Чужие письма с Востока

Моя работа на Федеральную разведывательную службу началась осенью 1984 года и полностью изменила всю мою жизнь. И это несмотря на то, что я уже прошел немало испытаний для моих нервов, включая службу в специальных подразделениях и в штабах Бундесвера. Кроме того, в предложении перейти из армии в секретную службу, которое я получил, речь вовсе не шла об операциях, подобных показанным в фильмах о Джеймсе Бонде с его постоянной борьбой против красивых вражеских шпионок. Нет, задание предполагалось более чем банальное. И мне вскоре стало ясно, что я не смогу довольствоваться этим долго.

2 октября 1984 года, четверг, незадолго до моего 31-го дня рождения, был моим первым рабочим днем в качестве сотрудника БНД. Мне нужно было явиться в региональное подразделение города Ганновера. Я припарковал машину за Оперным театром и двинулся пешком на Театерштрассе, недалеко от центральной площади Крёпке и Главного вокзала. Цель находилась в доме под номером 4/5, в котором, среди прочего, была еще контора по прокату машин. Я изучил таблички на доме. Сыскное бюро, страховая компания, маклер по недвижимости и — вот как раз это могло быть моим профессиональным гнездышком — странно звучащее название «Отдел документации главного управления статистики связи». Это загадочное предприятие занимало четвертый и пятый этажи.

Доброжелательная, немного полноватая дама встретила меня. Она была секретаршей отдела. Когда открылась дверь кабинета шефа, я встретился взглядом с ослепительно голубыми глазами седоватого пожилого господина, возраст которого я спонтанно оценил в 60–65 лет. Он был среднего роста и стоял, немного наклонившись ко мне. Мое первое впечатление было раздвоенным. Тело человека было как бы измученным и усталым, но мимика и жесты выдавали в нем живой и подвижный ум.

С некоторой ухмылкой он начал знакомиться. — Ну, скажите же, наконец, что вы у нас хотите делать? Я читал ваше дело. Офицер Бундесвера, лучшие характеристики, окончили военное училище с отличием, парашютист, специалист по рукопашному бою. И теперь вас направили сюда, в эту темницу...

Мужчина представился мне как Бенсберг. Он был дружески настроен, но вел себя так, как будто это все ни к чему его не обязывало. Беседа закончилась обычной фразой: — Если у вас возникнут проблемы... Это мы уже знали. То, что Бенсберг был таким открытым и непринужденным, вызвало у меня к нему симпатию. — Вы, конечно, хотели бы услышать, какая классная у нас здесь фирма. Но, увы, тут я ничем не смогу помочь. На самом деле, это настоящая дерьмовая лавочка. Но если вы хотите услышать что-то настоящее по теме разведки, то приходите ко мне. Я вам кое-что расскажу. Но только не путайте БНД и то, что вы тут увидите, с разведслужбой.

Шеф вызвал своего заместителя, некоего господина Димитроффа. — Ну, теперь вы познакомитесь с настоящим сотрудником БНД. Он только, можно сказать, слишком уж долго в ней служит. Бенсберг еще раз улыбнулся и провел ладонью перед лицом. — Еще кое-что. Рассказывайте ему как можно меньше. Это маленький профессионал. Тут в дверь постучали. Перед нами стоял высокий человек с широкой дружеской улыбкой. Он представился как уполномоченный по вопросам безопасности (Sicherheitsbeauftragter, сокращенно — SiBe) отдела 14 СС. Господин Димитрофф, похоже, волновался больше меня. Его щеки были ярко-красными. Верный признак повышенного давления.

Бенсберг закурил сигарилло. При этом я заметил, что еще одна такая же маленькая сигара уже дымилась в пепельнице на подоконнике, а третья — в пепельнице на его письменном столе. Как потом выяснилось, это была одна из странностей «Дядюшки Бена». И в этот же момент я заметил еще одну его особенность.

Во время беседы у него в руке вдруг оказался конец галстука Димитроффа. Пока Дядюшка Бен говорил и поучал, он все время постукивал Димитроффа пальцем по груди и незаметно понемногу тянул за галстук, так что узел затягивался. Эту сцену я наблюдал с ним не один раз. Иногда кому-то просто приходилось вырывать из руки Дядюшки Бена конец галстука, чтобы тот его случайно не задушил. Самой знаменитой жертвой Дядюшки Бена был, несомненно, во время одного из своих визитов в Ганновер тогдашний президент БНД Клаус Кинкель, в будущем министр иностранных дел ФРГ. А в этот момент Димитрофф стоял совершенно беспомощный, не в силах пошевельнуться, перед своим шефом, который его, по всей вероятности, умышленно третировал. Было видно, что Димитроффу это все крайне неприятно. Потому он поторопился попросить меня зайти к нему в кабинет.

