Посольство фашистской Германии в Москве

Уже во время длившихся четыре месяца переговоров о торговом договоре я стремился — как в личном плане, так и в деловом отношении — как можно точнее оценить обстановку, в которой мне предстояло в дальнейшем в течение неопределенного времени вести легальную и в то же самое время нелегальную работу.

Что касалось взаимоотношений внутри посольства фашистской Германии в Москве, то главным влиянием там пользовались три человека, которые и решали все дела: посол фон дер Шуленбург, советник посольства Хильгер и военный атташе генерал Кёстринг. Другие ответственные лица в посольстве выглядели на фоне этой троицы бесцветно и казались мне менее интересными.

Например, второй человек в посольстве, остававшийся в отсутствие Шуленбурга поверенным в делах, советник посольства фон Типпельскирх, был вторым лишь на бумаге. В 1940 году он стал посланником. Он являлся двоюродным братом полковника, ставшего затем генерал-майором в генеральном штабе фашистской Германии, носившего ту же фамилию и занимавшегося наряду с прочим в течение длительного времени Советским Союзом. По своему положению и влиянию московский Типпельскирх не шел ни в какое сравнение с Хильгером. Далее, там был господин фон Вальтер, который возглавлял консульский отдел посольства и которого я считал возможным агентом фашистской партии и гестапо. Никакого толку не видел я и от советника Грёппера — спокойного и незаметного чиновника. Среди чиновников с дипломатическими рангами был советник Швиннер, в прошлом — австрийский дипломат, принятый на дипломатическую службу фашистской Германии. Этого совершенно запуганного человека, явно чувствовавшего себя в посольстве неуютно, пользовавшиеся нацистским жаргоном сотрудники называли «наш трофейный немец». До захвата Австрии гитлеровской Германией он работал в австрийском посольстве в Москве.

Доходные махинации

И наконец, среди сотрудников посольства обращал на себя внимание руководитель всего персонала среднего и нижнего звена, начальник секретариата и хозяйственного отдела господин Ламла. Он командовал множеством не поддававшихся моей оценке и учету служащих секретариата и архива, технических секретарей, машинисток и стенографисток, радистов и водителей, представителей службы обеспечения безопасности, немецких и советских работников на кухне и т.д. и т.п. У Ламлы было прозвище «канцлер». Будучи важным человеком в посольстве, он имел дипломатический ранг. Без него сложный экономический и технический аппарат посольства не мог бы действовать.

Господин Ламла обделывал также нелегальные или полулегальные дела сомнительного свойства, которые ввиду связанных с ними нарушений советского законодательства могли бы вызвать дипломатические осложнения. Так, он организовывал строго запрещенный советскими законами нелегальный ввоз из-за границы советских денег. Сотрудники посольства могли обменять у него по спекулятивному курсу все или часть своего жалованья в имперских марках на советские рубли и увеличить тем самым это жалованье раза в четыре.

Советский рубль — внутренняя валюта. Вывоз и ввоз советских денег, как уже говорилось, строго запрещен. В результате бегства или эмиграции многих противников Советской власти и различных незаконных махинаций за рубежом оказались крупные суммы денег в рублях. Эти рубли скупали капиталистические банки по цене, составлявшей лишь небольшую часть их нарицательной стоимости, и продавали затем с огромной прибылью, но все же значительно ниже номинала — продавали таким людям, например некоторым дипломатам, которые могли ввозить в Советский Союз большие деньги в рублях нелегальным путем; а ведь внутри СССР эти деньги имели нарицательную стоимость обычного платежного средства.

Как я вскоре узнал, этим чрезвычайно выгодным для участников подобных операций способом обогащения за счет Советского Союза, не задумываясь, пользовались дипломатические представители всех капиталистических стран в Москве.

Такие контрабандистские махинации давали примечательный результат: даже начинающие немецкие и другие зарубежные дипломаты, получавшие сравнительно скромное жалованье, жили на широкую ногу, имея собственную повариху, прислугу и шофера. Оплатить все это, получая лишь обычное жалованье — будь то в Германии, или в какой-либо другой стране, — было бы совершенно невозможно. Имевшие в Москве собственное жилье секретарши, которые работали там в течение нескольких лет, также могли позволить себе держать собственную прислугу.

Когда я получал у «канцлера» Ламлы советские рубли в счет своего первого жалованья научного сотрудника, назначенного заместителем заведующего отделом торговой политики посольства, я был поражен. Из моего основного жалованья в сумме примерно 800 марок плюс надбавка за работу за границей, размеры которой я уже не помню, вдруг стало около 8000 рублей. И это несмотря на то, что несколько сот марок из своего основного жалованья я переводил в Германию для остававшейся там еще семьи.

Получив наконец примерно через 16 месяцев жизни в гостинице собственную квартиру, я, чтобы не отличаться чем-то от других сотрудников посольства, также нанял прислугу и шофера для своей новой 6-цилиндровой легковой автомашины, которую тем временем выписал через Швецию. Стоила она совсем недорого, и эти расходы я мог произвести, так сказать, не задумываясь. Впрочем, я нашел полезное применение этим непривычным для меня обильным денежным поступлениям, использовав их для своей антифашистской деятельности.

