Предисловие

Кольдиц стал самым известным из немецких лагерей для военнопленных главным образом благодаря многочисленным публикациям и кинофильму о подвигах, поистине выдающихся и уникальных, его обитателей. Все эти книги написаны с точки зрения заключенных, но никто еще не рассказывал историю Кольдица с той, другой стороны.

Я служил в Кольдице с ноября 1940 года до того момента, как замок пал под натиском союзников за несколько дней до окончания войны. Сначала дежурным офицером, позже офицером охраны. Это, вкупе со знанием английского и французского языков, дало прекрасную возможность знать о том, что там происходило. Какими скудными порой оказывались подобные сведения, станет очевидным из истории, которую я расскажу. Многие тайны и исход некоторых попыток побега стали мне ясны только после прочтения ряда отчетов о событиях в Кольдице, опубликованных в Англии и Франции. Думаю, мой рассказ будет интересен и для бывших узников Кольдица.

Данная книга представляет собой главным образом хронологическое изложение событий в Кольдице, как видели их я и мои сослуживцы. Только изредка упоминаются здесь внешние события в Германии и общий ход войны. Иногда о них приходится говорить, поскольку они имели влияние на взаимоотношения между личным составом лагеря и пленными. То же справедливо и для политической идеологии; среди заключенных витали и антинемецкие и антифашистские настроения, иногда некоторые сотрудники лагеря были с ними солидарны. Моя же собственная точка зрения объясняется опытом, восходящим еще к Первой мировой войне.

Одно непоколебимое убеждение, с которым я вернулся домой после окончания сражений, заключалось в том, что народы Европы должны отказаться от самоуничтожения и научиться сотрудничать ради собственного же выживания. С этой целью, в промежутке между войнами, как только это стало возможным, я завел друзей в Англии, Франции и Швейцарии. Мы приглашали их к себе домой, а я, в свою очередь, делал ответные визиты. В частности, одно время с несколькими своими учениками я жил в Челтенхеме, а учащиеся местной классической школы приезжали по обмену туда, где преподавал я. В те времена поездки были дешевы: 120 марок за месячное пребывание, включая переезд, меньше десяти фунтов стерлингов. Подобные визиты оказались крайне успешными.

Но наступил 1933 год. Шестеро моих коллег по школе донесли на меня. Дело дошло до нацистского комиссара, ответственного за чистку гражданской службы и избавление от антипартийных сотрудников. Я был обвинен в пацифизме, приверженности к левым и интернационализму. Последовали анкеты, тяжелые беседы, но, поскольку я не принадлежал ни к какой политической партии, меня лишь перевели с должности учителя классической школы в школу местного совета и наложили запрет на дальнейшее продвижение по службе. Высшие инстанции захлопнули открытые двери нашего дома перед нашими друзьями. Визиты из-за границы прекратились. Но я был не тот человек, которого можно было бы завлечь в партию против его воли. Если бы случилось самое худшее и я потерял работу, я бы стал работать на земле, пятью акрами которой владел в то время, и жил на доходы от своего хозяйства.

В 1939 году началась Вторая мировая война. Те, кто донес на меня, остались дома. Моих сыновей призвали. Старый Свет продолжал свое дальнейшее падение. Как мы могли приветствовать партию и ее лидера — мы, кто прошел через одну бесплодную войну и по-прежнему был верен чувству чести, долга и приличия? Разумеется, начнутся призывы, это мы знали. Как и другие офицеры запаса, я с тревогой ожидал своего часа.

Довольно странно, что, будучи обвиненным в интернационализме, я провел большую часть войны в столь исключительно «интернационалистском» месте, как Кольдиц. Там содержались пленные всех наций (за исключением народов, населявших Советский Союз). Мы все были европейцами.

Многие моменты пришлось опустить, но я попытался избежать искажения существенных фактов. Подобные комментарии, разумеется, выражают мои личные взгляды. В самом Кольдице, теперь расположенном в восточной части Германии, городской музей хранит (я бы мог сказать «мою») коллекцию материала по побегам, документы и фотографии, служившие для тренировки нашей службы охраны. Я предлагаю эту книгу в надежде, что она достойна места на полке рядом с английскими и французскими источниками (исследованиями, свидетельствами, воспоминаниями и так далее).

Глава 1

ОБУЧЕНИЕ ЛЕГКОМУ СПОСОБУ

Новоприбывшие — всегда дополнительные хлопоты. Во дворе, окруженном древними стенами замка, мы обыскивали их и их вещевые мешки. Иногда мы находили деньги, ключи, географические карты и гражданскую одежду — всю контрабанду опытного беглеца, — но многое, должно быть, оставалось незамеченным.

Заключенные сокрушенно наблюдали за нашими стараниями; позже, когда мы запирали их в помещении, они с издевкой смотрели на нас сквозь решетки и проволоку.

Последние тюремщики новоприбывших радовались перспективе разделаться с этими смутьянами, но боялись потерять некоторых из них по дороге. Не можем ли мы принять их на более ранней возможной точке, часто спрашивали нас, или, по крайней мере, не согласимся ли мы выслать подкрепление для конвоирования заключенных в месте их пересадки с главной железнодорожной линии? В замок отправляли согласно заведенному порядку тщательно охраняемых пленных группами по десять, двадцать, иногда больше человек. Путешествие обычно занимало два-три дня. Их сопровождало столько же или даже больше конвоиров. Но, несмотря на это, пленным все же удавалось бежать.

Одних ловили быстро, другие надолго пропадали на оккупированных территориях, третьи умудрялись прорваться в нейтральную страну. Некоторые попадали домой. С другой стороны, многие исчезали навсегда, и о них никогда больше не слышали — возможно, они стали безымянными жертвами войны.

При полной готовности выполнять свой долг всегда и везде мы понимали, что должны решать проблемы по мере их поступления, иначе пленные в некотором смысле вообще могли лишить нас возможности их разрешения! Пусть лагерь военнопленных такой-то и такой-то доставит своих подопечных к нашим дверям, а лучше прямо во двор. Тогда-то мы официально и примем их, и никак не раньше.

Два охранника из замка встречали группу на станции и ради проформы сопровождали по городу. По восточному берегу реки над городом высились массивные здания. Все знали, что там находился офицерский особый лагерь для военнопленных номер 4С, единственный в своем роде на тот период.

Четверть часа ходьбы от станции, и группа была уже во дворе, конвоирующий их офицер, как правило, извещал о том, что тот или иной пленный бежал по дороге. Мы сочувствовали. Но этому особо никто не удивлялся.

Ведь это был Кольдиц, и сюда направлялись «неудобные» для германского Верховного командования люди, многие из них уже не раз сбегали из плена. Именно поэтому их и посылали к нам.

Это были умные, энергичные, сытые и хорошо одетые, благодаря посылкам из дома, люди. И в Кольдице им предоставлялось то, в чем они нуждались превыше всего для планирования побегов, — время. Не подлежащие принудительным работам, пленные офицеры располагали временем (правда, вряд ли чем-либо еще), чтобы занять себя по собственному усмотрению. Навязчивая идея побега превратилась для теоретиков в профессию беглеца.

Мы удерживали их в замке винтовками, штыками и пулеметами, улавливали прожекторами каждое движение, а с помощью микрофонов следили за самыми опасными. Мы обыскивали их днем и ночью, по отдельности и группами. Мы пропускали через цензуру их почту, книги и посылки, проверяли на перекличках, по фотографиям и отпечаткам пальцев. И тем не менее они убегали.

В Кольдице, где за годы войны с 1940-го и далее выросло ядро таких характеров, дел было у нас предостаточно. Мы, представители «держащей в плену державы», брали у этих людей уроки по теории побега — уроки, которые по долгу службы вынуждены были прерывать. Этих людей мы награждали соответствующим наказанием и злобным восхищением.

Нередко нам казалось, что мы добились полного контроля над узниками, как ОКВ бросало новую горсть «тузов» в ряды пленных. Немало времени требовалось, чтобы суметь побить соответствующим козырем этих людей. Как часто мы думали, что все карты в игре побега в наших руках, но время от времени новая партия заключенных кардинально меняла ситуацию. Хотя мы и стали коварней, но подчас гораздо сообразительнее нас оказывался узник!

Более четырех лет я был неотъемлемой частью первого препятствия, которое должен был преодолеть беглец Кольдица. Но если кому-то не удавалось прорваться, вслед за ним неизменно появлялся другой, более ловкий и умный. Сейф, полагали мы, заперт на два оборота и обмотан проволокой, слышащей, видящей и бьющей током, с минимальными возможностями доступа, под пристальнейшим контролем, на который мы только были способны. Иногда у меня находился один из ключей, иногда все ключи, и все же довольно часто пленный ускользал из сейфа, благополучно миновав меня с моими ключами и хитроумными комбинациями.

Кольдиц был трудной задачей, с какой стороны ни смотреть. Но мое знакомство с военнопленными оказалось несколько иным.

В мае 1940 года меня призвали в резервный батальон пехотного полка в звании лейтенанта. В то время, и это вполне естественно, боевой дух по всей Германии был очень высок. Два блицкрига добили Польшу и Францию, Россия оказалась нашим союзником по договору, а Соединенные Штаты Америки, сохраняя нейтралитет, оставались в стороне. В конце концов, а не был ли Гитлер и в самом деле гением, каковым себя считал?

Вернувшись в армию, я обнаружил, что за двадцать лет ничего особенного не изменилось. Муштра, магазины, курение, выпивка и извечная скука. Но пища офицеров теперь готовилась на той же кухне, что и для рядовых. Все мы имели одинаковые пайки. Заметил я и другую удивительную вещь, принесшую мне немало радости — в частности, холодность между вермахтом и партией. Мы несли службу под контролем местных начальников, но не больше.

Тем временем в то первое лето войны отпуск был хорошим.

К концу лета мы все получили назначение. Одни офицеры отправились в 404-ю дивизию в Польшу. Другие во Францию. Тогда мне было уже больше пятидесяти, и благодаря знанию языков я считался специалистом. А потому судьба выбрала для меня особую миссию. В августе меня отослали на курсы переводчиков в Дрезден, а в сентябре я отправился в Хонштайн в Саксонию в качестве переводчика в штат офлага{1} номер 4А.

До сих пор все складывалось хорошо. Если бы я только знал, что проведенное мною время в Хонштайне отнюдь не было истинным посвящением в преисподнюю (лучшего слова не придумаешь) жизни военнопленных, где ведущей темой были атаки на власти, а контрапунктами — контратаки на нас, ответственных за охрану. В качестве тренировочного курса для Кольдица этот первый опыт оказался печальным. Жизнь — игра, где правила соблюдаются или нарушаются по велению долга или с учетом целесообразности, но в жизни, как и в спорте, для тех, кто хочет выдержать курс, обучение должно быть тяжелым, а для желающих преуспеть на ее пути и финише — еще тяжелее.

На войне и тела и души должны быть словно влиты в единую форму, из которой льют и физические и интеллектуальные орудия успеха. Ковка этих орудий является делом специалистов по физической тренировке, технической тренировке и тренировке морального духа — три составляющих в достижении единой цели. Но в Хонштайне мы жили поистине припеваючи. Место это было, прямо сказать, непыльное. Между комендатурой, личным составом и пленными не имелось никаких конфликтов, ни физических, ни психологических. Казалось, в содержании заключенных не было вообще никаких проблем. А потому никто из нас не чувствовал, что нуждался или мог нуждаться в обучении.

Хонштайн расположен в Саксонии, «маленькой Швейцарии», где текут потоки горной воды сквозь откосы из песчаника к Эльбе. Весь район казался мне таким спокойным и очаровательным, что я искренне полагал, будто бог войны по случайности просто о нем позабыл. Все доставляло удовольствие, даже сослуживцы!

Наша комендатура располагалась на окраине леса. Город был похож на любой другой летний курорт, чистый и опрятный, большей частью состоящий из домиков для гостей и небольших «пансионов». Недалеко в верхней части долины Поленц располагалась гостиница, чуть подальше лежал Рате на Эльбе, известный фестивалями Карла Мея.

Личный состав, отвечающий за лагерь военнопленных, пусть и случайно подобранный, оказался хорошим. Лагерь занимал довольно обширную территорию высоко над городом, на плато, окруженном утесами и доступном только с одной стороны — по одной-единственной дороге.

Наш комендант был семидесятидвухлетним генерал-лейтенантом. В течение Первой мировой войны он командовал вюртембергским полком. В конце четвертого десятка генерал вышел в отставку и остался в Вюртемберге преподавать военное дело, к которому проявлял немалый интерес. Нередко он до поздней ночи отпечатывал тезисы и статьи и по своему излюбленному предмету всегда держал себя и своих подчиненных в курсе дела. Генерал видел все: военный и политический подъем и падение кайзеров, республики, политиков, гибель бесчисленных солдат с конца XIX до конца первой трети XX века. Теперешняя война, весь политический фон, на котором она разворачивалась, представлялись ему лишь как очередная фаза, которая для его отчужденного глаза могла обернуться хорошо или плохо. Но будь то к лучшему или к худшему, он знал и то и другое и был подготовлен соответственно. Путеводной звездой его жизни был долг, и по нему он прокладывал свой курс и держал его, как бы ни менялись ветра.

