20 июля 1944 г. и его последствия
В результате победы русских и отсутствия у нас каких бы то ни было резервов над Восточной Пруссией, провинцией, непосредственно примыкающей к рухнувшему фронту, нависла серьезная опасность. Поэтому я, как начальник учебных частей бронетанковых сил, отдал 17 июля 1944 г. распоряжение о переводе всех боеспособных соединений из Вюнсдорфа и Крампнитца (близ Берлина) в Восточную Пруссию, в укрепленный район Лётцен (Лучаны).
18 июля во второй половине дня ко мне прибыл один знакомый генерал военно-воздушных сил и сказал, что он хотел бы со мной побеседовать. Он сообщил мне, что новый командующий войсками на западе фельдмаршал фон Клюге намеревается без ведома Гитлера заключить перемирие с западными державами, для чего хочет в скором времени вступить в переговоры с противником. Это известие совершенно ошеломило меня. В моем воображении сразу стали вырисовываться события, которые должны были повлиять на ослабленный Восточный фронт и пагубно отразиться на всей судьбе Германии. Этот шаг Клюге сразу привел бы к крушению нашей обороны как на западе, так и на востоке и к безостановочному продвижению русских. До этого момента я не мог себе и представить, что сражающийся с противником германский генерал [464] может против воли главы государства прийти к такому решению. Я не мог поверить этому сообщению, поэтому спросил у своего собеседника, из каких источников он узнал об этом. Генерал отказался ответить на этот вопрос. Он не сказал мне также и причин, побудивших его сделать такое потрясающее сообщение именно мне, и для чего он это делал. На мой вопрос, будет ли задуманный шаг сделан в ближайшем будущем, он ответил отрицательно. Следовательно, я имел время, необходимое для спокойного обдумывания этого странного сообщения. Так как в ставке из-за непрерывных докладов и визитов у меня не было условий для спокойного размышления, я решил 19 июля поехать с целью инспекции в Алленштайн (Ольштын), Тори (Торунь) и Хоэнзальца (Иновроцлав) и во время поездки принять определенное решение. Доложи я все слышанное Гитлеру, не зная источника сообщения, я бы совершенно несправедливо навлек на фельдмаршала фон Клюге тяжелое необоснованное подозрение. Это привело бы к плохим последствиям для господина фон Клюге, а также и для Западного фронта. С другой стороны, если бы я скрыл это сообщение, а потом оно оказалось бы правильным, это также имело бы для меня тяжелые последствия. Следовательно, было очень трудно найти правильный выход из положения.
19 июля в первой половине дня я инспектировал в Алленштайне (Ольштын) противотанковые части. Меня неожиданно вызвали к телефону. Начальник моего штаба генерал Томале просил меня приостановить на три дня приказ о переводе из Берлина в Восточную Пруссию бронетанковых учебных частей. Ему мол звонил генерал Ольбрихт, начальник управления общих дел сухопутных войск в Берлине, и просил это сделать, так как завтра, т. е. 20 июля 1944 г., в пригородах Берлина состоятся маневры резервных и учебных частей под кодовым названием «Валькирия»; эти маневры могут сорваться, если в них не примут участия бронетанковые учебные части. Парольное слово «Валькирия» служило [465] для маскировки маневров по отражению нападения воздушных десантов противника и по локализации волнений внутри страны; мне, по крайней мере, было известно только такое значение этого слова. Когда Томале успокоил меня последними сообщениями с восточно-прусской границы и заверил, что можно повременить с отправкой 2-3 дня, я дал, хотя и с большой неохотой, согласие на участие учебных частей в этих маневрах.
Во второй половине этого дня я инспектировал резервные части в Торн (Торунь). 20 июля утром я поехал в Хоэнзальца (Иновроцлав), чтобы осмотреть находившиеся там противотанковые части. Вечер я провел дома в Дейпенгофе. Я вышел прогуляться в поле, но около 19 час. за мной приехал мотоциклист и сказал, что меня вызывают к телефону. Дома я узнал, что меня вызывает для разговора по телефону главная ставка фюрера. Тут же мне сказали, что радио передало сообщение о покушении на Гитлера. Только около полуночи я связался по телефону с генералом Томале; он коротко рассказал мне о покушении, назвал имена заговорщиков и сообщил приказ Гитлера о том, что я завтра должен явиться к фюреру и получить назначение в генеральный штаб вместо Цейтцлера. Специальный самолет должен взять меня 21 июля в 8 час. в Хоэнзальца (Иновроцлав) и доставить в Восточную Пруссию.