Весьма важная персона — «канцлер»

Еще несколько слов о «канцлере» Ламла. Хотя я и не входил в круг его непосредственных сотрудников и он, казалось, не имел никакого отношения к политической и дипломатической работе в узком смысле этого слова, он являлся для меня чрезвычайно важным человеком, с которым я должен был поддерживать самые дружеские отношения. Поскольку он занимался заказом гостиниц для приезжих, он всегда уже заранее знал, кто и зачем едет в Москву из Берлина или других мест Германии, откуда эти люди, какие ожидались курьеры — чаще всего речь шла о бывших офицерах и агентах гестапо, кто должен был приехать из числа известных промышленников, какие делегации направлялись в Советский Союз. Все эти представлявшие для меня интерес сведения я мог получить только от Ламлы. И поскольку большинство этих людей обязательно бывали у Ламлы, с его помощью можно было с ними познакомиться. Многие из них располагали лишь ограниченными средствами на путевые расходы. Выступая в роли гостеприимного хозяина, я с немалой пользой пускал в дело в гостиницах «Националь» и «Метрополь» свои немалые рублевые избытки для получения информации. А так как некоторым из этих визитеров — представителям деловых кругов, служебным курьерам и другим — приходилось приезжать в Москву не однажды, мы скоро становились «старыми знакомыми», которые в узком кругу, а еще лучше — с глазу на глаз рассказывали друг другу много интересного.

В Москве я, как и в Варшаве, стремился создать о себе мнение как о хорошем знатоке страны, где работал, и ее внешней торговли. Поскольку большинство приезжающих в Москву из фашистской Германии людей — как недругов, так и стремившихся к объективности — имело совершенно превратное представление о Советском Союзе, я пытался, проявляя необходимую осторожность и учитывая характер собеседника, сообщать им — кому в гомеопатических, кому в более солидных дозах — сведения о бурно развивавшейся советской экономике, о стремительно утверждавшейся реальности — Советском Союзе. Чаще всего я ограничивался вопросами экономики, ибо надеялся: мои собеседники сами сообразят, что экономика и общественная система неотделимы друг от друга.

Я, например, хорошо помню, что как-то раз Хильгер попросил меня показать двум молодым немецким ученым-аграрникам, приехавшим на какой-то срок в Москву в рамках обмена учеными, известную московскую Сельскохозяйственную выставку. Я хорошо знал эту великолепную выставку, где провел немало свободного времени. Увидев, что, побывав в чудесных павильонах и осмотрев выставленные там экспонаты, молодые ученые начали понимать значение и возможности социалистического пути развития сельского хозяйства, я показал и разъяснил им все, что произвело большое впечатление и на меня самого. Потом мы еще долго беседовали на эту тему. К сожалению, я забыл, как звали этих людей.

Бункер для секретных бумаг

Атмосфера в посольстве фашистской Германии в Москве характеризовалась недоверием.

Осматривая дом, обойдя все помещения и располагавшиеся в них отделы, я заметил, что в посольстве было несколько комнат, вход куда был запрещен всем, кто там не работал. Секретная часть с интересовавшими меня документами размещалась в специальном помещении с толстыми стенами и перекрытиями. Этот огромный бетонный бункер в форме куба был сооружен в 1937–1938 годах под крышей основного здания посольства. Он предназначался не для бомбоубежища, а для секретной части, которая была полностью изолирована от остальной части дома и куда пускали только допущенных к работе с секретными документами сотрудников.

Если для выполнения какого-либо служебного поручения мне требовался хранившийся в секретной части документ, то войти внутрь секретного бункера я все равно не мог. Я должен был нажать на кнопку звонка в входной двери. Когда раздавался звонок, появлялся дежурный, которому я сообщал о том, что мне требовалось. Если мне нужно было получить для работы тот или иной секретный документ или даже целую папку, то этот запрос фиксировался в контрольной книге с указанием даты, времени и цели выдачи документа, а его получение я подтверждал своей подписью. И поскольку эта контрольная книга регулярно просматривалась послом или его заместителем, что также фиксировалось соответствующей записью в контрольной книге, я мог ознакомиться с той или иной секретной папкой лишь в исключительных случаях, по предъявлении соответствующей служебной заявки.

Осматривая здание посольства, я также установил, что в помещения, где работали радисты, шифровальщики и где были установлены телефоны, «посторонним» вход запрещался. И поскольку я не принадлежал к числу сотрудников, имевших отношение к такой работе, этот участок был для меня тоже недоступен.