Обращение генерала, когда с моим прибытием наконец-то штат был укомплектован, звучало примерно так: «Я очень счастлив впервые с 1918 года иметь под своим командованием штат, который знает, что значит мир и война. Я хочу, чтобы вы, выполняя свой долг в этом лагере, и далее придерживались той независимости мысли и действия, которым, должно быть, научились в жизни. Свою роль мне бы хотелось ограничить только серьезными делами. Адъютант будет следить за тем, чтобы вы получали столько увольнений, сколько вам положено. Никаких магазинов во время перерывов на обеды, прошу вас. Мы будем устраивать вечеринки в столовой раз в неделю, и вы можете играть в карты и выпивать. Но никаких азартных игр. А чтобы держать умы занятыми, каждый из вас напишет оценку какой-нибудь фазы Наполеоновских войн, как они повлияли на королевство Саксонии. Все книги найдете в Дрездене. Итак, лагерь в ваших руках. Я не собираюсь подниматься сюда по служебным делам. Когда я буду посещать это место, это должно считаться событием».

Пленными в Хонштайне главным образом были французские офицеры: в ранге до полковника примерно сотня плюс 28 генералов. А также 7 голландских и 27 польских генералов и их ординарцы различных национальностей. Они оценили подход нашего генерала. Все очень корректно, хлопот у нас практически не было. Каждые две недели заключенные устраивали развлечения, и комендант, регулярно принимая приглашение, отмечал данное событие собственным визитом. В такие вечера в качестве своего вклада мы ставили вино для всех.

В Хонштайне попытка побега случилась только раз. Два голландских офицера спустились по утесу на пожарном шланге, но их быстро поймали. Старший французский офицер, старший по продолжительности службы, был полковником. Мы дали ему пишущую машинку под честное слово, и он усердно трудился над «Причинами разгрома Франции». Он приписал все марксистскому коммунизму и последующему провалу французской парламентской власти, с вытекающими оттуда несовершенствами в обучении и снаряжении вооруженных сил. Из времени, проведенного мною в этом лагере, я помню всего лишь один пустяковый инцидент, который вызывает у меня неприятные воспоминания, хотя он, разумеется, никогда не сравнится с тем, что вскоре начало происходить в Кольдице.

Голландские беглецы были переведены в другой лагерь, и на обыске перед их отъездом мы нашли список всех заключенных в Хонштайне, с именем, рангом, домашним адресом и военными характеристиками. Комендант приказал конфисковать список, хотя и после некоторых колебаний. Мы в службе охраны были уверены в существовании второго списка, но генерал категорически отказался разрешить личный обыск. «Я не допущу превышений в выполнении нашего долга», — настаивал он.

Все мы были немного шокированы его позицией. Позже, в Кольдице, я изумлялся, как долго это длилось! Сомневаюсь, чтобы там генерал мог удерживать пленных под контролем, просто полагаясь на свой ранг и уважение, которое он мог бы потребовать к себе как старый солдат. Это было вполне естественно для немцев, испытывавших прирожденный благоговейный страх перед «старым солдатом», и для большинства иностранцев его возраста и профессии. Но среди узников Кольдица таковых было немного.

Генерал был великим семьянином. Сыновья его достигли высоких званий в люфтваффе. Кроме того, он оказался и ярым садовником и с теплотой истинной хозяйки говорил о своем доме и о домах, построенных им для своих детей и внуков. Он испытывал глубочайшее уважение к простым людям и всегда был готов выслушать что-нибудь новое: совет по садоводству, подсказку по хозяйству, новый способ вколачивания интересов в головы детей. Все одиннадцать лет в армии и всю свою гражданскую жизнь я считал уникальным его подход, быстроту понимания и, как следствие, контроль над людьми. Никогда больше мне не доводилось встречать человека, и я должен повторить это еще раз, столь же уважаемого всеми: и теми, с кем он знакомился случайно, и теми, над кем он властвовал. Он был одним из лучших представителей нашей немецкой «старой школы».

За нашим столом не было политики. Партия стояла у власти, а армия реабилитировалась. О большем мы не задумывались.

В ту осень жизнь текла очень приятно. В качестве моего индивидуального исследования комендант выбрал осаду Дрездена в 1813 году и битвы при Кульме и Ноллендорфе. Здесь французы и пруссаки под командованием генерала фон Клейста сражались так яростно, что битва приостановилась лишь на ночь, и никто не знал, кто выиграл или кто оставил больше своих людей на поле брани! Поэтому они провели ночь вместе вокруг больших костров, договорившись не сражаться до рассвета. Только когда взошло солнце, выяснилось, чьим пленником кто оказался и что француз отступает!

Ничто не нарушало нашей мирной рутины — никаких «хлопот» вообще. Мы управляли лагерем в Хонштайне, стараясь следовать Женевской конвенции так тесно, как того требовали ее не очень детальные положения. Данное соглашение было подписано в июле 1929 года и ратифицировано Гитлером в 1934 году. Оно регулировало посещения так называемой державы-протектора, которая делала все возможное для гарантии соблюдения конвенции и гуманности. В этом качестве швейцарцы следили за британцами и сторонниками Шарля де Голля, а позже американцами. Петеновское правительство присматривало за французами. Голландцы находились под опекой шведского государства. Поляки же попали под защиту Международного Красного Креста, потому что, как мы утверждали, польского государства вообще больше не существовало.

Личные отношения между немцами и пленными в Хонштайне в 1940 году казались больше чем просто корректные, позже я вспоминал о наличии в них, по моему мнению, некой «старомодной» вежливости. Например, каждый день я брал часовые уроки языка у одного из французских полковников. Голландский генерал учил меня голландскому языку, который я нашел довольно легким, поскольку говорю на нижненемецком диалекте.

С польскими офицерами отношения складывались труднее, хотя в официальных делах мы ладили довольно сносно. Однажды пришел приказ, дозволяющий ежедневную двухчасовую прогулку вне лагерной зоны для всех заключенных, за исключением поляков. Данное исключение объяснялось тем, что кампания в Польше не велась гражданским населением согласно правилам войны, а потому польские узники не должны были поучать уступки любого рода. Хотя наш комендант взял на себя труд лично представить им эти доводы, поляки, естественно, пришли в ярость от подобных гонений, каковыми они сочли сложившуюся ситуацию. Намек на то, что они, польская армия, должны страдать за дела польского народа, они отвергли как Quatsch{2} или нонсенс. В других отношениях они были на равном положении со всеми заключенными.

Все это, разумеется, было слишком хорошо, чтобы длиться вечно, но конец наступил довольно неожиданно. В октябре 1940 года я сопровождал двух французских офицеров в Страсбург для освобождения. Один был диабетиком, другой — школьным учителем, требуемым Парижем. По пути мы оставили письма от нашего генерала в отеле в Констанце, где он часто останавливался. Страсбург выглядел почти обыкновенно. Мосты через Рейн, правда, были по-прежнему опущены. Я заметил сожженную синагогу, множество домов, помеченных «конфисковано», но в остальном серьезного ущерба причинено не было. Оба офицера расстались со мной со словами благодарности за хорошее обращение, и по дороге назад я на пару дней увольнения остановился в Галле. В тот вечер в городе объявили воздушную тревогу, поезда не шли, и, несмотря на снежную бурю и минусовую температуру, мне пришлось больше часа идти домой пешком.

Когда я вернулся в Хонштайн в последний день месяца, лагерь оказался пуст. Всех заключенных перевели в иные места, и гитлергюнд{3} готовил это место для пострадавших от бомбежек детей Гамбурга и Берлина. Ходили слухи, будто самых старших офицеров освободят от службы. Комендант отправился в общий резерв.

Одному за другим нам приходили назначения. Я ожидал следующего поворота судьбы. 22 ноября 1940 года пришел и мой приказ. Мне надлежало прибыть в Кольдиц — небольшой городок между Лейпцигом и Дрезденом. Это звучало интересно — «офицерский особый лагерь для военнопленных». Что это за место? Что в нем особенного? Я знал, каковы были пленные, я знал, как с ними обращаться. С лихвой изучив жизнь узников, я знал о взаимоотношениях личный состав — заключенный. Я думал, что знал все.

Глава 2

ОБУЧЕНИЕ ТРУДНОМУ СПОСОБУ

В сочельник 1940 года начался мороз и всю ночь шел сильный снег. На следующее утро во внутреннем дворе замка Кольдиц ходящие по кругу заключенные месили снег под ногами. Тогда в лагере содержалось около шестидесяти польских офицеров, дюжина бельгийцев, пятьдесят французов и тридцать британцев плюс, разумеется, их ординарцы — всего не более двух сотен человек. Все были классифицированы нашими властями как «неугодные»: одни из-за своих политических взглядов, другие за свою ненависть ко всему немецкому, но большинство за попытки побега из других лагерей. По другую сторону этого «интернационала» стоял немецкий личный состав, включавший коменданта и примерно десять — пятнадцать других офицеров плюс полдюжины военнослужащих унтер-офицерского состава и караульную роту — около ста пятидесяти человек одновременно, — естественно, с их собственными унтер-офицерами и командиром. До сих пор, хотя я находился здесь только месяц, я не нашел ничего необычного в этом так называемом зондерлагере, или особом лагере. Пока попыток побега не предпринималось. Заключенные казались несколько менее дисциплинированными по сравнению с Хонштайном, где я служил ранее, но, несомненно, и они скоро угомонятся и постараются хоть как-то скоротать свое время, пока идет своим чередом война.

Сам замок Кольдиц оказался непривлекательным сооружением, доминирующим над маленьким городком Кольдиц, лежащим по обе стороны реки Мульде в Верхней Саксонии. Очень грубо корпуса образовывали два внутренних двора, соприкасающихся друг с другом. Внутренний двор заключенных содержал в себе постройки, восходящие еще к самым ранним дням существования замка, который строился, часто перестраивался и дополнялся с тех самых пор, как впервые появился в письменной истории, в 1014 году. Сначала он являлся охотничьим домиком королей Саксонии. В XVI веке принадлежал датской принцессе Анне, которая в 1583 году вышла замуж за курфюрста Саксонии. Именно она разбила небольшой виноградник на склонах долины к северу от замка, выходящей на реку. С 1603-го по 1622 год в замке жила дочь курфюрста Бранденбургского, давшая свое имя Софиенплац площади города. В Тридцатилетней войне Саксония заняла сторону протестантов. Сначала в 1634 году Кольдиц разграбили имперские войска, затем его захватили шведы и обустроились в замке на несколько лет. Шведские войска снова очутились там в 1706 году в ходе войны с Россией.

В качестве резиденции для герцогов Саксонии Кольдиц перестал использоваться после 1753 года. В тюрьму замок превратился в 1800 году. С 1828 года это место стало психиатрической лечебницей и именно в этом качестве, по моему мнению, и существовало в период с 1940-го по 1945 год! Концентрационный лагерь явился следующим поворотом в его судьбе в 1933 году, а после этого на год он превратился в Arbeitsdienstlager{4} для гитлерюгенда{5}.

С октября 1939 года замок функционировал в качестве лагеря военнопленных для польских офицеров. Летом 1940 года их сменили бельгийские офицеры. Последние, в свою очередь, подписав общее обязательство не участвовать в боевых действиях, после блицкрига были большей частью освобождены. Обнаружив на своих руках почти пустой лагерь, ОКВ решило учредить зондерлагер, или «Lager mit besonderer Bewachung» — специальный лагерь с жестким надзором за его обитателями, что дозволяла статья 48 Женевской конвенции, но без потери иных личных прав, гарантируемых данным соглашением. Здесь было принято большее количество обысков, перекличек и так далее, чем в обычных лагерях, и места было намного меньше — всего лишь внутренний двор в сорок квадратных ярдов, никакого открытого пространства, за исключением парка снаружи, который разрешалось посещать хоть и ежедневно, но в строго определенное время, с некоторым ограничением и под пристальным надзором.

На первый взгляд можно было подумать, что место это неприступно. Вероятно, так оно и было, но, за исключением решеток на окнах, оно не строилось для того, чтобы содержать столько людей в неволе. По мере того как шло время, я понял, что тогда как Кольдиц, как и множество других замков, может быть, и был неприступен снаружи, он явно не был «неприступен» изнутри. Прорваться наружу было намного легче, чем прорваться вовнутрь!

