнего разговора с ним. Поскольку этот офицер, что принес письмо, никогда уже к Гиммлеру не вернулся, последний так и не узнал, что его предложение не было передано Эйзенхауэру, поскольку мы тут же уничтожили это письмо. Более того, Гиммлер приказал своему курьеру сообщить мне (для Дёница), что он намерен уехать в поместье в Северной Германии; он собирался залечь на дно на следующие шесть месяцев или около того. Конец этой истории — его арест, несколькими неделями спустя, и самоубийство при помощи яда во время тюремного заключения — хорошо известен.

8 мая, после возвращения Йодля из штаба Эйзенхауэра в Реймсе, гросс-адмирал приказал мне, действуя как глава государства и Верховный главнокомандующий вооруженными силами — вылететь на британском транспортном самолете в Берлин с предварительным актом о капитуляции, уже подписанным Йодлем и начальником штаба Эйзенхауэра. Меня сопровождали адмирал фон Фридебург, как представитель военно-морского флота, и генерал-полковник Штумпф, последний главнокомандующий обороной Германии, как представитель ВВС. Помимо них, я взял с собой вице-адмирала Бюркнера, начальника департамента военной разведки ОКБ, и подполковника Бем-Таттельбаха, поскольку он мог не только бегло говорить по-английски, но и также сдал экзамены на переводчика русского языка.

Сначала на британском транспортном самолете мы полетели в Штендаль. Там собралась эскадрилья британских гражданских самолетов маршала британских ВВС, представителя генерала Эйзенхауэра. После чего-то вроде победного облета вокруг Берлина мы все приземлись, мой самолет последним, на аэродром Темпельсгоф. Для британских и американских лиц выстроился русский почетный караул с военным оркестром; с нашего места посадки мы издалека могли наблюдать эту церемонию. Чтобы сопровождать меня, мне выделили русского офицера — мне сказали, что это был старший квартирмейстер генерала Жукова, — он повез меня на одной машине, в то время как остальные из моей группы последовали за мной на других машинах.

Мы проехали через Бель-Альянс-Плац по окраинам города в Карлсхорст, где нас высадили в небольшой пустующей вилле недалеко от казарм инженерно-саперного училища. Было примерно около часа пополудни. Мы были полностью предоставлены сами себе. Некоторое время спустя прибыл репортер и сделал несколько снимков, а еще через какое-то время приехал русский переводчик: он так и не смог сказать мне, когда будет происходить подписание акта о капитуляции; в любом случае мне еще на аэродроме дали его германскую копию.

Поэтому я мог сравнить версию, подписанную Йодлем, с формулировками этого нового акта; но я заметил лишь незначительные расхождения с оригиналом. Единственным существенным изменением была вставка условия, угрожающего наказанием войскам, которые не прекратят огонь и не сдадутся в условленное для этого время. Я сказал офицеру-переводчику, что я требую разговора с представителем генерала Жукова, поскольку я не стану безоговорочно подписывать такую вставку. Несколько часов спустя прибыл русский генерал с переводчиком, чтобы выслушать мои возражения; полагаю, это был начальник штаба Жукова.

Я объяснил, что я возражаю, потому что я не могу поручиться за то, что наш приказ о прекращении огня будет получен вовремя, в результате командиры подразделений могут с полным правом и не выполнить какие-либо подобные требования. Я потребовал, чтобы в акт был внесен пункт, что капитуляция должна вступить в силу только по истечении 24-часового срока после получения войсками этого приказа; только после этого положение о наказании должно вступить в действие. Примерно час спустя генерал вернулся и сообщил, что генерал Жуков согласен предоставить двенадцатичасовую отсрочку вместо двадцатичетырехчасовой. В заключение он попросил у меня документы, подтверждающие мои полномочия, поскольку представители победивших держав желают изучить их; я вскоре получу их обратно. Он добавил, что подписание акта состоится «ближе к вечеру».

Примерно в три часа дня русские девушки подали нам превосходный обед. Наше терпение подвергалось тяжкому испытанию. В пять часов нас проводили в другое здание и подали вечерний чай, но больше ничего не произошло. Мне вернули мои документы и сказали, что все в порядке, но, по всей видимости, еще не было известно, когда будет проходить подписание акта о капитуляции. В десять часов мое терпение кончилось, и я официально потребовал сообщить, когда же состоится подписание; мне сказали, что это должно произойти примерно через час. В течение вечера я велел принести из самолета наш скромный багаж, поскольку обратный вылет, на который мы рассчитывали, теперь был невозможен.

Незадолго до полуночи — в то время, когда акт о капитуляции должен был вступить в силу — меня и моих помощников проводили в столовую казарм. Когда часы стали бить, мы через боковую дверь вошли в большой зал столовой, и нас провели к длинному столу прямо напротив нас, где для меня и моих сопровождающих оставалось три свободных места; остальное наше окружение было вынуждено стоять позади нас. Все углы зала были переполнены и ярко освещены лампами. Три ряда стульев шли через всю длину зала, а один ряд, поперек его, был заполнен офицерами; генерал Жуков занимал председательское кресло с представителями Британии и Америки по обе стороны от него.

После того как начальник штаба Жукова положил передо мной акт о капитуляции на трех языках, я попросил его объяснить, почему оговорка, которую я потребовал, не была вставлена в пункты текста о наказании. Он подошел к Жукову и после коротких переговоров с ним, под моим пристальным взглядом, вернулся ко мне и сказал, что Жуков определенно согласен с моим требованием и что меры наказания не вступят в силу в течение следующих двенадцати часов.

Церемония началась с нескольких вступительных слов; затем Жуков спросил меня, прочитал ли я акт о капитуляции. Я ответил: «Да». Его вторым вопросом было, готов ли я признать его, поставив свою подпись. И вновь я громко ответил: «Да!» Церемония подписания тотчас же началась, после чего я первый подписал этот акт, подтверждая его. В заключение я и мои сопровождающие покинули зал через дверь прямо позади меня.

Мы вновь вернулись на нашу маленькую виллу, за вечер нам накрыли стол, скрипевший под тяжестью холодных закусок и различных вин, в то время как в остальных комнатах для каждого из нас приготовили по отдельной чистой постели. Официальный переводчик сказал мне, что придет русский генерал и что к его приходу будет подан ужин. Четверть часа спустя появился старший квартирмейстер Жукова и попросил нас приступить к ужину; он просил нас извинить его, поскольку он не может остаться. Эта еда, вероятно, более скромная, чем та, к которой мы привыкли, извинился он, но мы должны принять то, что есть. Я не мог воздержаться от ответа, что мы совершенно не привыкли к такой роскоши и таким обильным банкетам. Было заметно, что он явно польщен этим высказыванием.

Мы все полагали, что эта Sakuska было все, что подадут нам на стол на этом «завтраке у палача», поэтому мы все были уже совершенно насытившимися, когда узнали, что за этим еще последует горячее жаркое из мяса, а в конце нам подали целые тарелки свежей замороженной клубники, чего я раньше никогда не пробовал в своей жизни. Очевидно, что этот ужин нам приготовили в Берлинском гастрономическом ресторане, и даже вина были немецкого производства. После обеда офицер-переводчик покинул нас; по-видимому, он был за хозяина. Я назначил наш вылет назад на шесть часов утра, и мы все легли спать.

На следующее утро в шесть часов утра нам подали легкий завтрак. Поскольку я собирался уезжать примерно в пять тридцать, меня попросили подождать начальника штаба Жукова, который хотел поговорить со мной о нашем обратном перелете. Мы все стояли у наших машин и ждали отправления. Генерал попросил меня остаться в Берлине; они попытаются предоставить мне возможность из Берлина отдать приказ о прекращении огня нашим войскам на Восточном фронте, как я того требовал днем ранее при обсуждении условий пункта о наказании. Я ответил, что, если они смогут обеспечить мне радиосвязь, я тотчас же дам необходимые радиограммы; они должны передать мне немецкие шифры. Генерал вновь исчез, чтобы узнать решение Жукова. Он вернулся с новостью, что отправить эти радиограммы мне все-таки не удастся, но генерал Жуков, тем не менее, все-таки просит меня остаться в Берлине.

Теперь я понял, что они замышляли. Я настойчиво потребовал немедленного вылета во Фленсбург, поскольку мне нужно было как можно быстрее передать оттуда измененные условия капитуляции нашим войскам; в противном случае я не могу отвечать за последствия. Он должен сообщить своему генералу, что я добросовестно все подписал и доверял слову генерала Жукова, как офицера.

Десять минут спустя этот начальник штаба вернулся опять и сообщил, что мой самолет будет готов к взлету через час. Я поспешно забрался в свою машину вместе с Бюркнером, Бем-Таттельбахом и переводчиком; эти господа заметили предпринятые попытки задержать меня еще более ясно, чем я сам, — по крайней мере, не менее.

Они сказали мне, что у русских, очевидно, слишком много выпивки и что победный пир в столовой был все еще в самом разгаре, когда мы благополучно уехали.

Переводчик спросил меня, какой дорогой я хотел бы проехать к аэропорту. Мы проехали мимо здания мэрии, замка, по Унтер-ден-Линден и Фридрихштрассе. Между Унтер-ден-Линден и Бель-Альянс-Плац были видны ужасающие следы боев. Огромное количество немецких и русских танков перегораживало Фридрихштрассе в нескольких местах, а улицы были усыпаны булыжниками разрушенных зданий. Мы вылетели прямо назад во Фленсбург и успокоились, только оказавшись в британском самолете и поднявшись в воздух. Во Фленсбурге мы приземлились около десяти часов.

Мы организовали обмен официальными делегациями с Монтгомери и Эйзенхауэром, чтобы облегчить отношения между нами. В субботу 12 мая во Фленсбург прибыла американская делегация, которую разместили на борту роскошного парохода «Патрия»; первое совещание было устроено в одиннадцать часов утра в воскресенье. Дёница попросили первым прибыть на борт «Патрии» на прием к американцам, в то время как я должен был появиться на полчаса позднее.

После того как Дёниц покинул корабль, был принят я; американский генерал сообщил мне, что я должен сдаться как военнопленный и должен был быть вывезен на самолете сегодня в два часа пополудни, в течение двух часов. Я должен передать мои официальные дела генерал-полковнику Йодлю; мне разрешено взять одного спутника и личного ординарца, а также 300 фунтов багажа.

Я встал, коротко отсалютовал своим фельдмаршальским жезлом и вместе с Бюркнером и Бем-Таттельбахом, которые сопровождали меня во время этой «аудиенции», уехал обратно в штаб. Я попрощался с Дёницем, который уже был проинформирован о том, что произошло, и в качестве спутников выбрал Менха и подполковника фон Фреенда, таким образом обеспечив им значительно менее трудные условия плена. Я передал Йодлю мои личные бумаги и ключи и поручил Шимонски передать моей жене одну или две личные вещи и письмо для нее, чтобы курьерским самолетом переправить их в Берхтесгаден. К сожалению, позднее британцы конфисковали у храброго «Шимо» все — даже мои ключи и банковскую расходную книгу, а также письма к моей жене.

Мы отправились в полет, пункт назначения которого был нам неизвестен, и после перелета через всю Германию приземлились в аэропорту Люксембурга; там со мной впервые стали обращаться как с военнопленным и перевезли нас в парк-отель в Мондорф, который был переоборудован в лагерь для интернированных. Зейсс-Инкварт уже прибыл туда раньше меня.

Во Фленсбурге я был еще сам себе хозяин; вместе с генералом Детлефзеном я приехал в аэропорт на своей собственной машине, и в эти два часа, совершенно неохраняемый, я мог бы покончить с жизнью, и никто бы не смог остановить меня. Но подобная мысль никогда не приходила мне на ум, поскольку я и представить себе никогда не мог, что меня ждет впереди такой via doloris{50}, с таким трагическим концом в Нюрнберге.

Я начал отбывать свой срок как военнопленный с 13 мая 1945 г. в Мондорфе; 13 августа меня перевели в тюремную камеру в Нюрнберге, а 13 октября 1946 г. я жду своей казни.

Закончено 10 октября 1946 г.

Глава 9

ПОСЛЕДНИЕ РАЗДУМЬЯ РАЗМЫШЛЕНИЯ КЕЙТЕЛЯ О САМОУБИЙСТВЕ

САМОУБИЙСТВО: как часто оно вставало передо мной со всей серьезностью как возможный выход и только для того, чтобы я отверг его, поскольку — а самоубийство это всегда напоказ — подобные действия все равно ничего бы не изменили и не исправили. Скорее наоборот, вооруженные силы, чьим советником и посредником я так часто был, должны назвать меня дезертиром и заклеймить печатью труса.

Гитлер сам выбрал смерть, что было для него предпочтительней, чем принять на себя ответственность за действия ОКВ, генерал-полковника Йодля и меня. Я не сомневаюсь, что он отдал бы нам должное и был бы полностью солидарен с моими высказываниями; но он — как я узнал позднее — предпочел самоубийство, когда понял, что он проиграл, таким образом избегнув своей собственной наивысшей ответственности, на чем он всегда делал такое сильное ударение, и которое он безоговорочно возлагал на одного себя, вместо того чтобы самому сдаться противнику; и оставил своему подчиненному отвечать за его диктаторские и деспотические действия, — эти два недостатка так и останутся для меня непостижимыми. Они стали моим окончательным разочарованием{51}.

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПОСЛЕДНИХ ПИСЕМ

Своему старшему сыну, подполковнику Карлу Хейнцу Кейтелю, 12 января 1946 г.

Ты, наверное, уже знаешь, что со мной произошло. Судебный процесс закончится еще только через несколько недель; это суровое испытание для моих нервов, и мой последний долг перед нацией и Историей...

Своему защитнику, д-ру Нельте, 21 мая 1946 г.

Моя защита перешла в новую стадию и при совершенно изменившихся условиях, в результате разрушительной атаки гросс-адмирала Редера на мою личность и мою роль на службе. Можно защитить себя от нападок и голословных утверждений объективного характера, или от посторонних людей, или, по крайней мере, заслужить уважение суда, пытаясь защитить себя; но Редер никогда не говорил мне ни о каких моих пороках [во время войны], несмотря на его святую обязанность сделать это, если у него действительно были серьезные основания полагать, что мое поведение подрывает интересы вооруженных сил. В Берлине я часто присутствовал на министерских дискуссиях с ним, где поднималось множество всевозможных вопросов, и я вместе с фюрером участвовал во многих его совещаниях по военно-морскому флоту, поэтому у него было достаточно возможностей либо прямо сказать мне об этом, либо намекнуть мне, что в моем должностном поведении он видит угрозу, особенно когда я несколько раз приезжал к нему за советом, стремясь укрепить его доверие ко мне.

После всего, что было теперь сказано обо мне на процессе, моя репутация, видимо, так прискорбно замарана самым высшим представителем вооруженных сил — принимать которого нужно все-таки весьма серьезно, — что мне больше не стоит и надеяться встретить какое-либо понимание данного суда ввиду неустранимого противоречия между тем, что я сам искренне желал, и моей полнейшей сокрушительной неспособностью делать или не делать что-либо по своей собственной инициативе [как начальника Верховного командования].

Поэтому ведение моей защиты кажется мне теперь менее легким, чем когда-либо. Я в полной мере оцениваю благородные мотивы, которые вдохновляют вас выступать здесь в мою защиту, но если я могу хоть как-либо облегчить вашу ношу в принятии решения, тогда я бы хотел, чтобы вы знали, что я всецело пойму вас, если вы теперь более серьезно подумаете о том, не отказаться ли вам от защиты такой сомнительной личности, как я{52}. Мне слишком стыдно говорить вам об этом лично.

Луизе Йодль, жене генерал-полковника Йодля, 9 июня 1946 г.

Я чувствую, что должен и обязан написать вам и сказать, насколько я был удовлетворен ходом защиты на прошедшей неделе. Сила духа и достоинство [вашего мужа], а также те методы, которыми он оберегает свою честь солдата, были так же впечатляющи, как и убедительны его блестящие и неоспоримые ответы. Огромные усилия, которые вы приложили к этому с вашим участием, возместились во сто крат. То, что я не сумел сказать или забыл упомянуть, теперь является зарегистрированным фактом, и то, что, по моему мнению, было наиболее опасным обвинением, он с успехом опроверг. Я буду вспоминать этот исторически незабываемый день с глубоким удовлетворением и чувством благодарности.

