Третья катастрофа
Несколькими неделями позже я с остатками своей эскадрильи приземлился на аэродроме Таксерул, около Плоешти. Большая часть группы осталась в Нише.
Моя машина вернулась после капитального ремонта с новым двигателем, механик удовлетворенно потирал руки.
— Теперь я имею форсированный двигатель, герр лейтенант, которого никогда прежде не было. Он работает так ровно, словно он шарикоподшипник. Он урчит, как швейная машинка. Никакой утечки масла, ни малейших подтеканий охлаждающей жидкости, и магнето также первоклассное. Вы сможете выжать максимум из своих 1500 лошадиных сил. Если вы дадите ему максимальные обороты, то должны развить по крайней мере 565 километров в час. Я гарантирую это.
— Хорошо. Посмотрим. Ты действительно думаешь, что я смогу развить эту скорость?
— Я не думаю — я знаю.
Спустя десять минут нам приказали взлетать. Незамедлительные действия.
— Ну смотри у меня, Франц, не подведи. Я собираюсь попытаться достигнуть 565 километров в час.
— Удачи, герр лейтенант.
Я взлетел с тремя машинами. Мы должны были присоединиться к остальной части группы над Турну-Северином, [230] около Железных Ворот{149}. Американцы снова собрали свои «горшки» и появились с тысячей самолетов.
Я летел на бреющем. Метеоролог объявил, что нижняя кромка облачности находится здесь на 370 метрах, затем после Крайовы поднимается. Наше звено неслось в 45 метрах над землей. Я во главе и три унтер-офицера сзади. Мы летели над долинами, тянувшимися с запада на восток. Минут через двадцать полета курсом 275 градусов немного севернее Крайовы справа от себя я увидел деревню, расположенную по обеим сторонам дороги. Частично она была построена на насыпи, возвышавшейся над рекой. Слева был лес, низменные луга с подлеском, группами вязов, а дальше в 500 метрах справа от долины крутой склон, по которому вился серпантин дороги. Это было место, где меня поджидала моя судьба.
Я увидел перед собой яркую желтую вспышку, посыпались искры, я ощутил удар, а затем инстинктивно сбросил подвесной топливный бак и дернул на себя ручку управления. Самолет, освободившись от нагрузки, подпрыгнул и мягко заскользил вправо, в направлении деревенских садов. Я смотрел, как ко мне стремительно приближается побеленная крыша дома.
Цвета — только пляшущие цвета — красный, серый, зеленый, кольцами, кругами и волнообразные. Никакой боли, никаких ощущений, мой мозг был чист. Ничего. Отдых... Покой... Сон...
Внезапно серый цвет начал доминировать. Сначала бледный, он становился все гуще, пока не стал темным. Серый цвет опускался по спирали, неосязаемый, как туман, неуловимый, как дымка. Огромный диск спланировал и замер. Серый цвет был неподвижным, словно прибитым к месту, без движения, [231] без толчков. Это могли быть море, слой облаков, проносившихся ниже крыльев самолета. Огромный парус, растянутый от одного края горизонта до другого. Я не чувствовал ничего. Я не слышал ничего. Ни звука. Неземное спокойствие. Я плавал в сером цвете, не видя ничего... купание в сером океане. Это был единственный цвет теперь, когда диск перестал вращаться.
Неожиданно я услышал над собой голос. Певучий, мелодичный женский голос. Я не понимал ни одного слова, которые она произносила, но голос продолжал звучать, и было приятно слышать его.
Впервые серая пелена начала распадаться. Женщина говорила. Конечно, женщина, потому что голос был нежным и ласкающим.
Туман понемногу рассеивался. Я ощутил какое-то движение — кто-то шел ко мне, медленно проталкиваясь сквозь сумрак. Наверное, это была женщина. Женщина, несущая свет и радость.
«Нет, она не должна уходить. Позвольте ей остаться». Это была моя первая мысль. Я сделал усилие, чтобы слышать ее, но серый туман немедленно снова сгустился, и голос стал более отдаленным, словно задыхающимся.
Меня охватила паника. Сильная паника. Казалось, что меня сжимало нечто теплое, мягкое и нежное.