Наши административные здания располагались в новом дворе XVIII века, включая помещения комендатуры, склады и так далее. Во внутренний двор существовало два входа: один через главные ворота и другой со стороны парка. Пленные приходили только через одни ворота, с примыкающей к ним гауптвахтой. Проход между двумя дворами находился на северо-западном краю нашего двора под так называемой аркой вдоль подъездного дворика к гауптвахте. Оттуда прямиком через дверь в больших двойных воротах можно было попасть в то, что я до сих пор называл двором заключенных, в противоположность нашему двору. Почва вокруг всего замка уходила вниз террасами. На западе раскинулся город, а на северной и восточной сторонах парк. Южная сторона двора пленных одновременно являлась северной стороной нашего. На своей половине мы занимали нижние этажи — на их половине имелись кухни и так далее. Но на этом отрезке выше нижнего этажа комнаты шли только в один ряд. Все комнаты находились в нашем пользовании, но на юго-восточном краю помещения заключенных примыкали к нашим, а на другом конце этого «стыка» на наш внутренний двор выходили комнаты, в которых содержались старшие офицеры союзников. Заключенные постоянно использовали эти точки пересечения и перекрещивания в целях побега. Несомненно, более неподходящего места для содержания узников нигде больше нельзя было найти. Предпринимались попытки побега, и многие удались: по крышам, под фундаментом, через стены, сквозь решетки, я бы сказал, примерно раз в десять дней в течение более четырех лет, тех, что я пробыл в этом лагере. Подробности некоторых побегов я узнал лишь спустя десять лет после окончания войны, прочитав о них в тех или иных книгах, написанных французскими и британскими заключенными. Но даже сегодня способы ряда этих побегов по-прежнему известны мне не полностью.

Рождество 1940 года прошло в напряжении и неопределенности. Германия выиграла первые два раунда войны против Польши и Франции одним нокаутом. Противостояние с Англией окончилось ничьей. Теперь на западе был тупик. Мне казалось странным, что при такой ситуации существующая пропаганда с нашей стороны уже нуждалась в афишах «нет капитуляции» — вряд ли подобные разговоры можно было бы счесть победными. Германия и Англия обменивались бомбами. Внутренние фронта теперь стали частью поля боя, почти единственным полем боя, за исключением, пожалуй, Атлантики. Наши национал-социалисты все держали под контролем. Никто не мечтал о войне на два фронта. Мы получали миллионы тонн зерна из России, так что никто не голодал, кроме того, через нее шли всевозможные поставки из Японии и Америки.

Поскольку мое увольнение приходилось на Новый год, это свое первое Рождество среди заключенных я провел на службе. Мне было интересно посмотреть, как они его проведут. Французы и поляки, разумеется, давно уже установили письменно-посылочный контакт с родиной. Британские каналы по-прежнему оставались несколько неорганизованными, но их первые посылки с провиантом прибыли в начале декабря, от британского Красного Креста. В пище в то Рождество недостатка не было ни во дворе заключенных, ни в примыкающем к нему нашем, внутреннем, дворе. В обоих было и вино, и пиво — мы распределили их среди пленных, а крепких напитков им не дали.

Развлечения организовали поляки. Они устроили великолепное представление марионеток с музыкальным аккомпанементом и переведенными на другие языки пояснениями. Гвоздем программы явилась «Белоснежка и семь гномов». После этого последовала некая аллегория польской истории, в заключение которой солдаты возвращались в Польшу после окончательной победы точно так же, как в 1918 году, чтобы восстановить свою независимость. Их национальный гимн, марш Домбровского, повествует как раз об этом.

Думаю, в конце этого, 1940 года польские офицеры могли похвастаться самым высоким «боевым духом», хотя и находились в наших руках более пятнадцати месяцев. Французы оставались по-прежнему мрачными после своего поражения. Англичане окопались — по крайней мере, так я думал. Под полом столовой (если бы мы только знали!) и не окапывались, а выкапывались! Не только за свой национальный успех пили они на второй день Рождества — по одной бутылке вина на троих — в этой самой столовой. Они надеялись на местную победу — победу в столовой, где начали рыть туннель, работа над которым к тому времени уже велась полным ходом.

Сами мы отметили Рождество в гостинице в лесу. В своих дополнительных пайках все получили фунт настоящих кофейных зерен — последний раз за много лет, когда я пил кофе. В то Рождество в офлаге 4С было так тихо, что я не могу припомнить ничего столь же важного, как это!

После того как я вернулся из увольнения, пленные русские офицеры, расквартированные в городе, отметили свое ортодоксальное (православное) Рождество. Было это 11 января. Из Дрездена прибыл их священник. Там уже много лет существовала белогвардейская русская коммуна. На воскресные мессы он привозил с собой хор. Все эти русские были из армии Врангеля — белогвардейцы, осевшие главным образом во Франции в двадцатые годы или в Югославии и принявшие соответствующее гражданство. В хоре имелось несколько хорошеньких певиц, и один русский офицер, имевший французское гражданство, заявил, что влюбился в одну из них. Они официально обручились. Девушка помогла ему бежать; и на этом их знакомство закончилось. Офицер благополучно добрался до Франции, а она очутилась в тюрьме. Это было моим первым уроком по двуличности военнопленных!

Оглядываясь назад, я едва узнаю себя таким, каким я был в Кольдице в новом, 1941 году. Довольно сложно различить что-либо вообще в моей собственной личности с другой стороны сокрушительных событий этого фатального года и всего, что последовало после того, как Адольф Гитлер, наконец, вовлек в боевые действия Россию, Японию и Соединенные Штаты и развязал тотальную войну, которую так долго проповедовал. Тогда я по-прежнему судил о происходящих событиях с точки зрения опыта войны 1914–1918 годов и интернационалистической точки зрения, которой придерживался все эти годы. Но вскоре мне, словно ищейке, уже пришлось опустить нос к земле и вынюхивать следы побегов, по которым я и следовал с тех пор все последующие четыре года без передышки.

Мое досье свидетельствует о том, что более трехсот потенциальных беглецов были пойманы с поличным, причем нередко снова и снова пытались бежать одни и те же люди. Примерно в 130 случаях беглецы действительно выбирались из замка или убегали при перевозках. Количество тех, кому удавалось перебраться через границу и никогда больше не быть пойманными, насколько я помню, составляло тридцать человек: шесть голландцев, четырнадцать французов, девять британцев и один поляк. До 1944 года за охрану отвечал не я, но до тех пор, разумеется, должен был всегда сообщать о том, что знал, мог найти или мог разработать, нашей лагерной администрации.

Мы проводили совещания по безопасности, и как только происходил побег, и по крайней мере каждую неделю в качестве общепринятой практики. Практически каждый рутинный случай оказывался случаем побега, и так или иначе каждый побег был случаем сам по себе. Но я требую к себе некоторого уважения: ведь я был частью команды, пусть очень дилетантской команды, признаю, немецких «держащих в плену» сил, но команды, чьи неуклюжие старания оказывались тем не менее столь успешны, что экспертам приходилось устраивать абсолютные шедевры побега, чтобы нас превзойти.

Арена для этой битвы между двумя системами безопасности, немецкой и союзнической, в некотором роде оказалась выгодна для заключенных. Военнопленные были, в первую очередь, довольно опытны в этом деле. Кроме того, наши руки некоторым образом связывали наши не очень практичные начальники в штабе командования армией в Дрездене и, выше, в Берлине. Мы сами играли на руку пленным, заполняя Кольдиц новым материалом для бегства неделю за неделей. Каждый новоприбывший привозил с собой знание новых методов побега, знакомство со свежими дорогами, знание дополнительно требуемых документов, систем проверок, которые возможны на железнодорожных узлах в поездах, и так далее. В этом замке пленные располагали инициативой и своими внутренними линиями коммуникаций. Нашего наличного состава, действительно наличного, едва набралась бы дюжина, тогда как их команда достигала нескольких сотен.

Как только в британском помещении сняли декорации после представления «Двенадцатой ночи», сразу же началось сражение на холодном фронте. Наш комендант решился на новогодний визит в комнаты пленных. Это было 9 января, по-прежнему морозило. В короткие зимние дни солнце проникало во внутренний двор узников не раньше десяти часов, но даже тогда многие были рады жить в каменном здании, а не в деревянных бараках, вечно сырых и холодных. В то утро во дворе гуляли немногие. Я вошел вместе с комендантом и прокричал: «Achtung!» («Внимание!»). Хождение по кругу на мгновение прекратилось. Это муштра. Все взглянули в сторону полковника, он отдал честь, и круг двинулся снова.

Мы отправились в кухню, где колдовал британский офицер, капитан Барри. Свою официальную работу по приготовлению пищи он выполнял очень хорошо — свою неофициальную (использование кухни в целях побега) еще лучше. Именно через окна внешней стены кухни, выходящие на немецкий внутренний двор, четыре британских офицера убежали в 1942 году (об этом я узнал почти пятнадцать лет спустя).

Оттуда мы снова вернулись во двор и поднялись по винтовой лестнице в юго-восточном углу. На втором этаже располагались польские офицеры. «Achtung!» — прокричал я. Большинство пленных лежали на своих кроватях, читали, курили, думали. При виде нас все медленно, с неохотой, поднялись. Все, за исключением лейтенанта Северта, оставшегося в своей постели. Я записал его имя. На вечернем построении за неспособность признавать вышестоящее должностное лицо я зачитал приговор коменданта о пятидневном аресте. Подобное наказание было обычным для офицеров германской армии, и все военнопленные подлежали нашему собственному Militarstrafgesetzbuch{6}. Приговор также зачитали французским, бельгийским и британским группам на их родном языке. В те времена мы все были очень официальны. На пленных же данный дисциплинарный акт не произвел никакого впечатления — иногда в камерах оказывалось теплее!

Позже, забегая вперед на несколько месяцев, когда лагерь заполнился, узники сами просились в камеры, чтобы «уйти от всего этого». Я говорил им, что мы не можем устраивать им сеансы лечения покоем, идет война. Впрочем, провести несколько дней под арестом для них не составляло особого труда. Им нужно было только написать оскорбительные вещи о нас в своих письмах домой или опоздать на построение. Подобное всегда стоило нескольких дней наказания. Разумеется, арест в конце концов превратился скорее в сущий фарс. Я же был не против запереть под замок людей, совершивших дисциплинарные проступки. Иногда это шло им на пользу — их психология требовала коротких периодов одиночества. У пленных есть свои навязчивые идеи. Мы ведь не хотели, чтобы они сошли с ума. Но камеры вскоре начали использовать как средство взяточничества и коррупции караула, как средство побега. Некоторые даже симулировали умопомешательство в надежде на бегство в ходе поездок на лечение. Все время мы балансировали между безопасностью и гуманностью — хотя многие, читая эти строки, вероятно, закатят глаза.

Итак, пятидневный арест ничего не значил для поляков, и стоило мне распустить пленных, как соотечественники бросились к своему товарищу, принялись жать ему руку, обнимать его и в конце, встав кругом, несколько раз подбросили его в воздух, ловя на лету, как делают поляки с теми, кого одобряют.

Минуту я спорил с польским капитаном: «Если вы хотите, чтобы мы обращались с вами корректно, в соответствии с Женевской конвенцией, вы тоже должны вести себя соответствующим образом».

Но он разбил все мои аргументы: «Вы, немцы, не применяете Женевскую конвенцию к нам. Вы говорите, что Польша как страна больше не существует. Вы даже не позволяете нам иметь свою державу-протектора, которая следила бы за соблюдением наших интересов как военнопленных. Швейцарцы посещают британцев каждые три месяца. О французах заботится их Комитет Скапини, у них есть правительство, которое вы признаете, хотя оно и петеновское. Голландцы находятся под присмотром шведского государства. Но мы, поляки, ничьи».

Я понял, что все это они уже продумали заранее и собирались устроить из этого скандал. Разумеется, неделю спустя тот же инцидент повторился опять. И снова Северт попал «под арест». Когда это же произошло в третий раз, он отправился на военный суд в Лейпциг. Мы назначили ему местного адвоката: человека из города, бывшего в английском военном плену во время Первой мировой войны. Он утверждал, что с ним хорошо обращались, и всегда хотел сделать что-то в качестве благодарности.

Должным образом обвинение в Лейпциге потребовало сурового наказания. Вот поляк, представитель, как говорили, недисциплинированной и дикой расы, намеренно оскорбляющий вышестоящее должностное лицо. Остальным необходимо преподать урок. Со своей стороны защита настаивала, что заключенный не понимал значения слова «achtung». Получив год тюрьмы, он подал апелляцию. Генерал-полковник фон Бек, командующий нашей армией резерва, удовлетворил апелляцию, и лейтенант Северт вернулся в Кольдиц свободным человеком. Каков же был энтузиазм среди всех пленных в лагере! Старший польский офицер, адмирал Унруг, в Первую мировую войну командовавший немецкой подводной лодкой в германском военно-морском флоте, выдвинул протест против оскорблений польского народа, произнесенных в суде. Напрасно наш комендант старался опротестовать вердикт апелляции. Его вмешательство только все усугубило: в результате отдание чести в Кольдице между немцами и военнопленными практически прекратилось до тех пор, пока наш прославленный доктор не попытался восстановить данную практику год спустя. Единственными случаями, когда нам отдавали честь, являлись ежедневные построения или переклички. В других случаях офицеры, самое большее, медленно вставали, когда мы входили в их помещение, или с неохотой вынимали руки из карманов или трубки изо рта, когда мы заговаривали с ними. В их помещение мы заходили не часто, а говорить по возможности старались только со старшими офицерами различных национальных групп и через их официальных переводчиков. Но из-за этого инцидента мы потеряли свой престиж.