Своему защитнику, 1 октября 1946 г.

Смертный приговор не стал для меня сюрпризом, но я весьма огорчен тем способом, каким он будет приведен в исполнение. Я прошу вас в сложившихся обстоятельствах еще раз оказать мне содействие своей бескорыстной помощью и помочь мне с просьбой об изменении приведения в исполнение приговора на достойную солдата казнь через расстрел. Я полагаю, что бессмысленно просить чего-то более этого. Моя вера в вашу защиту и во всевозможные советы, что вы давали мне, все так же совершенно непоколебима. Ни один другой защитник не относился к своему клиенту с таким бескорыстием, неутомимостью и близким участием.

От г-жи Лизы Кейтель — доктору Отто Нелъте, защитнику фельдмаршала, 1 октября 1946 г.

Я только что закончила писать последнее письмо моему мужу; я надеюсь, что вы еще сможете передать его ему. Мы слышали приговор, и он оказался таким, каким мы и ожидали. Я надеюсь, что просьба моего мужа о военной казни будет удовлетворена для него и Йодля. Кроме того, пожалуйста, никаких просьб о помиловании{53}.

Кейтель — своему старшему сыну, Карлу Хейнцу, октябрь 1946 г.

Вероятно, это будет моим последним письмом к тебе. По моим подсчетам, смертный приговор будет приведен в исполнение через четырнадцать дней, т. е. тотчас же после его подтверждения. Для меня огромной поддержкой, чтобы выстоять на этом трибунале, было то, что я задолго знал о своей будущей судьбе. Я не жалею ни о чем, что сказал на суде, и никогда не возьму назад ни слова; я все время говорил чистую правду на каждый вопрос и при любом случае. И я по-прежнему могу гордиться этим во все времена истории{54}.

Вице-адмирал Леопольд Бюркнер — Кейтелю, 4 октября 1946 г.

Фельдмаршал! Как было сказано: «воздастся каждому по делам его»; все хорошее, что вы сделали за всю вашу жизнь, и даже за эту несчастную войну, не сгинет в небытие, даже если в настоящий момент это и может так показаться. Так или иначе, я бы хотел поблагодарить вас за все хорошее, что вы сделали для меня и, несомненно, для многих ваших подчиненных; теперь они будут думать о вас так же, как и я. Тяжело подумать, что о вашей труднейшей работе нужно будет сказать последнее слово.

Кейтель — Союзническому управляющему совету по Германии, 5 октября 1946 г.

Я с готовностью отдам свою жизнь во искупление, как того требует от меня приговор, если моя жертва ускорит процветание германского народа и поможет снять вину с германских вооруженных сил. Я бы хотел попросить только об одном: даровать мне смерть от расстрела.

Я надеюсь, что члены Союзнического управляющего совета, которые сами являются солдатами, смогут понять мою вину, что была рождена порядочностью, ценимой в каждой армии мира, как уважаемой и необходимой основы для хорошего солдата. Даже если я не смог понять тех границ, которые нужно было установить для этой воинской добродетели, по крайней мере, я не уверен, что таким образом я лишился права искупить подобную ошибку тем способом казни, что является правом любого солдата в каждой армии мира, которому был вынесен смертный приговор, как солдату{55}.

Глава 10

ВАЛЬТЕР ГЕРЛИЦ. ОБВИНЕНИЕ

В 1945 г. Международный военный трибунал в Нюрнберге, представленный Соединенными Штатами Америки, Французской Республикой, Соединенным Королевством Великобритании и Северной Ирландии, а также Союзом Советских Социалистических Республик, обвинил фельдмаршала Вильгельма Кейтеля, бывшего начальника Верховного командования вооруженных сил, в участии в заговоре, преступлениях против мира, военных преступлениях и преступлениях против человечества и «санкционировании» либо «руководстве» подобными преступлениями. Его обвинили в соучастии в убийствах и дурном обращении с гражданским населением на оккупированных территориях, а также депортации их как подневольных рабочих; его обвинили в приказах о казнях заложников и преследовании отдельных групп населения по политическим, расовым и религиозным мотивам. Помимо этого Кейтеля и его двадцать соподсудимых обвинили в разграблении общественного и личного имущества.

Из тех людей, кто действительно стоял у власти Третьего рейха, только несколько попали на скамью подсудимых в Нюрнберге: наиболее выдающимся среди подсудимых был рейхсмаршал Герман Геринг. Адольф Гитлер, фюрер, рейхсканцлер и Верховный главнокомандующий вооруженными силами и сухопутными силами; Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС, рейхсминистр внутренних дел, начальник германской полиции и главнокомандующий армией резерва; а также д-р Йозеф Геббельс, рейхсминистр общественного просвещения и пропаганды, покончили жизнь самоубийством и потому не могли быть призваны к ответу. Рейхслейтер Мартин Борман, глава партийной канцелярии и eminence grise{56} Третьего рейха, «пропал без вести и предположительно скончался» 1 мая 1945 г.

Главы Третьего рейха за свою жизнь накопили горы вины; и они должны были нести ответственность за преступления, уникальные по своей чудовищности. И виновность немецких лидеров нельзя уменьшить ни на йоту тем фактом, что Международный военный трибунал вынес приговор только за те военные преступления, за которые можно было обвинить побежденных немцев, в то же самое время закрывая глаза на все военные преступления, совершенные всеми другими воюющими сторонами.

Цивилизованный мир вопил о мщении. Правовая основа подобного судебного процесса, новшество в истории цивилизованных народов, была учреждена Лондонской правовой хартией 8 августа 1945 г. «Обвинение и наказание главных военных преступников европейской оси», соглашением, появившимся в результате продолжительных и сложных предварительных переговоров 1942-1944 гг. Сама хартия является важным нарушением одного из фундаментальных юридических принципов западного мира: nulla poene sine lege{57}.

Правовая доктрина, с одной стороны, и требования об искуплении ужасающих преступлений во имя справедливости, с другой стороны, представляли трудность для согласования{58}.

Но национал-социалистические методы войны привели к таким нарушениям международного права, что они требовали возмездия, даже если правовой базис для подобного возмездия сначала должен быть создан post facto. Тем не менее, у Нюрнбергского трибунала был один явный недостаток, и этим недостатком было то, что победители, что были судьями на этом процессе, судили за военные преступления, совершенные только теми, кого они победили.

19 октября 1945 г. фельдмаршал Кейтель получил нюрнбергский обвинительный акт; он считал неизбежным, что его признают его виновным, хотя на скамье подсудимых он заявил о своей невиновности.

Защитник фельдмаршала, д-р Отто Нельте, был промышленным юристом в Зигбурге; в своей защитительной речи 8 июля 1946 г.{59} он особо выделял, что его подзащитный не старается преуменьшить ту роль, которую он играл в Третьем рейхе, но старается дать ясное представление о своей личности. Нельте выразил это следующим образом: подсудимый борется не за сохранение своей шеи, а за сохранение лица. И в завершение своего выступления защитник заявил, что с точки зрения международного права при подобных обстоятельствах невозможно ответить на вопрос, при каких условиях, насколько и мог ли вообще генерал занимать позицию, противоположную позиции его собственного правительства. По словам Нельте, повиновение и преданность являлись единственными направляющими принципами Кейтеля. Он не просил для него оправдания, он просил только осознать и понять трагическую дилемму его клиента.

* * *

В записях, составленных его защитником во время бесед с ним на тему военных агрессий и проблемы влияния Гитлера на его высших офицеров, Кейтель высказал множество замечаний о позиции немецкого офицера{60}:

«Несмотря на то что подготовка профессионального офицера является полной, она, тем не менее, однобока; интеллектуальное и политическое образование профессионального солдата, как правило, не вполне закончено. И это не имеет никакого отношения к какому-либо вопросу об интеллекте, и я ни в коем случае не намереваюсь оклеветать офицерский корпус, но я хочу выделить тот факт, что воспитание хорошего солдата фундаментально отличается от обучения гуманитарным или научным профессиям. Профессия офицера — это не либеральная профессия: главная добродетель солдата — повиновение, то есть нечто, совершенно противоположное критицизму; главная добродетель свободных профессий — это независимое взаимодействие сил, для которых критицизм, как таковой, является непременным условием.

Важность всего этого в том, что так называемые «маниакальные» интеллектуалы не годятся для офицерской службы, в то время как одностороннее обучение профессионального солдата выказывает вышеупомянутый итог недостаточной способности сопротивляться подобным тезисам, которые не входят в его реальную область действия.

Ничто для солдата не является более убедительным, чем успех».

Отсюда вырисовывается портрет профессионального солдата, чьим истинным воплощением и был сам фельдмаршал. В полном согласии со своим характером Кейтель признавал, что глава государства, т. е. Гитлер, добивался поначалу таких успехов, но добавлял, что для любого «благородного офицера» не возникало даже вопроса, и на самом деле это было бы «предательством» для любого офицера — предать главу государства сразу же, как только ветер подует в другую сторону.

В своей защитительной речи защитник Кейтеля подчеркивал, что лояльность, патриотизм и повиновение жизненно важны для существования любой страны, и отсюда мы получаем разгадку позиции фельдмаршала как старшего офицера и порядочного человека. Сегодня о нем мы знаем только одно, что, даже являясь начальником военной канцелярии Гитлера, он никогда не стремился доминировать над Гитлером, чтобы заставить его изменить свое мнение по решающим вопросам, даже несмотря на то, что Кейтель часто лучше понимал их; вторым моментом является то, что, несмотря на частые ожесточенные и беспринципные интриги в Третьем рейхе из-за ключевых постов властной правительственной структуры и временами даже в самом офицерском корпусе, никто и никогда не плел каких-либо интриг с намерением заменить Кейтеля на посту начальника Верховного командования, поскольку это была самая неблагодарная должность, которая вообще могла быть. Из всех старших офицеров, кто критиковал начальника ОКБ за его «преступную слабость» по отношению к фюреру, никто не стремился заменить его на этой должности.

* * *

В своей книге «Gesprache mit Haider» — «Переговоры с Гальдером» — генерал-полковник Франц Гальдер, начальник Генерального штаба сухопутных сил 1938-1942 гг., приводит одно выражение, отголоском сохранившееся в его памяти со времен военных совещаний в штабе Гитлера: «Вы, господин фельдмаршал!..» Эта фраза была адресована Кейтелю, Гитлер выговаривал ее на своем полуавстрийском, полубаварском диалекте. Гальдер, который изображен Кейтелем в настоящих мемуарах в весьма благоприятном свете, продолжает, что Гитлер использовал Кейтеля в качестве чесального столба, чтобы изливать на него свое внутреннее напряжение. Согласно той же самой книге, Гальдер даже однажды спросил у Кейтеля, почему он терпит все это, и Кейтель ответил: «Гальдер, я делаю это только ради вас. Пожалуйста, поймите меня!» И по словам Гальдера, когда он говорил это, в его глазах стояли слезы. Бывший начальник Генерального штаба добавляет: «Таким образом он и был вовлечен в такие преступные действия; и конечно, он не был безнравственным au fond{61}, как подчас читаешь о нем». Дальнейший случай придает вес этой оценке: в 1944 г. во время наступления на Арденны генерал-лейтенант Вестфаль, начальник штаба главнокомандующего Западным фронтом, предъявил начальнику ОКБ претензию о критической ситуации с горючим для наступательных сил. Кейтель выразил свое сожаление, что ничего лишнего у него нет; но Вестфаль не позволил ему отделаться так легко: несомненно, что ОКБ должно иметь хоть какие-то резервы?.. На что Кейтель признался, что на самом деле у него есть кое-что в резерве, но... И глубоко расстроенный, он сказал Вестфалю, который был его воспитанником в Ганноверской кавалерийской школе: «О, я превратился в такого подлеца...»

Кейтель, который согласился принять должность начальника Верховного командования вооруженных сил, не предчувствуя ничего дурного, только постепенно заметил шипы в венце, что был возложен на его голову. С течением времени его загрузили еще и дополнительными функциями военного министра — без каких-либо законных прерогатив — совместно с не существовавшими тогда функциями помощника военного министра и его начальника штаба.

Даже его наиболее недоброжелательные критики не оспаривали его организационный героизм. К несчастью, глава государства, на которого он теперь должен был работать — и для которого он на самом деле хотел работать, поскольку это было для него долгом и честью, — не ценил простые структуры и недвусмысленную демаркацию военной сферы знаний так высоко, как Кейтель. Наоборот: наряду с тем, что Гитлер безусловно нуждался в главе своей «военной канцелярии» — которому он сознательно не предоставлял никакой самостоятельной командной власти, — он также осознанно хотел перекрыть многочисленные сферы компетентности так, чтобы он мог укрепить свою собственную власть над каждой сферой согласно его собственным прихотям. Кейтель был администратором всех военных вопросов — и прежде всего по сухопутным силам, — требующим управления. На его не вполне надежные плечи был взвален огромнейший груз работы, и он нес груз всего того бесчестья, с которым Гитлер обращался со своими такими покладистыми и добросовестными коллегами, что его огорчало все, даже их взгляды.

Фельдмаршал сам в своих мемуарах рассматривает вопрос странной и запутанной сферы полномочий ОКБ и постоянно делает ударение на том, что сам он никакой командной власти не имел. Поскольку современная война неизбежно влекла за собой мобилизацию всех областей приложения сил нации, начальник ОКБ, который, по мнению Гитлера, был формальным представителем вооруженных сил, оказался впутанным в бесчисленные дела, которые на самом деле к нему не имели никакого отношения. И поскольку начальник ОКБ был офицером с сильно выраженным чувством долга, он просто не мог отклонить какие-либо из этих требований к нему.

Это еще раз напоминает фразы из директивы фюрера от 4 февраля 1938 г.:

«Командная власть над всеми вооруженными силами впредь будет осуществляться только мной, лично и полностью.

Бывшее управление вооруженных сил военного рейхсминистерства переводится под мое непосредственное командование, в качестве Верховного командования вооруженными силами, т. е. моего собственного военного штаба».

Так Адольф Гитлер говорил в 1938 г., до начала каких-либо аннексий и завоеваний; это была естественная кульминация скопления в одних руках всех важных должностей власти старого традиционного государства, от рейхсканцлера и рейхспрезидента до Верховного главнокомандующего вооруженными силами, поскольку, как показывает опыт, это, по-видимому, modus vivendi подобных диктаторских систем. Нельзя пренебрегать одним выводом, суть которого была выделена профессором Германом Яррайсом, германским конституционным и правовым экспертом на Нюрнбергском трибунале, что если фюрерское государство, самовластие, возникло формально конституционным и законным путем, то такой диктатор становится законом{62}.

Кандидату Кейтеля на должность командующего сухопутными войсками, генералу фон Браухичу, во время национального кризиса 1938 г. было указано, что одной из его задач будет как можно теснее объединить вооруженные силы с национал-социалистическим государством; против чего он, как и Кейтель, почти не возражал. Для них проблемой был не столько национал-социализм, как таковой, сколько сам Гитлер. Для этих солдат решающим фактором была не доминирующая политическая система, а личность во главе ее.

Кейтель по памяти цитирует речь Гитлера, произнесенную, видимо, перед несколькими высшими офицерами 30 января 1939 г. (Памятная версия находится среди бумаг его защитника.) Гитлер распространялся о недостатке удачи, что до настоящего момента препятствовало стремлениям Германии достичь статуса мировой державы. Вооруженные силы, продолжил он, должны выстоять до 1942 г. «Основной конфликт» с Британией и Францией неизбежен, и он вызовет его в нужное время. Крепкими словами он порицал «пессимистический элемент» в военном командовании, «интеллектуальную недостаточность», которые еще продолжают иметь место со времен Шлиффена, и однобокое интеллектуальное «сверхразмножение». По словам Гитлера, там необходимо провести «полную и радикальную» перемену. Офицерский корпус погряз в пессимизме (намек на его поведение во время судетского кризиса). Гитлер сослался на дело Адама и возмущенно заметил: «Какое государство мы получим, если повсюду будет распространяться подобное настроение». Он требовал внедрить новую систему для отбора офицеров: в будущем он хотел иметь только тех офицеров, которые бы слепо верили в него. Дословно он сказал: «Я больше не желаю ни от кого получать предупреждающих докладных» (намек на войну докладных, которую вел генерал Бек в 1938 г.). Задача донести до офицерского корпуса новые стремления должна была быть возложена на Браухича. Закончил он призывом: «Я заклинаю вас всех постараться осознать поставленные перед вами задачи».