Димитрофф сказал, что флаг федеральной службы и карта Германии его собственные. Его кабинет был образцом порядка. На подоконнике даже стояли цветы. — И вы еще не знаете, что мы тут делаем? — вдруг услышал я его голос, тихий для дополнительной таинственности. — Тогда пойдемте.

Мы прошли по длинному коридору. Справа и слева находились маленькие бюро. В заднем конце коридора была открыта тяжелая бронедверь защищенного помещения служебного архива. Этот участок дополнительно охранялся еще и сигнализацией. В середине коридора слева была дверь в кабинет Димитроффа, а напротив — дверь в так называемое паровое помещение. Внутри него стояло пять больших столов. В центре каждого из них была установлена форсунка на ножке. Внешне она была похожа на настольный микрофон. Ящиков у столов не было. Вместо них были большие баки с дистиллированной водой. Если включить такую аппаратуру, то из форсунки выходил горячий водяной пар. На отдельном столе лежали большие пачки связанных бечевкой писем.

— Ну, господин Даннау, — сказал Димитрофф с определенной гордостью в голосе, — здесь, стало быть, вскрывают почту. В этот момент в помещение вошел еще один сотрудник. В руке у него была пачка вскрытых писем. После короткой демонстрации он начал их гуммировать и проглаживать горячим утюгом, чтобы снова их запечатать. Это был работник группы по обработке писем из ГДР. Команда состояла из еще двух мужчин, двух женщин и меня. Затем присоединился еще один коллега. Кроме того, существовала еще и «польская» команда из трех человек.

Итак, мне предстояло читать чужую почту. Вначале я наивно полагал, что речь идет о перлюстрации писем подозрительных лиц, попавших под наблюдение государства. Вовсе не так. Мы без всякого выбора получали наобум выхваченные письма граждан ГДР, которые те отправляли адресатам в Федеративной Республике.

Все это проходило под лозунгом «получения стратегической информации для обеспечения внешней безопасности ФРГ». Под этим прикрытием мы ежеквартально получали от соответствующих судей полномочия на нарушение Г-10. Г-10 означало ссылку на Десятую статью Основного закона, гарантировавшую право на тайну почтовой переписки. Мы же могли законно нарушать Конституцию, прикрываясь спорными законами о чрезвычайном положении.

Наша деятельность проходила так. Каждое утро в восемь часов два сотрудника на машине «Опель-Кадет-Караван» отправлялись на главный почтамт Ганновера, располагающийся около Главного вокзала, в десяти минутах ходьбы от здания нашего отдела. Из соображений безопасности этим двоим приходилось двадцать минут кружить по городу, «заметая следы». На рампе для самовывоза корреспонденции их уже ожидал выделенный для этого и проинструктированный сотрудник Федеральной почты. Там происходил обмен мешками с корреспонденцией. Старые взамен новых — прочтенные вместо непрочтенных.

Для подтверждения «легенды» за этим следовал получасовой завтрак в служебной столовой почты. Сотрудники секретной службы вынуждены были вести себя так, чтобы выглядеть как люди из некоей частной фирмы, забирающей посылки. Затем они возвращались назад в отдел. Это тоже длилось около двадцати минут, иногда дольше. На «объекте» мешки с письмами открывались в «паровой», и пачки писем сортировались по группам. Как правило, нам доставалось пять пачек русских, пятнадцать пачек польских и двадцать пачек немецких писем. Потом «регистраторы» проскальзывали к столу с «дарами» и брали по одной — две пачке писем в свои кабинеты для перлюстрации.

Оперативный почтовый контроль, который до сих пор считался типичной практикой восточногерманской Штази, существовал — что мало кому известно — и на Западе. Как и во многих других случаях, мы и тут брали пример с американцев. В 1962 году, во время Карибского кризиса, эксперты ЦРУ инспектировали письма, которые немцы отправляли на Кубу. Им это было разрешено как оккупантам. Но об акции стало известно общественности, потому ее официально осудили. Однако друзья из службы-партнера не придали этому никакого значения. Постепенно Федеральная разведывательная служба тоже вошла во вкус и получила полномочия на почтовую цензуру и прослушивание телефонов. В 1968 году был образован так называемый «Комитет Г-10» и «Трехсторонняя комиссия» с парламентариями Бундестага, которые, естественно, на все давали свое согласие.

В Федеральной разведывательной службе около 250 сотрудников подотдела ID, реферат 2 (получение информации из Советского блока, контроль почты и связи) занимались «чужими письмами с Востока». Работы хватало, потому что только из ГДР ежегодно в ФРГ направлялось более ста миллионов писем. Журнал «Штерн» в 1978 году в статье «Как ваши письма попадают к секретной службе?» цитировал в качестве примера письмо одного гражданина ГДР: «Русские на последних учениях снова вели себя как свиньи, крали картошку и т. д. Но товарищи же все время утверждают, что Иваны, мол, наши лучшие друзья. Можешь мне поверить, от таких друзей мы с удовольствием бы избавились».

