Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Часть 3.

Война

Глава 1.

Воспоминания фельдмаршала 1938–1945 гг.

Реабилитация Фрича и борьба с оппозицией

Вечером 4 февраля 1938 г. после короткого заседания правительства и обращения к членам кабинета Адольф Гитлер выехал в Бергхоф. Его сопровождал мой протеже майор Шмундт, приступивший к выполнению обязанностей «шеф-адъютанта фюрера» — начальника военной адъютантуры. Однако усилиями фон Браухича, занимавшегося поисками прямых подходов к верховному главнокомандующему, Шмундт был заменен специальным адъютантом сухопутной армии гауптманом Герхардом Энгелем. Теперь при штаб-квартире фюрера состояли адъютанты трех составных частей вермахта — сухопутной армии, кригсмарине (капитан 3 ранга Альбрехт) и люфтваффе (гауптман Николаус [174] фон Белов). Все три адъютанта были подчинены Шмундту. Я самым решительным образом пресек двойное подчинение, практиковавшееся во времена Хоссбаха, одновременно выполнявшего обязанности начальника отдела генерального штаба сухопутной армии.

Браухич не внял настойчивым рекомендациям и пожеланиям фюрера «сменить караул» и в качестве главнокомандующего сухопутной армией привести проверенных в деле и лично преданных ему людей, как в свое время поступит новый главнокомандующий кригсмарине Дениц.{57} Однако Гитлер в категорической форме потребовал замены начальника генштаба сухопутной армии. В ходе многочисленных препирательств с фюрером в моем присутствии фон Браухич по-прежнему настаивал на том, что Бек должен остаться на своем посту «хотя бы в качестве советника» как минимум до осени 1938 г., чтобы помочь ему вработаться и ввести в курс текущих дел.

Сегодня я даже не сомневаюсь в том, что тогда фон Браухич совершил вторую роковую ошибку — первой стал отказ от обновления персонала.{58} С первых же шагов на новом поприще генерал оказался в атмосфере скрытого предубеждения со стороны сослуживцев прежнего главнокомандующего. Кадровые изменения, последовавшие в феврале 1938 г. по приказу Гитлера и [175] практически совпавшие по срокам с назначением фон Браухича, проводились теперь не в интересах нового главкома, а в рамках неофициальной программы «национал-социализации» вооруженных сил. Мне довелось присутствовать на большинстве совещаний по перестановкам высшего комсостава вермахта. Гитлер был крайне недоволен позицией фон Браухича по важному для него как верховного главнокомандующего кадровому вопросу и, наверное, впервые с начала нашего сотрудничества перенес часть неприязненного отношения к Браухичу и на меня.

Тем временем по моей рекомендации фон Браухич назначил начальником управления кадров сухопутной армии моего брата генерал-майора Бодевина Кейтеля. Фон Браухич хорошо знал брата по совместной службе в войсках, однако его выбор вызвал резкую критику генералитета в мой адрес и соответствующие обвинения в протекционизме. В какой непростой обстановке фон Браухич возглавил армию и как тяжело пришлось ему, особенно в первое время, знаем только мы с ним. В войсках все еще была жива память о выдающихся личностных и служебных качествах фон Фрича и о той чудовищной клевете, жертвой которой стал человек безукоризненной морали. Бек и другие старшие офицеры день и ночь осаждали кабинет Браухича с требованиями встать на защиту Фрича. Командиры корпусов требовали составления ходатайства на имя фюрера о реабилитации генерала и присвоении ему фельдмаршальского чина. Браухичу недвусмысленно давали понять, что вопрос доверия к нему будет поставлен в зависимость от благополучного исхода дела.

Ко всеобщему ликованию, судебный процесс против Фрича закончился оправдательным приговором. Справедливость восторжествовала только благодаря Герману Герингу, сумевшему в ходе перекрестного допроса уличить во лжи главного свидетеля обвинения — уголовника, на предварительном следствии [176] «опознавшего» генерал-оберста Фрича и указавшего на него как на соучастника диких оргий. Геринг вынудил уголовника признаться, что его партнером был некий ротмистр в отставке фон Фрич, однофамилец генерала Фрича. Судья зачитал приговор: «...Невиновен за отсутствием факта преступления». Тем не менее коварные цели клеветников были достигнуты: генерал фон Фрич дискредитирован и устранен с поста главнокомандующего сухопутной армией. Мне до сих пор не известно, была ли это тщательно разработанная провокация секретных служб или же кто-то злонамеренно пытался запятнать безупречную репутацию генерала, воспользовавшись путаницей с фамилиями.

Давление на Браухича несколько ослабло, но теперь Бек, Канарис и Хоссбах требовали, во-первых, привлечь к ответственности Гиммлера, Гейдриха и доктора Беста, лжесвидетельствовавших в свое время против Фрича; во-вторых, реальной реабилитации и повышения в чине генерала. Я считал, что торопиться не нужно и лучше поздно, чем никогда. Гитлер колебался. Больше всего он опасался стать жертвой интриги или же очередной фальсификации. Фон Браухич много раз пытался убедить Гитлера исправить допущенную ошибку «ради торжества справедливости», но безрезультатно. Наконец фюрер принял решение и сделал Фрича шефом 12 артиллерийского полка. Генералитет не удовлетворился этой полумерой.

Фон Браухич поставил на карту все, но, потеряв остатки доверия со стороны Гитлера, так и не добился улучшения отношений с генералитетом. И в этом заключалась его третья ошибка.

Я указал Браухичу на очевидные для всех, кроме него, промахи и порекомендовал не играть с огнем и не рисковать своей деловой репутацией в таком непростом и деликатном деле. Однако генерал Бек — духовный лидер оппозиции — никак не мог успокоиться и не давал никому покоя. Продолжая подстрекать внемлющих [177] ему с открытыми ртами генералов, он стал настоящим «злым гением» своего нового господина. Генералитет напрочь забыл о мудром изречении французов — «le roi est mort, vive le roi!».{59} До сих пор немецкая армия не знала ничего подобного. Сон разума породил чудовищ и не остался безнаказанным. Нечто подобное пришлось пережить адмиралу Деницу в 1943 г., сменившему Эриха Редера на посту главнокомандующего кригсмарине. Тогда столкнулись два мировоззрения, две концепции ведения войны на море. Последствия могли быть наитягчайшими — положение спасло тотальное обновление аппарата и назначение на ключевые посты лично преданных адмиралу людей. Конфликт был подавлен в зародыше, причем со стопроцентным успехом.

Для меня очевидно, что начавшаяся сразу же после ухода Фрича подрывная деятельность Бека стала причиной резкого изменения отношения фюрера к фон Браухичу. В Беке воплотились все высокомерие и академизм прежних верховного командования и большого генерального штаба, когда начальник генштаба был «духовным вождем» армии, а главнокомандующий совмещал должность генерального инспектора и был своего рода полновластным феодальным князьком. Я не знаю, что привело Бека в так называемое «Сопротивление», а вскоре и в ряды государственных изменников, был ли он одержим тщеславием или в нем говорило оскорбленное самолюбие. Не исключено, что Бек надеялся занять пост главнокомандующего сухопутной армией.

Очевидно другое: никто не навредил фон Браухичу так, как это сделали честолюбивый Бек, оскорбленный отставкой Хоссбах и 1-й адъютант бывшего главкома сухопутной армии оберстлейтенант Курт Зиверт — «старая гвардия» и особо приближенные к Фричу персоны. [178]

Я всегда выступал на стороне Фрича и защищал его перед фюрером из чувства благопристойности, солдатской солидарности и... эгоистических соображений, чувствуя ответственность за выбор, сделанный — отчасти по моей рекомендации — Адольфом Гитлером. По-товарищески я помог фон Браухичу разрешить многолетнюю бракоразводную тяжбу с первой женой и разрешить все вопросы финансового характера, хотя он никогда не просил меня об этом прямо. Генералитет третировал его, как незадолго до этого Вернера фон Фрича, и спохватился только тогда, когда уже ничего нельзя было сделать. Что потеряла армия, генералы поняли только после декабрьского кризиса в битве за Москву и последовавшей вслед за этим отставки фон Браухича. Как известно, 19.12.1941 Адольф Гитлер возложил на себя обязанности главнокомандующего сухопутными силами.

Я не намерен прибегать к иносказанию и заявляю без оглядки на проходящий в Нюрнберге процесс военных преступников: Браухич служил не за страх, а за совесть. Не его вина, а беда фюрера в том, что военный талант будущего фельдмаршала оказался востребованным не в полной мере — Гитлер не сумел оценить масштабность личности фон Браухича и даже не пытался правильно понять его.

План «Отто» — вторжение в Австрию

Через неделю после моего вступления в новую должность последовал срочный вызов в штаб-квартиру фюрера в Бергхофе без объяснения причин. 12 февраля 1938 г. адъютант сопроводил меня в рабочий кабинет Гитлера. Фюрер сказал, что примерно через полчаса ждет у себя федерального канцлера Австрии Курта фон Шушнига. Он уже давно собирается поговорить с ним искренне и доверительно, смягчить возникшую [179] напряженность и разрешить наконец противоречия в отношениях между двумя братскими народами. Он вызвал меня для того, чтобы Шушниг увидел в его ближайшем окружении профессиональных солдат — с минуты на минуту из Мюнхена должны подъехать Рейхенау и Шперле. Генералы произведут на нашего гостя должное впечатление. Целый день мы изнывали от безделья, но в переговорах с фон Шушнигом участия так и не приняли. Если предмет переговоров был нам в основном известен, то о частностях мы узнали только во второй половине дня, во время церемонии так называемого «полночного чаепития». На процессе это подтвердил и тогдашний госсекретарь министерства иностранных дел Австрии Гвидо Шмид.

Я и два присутствовавших в Бергхофе генерала прекрасно понимали, что одно только наше присутствие оказывает психологическое давление на австрийцев. Я с огорчением подумал тогда, что впервые в жизни не просто играю предписанную мне кем-то роль, но и выступаю в виде некоей «политической декорации». Это ощущение только усилилось после того, как во второй половине дня по просьбе австрийской делегации был объявлен небольшой перерыв для внутренних консультаций и Гитлер вызвал меня к себе. Все было разыграно, как по нотам! Шушниг не успел сделать и двух шагов по коридору, как из кабинета раздался оглушительный вопль Гитлера: «Генерал Кейтель!.. Где Кейтель?.. Срочно вызовите его ко мне...» Я переступил порог кабинета, который только что покинул австрийский канцлер, в ожидании соответствующих приказов. Гитлер был сама любезность: «Проходите... Присаживайтесь... Пока приказов нет...» Мы провели около 10 минут в индифферентной беседе, затем я снова был свободен. О том, какое впечатление произвело это на Шушнига и австрийцев, показал процесс.

Эту ночь мы провели в шале фюрера — лично я в [180] первый и в последний раз за все годы нашей совместной работы. Уже на рассвете я выехал из Бергхофа в Берлин для выполнения приказа Гитлера «разработать вместе с Канарисом и Йодлем комплекс мероприятий по введению австрийцев в заблуждение». Переговоры закончились вполне успешно — не было и речи о каких-либо приготовлениях военного характера, о чем я и проинформировал главнокомандующего сухопутными силами.

Тем неожиданнее для нас стал приказ Гитлера от 10 марта 1938 г. вступить на территорию Австрии. Меня вызвали в рейхсканцелярию и вкратце сообщили о том, что фюрер считает переговоры с австрийцами сорванными, поскольку Шушниг назначил плебисцит по вопросу о независимости Австрии, и видит единственный выход из создавшегося положения в военной интервенции.

Я предложил главнокомандующему сухопутной армией и его начальнику генштаба срочно выехать к Гитлеру и получить приказы непосредственно от него, поскольку прекрасно понимал, что Бек откажется выслушивать их от меня. Фон Браухич находился в служебной командировке, поэтому вместе с Беком в рейхсканцелярию отправился я. Гитлер сразу же пресек все поползновения и поставил Бека на место — тому не осталось ничего другого, как подчиниться и уже через несколько часов доложить мне о том, какие силы может выставить армия к утру 12 марта. 11 марта, ближе к вечеру, после многочасовых консультаций и согласований фон Браухич получил подписанный приказ о подготовке к маршу.

В этот день я вернулся домой около 20.00, совершенно упустив из виду, что еще три недели тому назад мы с супругой отправили приглашения и вечером 11 марта ожидаем прихода гостей. Среди множества гражданских и военных визитеров совершенно случайно оказались австрийский посланник Таушиц и военный [181] атташе генерал-майор Поль. Австрийские господа вели себя весьма непринужденно и не имели ни малейшего представления о том, что произойдет через несколько часов. Совершенно незапланированно званый вечер превратился в прекрасную маскировку военной операции.

Ночь на 12 марта стала настоящим мучением для меня. С промежутком в несколько минут мне звонили старшие офицеры генерального штаба сухопутной армии, фон Браухич и, наконец, около 04.00 начальник штаба оперативного руководства вооруженными силами Макс фон Вибан. Все без исключения заклинали меня добиться у фюрера отсрочки предписанного марша. Естественно, мне и в голову не приходило передать подобную благоглупость Гитлеру. Вначале я невнятно обещал сделать что-нибудь и предпринять необходимые шаги, потом стал сразу же отказывать своим ночным собеседникам и попросту вешать трубку. Адольф Гитлер так никогда и не узнал о панике, царившей в рядах генералитета накануне аншлюса. Даже трудно представить себе, какой взрыв эмоций вызвал бы мой рапорт, исключительно по этой причине я решил тогда поберечь нервы фюрера и армейского генералитета.

12 марта в 06.00 мы с фюрером вылетели из Берлина. Он хотел лично присутствовать при триумфальном вступлении вермахта на территорию своей австрийской родины. Мы отправились на командный пункт командующего 8 армией генерала пехоты Федора фон Бока, доложившего Гитлеру об оперативной обстановке на тот момент и маршрутах выдвижения немецких дивизий. Гитлер выразил желание лично приветствовать наступающую армию. С КП фон Бока фюрер связался по телефону с Муссолини. Дуче подтвердил прибытие курьера и получение послания от Гитлера, в котором тот сообщил главе итальянского правительства о своих намерениях, затем поздравил фюрера и [182] немецкую армию с победой. В ответ Адольф Гитлер произнес ставшие широко известными слова:

«Дуче, этого я вам никогда не забуду. Никогда...» Потом мы медленно ехали вдоль выстроившихся по обеим сторонам улиц ликующих жителей Браунау — родного города Адольфа Гитлера. Он показал нам свою школу,{60} квартиру родителей в одном из доходных домов. Чувствовалось, что фюрер едва сдерживает волнение. Мы с большим трудом продвигались вперед по заполненным наступающими немецкими войсками дорогам. В каждом городке и населенном пункте Гитлера ожидал восторженный прием обывателей. Только к вечеру мы добрались до Линца на Дунае — города детства и юности фюрера. Уже в сумерках на въезде в город нас встретил министр австрийского правительства Зейсс-Инкварт. С балкона ратуши Гитлер обратился с речью к участникам грандиозного митинга на Рыночной площади. Энтузиазм собравшихся не поддается никакому описанию. До сих пор мне не довелось пережить ничего подобного, и я был глубоко потрясен происходящим на улицах и площадях Линца. Все мы прекрасно понимали, что вступим в страну без единого выстрела, но ни один из нас и представить себе не мог, какой нас ожидает прием. На следующий день, в воскресенье, мы по-прежнему оставались в Линце. С утра Гитлер был занят протокольными мероприятиями, а во второй половине дня состоялся совместный парад: немецкие и австрийские полки прошествовали церемониальным маршем перед зданием отеля «Вайнцингер».

На следующий день, после короткого привала в Сент-Пельтене, состоялся торжественный въезд в Вену. [183]

До глубокой ночи по улицам, прилегающим к гостинице «Империал» на Ринге, шли и шли бесконечные колонны демонстрантов. Ни о каком сне не могло быть и речи — к моему величайшему огорчению, окна гостиничного номера выходили прямо на площадь, где многотысячная толпа без устали скандировала:

«Мы хотим видеть нашего фюрера!».

На торжественном митинге на Крепостной площади Вены Гитлер произнес ставшие достоянием истории слова:

«...Отныне и навеки я провозглашаю возвращение моей родины в лоно великогерманского рейха и объявляю немецкому народу о завершении самой важной миссии моей жизни...»

Вечером этого же дня мы вылетели на родину. Этот полет стал одним из самых ярких воспоминаний моей жизни, я чувствовал себя действующим лицом античной мистерии: стремительный бросок вслед заходящему солнцу, атмосфера возвышенной приподнятости, экстатический восторг и слезы радости в глазах фюрера. Потом он наклонился ко мне и проникновенно произнес: «Наконец все вернулось на круги своя. Вена опять стала немецкой...»