Постепенно в моем мозгу прояснялось. Мрак прекратил накатывать на меня, и я ощутил себя больным. Медленно и равнодушно серый цвет превращался в белый, переливаясь тенями, которые плясали перед тем, как раствориться. Голос все еще был там. Беспорядочным эхом отражались другие голоса, но они не могли заглушить женский голос. Он парил подобно ангелу, восхитительный, синоним покоя. Я ощущал его где-то очень близко от себя. Я сжал руку в надежде удержать его, не дать ему улететь. [232]
Внезапно я различил двигавшиеся расплывчатые образы, одетые в белое. Затем лицо, глаза — красивые глаза, глубокие и темные, смотрящие на меня, и приоткрытый рот.
— Как вы себя чувствуете?
Это был тот же самый голос. Я узнал его, хотя теперь он звучал по-другому.
Я сделал усилие, чтобы ответить, но отказался от этой попытки. Показалась рука. Маленькая, чуткая женская рука. Я ухватился за нее. Она спокойно легла на мою грудь.
— Сохраняйте спокойствие.
— Где я?
— Спите. Вы потерпели аварию... Сохраняйте спокойствие.
Новая серая волна унесла меня, и голос снова исчез. Я ощущал боль в голове, колющую, ноющую, неистовую. Пламя терзало мой лоб над левым глазом.
Падение. Скольжение. И дыра... большая черная дыра.
Когда я пробудился от своего кошмара, голос исчез. Все вокруг меня было бело, и я не мог понять, где я нахожусь.
Запинаясь, я произнес:
— Где голос? Тот, что только что...
Тогда я заметил, что лежал на кровати, в голове стоял белый ночной столик. На кровати белые простыни. Я почувствовал странный запах.
«Мне кажется, что это запах больницы, — подумал я. — Что я здесь делаю?»
Я был один в маленькой комнате, лишь в компании с цветами. Открылась дверь, вошла белая фигура, посмотрела и подошла к кровати.
— Вы чувствуете себя лучше?
Услышав этот вопрос, я хотел протянуть руку. Я ощутил, что все мое тело покрыто повязками. Я провел рукой [233] по лбу и лицу. Много бинтов. Щеки, подбородок, уши исчезли под марлей и клейкой лентой. Мой нос, казалось, исчез.
— Где я?
— Не волнуйтесь. Вы должны отдыхать, — сказала медсестра, присаживаясь на кровать.
Она была молодая, с красивыми глазами, такими же как у цыганки в Бухаресте, но более прозрачными и более нежными. Бледное красивое овальное лицо с черными волосами, разделенными на лбу, зачесанными назад и наполовину скрытыми под колпаком медсестры.
«Я никогда не видел подобного колпака», — подумал я.
Затем я заметил, что еще раз взял ее руку. Незнакомка посмотрела на меня и улыбнулась. Она склонилась надо мной, и я услышал ее голос:
— Теперь вы должны немного поесть.
Я не был голоден и попытался покачать головой. Невозможно. Я был без сил. Женщина в одной руке держала ложку, а в другой — чашку. Она кормила меня словно ребенка. Я не чувствовал вкуса того, что глотал. Я знал, что это было нечто горячее и похожее на кашу. Я без сопротивления глотал ложку за ложкой. Мои глаза неотрывно смотрели на нее, на ее лицо, ее руки, ее волосы и, прежде всего, на ее улыбку. Она успокаивала меня и каким-то образом придавала мне мужества.
— Вы вели себя очень хорошо.
Медсестра поставила чашку на ночной столик и продолжала улыбаться. Я уже в третий раз спросил ее:
— Но где же я?
— Вы в Балше.
— Где это?
— В Балше.
— Балш... Балш — я не знаю такого. Что случилось? Во что я одет? Это не моя пижама. [234]
— Вы в военном госпитале в Балше.
— Как я оказался здесь?
— Ваш самолет разбился. Вы летели очень быстро.
— Как?
— Да, вы упали на окраине города. Ваш самолет разлетелся на части.
— Нет.
— Да-да. — Она улыбнулась и погрозила мне пальцем. — Вы, немцы, слишком быстрые. А теперь успокойтесь и немного отдохните.
Что произошло? Что она мне сказала? То, что я потерпел аварию, а мой самолет разлетелся на части? Невозможно.
— Вас вытащили в последний момент. Было много крови, и ваша голова...
— Моя голова? Что со мной? Почему я обмотан, словно мумия?
— Говорите медленнее, или же я не пойму вас.