Другой типичный пример звучал так: «Снабжение у нас с некоторого времени удовлетворительное, хотя, кончено, не такое хорошее, как в «столице». Там, понятное дело, нужно всего в три раза больше. потому что иностранным дипломатам приходится демонстрировать «мировой уровень», да и сами бонзы тоже должны жить». Обычно сообщения были весьма банальны и не имели ровным счетом никакого значения с точки зрения безопасности ФРГ. Вот еще пример из Лейпцига: «Маргот наконец получит место ученицы в одной частной парикмахерской. Что, вы удивлены? Да, они у нас все еще есть...»

После того, как «Штерн» в 1978 году разоблачил эту тайную деятельность БНД, боннский юрист госпожа Эвелин Мантойффель подала иск в Федеральный конституционный суд в Карлслруэ. В контроле своих почтовых и телефонных контактов с Востоком она заметила нарушение конституционного права на тайну переписки. В остальном, указывала она, даже массовый анализ писем немцев с Запада к немцам с Востока и наоборот никак не может способствовать созданию какой-либо стратегической оценки ситуации.

Лишь спустя шесть лет у высокого суда дошли руки до иска этой дамы — и суд его отклонил. В обосновании было сказано — типично для «Холодной войны» — что БНД должна, в том числе, и в почте собирать «сведения о передвижениях войск», чтобы своевременно распознать признаки угрозы «вооруженной агрессии». На самом деле, судьи, похоже, обладали даром предвидения. Эти «меры стратегического контроля», указывали они, лишь тогда нарушают Конституцию, если соответствующие сведения могут также быть получены путем использования спутников.

Ко времени принятия судом в Карлсруэ этого решения — мы о нем не знали — я уже несколько недель проработал в ганноверском филиале мощной пуллахской службы. В первые дни еще было интересно открывать почту с Востока, просматривать ее по диагонали, что-то выбирать, а потом снова запечатывать. Но тут у меня уже появились первые сомнения. Что там было стратегического в содержании этих писем? Почему некоторые сотрудники вообще на самом деле ничего не читали? Мой сосед по кабинету Айзи с куда большим удовольствием читал газеты и книги, учил английский язык, наслаждался долгим перерывом для завтрака и, уходя в два часа дня на обед, редко уже возвращался на работу.

При этом он все время находился в длительном клинче с начальником «регистраторов», уполномоченным по вопросам безопасности и с заместителем шефа Димитроффым, который любил контролировать своих людей внезапными посещениями. Димитрофф точно знал, что Айзи на самом деле ничего не делает. но никак не мог поймать его с поличным. Димитрофф не знал польского языка, и если Айзи говорил, что не попалось ни одного письма с достойной упоминания информацией, то Димитроффу нечего было ему возразить. И если кто-то из коллег готовил пять-шесть донесений в день, у Айзи едва набирался десяток за неделю. Результаты нашей работы отправлялись обычно в Пуллах, в «Архив персоналий» и в «Сведения о лицах на предмет использования для возможной агентурной разработки и вербовки».

Климат в отделе был весьма своеобразный. Сотрудники делились на три категории. Первая плюнула и на службу, и на специальную деятельность и интересовалась только своими личными делами, вторая, в основном пожилые работники, помаленьку тянули до пенсии. Они все еще ностальгировали по тем временам, когда они работали на английскую разведку. Бенсберг, особый случай, все время вспоминал дни, когда при перевербованном американцами бывшем нацистском генерале Райнхарде Гелене, легендарном основателе БНД, договора о приеме на работу заключались простым рукопожатием, а зарплату каждый месяц получали наличными. Третья группа, в которую входило не больше трех-четырех человек, без слова критики выполняла все, что ей приказывали. Эти люди гордились тем, что работают в разведке. Отсутствие какого-либо уважения к вышестоящему начальству со стороны дядюшки Бена их раздражало. Но они его уважали, потому что он был окружен неким нимбом и обладал своего рода «свободой для дурачества». Бен считался «зубром» оперативной работы и уже поэтому — неприкасаемым.

Трюк Бена с сигарилло приводил к тому, что у него в нескольких комнатах могли дымиться до пяти мини-сигар одновременно. Однажды это натолкнуло меня на такую шутку. Каждый четверг у нас проходило служебное совещание. Скучнейшее времяпровождение, тем более, что, собственно, говорить было не о чем. Бенсберг снова и снова рассказывал о старых добрых временах, когда он водил за нос американцев в Берлине. Были кофе, чай, печенье.