Когда я выразил Хильгеру удивление по поводу бункера под крышей посольства и необычных мер безопасности, он рассказал мне, что несколько лет тому назад в посольстве произошел так и оставшийся невыясненным инцидент с сейфом, в котором тогда хранились секретные документы. Как-то однажды поутру этот сейф оказалось невозможно открыть, так как в его главном замке торчала головка сломанного ключа. При этом все находившиеся на строгом учете ключи от сейфа были налицо и в целости. Значит, — таково было глубокомысленное заключение — чем-то находившимся в сейфе, очевидно, интересовался «посторонний» человек, который пользовался для этого подобранным ключом и сломал его, когда открывал сейф. В Берлине этот случай вызвал огромный переполох. Проведенное специальной комиссией расследование и чрезвычайно неприятный допрос, учиненный всем сотрудникам посольства, так и не привели к обнаружению этого таинственного «постороннего» и не прояснили, как долго он мог орудовать в посольстве и фотокопии каких находившихся в сейфе документов попали в «посторонние руки». На всякий случай были уволены восемь сотрудников посольства, которые либо имели родственные связи с советскими гражданами, либо сами являлись советскими гражданами. После этого по указанию из Берлина и был сооружен в здании посольства бетонный бункер, который день и ночь охранялся «надежными служащими». Одновременно были введены в действие чрезвычайно жесткие правила безопасности.

Присмотревшись, я понял, что в Москве мне будет куда труднее, чем в Варшаве, получить доступ к важным документам и важной информации, выходящей за пределы сферы внешней торговли, где мне все было доступно.

Отношения с моим новым непосредственным начальником, советником Густавом Хильгером, складывались хорошо. Его солидное, хотя, конечно, полное классовых предрассудков, знание истории России и развития Советского Союза вызывало у меня уважение. Я также ценил такое его личное качество, как всегда сдержанное и политически уравновешенное поведение. Я убедился и в том, что он по убеждению, которое, правда, основывалось на совсем ином мировоззрении, чем мое, считал готовившуюся Гитлером и явно приближавшуюся войну против Советского Союза несчастьем для Германии. Хильгер, со своей стороны, таково было мое мнение, все более ценил меня как постепенно набиравшегося знаний и опыта инициативного сотрудника. И когда я счел возможным сказать ему, что и я считаю военное нападение на Советский Союз самоубийственной для Германии авантюрой, он в беседах со мной с глазу на глаз стал откровеннее. Но я, конечно, не мог рисковать и дать ему понять, что я — участник борьбы против Гитлера.

Несколько слов о дальнейшем пути Хильгера. С нападением гитлеровской Германии на Советский Союз время Густава Хильгера кончилось. В МИД Риббентропа он еще нашел применение своим знаниям в качестве эксперта, заняв должность руководителя референтуры. Когда закончилась война, он после довольно длительного пребывания в США, где был временно интернирован, несколько лет работал в МИД Бонна в качестве «восточного эксперта». В 1965 году он умер.

О деятельности Хильгера во время войны существуют различные мнения. В 1943 году я посетил его дома в Берлине. О нашей длительной и чрезвычайно важной для меня беседе я расскажу в другой связи. Свое мнение о нем, сложившееся в течение почти полутора лет совместной работы в Москве в чрезвычайно сложное время, я не изменил.

Для посла фон Шуленбурга я поначалу был человеком, который ничем себя не проявил, — молодым и не представлявшим для него какого-то интереса сотрудником. И я не рассчитывал войти к нему в доверие. В его резиденции я бывал лишь на официальных приемах и случавшихся время от времени «рабочих обедах». То, что он постепенно все больше присматривался ко мне, я заметил по своему изменившемуся месту за столом. Если поначалу я, в соответствии с протоколом, сидел совсем с краю, то позднее мое место все чаще оказывалось рядом с такими гостями, которые либо говорили только по-русски, либо имели какое-то отношение к внешней торговле. И поскольку мало кто из дипломатов в посольстве знал русский язык и еще меньше людей разбирались в проблемах внешней торговли и экономики, то и военный атташе генерал Кёстринг тоже пришел к мысли, которую ему, возможно, подсказал Хильгер, использовать меня подобным же образом. Благодаря этому я познакомился с рядом интересных людей и участвовал во многих интересных беседах, в том числе и с советскими людьми — в большинстве случаев они являлись работниками внешней торговли. Из подобных бесед я узнавал о Советском Союзе кое-что такое, о чем не писали газеты.