— Скажите мне, быстрее.
— Было четыре самолета, летевших очень низко. Вы сделали нечто похожее на это. — Левой рукой она изобразила пикирующий самолет. — Вы разбились в саду около дома. Они вытащили вас наружу. Теперь успокойтесь и спите.
— Я ничего не могу вспомнить об этом — вообще ничего. Скажите мне, что произошло. Я хочу знать.
Кто-то открыл дверь, и вошли два врача с другой медсестрой. Моя медсестра встала и подошла к одному из врачей. Он сел и взял мою руку. Я молчал. Он проверил мой пульс, кивнул, склонился надо мной и, потрогав мою голову, повернулся и стал говорить со своим коллегой.
Они были румынами, и я не понимал ни слова. Затем в разговор включилась моя медсестра. Именно ее голос я слышал некоторое время назад. Приятный, мелодичный, с большим количеством певучих [235] интонаций. Когда она говорила по-немецки, он звучал более уныло и немного хрипло.
Я ничего не понимал и все же дорого бы дал, чтобы узнать, о чем шла речь. Время от времени я различал слова, которые мог понять лишь частично: «...commotione... fractione...»
Врачи вышли, и медсестра снова присела на мою кровать.
Показывая на свой лоб, я спросил ее:
— Перелом... трещина?
Она покачала головой:
— Сохраняйте спокойствие.
— Вы начинаете раздражать меня своим бесконечным «сохраняйте спокойствие». Я устал от него. Я хочу знать, что это все значит.
Теперь она не поняла или притворилась, что не поняла, но, видя, что я сильно взволнован, снова стала улыбаться.
Устыдившись самого себя, я подчинился и спокойно лежал, как она и просила. «Медсестры словно военный трибунал, — думал я. — Вы никогда не должны повышать на них голос или противоречить им».
Через несколько минут я вернулся к своим вопросам:
— Какое сегодня число?
Медсестра подошла к стене и показала дату на календаре.
«Так что, это 24-е, но какое 24-е? Марта? Странно. Что было вчера, позавчера и на прошлой неделе?»
Я сделал усилие, чтобы напрячь мозги, но моя голова казалась пустой.
«Что я делал до того, как попасть в госпиталь? Я, должно быть, страдаю полной потерей памяти. Необычное ощущение».
Женщина открыла окрашенный в белый цвет шкаф и достала мундир. Я узнал его. Повсюду треугольные [236] дыры и разрывы. Погоны болтались, он был покрыт грязью и пятнами крови.
«Конечно, — подумал я. — Я летел на «Мессершмитте».
Она достала мой маленький чемодан, который я обычно брал с собой и который лежал в отсеке позади кресла пилота. Он был сильно разбит. Женщина показала мне запятнанный летный комбинезон, кислородную маску и положила их на небольшой стол в центре комнаты, придавив летным шлемом.
Да, несомненно, они были моими, но как она достала их? Внезапно я вспомнил, что она сказала несколько минут назад о том, что меня подобрали где-то в окрестности.
Медсестра молчала и следила за тем, узнаю ли я свое имущество. Убедившись в этом, она сразу же убрала все обратно в шкаф, за исключением кителя. Она указала на синюю нашивку{150} на левом рукаве.
— Да, правильно, — сказал я. — 51-я эскадра, 6-я эскадрилья. Где я был вчера?
Она еще раз подошла к шкафу и на этот раз достала карту, которая была у меня с собой. Она развернула ее и расстелила на кровати. Я схватил ее и начал рассматривать. Наверху я прочитал: «Румыния». Вокруг Плоешти красным карандашом был нарисован круг. Я мог видеть координаты и цифры. Наконец она указала на какое-то пятно на карте.
— Это Балш? — спросил я.
Она кивнула:
— Плоешти — Балш. Четыре самолета.
Постепенно ситуация прояснялась. Я неожиданно вспомнил вспышку, желто-красный отблеск взрыва и закрыл глаза. [237]
— Вам больно?
— Нет.
Успокоившись, медсестра вышла. Я стал размышлять.
Да, катастрофа, должно быть, случилась вчера приблизительно в полдень 23 марта 1944 г. около Балша. В чем же причина? Почему я разбился? Почему самолет не загорелся, как это обычно происходило? Было удачей, что в последний момент я успел сбросить подвесной бак.