Во время этих предварительных слушаний в октябре 1945 г., которые были опубликованы (Нацистский заговор и агрессия. Приложение В. С. 1284 и далее) под заголовком «Анализ Кейтелем личности Гитлера и его характерных черт», он дает inter alia{63} несколько примеров маниакальной подозрительности Гитлера.

Первый касался отношения Гитлера к старейшему и наиболее уважаемому офицеру сухопутных сил, фельдмаршалу фон Рундштедту. Фон Рундштедт, главнокомандующий группой армии «Юг», был 3 декабря 1941 г. по своей собственной просьбе освобожден Гитлером от его должности, поскольку он отказался подчиниться нескольким приказам Гитлера, требовавшего от него невозможного. В 1942 г., после болезни и ухода в отставку фельдмаршала фон Вицлебена, его вновь вызвали и назначили главнокомандующим Западным фронтом (группой армий Д).

Когда в июле 1944 г. союзнические силы вторжения с успехом провели свои наступательные операции, как и следовало ожидать, Гитлер вновь отстранил фельдмаршала фон Рундштедта от дел, и Кейтель услышал, как Гитлер сказал о нем: «Он уже старик, у него сдали нервы. Он больше не в состоянии владеть ситуацией, поэтому должен уйти». Примерно восемь недель спустя Гитлер сказал Кейтелю: «Я бы очень хотел встретиться с фельдмаршалом фон Рундштедтом и узнать, насколько он поправил свое здоровье».

Рундштедту было приказано явиться в штаб-квартиру фюрера в Восточной Пруссии, где он прождал три дня, и в конце концов весьма раздраженно спросил у Кейтеля, что это за игра такая и почему послали за ним. Кейтелю не оставалось ничего другого, чем попросить его потерпеть. Он спросил у Гитлера, какие у него планы насчет фельдмаршала; Гитлер ответил: «Я скажу вам завтра». На следующий день Гитлер отмахнулся от Кейтеля, сказав: «Сегодня у меня нет на него времени». И только на третий день он сказал: «Загляните ко мне сегодня вечером в такое-то время и приведите фельдмаршала фон Рундштедта». (На самом деле, как нам теперь известно, преемник Рундштедта на Западном фронте, фельдмаршал фон Клюге, совершил самоубийство, поскольку ожидал вызова по поводу его соучастия в заговоре 20 июля 1944 г.)

Гитлер сказал Рундштедту: «Господин фельдмаршал, я бы хотел еще раз поручить вам командование Западным фронтом». Рундштедт ответил: «Мой фюрер, что бы вы ни приказали, я буду выполнять свой долг до последнего вздоха».

Эти тесные и постоянные тиски солдатского долга и такое его отношение к главе государства были так же обязательны для фон Рундштедта, как и для Кейтеля; фон Рундштедт принадлежал к тем старшим офицерам, которых Кейтель весьма резко характеризовал — по крайней мере один раз — как «подхалим-генералы». И весь тот гнев, что Рундштедт мог собрать для яростных проклятий Гитлеру по телефону, не помешал ему занять председательское место на Суде чести над генералами и штабными офицерами, что подняли руку на фюрера или были заподозрены в этом.

5 сентября 1944 г. Рундштедт заменил следующего преемника фон Клюге, фельдмаршала Моделя, на должности главнокомандующего Западным фронтом. После разговора с Рундштедтом в своей штаб-квартире Гитлер сказал Кейтелю: «Вы знаете, что уважение, которым пользуется Рундштедт, и не только в армии, но и в других родах войск тоже, в военно-морском флоте и ВВС, абсолютно уникально. Он может выйти из любого положения, и у меня нет никого, кто бы пользовался таким же уважением, как он».

После того как последнее большое наступление Гитлера, второе наступление в Арденнах в декабре 1944 г., провалилось, он после некоторых колебаний вновь вернулся к своей прежней оценке Рундштедта: он был уже слишком стар и потерял хватку, он был уже не способен управлять своими генералами и т. д. Он, Гитлер, вновь должен отстранить его. Кейтель добавляет к этому, что Гитлер всегда ценил в себе, что может правильно оценить людей, чего на самом деле никогда не было.

Кейтель дает другую иллюстрацию характера Гитлера, беседу с Гитлером о проблемах вооруженных сил. Гитлер спросил его: «Сколько полевых легких гаубиц мы производим ежемесячно?» Кейтель ответил: «Примерно около ста шестидесяти». Гитлер: «Я требую девятьсот!» И продолжил спрашивать: «Сколько выпускается в месяц 88-миллиметровых зенитных снарядов?» Кейтель: «Около 200 000». Гитлер: «Я требую два миллиона!» Тогда Кейтель возразил: «Но как же мы это сделаем? Каждый отдельный снаряд должен иметь часовой механизм, а у нас их недостаточно. У нас только несколько заводов выпускает для них часовые механизмы». Гитлер ответил: «Вы не в состоянии меня понять; я поговорю об этом со Шпеером, а затем мы построим заводы, и через шесть месяцев у нас будут эти взрыватели».

И это был Верховный главнокомандующий Германии, человек, с которым начальник Верховного командования вооруженных сил не только должен был работать, но и хотел работать, поскольку, по его мнению, для него не возникало и вопроса, чтобы уйти от ответственности.

* * *

Воспоминания Кейтеля показывают ту степень, до которой разграничивались полномочия каждой сферы юрисдикции внутри ОКБ. И они также показывают, насколько в действительности фельдмаршал был всего лишь chef de bureau{64}) Гитлера. С другой стороны, многообразие организаций прямого подчинения фюреру, затрагивающее и экономическую политику, и военное администрирование, главным образом на восточных территориях, означало, что фельдмаршала постоянно втягивали в вопросы, лежащие далеко за пределами компетенции вооруженных сил, то СС, то партия и организация Тодта или постепенно увеличивающийся с 1942 г. обширный аппарат рейхсуполномоченного по руководству рабочей силы гаулейтера Заукеля. Если бы он стал специалистом во всех этих областях, если бы он не упустил из вида весь этот обширный комплекс, он был бы вынужден сам активно решать тысячи и тысячи проблем, даже не имея для этого никаких действительных командных прерогатив. Чтобы справиться со всей этой работой, он должен был приложить огромное количество сил, он и отдавался своим обязанностям со всей энергией, на которую он был способен. Единственной вещью, которую он не смог осознать, было то, каким необходимым он стал на самом деле, даже для Гитлера; что, вероятно, не позволила ему увидеть его излишняя скромность. Он слишком мало осознавал свою собственную ценность.

Вероятно, бывало, что адъютанты Кейтеля спрашивали, почему он, как эксперт по сельскому хозяйству, не стал министром земледелия. Его интерес к земледелию не иссяк, несмотря на всю его бумажную деятельность, работу, которая не давала ему ни передышки, ни перерыва на обед, а только короткую полуденную паузу и немного времени на небольшую прогулку. Вероятно, бывало, что они спрашивали у себя, и у него тоже, почему он продолжал работать, в то время как те приказы, что он издавал, на самом деле требовали от любого другого такого же солдата, как он, просить о своей отставке. Даже если бы мы проигнорировали тот факт, что Гитлер все равно бы никогда не позволил Кейтелю уйти, потому что он осознавал, что без своего chef de bureau он бы не смог руководить ничем, что как-то связано с военным управлением, и, даже если бы мы к тому же проигнорировали и то, что Кейтель считал неэтичным бросить свою службу в военное время, фельдмаршал прекрасно знал о том, что произойдет, поступи он подобным образом. Его место занял бы не армейский генерал: «Следующим после меня будет Гиммлер!»

Гросс-адмирал Дёниц, главнокомандующий военно-морским флотом с 1943 г., свидетельствовал, что он остерегался надолго останавливаться в штаб-квартире фюрера из-за экстраординарной силы убеждения Гитлера{65}. Даже рейхсминистр Шпеер, рассудительный и образованный человек без каких-либо склонностей к мистицизму, временами находил весьма зловещей силу внушения Гитлера; но это был тот человек, с которым Кейтелю пришлось работать почти семь лет.

Среди главнокомандующих родами войск и остальных высших офицеров, служивших в непосредственной близости от Гитлера, было внутреннее правило: чтобы добиться результата, нужно высказывать свои возражения только a deux с фюрером. Таким же было и мнение гросс-адмирала Редера, по его заявлению в Нюрнберге; он добавлял, что подобный образ действий посоветовал ему главный адъютант Гитлера, генерал Шмундт. Гитлером владело неосознанное убеждение в коллективной оппозиции его планам: его недоверие было столь глубоким, что он начал подозревать, что его «генералы» устраивают заговор против него. Даже Кейтель придерживался этого правила и следовал ему так строго, что при больших разногласиях, например из-за отмены или изменения неправомерных приказов, он даже просил своего юрисконсульта, д-ра Лемана, сопровождать его на встречах с Гитлером.

Генерал-полковник Йодль, начальник оперативного штаба вооруженных сил, сравнивал штаб-квартиру фюрера в Восточной Пруссии с концлагерем. Жизнь внутри Секретной зоны № 1а, в «Волчьем логове», в действительности означала отказ от многого, что было частью обычной жизни. Чудовищное количество чисто формальной работы, свалившейся на Кейтеля, не оставляло ему никакого времени, чтобы составить реальную картину того, что происходило снаружи. Управление громадным и раздутым бюрократическим аппаратом военного руководства занимало весь его день, а также половину ночи, особенно когда ежедневные военные совещания с Гитлером отнимали у него много часов. Действительно, ему приходилось сталкиваться со множеством отдельных вопросов с других полей сражений и военным руководством, находящихся вне его собственных обязанностей, но они были для него только как мелькание узоров в калейдоскопе. А того, что его верховный главнокомандующий не хотел раскрыть ему, он так и не узнал; а это включало в себя вопросы не только в области большой дипломатии, но и также особые приемы ведения войны, какие использовал рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Результатом его неестественной жизни, привязанной к письменному столу в сердце военной машины, была опасная изоляция от обыденной жизни внешнего мира.

Офицер, занимающий такое высокое положение, как он, со стороны, вероятно, должен выглядеть как весьма могущественный человек, хотя в действительности этот фельдмаршал был не способен по собственному приказу вывести даже группу солдат. Он отстранился от слухов, сплетен и т. п. У его адъютантов создалось впечатление, что он сам религиозно отгораживался от всякой критики Гитлера или условий при Третьем рейхе. Он, например, отказывался, по крайней мере в большинстве случаев, покрывать офицеров из своего штаба, у которых были неприятности с тайной полицией из-за критических высказываний о фюрере или партии; но с другой стороны, он сам никогда не доносил на кого-либо из офицеров, кто искренне высказывал ему свои убеждения, осуждал его собственное отношение к нему или высказывал недовольство положением в Германии.

Должность, которую занимал Кейтель, могла изолировать его и отделить его от реалий жизни. Естественно, возникает вопрос, почему он не бросил неблагодарную ношу своей должности? Начальник центрального управления ОКБ, генерал-лейтенант Пауль Винтер, как-то напомнил ему старое изречение Марквица: «Выбери непослушание, если повиновение не приносит чести». Но Кейтель смотрел на положение дел по-другому. Во-первых, он искренне верил, что ему необходимо крепко держаться за эту должность, чтобы не допустить к власти СС. А во-вторых, он прекрасно понимал, что с крушением каких-либо надежд на быструю победу над Россией в 1941 г. их последние надежды на окончательную победу рухнули; а потому бросить свои обязанности во время неудач было бы для него отказом от всех своих принципов. Он оставался на своем посту до самого конца, занимаясь обработкой и отдачей приказов, автором которых он сам никогда не был.

* * *

Приказы, которые мы рассматриваем здесь, логически делятся на две группы. Было бы мало смысла сравнивать здесь взаимные контробвинения или утверждать, что другие стороны были в равной степени виновны в нарушении международного права, как, например, при воздушных бомбардировках союзниками гражданского населения Германии: несомненно, можно спорить с тем, что две ошибки создают истину.

Первая группа приказов содержит те, из-за которых за несколько месяцев до нападения на Советский Союз был так решительно изменен характер немецких методов ведения войны. Они включают в себя: директиву возложения «особых полномочий» на рейхсфюрера СС и его полицию, органы тайной полиции и ее подразделения во фронтовых и тыловых областях; приказ об изменении ответственности немецких войск перед военными судами в зоне «Барбаросса», т. е. в намеченных областях боевых действий в России; и так называемый «Приказ о комиссарах». Эти приказы были отданы в марте, мае и июне 1941 г. и были предусмотрены соответственно для: введения полицейских подразделений или, более точно, подразделений, включающих в себя национал-социалистическую государственную полицию, СС, и ее тайную службу, в боевые подразделения с целью совершать массовые убийства политических и расовых групп населения; приказ в войска о том, что карательные действия, проведенные против гражданского населения на восточных территориях, предусмотренных для оккупации, как правило, не будут подлежать рассмотрению военными судами; и приказ войскам о том, что политические комиссары, которые как-никак были частью механизма Красной армии, должны были быть выделены из общей массы русских военнопленных и ликвидированы. Все эти приказы перевернули вверх дном наследие вековых военных традиций. Для войск приказ о модификации их ответственности перед военным судом повлек за собой наиболее серьезные последствия.

Фельдмаршал Кейтель, который сам протестовал против идеи нападения на Советский Союз в целом, признает в своих мемуарах, что это были «весьма сомнительные» новшества. Он сам был полностью против переноса этих мероприятий на бумагу, но кто-то все-таки зафиксировал их в письменной форме. Большинство высших генералов выступали против приказов о военных судах и о комиссарах. Но на последних двух главных выступлениях Гитлера о русской кампании перед своими верховными командующими в марте и июне 1941 г. никто открыто не высказался против подобных изменений традиционных приемов ведения войны, хотя большинство из них позднее частным образом и упрекали начальника ОКБ в том, что он не опротестовал и не предотвратил их. Так они перекладывали ответственность друг на друга, вместо того чтобы откровенно признаться, что виноваты все. Никто из них не имел никакого права упрекать кого-либо.

Что же касалось «особых полномочий» организации рейхсфюрера СС на востоке, Гитлер как-то бестактно указал Кейтелю, что это к нему не имеет никакого отношения и что они касаются только полиции. «Действующие группы» службы безопасности — размещенные в каждой из трех групп армий, воюющих на Восточном фронте, — и особые группы службы безопасности — сформированные для «работы» с комиссарами и так называемыми фанатичными коммунистами, которых находили в приемных лагерях для русских военнопленных, — приводили в исполнение приказы о массовых убийствах. Объяснить мотивацию Гитлера, который осенью 1941 г. отменил свое вето на использование советских пленных в рейхе в качестве рабочих, можно только нехваткой рабочей силы. Он боялся, что они будут сотрудничать с коммунистическими ячейками среди рабочих и служащих Германии или же будут внушать им коммунистические идеи. «Приказ о комиссарах» выполнялся в той или иной степени, особенно во время первых — решающих — месяцев войны на востоке; но затем постепенно и тихо сошел на нет, так что к 1942 г. он уже больше не действовал. Как благородный человек, фельдмаршал Кейтель не пытался отрицать свое моральное соучастие в отдаче и продвижении этих приказов, но не в их разработке. Но эти особые приказы принесли свой вред: они открыли такую пропасть, преодолеть которую вновь уже было невозможно.

Вторая группа приказов, включая директиву о партизанской войне в сентябре 1941 г., приказы «Мрак и туман», «Приказ о диверсантах» и приказы ОКБ по Италии осенью 1943 г. (которые, следует заметить, даже не упоминались в Нюрнберге, хотя они и выносились американцами на суд по так называемым «юго-восточным» генералам), обладала совершенно другими характерными особенностями: они появились не в результате стратегического планирования Гитлера, а из его реакции на различные проявления партизанской войны и действия диверсионных групп за линиями фронта, еще до нападения рейха на Советский Союз 22 июня 1941 г. В этой войне уже происходило то, что можно было назвать национальными движениями сопротивления на оккупированных территориях, и прежде всего в Польше. Коммунистические партизанские отряды активизировались повсюду; западные державы оказывали им активную поддержку, используя Британию как базу, и укрепляли националистические и демократические силы в Польше, Норвегии, Нидерландах, Франции и Бельгии. Повсюду появлялись «белые» и «красные» партизанские отряды, которые поначалу почти не отличались друг от друга и представляли собой «Единый фронт». В дальнейшем отряды, сформировавшиеся в Польше и в Сербии, а в заключительной стадии войны и во Франции, воевали так же друг с другом, как и против врага.