Все прочие сообщения печати о моей деятельности 20 июля 1944 г. являются просто выдумкой. Я не предполагал, что готовится покушение, ни с кем об этом не говорил, единственный телефонный разговор, который я вел 20 июля, происходил в полночь с генералом Томале.
Событие, которое привело к назначению меня в генеральный штаб, как это указывается в находящемся у меня, равносильном присяге, заявлении генерала Томале, произошло следующим образом.
20 июля 1944 г. около 18 час. подполковник генерального штаба Вейценегер из штаба оперативного [466] руководства вооруженными силами генерал-полковника Иодля позвонил по телефону генералу Томале и спросил обо мне. Томале указал место моего нахождения. После этого он получил приказ немедленно прибыть в главную ставку фюрера и доложить о своем прибытии Гитлеру. Томале прибыл туда около 19 час. Гитлер принял его в присутствии своего адъютанта полковника фон Белова; он сразу же спросил, где я нахожусь и здоров ли я. Томале ответил. Тогда Гитлер сказал, что он решил назначить генерала Буле начальником генерального штаба, однако ввиду того, что последний был ранен во время покушения и неизвестно, сколько времени он будет находиться на излечении, Гитлер решил вместо Буле поручить генерал-полковнику Гудериану ведение дел начальника генерального штаба. Томале поручили позаботиться о том, чтобы завтра утром я смог прибыть к Гитлеру.
Так происходило дело. Стало быть, вначале Гитлер не намеревался назначать меня преемником Цейтцлера, с которым он не ладил с определенного времени. Его выбор пал на меня лишь тогда, когда предусмотренный кандидат для этой мало почетной должности в связи с покушением на Гитлера выбыл из строя. Все выводы, сделанные в послевоенное время противниками Гитлера из факта моего назначения на должность начальника генерального штаба, несостоятельны. Они относятся или к области небылиц, или представляют собой злонамеренные клеветнические измышления. Собственно говоря, распространители слухов могли бы и сами понять, что в июле 1944 г. совсем незаманчивой была разработка операций на Восточном фронте; а ведь именно этим должен был заниматься человек, занимающий такую высокую должность!
Конечно, меня часто спрашивали, почему я вообще согласился занять такую тяжелую должность. Ответ прост: потому что мне приказали. Описание дальнейших событий покажет, что Восточный фронт находился на краю пропасти и что речь шла о спасении [467] миллионов немцев — как солдат, так и гражданского населения. Я бы стал в своих собственных глазах подлецом и трусом, если бы отказался от попытки спасти войска Восточного фронта и родину — Восточную Германию. И то, что мне в конце концов все же не удалось этого сделать, останется до последних дней моей жизни моим несчастьем и горем. Едва ли кто-либо другой может почувствовать всю горечь судьбы нашей Восточной Германии и ее невинных, честных, преданных и храбрых людей с большей болью, чем я: ведь я сам пруссак!
21 июля 1944 г. я прилетел из Хоэнзальца (Иновроцлав) в Лётцен (Лучаны). По прибытии я имел короткую беседу с Томале, который рассказал мне о ходе вчерашнего совещания у Гитлера и о покушении на него. Затем я встретился с фельдмаршалом Кейтелем, генерал-полковником Иодлем и генералом Бургдорфом, преемником тяжело раненого шеф-адъютанта Гитлера Шмундта и начальником управления личного состава сухопутных войск. С ними мне надо было согласовать некоторые вопросы в связи с назначением меня на должность начальника генерального штаба сухопутных войск. В первую очередь обсуждался вопрос о почти полной замене офицерского состава генерального штаба сухопутных войск. Нужно было заменить прежних офицеров, так как некоторые из них были ранены во время покушения на Гитлера, например, начальник оперативного отдела генерал Хойзингер и его первый помощник полковник Брандт, другие подозревались в сообщничестве с заговорщиками и были поэтому арестованы, третьих я считал по их прошлой деятельности неподходящими, остальных же следовало заменить по той причине, что они никогда не видели фронта. Еще до начала совещания я получил приказ в 16 час. явиться в служебное здание главного командования сухопутных войск для принятия дел.