Я еще раз увидел дом с побеленными стенами и крышей, несущийся ко мне, и закрыл глаза.
Некоторое время спустя медсестра вновь появилась с каким-то питьем. Она помогла мне проглотить содержимое чайной чашки. Закончив питье, я неподвижно лежал, глядя в потолок.
Внезапно я с удивлением услышал, как произнес вслух:
— От чего же возникли вспышка и пламя?
Это было единственное, что я не мог понять. Я не мог найти этому никакого объяснения. Нечто, должно быть, случилось без моего ведома. Самолет только что вернулся из мастерских после капитального ремонта, но, конечно, мой механик успел провести около него лишь четверть часа до того, как пришел приказ на взлет. Через десять минут я был в воздухе. Какая взаимосвязь между вспышкой, взрывом и мастерскими? Пламя внезапно ударило из-под капота двигателя. Поток огня бежал из-под носовой части самолета, как будто это было попадание зенитного снаряда. Это странно.
Я прекратил думать об этом. Это было слишком тяжело. Я не мог объяснить свое присутствие здесь на госпитальной койке с повязкой вокруг головы. Я был измотан.
Моя румынская медсестра никогда не покидала места около моей кровати и исполняла мои самые незначительные [238] пожелания. Ей было двадцать один год, и она была дочерью венгра и румынки, родом из приграничного района около Тимишоары. Немного говорить по-немецки она научилась в школе. Она изучала в Бухаресте медицину и после занятий некоторое время проводила в госпитале в Балше. Она была великолепной медсестрой и, казалось, знала все мои потребности, и не было необходимости говорить о них. Сначала я часто смущался, но она никогда не переставала улыбаться, и постепенно я позволил обращаться с собой как с ребенком.
Однажды она протянула мне карманное зеркальце, которое достала из своей сумочки, но я отодвинул его. Когда в мою комнату случайно заходил врач, он несколько раз заставал ее сидящей около моей кровати и держащей мою руку. Каждый раз она вставала и отходила к умывальнику, делая вид, что занята припудриванием лица и приведением в порядок волос. Ее звали Маритта.
В один из дней приехала санитарная машина, чтобы забрать меня. Я уезжал с тяжелым сердцем.
Перед отъездом из госпиталя я поговорил с водителем, немецким унтер-офицером, и сказал:
— Я хотел бы взглянуть на свой «Мессершмитт». Очевидно, он лежит где-то в окрестностях.
Меня отнесли в машину на носилках. Маритта заставила главного хирурга разрешить ей сопровождать ее пациента на аэродром Крайовы, откуда санитарный самолет должен был эвакуировать меня в Ниш. Обо мне должен был заботиться санитар. Когда я увидел, что он собирается усесться в кузове санитарной машины, я воззвал к его чувству такта:
— Оставьте нас в покое. Пойдите и сядьте рядом с водителем. Я хочу спокойно наслаждаться пейзажем.
Солдат понял и вылез, предоставив Маритте занять свое место на скамейке. Она взяла мою руку, [239] улыбнулась той улыбкой, которую я всегда видел у нее, и, запнувшись, сказала:
— Вы должны сохранять спокойствие и не волноваться.
— Если бы вы только знали, Маритта. Я никогда снова не буду чувствовать себя так же хорошо, как когда я с вами.
Я смотрел на нее, немного скосив глаза.
В ней было нечто материнское. Она, по крайней мере, никогда не украла бы у меня мой кошелек. Какая жалость, что у меня не было времени, потому что я хотел отдать ей все, чем обладал.
Автомобиль подбросило. Я чувствовал каждую неровность дороги.
Маритта должна была держаться одной рукой, но свою левую руку не отнимала от меня.
Я пытался утешить себя той мыслью, что знал, почему она хотела сопровождать меня до Крайовы.
Санитарная машина остановилась, и двери открылись.
Передо мной был мой «Мессершмитт», я и «желтая двойка» разбились. Фюзеляж разрушен. Обшивка разорвана, смята и вывернута. Двигатель был наполовину в земле, а кабина расколота на уровне моего кресла.
— Куча старого железа, — сказал я. — Маритта, пойдите и снимите ключ зажигания. Он уже третий, и я хотел бы иметь его.