На следующее утро в Берлине меня встретил начальник центрального отдела гауптман Кляйкамп и сразу же доложил о происшедшем в мое отсутствие ЧП: в комнате для гостей — бывшей жилой комнате фон Бломберга — забаррикадировался начальник штаба оперативного руководства вермахтом генерал фон Вибан. Я немедленно вызвал Йодля, который как раз собирался доложить мне о чрезвычайном происшествии.

Фон Вибан попал в штаб по рекомендации графа фон дем Шуленбурга, генерала кавалерии в отставке, во время 1-й мировой войны командовавшего армией и группой армий «Германский кронпринц». Шуленбург настоятельно рекомендовал Адольфу Гитлеру «лучшего [184] офицера генерального штаба, который когда-либо служил под его началом». Фюрер несколько раз заводил со мной разговор о том, что собирается перевести в штаб оперативного руководства подающего надежды генштабиста и всецело полагается в этом вопросе на мнение «старого бойца» Шуленбурга — бывшего члена СА, а ныне обергруппенфюрера СС. Я знал фон Вибана по совместной работе в управлении кадров в 1933 г., кроме того, сталкивался с ним по службе и раньше. Некоторое время кресло начальника штаба оперативного руководства оставалось свободным. Памятуя о пожелании фюрера, я попросил Йодля временно совмещать обязанности начальника управления «Л» со штабными делами, поскольку ожидал скорейшего перевода в ОКВ фон Вибана. Первоначально я предполагал, что назначение фон Вибана пойдет на пользу делу: он слыл ближайшим другом Бека, и я надеялся на то, что он поможет нам сгладить возникшие противоречия, выступая в роли своего рода буфера между ОКВ и сухопутной армией. К сожалению, я глубоко ошибался и так и не сумел разгадать нервическую натуру этого человека, а ночные телефонные звонки накануне аншлюса окончательно поставили все на свое место. Йодль вообще не мог уяснить, для чего нам навязали этого неуравновешенного холерика. Во время моего отсутствия ему довелось стать очевидцем безобразных истерик фон Вибана... Этот первый начальник штаба оперативного руководства попил у нас немало крови, и я с облегчением перевел дух, когда мы с Йодлем снова остались вдвоем.

18 марта 1938 г. благополучно завершился вышеупомянутый процесс Фрича. Я прекрасно понимал его, когда узнал, что генерал отправился в загородный дом на полигоне Берген под Ульценом — подальше от общества и берлинских коллег. Фюрер объявил об оправдательном приговоре берлинскому генералитету, собранному по этому случаю в рейхсканцелярии, и [185] сообщил, что отдал приказ расстрелять «мерзавца-лжесвидетеля, возведшего напраслину на достойного человека». Через несколько недель Канарис доложил мне, что тайная полиция — гестапо — так и не привела объявленный приговор в исполнение. Мне сразу же стало ясно, что лжесвидетель — послушный инструмент в чьих-то руках, а жизнь сохранена ему в качестве платы за дискредитацию генерала Фрича.

Я приказал Канарису провести самое тщательное расследование, поскольку в ближайшее время собираюсь доложить фюреру об этом вопиющем факте. Канарис попросил не давать ходу полученной от него информации, а он, в свою очередь, незамедлительно узнает все обстоятельства дела у Гейдриха. Через несколько дней он действительно доложил мне, что первичная информация оказалась неверной — лжесвидетель давно уже получил по заслугам и захоронен на тюремном кладбище. Склонен предполагать, что первый доклад Канариса соответствовал действительности и он отозвал его из страха, опасаясь возможных контрмер СС и последствий моего доклада фюреру. Последовавшая ликвидация опасного свидетеля означала, что секретные службы заметают следы. Мне следовало остеречься и сделать соответствующие выводы из неискренности шефа абвера еще тогда, ибо в случае с Канарисом мои излишняя доверчивость и вера в порядочность людей дорого обошлись мне позднее.

Гитлер приказал как можно быстрее завершить подготовку организационного включения федеральной австрийской армии в состав вермахта: срочно сформировать два управления корпусных округов, две пехотные, одну горнострелковую и одну танковую дивизии, укомплектованные исключительно рейхсдойче — коренными немцами. Все это существенно прибавило нам работы, не говоря уже о том, что после аншлюса мы значительно превысили планы формирования 36-дивизионного вермахта. Гитлер предпринял инспекционную [186] поездку по Остмарку — возвращенным в состав рейха австрийским землям, — объехал места дислокации вновь формируемых дивизий и лично приветствовал австрийских рекрутов, готовящихся к военной службе в рядах вермахта. Триумфатор-фюрер объезжал свои владения. Он стремился доказать всем, и в первую очередь имперской военной аристократии, что за короткий промежуток времени можно сформировать образцовые боеспособные полки даже в условиях старопрусской системы, и для этого вполне достаточно несгибаемой политической воли одного человека.

Перевооружение, переоснащение и усиление австрийской армии не могли не беспокоить чешское правительство, которое продолжало пребывать в состоянии прострации после вступления вермахта в Австрию.

План «Грюн» — аннексия Судетской области

20 апреля я вместе с командующими составными частями вермахта впервые принимал участие в торжественном приеме по случаю дня рождения фюрера. Герман Геринг, произведенный в чин фельдмаршала после отставки Бломберга, как самый старший по званию произнес приветственную речь от имени немецких вооруженных сил. Потом последовали традиционное пожимание рук и выезд в Тиргартен на совместный парад армии, кригсмарине и люфтваффе. Во второй половине дня старшие офицеры были приглашены на малый прием к фюреру.

Вечером перед отъездом в Берхтесгаден фюрер вызвал меня к себе. Последовал часто упоминавшийся на процессе приказ подготовить разработку военной операции против Чехословакии на уровне директивного плана генерального штаба. Как всегда, фюрер разъяснил мне свою позицию по военно-политическому вопросу [187] в пространном и эмоциональном монологе. Проблему следует решить раз и навсегда. Во-первых, из-за проживающих там немцев, подвергающихся беспрецедентным притеснениям со стороны чешского правительства; во-вторых, исходя из очевидных стратегических соображений, — в случае вооруженного конфликта на Востоке с Польшей и, прежде всего, с большевизмом. Он убежден, что наибольшая угроза рейху исходит именно от чехов. Русские всегда рассматривали Чехословакию как операционную базу Красной Армии и ВВС: отсюда враг в мгновение ока окажется у стен Дрездена — в сердце рейха. Сам он не имеет намерения развязывать войну против Чехословакии, но развитие политической ситуации в Европе может потребовать от нас молниеносных действий.

Я несколько растерялся, получив такого рода указания фюрера, но принял их к безоговорочному исполнению, как это и полагается делать подчиненному. Инструкции, полученные мной на этом совещании, часто цитируются на процессе по так называемому «протоколу Шмундта», который мне так никогда и не довелось держать в руках. На следующий день я сообщил Йодлю о состоявшемся накануне совещании и предмете обсуждения. Посовещавшись, мы пришли к выводу, что, судя по характеру полученных директив, речь может идти только о планах отдаленного будущего, однако в соответствии с приказом следует разработать «указание ОКВ». Это подтверждают приобщенные к делу дневники Йодля. Только после настойчивых напоминаний Шмундта, через 4 недели, я отправил «указание» в ОКХ, сопроводив его преамбулой в духе полученных указаний: «В обозримом будущем немецкая армия не намеревается вторгаться на территорию Чехословакии, однако...»

Разрабатывая документ, мы с Йодлем благоразумно решили не оповещать раньше времени генеральный штаб сухопутной армии «во избежание ненужной [188] ажитации». Я не знаю, каким образом — то ли из-за «утечки информации», то ли потому, что аналогичные директивы получил и фон Браухич, — но, так или иначе, Бек опередил наше «указание» разносным меморандумом. «Меморандум Бека» состоял из двух частей:{61} и с военно-политической, и с оперативно-стратегической точек зрения генерал предсказывал безоговорочное выступление Франции на стороне Чехословакии в случае возникновения и разрастания вооруженного германо-чешского конфликта.

Браухич пригласил меня для обсуждения представления меморандума Адольфу Гитлеру. С некоторых пор он стал проявлять осторожность в этом вопросе, точнее, после жесточайшей выволочки, которую устроил ему фюрер за памятную записку генерального штаба «О верховном командовании во время войны». Памятная записка появилась вскоре после назначения фон Браухича и была отправлена Гитлеру без моего ведома. Это была «дальнейшая разработка» появившегося и отозванного в 1937 г. «меморандума Фрича», написанного по итогам зимних маневров 1936/37 г., и аналогичного содержания докладной Бека времен кризиса «Бломберг — Фрич». Теперь появился третий вариант, «авторство» которого приписывали фон Манштейну. К сожалению, в списке вещественных доказательств обвинения в Нюрнберге фигурировал только ответ, написанный мной и Йодлем по поручению Гитлера, и нет самого текста меморандума. Наш ответ привел в угнетенное состояние духа Браухича и Бека. Что касается самого Гитлера, то он был взбешен содержанием документа и воспринял его как личное оскорбление — [189] злобный выпад против фюрера, партии и всего немецкого народа.

Просмотрев по диагонали представленный мне фон Браухичем документ, я сразу же посоветовал ему убрать первую часть: ознакомившись с политическими изысканиями Бека, Гитлер не станет читать его военно-экономические выкладки. Нельзя ничего сказать заранее, но не исключено, что Гитлер прочитает одну лишь 2-ю часть. В результате именно так и произошло, но тенденциозность подачи материала возмутила фюрера. В частности, потенциал противника был чрезмерно завышен (например по части бронетанкового парка французов), а немецкий — занижен по большинству показателей. Мне оставалось только с огорчением и искренним негодованием констатировать, что армейская оппозиция в очередной раз подставила фон Браухича, хотя главное недовольство фюрера вызывали Бек и генеральный штаб.

Очередной удар по самолюбию армейского генералитета нанес последовавший вскоре после вышеописанных событий приказ фюрера, предписывавший Герману Герингу выехать на западную границу «для осмотра долговременных укреплений». Возмущенные генералы утверждали, что речь идет об инспекционной поездке, — и были очень близки к истине. Рапорт Геринга стал настоящим обвинительным приговором главнокомандованию сухопутной армии. Не сделано практически ничего, а то, что сделано, совершенно недостаточно. Не построено ни одного примитивного полевого укрепления. Саботаж... Даже при чрезмерной драматизации ситуации со стороны Геринга следовало признать, что темпы работ были действительно низки, а долгосрочная программа возведения фортификационных сооружений, завизированная в свое время фон Бломбергом, была рассчитана на несколько десятков лет вперед. Например, завершение всех работ по бетонированию укреплений было намечено на вторую половину [190] 50-х годов. О необходимости активизации работ на линии «Западного вала» докладывал Гитлеру еще бывший министр Бломберг в 1937 г. Тогда мы с ним предприняли многодневный объезд укреплений и зафиксировали самое начало подготовительных работ практически на всех участках линии фортификационных сооружений. Фюрер был крайне разочарован и возмущен действиями генерального штаба, в очередной раз саботировавшего его распоряжения. Он принял решение в ближайшем будущем поручить организацию строительных работ на линии «Западного вала» генерал-инспектору военных дорог Фрицу Тодту, поскольку «штаб инженерных войск сухопутной армии не в состоянии справиться с задачей».

Остается только добавить, что после инспекционной поездки фон Бломберга летом 1937 г. Гитлер был проинформирован о реальном состоянии и темпах строительных работ на западной границе. Однако в то время обострение отношений с главнокомандованием сухопутных сил не входило в его политические планы.

21 мая 1938 г., после неожиданного и немотивированного объявления мобилизации чехословацким правительством — откровенно враждебного акта, направленного против Германии, — Гитлер вернулся в Берлин. Фюрер был преисполнен воинственного пыла и заявил, что не намерен спускать Чехословакии подобного рода провокации. Он объявил главной задачей скорейшее приведение войск в состояние полной боеготовности и потребовал изменить текст «указания ОКВ», которое отныне стало звучать следующим образом:

«Я принял непоколебимое решение уже в ближайшем будущем нанести удар по Чехословакии и разбить армию противника в ходе военной операции. Политическое руководство рейха оставляет за собой право выбора наиболее благоприятного в военно-политическом отношении времени и места нанесения удара». [191]

Главнокомандующий сухопутными войсками получил соответствующий устный приказ, подкрепленный впоследствии измененным «указанием ОКВ». Одновременно Гитлер подписал распоряжение о назначении генерал-инспектора военных дорог Тодта ответственным за возведение фортификационных сооружений «Западного вала». Тодту поручалось «ускорить темпы строительства оборонительных сооружений по военно-тактическим планам и разработкам штабов инженерных войск, но с использованием вверенных ему инженерно-строительных подразделений таким образом, чтобы через 1,5 года завершить строительство бетонных оборонительных построек и долговременных укрепленных узлов с центром тяжести на направлении Ахен — Карлсруэ». К осени 1938 г. Тодту предстояло завершить строительство 5000 малых дотов, не пробиваемых тяжелыми снарядами и минами, по разработанным лично Адольфом Гитлером эскизам.

Раздав указания, наставления и приказы, вызвавшие зубовный скрежет ОКХ и уныние в рядах ОКВ, Гитлер отправился в Ютербог на учебные стрельбы по точечным и площадным целям. Фюрер захотел лично убедиться в правильности своих расчетов прочности железобетонных конструкций и толщины бетонных перекрытий при прямых попаданиях тяжелых снарядов и мин. После завершения стрельб Тодт получил соответствующие указания: «строить укрепления с запасом прочности и учетом возможного усиления бетонобойного разрушительного воздействия тяжелых снарядов противника на цель...». На итоговом обсуждении в офицерском клубе Гитлер обратился с речью к собравшемуся на стрельбы армейскому комсоставу. Позже он рассказал мне, что считал своим долгом поднять боевой дух командиров, вне всякого сомнения, пребывавших в растерянности после обнародования памятной записки Бека с пораженческими выкладками. Его друг фон Рейхенау, сохранивший с ним тесные [192] личные взаимоотношения, доверительно сообщил, что на командирских чтениях фон Браухич не преминул ознакомить высший комсостав вермахта с пресловутой докладной неуемного генерала. Фон Рейхенау нанес очередной удар «из засады» по главнокомандующему сухопутной армией — он и Гейнц Гудериан, в то время главнокомандующий мотомеханизированных войск, искусно вели интригу против обложенного со всех сторон фон Браухича.

Речь удалась. Гитлер как выдающийся оратор умело использовал все слабые места памятной записки Бека и разбил его измышления в пух и прах. Однако главной темой и лейтмотивом выступления фюрера перед командирами была жесточайшая критика генерального штаба и его начальника. «Он не имеет морального права руководить подготовкой офицеров генерального штаба», — сказал Гитлер в завершение. 27.8.1938 г. Бек передал дела генералу Францу Гальдеру, а 31.10.1938 г. был уволен в запас.

Гитлер с негодованием отверг предложение главкома сухопутных сил о назначении Бека главнокомандующим 3 группой армий. Генерал Бек стал для него олицетворением всех негативных проявлений «генштабизма» и «неисправимого пораженчества». Бек стал непреодолимым препятствием на пути реализации честолюбивых политических планов фюрера, и не в последнюю очередь источником негативного отношения Гитлера к Браухичу. Я безоговорочно поддержал принятое Гитлером решение, особенно в связи с настоятельной необходимостью положить конец подстрекательской деятельности Бека.

Признаюсь, я не пролил и слезинки по поводу «скоропостижной» отставки генерала во многом из-за его снобизма, поверхностно-высокомерного отношения к нашим с Йодлем планам реорганизации высшего военного управления и ряду других причин. Что касается его «выдающихся способностей», то я имел возможность [193] убедиться в обратном на своем горьком опыте. Однако мне и в голову не могло прийти, что, начиная с 1938 г., Бек не только примкнет к предателям и изменникам, но и станет «духовным отцом» заговорщиков. Следует признать, что к совершению столь низкого поступка этого до некоторых пор безупречного офицера подтолкнули неприязнь и предубеждение со стороны Адольфа Гитлера — все остальное довершили уязвленное самолюбие и эгоцентризм самого Бека. Генерал Людвиг Бек был слабым и безвольным человеком. Он никогда не был лидером, да и не мог им стать. Вся ничтожность его личности проявилась в поведении во время и после неудавшегося покушения на фюрера. Он и умер так, как жил — мерзко и недостойно. Бек трижды пытался пустить себе пулю в лоб, сидя в кресле в своем рабочем кабинете, но ему так и не хватило мужества. Пока его не пристрелил безвестный унтер-офицер...

Все лето 1938 г. ОКВ и ОКХ провели в разработке плана «Грюн». Мы столкнулись с серьезными проблемами организационного характера: при формировании ударной группировки на фронте «Грюн» мы могли оперировать 40 дивизиями неполных составов (включая Остмарк) без проведения комплекса мобилизационных мероприятий, строго-настрого запрещенных фюрером.

