Новости из дома
Когда я присоединился к своей группе, то обнаружил, что там все было вверх дном.
— Мы готовимся к переброске, — сказал Зиги, — но не знаем куда.
— В любом случае фактически в Европе нет такого угла, над которым бы я не летал, так что это заботит меня меньше всего.
Мы упаковали свои чемоданы и ждали. Однажды вечером я включил радиоприемник, чтобы послушать новости. В них была все та же избитая, хорошо маскировавшая ситуацию формулировка: «Гражданское население понесло некоторые потери...»
Я, должно быть, был очень бледен, когда сидел около приемника.
— Прошлой ночью досталось именно моему городу, Зиги.
— Что ты собираешься делать?
— Попробую позвонить туда.
— Ты же знаешь, что это не имеет смысла.
— Я все равно попытаюсь.
Из столовой я пошел в телефонную будку, надеясь, по крайней мере, дозвониться до ближайшего к Аугсбургу аэродрома. Сначала я связался с оберстом из Рока-ди-Папа и попросил разрешения воспользоваться штабной линией связи Рим — Мюнхен. Я получил [210] согласие. Из Мюнхена я смог соединиться с аэродромом в Аугсбурге. Оператор ответила, и я назвал ей номер своей группы. Девушка согласилась сообщить мне некоторую информацию.
— Со вчерашней ночи город до сих пор в пожарах. Ходить по нему нельзя, поскольку все улицы перегорожены. Только пожарным и гражданской обороне разрешается пересекать ограждения.
— Все так плохо?
— Здесь, в десяти километрах, мы чувствуем запах гари.
— Какие кварталы пострадали больше всего?
— Центр и восточные предместья. Где вы живете?
— Рядом с собором.
— Боже мой!
Это восклицание, произнесенное полушепотом, вероятно, предназначалось для ее коллег, но я, в Тускании, услышал его.
— Что происходит там вокруг?
Тишина.
— Пожалуйста, скажите мне.
Запинающийся голос ответил:
— Лейтенант, я думаю, что там не осталось камня на камне.
После того, что сказала девушка, я повесил трубку. На следующий день я опять позвонил ей и попросил, чтобы она набрала номер моего домашнего телефона и сообщила мне, если связь снова работает. Она пообещала и повесила трубку. Я не смог дозвониться ни на другой день, ни в течение нескольких следующих дней. Мы все еще ждали приказ о переброске, и я боялся не дождаться известий из Аугсбурга до того, как мы покинем Тусканию.
Во время этого ожидания мысли у меня были самые мрачные. [211]
Однажды, когда мы были с Зиги наедине, я спросил его:
— Что мы можем сделать с происходящим? К чему это сведется в целом?
— Это очень просто, старик. В следующий раз, когда ты встретишь в воздухе четырехмоторный бомбардировщик, то тарань его. Тогда ты будешь совершенно уверен в том, что он не сможет сбросить никаких бомб на твой родной город.
— Ты говоришь ерунду. Что ты делаешь, когда играешь в карты и не имеешь никаких козырей? Ты сбрасываешь карты. Парни же, управляющие этой войной, делают строго противоположное. Они продолжают играть до конца. А кто заплатит за ущерб? Не они, конечно, а ты и я. Положение когда-нибудь изменится в нашу пользу? Я спрашиваю тебя. Что мы делаем сейчас? Приблизительно каждый полдень, когда появляются «Крепости», мы очищаем аэродром и бежим в укрытия. Почему? Чтобы не рисковать. Та же самая история была и в Трапани. Они{139} надоели до смерти историями о своем секретном оружии, пытаясь поднять наш моральный дух. Но в действительности плацдармы, наступления и превосходство в воздухе были в руках противника. Большие «ящики» с их ковровыми бомбардировками, истребители, которые всегда опережают нас, «Мустанги» и «Тандерболты» — это реальность. А что мы можем противопоставить им? Ничего, кроме болтовни. Зиги, подумай о пустых стульях вокруг столов в столовой и скажи мне, это реальность или нет.
— Ты видишь ситуацию в черном свете.
— Если ты окажешься прав, то, как только эта война закончится, я подарю тебе то, что ты захочешь. [212]
Если бы Герберт был жив, то он, конечно, нашел бы какой-нибудь правдоподобный ответ. Но я не могу найти его. Я упорно пытался. Нет никакого ответа.
— Старик должен был дать тебе отпуск. Ты бы вернулся в хорошем настроении.
— Воодушевленный бомбами? В этот момент я должен был бы гнить в общей могиле.
— Не говори подобной ерунды.
— Хорошо, Зиги, ты знаешь, что мы здесь в течение долгого времени не делали ничего, только разговаривали. Пустая болтовня, говорю я тебе, пустая болтовня. Я не верю ни одному слову, которые они говорят нам.
— Это то, в чем я тебя упрекаю. Вера может сдвинуть горы, ты же знаешь.
— Не смеши меня. Я никогда не видел сделанное ею. В любом случае одно точно — ты не можешь одной верой сбивать «Крепости».
— Что же известно относительно нашего секретного оружия, которое должно появиться со дня на день?
— Я словно святой Фома — верю только тому, что могу увидеть. Давай спокойно ждать, пока оно не прибудет. Ты никогда не сможешь заставить меня поверить в то, что они будут тянуть с его применением, пока наши дома не сровняются с землей. Как наиболее заинтересованное лицо они могут послать меня на Луну или в Сахару. После того как я получил некоторые известия из дому, меня совершенно не волнует готовность секретного оружия. Я устал от ожидания.
— А болтовня продолжается...
Спустя две недели в дверь моей комнаты постучали. Вошел ординарец с телеграммой.
Я вырвал ее у него из рук. Зиги вышел из комнаты. Когда он вернулся, то нашел меня сидящим на кровати с телеграммой в руке и смотрящим прямо перед [213] собой. Он склонился над моим плечом, чтобы прочитать ее. «Дом имеет повреждения категории «С». Все хорошо. Хелла».
— Что я говорил тебе?
— У тебя есть какие-нибудь мысли относительно того, что это означает? Что это — категория «С»?
— Это, должно быть, один из видов классификации ущерба. Если стены не повреждены — категория «А»; когда дом разрушен — категория «В»; а когда уничтожен и подвал — категория «С». Главное же состоит в том, что они все живы.
— Да, ты прав.
— Завтра мы отправляемся в Белград. Приказ о переброске только что прибыл.
— Они готовят там все с чесноком, — пробормотал я. — Очевидно, это очень полезно для здоровья. Можно рассчитывать на восстановление господства в воздухе. [214]