Решение суда в 1941 году очень усложнило положение дел в Кольдице. Оно стало не только упреком коменданту, раньше приказывавшему записывать и наказывать нарушителей в деле по отданию чести, но и выявило расхождения во мнениях среди нас, четырех немцев, которые в качестве лагерных офицеров (или дежурных офицеров) находились в постоянном контакте с пленными. Мы присутствовали на ежедневных построениях, устраивали (проводили) обыски, отбирали бесчисленные просьбы, «инспектировали» занимаемое ими помещение и так далее. Нашим делом было наметить стандарт дисциплины, делом коменданта — его установить.

К сожалению, и у нас четверых бытовали двойные стандарты. В то время я был ЛО-3 (лагерным офицером 3). ЛО-1 являл собой энергичную и яркую личность. Он любил сражения, любил жизнь, слыл большим шутником, не гнушался выпить и, по мнению англичан, единственный обладал чувством юмора. Иногда он называл их «и так далее». На построениях он объявлял французов, бельгийцев, голландцев, поляков «und so weiter»{7}. Однажды британцы устроили эстрадное представление в театре с группой «Und so weiter». Этот офицер не очень беспокоился о дисциплине, в жестком военном смысле этого слова. Как и я, он был школьным учителем и думал, что знает, как обращаться с лагерными «плохими мальчиками».

ЛО-2 был капитаном кавалерии, взрывался при малейшей провокации, как очень скоро обнаружили пленные, и буквально синел в эти минуты. Он страдал от смертельно высокого кровяного давления. В отношениях со своими подопечными ЛО-2 признавал только жестокость и насилие.

Что же касается меня, ЛО-3, то я не был за мир во что бы то ни стало, но скорее снова ощущал себя в положении школьного учителя, справляющегося с непослушными школярами. Я знал, что главной целью непокорного класса всегда было вызвать у обладающего властью лица гнев, каковы бы ни были последствия. Кроме того, я понимал, что, если выйду из себя, проиграю сражение. Однажды я сказал старшему британскому офицеру: «Я никогда не дам вам, джентльменам чести, вывести меня из равновесия. Корректное поведение в рамках конвенции или нашего собственного дисциплинарного кодекса — вот мой курс. Обо всем, что ваши офицеры сделают с целью оскорбления меня, я доложу. Что случится потом, не мое дело». Невероятно, но все эти четыре года меня без конца провоцировали горячие офицерские головы всех национальностей, возрастов и званий. Снова и снова я начинал свирепеть, но тут же брал себя в руки. Нелегко терпеть откровенную наглость, но немой вызов иногда бывает стерпеть еще труднее.

ЛО-4 придерживался примерно того же мнения, но нас четверых отнюдь нельзя было назвать согласованной командой.

Я не солгу, если скажу, что, по крайней мере, в Кольдице не было времени скучать. Поработав, мы уловили некую систему, но эту систему мы навязали себе сами, хотя, по всем правилам, скорее должны были бы задавать тон, нежели следовать ему. Заключенные играли с нами в извечную чехарду. Сначала лидирующее положение занимали мы со своими запретами и заграждениями, потом они, сообразив, как их обойти. Все, что военнопленные делали, говорили или думали, было нацелено на то, чтобы получить преимущество либо немедленное, либо через какой-то промежуток времени.

Если, как результат побега или попытки побега, мы изменяли свою политику и предпринимаемые нами меры или вводили какой-нибудь новый план, они улавливали суть быстрее, чем наши люди, которые, в конце концов, имели и другие дела, кроме часов дежурства в замке. Большинство же пленных находились «на дежурстве» все время; другой жизни у них не было.

Еще одна трудность в поддержании безопасности касалась нашего основного лагерного штата, в частности унтер-офицерского состава. Чем дольше они оставались в замке, тем лучше узнавали пленных и их приемы. И тем больше увязали во взяточничестве (сигареты, шоколад или кофе); между персоналом и узниками возникали фамильярные, приятельские отношения. Другим слабым местом являлось неудобство, которое любой немец низшего звания чувствует в общении с офицерами любой национальности. А если мы заменяли этих унтер-офицеров другими, новоприбывшими на их место, требовались месяцы, чтобы обучиться секретам ремесла, а в течение этого времени пленные успевали извлечь всю возможную выгоду из этого ведения.

Все военнослужащие унтер-офицерского состава в Кольдице имели прозвища, о чем они знали, и это их забавляло. Так, у нас был Карапуз — человечек невысокого роста, о которых часто говорят «от горшка два вершка» (Dreikasehoch); Полицейский; Гайавата, который скорее воображал из себя бог весть что, пока однажды не обнаружил, что его товарища звали Миннегагой; Большая Задница; Тетушка; Квартирмейстер — он служил в Кольдице до самого конца; Хорек (по-французски Fouine) — известный среди англичан как Диксон Хоук — очень опытный в разнюхивании туннелей; Муссолини — наш фельдфебель, отвечающий за ординарцев, — старый солдат еще Первой мировой, который ненавидел всех офицеров, даже своих собственных!

На этих людей и, разумеется, общую массу караульных не могли не произвести впечатления активная жизнь замка и выходки, которые периодически выкидывали пленные. Но больше всего их поражали успехи в побегах, которых тем удавалось достичь. Все это отражалось на нас, их офицерах, выставляемых некомпетентными и беспомощными.

В феврале 1941 года лагерь начал заполняться. Пара сотен французских офицеров прибыла под командованием генерала Лё Блё, не скрывавшего своей неприязни ко всему «boche»{8}. В марте нам доставили шестьдесят голландских офицеров. Многие из них были полукровками, прибывшими из Ост-Индии. Это были образцовые военнопленные. У них не было своих ординарцев, но они сами убирали свои помещения. Их дисциплина была непогрешима, их поведение на построении примерным, и из него, как мы увидим далее, они сумели извлечь некоторую пользу. Кроме того, они всегда опрятно и элегантно одевались. Поляки вели себя похожим образом, хотя и не могли похвастаться наличием бритвенных туалетных приборов (несессеров) для придания своей внешности должной опрятности и изящества.

Но французы и англичане! На построение они являлись в пижамах, не брились, шлепали в сабо и тапочках, курили, читали книги, одевали то, что первое попадалось им под руку, когда они вставали с постели, — просто напрашивались на то, чтобы их подняли на смех. Они настаивали на разграничении «построений» и обычных перекличек, как, например, на день рождения короля: в этот день они появились неузнаваемо подтянутыми. Очень быстро мы поняли, что их небрежность была напускной, хотя иногда они все вели себя искренне, как мальчишки.

Однажды весной этого же года на построении оказалось, что пропали четыре британца. Мы заподозрили, что на самом деле они не убежали, и предупреждать местные власти не стали. Вечером мы разыграли небольшой спектакль. Мы пустили пару автоматных очередей в парк перед замком, а потом я и ЛО-1 отправились во двор заключенных. Нас немедленно спросили, чем была вызвана стрельба, и мы ответили, что только что пристрелили одного из той якобы сбежавшей четверки. Я внимательно наблюдал за их лицами — при наших словах все они принялись ухмыляться. Чуть позже во внутреннем дворе появилась торжественная процессия. Мне позвонили с гауптвахты и сообщили о том, что там что-то происходит, и я пошел посмотреть. Происходящее оказалось пародией на похоронную процессию. Четверка офицеров несла импровизированный гроб — одежный шкаф, покрытый государственным флагом Соединенного Королевства. За ними следовал священник. На подушке несли медали. Позади в глубоком трауре плелись родственники. Жена, разумеется, была одета в килт.

«Что все это значит?» — спросили мы.

«Мы хороним офицера, которого вы недавно убили».

Мы заглянули в гроб: там лежал один из пропавшей четверки!

На следующем построении появились все. Они прятались на крыше в надежде на побег, хотя в итоге отказались от этой идеи. Но в тот вечер, когда ЛО-1 объявил, что в будущем погребения могут происходить только по получении двадцатичетырехчасового уведомления, смеялись последними мы!

Разумеется, если случался побег, на нас незамедлительно сыпались сверху шишки. Пленные это знали. В немецком языке существует поговорка: «Тот, кто внизу, того и бьют». Всякий наш промах был очком в пользу пленных. Однажды во время разговора на территории заключенных у меня украли фуражку. Я послал ординарца за другой. Не мог же я покинуть внутренний двор без головного убора. Смеха было бы предостаточно, что же касается гауптвахты, то что подумают они! Я надел новую фуражку, пересек двор, взглянул вверх и там, рядом с окном, увидел свою фуражку. Я достал ее, но был уверен, что за время ее отсутствия кто-то сделал необходимые замеры и скопировал кокарду.

Водяные бомбы представляли для нас еще один источник раздражения. Их делали из газетных листов, сложенных треуголкой. При падении они разворачивались, и вода окатывала стоящих внизу с головы до пят.

Снежки были неизбежны зимой и довольно безвредны, но однажды мне чудом удалось увернуться от одного такого, очень большого, начиненного осколком бутылочного стекла. К бритвенным лезвиям в помоях для свиней мы почти привыкли. Мы могли бы урезать мясной паек заключенных в качестве мести за уровень смертности наших животных, но предпочли их убедить словами. Как бы далеко они зашли или, возможно, уже зашли, представься им такая возможность, я не могу сказать. Однажды утром в помещении, где хранились посылки, мы нашли мертвого караульного с пробитой головой. В руке он сжимал револьвер, и нам ничего не оставалось, как признать самоубийство. Пленные крали инструменты, одежду, цемент, проволоку, дерево, свинец, гипс, гвозди — короче говоря, все, что только можно было использовать, пусть даже не сейчас, пусть даже предположительно. Если из-за строгостей военного положения эти вещи не удавалось украсть, их выманивали у сторожей или гражданских рабочих, постоянно что-либо ремонтировавших на территории лагеря. Любой кусок металла всегда пригодится. Прочная проволока использовалась для вскрытия простых замков. Когда в ноябре 1940 года из Лауфена в лагерь прибыла одна из первых партий британских заключенных, дверь на чердак над их временными помещениями была открыта в первую же ночь. Судя по всему, незанятые комнаты считались лучшими для работы над туннелями. Тогда мы редко их проверяли.

Однажды в помещении для старших британских офицеров мы нашли мокрую одежду. Замок в душевые был вскрыт. Мы заменили его. Несколько дней спустя мы нашли в замке обломок самодельного ключа. Это было 19 февраля 1941 года.

От тайного к очевидному, от очевидного к первому виновнику. 18 марта наш унтер-офицер, которого я буду называть отныне его английской кличкой Диксон Хоук или его французским именем La Fouine (Хорек), обнаружил двух французских офицеров, лейтенантов Казомайу и Пайа, на дне десятифутовой ямы, которую они вырыли обломком оконной рамы, под башней с часами в северо-западном углу двора. Они даже установили подъемник, чтобы поднимать булыжник внутри башни, а потом избавлялись от него на чердаке. Офицер службы охраны приказал заложить кирпичами двери в эту башню. На каждом из трех этажей, за исключением первого, было по одной такой двери. Мы еще увидим, в какое огромное преимущество превратили наши пленные эту меру «безопасности» почти год спустя.

В тот же месяц ночью два польских офицера были пойманы за пропиливанием решетки на окнах британской столовой в юго-восточном углу двора. Мы заподозрили эту столовую. Мы повесили дополнительный замок на дверь. Мы подняли крышку в полу и исследовали канализацию внизу. Труба была сухая и замурованная; никаких признаков «работы» над ней мы не обнаружили. Мы зацементировали крышку. (Через несколько месяцев выяснилось, что заключенные открутили ее прежде, чем цемент схватился.)

Теперь, когда приближалась весна, мне казалось, словно вверх поднимался воздушный шар.

Глава 3

ПЕРВЫЙ УДАВШИЙСЯ ПОБЕГ

После дневного построения 12 апреля 1941 года выяснилась пропажа французского офицера — первый заключенный ускользнул из Кольдица. Мы проверили лица всех узников лагеря с помощью их удостоверений личности — процедура длинная и сложная. Фотографии на них были по крайней мере годовой давности. Многие офицеры теперь носили бороды, а тогда просто усы. Узнать их было не так-то просто.