Формирование ударной группировки и передислокация войск к чешской границе проходили в обстановке беспрецедентной секретности: после завершения маневров в Силезии, Саксонии и Баварии офицеры резерва были задержаны в расположении частей «до особого распоряжения»; доукомплектование дивизий происходило на территории учебных лагерей — здесь же создавались временные пункты по приему и распределению военнообязанных соответствующих призывных возрастов. Гарнизоны «Западного вала» заменялись добровольцами «организации Тодта» и имперской службы труда. Использовалась малейшая возможность [194] скрытого передвижения войск: войсковые эшелоны и автопоезда маскировались под пассажирские транспорты, а оживление на имперских дорогах полиция официально объясняла открывающимся в Нюрнберге съездом НСДАП... Я искренне аплодировал успехам генерального штаба и его нового начальника Гальдера: провести скрытую перегруппировку нескольких сотен тысяч солдат под видом подготовки к маневрам — это высший класс воинского искусства! Гитлер лично контролировал подготовку и проведение передислокации войск и даже дал несколько ценных советов по маскировке операции. Обо всех осложнениях, возникающих в ходе подготовки плана операции «Грюн», главнокомандующий сухопутными войсками должен был информировать его в любое время дня и ночи.

В августе, во время инспектирования береговых укреплений, на борту «Грилле» в моем присутствии Гальдер докладывал фюреру о планах стратегического развертывания вермахта в связи с предстоящей операцией. Стоя у штабной карты, Гальдер отвечал на многочисленные вопросы фюрера. Гитлер спорил и выдвигал возражения; он требовал четких, ясных, недвусмысленных ответов и большей наглядности: условные обозначения, примерное сопоставление сил и краткое резюме об ожидаемом развитии событий. Особенно интересовали его направления главных ударов и участки прорыва чехословацких пограничных укреплений, многолинейность и глубину эшелонирования которых он тщательным образом изучил. В ходе обсуждения наметились и некоторые расхождения, особенно по вопросам боевого использования тяжелой артиллерии, — мы не располагали достаточным количеством орудий на фронте «Грюн» — танковых и посадочно-десантных частей. Тем временем Гальдер закончил доклад, однако Гитлер был не готов принять окончательное решение. Он сказал нам, что ему потребуется некоторое [195] время, чтобы взвесить все «за» и «против». Гальдер передал фюреру все карты и записи с просьбой о скорейшем решении вопроса, поскольку надо было срочно отправлять приказ и готовить войска.

Сразу же после возвращения в Берлин Гитлер кратко изложил мне свои дополнения и замечания и поручил передать фон Браухичу приказ об изменении плана наступательной операции в соответствии с полученными предписаниями. Нужно сказать, что в целом план Гальдера был принят, однако имелись конкретные указания на неверное использование танковых групп. Их следовало объединить в ударный кулак и нанести удар с юго-запада в направлении на Пильзен — Прагу. Гальдер резко возражал, поскольку именно нехватка тяжелой артиллерии заставила нас разъединить танковые части для обеспечения прорыва пехоты на главном направлении удара. Гальдер был абсолютно прав, однако я ничем не мог помочь ему по той простой причине, что получил приказ фюрера и принял его к исполнению. Я только посоветовал фон Браухичу встретиться с Адольфом Гитлером и обсудить этот вопрос, но Браухич воздержался.

Во второй половине августа фюрер перебрался в Берхтесгаден. Там в Бергхофе состоялась первая историческая встреча Адольфа Гитлера и сэра Невилла Чемберлена. Вместе с рейхсминистром иностранных дел на этой встрече довелось присутствовать и мне. Помню, что визит премьер-министра Британской империи произвел на меня неизгладимое впечатление. Как и всегда в ходе политических визитов и встреч, фигура начальника штаба ОКВ призвана была демонстрировать присутствующим «постоянную боеготовность немецких вооруженных сил», но в самих переговорах я участия не принимал и чувствовал себя здесь совершенно лишним. Тем не менее мне было интересно познакомиться с ведущими политиками Европы и обменяться с ними парой любезных фраз. Я уехал из [196] Бергхофа вслед за Чемберленом. Судя по всему, Гитлер остался недоволен результатами переговоров.

Как обычно, в начале сентября состоялся очередной съезд партии. На этот раз он одновременно служил прикрытием развертывания войск. Дивизии выдвигались к германо-чешской границе (для маскировки некоторые части разворачивались в противоположном направлении) — на учебные полигоны и пункты временной дислокации, расположенные на этот раз таким образом, чтобы в любой момент занять исходные позиции согласно планам операции «Грюн».

Незадолго до этого я встретился с майором Бернхардом фон Лоссбергом, откомандированным в штаб оперативного руководства ОКВ из генштаба сухопутных войск.

В его мюнхенской квартире мы совместными усилиями начертили план-график операции «Грюн» для армии и люфтваффе и регулярно вносили в него соответствующие изменения оперативной обстановки, маршруты передвижения войсковых частей, перебазирования эскадрилий, изданные приказы и т.д.

Не остались без внимания и следующие вопросы:

1. До каких пор можно осуществлять скрытую передислокацию войск или же маскировать их выдвижение к границе?

2. До какого срока операция обратима, т.е. можно приостановить передислокацию войск?

Это был своего рода календарный план с учетом политических мероприятий, предусмотренных Гитлером, и собственно военная часть операции. Текущая оперативная информация поступала от Йодля, поддерживавшего тесный контакт со штабами трех составных частей. Гитлеру требовалось только назначить день «X».

Когда я докладывал фюреру о подготовке и проведении операции, разложив на его рабочем столе склеенный из нескольких чертежных листов «план-программу», он остался в высшей степени доволен как формой [197] изложения, так и содержанием, поскольку наш график позволял вести ежедневный учет и контроль уже проведенных мероприятий и тех, которые предстояло осуществить в ближайшем будущем. Я впервые побывал в мюнхенской квартире Адольфа Гитлера в многоэтажном доме на Принцрегентштрассе. После завтрака в ближайшем ресторане мы с Лоссбергом совершили стремительный марш-бросок через пол-Германии по имперской автостраде и уже во второй половине дня были в Берлине.

На съезде НСДАП в Нюрнберге, куда я был приглашен и в этом году, Гитлер спросил меня, внес ли генеральный штаб сухопутной армии необходимые изменения в план операции в соответствии с его указаниями. Я связался с Гальдером, который сообщил, что изменения не внесены, поскольку к моменту получения указаний соответствующие приказы уже были спущены в войска. Я испросил у фюрера разрешения самому вылететь в Берлин для серьезного разговора с Браухичем — в прямом соответствии с требованиями секретности вести подобного рода переговоры по телефону было крайне нежелательно — и решил не возвращаться в Нюрнберг до окончательного решения вопроса.

Мы переговорили наедине, и Браухич проникся двусмысленностью ситуации, в которой мы оба с ним оказались. Генерал пообещал незамедлительно встретиться с Гальдером. Через два часа, когда я уже начал готовиться к обратному полету в Нюрнберг, позвонил Браухич и заявил: «Внести изменения решительно невозможно — так и передайте Гитлеру...»

Я слишком хорошо знал фюрера, чтобы усомниться в том, какую это может вызвать реакцию с его стороны. Так и произошло. На следующий день Гитлер срочно вызвал Браухича и Гальдера в Нюрнберг; совещание началось поздно вечером в конференц-зале гостиницы «Немецкий двор» и закончилось далеко за [198] полночь. В ходе обстоятельного доклада об оперативной обстановке на фронте предстоящего вторжения, боевом использовании «тяжелой кавалерии XX века» — танковых соединений и пр. я неоднократно демонстрировал упрямцам готовность к компромиссу и создавал все предпосылки для того, чтобы они с честью вышли из пренеприятнейшей ситуации. Увы, все мои попытки остались втуне. Однако больше всего мне было жаль потерянных часов драгоценного ночного сна, поскольку я приблизительно представлял себе, чем должно закончиться начавшееся в спокойной и деловой обстановке совещание. Около 03.00 Адольф Гитлер потерял последние остатки терпения и в резкой форме потребовал прекратить бесплодную болтовню и безоговорочно выполнить его приказ о концентрации танковых соединений для предстоящего прорыва в направлении на Пильзен. После этих слов фюрер, холодно попрощавшись, покинул нас.

Первым нарушил молчание Гальдер и дрожащим от негодования голосом спросил: «Да чего же он, в самом деле, добивается?» Этот непробиваемый «генштабовский апломб» возмутил меня настолько, что я не удержался от колкости: «Право слово, если вы до сих пор этого так и не поняли, мне вас искренне жаль...»

«Раскаявшийся» Браухич энергично взялся за дело: ему потребовалось не так уж и много времени, чтобы привести планы операции в соответствие с требованиями фюрера и отправить приказ в войска. Пока Гальдер вносил необходимые изменения, я спросил Браухича:

«Зачем вы сражаетесь с ветряными мельницами? Неужели вы не понимаете, что дело не стоит и выеденного яйца, и, по большому счету, даже и речи не может идти о развертывании активных боевых действий. Вы умудрились обострить ситуацию даже там, где ее конечный итог был заведомо предрешен. Поймите, [199] непременно настанет день и час, когда от одного вашего веского слова будет зависеть судьба армии и рейха, но к тому времени в бесплодных стычках вы окончательно потеряете авторитет в глазах Гитлера...»

Я подробно остановился на описании этого эпизода только для того, чтобы объяснить, в каких условиях приходилось работать людям из ближайшего окружения Адольфа Гитлера. Фюрер не признавал никаких авторитетов и советников. Если он принимал определенное решение, то не останавливался ни перед кем и ни перед чем, сметая всех и все на своем пути...

Мюнхенское соглашение

22–23 сентября 1938 г. состоялась вторая встреча Гитлера и Чемберлена в Бад-Годесберге на Рейне. Браухич отправил вместе со мной помощника начальника генштаба сухопутной армии генерал-лейтенанта Карла Штюльпнагеля, в расчете на то, что в ходе переговоров могут потребоваться консультации военных экспертов. Учитывая, что солдат никогда не допускали к участию в политических переговорах, это «мудрое» решение Браухича избавило меня от бездельного одиночества! Ближе к вечеру ситуация неожиданно обострилась, когда из Праги стали поступать донесения о начавшейся мобилизации чешской армии.

Пока я связывался по телефону с Йодлем и передавал приказ попытаться прояснить ситуацию через нашу военную миссию в Праге, Гитлер диктовал жесткое письмо британскому премьер-министру. Он крайне озабочен судьбой немецкоязычных меньшинств, поэтому оставляет за собой полную свободу действий и готов прибегнуть к силовому решению вопроса в случае, если переговоры о прекращении мобилизации чешской армии закончатся безрезультатно. К счастью, поступавшая по разным каналам информация опровергла [200] наши опасения по поводу мобилизации чехов, и переговоры были продолжены на следующий день. На мой взгляд, в ходе переговоров были созданы все необходимые предпосылки для предотвращения угрозы войны, хотя окончательное решение так и не было принято. Мы вылетели в Берлин уже в сумерках и в ненастную погоду — пилоты старались обойти грозовой фронт стороной. Это было незабываемое зрелище разбушевавшейся стихии — сплошная облачность на высоте около 3000 м и срывающиеся с облаков разряды молний прямо по курсу самолета.

Как известно, вооруженная интервенция Муссолини стала последним толчком, вызвавшим настоятельную необходимость встречи в Мюнхене лидеров четырех держав. 29 сентября 1938 г. в резиденции фюрера на Королевской площади Мюнхена встретились Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Даладье — с последним я имел честь познакомиться на церемонии официального представления. Во время короткого фуршета французский посланник в Берлине Андре Франсуа-Понсе кратко проинформировал премьер-министра Франции о последних событиях на границе. Как всегда, я не принимал участия в переговорах — вооруженные силы представлял Геринг. Результат мюнхенских консультаций известен — Судеты отошли к рейху. Широкому кругу общественности не известно, однако, то обстоятельство, что жесткую позицию британского премьера по судетской проблеме удалось преодолеть только благодаря усилиям Даладье, заявившего:

«Мы не позволим разгореться военному конфликту. Чехи должны уступить. Мы просто заставим их пойти на отторжение земель...»

Эти слова были внесены в стенографический протокол адъютантом фюрера Шмундтом.

На конференции по разграничению государственных границ на уровне послов было представлено и ОКВ, поскольку демаркация политических и этнических границ [201] предполагала и решение сугубо военных вопросов: отчуждение фортификационных сооружений, размещение гарнизонов и т.п. — весь комплекс проблем, который мои представители решали совместно с министерством иностранных дел. Трудно умалить ту роль, которую сыграл Франсуа-Понсе в обеспечении всех требований, выдвинутых Адольфом Гитлером. Всех рассмешило его шутливое замечание: «Ну, все. На этом можно закругляться. Старина Гитлер уже на пути в Берлин...» Эти слова зафиксированы и стали достоянием истории. Франция со всей очевидностью не желала новой европейской войны из-за так называемых «восточных вопросов». К сожалению, во время польского кризиса Гитлер «забыл» о своих обещаниях навсегда отказаться от разрешения проблемы Эльзаса и Лотарингии силовыми методами, что, в конечном итоге, позволило Великобритании принудительно-добровольно вовлечь Францию во вновь сформированную антигерманскую коалицию...

В мае я сопровождал Гитлера во время инспекционного смотра пограничных укреплений на западной границе, где все строительные работы велись силами военных учреждений. Общее руководство осуществлял штаб 2 военного округа в Касселе. Генерал Адам, в прошлом комендант Академии вооруженных сил в Касселе, созданной усилиями фон Бломберга, получил назначение на пост командующего округом по моему представлению 1.4.1938 г., сменив отправленного в резерв фон Лееба. Я справедливо предположил, что такому способному и одаренному генералу, некогда возглавлявшему управление рейхсвера, негоже засиживаться в Академии и порекомендовал его фон Браухичу.

Как «главнокомандующий западного направления» генерал Адам доложил фюреру о степени готовности вверенных ему войск на Западном фронте и состоянии инженерно-строительных работ на вновь создаваемой [202] линии оборонительных фортификационных сооружений. В докладе Адама удивительным образом «перепевались» стратегические выкладки Бека (впоследствии генерал признался, что текст был разработан и утвержден в генеральном штабе сухопутных войск). Главный упор делался на слабость наших позиций западнее Рейна и невозможность удерживать их в случае развертывания военных действий на этом направлении дольше чем несколько дней. В целом его выступление показалось мне не особенно удачным — это была довольно неуклюжая попытка хорошо зарекомендовать себя в глазах фюрера, имевшего вполне определенные планы относительно Чехословакии.

Адам, уже видевший себя главнокомандующим Западным фронтом, совершил еще одну ошибку, когда, проявляя естественное беспокойство о судьбе вверенного ему направления, принялся всячески драматизировать ситуацию в надежде на усиление западной группировки войск. Этот совершенно естественный ход, который на его месте предпринял бы каждый командир, был сделан им настолько недипломатично и в таких непарламентских выражениях, что можно было без труда предсказать реакцию фюрера. Гитлер молча слушал его с плохо скрываемым раздражением и видимой брезгливостью. Ставшая мне хорошо известной «предгрозовая» атмосфера явственным образом сгущалась — я замер в ожидании взрыва. Однако на этот раз все обошлось: фюрер оборвал Адама посреди фразы и процедил сквозь зубы: «Благодарю, вы свободны...»

Как всегда, я оказался под рукой, чтобы выслушать гневные филиппики фюрера. Этот генерал решительно разочаровал его. Офицеру, который изначально не верит в успех операции, не место в рядах немецких вооруженных сил. О каком доверии может идти речь, если генерал уже смирился с поражением в еще не начавшемся сражении. Как ни пытался я убедить Гитлера в том, что это отнюдь не пораженчество, а не [203] совсем удачная попытка «выбить» для своего фронта как можно больше резервов; что Адам — один из способнейших генералов нашей армии... Тщетно. Фон Браухич получил соответствующий приказ — и один из лучших офицеров немецкой армии был отправлен в отставку.

На машине мы объехали несколько участков будущего фронта. Гитлер приказал приступить к возведению фортификационных сооружений на ахенском, саарбрюкенском и др. направлениях как можно ближе к политической границе рейха. Везде, где это было только возможно, фюрер вмешивался в ход событий своей личной властью и во всеуслышание объявлял позицию генштаба неправильной и вредной. Мне было вменено в обязанность уведомлять Браухича о принятых фюрером решениях по тому или иному вопросу.

В августе я сопровождал Гитлера во время его второй поездки на «Атлантический вал». Со времени прошлой инспекции темпы строительных работ были значительно ускорены. Сопровождавший нас генерал Эрвин фон Вицлебен, преемник Адама на посту командующего 2-м военным округом, получал от Гитлера частные указания относительно расположения блиндажей, долговременных огневых узлов, глубины эшелонирования и т.п., которые незамедлительно передавались для исполнения приступившему к своим обязанностям Тодту. За инженерными службами сухопутных войск оставались только геодезические изыскания, проектирование и указание типов фортификационных сооружений на тех или иных направлениях. По моему разумению, в ходе этой инспекции фюрер решал и политико-пропагандистские задачи устрашения Франции как вероятного противника.