Она не поняла, что я хотел сказать, и вместо нее за ключом пошел водитель. Вернувшись, он указал на группу крестьян, которые собрались вокруг дверей санитарной машины и смущенно теребили в руках меховые шапки.
— Это румыны, которые вытаскивали вас из кабины, герр лейтенант.
Я сказал несколько слов благодарности, которые Маритта перевела, и санитарная машина уехала. [240]
На аэродроме Крайовы меня ожидал санитарный самолет. Я должен был подняться со своих носилок, пройти короткое расстояние и подняться в самолет. Это было трудное дело, но я справился с ним благодаря Маритте. Я обхватил ее рукой за шею, чтобы опереться. Я преднамеренно шел как можно медленнее. За долгое время это был первый раз, когда я официально имел право обнять симпатичную женщину, и я не упустил эту возможность.
Когда санитар хотел подать мне руку, я сказал:
— Нет, спасибо. У нас отлично получается. Мы сможем справиться, не так ли, Маритта?
Когда мы добрались до самолета, она повернула ко мне лицо. Я мог поцеловать ее, и я был уверен, что она была готова к этому. Однако я удовольствовался лишь тем, что погладил ее по щеке и прошептал ей на ухо:
— Auf widersehen{151}, Маритта, и спасибо за все. Она покачала головой и прошептала:
— Не благодарите меня. Widersehen никогда не будет. Я это знаю.
Повернувшись, она пошла к санитарной машине, открыла дверцу и поднялась внутрь. В окно она не смотрела.
«Она, возможно, плачет», — сказал я сам себе.
«Юнкерс» взлетел и взял курс на Ниш. Моя голова ужасно болела. Самолет летел на 3000 метров, а я не мог вынести эту высоту. Однако местность внизу была горной, и пилот из-за соображений безопасности не мог лететь ниже.
Я ощутил нечто в своем кармане и нашел карту, которую Маритта сунула в него прежде, чем я улетел. Я развернул ее. [241]
Вокруг Балша она нарисовала двойной красный круг и справа от него написала заглавными буквами: «MARITTA».
«Я всегда узнаю твой голос, Маритта, среди тысяч других. Но я также знаю, что никогда не услышу его снова».
Мы приземлились в Нише. Мне помогли выйти из самолета, а затем я уже один, пошатываясь, пошел в канцелярию аэродрома. Осмотревшись, я увидел Старика, направлявшегося, чтобы встретить меня. Я встряхнулся и пошел к нему.
— Лейтенант Хенн докладывает о возвращении из вылета.
Я, должно быть, выглядел нелепо, если судить по впечатлению, которое я произвел на группу пилотов, сопровождавших меня.
— Хорошо, мой мальчик, на этот раз вы все разбили на куски.
Я туповато улыбнулся.
— Что с вами случилось?
— Понятия не имею, герр майор.
— Вы выглядите не слишком хорошо, но это не имеет значения. Главное в том, что вы вернулись назад. Навестите «шарлатана» и разрешите ему поработать стетоскопом.
Он сопроводил меня в Ничка-Банья, пригород Ниша, где было несколько гостиниц, превращенных в госпитали. Мне предоставили отдельную комнату и немецкую медсестру, чтобы она заботилась обо мне. К сожалению, ее имя было Гертруда, а не Маритта. Я не сильно пострадал, никаких переломов не было. Моя голова, однако, доставляла мне много неприятностей. У меня в ушах постоянно стоял гул. Находясь в госпитале, я много размышлял. Проходили дни. Монотонно, скучно, отвратительно... [242]
Моя голова по-прежнему была обмотана бинтами. Распорядок дня всегда был один и тот же. Посещение «шарлатана». Хлеб и масло на завтрак, затем четыре часа наводящих тоску размышлений, прерываемых обедом. Картофельное пюре и предписанный послеобеденный сон. Потом еще четыре часа смертельной скуки, чай и повторный осмотр. Еще три часа раздумий, кофе с молоком, вечерний градусник и спать.
Однажды я не удержался и спросил доктора:
— Я смогу снова летать?
Он покачал головой:
— Смотрите на вещи проще, молодой человек. В любом случае вы должны будете оставить полеты на больших высотах. Ваш перелет сюда на «Юнкерсе» не принес ничего хорошего. Я знаю, что невозможно было сделать что-то иное, потому что вы никогда не смогли бы добраться сюда поездом из-за партизан вокруг. Вы можете представить, вначале я думал, что у вас трещина в черепе, но теперь я уверен, что это обычное сотрясение. Мы должны подождать, пока не увидим рентгеновские снимки. В настоящий момент мы будем делать вам внутривенные инъекции. Сорок кубиков глюкозы через день.