Наконец мы добрались до буквы «Л», и оказалось, что пропавшим являлся лейтенант Лере. ЛО-1 подал донесение — даже он не нашелся что сказать веселого о «Dicke Cigarre» или «выговоре», который получил от коменданта. В дело вмешалось Generalkommando{9} Дрездена. Их абверштелле{10} спросили: «Когда убежал пленный, как он выбрался из лагеря, во что он был одет?» Мы не знали. Мы дали лейпцигской полиции описание и сообщили, что, поскольку этот человек — француз, он, скорее всего, отправится на юго-запад. ОКВ в Берлине хотело знать: «Как убежал офицер? Кто был ответственным, был ли он наказан — как? Что мы сделали, чтобы предотвратить подобные побеги в будущем?» Мы могли ответить не на все эти вопросы. ЛО-1 был жестоко опозорен.

Мы предположили, что Лере забрался на крышу и спустился по громоотводу по внешней стене здания, не попав в поле зрения караула. Мы обнесли отдельные участки крыши и дымоходов проволокой. Мы увеличили число мощных прожекторов. Но даже это, два года спустя, заключенные обратили себе на пользу.

В последний день апреля мы провели свою ежемесячную вечеринку в столовой. На этот раз нашими гостями стали партийные чиновники, местный мэр и несколько представителей городского совета. Вечеринка затянулась. ЛО-1 был в плохом состоянии. Он понимал, что серьезное дело, побег, повисло на нас.

Повсюду ситуация накалялась. Война смещалась с запада на восток, в Грецию, Крит, а оттуда — в Россию.

Наутро после вечеринки ЛО-1 не появился. Сначала комендант даже не заметил его отсутствия, но он не вышел и к обеду.

А на следующий день грянул гром. Всем было приказано собраться в столовой в 12 часов. Там комендант выложился на полную. «Один заключенный из-за этого побега сделал изо всех нас дураков. Теперь дураков делают из себя некоторые из вас. Пленные играют с нами. Мы отвечаем за них и за их содержание в заключении, и все же никто не может сказать когда, где или как этот французский офицер сбежал. Убежавший заключенный — брешь в нашей национальной системе обороны, а также в системе обороны Кольдица, а значит, двойная опасность для всех нас. Относитесь к исполнению своего долга внимательнее. Тогда вам будет что отметить. С этих пор выпивать после полуночи в столовой запрещено. Свет выключается в час».

Мы по-прежнему подозревали британскую столовую. Один из унтер-офицеров сообщил, что однажды ночью, очутившись во дворе, он видел какое-то движение в той стороне. К несчастью, он страдал близорукостью. (Пленные скоро тоже об этом узнали.) Он не был абсолютно уверен в том, что видел и кого видел.

Не смастерили ли себе заключенные ключи к замкам, которые мы запирали каждую ночь? По мере того как шло время, становилось все более и более очевидным, что ни один замок в Кольдице в действительности не был надежен. Мы продолжали находить людей в предположительно закрытых и запертых комнатах, из которых потихоньку, как мы стали замечать, исчезал мелкий инвентарь. Одеяла исчезали с чердаков. Ничто не было в безопасности. Позже мы обнаружили, что главными «взломщиками» были лейтенант Сурманович, лейтенант О'Хара, лейтенант Гиг и голландский офицер капитан ван Доорнинк, — по одному из каждой основной национальной группы.

В то время, а именно весной 1941 года, замок наполовину пустовал. Некоторые этажи были полностью лишены обитателей — то есть постоянных обитателей. Пленные тогда занимали три этажа с каждой из двух сторон внутреннего двора. С третьей, или северной, стороны помещалась часовня с двумя этажами надстроек, в тот год пустующими. На южной стороне разместились здания только в один этаж, позади которых возвышалась стена немецкого внутреннего двора высотой в четыре этажа. В качестве контрмеры мы убрали оттуда решительно все, что могло быть использовано как подсобный материал при побеге (мебель, доски, матрасы и пр.).

Было 8 мая 1941 года. С десяти часов утра ординарцы дюжинами сносили соломенные матрасы вниз со склада на чердаке, складывали на повозку, отвозили в город и там сваливали в кегельбане. С одиннадцати тридцати до часу дня был перерыв на обед. Затем работа возобновилась.

Около двух часов немецкий унтер-офицер, надзирающий за транспортом, пятясь назад, споткнулся о матрас, лежащий на земле. Почувствовав что-то твердое, он пнул его ногой и вскрыл. Внутри в гражданской одежде лежал лейтенант Хайд-Томсон. Проинформировали офицера службы охраны, и он приказал Sonderappel{11}. Горнист проиграл наш сигнал сбора, «Kartoffelsupp»{12}, для немедленного-то построения! Пропал один британский офицер, лейтенант Питер Аллан. Мы немедленно отправились в кегельбан в центр города, где нашли пустой соломенный матрас и открытое окно. Птичка вылетела из клетки.

Несколько дней спустя мы получили телеграмму от полицейского управления в Вене. Они поймали Аллана. Аллан хорошо говорил на немецком языке — до войны он учился в Иене. Как он попал в Вену, мы так никогда не узнали. Очевидно, благодаря хорошему владению языком часть пути он проехал на перекладных, часть прошел пешком. В город он вошел истощенным после примерно десяти дней ходьбы и отправился к американскому консулу. Некоторые члены личного состава в консульстве были немцами. Аллан попросил о встрече с консулом. Но его американский выговор оказался не таким хорошим, как немецкий, и секретарша-немка заподозрила неладное.

Консул оказался в затруднительном положении. Был ли Аллан шпионом? Был ли он действительно американцем?

«Я беглый британский офицер. Я хочу попасть в Будапешт, на нейтральную территорию. Положите пятьдесят марок на стол и сделайте вид, будто ничего не произошло». Консул сделал вид, что ничего не произошло, и сказал: «Боюсь, Соединенные Штаты тоже сохраняют нейтралитет. Мы не можем вам ничем помочь». Аллан дошел до предела — так близко и все же так далеко. «Черт его побери!»

Он вышел и вскоре был схвачен.

В Кольдице побег лейтенанта Аллана привел к жесткому досмотру всех транспортных средств, въезжающих и покидающих территорию внутреннего двора заключенных. Поклажу любой повозки протыкали штыком — предпочтительней французским, особенно длинным. Поскольку большинство солдат нашего ополчения, выполнявшего в замке функции охраны, были вооружены трофейными французскими винтовками, исполнение этого требования не вызвало трудностей, при условии, разумеется, что они должным образом исполняли свою работу.

С фальшивыми ключами, изготавливаемыми заключенными для отмыкания любых замков, даже четырехходовых «Цейсс Икон», мы по-прежнему ничего не могли поделать.

Однажды два британских офицера были пойманы в комнате, которая обычно держалась запертой. Когда мы застукали их внутри, она и была заперта. Капитан Рейд и капитан авиации Уордл были впущены, а затем заперты внутри кем-то третьим. «Что вы здесь делаете?» — «Гимнастику, — мы выбрали это место потому, что здесь тихо!»

Мы снова заперли их и послали за ЛО-1. Когда мы вернулись назад, эти двое уже находились во дворе, а сорванную с петель дверь торжественно носили по кругу под хохот всех присутствующих.

«Мы протестуем, — значилось в переданной нам записке, — против нашего заключения без суда и следствия. Это нарушение немецкого военного дисциплинарного кодекса и, следовательно, Женевской конвенции».

В конце концов, мы заменили дверь и больше ничего не сказали, за исключением, возможно, чисто формального вопроса «Как вы отперли дверь?». В ответ они вручили нам кусок изогнутой проволоки. Это мы видели и раньше: в любом случае подобное служило лишь для отвода глаз. Любой старый кусок проволоки всегда доставали как свидетельство того, как вскрывались замки!

Через несколько дней после происшествия с матрасами произошла попытка побега, оставшаяся тайной по сей день. Два польских офицера отбывали срок в камерах внутреннего двора. В действительности в замке имелось очень мало камер для арестованных — четыре находились в одном углу двора заключенных, близко к воротам. Одна из них выходила на западную террасу, три других — на двор на уровне нижнего этажа, но чуть выше, поскольку к воротам почва уходила под наклоном. Окна были закрашены. Все двери камер выходили в коридор, в конце которого находилась главная дверь, ведущая во двор. Все двери запирались на замки и засовы и днем и ночью. Лейтенант Сурманович находился в одной камере, лейтенант Хмель в другой. Каким-то образом ночью Сурманович выбрался из своей камеры, выпустил Хмеля и открыл дверь во двор. Из польского помещения тремя этажами выше спустили веревку и по очереди подняли их на выступ. Пройдя по выступу бочком к водосточному желобу, они взобрались на крышу гауптвахты, втянули за собой веревку и там, попав через окно на чердак, выбросили из фасадного окна веревку и начали спускаться. Сурманович носил обувь на резиновой подошве, а вот Хмель, к своему несчастью, надел сапоги с гвоздями, царапавшими по стене. Караульный услышал скрежет, и беглецов задержали.

Как следствие данной попытки побега, мы установили часового во внутреннем дворе, дежурившего день и ночь. Эта западная сторона замка, несомненно, являлась соблазном для многих заключенных: спустя два дня была осуществлена еще одна попытка, на этот раз из так называемой арки. Арка находилась между нашим, немецким, внутренним двором и небольшим подъездным двориком под помещением для старших военнопленных офицеров. Этот дворик вел к воротам, прямо рядом с ним располагалась гауптвахта. Заключенные попадали в камеры арки, только если четыре камеры внутреннего двора были уже заняты. Под аркой находилось три камеры, выходивших на внешнюю сторону. Там откос уходил вниз примерно на сорок футов до террасы, где раскинулся сад. Сразу за ним, примерно в пятидесяти ярдах дальше к низине, имелся еще один склон и крутая насыпь позади домов.

Лейтенант Хайд-Томсон отбывал срок за попытку побега «с матрасами» 8 мая. В соседней камере находился польский офицер Юст. Как он попал туда — отдельная история.

Двум польским лейтенантам, Юсту и Беднарски, удалось убедить нашего лагерного врача, не без помощи их собственного человека, что они нуждались в хирургическом лечении. Он направил их в Кенигсварта рядом с Баутценом. Ночью 5 апреля, дня намеченной операции, оба сбежали. Лейтенант Юст сел на товарный поезд, но вскоре обнаружил, что тот идет не в ту сторону. Он благополучно спрыгнул и сел на поезд, идущий назад в Баутцен. Почувствовав, что его засекли, он спрыгнул во второй раз, но ударился головой о землю и пролежал без сознания всю ночь под дождем. На следующее утро он сдался и вернулся в Кольдиц и камеру в арке по соседству с Хайд-Томсоном. В свое время эти двое открыли двери между своими камерами и в ночь на 13 мая подобрались к окну с веревкой из простынь. Хайд-Томсон держал один конец, Юст спустился, спрыгнул на землю, пересек сад, перелез через проволочную изгородь и исчез в городе. Спустя три дня его поймали в Штюлингене близ Базеля, едущим по железной дороге к швейцарской границе, и отправили в госпиталь в Виллинген, Шварцвальд. Через месяц он снова бежал и был схвачен ночью, плывущим через Рейн ниже Базеля. Он подплыл к заграждению из колючей проволоки в воде и пытался поднырнуть под него. Включилась сирена, зажглись прожектора, — и лодка доставила Юста на берег, а оттуда снова в Кольдиц, еще на три недели заключения в камерах. В качестве меры безопасности мы натянули проволоку под окном камеры, откуда он выбрался в прошлый раз.

Теперь обратимся к судьбе лейтенанта Беднарски, убежавшего вместе с лейтенантом Юстом из Кенигсварта в апреле. Этому повезло намного больше. Он добрался до Кракова, где должен был бы быть в безопасности. Хотя наши люди не могли обнаружить всю подпольную сеть в этом городе, мы смогли выявить часть ее. Итак, гестапо засекло Беднарски и вернуло его нам как военнопленного офицера. Естественно, он вернулся с крайне ценной и разнообразной информацией, послужившей со временем нашим пленным.

Но вернемся к британской столовой в Кольдице, по-прежнему остававшейся объектом наших подозрений. Итак, шел май. Пленные водили нас за нос. Один из часовых сообщил, что ему предложили 700 марок (около 50 фунтов стерлингов) за то, чтобы он закрыл глаза на происходившее однажды ночью, когда он находился на посту номер 9 рядом со столовой. Здесь располагалась еще одна терраса, выступавшая примерно на пятнадцать ярдов от окна; участок часового находился ниже. Земля, как я уже говорил, вокруг всего замка уходила вниз террасами. Верхние террасы тесно примыкали к стенам бараков, что создавало как бы «мертвое пространство» вокруг них: с трех сторон оно не просматривалось часовыми. На террасе над постом номер 9 была маленькая лужайка, ночью освещавшаяся прожекторами.

Семь сотен марок были большой суммой. Каким же образом военнопленным удалось ею завладеть?