Думаю, что Гитлер был вполне доволен политическим итогом мюнхенской «встречи четырех»: Британия потерпела сокрушительное поражение на дипломатическом фронте, бросив Чехословакию на произвол судьбы. [204]

Стратегическое закрепление достигнутой победы должно было реализоваться в привлечении чехов на сторону великогерманского рейха в ходе мирных переговоров или же силой оружия, если того потребуют обстоятельства.

Мирное решение чехословацкой проблемы стало невозможным во многом благодаря закулисным играм западноевропейских политиканов. Можно сказать, что к концу октября 1938 г. в целом оформился план военной кампании против недружелюбного Германии государства, серьезно ослабленного потерей пограничных укреплений, что и было закреплено в соответствующем «указании» ОКВ о приведении войск в боеготовность и занятии исходного положения для нанесения удара в назначенный срок. При разработке планов операции особо учитывалась откровенно сепаратистская политика Словакии.

Как только были намечены концептуальные пути решения чешской проблемы, генерал Йодль покинул ОКВ и вступил в должность начальника артиллерии венского гарнизона. Я согласился на этот перевод только потому, что ни на йоту не верил в возможность обострения ситуации. Памятуя о скандале с генералом фон Вибаном, я решил повременить с назначением начальника штаба оперативного руководства и поручил оберсту Варлимонту (управление «Л») временно возглавить и это направление служебной деятельности ОКВ.

Не только нас, солдат, но и Гитлера заинтересовали отошедшие к нам пограничные укрепления чехов, построенные по образцу «линии Мажино» под руководством французских военных инженеров. Всех поразили мощь артиллерийских фортов и фортов-застав, глубоко эшелонированных оборонительных порядков фортификационных сооружений нашего вероятного противника. В присутствии фюрера состоялись учебные стрельбы из тяжелых орудий различных калибров. [205]

Я лишний раз убедился в прозорливости фюрера, в свое время потребовавшего повсеместного принятия на вооружение 88-мм зенитного орудия. Пробивное действие снарядов вызывало искреннее восхищение: прямой наводкой с дистанции до 2000 м артиллеристы навылет пробивали обычный дот.

Мемель, Данциг и Прага

После того как ОКВ получило приказ разработать план возвращения в состав рейха отторгнутых Мемельской области и Данцига «при возникновении благоприятных военно-политических условий», я выехал в инспекционную поездку на восточную границу. Гитлер поручил мне составить достоверную картину состояния наших оборонительных укреплений на границе с Польшей. В тот момент трудно было предположить, что вопрос возвращения Данцига и создания экстерриториального коридора может привести к войне с поляками. Я передал Браухичу приказ фюрера подготовить мою поездку на Восток. Затем я попросил его уделить мне несколько минут для серьезного разговора и сказал ему приблизительно следующее:

«Господин генерал, решительно невозможно ваше самоустранение от инспекции, как вы это проделали дважды на западной границе. Меня совершенно не устраивает ситуация, когда вы демонстративно занимаете позицию «над схваткой», с тем чтобы потом обвинить меня во «вмешательстве» и в том, что «я не представляю интересы армии...»

Мои худшие опасения подтвердились, например, на участке Восточного фронта между Одером и Вартой.

Оборонительные укрепления, построенные трудами генерал-инспектора инженерных войск и крепостей Ферстера, представляли собой натуральную западню для гарнизона. О какой огневой мощи могла идти [206] речь, если вооружение фортов исчерпывалось одной или, в лучшем случае, двумя пулеметными башнями? Инспекция закончилась скандалом и отставкой Ферстера; с превеликим трудом мне удалось убедить Гитлера назначить отставного генерал-инспектора командиром 6 армейского корпуса в Мюнстере.

«Восточный вал» и сопутствующие проблемы настолько занимали фюрера зимой 1938/39 г., что весной он предпринял инспекционную поездку по Одерскому фронту между Бреслау и Франкфуртом-на-Одере, правда, на этот раз без меня. Как и в верхнем течении Рейна, наши береговые позиции вызывали самую серьезную озабоченность главнокомандования, поскольку прекрасно просматривались и простреливались с более высокого правого берега реки. Береговые укрепления противника — как на Одере, так и на Рейне — поражали своей основательностью и неприступностью, что и подтвердилось впоследствии, в ходе военной кампании против Франции: снаряды наших 88-мм орудий, установленных на стрельбу прямой наводкой, не сделали ни одной пробоины в монолитных железобетонных стенах французских фортов.

Несмотря на все осложнения для ОКХ и увеличение объемов инженерно-строительных работ, переключение внимания высшего военно-политического руководства рейха на оборонительные укрепления восточной границы создавало у многих, и у меня в том числе, иллюзию того, что в обозримом будущем вероятность войны между Германией и Польшей крайне низка, точнее сказать, война принципиально допустима, но только в том случае, если мы первыми нападем на поляков. Впрочем, Адольф Гитлер не исключал такую возможность, если польская армия выступит на стороне Чехословакии.

3.4.1939 г. и 11.4.1939 г. я как начальник штаба ОКВ последовательно подписал «Директиву по стратегическому развертыванию вермахта» и «Единое наставление [207] для боя». Это была дальнейшая разработка сугубо оборонительной концепции рейха на случай вооруженных провокаций со стороны Польши (в союзе с западными державами) — адекватная реакция Германии на возможное осложнение международного положения в связи с неизбежным обострением проблемы Данцига и так называемого «Данцигского экстерриториального коридора».

Я перестал быть свободным человеком с тех пор, как вступил в должность начальника штаба ОКВ. Именно тогда я утратил возможность распоряжаться не только своим рабочим временем, но и свободным — выходными, праздниками, отпусками... Я не мог строить свою семейную жизнь так, как это пристало делать добропорядочному семьянину и отцу семейства. Я попал в абсолютную кабалу, и моей жизнью управляли теперь даже не обстоятельства, а хорошее или плохое настроение одного человека. Короткие визиты в Хельмшероде или поездка на охоту в Померанию могли внезапно прерваться, поскольку мое присутствие было решительно необходимо фюреру для решения... второстепенных или даже полувторостепенных вопросов. Во время войны с такой же легкостью назначались и отменялись мои поездки на фронт или полеты из штаб-квартиры в Берлин, причем иной раз самолет разворачивался уже в воздухе для возвращения в ту или иную сторону. Прибыв к месту назначения, я с удивлением обнаруживал, что решение данной проблемы не требует моего присутствия и находится в компетенции едва ли не дивизионного командира. Я неоднократно пытался разобраться в ситуации и в конце концов нашел только два более или менее правдоподобных объяснения: причиной всему могли быть либо мое гипертрофированное чувство долга, либо недобросовестность адъютантов Гитлера, любивших перекладывать ответственность на чужие плечи...

Даже в мирное время я не мог уделить и дня жене и [208] детям, а уж во время войны я дневал и ночевал в штаб-квартире фюрера. Уму непостижимо, как все это смогла вынести моя бедная жена...

В первое время Бломберг писал мне довольно регулярно, и я с удовольствием оказывал ему мелкие услуги, о которых он просил в своих посланиях. Через несколько недель после отъезда в Италию он прислал срочную телеграмму с просьбой посодействовать в получении заграничного паспорта для его сына Акселя и помочь ему срочно вылететь в Рим, снабдив некоторой суммой на дорожные расходы, — «для крайне важной беседы».

Я вызвал лейтенанта люфтваффе Акселя фон Бломберга в Берлин и отправил его в Италию. Через 8 дней он вернулся обратно и привез письмо, написанное отцом. Вернер фон Бломберг просил меня передать Гитлеру, что собирается развестись с женой, вернее разведется, но только в том случае, если фюрер приблизит его к себе и назначит на прежнюю должность. Я не хотел, чтобы фюрер узнал о таком несколько неожиданном повороте событий с моих слов и попросил его самолично прочитать письмо. Как и следовало ожидать, Гитлер с негодованием отклонил ультимативные требования Бломберга: в свое время он заклинал фельдмаршала аннулировать брак, но тот категорически отказался. С тех пор Бломберг перестал для него существовать, во всяком случае и речи быть не могло о его возвращении в строй. В письме на имя фон Бломберга я в максимально щадящей и сдержанной манере передал ему эту нелицеприятную отповедь фюрера, однако фельдмаршал всю оставшуюся жизнь считал, будто бы главным источником всех его бед являюсь... я, мои амбиции, эгоизм, нежелание объяснить фюреру и т.д., и т.п.

Столичная «светская жизнь» давно уже превратилась для нас с женой в рутинную повинность — иной раз мы с большим удовольствием провели бы вечер [209] дома, чем на очередном приеме в посольстве или светском рауте среди малознакомых нам людей. Не могло быть и речи о «дружбе домами» или элементарном сближении семей высокопоставленных чиновников или партийных работников, не говоря уже о дипломатических династиях министерства иностранных дел. Время от времени мы встречались на очередном политическом мероприятии — этим знакомство исчерпывалось.

Учитывая специфику моего служебного положения, жене приходилось быть особенно осмотрительной в приобретении новых знакомств. Она и раньше не отличалась словоохотливостью, теперь же и вовсе принуждена была большей частью держать язык за зубами, что создало ей репутацию «надменной гордячки». По тем же самым причинам меня считали «хитрым, скользким и изворотливым как угорь» напыщенным снобом, попытки сближения с которым решительно невозможны. Для дипкорпуса я также не представлял ни малейшего интереса, поскольку откровенно тяготился светскими обязанностями, в отличие от моего предшественника Рейхенау — старого «паркетного шаркуна».

В феврале 1939 г. мелодия «чешского вальса» закружила пол-Европы в стремительном танце. Газеты пестрели сообщениями об участившихся пограничных инцидентах, очередных притеснениях германского меньшинства в Богемии и Моравии. Берлин отправлял одну за другой ноты протеста в Прагу, из Чехословакии были отозваны немецкий посол Фридрих Айзенлор и военный атташе оберст генерального штаба Рудольф Туссен.

Фюрер неоднократно заявлял, что уже сыт по горло и впредь не намерен терпеть творящиеся в Чехословакии безобразия. Я даже не сомневался в том, что вскоре предстоит так называемое «урегулирование проблемы остаточной Чехии». Несмотря на мою настойчивость [210] фюрер давал уклончивые ответы и не называл конкретные сроки проведения операции. Тем не менее я решил несколько опередить события и проконтролировать готовность ОКХ к внезапной и молниеносной атаке территории противника. В моем присутствии фюрер вызвал Браухича и отдал приказ о проведении «акции умиротворения» в связи с нестерпимым положением германских меньшинств. Правовым обеспечением приказа являются его директивы и указания, подписанные в 1938 году. Фюрер не счел нужным сообщить нам, солдатам, о плетущихся политических интригах и дипломатической игре между Берлином и Прагой. Мы покинули его кабинет, так и не узнав ничего нового — некоторые подробности мне сообщил военный атташе. Гитлер уже не раз демонстрировал нам свой дар предвидения, и мы не сомневались, что у него есть в запасе хитрый дипломатический ход. Повторю еще раз: даже в тот момент никто из нас не думал о войне.

«Мартовские иды» с некоторых пор стали для меня своеобразной точкой отсчета: и в 1933 г., и в 1937 г. Гитлер приступал к активным действиям в середине или во второй половине месяца! Не знаю, чего в этом больше — случайности или суеверия? Наверное, последнего, поскольку фюрер неоднократно заводил со мной разговоры на «нумерологические» темы.

12 марта 1939 г. Гитлер подписал предварительный приказ по сухопутной армии и люфтваффе о приведении войск в полную боеготовность и предполагаемом вступлении на территорию Чехии 15 марта 1939 г. в 06.00, однако вплоть до дня «X» войскам запрещалось приближаться к государственной границе рейха ближе чем на 10 км. Естественно, никто из военных не был поставлен в известность, чем было вызвано появление подобного рода приказа.

14 марта, во второй половине дня, я прибыл в рейхсканцелярию за последними инструкциями в связи с [211] объявленной боеготовностью вермахта. Гитлер кратко сообщил мне, что вчера президент Чехословакии Эмиль Гаха{62} попросил его о встрече в связи с обострением межгосударственных отношений. Он ожидает прибытия президента вечером этого дня. Я спросил, не следует ли сообщить об этом ОКХ и дать приказ об отводе войск в связи с изменившейся ситуацией. Гитлер решительно отклонил мое предложение и заявил, что, независимо от итогов переговоров с чешским президентом, намерен действовать в соответствии с планами операции вторжения. Мне следует неотлучно находиться в рейхсканцелярии начиная с 21.00 сего дня — ближе к полуночи он отдаст окончательный приказ ОКХ и ОКЛ.

Около 21.00 я прибыл в рейхсканцелярию. Гитлер только что поужинал, и все собрались в музыкальной комнате на просмотр фильма «Безнадежный случай». Гитлер жестом пригласил меня занять пустующее рядом с ним кресло и спокойно произнес: «Гаха появится не раньше 22.00». Меня задела за живое противоестественность ситуации: через 8–10 часов заговорят пушки, и прольется первая кровь, а здесь... Я совершенно не воспринимал происходящее на экране — все мои мысли были с солдатами, которые даже не подозревают, что ждет их на рассвете...

В 22.00 рейхсминистр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп доложил о прибытии чешской делегации в замок Бельвью. Гаха хотел бы прийти в себя после трудного дня и просил назначить аудиенцию на 24.00. Мне показалось, что я ослышался: как, решается судьба целого народа, а старый господин решил вздремнуть [212] час-другой... Или же это тщательно выверенная дипломатическая тактика?

Гаха спокойно отдыхал и не знал, что с наступлением сумерек, 14.3.(1939), лейбштандарт СС «Адольф Гитлер» пересек государственную границу у Моравской Остравы и занимает круговую оборону в районе сталеплавильного завода в Витковице, чтобы дать отпор полякам, вздумай они и на этот раз «полонизировать» часть чешской территории.{63} Мы с минуты на минуту ожидали донесений о выдвижении полка СС на исходные позиции.

Гаха появился ровно в полночь в сопровождении министра иностранных дел Франтишека Хвалковского и чехословацкого посланника в Берлине Войтеха Мастны. Гитлер принимал депутацию в рабочем кабинете в здании новой рейхсканцелярии в окружении свиты. Вермахт представляли Герман Геринг и я. Гаха начал издалека: в астматическом стиле он долго и нудно перечислял свои заслуги перед австрийской короной, потом плавно перешел к описанию своей деятельности на юридическом поприще — и опять я был не в состоянии постичь потаенный смысл премилой «салонной беседы» перед лицом грозящей его государству катастрофы. Адольф Гитлер прервал неспешный ход его мыслей и предложил перейти к насущным политическим проблемам, учитывая всю сложность политического момента. Всем предложили удалиться — если я не ошибаюсь, в кабинете остались чехи, фон Риббентроп и начальник личного штаба рейхсминистра иностранных дел Вальтер Хевел в качестве секретаря. Фюрер просил не беспокоить его какое-то время, тем не менее мне пришлось дважды прервать совещание: первый раз я передал ему донесение о том, что лейбштандарт без боя занял Витковице — Гитлер молча прочитал [213] телефонограмму и удовлетворенно кивнул; второй — по предварительной договоренности я напомнил ему, что пора отдавать приказ о выступлении, если оно все-таки состоится. Гитлер посмотрел на часы и сказал: «Сейчас только 02.00. До 04.00 вы получите все необходимые распоряжения...»

Через некоторое время адъютант пригласил меня и Геринга в кабинет: господа государственные деятели стояли у письменного стола, а Гитлер внушал чешскому президенту, что нужно наконец определиться с решением. Кейтель подтвердит: войска уже на марше, ровно в 06.00 они пересекут границу. Только Гаха решает сейчас, прольется кровь или нет...

Гаха попросил об отсрочке: ему нужно связаться с правительством, проконсультироваться по телефону — Гитлер мог бы отдать приказ и остановить войска...

Гитлер отклонил предложение: связи нет, решение нужно принимать незамедлительно, технически невозможно остановить выдвижение войск к границе...

В разговор вмешался Геринг: с первыми лучами солнца над Прагой появятся армады немецких люфтваффе — неужели чехам не жалко их прекрасного города; нужно решать сейчас, упадут бомбы на мирные селения или нет...

Гаха сдался. Он ни в коем случае не хочет начать кровопролитие; нельзя ли ему незамедлительно связаться с командирами чешских гарнизонов и пограничных частей, чтобы категорически запретить им применять оружие...

Я вызвался составить текст радиограмм для срочной отправки в Прагу, штабы военных округов и главнокомандующим родами войск. Через некоторое время я передал документ Герингу, который сопроводил чешского президента в узел правительственной радиотелеграфной связи. Гитлер подписал приказ «О вступлении вермахта на сопредельную территорию» для срочной передачи в ОКХ. «Я разрешаю открывать огонь [214] только в случае оказания вооруженного сопротивления», — добавил он напоследок.