При этом он вдруг зажег мини-сигару. Погрузившись в мысли, он затем взял из пепельницы мою сигарету и затянулся. Присутствующие с интересом наблюдали. Я тоже затянулся моей сигаретой. Потом снова он и опять я. Когда сигарету выкурили до конца, я взял его дымящуюся мини-сигару и начал курить. Не успел я положить ее назад в пепельницу, как он буквально выдрал окурок из моей руки и стал курить дальше. При этом он вовсе не реагировал как-то странно, а наоборот, спокойно продолжал рассказывать.

Бенсберга во многих аспектах можно было бы назвать чудаком. Все, что касалось настоящей разведывательной службы, он мог обсуждать остроумно и толково. Но стоило мне начать говорить о Пуллахе и о БНД, как его лицо тут же мрачнело. И после многих часов наших заседаний Бен не оставлял и камня на камне от немецкой внешней разведки.

Со времени моего первого официального представления меня не покидало впечатление, что Бенсберг был от меня в восторге. Этим я мог бы воспользоваться.

После того, как Дядюшка Бен завершил свою оперативную работу, Пуллах заткнул его в Ганновер. Практически в состояние ожидания выхода на пенсию. В Пуллах, в Центр, он возвращаться не хотел. Это местечко на юге Мюнхена он не называл иначе как презрительным словечком «Нужник для слонов». Соответственно он и вел себя по отношению к начальству. С сияющими голубыми глазами и широкой улыбкой он приветствовал их, а потом ледяным холодным тоном давал от ворот поворот. Бенсберг приходил на работу и уходил, когда сам хотел. Иногда он до ночи сидел в бюро, а в другой раз его не было целый день. Телефоны накалялись добела, но никто не мог его найти.

Однажды он исчез на целых четыре дня. Его куратор, начальник 14-го подотдела доктор Бреннер каждый час звонил из Мюнхена. На следующий день Бенсберг снова появился на рабочем месте. Он вызвал меня к себе. По его поручению я должен был позвонить начальнику 14-го подотдела. — Скажите этому болвану, что я вернулся. Я был на Кипре у моего дантиста. И скажите ему еще, что если бы они были настоящей разведкой, то смогли бы выяснить это за прошедшие четыре дня». Я должен был позвонить Бреннеру с его телефона. Начальник прошипел мне в трубку: — Немедленно дайте мне Бенсберга. Но тот ухмылялся и не хотел говорить. Бреннер начал буйствовать. Тут в разговор и включился Бенсберг, который слушал весь разговор по второму телефону, и радовался всему, как удачливый вор: — Бреннер, не накаляйте ситуацию! Молчание на другом конце провода. — Уже одиннадцать часов, — спокойно продолжал Бен, — через час мы сегодня завершим работу. Вы же знаете, воспитательные мероприятия для сотрудников. Вы у себя называете это управлением людьми. Хороших вам выходных.

Как сказано, так и сделано. Бенсберг собрал всю команду и отпустил ее по домам в качестве награды «за большие успехи». Его последнее наставление звучало так: — Но всем запишите полный рабочий день.

Димитрофф чуть не лопнул от злости из-за такого необычного метода управления отделом. Но он ничего не мог против этого предпринять.

Один из регистраторов, рабочий псевдоним Пилар, занимался русской почтой. Его жена тоже работала в службе, но ожидала появления пятого ребенка. Его свояченица, русская по происхождению, тоже работала в почтовой цензуре БНД, но во Франкфурте. Тамошний отдел располагался на двух этажах офисного здания, прямо над универмагом «Вулворт». Свояк Пилара работал на БНД в Майнце. Это был идеальный пример семейственности в БНД. А ведь так называемая система «герметизации», при которой отдельные управления и отделы были «герметично» изолированы друг от друга, как раз и должна была бы это предотвратить.

Пилар выделялся одним особенным талантом. Он был садовод-любитель и весь свой кабинет, включая приемную, превратил в рай для растений. В этой «теплице», как он ее называл, стояли мешки с землей для цветов и с удобрениями, садовый инвентарь и горшки разных размеров. Одним из его главных клиентов, как ни невероятно это звучит, был Димитрофф. У него тоже был свой сад, и он часто обращался к Пилару с заказами своей жены.

С профессиональной точки зрения похвастаться отделу было нечем. Вот, как пример, несколько странный текст, попадающий в категорию «добычи стратегической информации»: «Герман должен в октябре к «пеплу». Сие значило, что этого Германа в октябре призовут на службу в Национальную народную армию ГДР. Такое важное сообщение получило гриф «МИЛ» (от Militärische Meldung — «военная информация») и с ним — наивысшую оценку аналитиков. Если кто-то отлавливал подобный текст, это считалось большой удачей.