Посол граф фон дер Шуленбург

Посол Фридрих Вернер граф фон дер Шуленбург родился в 1875 году и уже в 1901 году был на дипломатической службе. За рубежом он служил, в частности, в Варшаве, Тифлисе, Эрзеруме, Дамаске, Тегеране, Бухаресте. В 1934 году его в качестве преемника посла Надольного направили в Москву; Надольный ввиду принципиальных расхождений с Гитлером, особенно по вопросам политики последнего в отношении Советского Союза, был отозван фашистским правительством с поста посла в Москве и направлен «в резерв». Шуленбург считался более спокойным и бесцветным чиновником, со стороны которого не приходилось опасаться каких-либо подчеркнуто самостоятельных мнений и инициатив. Именно из-за этих качеств его и направили в Москву, ибо поначалу Гитлер намеревался довести германо-советские отношения до самого низкого уровня и сохранить их таковыми до тех пор, пока он не сможет навсегда покончить с Советским Союзом, развязав против него тотальную захватническую войну. И для этого периода замороженных дипломатических отношений вплоть до «casus belli». после чего уже не было бы никаких дипломатических отношений, спокойный, уравновешенный, никогда не проявлявший упрямства, крайне консервативный и почти готовый к отправке на пенсию карьерный дипломат был, казалось, самой подходящей фигурой. Он верой и правдой служил германскому кайзеровскому рейху и Веймарской республике; в 1934 году Шуленбург стал, после того как этого от него потребовали, членом фашистской партии и мог бы стать послушным, верным чиновником и слугой Гитлера.

Но Гитлер, Риббентроп и его министерство иностранных дел ошиблись в своей оценке Шуленбурга. Он оказался человеком, имевшим собственное мнение, которое он, однако, слишком часто скрывал, когда речь шла о выполнении указаний министра иностранных дел. И как он доказал позднее, у него имелись собственные политические и моральные принципы.

В период, когда отношения между фашистской Германией и Советским Союзом были заморожены, Шуленбург, как стало очевидно позже, с заметной последовательностью стремился сохранить эти свернутые до минимума отношения, с тем чтобы оставалась основа для их оживления и улучшения в дальнейшем.

Шуленбург с самого начала производил на меня впечатление хорошо образованного, опытного и осторожного дипломата, явно стремившегося ничего не усугублять в отношениях между Германией и Советским Союзом, которые и без того были испорчены и день ото дня ухудшались по вине фашистских заправил в Берлине. Когда Гитлер продемонстрировал в 1939 году интерес к улучшению и даже нормализации отношений с Советским Союзом и поручил Шуленбургу предпринять в Москве шаги в указанном направлении, посол расценил это как подтверждение правильности своей линии. То, что он был использован для беззастенчивого обмана, при помощи которого Гитлер хотел прежде всего обеспечить себе возможность временно нейтрализовать Советский Союз ради создания более широкой основы для большой и решающей войны против Москвы, от чего Гитлер никогда не отказывался, Шуленбург осознал, лишь окончательно убедившись в том, что решение о военном нападении на Советский Союз принято и оно предстоит в самое ближайшее время.

30 апреля 1941 года Шуленбург вернулся из поездки в Берлин, где встречался с Гитлером, и сообщил своим ближайшим друзьям о том, что «выбор сделан, война — дело решенное!». Незадолго до этого Шуленбург в более широком кругу рассказывал, однако, о том, что, прощаясь с ним, фюрер заявил: «И скажу вам еще, граф Шуленбург, я не собираюсь воевать с Россией!» Теперь же, говоря о войне как о «решенном деле», посол вызвал у собеседников понятное удивление. И он поспешил добавить: «Гитлер намеренно меня обманул». Шуленбург уже знал правду от своих абсолютно надежных старых друзей в Берлине.

Весной 1941 года посол фон дер Шуленбург, который все еще не был официально уведомлен о планах нападения на Советский Союз, решил изложить свое мнение об отношениях между Германией и Советским Союзом в солидной докладной записке. Главной целью этой предназначенной для Гитлера записки, в составлении которой наряду с послом участвовали прежде всего генерал Кёстринг и советник посольства Хильгер, было показать на основе исторического опыта, со ссылкой на опасность недооценки обороноспособности Советского Союза, но не покидая позиций германского империализма, огромный риск войны против СССР.

Все три автора записки были убеждены, и об этом Хильгер и Кёстринг говорили мне в доверительных беседах, что агрессивная война против Советского Союза не может быть выиграна, что она способна даже привести к гибели Германии. Конечно, такие соображения формулировались в записке очень осторожно. Слишком велики были опасения, что гитлеровское правительство ответит на эту записку репрессиями. Но содержавшееся в ней предупреждение все же было вполне однозначным.

В середине апреля 1941 года Шуленбург, попросив у Гитлера аудиенции, решился поехать в Берлин, чтобы лично вручить ему эту записку. Кроме того, он хотел разузнать, насколько соответствовали действительности разговоры и слухи о якобы предстоявшем в самое ближайшее время нападении на Советский Союз и какие истинные намерения в отношении Советского Союза имело правительство, которое он представлял в Москве.

Шуленбург опасался, что война против Советского Союза ввергнет Германию в катастрофу. Он считал для себя позором, что стал участником обманного маневра в отношении Советского Союза и циничного нарушения торжественно заключенных с ним договоров. Это проявилось в его поведении в то трагическое утро июня 1941 года, когда он по указанию фашистского правительства должен был ехать к тогдашнему министру иностранных дел СССР Молотову, чтобы заявить ему, что Германия уже совершила военное нападение на Советский Союз, превратив, таким образом, заключенные с ним договора в клочок бумаги.