После окончания беседы с офицерами верховного командования вооруженных сил я направился примерно в середине дня на доклад к Гитлеру. Он производил [468] впечатление очень изнуренного человека; одно ухо немного кровоточило; правая рука неподвижно висела на перевязи. Принимая меня, он держался спокойно. Гитлер поручил мне ведение дел начальника генерального штаба сухопутных войск и заявил, что у него с определенных пор не было тесного контакта с моим предшественником Цейтцлером. Цейтцлер, продолжал Гитлер, пять раз отказывался от своей должности; таких просьб не должно быть во время войны; он, Гитлер, не может больше предоставлять таких прав видным генералам, как не предоставляет их солдатам на фронте. Генералы не должны просить у него увольнения или отставки, если с ними ничего особенного не произошло. Он запретил мне подавать прошение об отставке независимо от предлога.
Далее разговор перешел на мои личные пожелания. Была удовлетворена моя просьба об укомплектовании генерального штаба сухопутных войск подобранными мною офицерами. Разговор коснулся также высших командных должностей на фронте. Я заметил, что новый командующий войсками на западе не имеет достаточного опыта в управлении бронетанковыми соединениями и что поэтому я вынужден сделать предложение об использовании его на другой должности. Вдруг Гитлеру пришло в голову: «Между прочим, он является соучастником заговора!» Все трое — Кейтель, Иодль и Бургдорф — заметили, что фельдмаршал фон Клюге был «лучшим конем в конюшне» и что поэтому, несмотря на то, что он был осведомлен о подготовке заговора, от него нельзя отказываться. Таким образом, моя попытка незаметно удалить господина фон Клюге с Западного фронта провалилась. Так как Гитлер был, очевидно, лучше меня осведомлен о позиции фельдмаршала фон Клюге, я отказался в дальнейшем предпринимать какие-либо шаги в этом направлении.
При обсуждении служебных дел Гитлер сделал несколько замечаний, касающихся моей личности. Он сообщил, что моей жизни может угрожать опасность и что поэтому он отдал распоряжение тайной полевой [469] полиции об охране меня. Полиция основательно проверила также мою квартиру и автомашины, но ничего подозрительного не нашла. Впервые в своей солдатской жизни я решил поручить солдатам, отобранным из выздоровевших танкистов, нести непосредственно охранение моей квартиры и служебного помещения в штабе. Они честно несли свою службу вплоть до моей отставки. Время от времени производилась их замена.
Затем Гитлер, зная о моей болезни сердца, посоветовал мне проконсультироваться у его личного врача Мореля и делать у него уколы. Я принял это предложение и, вскоре явился на консультацию, но по совету моего берлинского врача отказался от вливаний, предложенных господином Морелем, так как лечение Гитлера, проводимое Морелем, было безрезультатным.