— Прекрасная перспектива.
— Через неделю мы снимем повязки. Я с интересом посмотрю, как румыны заштопали вашу левую бровь.
Чем лучше мне становилось, тем более активно я вел себя. Должно быть, я был самым раздражительным пациентом.
Наконец наступил день, когда ворота госпиталя открылись, и я уехал. Бледный и молчаливый, я присоединился к своей группе. В ней произошли большие изменения. Многочисленные новички заняли места [243] старых пилотов, и я не знал их. Старое ядро растаяло, и я походил на рыбу, вытащенную из воды.
У меня в бумажнике лежало заключение доктора, в котором можно было прочитать: «К полетам непригоден. Нуждается в постоянном наблюдении. Медицинская комиссия должна решить, может ли этот человек участвовать в боевых вылетах или нет. Необходимо провести тщательное обследование, чтобы выяснить, в состоянии ли пациент переносить высоту».
Когда главный хирург дал мне это свидетельство при выписке из госпиталя, я подумал: «Хорошо, для тебя больше не найдется ручки управления. Ты распрощаешься с «Мессершмиттами» и с парнями...»
Несколькими днями позже адъютант группы объявил мне:
— Вас переводят в Германию.
— Да, я уже слышал. На следующей неделе.
За два дня до моего отъезда меня вызвал Старик. Он ходил туда-сюда, как обычно, с непокрытой головой. Едва ли когда-либо он носил свою фуражку.
— Вот и вы, Хенн. Я только что написал личный рапорт относительно вас. Я собираюсь прочитать его вам.
«Ах, — подумал я, — наступил великий момент. Теперь он обращается ко мне формально».
Стоя там и чувствуя глубокое отвращение, я слушал.
— «Он очень инициативен и наделен способностью к импровизации...»
«Это, конечно, причина того, почему я никогда не поднимусь очень высоко по служебной лестнице», — размышлял я.
Внезапно я ощутил полное безразличие. Я мог больше не заботиться о том, что командир думает обо мне. Эта бумага, которую он держал в руке, не содержала никакого секрета счастья, и однажды, возможно скоро, станет совершенно бесполезной. [244]
Я слушал, как он оглашал эту чепуху. Две страницы машинописного текста представляли общий итог его раздумий. Каких усилий, наверное, это потребовало от него. Несмотря на свою скуку, я, однако, насторожился, когда услышал: «Неисправимый индивидуалист».
Я не смог удержаться, чтобы не произнести:
— Так-так.
Он посмотрел на меня, а затем, после паузы, продолжил свое длительное перечисление.
— «Импульсивный человек, который в кризисные моменты слишком много думает и действует недостаточно быстро...»
Закончив свой рапорт, командир аккуратно сложил его, поместил в конверт и вручил мне:
— Хенн, вы явитесь в центр персонала истребительной авиации в Гатове{152}. Там вам дадут распоряжения на будущее. Однако тем временем я даю вам отпуск на пятнадцать дней для выздоровления.
— Спасибо, герр майор, — сказал я, щелкнув каблуками.
«Хорошо, мой мальчик, — подумал я. — Ты получал лучшие характеристики, когда прогуливал экзамены». И, утешившись этой мыслью, я отправился паковать свои чемоданы.
На следующий день «Юнкерс-52» должен был доставить меня из Ниша прямо в Мюнхен-Рием{153}. Следующим вечером я должен был быть дома, где никто не ждал моего приезда. Я потратил последние часы перед отъездом на то, чтобы прогуляться к капонирам самолетов. Я хотел попрощаться с Me-109. Становилось [245] темно. Вокруг самолетов туда-сюда ходили часовые. Время от времени, проходя мимо них, я слышал, как они говорили: «Доложить нечего».