Куда чаще мы получали сведения о ценах на помидоры и о времени ожидания в очереди на покупку новой «Лады» или «Трабанта». Такие сообщения направлялись пуллахским аналитикам с отметкой «ВИР» (от Wirtschaftsmeldungen — «экономическая информация») и чисто статистически занимали самую большую часть отправляемой нами информации. Когда мы сообщали о дефиците таблеток от головной боли, то такие донесения регистрировались как ТВИ (от Technisch-Wissenschaftliche Meldungen — «научно-техническая информация») и считались особо ценными.

Если кто-то находил в письме строчку, что помидоры, мол, нынче в дефиците, и вся эта система должна провалиться ко всем чертям, то он считался везунчиком. Он мог сделать сразу два донесения — как политическую и как экономическую информацию. Наши находки сначала маркировались в самом письме двумя канцелярскими скрепками. Потом мы печатали текст на переносной печатной машинке «Олимпия» и вместе с оригинальным письмом фотографировали на микропленку. Сообщению присваивали номер, и все вместе заносилось в книгу регистрации.

Уже спустя несколько недель я понял, что одно из важных прав человека нарушается здесь ради совершенно призрачного результата. Невыносимое положение, которое только для красоты заговаривали туманными фразами о «поступлении донесений» и о «статистике».

Время от времени попадался и особенный улов — письма, доставленные не по адресу. Это когда в Ганновер попадал мешок с письмами, которые, собственно, были направлены из ГДР в ГДР, но по ошибке попали в Западную Германию. Часто тут были письма солдат домой и наоборот. Так мы могли узнать номера полевой почты отдельных частей вооруженных сил ГДР. Кое-что мы узнавали и о настроениях в войсках. Но никогда нам не удавалось узнать что-то такое, о чем бы я уже раньше не читал бы в газетах.

Когда мешок ошибочно попавших на Запад писем прибывал в отдел, к нему сбегались все работники команды. занимающейся ГДР, но в первую очередь коллега Ангерштайн. Ангерштайну было уже за шестьдесят, и ему вскоре нужно было уходить на пенсию. Он был невысокого роста, седовласый и носил большие очки в роговой оправе. Из всех нас Ангерштайн больше других проводил время в бюро. Особенно во время отпусков его никак не удавалось отлучить от отдела.

Когда я однажды спросил его, почему он так поступает, он печально взглянул на меня и вздохнул: — Если я прямо сейчас поеду домой, то там меня ждут мои внуки, которые так хотят поиграть с дедушкой. Но у меня нет на это никакого желания.

Ангерштайн уже в 60-х годах перлюстрировал почту для англичан. В обычной почте этот дружелюбный господин охотнее всего собирал новые анекдоты о Хонеккере, которые всегда переправлял в Пуллах в виде разведывательных донесений. Они там считались политическо-стратегической информацией, сокращенно ПОЛ (от Politisch-strategische Information, POL) и всегда получали хорошие оценки.

Ангерштайн умело отсортировывал нужное из ошибочно доставленных писем. В основном это была переписка между отдельными солдатами и их женами или подругами. Тайный чтец говорил в таком случае об «эротически ценном содержании». Кроме того, там встречались порой интимные фотографии, локоны волос и даже волосы с интимных мест. Ангерштайн читал всю эту почту очень скрупулезно, упаковывал их в гигиенические пластиковые пакеты и передавал дальше по инстанции. Мы говорили между собой об «ангернштайнской ситуации со снабжением». Я не могу сейчас вспомнить, составлял ли он при этом и входящие в его прямые служебные обязанности настоящие донесения.

Однажды очень взволнованный Бенсберг вызвал меня к себе в бюро. Там меня ждали он и Димитрофф. Они только что узнали о предстоящей реставрации фасадов домов на Театерштрассе. Перед нашим зданием уже ставились леса. Это вызвало кризисные настроения. Окна не были защищены, и если леса простоят хотя бы неделю, нельзя было гарантировать, что кто-то посторонний по ним проберется в наше бюро.

С ужасом Бенсберг вспомнил о ставшем недавно известном провале с переездом аналогичного отдела во Франкфурте, который переводили из здания универмага «Вулворт» на Банхофштрассе. Сначала все проходило совершенно конспиративно. Но одним субботним утром улицу Банхофштрассе пришлось перекрыть, потому что огромный самоходный кран должен был поднять на один из верхних этажей тяжеленную дверь секретного архива Газета «Бильд» сообщила об этом, опубликовав фотографию, изображающую «секретный» переезд франкфуртского отделения БНД.

Подобное нужно было предотвратить в Ганновере любой ценой. Рассматривалось несколько предложений. Они охватывали диапазон от ночных дежурств частной охраной фирмы до идеи Айзи. Он предложил просто закрыть отделение на время строительных работ. Работники оставались бы дома и вели бы себя конспиративно. Пилар тут же предложил проводить еженедельные рабочие совещания в своем саду.