Видимо, нет нужды особо подчеркивать, что тогда мне еще не были известны многие описанные здесь детали и взаимосвязи. Всю правду я узнал, лишь ознакомившись со всеми послевоенными публикациями. Но в целом я уже тогда правильно оценивал происходившее.

Убежден, что такой спокойный, уравновешенный, имевший собственные политические убеждения и моральные принципы человек, каким был Шуленбург, собиравшийся к тому же уходить на пенсию, воспринял все упомянутые обстоятельства как личное унижение, и это также подтолкнуло его на нелегкое решение стать на свой лад, несмотря на возраст, участником борьбы против Гитлера. Советский историк Мельников в своих исследованиях убедительно доказал, что Шуленбург, являвшийся сторонником линии, близкой к проводившейся Бисмарком политике стабильных, добрососедских отношений с Россией, не пользовался симпатиями Герделера, мечтавшего об альянсе Германии с империалистическими западными державами, направленном против Советского Союза. И напротив, Шуленбург поддерживал тесный контакт с так называемым кружком Крейсау, в который входили противники гитлеровского режима, стремившиеся проводить прогрессивную политику, выступая, в частности, за честные и прочные дружественные отношения с Советским Союзом.

Такая принципиальная политическая позиция Шуленбурга объясняет его готовность — а ему тогда исполнилось уже 68 лет, и здоровье его было расшатано — тайно перейти после Сталинграда на советскую сторону с целью подготовки переговоров с Советским Союзом о заключении мира. В донесениях гестапо Борману и Гитлеру — так называемых донесениях Кальтенбруннера — указывается: план противников Гитлера использовать Шуленбурга для контактов с Советским Союзом возник в конце декабря 1942 года. Осенью 1943 года была предпринята попытка добиться поддержки этого плана у Герделера, но тот ответил отказом. В сообщении Кальтенбруннера, которое цитирует в своей книге «Заговор 20 июля 1944 года в Германии. Причины и следствия» Д. Е. Мельников, об этом говорится следующее: «Осенью 1943 года Герделер и фон Тресков имели беседу о возможности переправить бывшего посла Шуленбурга через германские линии на Восточном фронте. Мысли, которые развивал фон Тресков, заключались примерно в следующем. Шуленбург один из тех немногих немцев, которые лично знают Сталина. Шуленбург должен вновь завязать с ним связь. Если Шуленбург придет к соглашению со Сталиным, то путем военной акции должен быть совершен переворот в Германии... Шуленбург всегда выступал против войны с Советским Союзом. Нет сомнения, что этот план соглашения о мире с Советским Союзом в таком виде был сформулирован фон Тресковым»{7}.

На допросах в гестапо Шуленбург признался, что был согласен с этим планом, который, однако, потерпел неудачу из-за нерешительности некоторых высокопоставленных военачальников, у которых не хватило смелости оказать группе немецких буржуазных противников Гитлера обещанную ранее поддержку.

Кроме того, Шуленбург дал согласие занять после свержения Гитлера пост министра иностранных дел в новом правительстве Германии.

Гитлер и его палачи жестоко отомстили человеку, который всегда выступал против войны с Советским Союзом, а потом был готов рискнуть жизнью ради окончания этой войны и переговоров о мире. Они расправились с ним, отправив его на виселицу. Он погиб 10 ноября 1944 года.

Об аресте Шуленбурга мне рассказал Хильгер, которого я навестил дома в Берлине поздней осенью 1944 года. А о смерти посла я узнал в январе — феврале 1945 года в советском лагере военнопленных в Лодзи, повстречавшись там с молодым пленным солдатом фашистского вермахта, фамилия которого была фон дер Шуленбург. Я спросил, не родственник ли он послу, и рассказал ему, что мне довелось работать в Москве под руководством посла фон дер Шуленбурга. Действительно, он оказался его племянником. Он рассказал о расправе нацистской Фемиды с Шуленбургом. Деталей и политической подоплеки всего этого дела он, конечно, не знал.

Генерал Кёстринг

В отличие от Хильгера, проведшего первую мировую войну в ссылке на северо-востоке европейской части России, Кёстринг участвовал в боях против России на различных фронтах в качестве офицера армии германского кайзера. В конце войны он был направлен в германскую военную миссию в Киеве при главаре контрреволюционных бандитов гетмане Скоропадском. Миссия имела задание создать армию для Скоропадского, которого правительство кайзеровской Германии прочило на пост главы зависимого от нее, вассального украинского государства. Армия Скоропадского должна была расправиться с большевиками и их Красной Армией. В своих воспоминаниях Кёстринг пишет о реализации этого поручения наряду с прочим следующее: «Организация украинской армии продвигалась вперед чрезвычайно медленно и с трудом. Революционизация масс большевиками, конечно, распространилась и на украинские войска... Можно сказать, что вся Украина превратилась в ад. Единственным примечательным событием в ходе предпринятой попытки создать украинскую армию было собрание у Скоропадского, в котором участвовали примерно два десятка царских генералов. Но ценность упомянутой встречи состояла лишь в роскошном торжественном обеде, который Скоропадский устроил по этому поводу для германского командования и его генералов... 9 ноября в Германии означало конец всей этой затеи».