Около 03.00 приказ фюрера был отправлен по инстанции. До завершения всех подготовительных мероприятий в распоряжении армии осталось не более трех часов. Признаюсь, у нас, солдат, как будто камень с души свалился. Мы с Браухичем были единодушны: удачное начало, возможно, действительно удастся обойтись без ненужного кровопролития. Доктор Морель обихаживал опустошенного и потрясенного до глубины души Гаха.{64} Мне было искренне жаль старого человека. Я подошел к нему и сказал: пусть он не сомневается, с немецкой стороны не будет произведено ни одного выстрела, соответствующие приказы уже отправлены в войска — всем нам остается надеяться на благоразумие чешских командиров. Тем временем министры составили проект межгосударственного соглашения, и Гаха отправился в рабочий кабинет фюрера.

После того как Браухич подписал все необходимые приказы для генерального штаба сухопутных войск, я испросил разрешения отправиться домой, чтобы подготовиться к поездке на фронт — во второй половине дня с Ангальтского вокзала отправлялся спецпоезд фюрера. Я собирался взять с собой оберстлейтенанта Цайцлера из штаба оперативного руководства вермахта. Общее руководство операцией вторжения возлагалось на ОКХ, поэтому в обязанности Цайцлера вменялись получение донесений от соответствующих командных инстанций и своевременная передача их фюреру.

У самой границы мы пересели в автомобили и вместе с автоколонной сопровождения выехали в направлении на Прагу. Мы ехали медленно, то и дело обгоняя наступающую пехоту, вскоре наше продвижение [215] окончательно застопорилось — все дороги, ведущие к чешской столице, были запружены маршевыми колоннами вермахта. Было по-зимнему холодно, на дорогах — снежные заносы и гололедица. Спешенные и в конном строю части с трудом продвигались по заснеженным дорогам, конные запряжки и артиллерия конной тяги безнадежно вязли в сугробах...

Только с наступлением сумерек мы оказались у ворот чешской столицы вместе с передовыми частями вермахта. Эскорт мотострелков сопроводил нас в Пражский Град, где была оборудована походная штаб-квартира фюрера. Мы ехали налегке и не запаслись провиантом: холодный ужин... купили по пути в ставку, в одной из местных бакалей — пражскую ветчину, булочки, масло, сыр, овощи и пильзенское пиво. Первый и последний раз в жизни я видел Адольфа Гитлера за столом со спиртным — он с удовольствием потягивал отменное пиво из хрустального бокала; все проголодались и нашли ужин великолепным...

16 марта около полудня Гитлер принимал депутацию чешских сановников с Гаха во главе, заверивших его в полной лояльности и абсолютной покорности, а вечером этого же дня мы пересекли Чехию и направились в Вену. Как и год тому назад, в марте 1938 г., австрийцы устроили нам восторженную встречу у гостиницы «Империал». В вестибюле я встретил барона фон Нейрата, прибывшего по приказу фюрера для вступления в должность «протектора Богемии и Моравии»; об этом я узнал из его собственных слов, и мне показалось, что он был скорее недоволен новым назначением, чем озадачен...

В Вену прибыла делегация вновь сформированного независимого правительства Словакии — президент Йозеф Тисо, министр внутренних дел Дуржанский, министр иностранных дел и военный министр Тука. Еще 15 марта Тисо направил фюреру прошение с просьбой взять Словацкое государство под свою защиту. [216]

Гитлер распорядился, чтобы фон Риббентроп разработал со словаками проект договора «О статусе охранных зон», а я представлял немецкие вооруженные силы.

Около полуночи словаки, фон Риббентроп и я встретились в служебных помещениях резиденции имперского наместника в Вене. Гитлер собственноручно обозначил на штабной карте пограничные зоны на территории Словакии вдоль государственной границы — 20–25-километровые полосы вдоль обеих сторон долины Вага. Нам предстояло ввести войска и взять под охрану большой армейский полигон и современный подземный оружейный завод бывшего министерства обороны Чехословакии.

Мне стоило определенных трудов разъяснить господам членам правительства, почему исполнительная власть на территории взятых под охрану зон будет осуществляться не ими, а верховным главнокомандованием вермахта и уполномоченными им командующими оккупационными (экспедиционными) войсками; кроме того, в интересах защиты суверенитета Словакии в охранных зонах будут размещены контингенты сухопутной армии и люфтваффе. Переговоры проходили в обстановке скрытого недоверия со стороны словаков, нам удалось добиться положительного результата после долгих споров и только благодаря определенным усилиям доктора Тука, почитателя политических талантов Адольфа Гитлера, сумевшего развеять подозрительность своих коллег.

Пока фон Риббентроп оттачивал формулировки соглашения, я отправился в гостиницу к фюреру, чтобы сообщить ему о положительных результатах переговоров со словаками и передать их настоятельную просьбу о личной встрече. Вначале Гитлер наотрез отказался: уже поздно, он устал и т.д. Я пообещал словакам устроить эту встречу и продолжал гнуть свою линию: каких-то 10 минут, все равно после подписания [217] соглашения к нему придет Риббентроп и т.п. Гитлер с видимым неудовольствием согласился, и этот прием все-таки состоялся глубокой ночью. Через 15 минут после начала аудиенции Тисо и члены его правительства покинули импровизированный кабинет Гитлера, не скрывая радости по поводу успешного завершения многотрудного переговорного процесса.

На следующий день мы покинули гостеприимную Вену и направились через Бреслау в Берлин...

Польская кампания

Празднование дня рождения фюрера и в 1939 г. открылось торжественным приемом для высшего военного руководства рейха в новой рейхсканцелярии и завершилось грандиозным военным парадом на улицах Берлина. В течение 3-х часов перед трибунами с почетными гостями дефилировали сводные полки трех составных частей вермахта и Ваффен СС. По настойчивому желанию фюрера в параде приняли участие артдивизионы новейших тяжелых орудий и дивизионы зенитной артиллерии, пушечные бронеавтомобили, вновь сформированные прожекторные батальоны люфтваффе и т.д. Все это время над головами восхищенных зрителей на бреющем полете проносились эскадрильи истребителей и бомбардировщиков. В качестве почетных гостей фюрера были приглашены президент Гаха и рейхспротектор фон Нейрат. В полном составе присутствовал и дипломатический корпус.

Я напрасно надеялся, что после разрешения чешской проблемы вермахт получит долгожданную и обещанную на самом высоком уровне передышку до 1943 г., решительно необходимую для завершения начавшейся реорганизации, перевооружения и переоснащения вооруженных сил. Формирование боеспособной армии — отнюдь не импровизация, а длительный [218] и многотрудный процесс: воспитание и обучение рядового и младшего командного составов, привитие подлинного духа боевого братства и многое другое — вот тот фундамент, на котором зиждется победа. Такая армия была у Германии в 1914 г.

Дилетантское представление Гитлера о том, что нехватку техники и военного мастерства можно компенсировать национал-социалистическим мировоззрением, нанесло непоправимый ущерб вооруженным силам Германии. Никто не отрицает, что боевой дух и даже фанатизм — непременные составляющие ратных побед. Однако все мы прекрасно помнили, как в 1914 г. полегли под Лангемарком беззаветно преданные кайзеру студенческие полки — в (19)43 их крестный путь повторили не менее фанатичные элитные дивизии Ваффен СС. Они неизменно одерживали победы над всяким противником, но платили за это большой кровью — в результате вышколенный унтер-офицерский корпус оказался выбит подчистую, а полноценной замены больше не было...

Примерно с апреля 1939 г. Гитлер в разговорах со мной стал регулярно высказывать наболевшую мысль о том, что пришло время окончательно разрешить все вопросы, по которым Германия и Польша имеют многолетние трения. Великое несчастье для поляков и для нас, что рано ушел из жизни мудрый маршал Юзеф Пилсудский. Вот с кем рейху следовало бы заключить пакт о ненападении. Увы, никто не вечен. Рано или поздно настанет и его день, поэтому еще при своей жизни он хотел бы разрубить гордиев узел проблемы Восточной Пруссии. Он решительно не может отложить окончательное урегулирование этого вопроса до лучших времен и не хотел бы оставлять столь «спорное наследство» своему будущему преемнику. К сожалению, современное поколение польской дипломатии подменило политику разума политикой откровенной дегерманизации, что и подтвердили последние переговоры [219] с министром иностранных дел Польши Юзефом Беком.

Демонстративные воинственные поползновения министерства иностранных дел и внешняя политика польского государства строились в расчете на безусловную поддержку со стороны Великобритании. Однако объективный экономический и геополитический анализы неопровержимо свидетельствовали о том, что Англия первой отвернется от поляков, столкнувшись с нашей непоколебимой решимостью избыть неправедные решения Версаля. Адольф Гитлер действительно стремился вернуть в состав немецкого рейха исконно немецкий Данциг, но вовсе не стремился к войне с Польшей за так называемые «вольный город» и «Данцигский коридор» — как гласит один из известнейших постулатов реальной политики: хочешь мира, готовься к войне...

В то время как Варшава, Париж и Лондон оплетали Европу паутиной политических заговоров и интриг, Гитлер принял окончательное решение и сделал парадоксальный прогноз: великие державы не станут таскать каштаны из огня для поляков, откажутся от интервенции и не будут способствовать Польше в ее военных приготовлениях против рейха.

Так в мае 1939 г. Гитлер отдал приказ о проведении подготовительных мероприятий в рамках операции «Вайс»: приведение в состояние полной боеготовности составных частей вермахта, оперативно-стратегическое развертывание сухопутной армии и люфтваффе и нанесение контрудара по непримиримой Польше не позднее 1 сентября 1939 г. Как и в ходе недавней чешской кампании, было строжайшим образом запрещено демаскировать наши приготовления проведением откровенных мобилизационных мероприятий, кроме того, в своих оперативных разработках ОКВ, ОКХ и ОКЛ должны были исходить из штатного состава вермахта мирного времени. [220]

На совещании главнокомандующих составными частями вермахта фюрер отдал устный приказ о подготовке наступательной операции, затем последовала письменная директива. Сразу же после этого Гитлер по традиции удалился в Бергхоф. Это создавало определенные сложности для штаба оперативного руководства ОКВ и меня лично, поскольку приходилось решать множество вопросов посредством фельдъегерской связи или с помощью адъютантов фюрера. В особо важных случаях я лично вылетал в Берхтесгаден.

На все время пребывания фюрера в Бергхофе в Берхтесгаден перебиралась рейхсканцелярия под руководством министра Ламмерса, в то время как партийная канцелярия постоянно находилась в Мюнхене; в Бергхофе была оборудована резиденция Германа Геринга; фон Риббентроп переезжал на это время в штаб-квартиру министерства иностранных дел в Фушль под Зальцбургом. Только ОКВ оказалось на положении бедного родственника и не имело практически никаких возможностей для налаживания служебной деятельности в таких условиях. После моих неоднократных представлений и просьб летом 1940 г. Гитлер разрешил оставить некоторые управления ОКВ в здании берлинской рейхсканцелярии и перевести остальные в одну из пустующих берхтесгаденских казарм. Думаю, что вынужденное раздробление ОКВ пришлось по душе обуреваемому маниакальной жаждой единоличной власти Адольфу Гитлеру и в целом соответствовало его неизреченной концепции «антиколлегиальности», несмотря на то, что верховное главнокомандование вооруженными силами Германии никогда не обладало реальной командной властью!

Таким образом, мне было ровным счетом ничего не известно о состоявшихся переговорах с Варшавой и Лондоном и о том, как решились вопросы Данцига и экстерриториального коридора. Гитлер продолжал утверждать, что «не хочет войны с Польшей ни при каких [221] обстоятельствах» и будет пытаться решить все спорные вопросы мирным путем до тех пор, пока Франция не надумает вмешаться в конфликт в духе своей восточноевропейской политики. Реальная возможность заключения германо-французского пакта о ненападении заставила его пойти на неслыханные уступки — отказ от притязаний на Эльзас-Лотарингию. Ни один из нынешних политиков не в состоянии дать сегодня более твердых гарантий мира и безопасности в Европе. Только он вправе достойно представлять мирные инициативы рейха как единственный легитимный всенародно избранный глава государства. В этом и заключается его твердая убежденность в возможности разрешения конфликта мирным путем. Однако он вынужден потребовать от меня, чтобы я ни при каких обстоятельствах не открывал скрытый смысл его позиции главнокомандованию сухопутных войск. Узнай они о том, что приготовления к войне с Польшей на самом деле представляют собой инструмент политического давления, разработка планов операции будет осуществляться поверхностно и спустя рукава, а ему бы очень не хотелось, чтобы армия утрачивала практическую боеспособность в условиях обострения международной обстановки.

Образ мыслей ОКХ и добросовестность генерального штаба были известны мне даже лучше, чем Гитлеру, поэтому я нисколько не усомнился в справедливости его слов. Я верил фюреру и, принимая желаемое за действительное, считал, что война действительно не входит в его планы.

Тем временем под контролем генерального штаба сухопутных войск в ускоренном темпе продолжалось возведение укреплений «Западного вала»: к строительным работам были привлечены государственные инженерно-конструкторские компании, «организация Тодта» и вся имперская служба труда. Кроме того, на строительство фортификационных сооружений были [222] переброшены и несколько дивизий регулярной армии, которые использовались, прежде всего, на земляных работах, установке заграждений из колючей проволоки (надолб, противотанковых «ежей» и т.п.) и обустройстве долговременных огневых узлов.

Само собой разумеется, что инспекционная поездка фюрера на линию «Западного вала», во время которой его сопровождал и я, в августе 1939 г. преследовала в первую очередь пропагандистские цели. Незадолго до отъезда я представил ему подробнейшее донесение о состоянии строительных работ с обозначенными на карте фортами, узлами и т.п. Фюрер изучил материалы самым скрупулезным образом и впоследствии поражал не только военных и гражданских производителей работ, но и меня доскональным знанием местоположения едва ли не каждого дота и стрелковой ячейки на всем протяжении «Западного вала».

Летом 1939 г. я считал своим гражданским и служебным долгом довести до сведения Гитлера обеспокоенность и озабоченность генералитета и генерального штаба в связи с угрозой новой европейской войны. Я разделял тревогу многих высокопоставленных офицеров, но вовсе не потому, что во мне свежи были воспоминания о тяжелых поражениях прошлой войны или я сомневался в боеспособности немецких вооруженных сил, — в перспективе замаячила смертельная для Германии угроза войны на два фронта. Я считал, что просто обязан сказать об этом фюреру, хотя и отдавал себе отчет в том, что это ни в коем случае не улучшит его отношения к генералам.

В начале августа Гитлер решил провести в Бергхофе нечто вроде «военного совета» начальников штабов военных округов и групп армий без приглашения главнокомандующих составными частями вермахта и родами войск. Я наблюдал за развитием событий со стороны и в глубине души уже смирился с тем, что результат окажется самым плачевным. Генерал фон Витерсгейм, [223] начальник штаба 2 военного округа, оказался единственным, кто попросил слова после выступления Гитлера, однако в его оскорбительно-корректном выступлении прозвучало столько иронии и самомнения, что не оставалось и тени сомнения: штабное сословие опустило забрала и ощетинилось копьями, как древнегреческая фаланга! Гитлер впоследствии никогда не упоминал при мне о совещании в Бергхофе, а он бы не преминул сделать это, если бы остался удовлетворен итогами «военного совета». Очевидно другое: этот эпизод еще больше укрепил его в негативном отношении к «генштабовской касте».

Тем удивительнее для меня было услышать его обращение к командирам Восточного фронта 22.8.1939 в Бергхофе. Гитлер всегда был мастером перевоплощения и выдающимся оратором, умело чувствовавшим настроение аудитории и с одинаковым успехом выступавшим в заводских цехах и фешенебельных салонах, однако эту речь я бы назвал его психологическим шедевром. Он со всей определенностью извлек урок из ошибочной попытки склонить на свою сторону генштабистов за спиной их командующих и предстал перед последними в совершенно новой ипостаси реального политика, государственного деятеля и «заботливого отца» армии. Впрочем, были и другие оценки этой речи, например цитируемые на процессе высказывания адмирала флота и главнокомандующего кригсмарине в Норвегии Германа Бема.

24 августа 1939 г. Адольф Гитлер вернулся в Берлин. Нападение на Польшу должно было состояться 26.08. События последней мирной недели и обстановка в рейхсканцелярии вплоть до 3.09.1939 стали достоянием европейской и даже всемирной истории, когда-нибудь историки и исследователи дадут справедливую оценку драматическим хитросплетениям причин, поводов, амбиций и злой воли, приведших к развязыванию мировой бойни; к сожалению, у меня не сохранились [224] дневниковые записи и документы, поэтому могу внести лишь посильный вклад в историческую хронологию тех бурных дней...