При покушении у Гитлера были повреждены правая рука, барабанная перепонка и евстахиева труба правого уха. Он очень быстро оправился от этого. Болезнь же его, проявлявшаяся в непрерывном нервном подергивании левой руки и левой ноги, что легко замечал каждый, кто с ним встречался, не имела никакого отношения к покушению. Психическая травма Гитлера была сильнее, чем полученное ранение. Свойственное его характеру глубоко укоренившееся недоверие к людям вообще, и к генеральному штабу и генералам в частности, превратилось теперь в ненависть. В связи с его болезнью, которая незаметно приводит к переоценке моральных понятий в психике человека, грубость превратилась в жестокость, склонность к блефу — в лживость. Он часто говорил неправду, сам не замечая этого, и заранее предполагал, что люди его обманывают. Он никому не верил. Беседы, которые и раньше с ним было очень трудно вести, стали теперь настоящей мукой. Он часто терял самообладание и не давал себе отчета в своих выражениях. В узком кругу своих людей он не встречал возражений с тех пор, как вежливый и предупредительный Шмундт был заменен неотесанным Бургдорфом. [470]
После беседы с Гитлером я бегло осмотрел так называемую «оперативную комнату», т. е. место, где вчера было совершено покушение на Гитлера, о котором очень часто и много писали, и затем направился в служебное здание начальника генерального штаба сухопутных войск к своему рабочему месту. Помещение было пусто. Меня даже никто не встретил. Я обошел все комнаты и, наконец, натолкнулся на спящего ефрейтора по фамилии Риль. Я послал этого бравого солдата разыскать кого-нибудь из офицеров. Вскоре он пришел вместе с майором бароном Фрейтагом фон Лорингхофеном, которого я знал как офицера танковых войск, служившего в 1941 г. моим офицером для поручений в танковой армии. Я назначил Фрейтага моим адъютантом. Затем я попытался связаться со штабами групп армий, чтобы осведомиться об обстановке на фронтах. В кабинете начальника генерального штаба находились три телефонных аппарата, назначение которых мне не совсем было ясно. Я взял телефонную трубку. Ответил какой-то женский голос. Когда я назвал свое имя, девушка вскрикнула и повесила трубку. Прошло некоторое время, пока, наконец, мне удалось успокоить связистку и установить нужную мне связь.
Обстановка на фронте до 20 июля 1944 г. освещена в предыдущей главе. Она была потрясающей. Для того, чтобы исправить ее в какой-либо мере, нужно было в первую очередь сделать генеральный штаб сухопутных войск работоспособным. Этот главный орган, руководивший Восточным фронтом, был дезорганизован. Мой предшественник намеревался перевести генеральный штаб сухопутных войск в Майбахлагер у Цоссена под Берлином. Ряд отделов был уже размещен там: генерал-квартирмейстер со своими отделами, начальник военно-транспортной службы вооруженных сил и другие важные отделы. Органы связи в основном уже были переведены. Поэтому из Восточной Пруссии с большими трудностями удавалось поддерживать связь с [471] фронтом и заботиться о снабжении армии всем необходимым, что входило в обязанности главного командования сухопутных войск. Первое, что я должен был решить, — это определить место расположения главного командования сухопутных войск. Таким местом мною была выбрана Восточная Пруссия, где находился Гитлер и верховное командование вооруженных сил. Отделы, переведенные в Цоссен, нужно было немедленно вернуть.
Следующим мероприятием по восстановлению надлежащего порядка было укомплектование отделов штаба. Я пригласил генерала Венка, который был начальником штаба у Шёрнера, на должность начальника оперативного отдела и вскоре расширил его обязанности до функций начальника штаба оперативного руководства сухопутными войсками, подчинив ему, кроме оперативного отдела, еще организационный отдел и отдел по изучению иностранных армий Востока с тем, чтобы весь оперативный аппарат находился в единых руках. Во главе оперативного отдела был поставлен полковник фон Бонин, организационного отдела — подполковник Вендланд. Разведывательный отдел «Восток» возглавлял опытный офицер-разведчик полковник Гелен. Генерал-квартирмейстером вместо покончившего жизнь самоубийством генерала Вагнера стал полковник Толпе. Генерал-инспектором артиллерии при главном командовании сухопутных войск был назначен генерал Берлин, бывший мой артиллерийский советник во Франции и России, начальником службы связи вооруженных сил стал генерал Праун — мой старый начальник связи в кампаниях 1940—1941 гг. Пока эти люди ко мне прибыли, пока они втянулись в работу, прошло определенное время. Из прежних видных офицеров генерального штаба сухопутных войск остался на своей должности лишь один начальник военно-транспортной службы вооруженных сил — способный генерал Герке.