Такое весьма бурное прошлое Кёстринга не помешало, однако, правительству Веймарской республики назначить его через несколько лет на пост военного атташе в Москве. В 1933 году, когда к власти в Германии пришли гитлеровские фашисты, Кёстринг на несколько лет куда-то исчез, но в 1935 году он вновь был назначен военным атташе в Москве.

После нападения на Советский Союз Кёстринг поначалу примерно на год был отстранен от дел. Но позднее он все же принял участие в войне, которую вначале отвергал и в частных беседах даже называл губительной для Германии. В сентябре 1942 года он был назначен на должность специального уполномоченного по вопросам Кавказа в армейской группе А. Его задача состояла в том, чтобы привлечь народы Кавказа к войне фашистской Германии против Советского Союза. И он якобы был убежден в том, что это ему удастся. Его адъютантом стал Герварт фон Биттенфельд. В 1944 году Кёстринг был назначен командующим так называемых «добровольческих отрядов», состоявших главным образом из насильственно загнанных в них при помощи голода и террора военнопленных. В 1945 году он сдался в плен американцам, которые вывезли его в США, где он изложил американскому правительству в письменном виде то, что знал об отношениях между Германией и Советским Союзом.

Кёстринг явно рассказал американцам все, что они хотели узнать, ибо уже в 1946 году он, как позднее с удовлетворением отметил Биттенфельд, «стал первым освобожденным немецким генералом».

Будни дремучего антикоммунизма

Для атмосферы внутри германского фашистского посольства, отличавшейся крайней антикоммунистической ограниченностью, была характерна какая-то самоизоляция, в которую без особой нужды поставило себя большинство сотрудников.

Эти исходившие из принципа «не может быть того, что не должно быть» дипломаты и служащие посольства фашистской Германии просто не хотели видеть, что снабжение основными видами продовольствия в те годы в Москве уже в значительной мере было налажено. Хотя кое-где временами и происходили сбои, в крупных булочных города, например, всегда имелось по меньшей мере до 20 различных видов хлебобулочных изделий. В специально оборудованных магазинах можно было купить мясо, птицу, рыбу и молочные продукты. Продавались хорошие шоколадные конфеты и другие кондитерские изделия, национальные русские сладости, например клюква в сахарной пудре, и многое другое. Рыба и рыбные консервы, камчатские крабы, осетрина и стерлядь были самого высокого качества. А лучшее в мире московское мороженое, которое приготовлялось в необыкновенно разнообразных вариантах, на хорошо оборудованных фабриках! Оно продавалось и летом и зимой при 20-градусном морозе в великолепной упаковке прямо на улице и, конечно, в специальных кафе-мороженое. Крупные продовольственные магазины, скажем на улице Горького, были открыты до 22-х и даже до 24 часов.

Поскольку в свободное время я с удовольствием предпринимал ознакомительные прогулки по магазинам, я, конечно, знал, какие продукты есть в магазинах, каково их качество. Иногда я покупал что-нибудь на пробу, чтобы самому убедиться в хорошем качестве и вкусе продукта.

Если обычный потребитель в Москве еще нередко испытывал трудности в получении того или иного продукта, какой он хотел иметь к обеду или на ужин, то для сотрудников дипломатических представительств это в целом не вызывало каких-либо трудностей, так как имелось специальное бюро для зарубежных представительств, где можно было сделать письменный заказ. А на другой день вы получали там по недорогой цене и в хорошей упаковке все, что требовали душа и желудок, — от икры до осетрины, от клюквы в сахаре до шоколадных конфет «Мишка», от сливочного масла до овечьего сыра и консервированных камчатских крабов.

Продукты, которые, может быть, не каждый день имелись в государственных магазинах, можно было купить на каком-либо из колхозных рынков, где цены были несколько выше, чем в магазинах.

Я рассказываю об этом столь подробно, ибо при таком положении совершенно не мог понять того, что почти все дипломаты и многие другие сотрудники посольства фашистской Германии в Москве — в дипломатических представительствах других капиталистических государств дело обстояло подобным же образом — выписывали большинство каждодневно требовавшихся продуктов, включая скоропортившееся молоко и молочные продукты, из Финляндии, которые доставлялись оттуда самолетом. Ведь каждый антикоммунистически настроенный дурень совершенно точно «знал», что если вы будете употреблять «коммунистические» продукты и деликатесы, да к тому же еще в большевистской столице, то «вы подвергаете себя опасности отравиться». Хорошо-де известно, что на соответствующих коммунистических фабриках царит антисанитария. Глупцы-антикоммунисты, которые задавали тон в посольстве фашистской Германии, а также и в большинстве других посольств капиталистических государств, разглагольствовали, что на молочных фермах, колбасных и мясных фабриках, в рыбных консервах и московском мороженом кишат-де миллиарды гнилостных бактерий и возбудителей всевозможных болезней. И все они будто бы лишь дожидаются того, чтобы наброситься на безобидных, ничего не подозревающих дипломатов капиталистических государств и сгубить их вместе с их семьями. Эти одурманенные антикоммунизмом люди пытались противодействовать выдуманной «большевистской угрозе» тем, что из принципа выписывали себе продукты из Финляндии.

