Германия никогда не сможет победить
В течение нескольких дней я хромал и не мог летать. Моя нога сильно распухла, и я едва мог наступить на ее. Я держался в стороне и говорил насколько возможно меньше. Однажды вечером дверь столовой открылась — на пороге стоял американский пилот. Его голова была перевязана, а разорванный летный комбинезон в пятнах масла и жира; лицо было бледным и осунувшимся, точно таким же, как у меня неделей раньше.
— Старик представил его:
— Он был сбит зенитной артиллерией над Витербо. Он выскочил из пылающей «Крепости». — Замолчав на несколько секунд, командир группы продолжил: — Я привел его, забрав из автомобиля, который должен был доставить его в лагерь для военнопленных. Я подумал, что он мог бы провести вечер с нами. Здесь кто-нибудь есть, кто знает несколько слов по-английски? Хенн, попытайтесь поговорить с ним. Скажите ему, что он наш гость и что ему нечего бояться. Также скажите, что мы не будем пытаться выведать у него что-нибудь — это не наша работа. Мы просто хотим отпраздновать его спасение.
Это было типично для Старика. В одни моменты непринужденный и дружелюбный, а в другие — тупая и фанатичная скотина. [181]
Американец стоял неподвижно, с недоверием осматривая столовую и пилотов. Его руки были прижаты к бокам, голова слегка наклонена вперед, двигались лишь глаза.
Мы встали и уставились на незнакомца, стоявшего в дверном проеме. В гостиной стояла тяжелая тишина. Опираясь на трость, я подошел к нему. Я протянул ему руку, но он не ответил, так что я указал на кресло и спросил:
— Разве вы не хотите сесть?
Ординарец придвинул к камину кресло, между командиром группы и мной.
Человек медленно подошел ко мне. Он посмотрел мне прямо в глаза, а затем в свою очередь протянул руку и произнес:
— Спасибо.
Пытаясь вспомнить свои школьные уроки, я начал говорить по-английски. Несколько раз мой собеседник улыбнулся. Как бы там ни было, мы понимали друг друга. Я говорил обо всем и в то же время ни о чем: о погоде и о не имеющих значения вещах, о том, что пришло мне в голову. Остальные парни слушали, не произнося ни слова. Американец и я оценивали друг друга, каждый из нас был настороже. Я старался не упоминать о политике и войне и перевел разговор на единственный предмет, который был общим для нас, на полеты. Впервые после его появления в его глазах появился блеск. Он искоса посмотрел на меня и указал на мою забинтованную ногу.
— Да, я должен был выпрыгнуть с парашютом, и досталось моей ноге.
Он улыбнулся и кивнул. Мы нашли точки соприкосновения для взаимопонимания. Мы прошли через одно и тоже испытание, и это создавало связь, которая была более сильной, чем то, что могло разделять нас, — в том числе цвета наших мундиров. Мы обменивались [182] впечатлениями о наших прыжках при помощи жестов и гримас. Скоро мы так увлеклись беседой, что почти забыли, где находимся. Время от времени Старик спрашивал:
— Что он сказал?
— Он рассказывает мне о своем прыжке с парашютом.
Я перевел несколько фраз.
Как и в моем случае, у американца это был первый прыжок. Испытав ощущения, когда вы болтаетесь на веревке между небом и землей, не требовалось много слов, чтобы понять друг друга. Что касается моего неважного английского, это было совсем неплохо.
Через некоторое время я сказал ему:
— Несколько недель назад мы похоронили одного из ваших товарищей в конце нашего летного поля. Его парашют не раскрылся.
— Откуда он прилетел?
— С Сардинии. Он был из группы «Мародеров». Его самолет взорвался в воздухе. Он был единственный, кто выпрыгнул из него, как вы сейчас.
Американец замолчал и опустил голову. Когда я посмотрел на Зиги, то увидел, что у него покраснело лицо.
— Мы похоронили его там, где он упал, и поставили на его могиле крест.
— Спасибо.
Снова наступила тишина. Чтобы нарушить ее, я сказал:
— Давай, парень. Выпьем за здоровье твоего и моего парашютов, благодаря которым мы оба теперь здесь.
Он поднял свой стакан и выпил. Беседа продолжалась исключительно вокруг тем, связанных с полетами, другие тоже начали спрашивать его, и мне было интересно узнать, как Он ответит на некоторые вопросы. [183]
— Что вы думаете о нашем «Мессершмитте»? — Мой вопрос застиг его врасплох, и я увидел, что он на мгновение задумался.
— Мы очень довольны тем, что видим их в воздухе так мало, — сказал он наконец.