В конце концов, все осталось по-прежнему. Раз-другой кто-то из строителей попадал в наши помещения в поисках туалета. Пара окон всегда оставались открытыми из-за жарких летних дней. Кондиционеров у нас не было. Мы только сократили нашу работу до минимума, зато трижды в неделю организовывали совместное заседание с распитием кофе для продолжения политического образования. Через пару месяцев жизнь вернулась в свою нормальную колею.

Другой странностью Бенсберга был его белый ботинок. Мне с первого дня запомнилось, что он всегда носил один белый и один коричнево-красный ботинок. Никто не знал почему, и никто не рискнул спросить. По подразделению циркулировали разные теории. По одной из гипотез, у него вообще было всего две пары обуви. По другой версии, это был его отличительный признак еще с берлинских времен. По третьей, у Бенсберга просто был маразм, и он сам не замечал, что носит два разных ботинка. Однажды я все-таки спросил его. Ответ был прост и понятен.

Из-за мучивших его хронических мозолей он во время одного из своих путешествий на Кипр заказал для больной ноги специальный ботинок. Единственная кожа, достаточно мягкая и эластичная, была, однако, белой. Это ему не мешало. А то, что он купил только один ботинок, было связано уже с его сказочной скупостью. Это вполне соответствовало слухам, что он ради экономии якобы запретил своему восемнадцатилетнему сыну пользоваться душем каждый день. А во время служебных совещаний обычно грыз только одно — и то уцененное — вчерашнее пирожное.

Однажды меня направили дежурить на телефоне и заменить нашу секретаршу. Тогда я увидел через широко открытую дверь, как Бенсберг опустошает стальной сейф. Он вытащил несколько заграничных паспортов и разных удостоверений, потом пачки денег: немецкие марки, доллары, швейцарские франки и прочие валюты. Дядюшка Бен начал их пересчитывать. На глаз я с расстояния пары метров оценил кучу марок в как минимум триста тысяч.

Внезапно вошел Димитрофф, увидел считающего Дядюшку Бена и сразу развернулся и вышел. Он прошептал мне: — Ну что, он снова пересчитывает? Я пошел за ним до двери и спросил, что это за деньги. Димитрофф этого тоже не знал, но заметил, что тут всего наберется больше миллиона немецких марок. Это он знал от самого Бенсберга. Димитрофф простился со мной со словами: — Не думайте, что Бенсберг устроил весь этот спектакль со строительными лесами и нашим подразделением из-за того, что боялся за наши секреты. Он боится только за свои деньги. Он сам мне так сказал.

За второй год моей службы в ганноверском отделе одно кадровое изменение следовало за другим. Сначала на пенсию ушел Бенсберг. Это произошло тихо и незаметно. Короткое прощание за чашкой кофе. Никаких речей, никаких наград, ничего. На следующий день его уже не было. Никто не догадывался, сколько он нам еще доставит хлопот.

Вместо дядюшки Бена прибыл Лукас. Маленький, невзрачный, очень спокойный и тихий человек. Он хорошо отработал свое в ближневосточном отделе и по собственному желанию был переведен к нам в Ганновер. В близлежащем городке Целле жила его старая больная мать. Отсюда ему легче было о ней заботиться. Лукас по знаниям и опыту был намного выше уровня, необходимого для этой работы, находился явно не на своем месте. Мы ценили в нем то, что он был честен и искренен с нами.

Когда Бенсберг ушел, Димитрофф увидел знамения времени. Он начал интриговать за спиной нового шефа и собирал «очки» в Мюнхене. В качестве поощрения ему через полгода удалось стать оперативным офицером-агентуристом. Он курировал связников в Федеральной пограничной службе БГС (Bundesgrenzschutz, BGS) на внутригерманской границе. Это льстило ему, старому пограничнику.

На место Димитроффа прибыла госпожа Рат из нашего управления в Мюнхене. Она еще там курировала поток донесений из Ганновера. Без промедления она двинулась по стопам Димитроффа. При каждом удобном случае она старалась «подставить» Лукаса. Уже через полгода его перевели назад в Мюнхен.

Его преемником стал один слишком деловой молодой человек. Он рассматривал свою работу в БНД в большей степени как хобби или времяпровождение. Зато старательно занимался собственной фирмой. Через туристическое бюро в Мюнхене он предлагал оздоровительные поездки, а госпожа Рат вместо него занималась делами подразделения.

За это время поступили еще два новых регистратора, специализирующихся на польском направлении, Уте и Томас. После окончания гимназии они подали заявление на работу в БНД, за три года выучили польский язык и все тонкости шпионского ремесла. Внутри самой службы основной курс обучения в школе БНД назывался «шпионской гимназией».