В первые недели своей деятельности я приложил [472] все силы к тому, чтобы весь штаб непрерывно работал. Для разрешения других насущных вопросов у меня не было времени. События, которые нам теперь могут показаться очень важными, в то время меня не беспокоили, так как в суматохе не было возможности обсудить дела, не относящиеся к фронту. Чтобы спасти положение на фронте, все мои новые коллеги и я сам работали, не зная сна и отдыха.
Каковы же были фактические последствия 20 июля?
Человек, на жизнь которого покушались, был легко ранен. Его физическое состояние, которое и без того не было блестящим, ухудшилось. Его душевное равновесие было навсегда нарушено. Выступили наружу все злые духи, которые жили в его душе. Его действия ничем не были обузданы.
Для того, чтобы убийство Гитлера серьезно повлияло на правительственный аппарат Германии, необходимо было вместе с Гитлером устранить столпов национал-социалистского режима. Но никто из них не был вместе с Гитлером во время покушения. Устранение Гиммлера, Геринга, Геббельса, Бормана — назовем самых главных — не предусматривалось. Заговорщики не пытались создать ни малейшей гарантии для осуществления своих политических планов в случае, если покушение удастся. Совершавший покушение граф Штауфенберг знал об этом недостатке плана: за несколько дней до покушения в Оберзальцберге он воздержался от выполнения своего намерения, заметив, что в зале не «было Гиммлера и Геринга, на присутствие которых он рассчитывал. Неизвестно, почему граф Штауфенберг, зная об отсутствии необходимых предпосылок для полного политического успеха его шага, решил действовать 20 июля. Может быть, его побудило к этому известие об имевшемся приказе арестовать доктора Гёрделера.
Если бы покушение на Гитлера удалось, заговорщикам для захвата власти необходимо было бы иметь некоторое количество войск. У них же не было ни [473] одной роты. Они даже не были в состоянии взять власть в Берлине, куда прилетел из Восточной Пруссии граф Штауфенберг, получивший ложное известие об успехе совершенного им покушения. Офицеры и солдаты частей, выделенных для участия в маневрах «Валькирия», не имели никакого представления о планах заговорщиков. Этим и объясняются последующие их действия. Мое распоряжение — воздержаться от отправления из Берлина учебных частей бронетанковых войск, отданное по совершенно другим соображениям, также не могло способствовать их успеху, потому что заговорщики даже не отважились посвятить личный состав частей и их командиров в свои планы.
Внешнеполитические предпосылки успеха заговора также отсутствовали. Связи заговорщиков с видными политическими деятелями наших противников были слабыми. Ни один из видных политических деятелей лагеря противников не предпринял никаких действий, направленных к поддержке заговорщиков. Едва ли будет ошибочным предположение, что перспективы германского государства даже в случае удачи покушения были бы не лучшими, чем сегодня. Наши противники думали не только об устранении Гитлера и нацизма.
Первыми жертвами покушения стали: полковник Брандт из оперативного отдела генерального штаба сухопутных войск, генерал Кортен — начальник генерального штаба военно-воздушных сил, генерал Шмундт — шеф-адъютант Гитлера и стенографист Бергер. Некоторые работники главного командования сухопутных войск и верховного командования вооруженных сил были ранены. Это были ненужные жертвы.
Следующими жертвами стали содействовавшие или сочувствовавшие заговору вместе со своими семьями. Только небольшое число из казненных принимало на самом деле активное участие в организации заговора. Большая часть из них только слышала о нем и заплатила смертью за то, что молчала о распространяемых слухах и о ведущихся за кулисами разговорах. Первыми [474] пали главари, покончив жизнь самоубийством, — генерал-полковник Бек, генерал-квартирмейстер Вагнер, генерал фон Тресков, полковник барон Фрейтаг фон Лорингхофен и другие. Граф Штауфенберг, Ольбрихт, Мертц фон Квирнгейм и фон Гефтен попали в руки военно-полевого суда Фромма и были расстреляны.