В первой половине дня 24 августа (1939) — не 25.8, как утверждает фон Риббентроп — Гитлер вызвал меня в рейхсканцелярию. Бернардо Аттолико, итальянский посланник в Берлине, только что передал ему личное послание Муссолини, и фюрер зачитал мне несколько абзацев. Это был ответ главы итальянского правительства на отправленное из Бергхофа строго доверительное письмо фюрера, в котором тот сообщал дуче о намерении жесткого ответа Польше и ее европейским союзникам в случае их вооруженного противодействия при урегулировании данцигских проблем. В письме Гитлер умышленно перенес дату предполагаемого вторжения на более поздний срок. По его словам, на то имелись достаточно веские причины. Фюрер считал, что трудами «абсолютно надежного и преданного» германского дипломатического корпуса содержание всех его конфиденциальных посланий становится незамедлительно известно Лондону. Письмо было тонким стратегическим ходом с многоуровневым подтекстом: с одной стороны, фюрер демонстрировал всю серьезность своих намерений, с другой — дезинформировал поляков и британцев о начале операции. Кроме того, Польша получала последнее предупреждение, Англия провоцировалась на вооруженную интервенцию, а Италия подстегивалась к выступлению на стороне рейха...

Ответ Муссолини стал первым разочарованием фюрера в его многоходовой политической комбинации. Адольф Гитлер предполагал, что верная союзническим обязательствам Италия безоговорочно выступит на стороне Германии, как в свое время поступил он сам, и, руководствуясь «нерушимой верностью нибелунгов», поддержал Италию во время абиссинского конфликта. Муссолини сообщал, что итальянский король не считает военный конфликт с Польшей ситуацией, [225] обязывающей Италию выступить на стороне Германии, и запретил ему проводить мобилизацию. Своей властью он не в состоянии отменять королевские эдикты, кроме того, в настоящий момент Италия не готова к войне — не хватает техники, оружия, амуниции; он располагает достаточными производственными мощностями, но катастрофически не хватает стратегического сырья; вот если бы Германия помогла медью, марганцем, сталью... он бы мог попытаться убедить короля пересмотреть свое отношение к участию в войне...

Прочитав до конца бесконечный перечень «итальянских потребностей», Гитлер заявил, что вызвал меня для того, чтобы узнать, можем ли мы гарантировать поставки стратегического сырья в Италию. По его предложению Аттолико уже отправил запрос в Рим — в настоящий момент выясняется минимальная потребность итальянской военной промышленности в стратегических материалах и номенклатура сырьевых поставок.

Потом наступило отрезвление. Гитлер крайне болезненно пережил отступничество «верного дуче»:

«Теперь я убедился в том, что англичане были прекрасно осведомлены о предполагаемом демарше Муссолини. В противном случае они бы уже давно заняли более жесткую позицию и поддержали поляков. Увы, результаты прямо противоположны моим ожиданиям...»

Гитлер был потрясен, но старался держать себя в руках. Он предположил, что Великобритания напрямую увязывает вопрос выступления на стороне Польши с позицией итальянцев. Я отправился в военное министерство для консультаций с генералом Томасом по поводу наличия стратегического сырья и возможности скорейшей отправки первой партии итальянцам.

Во второй половине дня последовал новый вызов в рейхсканцелярию. Гитлер пребывал в еще более взвинченном состоянии, чем во время моего утреннего визита. [226]

Я едва успел переступить порог кабинета, как фюрер разразился длинной тирадой. Он только что получил срочную депешу пресс-секретаря министерства пропаганды Дитриха, из которой следует, что Англия уже сегодня намеревается подписать пакт о взаимной помощи с Польшей. Подтверждения из министерства иностранных дел еще не поступало, но дипломаты всегда работают медленнее телеграфных агентств, поэтому он не сомневается в достоверности депеши. Необходимо немедленно приостановить выдвижение войск — ему нужно выиграть время для новых переговоров, хотя на Италию полагаться решительно нельзя.

По моему приказу Шмундт принес план-график, на котором были расписаны все мероприятия военно-политического характера ОКВ, ОКХ и ОКЛ до дня «X» включительно. 23 августа Гитлер отдал приказ начать наступательную операцию против Польши на рассвете 26.08. Таким образом, войска уже вторые сутки выдвигались на исходные позиции с тем, чтобы в ночь с 25 на 26 августа выйти к государственной границе рейха. Фюрер распорядился: «Приостановить выдвижение войск. Отменить начало операции вплоть до особого распоряжения. Немедленно вызвать в рейхсканцелярию Браухича и Гальдера».

Браухич прибыл через полчаса. Гальдер находился в тот момент на командном пункте ОКХ в Цоссене. Отдав приказ о приостановке передислокации войск, генерал выехал в Берлин. Затем я присутствовал на длительном обсуждении ситуации с господами из ОКХ. Фюрера интересовал анализ возможных последствий остановки передвижения войск, кроме того, он потребовал активизировать контрразведывательное обеспечение операции и соблюдать режим строжайшей секретности. В заключение фюрер сообщил, что 26.08.39 он назовет окончательную дату дня «X».

26 августа, в первой половине дня, меня снова вызвали [227] в рейхсканцелярию. Представшая моим глазам картина напоминала растревоженный муравейник: возбужденные, снующие взад-вперед по коридорам военные и штатские. Фюрер беседовал с фон Риббентропом в зимней оранжерее, в то время как Аттолико ждал его в музыкальном салоне. С минуты на минуту ожидали приезда британского посланника в Берлине Невилла Гендерсона.

Фюрер заметил меня и произнес:

«Риббентроп принес телеграмму из лондонского посольства: вчера ночью Англия и Польша подписали пакт о взаимопомощи. Разве я не говорил вам вчера, что во всем виноваты итальянцы? После того как Италия заявила о своей позиции в германо-польском конфликте, англичане ратифицировали пакт. Немедленно прекратите все передвижения армейских частей — мне нужно время для переговоров. Вызовите ко мне Браухича и Гальдера, а сами идите в музыкальный салон. Аттолико доложит о полученном из Рима ответе».

Отдав необходимые указания, я отправился в салон, где уже находились Гитлер и Риббентроп. Фюрер молча протянул мне текст письма с перечнем требующегося итальянцам сырья. Я откровенно потерял дар речи. Между тем фюрер обратился к Аттолико и заметил, что, по всей видимости, произошла ошибка при передаче текста или же банальная описка, поскольку указанные цифры фантастичны. Итальянец принялся уверять, что цифры подлинные — потребности итальянской промышленности в сырье действительно велики. Фюрер приказал мне связаться с нашим военным атташе фон Ринтеленом и еще раз уточнить цифры у генерала Каваллеро, начальника итальянского генштаба («Командо Супремо»).

Гитлер высказал предположение, что итальянцы умышленно указали заведомо нереальный тоннаж требующегося им сырья, чтобы мы отказались от обязательств, а дуче с «чистой совестью» умыл бы руки. [228]

Поступившая от фон Ринтелена информация подтвердила аутентичность итальянских запросов, которые Германия была просто не в состоянии удовлетворить.

Главнокомандующий сухопутной армией и начальник генштаба уверили Гитлера в том, что передислокация немецких войск к польской границе осталась незамеченной неприятелем — маскировка не нарушена. В ответ фюрер назвал окончательную дату операции — 31.8.1939. Соответствующий приказ в войска поступит 30.08, не позднее 17.00.

В последующие дни я находился в рейхсканцелярии с утра до позднего вечера, однако беседовал с Гитлером только трижды, поскольку он проводил одно политическое совещание за другим.

Первая беседа состоялась в зимней оранжерее, когда Гитлер зачитал мне список политических требований немецкого правительства:

1. Вольный город Данциг возвращается в состав германского рейха.

2. К нему через коридор прокладывается экстерриториальная железная дорога и экстерриториальная автострада.

3. В состав рейха возвращаются не менее 75% земель, заселенных фольксдойче.

4. Под контролем международных организаций в отторгнутых областях необходимо провести референдум о возвращении в состав рейха.

Гитлер спросил, что я думаю по этому поводу; я ответил, что требования более чем умеренные и абсолютно справедливые.

Во второй раз я встретился с Гитлером 30.08. Он сказал, что у него нет ни минуты свободного времени для меня, поскольку как раз сейчас он собирается диктовать ответ Даладье. Тот взывает к чувству фронтового братства и призывает не допустить развязывания войны. Искреннее и доброе письмо фронтовика-окопника — [229] пример того, как относятся к проблеме войны за коридор во Франции.

Третий раз я встретился с фюрером на совещании вместе с Браухичем и Гальдером во второй половине того же дня. Гитлер в очередной раз перенес день «X» — теперь на сутки, на 1.09 (1939). Он объяснил, что вплоть до 31.08 включительно намеревается ждать появления полномочного представителя польского правительства или наделения соответствующими полномочиями польского посланника в Берлине Липского. 1.09 — последний срок начала операции; если Варшава не примет ультиматум, день «X» переноситься не будет.

У нас создалось впечатление, что фюрер сам не верит в то, что говорит. До сих пор наша уверенность в возможности избежать военной конфронтации базировалась на секретном германо-советском договоре от 23.08.1939 г.: в случае объявления Германией войны Польше Сталин выразил намерение принять участие в разделе польского государства и осуществить демаркацию областей, входящих в сферу интересов Германии и СССР, т.е. однозначно дал понять, что Советский Союз примет участие в оккупации Польши. Мы были убеждены, что, оказавшись в патовой ситуации, польское правительство никогда не решится на войну на два фронта, кроме того, мы верили, что Гитлер действительно стремится к мирному разрешению разногласий.

На всякий случай я вызвал Йодля в Берлин сразу же после совещания Гитлера с генералами в Бергхофе 23.8.39. Согласно мобилизационному предписанию с 1.10.1938 по 30.9.1939 он по-прежнему сохранял за собой пост начальника штаба оперативного руководства вермахта, т.е. находился в распоряжении ОКВ. Йодль прибыл в Берлин 26 или 27 августа и был, само собой разумеется, не в курсе последних событий — оберст Варлимонт и я кратко проинформировали его о происходящем. [230]

В конце июля или в начале августа я отправил ему депешу с подтверждением назначения на должность командира вновь формируемой 2 горнострелковой дивизии в Райхенхалле — лишнее доказательство того, что в то время я даже не помышлял о возможности скорой войны. В ночь на 3 сентября я представил Йодля Адольфу Гитлеру в салон-вагоне спецпоезда фюрера по пути на Восточный фронт.

1 сентября 1939 г. началось планомерное наступление вермахта на востоке. На рассвете авиакрылья люфтваффе нанесли удар по железнодорожным узлам, мобилизационным центрам, военным и гражданским аэродромам. Официального объявления войны не последовало — накануне Гитлер категорически отклонил наше предложение поступить сообразно законам и обычаям войны...

Он никогда не посвящал солдат в свои политические планы — мы не знали, на каких условиях он готов прекратить войну с Польшей и в какой мере можно рассчитывать на нераспространение вооруженного конфликта на западные державы. Гитлер объяснил нам, что ультиматум, а затем и объявление войны Германии правительствами Франции и Англии является вмешательством в наши внутренние дела и проблемы, касающиеся исключительно германо-польских отношений. Этот конфликт не затрагивает экономических и политических интересов других держав, кроме Англии и Франции. Опасения военных по поводу неизбежности войны на два фронта беспочвенны: связанная пактом о взаимопомощи Англия ограничит свое участие парой-тройкой демаршей на политическом уровне, поскольку не в силах противодействовать рейху ни на суше, ни на море. Франция также не готова к войне и не намерена выступать на стороне коалиции из-за британских обязательств перед поляками. Все это — не более чем политическая демонстрация, декларация намерений, рассчитанная на обывателя, — серьезно к этому [231] относиться нельзя, во всяком случае, он никому не позволит водить себя за нос.

У нас, солдат, было множество причин для сомнений, хотя многим хотелось поверить в то, что и на этот раз, ведомый инстинктом прирожденного политика, Гитлер не ошибся и его оптимизм оправдан. Между тем в ежедневных сводках сообщалось об авангардных боях местного значения и французских атаках наших позиций в предполье между «линией Мажино» и «Западным валом». Наши немногочисленные гарнизоны несли потери, однако огневое соприкосновение с противником было непродолжительным и носило характер разведки боем. С чисто военной точки зрения тактика сковывающих боев, взятая на вооружение французами, выглядела маловразумительной, необъяснимой и противоречащей всем канонам воинского искусства: лучшего момента для перехода в наступление, чем тот, когда наши главные силы были связаны на Восточном фронте, французам трудно было ожидать. Это стало для нас серьезной оперативной загадкой: неужели Гитлер прав, и западные державы не протянут руку помощи гибнущей Польше?

Спецпоезд фюрера стоял на полигоне в Грос-Борнс. Каждый второй день мы выезжали в войска и с раннего утра и до поздней ночи находились на командных пунктах и в штабах армий Восточного фронта. На моей памяти Гитлер только дважды вмешался в ход операции, руководство которой осуществлял главнокомандующий сухопутными войсками и его генштаб: первый раз он потребовал усилить северный фланг наступавшей из Восточной Пруссии группировки и перебросить в Восточную Пруссию танковые соединения для расширения фронта и завершения операции по окружению польской армии на варшавском направлении к востоку от Вислы; затем потребовалось оперативное вмешательство в действия командующего 8 армией генерала Бласковица (группа армий «Юг» генерал-оберста [232] фон Рундштедта). В остальных случаях Гитлер ограничивался оперативными совещаниями и консультациями с главнокомандующим сухопутными войсками. Польская кампания характеризовалась более активным использованием фронтовой авиации. Гитлер, действуя в интересах армии, ежедневно связывался с Германом Герингом для обсуждения воздушной обстановки.

Ежедневное обсуждение положения на фронте на передвижном КП, оборудованном в салон-вагоне фюрера, я препоручил Йодлю, располагавшему для этого крайне ограниченным штатом сотрудников и тремя офицерами связи — по одному от каждой из трех составных частей вермахта — несмотря на то, что они были прикомандированы сюда в качестве офицеров связи главнокомандующего сухопутными войсками. В поезде было недостаточно места даже для того, чтобы укомплектовать полный штат связистов.

Хотелось бы упомянуть о наиболее ярких впечатлениях инспекционных поездок на передний край:

1) 3.9.39 выезд на КП командующего 4 армией фон Клюге. Доклад об оперативной обстановке, завтрак и впечатляющая картина польских потерь на поле сражения в Тухольской пустоши.

2) Оперативное совещание на КП командира 2 армейского корпуса генерала Штрауса и выезд на передний край при форсировании Вислы под Кульмом, где фюрер наблюдал за боями, развернувшимися за плацдарм на вражеском берегу.

3) Осмотр предмостных укреплений генерала Буша (7 армейский корпус), форсирование Сана, битва за плацдарм и эвакуация раненых в тыл.

4) Выезд на позиции 30 дивизии и посещение КП моего друга генерала фон Бризена. Обеспечивая охранение фланга 8 армии Бласковица, его дивизия отразила попытку прорыва превосходящих сил окруженной под Лешицей польской армии. Дивизия понесла [233] тяжелые потери, сам Бризен остался в строю и отказался от эвакуации в тыл, несмотря на огнестрельное ранение левого предплечья, которое он получил, поднимая в атаку последний батальон оперативного резерва. На обратном пути по простреливаемой противником дороге — на КП мы добирались пешком и только после настоятельных просьб фюрера — Гитлер сказал мне:

«Великолепный генерал старопрусского образца — на таких держится вся армия. Я хочу, чтобы уже сегодня он стал первым дивизионным командиром-кавалером «Рыцарского креста». Своим мужеством он спас армию Бласковица...»

5) Перелет и посадка на военном аэродроме под Варшавой с последующим выездом на передний край, переправа через Вислу по мосту системы Бираго, поездка на КП начальника артиллерии 2 армейского корпуса, корректировавшего огонь своих батарей по внешним укреплениям польской столицы с колокольни северо-восточнее варшавского пригорода Прага.

Здесь фюрер получил донесение о гибели генерал-оберста фон Фрича во время выдвижения 12 артиллерийского полка на передний край.

6) Выезд на позиции обложения Варшавы с западного направления и наблюдение за артобстрелом варшавских пригородов с башни столичного ипподрома.