Я знаю, что сегодня это может показаться преувеличением и неправдой, но могу поклясться, что в посольстве фашистской Германии в Москве тогда, накануне ее нападения на Советский Союз, дело обстояло именно так. Антикоммунизм настолько затуманил людям головы, что они без всяких раздумий верили всяким небылицам, глупейшей лжи, верили любым абсурдным утверждениям и повторяли их.

Конечно, тогда имелись люди, которые умели превращать антикоммунизм в звонкую монету. Для тех, кто охотился за деньгами — а среди них находились, и не только в то время, также дипломаты из капиталистических стран, — было чрезвычайно выгодно распространять россказни о том, что ввиду «плохого снабжения» продовольствием, его «плохого качества» и «антисанитарии» в Москве совершенно необходимо все получать из Хельсинки с доставкой самолетом. Ведь таким образом можно было установить фантастические цены при расчете прожиточного минимума в Москве, который, в свою очередь, служил основой для определения суммы надбавки за работу за границей. Доставка на самолете из Хельсинки в Москву скоропортящихся продуктов стоила, безусловно, немалых денег. И разумеется, нельзя было проверить, действительно ли кто-то получал масло и хлеб, молоко и сыр, мясо и колбасу всегда из Хельсинки, или этот «кто-то» все же, может быть, предпочитал приобретать основные продукты питания в Москве, где все это можно было получить не только значительно дешевле, но и в более свежем виде и лучшего качества. И конечно, каждый громко заявлял о том, что вынужден покупать все в Хельсинки.

Когда я, заняв впервые свое место за общим обеденным столом в посольстве, как бы между прочим заметил, что московское мороженое — это совершенно замечательное лакомство, я привел всех присутствовавших в ужас. Советник посольства и заведующий консульским отделом фон Вальтер с укоризной посетовал на легкомыслие, с которым я рисковал отравиться или заразиться какой-либо серьезной болезнью. Ведь любому известно, утверждал он, какая антисанитария царит на московских продуктовых предприятиях. Кроме того, ведь здесь все, даже мороженое, готовится на бараньем жире, и уже одно представление о том, что он должен есть нечто подобное, вызывает у него отвращение. Мой вопрос, ест ли он с таким же отвращением и русскую икру, которую он купил очень дешево и потреблял в огромных количествах, кажется, его несколько смутил. Когда речь зашла об икре, то к «антисанитарии» и даже к бараньему жиру он отнесся уже с большей терпимостью. К тому же, сказал он, при изготовлении икры бараний жир, возможно, и не применяется.

Как раз в это время в Москве находились представители крупных немецких фирм, которые наряду с прочим рассчитывали продать Советскому Союзу комплектное оборудование для молочных заводов и других предприятий пищевой промышленности. Я обратился к одному из этих специалистов с просьбой, чтобы советские партнеры показали ему в Москве или ее округе какое-нибудь предприятие пищевой промышленности и чтобы он взял меня туда с собой. Эта просьба была быстро удовлетворена, и я вместе с этим опытным немецким специалистом побывал на одном из крупных молокозаводов Москвы.

Прежде чем попасть в цеха, нам пришлось пройти тщательную санитарную обработку — хорошенько вымыть руки, продезинфицировать обувь, одеть белоснежные халаты и колпаки. Проделав все это, мы внешне стали походить на сотрудников молокозавода, для которых ежедневная санитарная процедура подобного рода была само собой разумеющимся делом. Их белые халаты, правда иногда не совсем новые, были всегда безупречно чисты. Мой немецкий специалист-промышленник был явно поражен — поражен не только интересовавшей меня прежде всего чистотой, но и производительностью оборудования и высоким качеством продукции.

Все же после осмотра я задал ему конкретный вопрос, имеется ли существенное различие между санитарным состоянием этого молокозавода и сравнимого с ним хорошего немецкого или другого предприятия. У этого большого московского молокозавода, где царят образцовая чистота и порядок, сказал он, сравнимый немецкий молокозавод мог бы многому научиться. Что же касается санитарии, продолжал он, то он не обнаружил тут ни одного упущения, и, конечно, все, что производится на таком заводе, можно есть или пить безо всяких опасений. Это, между прочим, относится и к производству мороженого, включая упаковку. В этой области Германия чрезвычайно отстала, поскольку там приготовление мороженого зачастую осуществляется в мизерных количествах, так сказать, в ваннах или тазах. Тогда я рассказал ему о том, что московское мороженое якобы замешивают на бараньем жире. Пожав плечами, он сказал, что считает невозможным существование дураков, которые верили бы подобной чепухе.