Гитлер приказал, чтобы всех обвиняемых судили одним общим судом — «народным трибуналом». Для военнослужащих этот приказ означал, что их должен судить не имперский военный суд, а особый суд, состоящий из гражданских судей, и что на суде будут руководствоваться не военными законами о наказаниях и положениями о приведении в исполнение приговоров суда, а особыми приказами Гитлера, продиктованными ненавистью и жаждой мести. При гитлеровской диктатуре не было никаких правовых норм, которые можно было бы противопоставить этим приказам.
Чтобы предать «народному трибуналу» военных, подозреваемых в сотрудничестве с заговорщиками или в осведомленности об их деятельности, нужно было их демобилизовать. Это должно было быть сделано после расследования, проведение которого Гитлер возложил на так называемый «суд чести». В состав этого суда вошли: в качестве председателя — фельдмаршал фон Рундштедт, в качестве членов — Кейтель, Шрот, Крибель, Кирхгейм и я. Я просил не обременять меня этим мало привлекательным заданием, ссылаясь на то, что я перегружен обязанностями по своей новой должности, оставаясь одновременно генерал-инспектором бронетанковых войск. Однако мою просьбу оставили без внимания. Я добился только того, что мне назначили постоянного заместителя — генерала Кирхгейма — на тот случай, если мои служебные обязанности не позволят мне принять участие в заседаниях. Первое время я вообще не участвовал на судебном разбирательстве, но Кейтель разыскал меня и предложил от имени Гитлера являться на процесс. Так, я все же вынужден был присутствовать на двух или трех ужасных заседаниях. [475]
То, что я там слышал, было очень печально и потрясающе.
Предварительное следствие вели Кальтенбруннер и группенфюрер СС Мюллер из гестапо. Первый был австрийским юристом, второй — баварским чиновником. Оба они не имели понятия о чести офицерского корпуса. О Мюллере можно сказать, что его отношение к офицерам представляло собой смесь ненависти и других низких чувств; это была холодная и тщеславная натура. Кроме этих лиц, в заседаниях принимали участие начальник управления личного состава сухопутных войск генерал Бургдорф и его первый помощник генерал Мейзель; они отвечали за ведение протоколов и были наблюдателями Гитлера. Материалы предварительного следствия содержали собственноручные показания обвиняемых, большей частью признания, сделанные с почти невообразимой откровенностью, с какой обычно высказывались офицеры перед офицерским судом чести, состоявшим из людей одинаковой с ними профессии.
Тот факт, что обвиняемые находились в гестапо и имели дело со следователями, которые мыслили совершенно по-другому, очевидно, не доходил до сознания этих несчастных. Поэтому показания содержали не только то, что касалось непосредственно самих обвиняемых, в них указывались также имена, действия или ошибки других. Каждого, чье имя упоминалось в этих показаниях, затем арестовывали и допрашивали. Таким образом, гестапо вскоре имело перед собой почти полную картину заговора, знало о его масштабе и о круге его участников. И не только об этом. При откровенном признании обвиняемого часто было просто невозможно объявить его невиновным и непричастным к заговору. Хотя я и редко присутствовал на заседаниях, но я всячески стремился, когда это было возможно, спасать людей. К сожалению, мало кому удалось оказать добрую услугу. В таком же духе действовали и другие члены суда, особенно Кирхгейм, Шрот и Крибель. [476]
Поддерживал нас всегда и фельдмаршал фон Рундштедт.
«Суд чести» после проведения предварительного следствия должен был только решить, кого из обвиняемых, за соучастие или за осведомленность, будет или не будет судить «народный трибунал». Если принималось решение передать обвиняемого трибуналу, тогда соответствующее военное управление вносило предложение о демобилизации обвиняемого из вермахта. В этом случае компетентность имперского военного суда уже не действовала. Такое решение могло быть вынесено только на основе имевшихся документов. Допросы обвиняемых не допускались.
При ведении этого неприглядного судебного разбирательства приходилось вступать в тяжелые конфликты со своей совестью. Нужно было обдумывать каждое слово; не хотелось, смягчая вину одного, ввергать в несчастье других людей, еще неизвестных или уже арестованных.