20.9.39 передвижная штаб-квартира фюрера перебралась в Сопот. Оттуда мы выехали на места ожесточенных боев — в район Вестерплатте, на побережье Данцигской гавани. Здесь на высотах под городом-портом Гдингеном стояла насмерть Померанская дивизия пограничной охраны, бились не щадя живота своего солдаты и офицеры, воспитанники фон Бризена в бытность его командиром дивизии ландвера «Ост». Офицерский корпус дивизии, представленный потомственными померанскими офицерами-дворянами, понес здесь жестокие потери. [234]

25 сентября 1939 г. в Берлине перед Залом памяти павших героев у Арсенала состоялась торжественная церемония в честь генерал-оберста фон Фрича. Из-за нелетной погоды фюрер отменил свое участие в церемонии. Я рискнул подняться в воздух вместе со своим пилотом оберштабс-инженером авиаотряда ОКВ Функом. Мы приземлились на аэродроме в Штеттине, поскольку Берлин-Темпельхоф не принимал. После часа ожидания мы взлетели в расчете на то, что погода наладится. Полет проходил в очень сложных метеоусловиях и при практически нулевой видимости, однако по приборам Функу удалось посадить самолет на военном аэродроме в Штакене под Берлином. Я едва успел на церемонию и возложил венок от имени фюрера. В траурной процессии ко мне присоединился фон Браухич, и вместе с представителями вермахта, государственными чиновниками, сотрудниками дипломатических миссий мы проследовали к кладбищу Инвалидов.

Во время польской кампании генерал-оберст фон Фрич сопровождал 2-й дивизион 12 артиллерийского полка, шефом которого он был. Гитлер долго колебался, назначать ли ему Фрича командующим Отдельной армией в Восточной Пруссии или группой армий, как настойчиво советовали ему Браухич и я. Однако решил не делать ни того, ни другого, мотивируя тем, что в противном случае ему придется давать армию и фон Бломбергу, а он, Гитлер, к этому еще морально не готов. По свидетельству Шмундта, в то время фюрер еще не отказался от намерения вернуть Бломберга, но только не на высшие командно-штабные должности.

Считаю уместным опровергнуть циркулирующие слухи о том, что Фрич якобы сам искал смерти на поле боя. По свидетельству офицера, в моем присутствии сообщившего фюреру о трагической гибели генерала, смертельное ранение было нанесено шальной пулей [235] во время беседы с офицерами штаба дивизии, так что Фрич скончался на их глазах уже через несколько минут.

Польская кампания закончилась парадом победы в наполовину разрушенной Варшаве, куда фюрер и я вылетели из Берлина.

Перед отлетом в Берлин должен был состояться торжественный завтрак в честь фюрера. Когда Гитлер вошел в здание аэропорта, где был сервирован огромный подковообразный стол, то неожиданно вспылил и сварливо произнес, глядя поверх головы ошеломленного Браухича: «Я ем только из солдатского котелка, стоя у походной кухни...» Затем он поднялся в самолет и приказал пилоту сию же минуту взлетать. Я не мог понять, почему Гитлер проявил такую откровенную бестактность по отношению к главнокомандующему сухопутной армией и незаслуженно обидел присутствовавших офицеров. Через некоторое время, когда внезапный приступ раздражительности фюрера миновал, я заметил, что он испытывает неловкость и раскаяние. Несколько дней спустя я рассказал об этом фон Браухичу. Тот только пожал плечами и заметил, что было очень мило и без Гитлера...

Польские уроки и подготовка наступления на Западе

Сразу же после взятия Варшавы первые дивизии вермахта были переброшены на западное направление, хотя никакой необходимости в оперативном усилении Западного фронта не было: по-прежнему в предполье «Западного вала» завязывались вялотекущие бои местного значения. Вновь прибывшие дивизии выдвинулись на позиции под Ахеном и в направлении на север. Гитлер усиливал северный фланг фронта, испытывая опасения за откровенно слабо защищенные пограничные [236] укрепления на германо-бельгийской и германо-голландской границах и в целях воспрепятствования обходному маневру французов и последующему вторжению в Рурскую область. Западные союзники так и не решились нарушить нейтралитет Бельгии, когда бельгийский король запретил прохождение войск антигерманской коалиции через свою страну. Об этом нам сообщили наши римские союзники: сестра бельгийского короля Леопольда III принцесса Мария Жозе была замужем за итальянским кронпринцем Гумбертом Пьемонтским...

Весьма показательной и поучительной была позиция Советского Союза, занимаемая им в ходе германо-польской войны. Само собой разумеется, что сразу же после начала боевых действий против Польши Гитлер по дипломатическим каналам призвал Сталина к немедленным действиям и участию в походе — рейх был заинтересован в «блицкриге», поскольку мы опасались за незыблемость наших границ на Западе. Сталин, напротив, стремился получить свою долю польского пирога малой кровью и сообщил, что Красная Армия сможет начать наступление не раньше чем через 3 недели, которые потребуются ему для перегруппировки сил и завершения мобилизации. Военный атташе рейха генерал кавалерии Кестринг получил указания оказать давление на русских, но ответ оставался неизменным: РККА еще не готова к войне. Однако когда на юге немецкие дивизии форсировали Сан и Варшава оказалась непосредственно в районе боевых действий, Сталин решил пренебречь «небоеготовностью» своей армии и нанес удар с тыла по отступающим под немецкими ударами польским корпусам. Захватив тысячи пленных, русские вытеснили уцелевшие части поляков в Румынию. Ни на одном из участков фронта соединения немецких и русских частей не произошло: русские остановились на приличном [237] удалении от демаркационной линии, и наши контакты ограничивались обменом разведывательной информацией.{65}

Еще в ходе боевых действий в Польше армейское руководство резко осудило действия ведомства Гиммлера и карательные акции СС на оккупированных территориях. Главнокомандующий сухопутными войсками выразил категорический протест в связи с тем, что, обладая всей полнотой командной власти на театре военных действий, не в состоянии контролировать распоясавшихся молодчиков рейхсфюрера СС и проводимые им «полицейские акции». 17 октября 1939 г., в основном усилиями фон Браухича, отказавшегося разделять ответственность за судьбу мирного населения с Генрихом Гиммлером, вермахту удалось передать управление оккупированными территориями гражданскому генерал-губернатору.

Польская кампания еще более выпукло обозначила разногласия между Гитлером и генералитетом: ОКХ и многие высшие офицеры по-разному оценивали боевую готовность вермахта к войне против западных союзников — как с военной, так и с политической точек зрения. Руководствуясь обескураживающим опытом 1-й мировой войны и «непроходимостью» укреплений «линии Мажино», против которых оказались бессильны практически все имевшиеся на тот момент средства разрушения, генералы отчасти справедливо утверждали, [238] что без соответствующего перевооружения, переформирования и доукомплектования ослабленных дивизий мы не готовы к войне на Западе. Причем особые возражения вызывала необходимость вести боевые действия в... зимний период. С точки зрения генералов, французы более чем откровенно продемонстрировали рейху свое нежелание воевать, отказавшись от штурма откровенно слабых оборонительных укреплений «Западного вала», причем в лучшее время года. С ними нужно вести переговоры, памятуя о том, что неприступность «линии Мажино» опять заставит нас атаковать северным флангом через Люксембург и Бельгию — со всеми вытекающими политическими последствиями, как это уже было в 1914–1918 гг.

Гитлер с полным на то основанием утверждал, что нарушение нейтралитета, например, Бельгии, со временем одинаково неизбежное для рейха и его противников, не самая большая опасность, поджидающая Германию на Западном фронте. Гораздо опаснее то, что каждый день промедления играет на руку врагу: выигрыш времени позволит Британии до мая 1940 г. увеличить численность только десантных дивизий с 4 до 20. При том, что практическая боеспособность французской и британской дивизии соотносится, как 1: 4. Однако решающим фактором, способным в конечном итоге определить исход сражения на Западе, может оказаться прорыв моторизованных франко-британских армий на северном фланге германского фронта через Бельгию с последующим отторжением рейнско-вестфальской области. Потеря индустриально-промышленного сердца Германии — Рура — означала бы тотальное поражение в этой войне...

Противоборством двух полярных точек зрения и определялась обстановка в высших эшелонах главнокомандования рейха в октябре 1939 г. В то время я твердо стоял на позициях ОКХ, что и привело к первому [239] обострению наших отношений с Гитлером, возможно даже к некоторой утрате доверия с его стороны. Я не знаю, кто доложил ему о моей поездке в Цоссен к Браухичу и Гальдеру, однако когда я откровенно и в полном соответствии со служебными обязанностями начальника штаба ОКВ высказал ему свои соображения, разразился скандал. Гитлер кричал, что я устроил ему форменную обструкцию, что ОКВ снюхалось с генералами. Он требует, чтобы я не только разделял его точку зрения, но и всячески отстаивал ее перед ренегатами из ОКХ. Я тщетно пытался объясниться и напомнил фюреру, что всегда выступал проводником его идей и ратовал за проведение его линии перед генштабом сухопутных войск и фон Браухичем. Казалось, что Гитлер даже и не пытается услышать меня. Наконец последовали неправедные и оскорбительные для меня обвинения в открытой поддержке генеральской оппозиции.

Я был потрясен до глубины души и решил обсудить ситуацию со Шмундтом. Он всячески успокаивал меня и сообщил, что около полудня в рейхсканцелярии побывал приглашенный на обед генерал фон Рейхенау. Затем они долго беседовали с глазу на глаз, после чего Гитлер в состоянии крайнего возбуждения сообщил ему, что даже Рейхенау набрался наглости отстаивать точку зрения ОКХ. Видимо, этим и объясняется то, что сегодня вечером фюрер буквально набросился на меня.

Я попросил Шмундта оказать мне услугу и передать фюреру, что считаю решительно невозможным дальнейшее пребывание в должности ввиду столь откровенно проявленного недоверия и прошу его решить вопрос о моем новом назначении. Не знаю, каким образом передал Шмундт мое прошение об отставке, — в рейхсканцелярии я не появлялся, а весь следующий день сидел в своем кабинете и ждал вызова к фюреру. [240]

К вечеру ситуация не прояснилась, тогда я написал рапорт на имя Гитлера и отправил его Шмундту.

Затем последовало нелицеприятное объяснение с фюрером. Он с язвительной сухостью заметил, что не принимает мою отставку и впредь не желает читать эпистолы, подобные этой. Он убедительно просит меня предоставить ему право самому выносить решения, кого и когда следует отстранять от должности, — и он не преминет сообщить мне об отставке, когда сочтет это нужным. Затем он сменил тон и заметил, что не намеревается драматизировать ситуацию и готов объяснить все происшедшее моей излишней впечатлительностью — он никогда не говорил, что лишает меня своего доверия. Посчитав конфликт исчерпанным, фюрер перешел к обсуждению текущего момента и заговорил о Рейхенау. Генерал позволяет себе лезть в политику, вместо того чтобы побеспокоиться о боеспособности вверенной ему группы армий. Нужно заниматься делом, а не разглагольствовать о выработке ресурса двигателей, износе гусеничных лент и т.п.

В заключение фюрер поставил меня в известность, что беседовал с Браухичем и тот изложил ему точку зрения ОКХ. С энергией, достойной лучшего применения, генеральный штаб упорно пытается заниматься не свойственным ему делом и вмешиваться в решение военно-политических задач. И это в тот момент, когда армия нуждается в восстановлении после польской кампании. Он отказывается понимать, почему до сих пор не приведены в порядок танковые войска, если для этого достаточно одной лишь доброй воли...

Он настаивает на том, чтобы я присутствовал на его повторной встрече с Браухичем. Он, Гитлер, уже принял решение и в ближайшее время направит главнокомандующим составными частями вермахта собственноручный меморандум, в котором изложит свое видение проблемы. [241]

Беседа с Браухичем состоялась на следующий день, 5.11.1939. Главнокомандующий сухопутными войсками и я молча выслушали стратегические выкладки фюрера по комплексу сформулированных ОКХ проблем. Браухич упомянул две причины, которые не позволяют ему согласиться с точкой зрения Гитлера:

1. Во время польской кампании немецкая пехота продемонстрировала свою несостоятельность — инертность, отсутствие боевого духа, тактическую леность и недостаточную выучку младшего начальствующего состава.

2. Некогда железная дисциплина упала, армия на пороге печальной памяти событий 1917 г. — алкогольные эксцессы, бесчинства на вокзалах и акты вандализма при перевозке ж.-д. транспортом. У него скопилось несколько рапортов от комендантов станций, судебных дел и представлений на возбуждение уголовных дел в связи с дисциплинарными проступками военнослужащих. Армия запущена и нуждается в интенсивном политико-воспитательном обучении, прежде чем бросать ее в бой против прекрасно обученного противника.

После этих слов Гитлер в состоянии крайнего возбуждения буквально выскочил из-за стола. Кто дал главнокомандующему право на основании отдельных примеров недостойного поведения военнослужащих облыжно обвинять всю армию? Ни один полевой командир не жаловался ему на отсутствие боевого духа у солдат. Как можно говорить такое о войсках, одержавших блистательную победу над сильным и коварным врагом? Как верховный главнокомандующий он отказывается выслушивать подобные инсинуации... Он требует незамедлительно передать ему все следственные материалы и судебные дела для личного ознакомления. С этими словами Гитлер покинул зал для совещаний, [242] громко хлопнув дверью. Я понял, что Браухич окончательно исчерпал кредит доверия фюрера.

С этого момента Гитлер ежедневно запрашивал меня по поводу пресловутых судебных дел. Своими собственными глазами я видел только одно, которое фюрер раздраженно швырнул на мой письменный стол. Шмундт рассказал мне, что после той безобразной сцены Браухич подал прошение об отставке, которое Гитлер категорически отклонил.

В середине октября я и Йодль присутствовали на обсуждении оперативного плана «Запад» в штаб-квартире фюрера. Гитлер неоднократно прерывал докладчика — генерала Гальдера — уточняющими вопросами и потребовал представить штабную карту с обозначениями и подробными примечаниями. Гальдер удалился, а Гитлер заметил, обращаясь к нам с Йодлем: «Да это же старый план Шлиффена с усиленным правым флангом и главным направлением удара вдоль атлантического побережья. Дважды такие номера не проходят! У меня прямо противоположные намерения — через несколько дней я изложу вам свой план и сам обсужу его с ОКХ».

Не вдаваясь в подробности, сообщу, что в конечном итоге среди множества точек зрения и оперативно-стратегических выкладок генералов возобладал план фюрера: танковые дивизии вермахта прорывают фронт под Седаном и вырываются на оперативный простор атлантического побережья в районе Абвиля с последующим заходом в тыл, расчленением, окружением и уничтожением англо-французских моторизованных армий, которые попытаются вторгнуться в Бельгию через франко-бельгийскую границу.

Я принял этот план, но с одной существенной оговоркой: если французы проявят известную тактическую гибкость и, не атакуя с ходу наш северный фланг, закрепятся в Бельгии — нам грозят серьезные неприятности. [243]

Йодль не разделял моих опасений и, к счастью, оказался прав. Много позже фюрер с выражением явного удовлетворения на лице рассказал мне, что обсуждал этот план с генералом фон Манштейном, который единственный из всей армии поддержал его. Манштейн в бытность свою начальником штаба группы армий «Центр» фон Рундштедта действительно провел эту операцию с присущим ему блеском. В остальном только благодаря настойчивости и несгибаемой воле Гитлера в течение одной зимы откровенно слабые танковые соединения — фактически один-единственный корпус генерала Гейнца Гудериана — превратились в мощную танковую армию генерала кавалерии Пауля Людвига Эвальда фон Клейста.

В ответ на поползновения ОКХ к самостоятельности Гитлер изменил порядок доведения приказов: если раньше, часто минуя ОКВ, главнокомандующие составными частями получали приказы в устной форме, то отныне — только в письменном виде и от начальника штаба ОКВ. Верховное главнокомандование (штаб оперативного руководства) как рабочий штаб фюрера разрабатывал «указания», которые спускались по инстанции за подписью Гитлера или моей. К великому огорчению генштаба сухопутных сил, на первые роли стал выходить Йодль как начальник штаба оперативного руководства вооруженными силами.

Генеральное наступление было назначено на 25 октября. Столь малый срок на подготовку операции объяснялся желанием Гитлера максимально мобилизовать ОКХ на скорейшее завершение всех мобилизационных мероприятий и стратегического развертывания вермахта. Фактически переформирование и ремонт танкового парка не были как следует доведены до конца, мешала хроническая нехватка запасных двигателей, передаточных механизмов и гусеничных лент. По мере подготовки операции неизбежно возникали и прочие [244] затруднения, кроме того, метеорологические службы давали малоутешительные прогнозы на будущее. Гитлер принял окончательное решение: наступление начнется только при устойчивой летной погоде, чтобы максимально использовать боевые возможности люфтваффе. Операция была перенесена на ноябрь, потом ударили морозы. Декабрь стал тяжелым испытанием для начальника центрального метеорологического управления ОКЛ доктора Дизинга: он обливался холодным потом при отправке фюреру ежедневной сводки погоды и на каждом оперативном совещании... Наконец фюрер принял решение перенести начало операции... на май.

Еще в октябре стали возникать опасения в связи с возможной высадкой британского десанта на побережье Норвегии и возникновением непосредственной угрозы операционным базам кригсмарине и люфтваффе. Контроль над акваторией Немецкой бухты позволял союзникам перерезать морские коммуникации надводного и подводного флотов, закрыть выход в Атлантику и подвергать массированным ударам с воздуха военные порты на балтийском побережье рейха.