Оба новичка радовали сердце. После практики в самых разных отделах Центра у них был лучший кругозор, чем у многих ветеранов отдаленных от Мюнхена подразделений. Быстро выяснилось, что мы с ними мыслим похоже, потому быстро сдружились. Так появилась группа «инакомыслящих», иронизировавших над структурой персонала отдела и саботировавших методом «службы точно по уставу» нарушения Г-10. Вскоре к нам присоединился еще один новенький, Петер, офицер ВВС Бундесвера.

Томас вскоре начал жаловаться на разнообразные болезни с приступами ипохондрии и лишь изредка появлялся в бюро. После двух лет работы перлюстратором он нашел для себя работу в городской ратуше. С большим разочарованием он покинул службу. Петер через три года отправился вместе с женой и детьми в один из других филиалов БНД. Уте после нескольких лет разочарования в службе уволилась и живет сейчас в Южной Германии. Летом 1997 года она мне рассказала, что ей понадобилось три года для изгнания из себя демонов этой работы. С Уте и Петером я дружу до сих пор.

Это произошло где-то осенью 1986 года. Я шел домой, погрузившись в мысли, через Главный вокзал Ганновера. Вокруг двигались массы людей. Но вдруг на полу среди десятков туфлей я увидел одинокий белый ботинок, просто блестевший в вечерних сумерках. Я присмотрелся внимательнее и попытался найти человека с этим ботинком.

И действительно, это был Дядюшка Бен. Он был в бежевом плаще и нес большую коричневую кожаную сумку. Склонившись вперед, он медленными шагами и шаркающей походкой направлялся к автобусу, едущему в аэропорт. Как всегда, он курил сигарилло. Я улыбнулся. Это был он, Старик. Но чем он занимался? Издали я увидел, как он сел в автобус, отправлявшийся в аэропорт. Тогда я и не предполагал, что это будет последний его образ, оставшийся в моей памяти.

Через неделю в отдел пришла печальная новость. Дядюшка Бен умер, через полгода после своего ухода со службы. Он умер как раз так, как полагалось человеку его профессии. Не в постели, и тем более не в больнице, покинул он этот мир, а на передвижном трапе Франкфурттского аэропорта. Бенсберг как раз поднимался на борт Боинга-737 «Люфтганзы». Перед тем, как войти в самолет, он повернулся, оглянувшись на здание аэропорта. Когда он задержался на несколько секунд, его сердце остановилось навсегда. Он упал на землю и умер без слов. Кстати, самолет должен был отвезти его на Кипр. Никто так до сих пор и не знает, почему он с такой регулярностью посещал этот остров Афродиты.

Теперь можно было бы предположить, что история Дядюшки Бена завершилась окончательно. Но как раз наоборот, она только началась. Все в подразделении были очень опечалены известием об его смерти. Странным образом, больше всех расстроен был Димитрофф. Большой, сильный мужчина, всегда интриговавший против Бенсберга, вдруг просто плакал. Я не мог отделаться от впечатления, что его мучила совесть. Он чувствовал себя плохо, и я искренне желал, чтобы угрызения совести терзали его подольше.

Теперь нам предстояло посетить вдову Бенсберга. Мы попытались вспомнить его настоящую фамилию. Но никто в отделе ее не знал. Дядюшка Бен, профессионал до мозга костей, всегда хранил свое имя в тайне. Поступили первые запросы из Пуллаха. Они хотели прислать венок, но не нашли ни одного документа, где указывалась бы его настоящая фамилия. Это было невероятно. Пуллах не знал его фамилии, и мы тоже не имели понятия. Вдруг Димитрофф вытащил из папки с документами Дядюшки Бена фотокопию его налоговой декларации за 1985 год.

На документе ясно и четко была написана фамилия «Грэбер». Ха — теперь-то мы знали, как его звали. После долгих проволочек Димитрофф позвонил в Центр и сообщил эту фамилию. Через час из Мюнхена снова позвонили. Пардон — фамилия Грэбер тоже не была настоящей. Документы изготовляла Служба, как и паспорт, и водительские права. Одновременно, приехав по указанному в бумагах покойного адресу, мы выяснили — и этот домашний адрес тоже был фальшивым.

Димитрофф, уполномоченный по вопросам безопасности в отделе, совсем запутался. Что же делать? У нас не было ни его личного номера телефона, и вообще не было почти ничего, за что мы могли бы зацепиться. Пенсию ему, как и зарплату, перечисляли на счет, открытый им тоже под одним из оперативных псевдонимов. Реликт окутанных абсолютной тайной времен генерала Гелена и оперативной деятельности Бенсберга в Берлине.

Тогда мы снова позвонили в Пуллах. У Бенсберга был всего один загранпаспорт, и в нем, конечно, не был указан домашний адрес. Но был еще наш водитель, он же курьер, мастер на все руки. Он вспомнил, что однажды вечером высаживал Бенсберга на одной из улиц на юге Ганновера. Это место удалось найти, и половина подразделения рыскала по окрестностям. Настоящее чудо — мы нашли дом с табличкой «Грэбер». То есть, именно тут он и жил.