Мы провели совещание по безопасности. Деньги, очевидно, пронесли контрабандой. Только потом мы узнали, что они поступали в посылках и их проносили на своих телах новоприбывшие. Британский офицер однажды похвастался мне, что английский «банк» держал в потайном месте более 2000 немецких марок. Мне потребовалось почти четыре года, чтобы найти это сокровище, но в конце концов я его заполучил. Но шел 1941 год: тогда «горячих» денег было мало.

Часовому мы приказали продолжать игру и держать нас в курсе дела. В свое время он получил 100 марок в качестве первой части взятки. Приближался Духов день. Личный состав собирался в увольнительные, и напряжение спадет. Караульного ожидали на дежурстве между девятью и одиннадцатью часами в четверг перед Духовым днем, 29 мая. До восьми часов было светло. За два дня ему сказали: «С этих пор, когда будешь на дежурстве, не поднимай головы». Он передал это нам, и мы сделали соответствующие приготовления.

Столовая. Где-то там они собирались вырваться на свободу, но где? Снизу? Невозможно. Крышка канализации в полу столовой была замурована. Сверху? Только не при свете прожекторов. Может, они устроят короткое замыкание и спустятся вниз в темноте по веревке? Вылезут ли они из столовой через одно из окон? Часового уверили, что после побега не останется следов, так что его подозревать не станут. Как, Zum Donnerwetter{13}, они намеревались выбраться наружу? Мы чувствовали себя очень глупо. Боже, мы зависим от пленных в линии действий!

Все дежурные офицеры и несколько караульных собрались в комнате в здании комендатуры, где наш северо-восточный угол соприкасался с углом столовой двора заключенных. Дверь на травяную террасу снаружи этой проклятой столовой находилась на нашей стороне стыка обоих дворов. Мы тихо отперли ее. Унтер-офицер и десять человек стояли наготове на гауптвахте снаружи ворот пленных, в конце подъездного дворика. По телефонному звонку нашей внутренней связи они бросятся в любую часть замка, которую мы укажем. Мы решили, что прорыв будет осуществлен точно в четверг. В тот вечер мы, должно быть, были взведены не меньше пленных. Мы приняли вечернее построение под жесточайшими указаниями не подавать виду, что что-то знали или подозревали. Все казалось вполне обычным. Все присутствовали. Не были ли они, возможно, более тихими, чем обычно? Построение распустили. Мы покинули двор и заняли свои позиции на опасном месте. Связались с гауптвахтой — те знали приказ. Напряжение среди нас было огромнейшим. Именно в такие мгновения, как эти, горячие головы могли натворить бед.

«Без приказа офицера не стрелять» — «Ja woll, Herr Hauptman»{14}.

Стемнело, зажглись прожектора. Сцена была готова, мы ждали актеров. Караульный номер 9 ходил взад-вперед. Мы не видели его: он находился в мертвом пространстве ниже уровня террасы. Это был сплошной комок нервов, а значит, вероятнее всего, он и начнет стрелять. Мы ждали и смотрели. Но что мы должны были увидеть? На чем сосредоточиться? При каждом звуке мы вздрагивали. Глаза слезились от напряжения. Мы смотрели. Внезапно мы заметили некое движение. Не мотылек ли это порхает перед прожектором, отбрасывая дрожащую тень на лужайку? Теперь мы могли сфокусироваться. Показалась четкая линия — щель. Пучок травы зашевелился и начал приподниматься. Это была крышка люка. ЛО-1 сделал знак «Подождите!». Квадратный кусок дерна в деревянной рамке поднимался прямо из земли. Из люка показались ноги, за ними последовали руки и плечи. Наконец перед нашими глазами предстал британский капитан Рейд!

«Heraus!»{15} — и мы набросились на него! Один из нас по телефону отдал приказ караулу немедленно занять столовую. Любой, кто сейчас там находится, должен там и остаться.

«Los!»{16}. В туннеле под столовой мы поймали десять британских и двух польских офицеров, включая старшего британского офицера, полковника Джермана. Все были в гражданской одежде, у всех имелись пропуска. У них нашли 85 марок монетами и 150 фунтов веса продовольствия — все продовольствие Красного Креста, большей частью в консервных банках, плюс шоколад и печенье. Что за улов для нас!

Пленные открутили крышку канализации в полу столовой и проложили путь вдоль трубы через боковую стену. Чтобы работать по ночам, им пришлось взломать замки двух дверей, одну — ведущую с их лестницы во двор, вторую — из двора в столовую.

Последовали контрмеры. Мы начали произвольно менять караульных, следя за тем, чтобы одни и те же солдаты не возвращались каждый раз на один и тот же пост. Таким образом, мы поставили себе целью уничтожить любую закономерность в охранных постах, которая могла бы предоставить пленным определенного человека или постоянное расписание какого-либо рода, которые они могли бы использовать.

А караульный? Он оставил себе 100 марок, получил дополнительное увольнение, продвижение по службе и был награжден крестом «За военные заслуги». Игра стоила свеч.

Это был наш первый большой успех, и могли мы им похвастаться исключительно благодаря преданности одного из наших людей.

Глава 4

СТЫЧКИ И ОТВЕТНЫЕ МЕРЫ

Шел 1941 год, Русская кампания еще не началась. Годом позже я начал сомневаться в стопроцентной надежности нашего караула. К тому времени, а именно к 1942 году, роли начали меняться. Затягивались пояса, падали бомбы, а с ними боевой дух и надежды; знавшие немецкий язык ораторы из числа пленных неустанно распространяли пропаганду среди охраны, и чем теснее мы старались опутать их сетью надсмотра, тем теснее становились контакты с теми, с кем они могли работать. Лейтенант Аллан был занят подобными вещами постоянно, занимались этим и Говард Ги и Джайлз Ромилли, двое штатских, помещенных ОКВ в Кольдиц в 1942 году{17}. Ромилли долгое время был единственным подобным узником. Он стал первым из «Prominente»{18} или заложников, каковыми они предполагались. Он прибыл в конце 1941 года из гражданского лагеря для интернированных. Как племянник сэра Уинстона Черчилля он оказался ценной добычей. ОКВ решило, что Кольдиц был для него самым безопасным местом. И он, и Ги подали очень плохой пример своим товарищам-интернированным. Многие были англо-германского или англо-французского происхождения. Все имели английские паспорта, но в ряде случаев их симпатии скорее разделялись. Эти двое в разное время бежали из замка Вюльцбург в Баварии и после поимки были переведены в Кольдиц через Силезию, прежде чем зараза успела распространиться. Оба хорошо владели немецким языком.

Через три дня после того, как мы помешали массовому бегству из туннеля в столовой, пропал французский офицер, лейтенант Колен. Как он выбрался на свободу, мы опять-таки не знали, как не знали и в случае с лейтенантом Лере, исчезнувшим в апреле.

Мы заподозрили парк.

В Кольдице послеобеденная прогулка по парку была самым слабым местом во всей нашей системе.

Пленные были замурованы и заперты в своем внутреннем дворе, на всех окнах были поставлены решетки. После попытки побега Сурмановича и Хмеля день и ночь в самом внутреннем дворе дежурил часовой, по всему периметру снаружи здания были расставлены прожектора и караульные и, естественно, ограждения из колючей проволоки семи футов в высоту. И все же наше собственное Верховное командование, несмотря на протесты нашего коменданта, вынуждало нас выпускать людей из этого кольца безопасности каждый день после обеда на два часа, чтобы подышать свежим воздухом и поразмяться, согласно условиям Женевской конвенции. Требовалось почти пятнадцать минут, чтобы спуститься в овраг за замком, на восточной стороне, где мы огородили проволокой пространство примерно 50 ярдов на 200. К нему примыкал чуть меньший, обнесенный оградой и проволокой «загон для овец», как его называли французы. Здесь пленные среди деревьев играли в футбол. По всему периметру загона и второго, большего огороженного пространства во время прогулки мы расставляли часовых. Брали с собой и пару собак. И все же случаи побега, происходившие в течение этих прогулок, заставляли волосы вставать дыбом, своим количеством иллюстрируя (по контрасту) первый принцип, согласно которому пленные должны любой ценой оставаться статичными. Второй принцип, к несчастью, гласил, что они должны всегда находиться в движении (тогда они не успеют проложить туннели и потеряют все свои склады материала и денег). Временной промежуток между применением этих противоречащих друг другу принципов является жизненно важным фактором. К сожалению, в Кольдице данный парадокс так никогда и не был разрешен. Мы держали пленных статичными в их внутреннем дворе, изредка переводя их на другой этаж или другую сторону двора, и тем не менее каждый день выпускали их из этой встроенной тюрьмы под конвоем, и снова и снова кто-нибудь срывался с поводка и убегал.

Подготовка к прогулке была такова: если находилось тридцать офицеров (данное количество было минимальным), мы выпускали их из их внутреннего двора и строили в подъездном дворике между гауптвахтой и аркой. Их пересчитывали и полученную цифру записывали в книге. Караульные становились с каждой стороны процессии, с одного конца шел наш унтер-офицер, с другого — офицер, иногда с собакой в придачу. Направо, быстрым шагом, под арку, затем чуть левее через немецкий двор. Направо, из ворот нашего двора на дорогу, потом налево, с дороги в 150 ярдах, прямо по крутой тропинке вниз, к потоку на дне маленького оврага, прямо, через мост в огороженное проволокой пространство и «стой!». Между дорогой наверху и потоком 50 футами ниже тропинка проходила вблизи нескольких зданий. На этой тропинке было двое ворот, одни — в самом начале спуска, в ограждении с левой стороны дороги, а вторые — чуть ниже, в конце линии зданий. В паре мест часовые пропадали из виду.

Колонна заключенных всегда тащилась и шлепала. Кто-то шел быстро, кто-то медленно. Никто не шел в ногу. Складывалось впечатление, будто раньше никто никогда не маршировал вообще!

В маленьком загоне в одном конце основного огороженного пространства внизу в парке находилась открытая беседка. Дальний конец этого загона ограничивала стена вокруг парка, примерно 10 футов высотой. Она спускалась по склону лощины, перебиралась через поток, 40 ярдов бежала в низине, а затем поднималась по другому склону.

По прибытии в парк все останавливались. Проводился второй подсчет. Затем караульные занимали свои позиции за проволочным заграждением вокруг всей огороженной области, на тридцатиярдовом расстоянии друг от друга, и пленные получали свободу в рамках шестифутового ограждения из колючей проволоки. Внутри, на расстоянии примерно ярда от ограждения и фута или около того от земли была натянута сигнальная проволока. Переступать за нее или подходить к основному заграждению запрещалось под угрозой расстрела.

Примерно через час свисток собирал всех вместе. Счет проводился в третий раз. Подходили караульные, и процессия маршировала или тащилась назад в замок. Тем временем собаки обнюхивали огороженные пространства на случай фальсификации при пересчете. Наверху перед воротами во двор проводился четвертый пересчет, и, если все было правильно, пленных снова впускали назад в их клетку.

А была ли эта адская прогулка необходима?

Женевская конвенция предписывает свежий воздух каждый день. Что ж, можно было бы сказать, что у пленных имелся свежий воздух в их внутреннем дворе, который был примерно 45 на 35 ярдов по величине. Насколько он должен быть свеж? В конвенции насчет этого пункта ничего не сказано. Не говорит конвенция и о том, сколько ярдов для физических упражнений полагается на человека. В ней ничего не говорится о траве или деревьях, как указал наш комендант протестующим старшим офицерам, когда ему удалось прекратить прогулки. Конвенция ничего не говорит и о том, что должно светить солнце, — в ней просто говорится: «Военнопленным должен быть обеспечен свежий воздух». А потому мы согласились, что пленные получали сверх положенной им меры — то есть льготы, когда, в ту первую зиму, мы разрешали им спускаться в парк для разминки. Когда же происходили неурядицы, мы отменяли эту льготу в качестве наказания. Пленные пожаловались: а) они потеряли доступ к свежему воздуху; б) их коллективно наказывали. И то и другое — нарушение конвенции. Держава — протектор англичан, то есть швейцарское государство, довела это до сведения нашего Верховного командования. В ответ наш комендант заявил, что, поскольку на прогулку подчас было трудно завлечь даже 20 процентов заключенных, а обычно хотели погулять лишь 5 процентов, данное «право» казалось не особенно востребованным. Офицеры умоляли своих друзей составить необходимое количество. Но ОКВ сочло, что прогулка являлась правом, которое должно сохраниться, и не была льготой. Мы потеряли очко и очутились перед проблемой, за два часа ежедневно поглощавшей столько же нашего внимания, включая в лучшем случае 40 процентов пленных, что и весь лагерь из 600 человек за сутки.