В самом Советском Союзе партизанская война была весьма хорошо организована. Партизанское движение получало массовую поддержку гражданского населения.

Летом 1941 г. Балканы, и прежде всего Южная Сербия, Хорватия, Босния и Герцеговина, продемонстрировали усиление партизанского движения под руководством коммунистического деятеля хорватского происхождения Иосипа Броза, который в партийных кругах действовал под nom de guerre{66} Тито. Ввиду слабости немецких и равнодушия большинства итальянских сил безопасности и обстановки, когда большинство немецких дивизий были связаны на Восточном фронте, Гитлер прибегнул к своему обычному приему в приказе от сентября 1941 г. о борьбе с партизанами. Приказ требовал, чтобы за каждого убитого немецкого солдата было расстреляно пятьдесят или сто заложников; и естественно, этот приказ проходил через ОКБ. Если мы пока не будем обращать внимание на вопрос — который в международном праве так и остался до конца не выясненным, — когда и при каких обстоятельствах оккупационная держава имеет право вообще захватывать заложников, не говоря уже о том, чтобы убивать их (хотя подобные меры всегда были традицией воюющих держав!), но подобное соотношение заложников и жертв было явно чрезмерным.

Кроме того, Советский Союз предпринимал частые и успешные попытки сбросить на парашютах агентов и на территорию рейха, и на оккупированные зоны или в страны-союзники; например, 11 августа 1941 г., в Болгарию был сброшен советский полковник Радинов, который возглавил антифашистские партизанские отряды, сражающиеся в этом королевстве, сотрудничавшем на Балканах с рейхом. Радинов вскоре был захвачен и казнен, но это не уничтожило «Отечественный фронт», но придало ему новый импульс.

Постановление, содержащееся в приказе ОКБ от 16 сентября 1941 г., относящееся к «Коммунистическому оппозиционному движению на оккупированных областях»{67}, появилось задолго до того, как партизанская активность достигла своей наивысшей точки, что является явным доказательством тщетности всех подобных приказов: они только подливали масла в огонь. Этот приказ, касавшийся коммунистического оппозиционного движения, предназначался для оккупированных территорий на востоке и юго-востоке. Он содержал типичное обоснование Гитлера: «Нужно иметь в виду, что в коммунистических странах человеческая жизнь не имеет никакой ценности, и устрашающий эффект может быть достигнут только необычайной жестокостью». Кейтель стремился снизить упомянутое соотношение заложников, но Гитлер заново вставил свои собственные первоначальные данные, от пятидесяти до ста за одну немецкую жизнь. В соответствии с правилом, которое Кейтель принял для себя, он поставил на приказе свою подпись, но с предварительной формулировкой: «В настоящий момент фюрер приказал мне, что впредь...» и т. д. Ею начальник Верховного командования старался зафиксировать, что выходу подобного приказа предшествовали многочисленные дебаты.

В отличие от вышеупомянутого приказа, второй подобный приказ 1941 г., печально известный как «Мрак и туман», от 7-12 декабря 1941 г., предназначался для западных территорий, и прежде всего Франции, которые с военной и организационной точки зрения находились под военным командованием, подчинявшимся не ОКБ, а военному министерству, и главным образом — генерал-квартирмейстеру сухопутных сил. Во Франции тоже с началом войны с Советским Союзом весьма расширилась коммунистическая подрывная деятельность. Вся эта деятельность проводилась при активной поддержке Британии, которая сбрасывала диверсионные отряды во Францию, Бельгию, Голландию и Норвегию, преимущественно в самом близком сотрудничестве с правительствами оккупированных стран в изгнании и формировавшимися ими вооруженными подразделениями. Одним из их самых крупных успехов было убийство в мае 1942 г. помощника рейхспротектора Богемии и Моравии, а также главы Главного управления безопасности рейха генерала СС Райнхарда Гейдриха. Эта операция была совершена чешскими агентами, сброшенными в Богемии с британского самолета, из-за которой осенью 1942 г. вышел «Приказ о диверсантах».

Образ действий коммунистов во Франции виден по одному из их первых убийств — военного коменданта г. Нанта, подполковника Хотца. При этом они смогли убить талантливого офицера, который был особенно популярен среди местного населения, и таким образом причинили фактический вред оккупационным властям; во-вторых, был устранен офицер, способный лучше всех предотвратить расцвет их подпольного движения; и в-третьих, из-за тупости существовавшего оккупационного режима Гитлера можно было ожидать последующий за этим расстрел заложников, который вряд ли возымел бы какой-либо эффект на коммунистов, поскольку по старинному обычаю заложников всегда брали из числа самых известных граждан.

Убийство в Нанте было не единичным случаем. Согласно записям Кейтеля, написанным для своего защитника{68}, Гитлер требовал, чтобы они изменили свои методы борьбы с подобными нападениями, и не только на людей, но и на заводы, железные дороги, высоковольтные линии и т. д.: но смертные приговоры, сказал он, только порождают мучеников, и они должны выноситься только в тех случаях, которые могли быть расследованы без какой-либо тени сомнений. В противном случае все подозреваемые в делах, которые не могут быть выяснены сразу же, должны были быть немедленно переправлены в Германию после предварительного расследования военным судом; в терминологии Гитлера, они должны были быть переправлены через границу под «покровом темноты» (bei Nacht und Nebel){69}. Слушание должно было проходить в тайне, в особенности от ближайших родственников обвиняемого, в то время как сами дела должны рассматриваться в Германии.

Вокруг этого приказа велись ожесточенные дебаты. Кейтель и глава его юридического отдела выражали против него наиболее обоснованные возражения. Во время этих дебатов Гитлер упрекнул Кейтеля, что никто не может намекать, что он, Гитлер, не чистокровный революционер или что он не знает, как начинаются революции; поэтому кто еще лучше его знает, как их подавить? Кейтель в конце концов издал этот приказ с существенным предисловием, что это была «тщательно взвешенная и продуманная воля фюрера на то, что...» и т. п. Подобным заключением он намеревался зафиксировать, что выходу этого приказа предшествовали многочисленные дебаты, но воля фюрера осталась непоколебимой. Кейтель полагал, что, настаивая на предварительном рассмотрении свидетельств военным трибуналом и решении о слушаниях или отправке обвиняемых в Германию и инструкциях о том, что секретной полиции полагалось немедленно передавать дела заключенных в суд после их прибытия на конечный пункт в Германии, он создаст в этом приказе гарантии, достаточные для соблюдения правильных правовых процедур. Сам он сомневался, возымеет ли этот приказ в целом хоть какой-либо эффект. В действительности он вызвал серию дебатов и с французскими властями, и с германской комиссией по прекращению боевых действий во Франции, поскольку французы требовали извещать ближайших родственников, по крайней мере, в случае вынесения смертных приговоров. О том, что этот приказ дал секретной полиции благоприятную возможность переправлять в концлагеря огромное количество пленных, было Кейтелю неизвестно, пока он впервые не услышал об этом на Международном военном трибунале в Нюрнберге.

В своих записях о возникновении приказа «Мрак и туман» он поясняет: «Очевидно, что связь моего имени с этим приказом является серьезным обвинением против меня, несмотря на то что это очевидный случай приказа, отданного фюрером...»

А изменять условия применения подобных приказов не входило в обязанности начальника Верховного командования. Имей он власть требовать отчеты о принятых мерах, по крайней мере в первых подобных случаях, ему бы необходимо было предоставить право более широко вникать в методы секретной полиции и систему концлагерей, выходящее за пределы его действительных прав. Он предполагал, что приказы ОКБ будут выполняться буквально.

Методы, которыми Британия вела войну на континенте: стратегические воздушные налеты на немецкие города, выброски парашютистов-диверсантов, поддерживаемые диверсионными отрядами, включающими в себя участников вооруженных сил правительств в изгнании, а также крупные или небольшие разведки боем на французском и норвежском побережьях — вызывали новую резкую реакцию у Гитлера.

Одним из результатов этого был указ ОКБ, отданный 4 августа 1942 г., «о борьбе с отдельными парашютистами», подписанный Кейтелем, и «Приказ о диверсантах» от 18 октября 1942 г., подписанный самим Гитлером.

Указ ОКБ определял, что там, где находилась секретная полиция и органы службы безопасности, в рейхе и на оккупированных территориях, борьба с парашютистами была полностью возложена на них. Парашютисты, захваченные участниками вооруженных сил, должны были быть переданы службе безопасности; если же обнаруживалось, что пленными были вражеские военнослужащие, тогда их вновь необходимо было передать командованию ВВС. Гитлер нашел этот указ слишком невнятным{70}. После англо-канадской высадки в Дьеппе в августе 1942 г., чтобы разведкой боем определить возможности для последующих операций вторжения, сообщалось, что неприятель заковал в кандалы немецких военнопленных и что имеются предписания убить пленных, если они обнаружат, что при их отступлении пленные станут слишком обременительны для союзнических войск. Гнев Гитлера из-за этого был чрезвычайно силен: несмотря на жесткое сопротивление, в основном генерал-полковника Йодля, «Приказ о диверсантах» предписывал безоговорочное уничтожение всех членов диверсионных отрядов. Их необходимо было истреблять либо по ходу боя, либо при попытке к бегству, вне зависимости от того, были они вооружены или нет. Всех пленных должны были передавать службе безопасности там, где их задерживал патруль безопасности, а служба безопасности должна была передавать их вооруженным силам. Даже при добровольной сдаче диверсантов военным подразделениям нельзя было проявлять к ним никакого милосердия. Всем офицерам, нарушившим этот приказ, грозило серьезное наказание.

Это был удар по всем общепринятым военным традициям. Кейтель описывает, как он и Йодль намеревались воздерживаться от донесений по данному инциденту, чтобы спустить все это на тормозах. Однако Гитлер сам в общих чертах составил этот приказ. По ходу войны его необходимо было постоянно модернизировать. Например, приказом, датированным 30 июля 1944 г., Кейтель был вынужден специально запрещать применение «Приказа о диверсантах» для членов вражеских военных делегаций, работающих с партизанскими группами в юго-восточных и юго-западных военных регионах, соответственно на Балканах и в Италии{71}.

На начальных этапах этот приказ привел к трагическим последствиям: когда, например, ночью 20 ноября 1942 г. планер, летевший из Англии, разбился под Эгерзундом в Норвегии, вместе с буксировавшим его самолетом, бомбардировщиком «веллингтон», что стало причиной гибели нескольких членов экипажа, остальные же четырнадцать человек были захвачены в плен и по приказу командира 280-й пехотной дивизии были расстреляны в соответствии с «Приказом о диверсантах»{72}.

Еще более яростно Гитлер отреагировал на свержение фашистского правительства в Италии и переход ее законного правительства с королем Виктором-Эммануилом III и его премьер-министром, маршалом Бадольо, в лагерь союзников. Он постановил, чтобы с офицерами итальянских вооруженных сил, которые в соответствии с его приказом должны были быть интернированы, обращались как с «повстанцами», если они окажут вооруженное сопротивление, и расстреливали. Это стоило жизни генералу Антонио Гандину, командующему дивизией морской пехоты на греческом острове Кефалиния, и известному Кейтелю по его деловым отношениям с итальянцами, и его помощнику; оба пали под пулями германской расстрельной группы.

Повсюду картина была одна и та же. Гитлер бурно реагировал на любые предпринятые врагом меры, которые он не одобрял, и довольно часто эти методы были незаконного характера. Когда он приводил себя в такое возбужденное состояние, то было практически невозможно указывать ему на помехи объективного или логического характера. Часто проходили изнурительные дебаты, которые почти всегда заканчивались капитуляцией перед ним. Основной проблемой было следующее: война на востоке породила ужасающие по своей жестокости действия, она была нерегулируемой. Но для страны, которая так громогласно заявляла, что она является спасителем западной цивилизации, более всего подобало бы настаивать на более жестком сохранении традиционной дисциплины и воинской чести.

Там, где войска или их отдельные командиры спонтанно отвечали насилием, нормальным было бы их старшим начальникам, даже путем создания военных судов, определять, не был ли превышен масштаб репрессий. Гитлер же двигался в совершенно противоположном направлении: он делал нормой те акты жестокости, что при других обстоятельствах были бы случайными и при определенной обстановке извинительными, и ввел террор в распорядок дня. Еще раз вынуждены спросить, обязан ли был начальник военной канцелярии Гитлера соглашаться со всем этим. Безусловно, нет. Но Гитлер никогда бы не позволил своему фельдмаршалу, который был в столь многих отношениях так необходим ему, уйти. Несколько раз Кейтель требовал перевести его куда-нибудь в другое место, но каждый раз напрасно.

Чем более жестоко велась война, тем больше множились так называемые «жестокие приказы». Несколько обвинений, незаслуженно выдвинутых против Кейтеля, также проливают свет на его тяжелейшее положение начальника штаба Верховного командования.

Несмотря на все усилия обвиняющей стороны, уличить фельдмаршала в планировании или даже приказании убить двух французских генералов, генерала Вейгана и генерала Жиро, оказалось невозможно. В действительности дело Жиро — в 1942 г. этот генерал смог сбежать из крепости Кенигштайн около Дрездена — привлекло внимание подозрительного Гитлера к тому, что, по его мнению, было явными недостатками в системе содержания военнопленных{73}. На самом деле в этой области все еще наблюдались старые правовые нормы поведения. Среди документов защитника Кейтеля имеется информация об одном случае, когда мюнхенские руководители секретной государственной полиции жаловались на коменданта лагеря для военнопленных VII военного округа в Баварии; последний, генерал-майор фон Заур, обвинялся в препятствиях работе специального отделения секретной государственной полиции, работающей в лагере для военнопленных над выявлением коммунистов, евреев и интеллигенции среди советских пленных для «особого обращения с ними», другими словами, для их ликвидации.

Что касается военнопленных, то у ОКБ были только исключительно министерские и контролирующие функции. Кроме того, ВВС и флот содержали свои собственные лагеря. После бегства генерала Жиро рейхсфюрер СС Гитлер настаивал, чтобы системой военнопленных заведовали полицейские власти, требование невозможное по международному праву.

Ночью 25 марта 1944 г. из шталага{74} Люфт III под Саганом в Силезии, в котором находилось около двенадцати тысяч военнопленных, восемьдесят офицеров королевских ВВС предприняли попытку к бегству; в числе этих восьмидесяти человек были бельгийские, французские, греческие, норвежские, польские и чешские добровольцы, которые служили в королевских ВВС. Чтобы освободиться, они прорыли тоннель под колючей проволокой. Четырех из них схватили в самом тоннеле, в то время как остальным семидесяти шести удалось добраться до призрачной свободы. Троих из них так никогда и не удалось найти, в то время как пятнадцать человек были незамедлительно схвачены в последующей облаве и возвращены в лагерь, что, благодаря вмешательству Кейтеля, сохранило им жизнь. Другие восемь человек сразу же или вскоре после этого попали в руки к тайной государственной полиции, пятьдесят офицеров, схваченных в различных местах рейха, были расстреляны, — преступление, в котором в Нюрнберге обвиняли Кейтеля.

Однако дело обстояло так: в середине военного совещания в Берхтесгадене 25 марта 1944 г. рейхсфюрер СС пылко отрапортовал о побеге восьмидесяти британских офицеров ВВС из лагеря в Сагане. Реакция Гитлера была незамедлительной: беглецы должны быть возвращены полиции и, жестоко добавил он, расстреляны. Арестованных он распорядился передать Гиммлеру. Кейтель резко ответил, что это было бы нарушением Женевской конвенции; все военнопленные — как-никак военнослужащие, и, следовательно, с их традиционным кодексом чести попытка к бегству — в сущности, неписаный долг. Но, по словам Кейтеля, Гитлер упрямо настаивал на своем решении: «Гиммлер, не позвольте этим сбежавшим летчикам вновь уйти от ваших рук».