Это был искусный ответ. Мы могли истолковывать его так, как нам нравилось. Я ждал, когда вопрос задаст он.
— А что вы думаете о «Крепостях»?
Он улыбался, казалось предполагая, какой будет ответ.
— Нам очень жаль, что мы видим их так часто.
Мы засмеялись, и напряженность исчезла. Внезапно мы затихли и в замешательстве посмотрели друг на друга. Мы только что признали нечто, что должны были всеми силами скрывать.
Американец заметил наше смущение и тактично произнес:
— Я очень поражен. Я никогда не думал, что сегодня вечером буду приглашен на обед в немецкую офицерскую столовую. Это совершенно непредсказуемый сюрприз.
Я перевел. Старик сказал мне:
— Хенн, передайте ему, что он не должен волноваться. Спросите его, не думает ли он, что наши «Мессершмитты» пилотируют каннибалы.
Американец искренне рассмеялся.
— Нет, я так не думаю. Это все пропаганда, — добавил он.
— Вы совершенно правы. Это лишь шутка.
Я не смог удержаться, чтобы не подумать о наших официальных коммюнике и некоторых статьях, появлявшихся в Das Reich.
— Если бы не было никакой пропаганды, то ни вы, ни я не были бы здесь — вы со своей перевязанной головой, а я со своей лодыжкой, похожей на футбольный мяч. [184]
Американец дал нам понять, что он чувствует то же самое.
В этот момент Гюнтеру в голову пришла идея. Он настроил радиоприемник на волну американского военного гарнизона в Бари. Сестры Эндрю пели свинг{132}. Американец стал отстукивать ритм и насвистывать. Он, казалось, испытывал удовольствие. Затем, когда эта запись закончилась и диктор стал зачитывать название следующей, он очень предусмотрительно начал насвистывать «Лили Марлен»{133}.
Вокруг засмеялись. Мы знали, что каждый в союзнических войсках знал эту мелодию. Очевидно, что этот парень и я имели много общего. Внезапно в дверном проеме появился караульный.
— Приказ из штаба корпуса. Я прибыл, чтобы забрать военнопленного.
Он не знал нашего командира группы. Последний вскочил на ноги и произнес:
— Что вы сказали? Вы прибыли за американцем? Убирайтесь отсюда вон к чертовой матери или получите от меня пинок под зад.
— В штабе в Витербо ждут его для допроса.
— Хорошо, мы доставим его туда завтра утром. А теперь проваливайте.
Караульный исчез в ночи.
— Это был эсэсовец? — спросил американец. Он побледнел.
Я покачал головой и перевел:
— Он спрашивает, не был ли этот солдат эсэсовцем? [185]
Наступила тишина, а затем командир сказал:
— Что заставило его подумать об СС? Они не будут иметь к нему никакого отношения.
Американец, казалось, сильно удивился.
— Возможно, — ответил он.
— Не может быть никакой речи о «возможно». Вы не должны волноваться. Этот человек — фельдфебель люфтваффе, который прибыл, чтобы забрать и доставить вас в штаб авиакорпуса, а не в СС. Они обычно пытаются вмешиваться в дела, которые их не касаются, но что касается непосредственно вас, то ситуация абсолютно ясная. Вы принадлежите люфтваффе{134}.
Я на мгновение задумался. «Как получилось, что этот незнакомец боится СС? Что это означает? Кто-то, должно быть, обратил его внимание на них. Он не мог придумать это сам». Впрочем, никакого приемлемого объяснения я так и не нашел.
Потом мы хором пели песни. Они, должно быть, произвели некоторое впечатление на нашего военнопленного, поскольку он тоже постарался продемонстрировать свой певческий талант. Результат оказался прискорбный, и Зиги произнес:
— Он поет столь же фальшиво, как шипящая сковорода.
Это не имело никакого значения. Многие из нас пели также ужасно.
В полночь Старик встал, слегка пошатываясь.
— Так, мальчики, давайте выпьем за победу.
Все встали, за исключением американца, который спросил меня:
— В чем дело?
— Чего он хочет? — тоже спросил командир. [186]
— Знать, что происходит.
— Скажите ему, что мы пьем за победу.
Я перевел.
Американец встал со своего кресла и поставил свой стакан на стол. Черты его лица стали твердыми, а глаза засверкали. Затем он произнес:
— Я тоже выпью за победу. Вы можете думать, что за вашу, а я буду думать, что за нашу.
— Разумно! — крикнул командир. — Он может пить за свои «звезды и полосы». Итак... ваше здоровье, мальчики.
После того как все пили за произнесенный тост, разговор единственный раз коснулся политики.
— Германия испытывает затруднения, — сказал американец.
Я перевел, и все согласились.