Смертные приговоры «народного трибунала» приводились в исполнение через повешение — способ наказания, которого доселе не знало германское правосудие, даже военное. До этого военнослужащие, по делу которых выносились смертные приговоры, расстреливались. Смертная казнь через повешение была завезена к нам из Австрии. Она, к сожалению, практикуется еще и поныне.
Кто готовит совершение государственного переворота, тот учитывает, что в случае неудачи он будет обвинен в измене и поплатится жизнью. Но кто из казненных за участие в заговоре 20 июля 1944 г. думал об этом? Вероятно, очень немногие. Во всяком случае, этот аргумент не признавался Гитлером. И вот получилось, что были осуждены офицеры, которые только накануне 20 июля узнали о том, что готовится государственный переворот, и не могли сразу сообщить об этом надлежащим органам, так как не осознали сразу же всей важности услышанного сообщения. Совершенно [477] непричастные лица были втянуты в гибельный круговорот, потому что они пытались помочь товарищам.
Самым потрясающим примером такой непричастности является случай, который произошел с генералом Гейстерман фон Зильбергом, зятем моего уважаемого бывшего инспектора и командира дивизии генерала Чишвитца. Зильберг 20 июля командовал дивизией на Восточном фронте. Его начальник штаба майор Кун, работавший ранее в организационном отделе генерального штаба сухопутных войск у генерала Штифа, был осведомлен о готовящемся заговоре. Зильберг получил телеграмму, которой ему приказывалось немедленно арестовать Куна и под надежным конвоем направить в Берлин. Зильберг разрешил Куну выдвинуться вперед одному на новый командный пункт. Этим он хотел дать ему возможность покончить жизнь самоубийством. Но Кун не воспользовался предоставленным ему случаем застрелиться, как предполагал Зильберг, а перебежал к противнику. Зильберг был арестован и предан военно-полевому суду. Суд вынес очень мягкое решение. Вскоре об этом узнал Гитлер. Он приказал провести новое следствие с тем, чтобы вынести Зильбергу смертный приговор, так как Кун, служивший в свое время в организационном отделе генерального штаба сухопутных войск, несомненно, был посвящен во многие секретные дела, стало быть, его переход к противнику мог принести значительный ущерб нашему фронту. В феврале 1945 г. Зильберг был расстрелян. Такая же участь постигла и зятя моего несчастного начальника, добросердечного генерала Готше, хотя и по другой причине: зять генерала Готше высказал мнение, что эту войну выиграть нельзя.
Печальна была судьба осужденных, но еще печальнее была участь их родственников. Полицейские аресты, обрушившиеся на них, приносили невероятные мучения и душевные пытки. Только некоторым из них можно было помочь и облегчить их страдания.
Итоги покушения ужасны, если рассматривать [478] положение вещей, как оно есть. Сам я противник всякого убийства. Наша христианская религия дает в этом отношении ясную заповедь. Поэтому я не могу одобрять покушения. Независимо от этой религиозной причины я должен также констатировать, что для удачного исхода. государственного переворота в тот период не было ни внутренних, ни внешнеполитических предпосылок. Приготовления были совершенно недостаточны, подбор лиц на важнейшие государственные посты — непонятен. Организатором заговора был вначале доктор Гёрделер, идеалист, который думал совершить государственный переворот без покушений. Он и его участники по заговору были, несомненно, воодушевлены идеей оказать своему народу самую добрую услугу. Доктор Гёрделер подобрал для правительства «большое число видных деятелей и подготовил списки, которые из-за его собственной неосторожности попали в руки гестапо.