В этот раз фельдмаршал настоял на своем, но добился только того, чтобы пилоты, которые уже были арестованы и возвращены в лагерь, не были переданы верховному начальнику полиции рейха. Но для пятидесяти офицеров он не смог сделать ничего, и между 6 апреля и 18 мая 1944 г. они все были расстреляны.

После этого инцидента он сам вызвал ревизора ОКБ по делам военнопленных, генерал-майора фон Гравеница, и его предполагаемого преемника, полковника Адольфа Вестхофа, главу генерального управления ревизора, и обсудил с ними произошедшее. Оба офицера были глубоко потрясены подобными последствиями, поскольку они очень хорошо знали, что массовая казнь военнопленных за попытку бегства означает нарушение международного права, что может привести к непредсказуемым последствиям для их собственных военнопленных.

После войны, из допроса Вестхофа американским следователем, полковником Куртисом Л. Уильямсом, создавалось впечатление, что Кейтель на самом деле требовал, чтобы беглые офицеры были расстреляны. Но тщательный пересмотр свидетельских показаний и заявление в суде генерал-майора Вестхофа доказали невиновность Кейтеля в казни этих пятидесяти офицеров королевских ВВС, как и в предыдущем обвинении в планировании убийств Вейгана и Жиро. Также не удалось обвинить его и в том, что он приказывал клеймить советских пленных и готовился вести бактериологическую войну против Советского Союза.

Было и еще одно обвинение начальника штаба Верховного командования в том, что он рекомендовал применение самосуда к так называемым «пилотам-террористам» союзников и подготовил почву для проведения подобных приказов. История этого вопроса весьма показательна: с одной стороны, она проявляет очень трудное положение этого офицера в штабе фюрера и необходимость быть крайне осторожным в суждении о многих явно засвидетельствованных преступлениях Третьего рейха; с другой стороны — может служить примером действий основных фигурантов Кейтеля и Йодля, стремившихся организовать бумажную войну вокруг некоторых вопросов и вести эту войну до тех пор, пока не возникнет возможность закрыть весь этот вопрос и отправить его в архив, поскольку Гитлер либо забыл обо всем этом, либо стал интересоваться новыми проблемами{75}.

Впервые вопрос о «пилотах-террористах» возник у Гитлера в начале лета 1944 г. ввиду фактически полного превосходства в воздухе над рейхом эскадрилий бомбардировщиков и сопровождающих их истребителей дальнего действия союзников. Гитлер захотел оформить уже случавшиеся отдельные и спонтанные акты жестокости разъяренных местных жителей разбомбленных городов против летчиков союзников, которые были сбиты и попали в плен к германским войскам, в специальную и систематическую программу устрашения.

Предложение Гитлера весьма смутило Кейтеля и Йодля: служащие военно-воздушных сил противника были военными и только выполняли данные им приказы, совершая авианалеты на немецкие города или же пытаясь ослабить систему артерий военной индустрии Германии и транспортные сети пулеметными обстрелами с малой высоты. Разве служащие «зенитного полка» не несли ответственность за запуск самолетов-снарядов «Фау-1» на Лондон, как виновные в террористических действиях? И где конец этой войне?

Фельдмаршал Кейтель и генерал-полковник Йодль заявили, что понятие «пилот-террорист» прежде всего должно быть обозначено в свете международного права. Гитлер был возмущен. Тогда фельдмаршал предложил, что вначале странам противника необходимо предъявить ультиматум с предупреждением о последующих репрессиях. Возмущение Гитлера возросло еще больше; возможно, он вспомнил предложение Кейтеля, что они, по крайней мере, должны были послать Сталину ультиматум до того, как нападать на Советский Союз. Эти генералы, сказал он, слишком «непрактичны»; он хотел устрашать «терроризмом».

Теперь осталась одна надежда — увильнуть путем продолжения дебатов. В последующих длительных обсуждениях были предложены следующие процедуры:

1) военный суд для «пилотов-террористов»;

2) передача «пилотов-террористов» полиции;

3) передача «пилотов-террористов» на милость населения и для самосуда, как того желает партия и Гитлер.

Позднее фельдмаршала призвали к ответу за несколько сносок на полях различных документов: например, он записал: «Военный суд? Это не сработает». По его собственному мнению, только атаки с бреющего полета с несколькими попытками захода на цель могут по своей сути именоваться «террористическими атаками». Но в подобных случаях было только два выхода: либо атака удалась и пилот улетел, либо он был сбит и погиб. Фельдмаршал комментирует дальше: «Если позволить самосуд, то будет трудно установить руководящие принципы».

Начальник оперативного отдела ОКБ и обычно доминирующий главнокомандующий военно-воздушными силами рейхсмаршал Геринг были единодушны: они никогда не согласятся на самосуд. Но они были вынуждены бесконечно изворачиваться до тех пор, пока в итоге дело не было замято, и в данном случае фельдмаршал был согласен с подобной тактикой, хотя обычно он прилагал все усилия, чтобы соблюсти абсолютную честность в своих действиях.

Велись многословные дискуссии с участием рейхсминистра иностранных дел и начальника Главного управления безопасности рейха Кальтенбруннера; на этот счет была зафиксирована длительная переписка, датированная июлем 1944 г., между Кейтелем и начальником Генерального штаба ВВС Кортеном, в которой они пытаются определить прежде всего, что подразумевается под словами «пилот-террорист». В телеграмме от 15 июня 1944 г. адъютанту Геринга Кейтель вдается в подробности определения этой терминологии, говоря, что можно рассматривать для «особого обращения» (другими словами, о передаче службе безопасности и казни) только определенные случаи, которыми являются нападения на гражданское население, как на отдельного человека, так и на группу людей; стрельба по немецкому летчику, спускающемуся на парашюте; пулеметные атаки на пассажирские составы, гражданские больницы и полевые госпиталя, а также санитарные поезда{76}.

В своей телеграмме Кейтель просит согласия Herr Reichsmarschall с такими доводами и надеется, что последний найдет достаточно новых тем для обсуждения.

Защитник Кейтеля напрямую спросил его: «Отдавался ли когда-либо подобный приказ?» Кейтель ответил: «Никакого приказа по этому делу не отдавалось, и Гитлер больше никогда не возвращался к этому вопросу. Вскоре после этого он выехал на Восточный фронт, а затем, после 20 июля 1944 г., больше никто об этом деле не упоминал».

Этот приказ никогда не отдавался. Но только в одном ошибался Кейтель: по свидетельству в Нюрнберге майора Генерального штаба Герберта Бюхса, прикрепленного к начальнику военного оперативного штаба Йодлю, в марте 1945 г., этот вопрос был поднят еще раз, на совещании в бункере в Берлине, над которым уже нависла тень конца; Гитлер, после подстрекания главы партийной канцелярии Мартина Бормана, отдал Кальтенбруннеру приказ о том, что все «уже прибывшие экипажи бомбардировщиков» и все экипажи бомбардировщиков, «прибывающие» в дальнейшем, должны быть переданы военно-воздушными силами службе безопасности и ликвидированы ею».

После совещания у фюрера Бюхс бросился к Кейтелю и сказал: «Приказ фюрера просто бредовый». Кейтель ответил: «Это вполне может быть». Бюхс подчеркнул, что ВВС должны сохранить свой стяг незапятнанным и не должны выполнять этот приказ. Кейтель объяснил, что Гитлер сам подписывать подобные приказы не хочет, так что все это будет висеть на ОКБ: «Я должен быть дьяволом, который издает подобные приказы».

Позднее майору Бюхсу позвонил рейхсмаршал Геринг и спросил его: «Скажите мне, Гитлер теперь совсем с ума сошел?» Этот разговор закончился словами рейхсмаршала: «Это все настоящее безумие, этого нельзя делать». Кроме фельдмаршала Кейтеля, генерал Коллер, начальник оперативного штаба ВВС, также был против «приказа о линчевании», и он на самом деле никогда не был издан.

Борьба с подобными «специальными приказами», а также необходимость начинать бумажные войны, чтобы таким образом предотвратить или в какой-либо мере изменить полностью незаконные и бесчестные приказы, производила негативный эффект на офицеров, собранных вместе во имя Гитлера в секретной зоне I «Волчьего логова», чтобы руководить делами вооруженных сил, и этот эффект проявлялся все больше и больше, по мере того как инциденты следовали один за другим. Ко всему этому необходимо теперь добавить и осознание того, что обычная победа в традиционном старопрусском духе была теперь невозможна, как невозможно установить и нормальный мир путем переговоров и совещаний, и не только из-за характера и поведения Гитлера, но и из-за жестких требований союзников о безоговорочной капитуляции. Для высших офицеров, таких, как Кейтель, которые прошли через поражение 1918 г. и версальский мир, это была чрезвычайно драматическая ситуация.

Два самых высших офицера внутри этой зоны безопасности, фельдмаршал Кейтель и генерал-полковник Йодль, были ее пленниками, ежедневно подавляемые громадной бюрократической машиной по ведению войны 80 миллионами немцев с многомиллионной армией солдат, письменной работой и многочасовыми «военными совещаниями», которые сами по себе были миниатюрными съездами нацистской партии, наполненными речами фюрера. Они постоянно были перегружены работой, как директора огромного индустриального гиганта, и постоянно подвергались экстраординарным способностям Гитлера пробуждать в людях ложные надежды и вселять в них «веру» в него. Но по мере приближения поражения и углубления кризиса они были в такой же степени подвержены тягостному чувству, что и другие офицеры.

Поведение Кейтеля в главном не изменилось ни на йоту. Он считал своим долгом публично выказывать свое согласие с прямыми приказами фюрера, вне зависимости от того, предшествовали ли им горькие или даже оскорбительные обмены, но это — прежде всего «приказы фюрера», а он был только «усилителем» стремлений Гитлера. Все это стало причиной его экстраординарной непопулярности среди Генерального штаба; после войны он не смог найти себе защитников среди последних, бывших товарищей, которые теперь проклинали его имя и называли его всем, чем угодно, от «Да-Кейтель» до «кивающего осла». Оданко никто не пытался сбросить Кейтеля и занять его должность самому. С другой стороны, и Гитлер так никогда и не смог полностью преодолеть некоторый недостаток доверия к Кейтелю.

* * *

Когда в гостевом, так называемом чайном, домике штаб-квартиры «Волчье логово» чуть позднее 12.30 утра 20 июля, во время полуденного совещания, взорвалась бомба с часовым механизмом, последний бастион, который Кейтель еще пытался удержать, был окончательно разрушен. Генерал-полковник Йодль, которому взрывом повредило голову, описывал, как фельдмаршал Кейтель (тоже получивший легкое ранение) осторожно и заботливо помогал фюреру, которого только слегка поцарапало, выйти из разрушенного домика. Если кто-то и полагал, что между Кейтелем и Гитлером были весьма прохладные отношения, то для него это должна была быть странная сцена. По свидетельским показаниям одного из стенографистов рейхстага, прикрепленного к штаб-квартире фюрера, Гитлер впоследствии лично сообщил, что только после этого он осознал, что Кейтель все-таки был «надежным».

Бомба была подложена полковником графом Клаусом фон Штауффенбергом, штабным офицером, потерявшим глаз в бою танковой дивизии в Тунисе. Это Кейтель впервые познакомил его с Гитлером на совещании по вопросам резервов. По свидетельствам, после первой встречи со Штауффенбергом Гитлер спросил, кто такой этот одноглазый полковник: он нашел Штауффенберга зловещим.

Кейтель был не способен проникнуть в тот мир, в котором жил и действовал этот доведенный до отчаяния революционер-аристократ. Впоследствии он отметил в нем единственное качество, которое его поразило — «фанатизм». Вероятность того, что среди офицеров мог возникнуть мятеж, мятеж, в котором аристократы исполняли ведущие роли, была для Кейтеля непостижимой.

В начале 1943 г. Кейтелю сообщили о деле Остера; оно было связано с его собственными департаментами. Генерал-майор Ганс Остер, глава центрального отдела подразделения внешней военной разведки ОКБ, был обвинен в том, что неоправданно приписывал людей к резервистам, а также косвенно в преступлениях с обращением валюты. Но в действительности он был виновен гораздо больше: он был начальником штаба тайного заговора против Гитлера, который так никогда и не осуществился. Как и Штауффенберг, Остер был революционером душой и телом, но так же, как и Шульце-Бойзен из «Rote Kapelle»{77}, был себе на уме. Он верил, что любые средства оправданны, если они приведут к свержению Гитлера, поскольку полагал, что Гитлер являлся разрушителем нации. Политические цели Остера и Шульце-Бойзена диаметрально отличались друг от друга, но, как последний совершенно не колебался, снабжая большевиков военными разведданными, Остер так же без колебаний сообщил своим друзьям на западе, например, дату вторжения Гитлера во Францию и Нидерланды, еще до действительных событий.

Тем не менее, фельдмаршал, разбираясь в этом деле, решил, что проблема, по всей видимости, появилась из неправильно понятых различного рода неизбежных дел, которые обязана была вести их разведывательная служба. Когда же начальник военной юридической службы сообщил Кейтелю по ходу дела, что адмирал Канарис, глава управления внешней разведки, виновен не менее чем в государственной измене, Кейтель резко высказал ему: как только он посмел предположить, что кто-то из начальников департамента ОКБ может быть виновен в государственной измене. Он пригрозил этому несчастному офицеру военным трибуналом, и заявление было поспешно отозвано; Остер же был без шума отправлен на пенсию{78}.

Даже когда адмирал Канарис был арестован после взрыва бомбы 20 июля и брошен в концлагерь, фельдмаршал отказывался верить, что он все-таки был виновен, и оказал семье адмирала финансовую поддержку. Точно так же он отказывался верить во все обвинения против генерала Томаса, главу подразделения военной экономики, который был арестован в то же самое время. Его неверие вдохновляла не ведомственная гордыня; Кейтель был довольно наивным офицером, чтобы поверить в то, что те, кого он знал все последние годы, могли бы вести двойную игру.

20 июля, после обеда, генерал-полковник Фромм, начальник Штауффенберга, позвонил Кейтелю из Берлина, чтобы спросить, правда ли то, что Гитлер погиб. Кейтель ответил отрицательно: то, что было совершено покушение на фюрера, — это правда, но он был только слегка ранен. И также спросил, где находился начальник штаба Фромма, полковник Штауффенберг. У него уже возник зародыш подозрений.

Генерал-полковник Фромм, его давнишний недруг, был высшей фигурой в организационной схеме вооруженных сил после Кейтеля. В этот же день, во второй его половине, он был снят со своей должности, чего никак не ожидал, в особенности потому, что первоначально был арестован заговорщиками на Бендлерштрассе; его преемником стал рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Кейтель проиграл последнюю крупную битву за контроль над армией и вооруженными силами. Он всегда весьма серьезно верил, что он должен держаться, чтобы помешать СС прийти к власти, но произошло как раз именно это. Кейтель неоднократно и упорно повторял в своих записях для своего защитника один важный момент: ему никогда и на ум не приходило действовать так, как это делали заговорщики. Для него слова Гинденбурга всегда были эмблемой на его стяге: «Верность — это показатель чести». И в Нюрнберге, в свой бедственный час, эти слова были вдвойне важны для него.

Вот почему в то время, пока фюрер приветствовал в «Волчьем логове» Муссолини, Кейтель рьяно приступил к опровержению всех тех приказов coup d’etat{79}, которые позднее, в конце этого вечера, достигли командующих военными округами. Можно сказать, что этот coup d’etat осуществлялся по телефону и телеграфу; и точно так же этот coup d’etat был по телефону раздавлен. На протяжении нескольких часов этого вечера Кейтель вновь отдавал приказы, впервые после службы в Бремене, и эти часы определили судьбу Германии.

* * *

После покушения на Гитлера фельдмаршал Кейтель написал свое первое завещание, датированное августом 1944 г. В нем он полагает, что Хельмшерод, его главное поместье, должно перейти к его старшему сыну; а также он упоминает 20 тыс. фунтов{80}, подаренных Гитлером на его шестидесятилетие, сумму, которую он положил целиком в свой банк в Берлине.