В декабре 1939 г. родился план амфибийной операции «Учение на Везере» — захват норвежских портов атакой с моря. В составе штаба оперативного руководства вермахта был сформирован особый штаб, занимавшийся разработкой операции при активном участии Гитлера и главкома кригсмарине Редера. Следует добавить, что по приказу фюрера и из соображений особой секретности к оперативной разработке не привлекались ОКХ и ОКЛ. С учетом многократного превосходства британского флота (и расстояния в 2000 км до Нарвика) операция подпадала под разряд крайне рискованных. Впервые с начала войны ОКВ осуществляло общую разработку театра военных действий для кригсмарине, люфтваффе и сухопутной армии в качестве [245] рабочего штаба верховного главнокомандующего вермахтом; впервые функции центральной командной инстанции были возложены на штаб оперативного руководства ОКВ; впервые генеральные штабы армии и люфтваффе были отстранены от общего руководства операцией вторжения! Само собой разумеется, что при этом флот отвечал за высадку морского десанта, подвоз снабжения и пр., а сухопутные (десантные, посадочные и пр.) войска подчинялись непосредственно ОКВ.

Скандинавская кампания вермахта началась 9 апреля 1940 г...

(...)

Одним из наиболее неприятных инцидентов стала вынужденная посадка курьерского самолета люфтваффе под Мехеленом на территории Бельгии. Во вражеских руках оказались совершенно секретные оперативные документы и планы двух посадочно-десантных операций вермахта, которые перевозили два офицера люфтваффе. Командующий 2 воздушным флотом генерал авиации Гельмут Фельми, отдавший приказ об отправке документов командования из Мюнхена в Кельн, был отправлен в отставку. В связи с инцидентом фюрер подписал так называемый «Основополагающий приказ № 1» о сохранении военной тайны и соблюдении секретности, согласно которому осуществление всех наземных и воздушных операций происходило только с его ведома.

После того как 8 мая метеослужбы выдали благоприятный прогноз на ближайшие несколько недель, Гитлер назвал день начала операции — 10 мая 1940 г.

10 мая в 06.00 королева Нидерландов должна была получить пространное послание имперского правительства Германии с настоятельной просьбой к Ее Величеству дать разрешение на проход немецких войск через территорию Голландии, дабы избежать ненужного кровопролития [246] и... сохранить целостность королевства. Несмотря на то, что въездная виза была заблаговременно получена в голландском посольстве в Берлине, спецкурьер министерства иностранных дел майор резерва Вернер фон Кивиц был арестован голландцами на пограничном контрольно-пропускном пункте, а секретное послание было изъято. Гаага узнала о предстоящем наступлении, получив убедительные доказательства из рук нашего дипломата. Канарис намекал, что подозревает в государственной измене статс-секретаря министерства иностранных дел барона Адольфа фон Штеенграхта ван Моиленда, но, изображая отчаяние, просил до выяснения всех обстоятельств дела ничего не говорить фюреру и фон Риббентропу. Сегодня я не исключаю, что сам Канарис и был тем самым «государственным изменником».

Нам слишком хорошо была известна цена лицемерных заявлений Голландии и Дании о «соблюдении нейтралитета». Об их двуличии свидетельствовала информация, поступавшая к нам по разным каналам: от династических фамилий Бельгии и Италии; по линии СД, разоблачившей заговор британских спецслужб в ходе так называемого «инцидента в Венло» и т.д. Фактически они уже давно нарушили свой нейтралитет, когда раболепно терпели систематическое нарушение воздушных границ Королевскими ВВС Великобритании.

9 мая около полудня спецпоезд фюрера с соблюдением всех мыслимых мер секретности отправился от станции Груневальд в направлении на Гамбург. Средства массовой информации официально объявили о намерении фюрера посетить столицу Шлезвиг-Гольштейна 10 мая. С наступлением темноты мы круто изменили маршрут следования и около 03.00 прибыли на станцию Ойскирхен под Ахеном. Глубокой ночью на автомобиле мы перебрались в «Фельзеннест» — «Гнездо [247] в скалах» — ставку фюрера на вершине поросшей лесом горы в безлюдной местности под Мюнстерэйфелем. В свое время эта неприступная подземная крепость-лагерь была построена «организацией Тодта» по прямому распоряжению фюрера.

Я занял «бетонный гроб» — маленькую комнату, естественно, без окон и с принудительной вентиляцией — рядом с фюрербункером. По соседству со мной — Йодль, на другой стороне коридора — адъютанты фюрера. Акустика была такова, что мне было прекрасно слышно, как Гитлер листает газетную подшивку.

Наш рабочий кабинет располагался в деревянном строении в пяти минутах ходьбы через лес: небольшая кладовая, три служебных помещения с дневным светом и крошечная спальня. Мы с Йодлем черной завистью завидовали его адъютанту — прикомандированному майору генштаба Вайценеггеру, постоянно проживавшему здесь, «на свежем воздухе». В получасе езды на автомобиле по лесным дорогам располагался барачный лагерь и штаб-квартира главнокомандующего сухопутной армией. Идеальная маскировка не позволяла обнаружить местоположение обоих лагерей с воздуха. Правда, британские ВВС дважды бомбили ж.-д. вокзал в Ойскирхене, но это было достаточно далеко от нас.

Я счел вполне уместным вставить в первую же сводку ОКВ от 10 мая фразу о том, что «фюрер возложил на себя верховное главнокомандование действующими на западном театре военных действий войсками...». Это вызвало возражение Адольфа Гитлера, который хотел остаться анонимным и не лишать своих генералов заслуженной славы. Однако я не уступал и продолжал уговаривать его не менее получаса — нация должна знать, кто поднимает дивизии в бой и ведет армии к победе. Наконец с большим трудом он согласился.

И это было отнюдь не желание польстить: фюрер [248] не только самым скрупулезным образом анализировал и разрабатывал оперативные нюансы каждой операции, но и подробнейшим образом вникал в суточные уроки едва ли не каждой дивизии на главном направлении удара. С конца октября 1939 г. Гитлер обязал командующих группами армий и армиями в подробностях докладывать ему о предполагаемом ходе предстоящих операций. Это был настоящий экзамен, во время которого генералы отвечали на массу «трудных» вопросов о характере местности и наличии естественных преград, тыловом обеспечении и пр. Его критические оценки, замечания и предложения убеждали генералитет в том, что фюрер глубоко проникает в суть оперативных замыслов командования и сам он — далеко не «дилетант от стратегии».

Предметом особого внимания Гитлера стал план наступления ударной танковой группы фон Клейста через Арденны на Абвиль. Гитлер считал зону оперативного прорыва идеальным театром танковых сражений, постоянно подчеркивая при этом, что решающим фактором победы станет стремительное, без оглядки на фланги, продвижение вперед. Особая статья — организация подвоза снабжения, горючего и т.д. Проблема обеспечения должна быть разработана не менее тщательно, чем планы боевой операции, и в этом будет состоять главная задача начальника штаба танковой группы Цайцлера.

Гитлер самым подробным образом обсудил все фазы предстоящей операции с командующим 16 армией генералом пехоты Эрнстом Бушем. На его армию возлагалось обеспечение охранения южного фланга ударной группы фон Клейста, и, в конечном итоге, только от его дивизий зависели успех или неудача плана всей кампании...

За 43 дня кампании на Западе, с 10.5 по 22.6.1940, Гитлер вылетал на фронт только 4 или 5 раз — слишком [249] велика была опасность перелетов над театром военных действий, с учетом воздушной обстановки. Однако он старался как можно чаще встречаться с командующим сухопутными войсками для обсуждения оперативно-тактических вопросов. Все известные мне встречи проходили в корректной деловой обстановке и без каких-либо серьезных разногласий с обеих сторон. В первой фазе операции, примерно до середины июня, мне приходилось регулярно вылетать на передний край в редкие периоды затишья на воздушном фронте — мой старый добрый Ю-52 летел на сверхнизких высотах, так что вражеские разведчики и истребители были нам не страшны.

Лихорадочное возбуждение первой ночи кампании не улеглось и к утру — ставка была преисполнена тревоги и ожидания донесений о достижении тактической внезапности удара. Гитлер проявлял особое беспокойство по поводу спецоперации в Бельгии — захвата форта-крепости Эбен-Эмаэль на канале Альберта комбинированной атакой сухопутных и посадочно-десантных частей (с использованием транспортных планеров). В свое время он лично отрабатывал все детали операции с командирами и унтер-офицерами парашютного и приданного ему саперного батальонов на макете, построенном на секретном полигоне в Дессау.

Только по одному вышеописанному эпизоду можно представить себе, как нам приходилось «вкалывать» и почему иной раз обсуждение оперативного положения на фронтах и доклады затягивались на долгие часы. Фюрер целенаправленно приучал нас к методу руководства войсками, отличному от традиционных умений и навыков германского генералитета, личным примером доказывал необходимость разработки до мелочей операций любой степени сложности, а не обычной до недавних пор практике «спихивания» приказов по инстанции. [250]

Фюрер появлялся в нашем барачном лагере дважды в день — около полудня и на вечернем докладе, который обычно делал Йодль. Кроме Западного фронта, ОКВ занималось норвежским театром военных действий, доставлявшим нам в течение всего мая немало беспокойства в связи с реальной угрозой утраты плацдарма в результате англо-французского контрнаступления. Каждые вторые сутки я вылетал в расположение войск, главным образом в штаб-квартиру группы армий фон Рундштедта, осуществлявшего сложный маневр — операцию прорыва с захождением на север. Начальником штаба был генерал фон Зоденштерн, мой старинный приятель и сослуживец по управлению рейхсвера в 1926–1923 гг. С ним я мог обсудить любые вопросы и пожелания фюрера, не опасаясь жалоб в ОКХ (Гальдеру) и обвинений по поводу «вмешательства высшего командования во внутренние дела».

Наши отношения с фюрером развивались гармонично. Определенные разногласия вызвали инициированные кронпринцем публикации мировой прессы о трагической гибели его сына и захоронении праха погибшего в Потсдаме.{66} Фюрер сказал мне, что не желает ритуального пролития королевской крови, и запретил призывать в действующую армию сыновей династических фамилий. Я придерживался той точки зрения, что служба в армии во время войны — не только священная обязанность каждого немца, но и его неотъемлемое право, будь он простым рабочим или принцем крови. Однако мне не удалось настоять на своем — и все принцы некогда правивших королевских домов были отозваны с передовой.

Вступление Италии в войну не улучшило оперативную [251] обстановку на фронтах, а стало для ОКВ дополнительной обузой. Гитлеру не удалось сдержать порыв «воинственных римлян» хотя бы на некоторое время. Мы были кровно заинтересованы в этом, поскольку намечаемый дуче прорыв укреплений Альпийского фронта требовал поддержки с воздуха и вынуждал нас ослаблять действующие на парижском направлении подразделения люфтваффе, распылять силы и отправлять несколько авиагрупп в распоряжение «Командо Супремо». Несмотря на слабость французских укреплений в Альпах и нашу поддержку с воздуха, боевой дух итальянцев быстро сошел на нет, и наступление остановилось. Они вспомнили о своем союзническом долге, когда посчитали Францию окончательно поверженной. В дальнейшем римские воители стали для нас настоящим данайским даром — ничто не нанесло большего вреда установлению взаимопонимания с побежденными французами, чем амбициозные притязания Италии, отстаивать которые фюрер считал своим долгом.

Вершиной моей деятельности на посту начальника штаба ОКВ стало заключение перемирия с Францией в Компьенском лесу 22.6.1940 г. Требования победителей были разработаны штабом оперативного руководства накануне окончательного поражения французов и после обращения французской стороны с предложением заключить перемирие были сформулированы в моей редакции. В остальном мы не спешили, поскольку, прежде чем перейти к переговорной стадии, фюрер стремился к достижению определенных оперативных успехов, например выходу к швейцарской границе.

После того как время и место проведения переговоров были окончательно определены, Гитлер взял составленный мной текст соглашения на доработку и уточнение. После внесения поправок содержательная часть осталась без существенных изменений, но стилистически [252] сам документ уже не имел ничего общего с составленным мной, была изменена и казавшаяся мне подобающей форма изложения, например, текст преамбулы был разработан и написан самим Гитлером от начала и до конца.

Торжественная церемония состоялась в специально привезенном салон-вагоне маршала Фоша, на том же месте в Компьенском лесу, где в 1918 году Германия униженно молила союзников о мире. Я был преисполнен чувства глубокого удовлетворения от свершившегося за унижения Версаля возмездия, с одной стороны, и уважения к солдатской чести побежденных, с другой...

Несмотря на то, что с согласия Геринга и Гитлера я уже пошел на определенные уступки в вопросе разоружения французских ВВС, на следующий день переговоров французы попытались получить новые послабления. По данным службы радиоперехвата, премьер-министр Петэн требовал от руководителя французской делегации «выжимать» из ситуации все возможное. Генерал Шарль Хунтцигер отвечал, что это невозможно из-за занятой немцами бескомпромиссной позиции и манеры ведения переговоров.

В 17.00, когда французы опять удалились на совещание, я передал им ультиматум через главного переводчика министерства иностранных дел посланника Пауля Шмидта: принять решение до 18.00. Вскоре они вернулись с новым списком требований, вероятно, полученным от Петэна. Я объяснил, что больше обсуждений не будет и я прерву переговоры как безрезультатные, если не получу окончательного ответа до 18.00, а договор в его нынешней редакции так и не будет подписан. Французы отправились на последнее совещание. Несколькими минутами после 18.00 был сделан последний телефонный звонок, и Хунтцигер объявил, что уполномочен подписать соглашение... [253]

Пока главные силы немецкого Западного фронта совершали сложнейший маневр захождения южным флангом, бельгийский король согласился на капитуляцию, а в Северной Франции, под Дюнкерком, экспедиционная армия британцев эвакуировалась морем. Разгром Великобритании, подготовленный всем ходом нашего наступления, свершился не в полной мере, хотя следы безудержного и панического бегства на ведущих к северному побережью дорогах представились мне самой ошеломляющей картиной, которую я когда-либо лицезрел...

Гитлер так никогда и не признался нам, солдатам, что сразу же после победы над Францией рассчитывал на прекращение войны с Великобританией. Мне достоверно известно, что в этом направлении им предпринимались определенные шаги и попытки политического зондажа. Несколько лет спустя в ответ на мои вопросы фюрер заявил, что, кроме «предложений британскому правительству» в речи на заседании рейхстага от 19 июля 1940 г., никаких попыток сближения не предпринимал. Что ж, в один прекрасный момент правду о тех далеких событиях провозвестят миру британские архивы.

Памятное заседание рейхстага состоялось 19.07.40. Мы прилетели в Берлин из штаб-квартиры фюрера в Шварцвальде. Ни до, ни после мне не доводилось увидеть весь цвет германского генералитета в полном составе. Мне было отведено место за Редером и Браухичем в правительственном ряду непосредственно позади имперских министров. Геринг принял на себя председательство и вел заседание рейхстага. Появление в зале заседаний Адольфа Гитлера было встречено бурным ликованием — так же, как встречали его на Ангальтском вокзале при прибытии в Берлин и торжественном вступлении в столицу через Бранденбургские ворота... [254]

Чествование вооруженных сил стало самым ярким впечатлением моей солдатской жизни. Оказание воинских почестей и поименное оглашение командующих, главным образом, армии и люфтваффе, удостоенных высших наград и чинов, превзошли все мыслимые ожидания (Герман Геринг был произведен в рейхсмаршалы и награжден «Большим крестом» «Железного креста»). Я испытал определенную неловкость, услышав свое имя в списке награжденных. Я был ошеломлен тем, что получил право встать в один ряд с прославленными полководцами Германии, поскольку никогда не командовал армиями и, увы, не имел полководческих талантов. Я считал, что не достоин такой награды как начальник штаба ОКВ, и не совсем понимал, за какие заслуги произведен в генерал-фельдмаршалы статс-секретарь министерства воздушного флота генерал-оберст Мильх, а, например, генерал авиации становится генерал-фельдмаршалом, а не маршалом авиации...

Гитлер высоко оценил деятельность ОКВ и назвал штаб оперативного руководства «моим оперативным штабом вермахта». Особым указом фюрера генерал Йодль, начальник штаба оперативного руководства, минуя звание генерал-лейтенанта, был произведен в генералы артиллерии.

Вскоре после заседания рейхстага фюрер перебрался в Бергхоф, а через некоторое время вслед за ним в Берхтесгаден последовали я, Йодль и несколько сотрудников ОКВ. В конце июля я получил 10 суток отпуска и отправился к друзьям в Померанию, а оттуда на полуостров Дарс — к моему старому знакомому старшему лесничему Мюллеру. Это были мои последние беззаботные дни: охота на косуль, оленей и кабанов. Потом я поехал в Хельмшероде, бродил с Иллингом по полям и последний раз ощутил себя землевладельцем, кем мне так хотелось, но не удалось стать... [255]

Дальше