Я описал процедуру прогулки по парку так, как мы сформулировали ее для наших подопечных, но эти дьяволы распорядились иначе. Сбор перед спуском вниз иногда походил на толпу, бредущую на экскурсию в Шварцвальд. Они сочились из двора через ворота один за другим, они возвращались назад, чтобы пригласить товарища к ним присоединиться. Прежде чем ворота закрывались, всегда происходила штурмовщина. Гомон голосов, говоривших одновременно на разных языках, напоминал попугайное чириканье. Разнообразие униформ и повседневной формы одежды сбивало с толку — одни шли в шортах играть в футбол, другие бегать, третьи покачаться на любезно предоставленном нами турнике. Некоторые шли тихонько почитать в уголке, некоторые «походить», некоторые поговорить, некоторые поспать, некоторые смотреть в оба, некоторые посадить семена в небольшую клумбу, некоторые «посадить» туда же небольшие емкости с контрабандой. Все были одеты кто во что горазд — от униформы до повседневного тряпья.

У каждого была своя цель, столь же индивидуальная, как и его одежда, и все же все признавали, что разделяли общие интересы, а именно разозлить нас всеми возможными способами, увеличивая тем самым ту возможность побега, которую представляли эти прогулки.

Итак, первая стадия: сбор, вывод желающих погулять в парке из внутреннего двора. Затем вторая стадия: построение в пять рядов для подсчета после прохождения гауптвахты.

Никто никогда не торопился. Люди стояли и мирно болтали между собой. «По пятеро, господа!» — заорал наш унтер-офицер. Никто не двинулся. «Вызовите караул».

Постепенно пленные построились: «Сомкнуть ряды здесь», «Равняйся в затылок там», — а потом подсчет. Кто-то шевелился, кто-то шаркал, кто-то уронил футбольный мяч, кто-то так увлекся книгой, что оторвать его от этого занятия было возможно лишь окриком. Иногда требовался пересчет, потом еще. Наконец итоговая цифра записывалась, и они уходили нестройным маршем, длинной вереницей огибая углы, играя в балду, толкаясь, показывая пальцем, крича идущим позади, крича идущим впереди, спотыкаясь, все время производя то или иное движение. И та же картина была и по дороге назад.

Мы понимали, что под шумок всего этого организованного беспорядка двум французским лейтенантам, должно быть, каким-то образом удалось бежать. Некоторое подтверждение этому, как мы думали, мы получили 18 июня, когда из психиатрической больницы в Чадрассе нам позвонил человек и сообщил, что видел мужчину в Tiergarten{19} — верхней части долины, в которой раскинулся парк, за главной стеной, ограничивавшей дальний конец загона. Мы провели немедленное построение и, к своему ужасу, снова обнаружили пропавшего французского офицера, лейтенанта Одри. Мы выслали поисковый отряд и грузовик к мосту в Гросс-Сермуте. Они нагнали беглеца по пути. Очевидно, он использовал прогулку как средство к побегу. Мы расспрашивали его, но он не пожелал говорить.

Через неделю в течение прогулки была предпринята еще одна очень искусная попытка побега. Подготовка к ней, должно быть, велась многие недели. Колонна брела к парку, набухала то у той двери, то у этой. У ворот с дороги на тропинку вниз по крутому склону она на мгновение закружилась в водовороте, пропуская какую-то женщину. Довольно странно, но мужчины у ворот, так долго находившиеся в плену, не обратили на нее особого внимания. Она уже шла назад по дороге вдоль проходящего строя, когда чьи-то острые глаза заметили, что она обронила часы прямо у ворот. Вместо того чтобы тихонько их прикарманить, что было бы соответственно и обыкновенно, пленные повели себя как рыцари.

«Эй, фрейлейн, ваши часы!» Женщина не слышала. Унтер-офицер увидел, что произошло, и послал солдата вслед за женщиной с ее часами…

Не повезло — маскировка лейтенанта Буле была хорошей. Но, несмотря на женскую одежду, его узнали. Если бы не сломанный браслет часов, ему бы удалось скрыться.

Меры безопасности — в будущем дежурный офицер должен был лично пересчитывать заключенных для прогулки при выходе из ворот со двора. Шинели должны быть расстегнуты. Позволялось брать с собой только одно одеяло. Все подсчеты в течение прогулки должны были проводиться одновременно унтер-офицером и дежурным офицером, одним — возглавлявшим, а другим замыкающим шеренги.

Наступило 20 июля. Наконец-то, думали мы, мы нашли брешь, которую француз сделал в наших укреплениях. Стоило сойти с дороги и пройти эти маленькие воротца с левой стороны, ведущие к парку, как почва очень круто уходила вниз. Там находился дом: его первый этаж располагался на уровне дороги, а подвал на уровне тропинки внизу, по которой процессия спускалась по склону. Дом был построен на склоне и возвышался над ним. Отвлекая караул с внутренней стороны тропинки (или со стороны дома) — петлянием ли, разговором или диверсией — и таким образом заставляя его отвернуться от дома, можно было на несколько секунд создать мертвую зону. В эти несколько мгновений один человек или даже двое могли юркнуть за угол или выступ и нырнуть в укрытие за стеной, если, разумеется, на дороге наверху никто в этот момент не следил за толпой, спускающейся или поднимающейся по крутой тропинке.

Однажды днем в середине июня, когда процессия вернулась с прогулки, оказалось, что двоих не хватает. Начался скандал. Гауптвахта требовала возврата того же количества человек, которое ее покинуло согласно записи в книге. Офицер службы охраны приказал специальное построение для каждого.

Два офицера исчезли. Мы снова, шаг за шагом, проделали весь путь в парк и обратно. С собой мы взяли собак. Тем временем наши телефонные линии работали вовсю. Мы передали всем полицейским участкам в радиусе 3 миль кодовое слово «мышеловка», что означало бегство пленного. В Лейпциге, в 15 милях отсюда, имелись дубликаты фотографий и номера всех наших пленных. Мы просто сказали, кто пропал, и дали краткое описание. Мы обзвонили местных лесников и железнодорожные станции, послали поисковые группы на велосипедах и пешком, чтобы прочесать лес, наблюдать за развилками дорог и просмотреть открытое пространство. Но на пути назад из парка мы вдруг вспомнили о бомбоубежище в подвале того дома у дороги, выходящего на петляющую тропинку. Мы толкнули дверь. Она оказалась не заперта. Двое пропавших пленных сидели внутри: капитан Эллиот и Ладос.

Их посадили в камеры на двадцать один день: Ладоса в камеру под аркой между двумя дворами — ту, чьи окна выходили на боковые стены этого здания, а не прямо на город. После бегства лейтенанта Юста на это окно мы поставили решетки. Каким-то образом он раздобыл ножовку, подпилил прутья и однажды ночью спустился по простыне, насколько хватило ее длины, и упал на землю в 20 футах внизу. Его бегства никто не заметил, и он совершил удивительный подвиг — достиг швейцарской границы, несмотря на ужасную боль в сломанной лодыжке. Через неделю его поймали и вернули назад.

Из-за безрассудной, но тем не менее просчитанной смелости успешный побег французского лейтенанта кавалерии Пьера Мэресса-Лебрана не будет, я думаю, превзойден никогда. Лебран убегал дважды, прежде чем прибыл в Кольдиц, и каждый раз его ловили близ швейцарской границы.

В начале июня 1941 года, вечером 9-го числа, чтобы быть точным, нам позвонили со станции Гроссботен, расположенной в нескольких милях от замка, и спросили, не пропал ли кто. Нет. А что? «У нас здесь под охраной человек. Возможно, один из ваших военнопленных. Он только что попросил билет в Лейпциг и предложил нам за него устаревшие деньги — старую голубую купюру в сто марок. Он не может быть немцем».

В то время у нас еще была машина и горючее. Мы привезли этого человека в Кольдиц; им оказался лейтенант Мэресс-Лебран. Он был одет в моднейшую гражданскую одежду, да еще и с моноклем. Но мы не знали, как он выбрался на свободу, а он, естественно, отказался нам это сообщить. Ясно, из лагеря был выход, и заключенные использовали его редко, но наверняка. Кроме того, казалось, будто право прохода имели только одни французы. Когда, десять дней спустя, мы поймали этих двух офицеров, Эллиота и Ладоса в бомбоубежище, мы решили, что заделали брешь. Возможно, теперь мы могли посвятить немного времени изучению карт нашего нового фронта — русского, открывшегося только что.

Мэресс-Лебран получил двадцать один день ареста в камере — обычное наказание в таких случаях. Мы называли это Stubenarrest{20} — немецкое военное наказание для офицеров. Пленных офицеров мы не могли «заточать» под Stubenarrest: в своих помещениях, которые они делили с дюжинами других узников, они и без того сидели взаперти, так что мы предоставляли им собственные «апартаменты», коими являлись, при данных обстоятельствах, камеры.

Те, кто находился под арестом, получали свои обычные немецкие пайки, но ничего дополнительного, как, например, продукты Красного Креста. Как и остальным, им полагалось два часа физических упражнений ежедневно, которые в то время проводились в парке под конвоем в маленьком огороженном пространстве с беседкой. В одном его конце вниз и вверх по склонам лощины шла поперечная стена, за ней раскинулся олений питомник — так называемый потому, что три сотни лет назад герцоги Саксонии разводили там оленей для стола. Намного удобнее держать их под рукой, чем тратить весь день на поиски дичи. Это огороженное пространство французы называли «загоном для овец» — parc a moutons.

Однажды, 2 июля, Мэресс-Лебран и несколько других арестованных играли там в чехарду. Караульные, стоя на склонах лощины, возвышающихся над маленьким огороженным пространством, скучали и считали минуты до того момента, когда они должны будут отправиться в обратный путь к гауптвахте. Все было мирно в то теплое летнее утро.

Лебран и его товарищ прыгали вдоль ограждения, отходящего от поперечной стены. С другой стороны ограждения склон круто уходил вверх и был довольно лесист. Двое караульных на этой стороне стояли в двадцати ярдах вверх по склону на тропинке, идущей параллельно, но намного выше этой стороны загона. Два французских офицера остановились перевести дух. Лебран отошел на несколько шагов от ограждения, а его друг встал к нему спиной. Заграждение составляло примерно восемь футов в высоту и представляло собой вид частокола. Внезапно Лебран побежал. Второй офицер сложил ладони вместе в замок и на уровне бедра подобно ступеньке. Лебран поставил на нее ногу, как в стремя, оттолкнулся и перепрыгнул через забор. Все мгновенно проснулись. Часовые вскинули винтовки и начали стрелять. Лебран бежал вправо в метровой зоне у подножия горы и благополучно перебрался через парковую стену. Он был в перчатках: они помогли ему преодолеть колючую проволоку. Одетый только в шорты и фуфайку, он скрылся в питомнике. Караульные стреляли напрасно.

Унтер-офицер немедленно отвел пленных назад к гауптвахте и подал донесение. Лучше уж ему было перелезть стену и самому отправиться в погоню. Мы подняли на ноги все местное население, полицию, ополчение, гитлерюгенд и всех имевшихся у нас собак. Собаки потеряли след у потока в оленьем парке, но, поскольку до темноты оставалось еще несколько часов, мы решили, что сможем поймать беглеца за это время. Очевидно, Лебран нашел убежище в кукурузном поле; в любом случае нам не удалось его отыскать.

В камере он оставил свой вещевой мешок — связанный и адресованный ему во Франции с запиской: «Au cas je reussirai je serai reconnaissant que l'on me fasse parvenir mes affaires a l'addresse suivante — Lieut Pierre Mairess-Lebrun — Orange (Vaucluse). Que Dieu m'aide!»{21} Через несколько недель он написал нам из своего дома в тогда не оккупированной Франции, и мы отослали его ему.

И снова, только после того как лошадь ускакала, мы предприняли запоздалые шаги. Мы установили в ограде парка дверь, чтобы наши люди при необходимости могли быстро и беспрепятственно проходить через нее. Мы увеличили высоту ограждения вокруг загона двумя футами колючей проволоки. Те, кто находился под арестом, в будущем должны были упражняться по утрам и днем, и не в парке, а на террасе вдоль западной стороны замка позади гауптвахты, с надзирающим за ними караульным с каждого конца этой террасы. Позже побег, по способу Лебрана, был испробован даже оттуда.

Как специальный лагерь или, скорее, лагерь специалистов, мы могли получить разрешение от ОКВ на любой необходимый нам материал. И все же к лету 1941 года мы не только не удосужились вкопать микрофоны в качестве предупредительной меры против рытья туннелей, но и не установили какую-либо иную электрическую систему предупреждения там, где наши здания примыкали к баракам. Все, что дало нам ОКВ, — то есть все, что мы сочли стоящим попросить, — было четыре ищейки и их хозяева и один старый, уволенный на пенсию комиссар уголовной полиции. Последнего англичане сразу прозвали Тигром. Они утверждали, будто он сам признавался в том, что сражался с Наполеоном. Говорили даже, что, когда они спросили его, с каким именно Наполеоном, Наполеоном III в 1870 году или Наполеоном Великим, он ответил, что так стар, что не помнит! Собаки нашли одного или двух беглецов в парке, но я не думаю, чтобы Тигр вообще когда-нибудь кого-нибудь поймал. В конце концов, мы сделали его ответственным за камеры, и пленные часто подходили к нему и спрашивали: «Насколько полны камеры? Когда будет одна пустая для меня? И не проследите ли вы, чтобы мне досталась камера, выходящая на террасу?» (Такая была только одна — над западной террасой.) И Тигр помогал.