В своих воспоминаниях Кейтель описывает конец Третьего рейха. В заключительной их главе обращает на себя внимание, как мало обсуждались какие-либо оставшиеся конкретные военные надежды; и не было уже никакой надежды на дипломатическое решение. На своем посту фельдмаршал до самого последнего момента пытался удержать фигуру Гитлера как верховного лидера рейха, несмотря на то что сам Гитлер уже решил умереть в битве за Берлин и больше не интересовался дипломатией. Фельдмаршал, скорее всего, полагал, что теперь только один человек способен закончить эту войну, и этим человеком был сам Гитлер: если фюрер уйдет, то рейх может погибнуть в анархии. О том, что, совершив самоубийство, Гитлер мог ускользнуть от своей последней ответственности, он никогда и не думал. Из-за его озабоченности ввиду предстоящего всеобщего краха закона и порядка, если произойдет наихудшее, он очень сильно переживал из-за потери контакта с бункером фюрера, находящимся под рейхсканцелярией в Берлине, даже во время опасного перелета ОКБ в Мекленбург; для него было ужасным ударом, когда он узнал, что он больше не сможет вылететь в Берлин.

С другой стороны, эта финальная сцена пробудила истинного солдата, который спал внутри него. Стрелки часов остановились на полуночи, и так мало осталось тех, кем можно было командовать, но фельдмаршал выехал на фронт, руководил, отдавал приказы, отзывал командующих, которые, казалось, потеряли голову в этом сражении, и пытался сделать все возможное, чтобы добиться освобождения Берлина. Он отказывался видеть, как мал был боевой дух восточных армий, беспрерывно ведущих ужасные сражения на протяжении почти четырех лет, как возрос их явный страх перед русскими с их неописуемой силой разрушения, полчищами танков и артиллерии. Стремительность 1940-го и 1942 гг. давно уже была исчерпана, а воля к сопротивлению — тем более. Одних строгих приказов теперь уже было недостаточно; только новые эскадрильи самолетов и свежие танковые дивизии с полными топливными баками и полным боекомплектом могли еще хоть чего-то добиться. Но этого фельдмаршал предоставить не мог, потому что этого не было.

Затем его долгий кошмар как будто завершился: пришли новости о смерти Гитлера. Он понял, что война должна быть закончена.

Безусловно, фельдмаршал стал уже совсем другим человеком, когда две недели спустя после смерти Гитлера был взят в плен как военнопленный; но даже и в качестве «военного преступника» в Нюрнберге он не пытался спасти свою собственную шкуру, а только искупить вину за действия германских вооруженных сил.

В Нюрнберге, на Международном военном трибунале, несмотря на физическую потерю свободы в качестве обвиняемого и довольно трудные условия тюремной жизни, фельдмаршал в конце концов вновь стал свободной личностью, после стольких лет службы офицером, зависимым от человека, которого он считал столь глубоко деспотичным. То, что его признают виновным, вне зависимости от того, что он выскажет в свою защиту, он понял сразу же, как только взглянул на обвинительный акт, который был передан ему 19 октября 1945 г. Весь мир восстал против него, против Германии, после пяти с половиной лет страшной войны с ужасающими преступлениями против всех естественных законов. Он больше не заботился о торговле за свою шкуру; главной его целью было отстоять свою честь, и не только свою собственную личную честь: он полагал своим долгом защитить честь всех германских войск, потому что он был слишком искренен, чтобы не признаться самому себе, что он часто недостаточно высказывался в защиту традиционного понятия прусской воинской чести; к тому же он хотел сделать свой собственный вклад в установление исторической справедливости. Только это, и ничего более, было его стремлением в Нюрнберге.

1 октября 1946 г. Международный военный трибунал признал его виновным по всем четырем пунктам обвинительного акта: тайный заговор для ведения военной агрессии; ведение военной агрессии; военные преступления, преступления против человечества. Он был приговорен к смерти через повешение, и этот приговор был приведен в исполнение 16 октября 1946 г.

Примечания

2: Кризис Бломберга–Фрича, 1938 г.

Генерал-полковник Вильгельм Хейе (1869-1946) — начальник управления армии Reichswehr (Heeresleitung) с 1926-го по 1930 г.

Генерал-полковник Вильгельм Адам (1877-1949) — начальник войскового управления с 1930-го по 1933 г., в чине генерал-лейтенанта; с 1935-го по 1938 г. — комендант Военной академии.

Подполковник Генерального штаба (позднее генерал-полковник) Курт Цейтцлер из департамента национальной безопасности — начальник Генерального штаба сухопутных сил с сентября 1942-го по июнь 1944 г.; освобожден от своей должности 20 июля 1944 г.

Подробности о ссоре Кейтеля и Бека до настоящего времени не обнаружены. Все, что известно, — это меморандум Бека Верховному командованию вооруженных сил, датированный 9 декабря 1935 г. («главнокомандующий армией и его ближайший советник»).

Генерал Гальдер — в это время генерал-лейтенант и командующий 7-й пехотной дивизией. Ему было вверено управление маневрами вооруженных сил, и он был назначен на должность главного квартирмейстера II при Генеральном штабе осенью 1937 г.

Появление группы военных корреспондентов на этих маневрах объясняется тем фактом, что впервые были собраны эти подразделения, позднее ставшие известными как Propaganda-Kompanien.

Генерал-лейтенант Эрик Гепнер — начальник штаба Рундштедта, позднее главнокомандующий 4-й танковой армией; в январе 1942 г. был уволен из армии Гитлером за «неповиновение». Был замешан в заговоре 20 июля 1944 г.; приговорен к смерти 8 августа 1944 г. и повешен.

Генерал-полковник Герд фон Рундштедт (1875-1953) — главнокомандующий первой группой армий.

Генерал-майор Осима — японский военный атташе в Берлине и позднее японский посол; был сторонником японской армии, которая стремилась к военному соглашению с Германией.

Генерал Ганс фон Сект (1866-1936) — с 1922-го по 1936 г. начальник управления армии; в 1933 г. находился с визитом в Китае, а затем еще раз с 1934-го по 1935 г., достигнув звания «советника президента Чан Кайши по общим вопросам».

Маршал Чан Кайши — президент Китая с 1929-го по 1949 г.

Генерал Александр фон Фалькенхаузен — германский военный советник, в 1938 г. был отозван из Китая; с 1940-го по 1944 г. — военачальник в Бельгии и Северной Франции.

Лутц, граф Шверин фон Крозиг — рейхсминистр финансов с 1932-го по 1945 г.; Кунг Занши — китайский министр финансов.

Деятельность германских военных советников при Чан Кайши в Китае не заканчивалась вплоть до 1938 г.

Фельдмаршал Кейтель совершенно не упоминает совещание Гитлера с главнокомандующими родов войск и рейхсминистром иностранных дел 5 ноября 1937 г., на котором Гитлер, согласно протоколу встречи, который вел Хоссбах, подробно остановился на возможности развязывания войны.

Майор Георг фон дер Декен был убит в бою в звании полковника в 1945 г. Генерал (в отставке) Эрик Людендорф — главный генерал-квартирмейстер Генерального штаба армии в Первую мировую войну, с 1916-го по 1918 г.; его государственные похороны состоялись 24 декабря 1937 г. в Мюнхене. Фон Бломберг был повышен до звания генерал-фельдмаршала 20 апреля 1936 г. Свадьба Бломберга состоялась 12 января 1938 г.

Начальник полиции Берлина, генерал СА и кавалерийский капитан (в отставке) граф Вольф-Хейнрих фон Хельдорф (1896 — 1944), вероятнее всего, впервые встретился с Кейтелем 23 января 1938 г.; Бломберг вернулся из Эберсвальде в Берлин 24 января 1938 г., в день, когда начался кризис Бломберга — Фрича. Встреча Бломберга с Кейтелем произошла 26 января 1938 г.

Йодль записал в своем дневнике: «26 января. 12.00, Генерал Кейтель дал мне свое честное слово в том, что генерал-фельдмаршал был свергнут». В своей версии Кейтель склоняется к утверждению капитана Фрица Видемана (который во время этого кризиса был личным адъютантом Гитлера), что в 1938 г. Геринг стремился стать Верховным командующим вооруженными силами, с тем чтобы в действительности стать «вторым человеком» в государстве.

Первая встреча Кейтеля с Гитлером во время этого кризиса должна была состояться 26 января.

Ялмар Шахт (которого Кейтель незаслуженно приписывает в своей рукописи к «министрам финансов», в то время как он был президентом Рейхсбанка) занимал эту должность с 1933-го по 1939 г.; а с 1934-го по 1937 г. был, сверх того, рейхсминистром экономики. Совершено ясно, что в то время имя Кейтеля для Гитлера ничего не значило, поскольку, по словам Хоссбаха, он заявил, что хотел бы поговорить с этим «генералом фон Кейтелем».

Мемуары Хоссбаха ничего не говорят о какой-либо враждебности по отношению к Кейтелю за время его службы адъютантом фюрера. Кейтель же, со своей стороны, не без оснований считал, что Хоссбах был решительным человеком и продолжателем политики Бека, который как-то умудрился занять прочное положение на стороне Гитлера.

Франц Гюртнер (1881-1941) — рейхсминистр юстиции с 1932 г. при кабинете министров фон Папена, Шлейхера и Гитлера. Документ, который Гитлер показывал Кейтелю, мог быть только юридическим заключением Гюртнера по делу Фрича, которое было состряпано властями тайной государственной полиции. По настоянию полковника Хоссбаха, встреча Гитлера и генерал-полковника фон Фрича состоялась не раньше вечера 26 января 1938 г.

Версия Гитлера о «признании Фрича», которую он изложил Кейтелю, неверна.

Есть свидетельства, что Кейтель предполагал вероятность того, что против руководящих органов вооруженных сил велась интрига; Йодль в своем дневнике отмечает 3 февраля замечания, сделанные Шахтом, что все это, совершенно очевидно, было интригой СС, нацеленной против командования вооруженных сил. Но Йодль никаких выводов из этого не сделал.

Кейтель сначала упоминает, что фон Браухич был командующим «танковой группой, сформированной в Лейпциге»; точнее, это была «4-я группа армий».

Д-р Ганс Генрих Ламмерс — министр и глава рейхсканцелярии с 1933 г., рейхсминистр без портфеля.

Значительные перестановки в кабинете министров, сопровождающие этот кризис, возвели Иоахима фон Риббентропа на пост министра иностранных дел Германии вместо барона фон Нейрата, в то время как последний был назначен председателем чисто бумажной организации, Тайного совета кабинета министров, который так никогда и не собирался.

Меморандум, переданный Кейтелю Бломбергом, мог быть составлен только генерал-лейтенантом фон Манштейном.

Райнхард Гейдрих, лейтенант флота в отставке, — глава службы безопасности рейха и начальник Главного управления по безопасности рейха с 1939-го до 1943 г., когда он был убит.

По этому поводу Кейтель замечает, что никто не жаждал заменить его на должности начальника ОКБ. Вице-адмирал Леопольд Бюркнер отмечал, что он «ни разу за всю войну не встретил ни одного офицера, который бы по собственному желанию был бы готов занять трудную должность начальника ОКБ».

Генерал-фельдмаршал Мильх свидетельствовал в Нюрнберге, что Бломберг был единственным из высших военнослужащих, способным противостоять Гитлеру, что он и делал довольно часто: «Впоследствии люди в окружении Гитлера уже были не способны к подобному сопротивлению. Они были слишком слабы для этого. И вероятно, поэтому он выбирал их».

3. 1938-1940: от Австрии до конца французской кампании.

Фридрих Хоссбах — одновременно начальник центрального управления Генерального штаба армии и адъютант от вооруженных сил при фюрере.

Адмирал Карл Дёниц (р. 1892) — произведен в гросс-адмиралы и назначен главнокомандующим военно-морским флотом Германии в январе 1943 г., заняв место гросс-адмирала Редера.

В действительности в Военном министерстве произошло несколько кадровых перестановок: начальник управления кадров сухопутных сил, генерал фон Швельдер, главный квартирмейстер Генерального штаба сухопутных сил, генерал-лейтенант фон Манштейн и адъютант от вооруженных сил полковник Хоссбах — все были сняты со своих должностей. Также были уволены три командующих генерала — фон Лееб, фон Клейст и фон Крессенштейн. Это офицеры, которые были не склонны идти навстречу требованиям Гитлера (что совпадало с мнением Браухича) более тесно сблизить вооруженные силы с доктринами национал-социализма.

Брат Кейтеля, генерал-майор Бодевин Кейтель, — начальник управления кадров сухопутных сил с 1938-го по 1942 г. Мнение Кейтеля об итогах судебного разбирательства над Фричем и роли в нем Геринга весьма однобоко; оправдание Фрича является заслугой в основном его адвоката, графа фон дер Гольца. Кейтель так до 1946 г. и не понял, что Гитлер сам был одним из первых, кто развернул эту грязную кампанию против Фрича. Требования о реабилитации Фрича, выдвинутые совместно генералом Беком, адмиралом Канарисом и полковником Хоссбахом, были следующими: полная и публичная реабилитация Фрича; объявление о причинах его изначального увольнения и проверка руководства СС и штабов секретной государственной полиции; Гиммлер, Гейдрих, д-р Бест и несколько других офицеров должны быть уволены.

Описание Кейтелем деятельности генерала Бека не верно. Для Кейтеля было непостижимо, чтобы солдат, находившийся на ответственной должности, сознательно выражал сопротивление своему начальнику. В 1938 г. Бек записал свою точку зрения: «Солдат, занимающий высокую должность, лишится положения и будет не в состоянии осознать свой долг, если в такие времена, как сейчас, он рассматривает свои обязанности и функции только с ограниченной точки зрения военной роли, которую он должен играть; особенно при обстоятельствах, требующих необычных методов...» Что касается полковника Хоссбаха, он был не так уж «глубоко озлоблен» (см. мемуары Кейтеля), а скорее серьезно озабочен развитием ситуации; Кейтель настаивал на его устранении из окружения Гитлера, как опасного приверженца идей Бека.

Упоминание Кейтелем о «потере» Браухича подразумевает под собой уход последнего по его же собственному желанию с должности главнокомандующего сухопутными силами во время кризиса в битве за Москву 19 декабря 1941 г. Гитлер тогда сам стал главнокомандующим сухопутными силами.

Курт Эдлер фон Шушниг (р. 1897) — федеральный канцлер с 1943-го по 1938 г.

Генерал фон Рейхенау — главнокомандующий 4-й группой армий (Лейпциг).

Генерал военно-воздушных сил Гуго Шперле командовал легионом «Кондор» в Испании и был выбран на должность главнокомандующего 3-й воздушной группой (Мюнхен).

Гвидо Шмид — министр иностранных дел Австрии с 1936 г.

Генерал-лейтенант Макс фон Вибан — начальник формировавшегося оперативного штаба ОКБ с февраля по апрель 1938 г.

Генерал Федор фон Бок — главнокомандующий 8-й армией, которая вошла в Австрию.

На данный момент о «телефонных переговорах» Гитлера и Муссолини ничего не известно; 13 марта Гитлер из Линца послал Муссолини телеграмму: «Дуче, я никогда тебя не забуду за это. Адольф Гитлер».

Артур Зейсс-Инкварт — федеральный канцлер Австрии в течение всего двух дней, с 11 по 13 марта 1938 г., до объединения. С 1940-го по 1945 г. — рейхсуполномоченный в Нидерландах.

Фридрих, граф фон дер Шуленбург (1865-1939) — бывший артиллерийский генерал и член национал-социалистической партии с почетным рангом в СС.

Генерал-полковник барон фон Фрич был оправдан 13 марта 1938 г. По словам Канариса, Кейтель писал, что он всегда был «загадкой и тайной за семью печатями». В этом случае подозрение Кейтеля было неоправданным; свидетель обвинения был казнен без судебного разбирательства.

5 мая 1938 г. генерал Бек по своей собственной инициативе написал меморандум «Размышления о военном и политическом положении Германии». Ввиду позиции Британии Бек придерживался мнения, что развитие чешских событий в результате, весьма вероятно, приведет к политическому альянсу против Германии; он предупреждал против воинственных дей ствий и особо выделял, что Германия никогда не победит в европейской войне. Исходный черновик этого меморандума 1937 г. был передан генерал-лейтенанту фон Манштейну и заново был вынесен на обсуждение главнокомандующим сухопутными силами 7 марта 1938 г.