— Германия начала эту войну...
Теперь мы больше не были единодушны. Некоторые шумно возражали, а другие пожимали плечами. Последние думали по-другому. Но американец защищал свою точку зрения.
— Германия никогда не сможет победить.
Эта фраза была произнесена очень спокойно и хладнокровно. Он произнес это с небрежной улыбкой, которая могла быть оскорбительной, но он попытался сделать ее безразличной. Никто не воспринял это всерьез. На этот раз мне не было необходимости выступать в качестве переводчика. Все поняли.
Командир, Гюнтер и Вальтер молчали. Зиги потирал нос, а я задавался вопросом, что я должен говорить.
Американец снова сидел в своем кресле, вытянув ноги, засунув руки в карманы и блаженно улыбаясь.
Наконец Старик нарушил тишину:
— Политика — это грязь, и каждый, кто пытается впутаться в нее, — ублюдок. [187]
Ситуация была спасена.
— Абсолютно правильно, — сказал американец и кивнул. Вечеринка продолжалась. Незнакомец забыл об СС, своем прыжке с парашютом и том факте, что он был в столовой немецких истребителей. Он со стаканом в руке играл свою роль великолепно. Чуть позже я спросил его, не был ли аэродром Фоджа увеличен.
Он сразу же ответил:
— Я не знаю Фоджу.
В несколько секунд винные пары улетучились. А парень-то оказался начеку, хотя Бог знает, что мой вопрос был невинным и совершенно не относящимся к делу. Я просто хотел узнать, была взлетно-посадочная полоса в том же самом состоянии, что и несколькими месяцами ранее, когда я приземлился на ней. Вероятно, наши противники были предупреждены, как и мы, о том, что должны держать свои рты закрытыми при любых обстоятельствах.
Мы все знали, что он на своей «Крепости» прилетел из Фоджи, но, несмотря на это, были довольны его ответом.
Старик сменил тему беседы.
— Парень, скажи мне, — я уверен, что ты был в Тунисе или пролетал через него, — ты, случайно, не встречал некую Хасиву из бара «Ахмед»? Это прекрасная женщина. Если ты однажды поедешь туда в отпуск, то навести ее и передай ей привет от меня. Мы не можем отсюда послать ей никаких открыток. Теперь вы находитесь в той же самой... — Он на секунду замолчал и продолжил: — О чем, черт возьми, я думаю? Жаль, старина. Ты тоже пойман, словно крыса. Никаких шансов на то, чтобы завтра сесть в поезд и вернуться домой. Но возможно, ты был моим преемником у Хасивы.
Как же я мог перевести все это? После некоторого колебания я обратился к нашему гостю и спросил: [188]
— Вы, случайно, не знали девушку по имени Хасива из бара «Ахмед» в Тунисе?
— Жаль. Никогда не видел ее.
Старик разразился смехом:
— Ты никогда не узнаешь, что ты потерял. Это я тебе говорю.
Круг у стола становился все теснее. Мы хором пели немецкие песни, которые американец сопровождал пением на английском. Он орал во всю мощь своих легких, всегда фальшиво, время от времени присвистывая. Приблизительно в три часа утра кто-то сказал:
— Хорошо, давайте выпьем в последний раз за мир.
Прежде чем я успел перевести это американцу, тот встал, и его слова отразились эхом в тишине:
— В следующем году.
Я был изумлен. В течение некоторого времени я задавался вопросом, действительно ли он понимал по-немецки или нет. Эта неожиданная реакция поставила меня в затруднительное положение. Внезапно Зиги серьезно прокричал:
— Парни, давайте пользоваться преимуществами войны. Мир будет чертовски плохим зрелищем.
Завершая вечеринку, мы на прощание побросали пустые стаканы в стену. Конечно, варварская традиция, недостойная цивилизованных людей. Кто-то первым начал это, и мы не думая последовали за ним, поскольку были охвачены мрачными предчувствиями. Наш гость единственный с улыбкой поставил свой стакан на стол. Тот был пустым.
На следующее утро его увезли в Витербо. Перед отъездом он незаметно передал мне обрывок бумаги со своим адресом в Америке. Я спрятал ее в свой бумажник рядом с удостоверением личности его неизвестного соотечественника. Я проводил его к автомобилю, и мы обменялись рукопожатиями. Он еще раз [189] поблагодарил меня, и я помахал вслед увозившему его автомобилю.
Я послал адрес и удостоверение личности домой в Германию. Спустя две недели на мой собственный город дождем обрушились фугасные и зажигательные бомбы, сброшенные «Крепостями». Мой дом сгорел дотла, и клочки бумаги были уничтожены. Ирония судьбы. [190]