Но, как оказалось, он не был ни женат на даме, проживающей в нем, и сын, для которого он всегда получал денежную помощь для ребенка, тоже был не его. Он его и не усыновлял. Сын и мать знали Дядюшку Бена только по фамилии Грэбер. Мне до сих пор неизвестно, удалось ли хоть когда-то БНД выяснить фамилию бывшего шефа ганноверского подразделения. Из соображений безопасности сотрудники отдела не могли присутствовать на его похоронах. На ленте венка никакого имени указано не было.

Теперь мое настроение окончательно достигло глубин кризиса. Образ БНД скатился для меня в глубокую пропасть. Пилар и Айзи, возможно, были правы. По их мнению, этот аппарат был ни на что не годен. Настоящая разведывательная служба должна была бы работать по совсем другим критериям и ориентироваться на иные цели. Кроме того, о сотрудниках очень мало заботились, вернее, с ними просто плохо обращались.

Меня это никак не устраивало. Где-то в недрах Службы все же должна была быть профессиональная компетентность и что-то вроде серьезной работы для меня. Возможно, я просто по ошибке попал в самый деградировавший ее уголок. Мне все-таки следовало бы сделать еще одну попытку. Потому я написал заявление с просьбой о переводе. Но вскоре я понял, что оно даже не дошло до Пуллаха, потому что я просидел на одном месте уже пять лет. Я напрямую поговорил с начальником отделения. Безуспешно.

Ну, тогда пойдем другим путем. Меня этому научил сам Дядюшка Бен. Я растягивал свои обеденные перерывы. Расположенный неподалеку ганноверский крытый рынок идеально для этого подходил. Каппуччино с «Амаретто», потом маленькая закуска, порой еще и «Пино». Я был не одинок. Айзи или еще кто-то другой охотно ко мне присоединялись. У нас в офисе стояли автоматы, ставящие штемпеля на карточки, отмечая время прихода и ухода с работы. Уходя на обед, я отдавал мою карточку нашему водителю. Он машинально заботился о моем своевременном возвращении с обеда. Я и тут не был исключением. Порой ему приходилось обслуживать до семи карточек за раз. При случае мы старались его за это отблагодарить.

По утрам на 8.45 я записался на массаж. Со времени службы в воздушно-десантных войсках у меня были проблемы с позвоночником, но лишь теперь у меня дошли до этого руки. Потому я каждое утро отправлялся в фитнесс-центр на Крёпке. Там я по очереди занимался гимнастикой и проходил сеансы массажа. Затем я шел в кафе «Мёвенпик». Кофе с миндальными пирожными. Прошло немного времени, и за мной последовали другие коллеги. Петер вдруг начал жаловаться на сердце. Уте постоянно ходила к гинекологу. Томас начал лечить какую-то кожную болезнь и жаловался на проблемы с желудочно-кишечным трактом.

В ганноверском подразделении БНД происходил маленький тихий бунт. Если Петер, Уте и Томас еще порой посылали донесения, то есть, читали хоть какие-то поступающие к нам письма, то я совершенно забросил службу. Это противное и бессмысленное чтение чужих писем стало для меня невыносимым. Меня от него уже тошнило.

Мое поведение не скрылось от зорких глаз начальства. Я открыто объяснил им все и попросил о переводе, по возможности — в оперативную сферу. Сначала они ответили мне угрозами. Они пугали дисциплинарными взысканиями. На это я ответил, что в таком случае, я буду вынужден сообщить широкой общественности о деятельности почтовой цензуры. Это было уже слишком. Из Мюнхена специально прилетел доктор Бреннер и начал меня отчитывать. Он, похоже, полностью придерживался схемы из учебника БНД по руководству персоналом: угрозы — упреки — требование лояльности.

Это не помогло из-за моей убежденности в том, что наша деятельность одновременно бессмысленна и противозаконна. При любой слишком жесткой реакции моего шефа я тут же подал бы заявление об уходе. Это вполне понимал и по-ганзейски деловой доктор Бреннер. Весной 1987 года он снова вызвал меня в Центр, в Пуллах. Там он открыл мне, что я осенью буду переведен в другой подотдел. Я думаю, он понял мои мотивы. На рабочем уровне мы спорили, но по-человечески понимали друг друга хорошо. На этом он и попрощался со мной.

Доктор Бреннер умер в 1998 году после тяжелой болезни. К сожалению, я больше его никогда не видел. Среди сотрудников распространился слух, что его вдова не разрешила пуллахцам присутствовать на похоронах. Официальный венок от БНД она отослала назад.