Д-ру Фритцу Тодту, генерал-майору военно-воздушных сил и генерал-инспектору дорожного строительства Германии, в 1938 г. было поручено строительство Западного вала; в 1940 г. он стал рейхсминистром по вооружению и снабжению. Генерал-инженер Ферстер был ответственен за строительство фортификаций, а не за Генеральный штаб.

Хронология Кейтеля здесь несколько неверна. Бек сам огласил свой меморандум от 16 июля 1938 г. в присутствии Браухича в начале августа. В июле Бек пытался устно убедить Браухича в опасности «СС– и бандитократии». Поэтому все это относится не к данному меморандуму от 5 мая 1938 г., а к третьему меморандуму Бека; ему предшествовал меморандум от 3 июня 1938 г., в котором он совершенно ясно высказывает мнение, что, даже если бы чешская кампания была бы успешной, Германия все равно проиграла бы более крупную войну, и он жестко высказывается против существующей «анархии» в руководстве вооруженными силами. 18 августа 1938 г. Бек попросил главнокомандующего сухопутными силами помочь ему в исполнении обязанностей начальника Генерального штаба. 27-го он передает полномочия своему преемнику генералу Гальдеру. Его окончательный уход из армии произошел 3 октября 1938 г. Несмотря на категорический отказ фюрера предоставить Беку какую-либо другую должность, Бек был назначен командующим 3-й группой армий до его окончательного увольнения. Для этой горькой тирады Кейтеля были две возможные причины: первая заключалась в том, что, по мнению Кейтеля, Бек отказывался серьезно принимать те планы, которые Кейтель и Йодль разработали для реформирования «командной структуры»; а вторая, что Бек был способен к спокойной и взвешенной критике, что для самого Кейтеля, как он часто замечал, было весьма затруднительно. Бек, безусловно, не имел никаких «общих дел» с врагами Германии. Бек записал, что понятия «революция» и «мятеж» не должны иметь место в словаре немецкого солдата, но в противоположность Кейтелю он считал, что неотъемлемой частью солдатского долга было интересоваться политикой.

Встречный визит британского премьер министра, сэра Невиля Чемберлена, проходил в Бергхофе 15 сентября 1938 г.

Генерал-лейтенант Карл Генрих фон Штюльпнагель действовал как главный квартирмейстер под началом Гальдера. Как близкий друг Бека, он уже тогда был посвящен в секретные планы не позволить Гитлеру начать новую войну.

Упомянутые мюнхенские переговоры состоялись 29 сентября 1938 г.

Эдуард Даладье — французский премьер-министр; Андре Франсуа-Понсе — французский посол в Берлине. Чехословакия — не представленная на этих мюнхенских переговорах — была вынуждена согласиться с передачей судетских земель 30 сентября.

Генерал Риттер фон Лееб был снят с должности главнокомандующего 2-й группой армий во время кризиса Фрича. Генерал Адам сам попросил освободить его от занимаемой должности. К этому моменту он уже был уволен из войскового управления из-за его негативного отношения к национал-социализму.

Генерал Эрвин фон Вицлебен (1881 — 1944) командовал 3-м армейским корпусом в Берлине; в октябре сменил Адама на посту главнокомандующего 2-й группой армий; он был глубоко вовлечен в сентябрьский кризис и в планы государственного переворота. Был повешен после заговора против Гитлера в 1944 г.

В директиве ОКБ «Директива о развертывании и сражении», упоминаемая Кейтелем, является ссылкой на «Директиву для вооруженных сил 1939 — 1940». Часть II устанавливает целью готовности на 1 сентября 1939 г. уничтожить «оборонительный потенциал Польши», если отношения с Польшей станут еще хуже. Другими словами, это весьма наступательная «оборонительная цель».

Полковник Рудольф Туссен — командир армии в округе Богемия и Моравия с 1944-го по 1945 г.

Эмиль Гаха (1872 — 1945) — президент Республики Чехословакия с 1938-го по 1939 г.; с 1939-го по 1945 г. — председатель правительства протектората Богемии и Моравии.

Иоахим фон Риббентроп — министр иностранных дел Германии с 1938-го по 1945 г. Упоминание об округе Витковица следует толковать следующим образом: во время кризиса в Судетах 1938 г. Польша аннексировала район Ользы.

«Независимое государство Словакии» объявило о своей независимости от Чехословацкой федерации и приняло покровительство рейха; Йозеф Тисо стал премьер-министром; Фердинанд Дурчанский — министром иностранных дел и представителем премьер-министра; Войтеч Тука — министром внутренних дел.

Маршал Йозеф Пилсудский (1867 — 1935) руководил дипломатией Польши с 1926 г. Полковник Йозеф Бек (1894 — 1944) — министр иностранных дел Польши с 1932-го по 1939 г.

Генерал Йоганнес Бласковиц — главнокомандующий 8-й армией в группе армий «Юг» Рундштедта.

О том, просил ли Гитлер военного вмешательства Сталина, до настоящего момента так и не известно. Красная армия начала свое вторжение в Восточную Польшу 17 сентября 1939 г., чтобы таким образом, по официальным заявлениям Советского Союза, защитить западные границы СССР.

Никаких документов касательно первой попытки Кейтеля уйти в отставку после войны так и не обнаружилось; вероятнее всего, они были уничтожены вместе с личными бумагами Гитлера в 1945 г. О повторных попытках Кейтеля отправиться на фронт свидетельствует не только генерал-полковник Йодль, но и другие.

Падение дисциплины в немецких войсках подтверждается особыми распоряжениями в ноябре 1939-го и в апреле 1940-го.

То, что Кейтель настаивает на авторстве Гитлера этого тактического плана нападения на Францию, является более чем подтвержденным фактом. Последний — в соответствии со своими идеями — разработал план сосредоточения в центре фронта 2-й танковой наступательной группы с основным направлением удара через Седан и Арденны; этот план принял свою окончательную форму только в набросках генерал-лейтенанта фон Манштейна, тогда начальника штаба группы армий «А» (у Кейтеля: группа армий «Центр»). Гитлер, вероятно, взял на себя выполнение этого плана и, по-видимому, начал считать его своим. Генерал танковых войск Гейнц Гудериан командовал 19-м армейским корпусом; генерал Пауль фон Клейст был главнокомандующим «танковой группой», подчиненной группе армий «А».

Видкун Квислинг возглавлял правительство Норвегии во время оккупации; также был рейхскомиссаром. Кейтель преувеличивает роль военно-морского флота в этой операции; Генеральный штаб сухопутных сил не был вовлечен в эту операцию, но она не могла быть проведена без участия штаба военно-воздушных сил.

Йозеф Тербовен (1898 — 1945), бывший банковский служащий, стал гаулейтером Эссена; с 1940-го по 1945 г. был рейхскомиссаром Норвегии и в 1945 г. совершил самоубийство.

Описание Кейтеля относится к миссии дипломатического курьера капитана Кивеца к королеве Нидерландов. Кивец не был арестован; голландское правительство отказало ему во въезде в страну. Барон Адольф фон Штеенграхт был заместителем министра иностранных дел Германии с 1943-го по 1945 г.

Адмирал Канарис в этом случае «предателем» не был, хотя ему, возможно, и было известно, что полковник Остер передает информацию голландскому военному атташе в Берлине. Начальник голландской службы разведки не верил, что подобные предупреждения были правдивыми, поскольку он считал, что ни один немецкий штабной офицер не способен предать свою страну подобным образом.

Маршал Анри-Филипп Петен был в то время премьер-министром Франции и главой нового французского правительства в Виши.

4. Прелюдия к нападению на Россию, 1940—1941 гг.

Маршал Грациани — итальянский главнокомандующий в Ливии, преемник маршала Итало Бальбо, был сбит из итальянского же зенитного орудия. Инсбрукские переговоры проходили 14 и 15 ноября 1940 г.

Полковник барон фон Функ командовал 5-й легкой пехотной дивизией; покинул Ливию 15 января 1941 г. после того, как его дивизия была откомандирована для действий в Северной Африке в качестве «сил блокировки».

Местонахождение этого наиболее важного меморандума неизвестно. Можно предположить, что он сгорел либо с личными бумагами Гитлера, либо с документами оперативного штаба ОКВ. Его версию, приведенную здесь, можно сравнить с заявлением Кейтеля в Нюрнберге: «Тогда, как коротко упоминает здесь министр иностранных дел, я лично написал меморандум, содержащий мои мысли на тему, о которой я хотел бы поговорить, независимо от занимающихся этим в Генеральном штабе и операционном штабе вооруженных сил, и хотел представить этот меморандум Гитлеру. Я выбрал этот способ потому, что, как правило, в споре с Гитлером невозможно было сказать и двух предложений; он предвосхищал слова любого».

Молотов посетил Берлин 12 — 13 ноября 1940 г. Кейтель упоминает чистку Сталина его военной «элиты», ссылаясь на казнь в июле 1937 г. маршала Тухачевского и нескольких других высших генералов, которые в большинстве принимали участие в сотрудничестве с немецким рейхсвером и попали под последующую чистку Сталиным офицерского корпуса Красной армии.

Первая встреча фюрера с Петеном, а затем с генералом Франко произошла в октябре 1940 г. (у Кейтеля: «в начале сентября»). Пьер Лаваль был в то время премьер-министром Франции. Франко и Гитлер встретились 23 октября 1940 г. в Андае (у Кейтеля: «(Андехнель?)»), на испанской границе.

Письмо Муссолини к фюреру с объявлением его планов нападения на Грецию дошло до фюрера 25 октября 1940 г., в Ивуаре, южнее Намюра. Инициатором этого плана был не министр иностранных дел Италии граф Чиано, а сам Муссолини. Гитлер в своей ныне хорошо известной застольной беседе в бункере в Берлине в 1945 г. даже сказал, что этот «выход на бис» Муссолини в Греции стал той самой причиной, по которой он, Гитлер, проиграл войну: это было началом конца.

Кейтель ссылается на «Венский арбитраж» по вопросу соглашения об установлении границ между Венгрией и Румынией, состоявшийся 30 августа 1940 г. Румынским королем, отправленным в изгнание, был король Карол II, который 6 сентября 1940 г., отрекся в пользу своего сына Михая. Новым главой государства был генерал Ион Антонеску, начальник Генерального штаба, который был назначен «кондукатуролом» (главой государства) двумя днями ранее и сохранял свою должность при короле Михае до 23 августа 1944 г. Король Борис III (король Болгарии с 1894-го по 1943 г.) был зятем итальянского короля Виктора-Эммануила III.

25 марта 1941 г. Югославия присоединилась к пакту оси, и премьер-министр Югославии Цветкович от лица своей страны подписал этот пакт, таким образом поставив свою страну в один ряд с Германским рейхом, Италией и Японией.

Генерал барон Вольфрам фон Рихтгофен был в это время командующим 8-м авиационным корпусом. Генерал Вигон был начальником испанской секретной службы. План наступления «Феликс», испанская кампания, был предназначен для действий 49-го армейского корпуса под командованием генерала пехоты Кюблера и 8-го авиационного корпуса Рихтгофена. Фельдмаршал фон Рейхенау был назначен общим командующим. Совершенно ясно, что адмирал Канарис и не пытался уговорить Франко насчет Гибралтара. В любом случае, Испания была не в состоянии вести войну, и никто не знал это лучше генерала Франко. Гитлер хотел не только — как предполагает Кейтель — разрешения на проход своих войск, но также и военного альянса между Испанией и рейхом; для испанцев было законом выживания не ввязываться в это дело, и именно это генерал Франко дал понять Канарису 7 декабря 1940 г.

Совещание, на котором Гальдер обрисовал план нападения на Россию, происходило, вероятно, у фюрера 3 февраля 1941 г. Следующее совещание было 30 марта 1941 г. в Берлине.

Упоминание Кейтелем пункта «Указаний», касающегося Гиммлера, объясняется содержанием «Указаний» ОКВ; в соответствии с ними на рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера были возложены «особые» полномочия автономного характера, предназначенные на случай начала войны между двумя диаметрально противоположными идеологиями. Таким образом, подобная формулировка этих «особых полномочий», основа для последующих действий отрядов спецопераций службы безопасности, появилась еще до выступления Гитлера 30 марта 1941 г.! Директива Гитлера об «Ответственности перед военным судом» в зоне «Барбаросса» была распространена 13 мая 1941 г., согласно ей, не было необходимости наказывать представителей немецких войск за произвол в отношении гражданского населения.

В обоих этих случаях эти приказы (т. е. приказы «О комиссарах» и «Об ответственности перед военным судом») были бесспорно «приказами ОКВ».

Кейтель неверно писал «Зимович» вместо «Цветкович». Генерал Зимович был лидером военного путча в Белграде 27 марта 1941 г., в котором свергли принца-регента Югославии Павла и его премьер-министра Цветковича. Деметриус фон Штожай (в тексте «Sztoyay») был министром королевства Венгрии в Берлине.

Для Венгрии подобное положение было не столь чрезвычайно, как описывает Кейтель в своих воспоминаниях. Она была вынуждена отказаться от выбранного имперским администратором курса невмешательства в эту войну.

Танковый генерал Эрвин Роммель был главнокомандующим германским Африканским корпусом в Ливии, включавшим в себя одну дивизию легкой пехоты и одну танковую дивизию. Описание Кейтелем сражения за остров Крит было радикально отредактировано, поскольку оно не имеет особой важности.

Иосип Броз Тито, глава государства Югославия, был в то время лидером коммунистической партизанской группы в Южной Сербии, Боснии и Герцеговине; упреки Кейтеля в адрес сил безопасности итальянской 9-й армии на Балканах необоснованны; они, может, и устанавливали контакты с сербскими (антикоммунистическими) четниками, но они никогда не поддерживали Тито.

Совещание, проводимое Гитлером в «середине» июня перед нападением на Россию, на самом деле происходило 14 июня 1941 г.

Кейтель упоминает меморандум на Рождество 1945 г., но подобного документа нет среди частных бумаг д-р Нельте. Тем не менее получить ясное представление о грубых ошибках Гитлера можно из многочисленных уцелевших записок фельдмаршала.

Генерал-полковники Гейнц Гудериан и Герман Гот были главнокомандующими 2-й и 3-й танковыми группами, которые входили в группу армий «Центр». Фельдмаршал Федор фон Бок был главнокомандующим группой армий «Центр» до 18 декабря 1941 г. Важно отметить, что для осуществления основного танкового наступления необходима пауза на некоторое время, даже если оборудование и не пришло в полную негодность.

Директива «Nacht und Nebel» (мрак и туман) была приказом ОКВ, датированным 7 декабря 1941 г. «Расследование подлежащих наказанию действий против рейха или оккупационных сил»: он, как правило, предусматривает смертный приговор за преступления против рейха или оккупационных сил, совершенные не немцами. Поскольку суд и исполнение приговора нельзя было осуществить на оккупированных территориях так быстро, как того хотелось бы, преступников отправляли в рейх. Военные суды рассматривали дела, только если затрагивались особые военные интересы. Единственной разрешенной информацией о заключенном было то, что он был арестован, и никаких дальнейших сведений давать было нельзя, поскольку это было вопросом subjudice{81}. Отсюда и название «Мрак и туман». Сходным был и «Приказ о диверсантах», датированный 18 октября 1942 г.: «британские диверсионные подразделения и их сообщники», принимавшие участие в «диверсионных вылазках» в Европе или в Африке, — даже если они были солдатами в форме — должны быть безжалостно «уничтожены до последнего человека либо в бою, либо при попытке к бегству»; отношение к пленным должно быть беспощадным. Отдельные диверсанты, попавшие в руки к вооруженным силам, — будь то агенты или диверсанты — должны быть переданы службе безопасности. Командиры и офицеры, не исполнившие этот приказ, должны будут предстать перед военным трибуналом.

Несмотря на протест Кейтеля, что эти основные приказы русской кампании не исходили от ОКВ, фактически эти приказы, нарушающие международное право, например «Приказ о комиссарах», были выпущены Гитлером не через военное министерство, а через ОКВ.

Генерал-полковник Риттер фон Шоберт был главнокомандующим 11-й армией; убит в бою 12 сентября 1941 г.

Генерал-лейтенант Эрик Хайнрихс — начальник Генерального штаба Финляндии. Генерал-полковник Николаус фон Фалькенхорст — главнокомандующий германской армией в Норвегии.

Маршал барон Карл Густав Маннергейм — главнокомандующий финскими вооруженными силами.