«Уже целый год, как я принадлежу к этой группе, — размышлял я. — У меня было много взлетов и приземлений, от аварийной посадки до серьезной аварии в Балше, с прыжком с парашютом в промежутке. Теперь в кармане я имею два заключения. Первое из них содержит любопытный комментарий: «Непригоден к полетам», а другое имеет заголовок жирными буквами: «Замечания относительно лейтенанта Петера Хенна». Что я сделал в течение этого периода? Я разбил три «ящика» и получил много попаданий пуль и снарядов. Я стрелял и, возможно, иногда поражал цель. Я видел много пустых стульев, и мой собственный однажды на короткое время остался пустым. Я имею вывихнутую лодыжку, едва не сломанный позвоночник, почти что расколотый череп; и, несмотря на это, я все еще не был сбит или побежден, за исключением, вероятно, короткой, зловещей фразы: «Непригоден к полетам».
Я — идиот. Теперь я стал не нужен. Просто пучок нервов. Неудачник, годящийся лишь для того, чтобы порицать его и выгнать словно отверженного.
Твое время закончилось. Теперь выметайся».
Я остановился перед своим капониром, перед новым Me-109, который должен был быть моим. На фюзеляже была нарисована большая желтая «двойка».
Механик подошел и доложил:
— Все готово к полетам, герр лейтенант.
Минуту я смотрел на него молча, а затем медленно произнес:
— На будущее, Франц, не имеет смысла докладывать мне.
— Я знаю, герр лейтенант. Вы уезжаете. Жалко.
— Почему жалко?
— О, мы так хорошо ладили. [246]
— Это правда. Между прочим, Франц, я не сумел достичь 565 километров в час на моей последней «желтой двойке».
— Я знаю. Этот самолет, который вы видите, не так хорош. Чем дальше мы идем, тем хуже становится техника. Разрыв заклепок, обшивка отполирована ужасно, а двигатель стучит. Я уже вытащил металлические опилки из клапанов. Ваш последний «Мессершмитт» был намного лучше.
— Знаешь, Франц, я все еще задаюсь вопросом, почему я потерпел аварию.
— Так и я, герр лейтенант. Я не перестаю об этом думать. Я думал об этом, когда мы были в Таксеруле. У меня много подозрений, но никаких доказательств.
— Расскажи мне, что знаешь.
— Если вы помните, я получил самолет в мастерских 23 марта, как раз перед полуднем. Сразу после этого пришел приказ на вылет. Двадцать минут спустя вы разбились, не так ли?
— Правильно. Так что?
— В мастерских в Таксеруле работали несколько румын.
— Что из этого?
— Они всегда носили очень заметные красные шарфы.
— Ну и?..
— Я не знаю. У меня нет доказательств. Если бы я смог сам увидеть, что произошло...
— Зачем ты продолжаешь говорить о подозрениях и доказательствах, которых не имеешь? Было бы гораздо лучше, если бы ты искренне сказал мне, что знаешь и что думаешь. Как ты считаешь, почему я разбился?
— Диверсия, герр лейтенант, или, иначе, бомба.
Я молчал. Заложив руки за спину, я ходил туда-сюда и тщательно обдумывал это.
Теперь я понял, от чего были тот удар, подбросивший самолет, и та вспышка. [247]
Франц подошел к «Мессершмитту» и открыл люк масляного бака.
— Взгляните, герр лейтенант. Нужно лишь несколько секунд, чтобы поместить под двигатель бомбу размером с ваш кулак. Эти штуки магнитные и прилипают к металлу словно пиявка. Диверсанты устанавливают часовой механизм, закрывают люк. Стрелка поворачивается в течение тридцати минут, а затем неожиданно — бац!
Франц и я сидели на паре складных табуреток. Он разглядывал свои руки, которые были черны от масла, а я в тишине размышлял над ситуацией. Внезапно я разразился смехом:
— Румыны, конечно, импульсивный народ, подобно мне самому. Странные люди. Они начинают с того, что прикрепляют под животом моего «ящика» адскую машину, а тридцать минут спустя вытаскивают меня из моей кабины. Любопытная нация.
— Естественно, мы не можем это доказать, герр лейтенант.
На следующее утро, очень рано, «Юнкерс» вылетел в Мюнхен. Я не увидел никого из своих старых приятелей. Возможно, это было к лучшему.
Несколькими неделями позже началось русское, наступление. Румыния капитулировала{154}, и советские [248] войска продвинулись в Болгарию, Сербию и Венгрию{155}. Ни слова, ничего не было слышно из Ниша. Моя истребительная группа словно канула в Лету. [249]