Теперь у меня имелись веские доводы для делового углубления беседы о «санитарии и гигиене» за обеденным столом в посольстве фашистской Германии. Я добросовестно и с явным удовольствием доложил о нашем с немецким промышленником личном ознакомлении с санитарным состоянием московских пищевых предприятий. Все слушали с явным интересом, включая советника Хильгера и генерала Кёстринга. При этом я не забыл привести замечание упомянутого немецкого специалиста в адрес людей, считавших, что для приготовления московского мороженого используется бараний жир. Господин фон Вальтер в смущении пробормотал что-то вроде «это было сказано лишь в шутку» и т.д. Впрочем, заявил фон Вальтер, он никогда не пробовал московского мороженого и не намерен делать этого и в будущем, а продукты он и впредь будет выписывать из Хельсинки. Подобные разговоры за обеденным столом были теперь в целом обычным делом.

Как-то раз за обедом я стал с похвалой говорить о плавательном бассейне у Речного вокзала на канале Москва — Волга. Мне было известно, что он существовал уже не меньше двух лет, но еще ни один сотрудник посольства фашистской Германии и никто из немецких журналистов не отважился побывать в этом чудесном, хорошо оборудованном, открытом для всех бассейне, как и ни в каком-либо другом. Поэтому я перед поездкой туда ради осторожности спросил генерала Кёстринга, возле которого стоял Хильгер, нет ли каких-либо причин, по которым нам следовало бы избегать посещения упомянутого открытого плавательного бассейна. Причем я выразил сожаление, что, будучи сотрудником посольства в Москве, не могу ходить в городской плавательный бассейн. Кёстринг грубо ответил: «Что ж, сходите. Но не один. До сих пор это у нас не было принято. Попытайтесь, а после расскажете нам, как там все было!»

Поскольку никто из сотрудников фашистского посольства так и не отважился пойти в «большевистский» бассейн в Москве, я направился туда в первый раз с одним из немецких журналистов, а на следующий день — со своей женой Шарлоттой, которая тогда как раз гостила у меня в Москве. И вот потом за обедом в посольстве я подробно рассказал о красивом и удобном спортивном сооружении. Дорожки для плавания там были разграничены деревянными поплавками, к воде проложены сходни, имелись вышка и мостки для прыжков в воду. Плавательный бассейн находился на сильно расширенном участке канала Москва — Волга, рядом с московским Речным вокзалом, откуда отправлялись пароходы в дальние рейсы по стране — до Ладожского озера и Белого моря на севере и к устью Волги у Каспийского моря на юге. Плавательный бассейн составлял лишь часть большого спортивного комплекса. Раздевалка и гардероб, закусочная и буфет, оборудованные очень практично и целесообразно, располагались на берегу. На спортивных площадках были установлены различные снаряды, имелись беговая дорожка, а также зеленая лужайка для любителей загорать и еще многое другое, что требуется для массового спорта.

«Стреляные зайцы» — что касалось Москвы — из посольства фашистской Германии слушали мой рассказ с явным неодобрением и удивлением. «А если бы к вам там пристали большевики? — спросил меня какой-то секретарь посольства. — Ведь люди сразу же догадались, что вы — иностранец!» Я ответил, что иностранец в плавках ничем не отличается от москвича. И почему, собственно, кто-то должен ко мне приставать, если я сам никого не задираю? Служащие бассейна и все другие, кто там был, относились ко мне так же вежливо, как и я к ним. Моей жене, упомянутому журналисту и мне очень понравилось посещение этого очень привлекательного спортивного комплекса, и мы намерены бывать там и впредь.

Как уже отмечалось, затхлая атмосфера в посольстве фашистской Германии в Москве характеризовалась недоверием, враждебностью к коммунизму, ограниченностью и самоизоляцией от окружающего мира, где кипела жизнь, где в противоречиях, а порой и в муках строился социалистический мир. Я пытался постепенно, шаг за шагом ослабить и устранить предвзятость, которая мешала этим людям пользоваться собственным рассудком, самостоятельно наблюдать и думать.

Тогда в Москве я воочию убедился, сколь губительно действует даже на более или менее образованных, разумных и нормальных людей настойчивая, длящаяся десятилетиями антикоммунистическая, клеветническая пропаганда. Это в такой же мере относилось и ко многим дипломатам и служащим представительств других капиталистических стран. Сотрудники посольства фашистской Германии находились в Москве не один год. У них были глаза и уши, чтобы самим ознакомиться с окружающей действительностью, с жизнью Советского Союза. Но, охваченные проникнутой ненавистью предвзятостью эксплуататорских классов, они замкнулись в своем нереальном мирке дипломатической самоудовлетворенности. Уверовав в формулу «не может быть того, чего не должно быть», они просто не видели реальностей бурно развивавшегося окружавшего их мира социализма.