Генерал Франц Штомбателий («Штромбателий») в 1941 г. стал начальником Генерального штаба королевства Венгрия. Визит Кейтеля в Будапешт состоялся, вероятно, в конце января 1942 г.; в рукопись Кейтеля были внесены изменения. Девять легких пехотных дивизий и одна танковая дивизия (мобильный корпус) вели боевые действия на юге Восточного фронта, как 2-я венгерская армия, под командованием генерал-полковника Густава Йени, с апреля 1942-го по февраль 1943 г.; но обещанное Кейтелем современное оборудование так и не смогло поступить, поскольку немецкое производство танков и противотанковых орудий не могло удовлетворить требования даже германских сил. Хорти, которого Кейтель называет «пожилой господин», было в то время 74 года.

Во время действий по окружению Вязьма — Брянск в первой фазе немецкого осеннего наступления на Москву, продолжавшегося со 2 по 20 октября 1941 г., было захвачено 600 тыс. русских военнопленных. Фельдмаршал фон Рундштедт и Риттер фон Лееб были главнокомандующими группами армий «Юг» и, соответственно, «Север»; фон Лееб был по собственному желанию отстранен от командования 16 января 1942 г. и ушел в вынужденную отставку; его преемником стал генерал-полковник Георг фон Кюхлер. Как уже отмечалось здесь, Кейтель (работая без доступа к каким-либо документальным материалам) перепутал дату событий: атака японцев на Перл-Харбор и американский тихоокеанский флот произошла 7 декабря 1941 г., в этот день Германский рейх и Италия объявили войну Соединенным Штатам. Но в действительности во время командного кризиса на Восточном фронте, начавшегося 3 декабря 1941 г., когда фон Рундштедт был отстранен от командования группой армий «Юг», все последующие шаги Гитлера были сделаны уже после вступления в войну Японии.

Гальдер утверждал, что 19 декабря 1941 г., в день увольнения Браухича, Гитлер сказал ему: «Хоть немного в оперативном командовании может знать каждый. Работа главнокомандующего армией заключается в национал-социалистическом воспитании армии. Я не знаю ни одного генерала, который смог бы выполнить это так, как я того хочу. Поэтому я решил принять командование армией на себя».

5. Русская кампания 1941—1943 гг.

Фельдмаршал Кейтель закончил эту главу своих воспоминаний 30 сентября 1946 г. и отослал ее своему защитнику, д-ру Нельте, с сопроводительной запиской следующего содержания: «Это приложение является описанием руководства Гитлера вооруженными силами в качестве главнокомандующего с 19 декабря 1941 г. и охватывает период вплоть до зимы 1942/43 г. Это будет дополнением к моим показаниям и укрепит мою версию, данную на суде и во время нашей с вами беседы».

Заседание в рейхстаге на тему вступления Японии в войну проходило 11 декабря 1941 г. (у Кейтеля: 9 декабря).

Первым приказом Гитлера на Восточном фронте во время зимнего кризиса был уже упомянутый «Стоп-приказ»; он был датирован 16 декабря 1941 г. и вызвал «фанатическое сопротивление». В своей рукописи Кейтель три раза ошибочно пишет «фельдмаршал фон Бок», хотя правильно было бы «фон Клюге»; дело Гепнера (у Кейтеля: «Геппнер») произошло на стыке 1941 — 1942 гг.; генерал Эрик Гепнер получил взыскание 8 января, но командование группой армий «Центр» было передано фельдмаршалу фон Клюге уже 18 декабря, после того как Боку вновь посоветовали уйти в отпуск, чтобы поправить свое пошатнувшееся здоровье. Генерал Гепнер сам был главнокомандующим 4-й танковой армией (бывшей 4-й танковой группой); 8 января 1942 г. его уволили из вооруженных сил за отвод частей со своего участка фронта, действие, которое было неизбежным и ответственность за которое он взял на себя. Он был одним из главных участников заговора 20 июля 1944 г., казнен 8 августа 1944 г.

Генерал-полковник Адольф Штраус, главнокомандующий 9-й армией, был снят с должности по состоянию здоровья 15 января 1942 г.

Генерал инженерных войск Ферстер командовал 6-м армейским корпусом и был для Гитлера persona поп grata, который уже однажды (беспричинно) был уволен в 1938 г. с должности инспектора по укреплениям.

В своей рукописи Кейтель указывает годом смерти Тодта 1941-й; на последующих страницах он довольно часто пишет 1941 г. вместо 1942 г., это везде исправлено.

О летнем наступлении Гитлера см. директиву фюрера № 41 «Синяя операция», датированную 5 апреля 1942 г.

Фельдмаршал фон Рейхенау скончался 17 января 1942 г. в результате сердечного приступа в штаб-квартире группы армий «Юг» в Полтаве.

Румынская армия так никогда и не была оснащена современным немецким оборудованием в том огромном объеме, а французское оборудование продемонстрировало свою негодность еще в 1940 г. Король Румынии Михай I (р. 1921) правил с 6 сентября 1940 г.; 30 декабря 1947 г. он был вынужден Советским Союзом отречься от престола. Королева Румынии Елена (р. 1896) была женой отца короля Михая, короля Карола II; их брак был расторгнут в 1928 г. После вступления на трон своего сына она носила титул королева-мать. Елена Лупеску стала морганатической женой экс-короля Карола II в 1947 г.

Той операцией, в которую вмешался Гитлер для того, чтобы вырвать победу из пасти проигрыша, было второе сражение под Харьковом в мае 1942 г., во время которого попытка русских нанести удар немцам в конечном счете привела к окончательному поражению маршала Тимошенко; но правильное решение здесь принял не Гитлер, как главнокомандующий сухопутными силами, а его начальник Генерального штаба, генерал Гальдер; Гитлер только санкционировал его.

Визит Гитлера в группу армий «Юг», вероятно, состоялся 4 или 5 июля 1942 г. Генерал-полковник барон Максимилиан фон Вейхс принял должность главнокомандующего группой армий «Б» (бывшая «Юг») 15 июля 1942 г. и командовал ей вплоть до 12 февраля 1943 г. Группа армий «А» была сформирована из частей группы армий «Юг», 17-й армии, 1-й, а также (бывшей) 4-й танковой армии, вместе с румынскими и чехословацкими частями. Фельдмаршал Вильгельм Лист был главнокомандующим группой армий «А» с 15 июля 1942 г. до 10 сентября 1942 г. Нового командования ему больше никогда не давали. Его группа армий «А» была подчинена лично Гитлеру как главнокомандующему сухопутными войсками, находившемуся в Виннице до 22 ноября 1942 г. Генерал Конрад (Konrad, у Кейтеля: Conrad) был командующим 49-м горно-стрелковым корпусом.

Вероятнее всего, для подобной вспышки гнева у Гитлера было гораздо больше причин, чем простое несовпадение взглядов по вопросу Сталино Это был первый раз, когда он понял, что захват кавказских нефтяных месторождений оказался невозможен, а этот захват, по заявлению Гитлера во время его визита в штаб-квартиру группы армий «Юг» в Полтаве 1 июня 1942 г. — до наступления, — являлся необходимым условием для благополучного исхода всей операции.

Генерал Георг Томас — глава департамента военной экономики ОКВ с 1 октября 1942 г.

Генерал-полковник Гальдер был снят с должности начальника Генерального штаба сухопутных войск 24 сентября 1942 г. и нового назначения не получил; был арестован после заговора 20 июля 1944 г.

Упоминание Кейтеля о предыдущих болезнях Роммеля проливает свет на причины пребывания Роммеля в Германии во время британского контрнаступления в октябре 1942 г. Его заместитель, генерал Георг Штумме, погиб в начале второго сражения за Эль-Аламейн. В рукописи Кейтель приводит свое мнение по поводу североафриканской кампании, которое было опущено как незначительное.

Кейтель называет дату русского контрнаступления — декабрь 1942 г.; в действительности это наступление под Сталинградом началось 19 ноября 1942 г. Насколько известно редактору из словесного описания военных совещаний, проводившихся в конце ноября 1942 г., Кейтель в то время никаких прямых предложений о попытке отступления на запад не высказывал.

8. Последние дни при Адольфе Гитлере, 1945 г.

Генерал пехоты Ганс Кребс возглавлял командование Генеральным штабом сухопутных сил между 29 марта и 30 апреля 1945 г.; скончался или покончил с собой в русском плену в мае 1945 г.

Адъютант Кейтеля — майор ВВС Герхард фон Шимонски; генерал-лейтенант Пауль Винтер — начальник центрального управления ОКВ; Фердинанд Шернер — фельдмаршал с 1 марта 1945 г., командовал группой армий «Центр» (бывшей «А») с января по май 1945 г.

Танковый генерал Вальтер Венк — начальник оперативного отдела, а затем «командной группы» военного министерства с июля 1944 г. по февраль 1945 г., когда он пострадал в автомобильной аварии; с 10 апреля 1945 г. стал главнокомандующим вновь сформированной 12-й армией.

Генерал-полковник Гудериан был начальником Генерального штаба с июля 1944 г. по март 1945 г., когда, после сильной ссоры, был отправлен Гитлером в долговременный отпуск.

Высказывание Кейтеля о слабости высших командующих перед лицом Гитлера можно сравнить с утверждением генерала Венка о том, что, по его мнению, в наступлении на Берлин еще возможно было добиться успеха, но важнее было удержать пути отступления на запад для окруженных остатков 9-й армии.

Генерал-полковник Готтхард Хейнрици был главнокомандующим группой армий «Висла», ведущей бои севернее Берлина на померанском побережье Балтики с 1 марта 1945 г.

Фельдмаршал Кейтель не упоминает о «конце» Гитлера, свидетелями которого были несколько офицеров 22 апреля и который совершенно точно описан генерал-майором Кристианом (начальником оперативного отдела военно-воздушных сил) вместе с той новостью, что Гитлер сжег все свои личные бумаги. Вице-адмирал Фосс, представитель адмиралтейства при штаб-квартире фюрера, позднее оставил сходные заметки.

Генерал Кёллер был командующим 30-м танковым корпусом, его штаб-квартира находилась в Визенбурге, юго-западнее Бельцига.

Сообщение Гитлера Кейтелю о «мирных переговорах с Англией» было, безусловно, абсолютной ложью.

Генерал СС Штайнер был главнокомандующим 11-й танковой армией, а затем армейской группой «Штайнер», сформированной для создания мобильного резерва. Сам Штайнер испытывал огромную нехватку в живой силе; фельдмаршал Кейтель пострадал от того же самого оптимизма, за который он ранее критиковал генерала Венка! В Берлине на Штайнера наседали, чтобы он предпринял наступление на столицу, но он отказался от подобного наступления как от безнадежного. Он записал: «В 5 утра 22 апреля фельдмаршал Кейтель вновь попытался убедить меня в этой идее, но он делал это без какой-либо внутренней убежденности, а скорее только из присущего ему чувства долга».

Кейтель не смог вспомнить название города Ратенов и потому в своей рукописи каждый раз писал «город X».

Генерал-полковник кавалер Роберт фон Грайм был главнокомандующим 6-м воздушным флотом (Восточный фронт); доставлен в Берлин пилотом-асом Ханной Райч 26 апреля; Гитлер произвел его в фельдмаршалы и назначил верховным главнокомандующим германскими военно-воздушными силами вместо Геринга. В своей рукописи Кейтель предполагает, что Грайм сам прострелил себе ногу, когда его самолет приземлился в Берлине, но, по словам генерала Коллера, фельдмаршал был ранен в ногу из винтовки, когда его самолет заходил на посадку. Грайм покончил с собой в мае 1945 г.

Геринг просил у Гитлера разрешения на предоставление ему полного контроля по руководству рейхом (на основании акта о наследовании фюреру от 29 июня 1941 г.) 23 апреля; на следующий день он планировал вылететь в штаб генерала Эйзенхауэра для проведения переговоров; но, предупрежденный этим вечером, Гитлер воспрепятствовал запланированному Герингом захвату власти над рейхом, и 24-го Геринг и Коллер были арестованы СС за предательство.

По вычислениям Кейтеля, визит к Хейнрици должен был состояться 26 апреля, но он, без сомнения, произошел 28-го. Фраза «Отказаться от наступления Штайнера...» в оригинале читается как: «Отказаться от наступления Хейнрици...» — несомненно, описка Кейтеля. (Никаких предложений о каком-либо наступлении Хейнрици не высказывалось, поскольку все надежды были возложены на успех наступления Штайнера.) Генерал Хоссо фон Мантейфель — главнокомандующий 3-й танковой армией.

На этой стадии повествования в воспоминаниях Кейтеля стоит дата на один день ранее, чем в действительности происходило действие; все эти даты в печатном тексте были исправлены во избежание путаницы.

Фельдмаршал Буш — главнокомандующий войсками группы армий «Северо-Запад» с 15 апреля.

Генерал-лейтенант СС Герман Фегеляйн являлся представителем рейхсфюрера СС при штаб-квартире фюрера; был женат на Грете Браун (сестре Евы Браун) и, таким образом, приходился Гитлеру свояком. Был казнен по приказу Гитлера, поскольку фюрер заподозрил его в попытке незаметно скрыться из Берлина в гражданской одежде и в том, что он был осведомлен о секретных переговорах, имевших место в конце апреля между рейхсфюрером СС и представителем шведского Красного Креста, графом Бернадотом.

Телеграмма от Бормана: — «Завещание вступило в силу...» и т. д. — была доставлена гросс-адмиралу Дёницу 1 мая в 10.15 утра. К телеграмме было прибавлено, что Борман стремился лично явиться к Дёницу так быстро, как это было возможно; и до тех пор она еще не обнародована. Первая из двух телеграмм, упоминавшихся Кейтелем (в оригинале допущена небольшая ошибка), была подписана «Геббельс. Борман» и пришла в Плен 1 мая в 15.18. Она содержала следующее: «По завещанию от 29 апреля пост рейхспрезидента переходит к вам». К ней был добавлен список новых министров.

В своем описании интермедии во Фленсбурге-на-Мюрвике фельдмаршал Кейтель не упоминает о расхождениях во мнениях, касающихся его дальнейшего пребывания в должности начальника ОКВ. Один генерал (чью личность редактор этой книги установил) сказал Йодлю, что он отказывается дальше работать под руководством Кейтеля. Сначала генерал-полковник Йодль весьма грубо ответил ему и приказал покинуть кабинет; но позднее попросил его вернуться и с сочувствием сказал, что понимает его точку зрения, поскольку он, Йодль, сам достаточно «настрадался» за шесть лет работы с ним.

Позднее Йодль цитировал мнение, высказанное д-ром Неманом: «Леман как-то сказал на этот счет, что Кейтель достаточно мужествен, чтобы вступить в схватку со львом с голыми руками; но перед лицом Гитлера он был беспомощен, как дитя». К этому Йодль добавляет: «Его собственная сила воли была не настолько сильно развита, и потому необычайная сила воли фюрера подчиняла его».

На начальной стадии войны Кейтель действительно часто выказывал «весьма активную оппозицию» Гитлеру, но потом он смирился, особенно когда Гитлер стал вести себя агрессивно и оскорбительно. Ради справедливости по отношению к Кейтелю нужно отметить, что про генерал-полковника Йодля нельзя сказать, что он сам не был таким же покорным.

Генерал-полковник Карл Хильперт — главнокомандующий группой армий «Курляндия»; умер в русском плену в 1949 г.

Генерал Франц Беме — главнокомандующий германской 20-й армией в Норвегии.

Не вполне понятно, почему Кейтель неоднократно говорит о «предварительном соглашении». Капитуляция германских вооруженных сил уже была подписана в штаб-квартире союзников в Реймсе; единственное, на чем настаивали русские, это на повторении этой церемонии в Берлине. Американским генералом, сообщившим Кейтелю, что он будет рассматриваться как военнопленный, был генерал-майор Рукс: «Кейтель никаких комментариев на это заявление не высказал, а просто объяснил, что он поставил свою подпись на Акте о безоговорочной капитуляции и прекрасно знает о всех последствиях...»

Генерал-лейтенант Йон фон Фреенд, один из спутников Кейтеля в плену (из-за волнения Кейтелем написано лейт.-полк. «фон Йон»), был старшим адъютантом начальника ОКВ.

Иллюстрации

Примечания