Характеристику генерал-полковника Бека, которого намечали сделать главой государства, я уже приводил. Его поведение 20 июля подтвердило правильность моего мнения. Фельдмаршал фон Витцлебен был больным человеком. Правда, он страшно ненавидел Гитлера, но едва ли обладал решительностью, нужной для совершения военного путча в такой напряженной обстановке. Генерал-полковник Гёпнер был храбрым солдатом-фронтовиком, но я сомневаюсь в том, что он полностью сознавал всю важность своих действий 20 июля. Генерал Ольбрихт был весьма способным офицером, хорошо знал свои служебные обязанности, но у него не было ни командных прав, ни войск, на которые он мог бы опереться при совершении государственного переворота. Вплоть до 20 июля 1944 г., т. е. несколько лет, шли дискуссии и совещания. Непрерывно расширялся круг людей, осведомленных о планах заговорщиков. Неудивительно, что гестапо, в конце концов, пронюхало об одном из кружков заговорщиков. Надвигалась угроза волны арестов. Видимо, это побудило импульсивного графа Штауфенберга, не медля более, совершить покушение, смысл которого едва [479] ли уразумели другие заговорщики. Покушение не удалось. Совершивший его сильно ошибся относительно эффективности своей бомбы и вел себя очень необдуманно. Действия генерал-полковника Фромма, командующего армией резерва, были непонятны. В конце концов, и он сам стал жертвой злосчастного покушения. Генерал Генрих фон Штюльпнагель, командующий войсками во Франции, большой идеалист, которого я хорошо знал и всякий раз, приезжая в Париж, посещал, должен был умереть ужасной смертью. Но самой ужасной была кончина фельдмаршала Ром меля, правду о которой я узнал, уже находясь в плену. Только тогда до моего сознания дошла вся глубина трагедии, которую мы переживали.
Конечно, еще не раз будет ставиться вопрос, что произошло бы, если бы покушение удалось. Никто этого не может сказать. Одно, кажется, несомненно: в то время большая часть германского народа еще верила в Адольфа Гитлера и поэтому решила бы, что заговорщики устранили единственного человека, который, может быть, предотвратил бы полную военную катастрофу. Ненависть народа легла бы бременем в первую очередь на офицерский корпус, генералитет и генеральный штаб — и не только во время войны, но также и после нее. Ненависть и презрение народа перешли бы и на солдат, которые в разгар смертельной схватки с врагом, нарушая присягу, убивают главу государства, оставляя без капитана находящийся под угрозой государственный корабль. Нельзя сомневаться в том, что наши противники обращались бы с нами лучше, если бы удалось покушение, чем они обращаются с нами теперь, после нашего поражения.
Но вот могут спросить: а что все-таки произошло бы? Я хотел бы сказать только одно. Очень много пишут и говорят о сопротивлении гитлеровскому режиму. Но кто из оставшихся в живых, нынешних ораторов и писателей, имевших когда-то доступ к Гитлеру, хоть один раз пытался оказать ему сопротивление? Кто отважился хотя бы раз возразить Гитлеру, высказать ему свое мнение и настоять [480] на нем с глазу на глаз с диктатором? Именно так следовало бы поступать. В течение тех месяцев, когда я приходил к Гитлеру на доклад и вел с ним многочисленные беседы на военные, технические и политические темы, я видел, что так поступали немногие, из которых, к сожалению, только некоторые находятся ныне в живых. Я совершенно отказываюсь назвать борцами сопротивления таких людей, которые только шушукались за кулисами о том, что они придерживались другого мнения, людей, которые пытались только подстрекать на активные действия других. Тот, кто придерживался иного мнения, чем Гитлер, обязан был сказать ему об этом совершенно открыто, если ему представлялся такой случай. Это нужно было делать в первую очередь тогда, когда это было совершенно необходимо, когда это еще имело смысл, а именно, в предвоенные годы. Кто ясно себе представлял, что политика Гитлера должна привести к войне, что необходимо предотвратить войну, что война станет несчастьем для нашего народа, тот должен был перед войной искать и найти случай сказать об этом Гитлеру и германскому народу со всей ясностью, если не в самой Германии, то из-за границы. Сделали ли это в свое время заговорщики?
Я видел германских солдат в двух тяжелых войнах. Во второй мировой войне я имел честь быть их командиром. В боях они были преданными до самой смерти, верными своей присяге, несмотря на угрожающую катастрофу. Такими они должны и остаться. Только эта преданность, эта самоотверженность, этот неописуемый героизм помогут возродить сильный и здоровый народ, сильное и здоровое государство.
Дай бог, чтобы молодому поколению удалось на этой благородной основе мирным путем восстановить новую Германию; которую снова, как когда-то, уважали бы другие народы. [481]