Каждый месяц мы проводили большой обыск на том или ином этаже замка. К несчастью, пленники не могли не заметить наших приготовлений или узнавали об этом заранее через своих «агентов».

За все пять лет в Кольдице для нас не нашлось ни одного постоянного доносчика, но дважды мы получали сведения от оказавшихся нам полезных информаторов, о которых я расскажу позже. Один пленный, прибыв в лагерь, добровольно согласился доносить, но в течение двадцати четырех часов после его прибытия собственная «контрразведка» заключенных разузнала о его пронемецких взглядах из его прошлого досье, и по совету заинтересованного старшего офицера нам пришлось его удалить. Нам он не принес никакой пользы.

Наши два немецких унтер-офицера, Муссолини и Диксон Хоук, Хорек, знали о происходящем в лагере столько же, сколько и остальные, и наверняка знали практически всех заключенных в лицо. Но они были слишком заняты рутинными делами, чтобы излишне размышлять над своими подозрениями.

Но на этот раз мы придумали один ловкий ход Rollkommando{22}, или «пожарная команда», или «полицейский отряд». Он состоял из унтер-офицера и шести солдат, некоторые из них время от времени просто врывались во двор и бросались вверх по той или иной лестнице, когда наобум, когда заметив что-то подозрительное. В тот миг, когда «полицейский отряд» появился в воротах, все присутствующие во дворе издавали предупреждающий крик, прекращавший всякую тайную деятельность. Все время, пока «полицейский отряд» громыхал вверх по винтовой лестнице в углу двора, его сопровождали крики французов, поляков или британцев, в зависимости от того, чьи помещения они в данный момент штурмовали. Однако, к их чести будет сказано, они тем не менее имели некоторый успех.

Голландцы встречали их прибытие тише, а потому однажды лишились большого количества материала — система оповещения подвела. Основная деятельность, такая как рытье туннелей, в Кольдице никогда не имела успеха, хотя за пять лет мы обнаружили более двадцати подкопов.

Переодевания пользовались удивительным успехом, несмотря на наши старания их пресечь. Успех подражания зависит от бдительности первого встреченного тобой врага и уменьшается пропорционально удалению от центра.

Мы могли принять, и в итоге приняли, механические меры против рытья туннелей, но переодевания требовали более совершенного человеческого фактора, чем имелся в нашем распоряжении на всем протяжении войны.

Каждую неделю из ОКВ мы получали бюллетень под названием «Дас абверблатт», повествующий о методах побега в разных лагерях. Жаль, что наши собственные отчеты появлялись в нем так часто! Это было увлекательным чтивом. Пленные, казалось, считали лучшим обратить на себя внимание нормальным образом, чем стараться быть намеренно неприметными и нервничать. Один человек проделал весь путь до Швейцарии, переодетый в трубочиста. Я слышал, что другой беглый пленный всю свою дорогу к свободе толкал перед собой тачку.

Чтобы показать детальность, с которой пленные планировали различные свои махинации, достаточно будет сказать, что в течение одного из обысков мы нашли записную книжку, содержащую подробности новых вариаций в наших сменах часовых, введенные после эпизода с туннелем в столовой, а также время включения прожекторов и личные сведения о наших офицерах и унтер-офицерах, вплоть до внешнего вида и степени веселости по воскресным утрам нашего ЛО-1. Не многое же они упустили!

Весь остаток июля, после побега Мэресса-Лебрана, в лагере было спокойно, и мы решили осуществить перекраску в помещении французов. К работе приступили три маляра; повсюду их сопровождал часовой для предупреждения того, что вполне могло стать двусторонним оборотом контрабанды.

Однажды вечером в конце дня к воротам подошли двое из них и попросили их пропустить. На вопрос, где был их товарищ и часовой, они ответили: «Kommt gleich»{23} — и направились через подъездной дворик к арке. Солдат у ворот был больше обеспокоен пропавшим маляром и часовым, но унтер-офицер на гауптвахте был настороже и прокричал двум рабочим, уже почти дошедшим до арки, чтобы они сдали свои медные жетоны. Поскольку они, казалось, не слышали его криков, он приказал солдату догнать их. У них не оказалось медных кружков вообще: это были двое заключенных (а вовсе не маляры) в первоклассном «малярном» наряде. Только они не знали, что отныне все штатские и часовые, заходящие во двор заключенных, должны были иметь при себе медный кружок, жетон с отштампованным на нем номером. Его выдавали перед входом во двор пленных, имя и номер получателя записывались в книгу на гауптвахте и проверялись на выходе. На этом побег и закончился.

После этой попытки в качестве дополнительной предупредительной меры все гражданские лица, работающие в лагере, должны были носить желтую нарукавную повязку с отпечатанной на ней свастикой. После окончания работы повязки, вместе с номерными жетонами, сдавались назад. День или два спустя два голландца, на этот раз переодетые в немецких солдат, попытались выйти из ворот. И снова — никаких контрольных номеров. Зато пленные, наконец, поняли, что не только гражданские лица, но и военнослужащие должны были иметь при себе такие жетоны. А это, разумеется, означало, что их должны иметь и пленные!

Покраска в помещениях пленных продолжалась, и вскоре один из маляров, престарелый человек, сообщил о потере кружка, номер 26. Мы предупредили всех унтер-офицеров на воротах, чтобы они смотрели в оба.

Через две недели, в самом начале августа, произошло следующее: все часовые разом покинули двор после занятия мест на лестницах, как обычно, в течение вечернего построения. У одних были винтовки, у других нет. Прожектора освещали стены, а не сами ворота. Желающие попасть назад к гауптвахте устроили свалку. Унтер-офицер на воротах лишь мельком смотрел на вручаемые ему номерные жетоны. Один младший унтер-офицер сдал свой жетон и, сказав: «У меня сообщение коменданту от дежурного офицера!», резко свернул налево к арке, а не направо, к гауптвахте, как все остальные. Разводящий унтер-офицер несколько мгновений смотрел ему вслед, не вполне уверенный в том, что узнает его лицо, а потом перевел взгляд на лежавший у него на ладони жетон. Номер 26! Он крикнул. Номер 26 не остановился. Несколько караульных начали кричать, и номер 26 пошел еще быстрее. Наконец, раздался резкий, короткий окрик часового под аркой: «Стой или буду стрелять!», и он остановился. Номер 26 оказался британским лейтенантом Эйри Нивом.

Мы тщательно его обыскали, тщательней, чем обычно, и обнаружили спрятанный под одеждой целлофановый контейнер, в котором обычно продавали заключенным зубные щетки. Он был набит деньгами.

На следующий день ЛО-1 превзошел себя. «Ефрейтор Нив, — объявил он, — назначен на русский фронт». Последовал взрыв смеха. Лейтенант Нив выглядел очень печальным. Шесть месяцев спустя стало ясно, что это он «смеялся последним». Но на данный момент хозяевами положения были мы.

И снова в конюшню. Отныне все беглецы и новоприбывшие при входе во двор должны были проходить личный досмотр, вплоть до заглядывания в рот. Все военнослужащие должны иметь при себе напечатанный пропуск, с печатью и подписью адъютанта. Его следовало показывать всем часовым. Прекрасное правило на бумаге, но какой новоприбывший пятидесятипятилетний дед захочет показаться занудой, требуя пропуска у капитанов, майоров и полковников? Сам комендант не был включен в это правило: часовые не были обязаны требовать от него пропуск. Но это правило никогда не соблюдалось на все 100 процентов.

Кроме того, мы расширили систему одновременного подсчета во всю длину шеренг, до сих использовавшуюся только для проверки похода на построения в самом дворе. Эти построения, или переклички, каковыми они фактически являлись, происходили дважды, а позже четырежды вдень. Каждая национальная группа строилась отдельно в пять рядов, и наш дежурный офицер сам производил подсчет, медленно идя вдоль переднего ряда, считая шеренги. Скоро мы поймали французов с их методом подделывания счета — «перебежками». Когда кто-то сбегал, они оставляли пустую шеренгу ближе к левому краю третьего ряда. Офицеры во втором и четвертом рядах были, как правило, выше, чем те, кто стоял в третьем ряду. Как только шеренга была подсчитана, человек за три или четыре шеренги с правого края в третьем ряду быстро и незаметно перебегал к пустой шеренге в дальнем или левом конце, оказываясь там до наших людей, которые, естественно, не торопились. Этот трюк успешно использовался и британцами. Офицер-летчик Доминик Брюс был их главным актером: он был невысокого роста и очень энергичный.

Голландцы закрывали бреши в своих рядах особенно оригинальным способом. Я уже говорил, что их строевая дисциплина, а также их общее поведение были примерными. На построении они стояли неподвижно. Настолько неподвижно, что казались манекенами. А потому они и сделали двух манекенов, по имени Макс и Мориц, которые тоже при необходимости принимали участие в построении, заполняя собой дыры.

28 июля 1941 года был обнаружен новый путь на волю. Как и всегда, точка соприкосновения, или стык, как мы ее еще называем, является слабым местом в любом месте или каркасе. В одной части двора заключенных здание высилось в четыре этажа с двумя чердачными этажами наверху. Здесь располагались старшие офицеры, наверху находился театр, а внизу бани. Вниз через все здание шла вентиляционная шахта примерно в двадцать квадратных футов. Пленные имели доступ к театру на верхнем этаже, а значит, и к вершине вентиляционной шахты. Окна в эту шахту на других этажах были замурованы.

Первый этаж, у нижней части шахты, занимали кухни немцев. Шахта доходила до выложенного кафелем пола. Одна дверь вела в наши кухни и наш внутренний двор. Две другие — в холодильную камеру и большую кладовую. Тщательное наблюдение из окон вентиляционной шахты на уровне театра подсказало пленным, что в определенные часы частые визиты немецким кухонным персоналом из кухни в то или иное помещение из этих двух прекращалось вообще. Наверняка в это время кухни пусты. Обычно это бывало после подачи пищи и уборки кухни.

В упомянутый день два французских офицера пропилили декоративные металлические конструкции на окнах на уровне театра и по сорокафутовой веревке спустились на нижний этаж. Они были одеты в гражданскую одежду, с желтыми нарукавными повязками, как требовалось. Когда эти двое покинули кухню и направились к воротам в парк, в немецком дворе находилось несколько человек. У ворот стоял караульный, но на его посту контрольного списка пропусков внутрь и вовне не было. Кроме того, никаких медных кружков здесь тоже не требовалось. Через так называемые ворота в парк всегда много входили и выходили: помещения для женатых располагались как раз чуть дальше по дороге.

В ответ на стук часовой открыл ворота, увидел двух рабочих с повязками и, удовлетворившись этим, пропустил их. Но среди людей в немецком дворе оказался человек, отвечавший за белье во всем замке. Он стоял в дверях своего склада. Пленные офицеры не имели права на отдельные простыни; вместо этого им полагались спальные мешки из синего с белым клетчатого материала, размером примерно шесть на три фута. Использовались сотни таких мешков, не только официально как простыни и одеяла, но и неофициально как сумки для уборки мусора в туннелях, как веревки, как материал для маскировки (из них шили женские платья). Глава «прачечной» лениво размышлял, кто эти двое. Он знал всех приходивших и уходивших среди рабочих; они были его товарищами из города. Он снова неспешно спросил себя, кто они. В конце концов, после доброго часа размышлений, когда его работа уже закончилась, он по-прежнему мучился вопросом, кто были эти двое. В итоге он отправился к офицеру службы охраны. Офицер службы охраны понятия о происшествии не имел, и мы пустили по следу собак. Они шли так быстро, что наши люди вполне могли угнаться за ними на велосипедах. Беглецов настигли примерно в шести милях от замка, рядом с Лайснигом. Но кто же они были, в конце-то концов? Лейтенанты Тибо и Перрен.

В последний день июля мы расстроили второй массовый побег. Он должен был произойти из британских помещений над столовой, из их так называемой «длинной комнаты».

Это было настоящей игрой в кошки-мышки — больше, чем при другой британской попытке массового бегства через туннель в столовой. В том случае мы не догадывались о месте выхода на поверхность до тех пор, пока туннель не был прорыт до конца. На этот раз мы знали, где они собирались выбраться, и организовали соответствующий приемный комитет.

Помещения караула в комендатуре располагались в северо-восточном углу нашего двора в дальнем конце коридора на втором этаже. В самом конце находились наши уборные. Стена за уборными являлась стеной британской «длинной комнаты». Однажды ночью, пока караул находился при исполнении, пленные начали подкоп. Они предположили, что наши помещения пусты, но здесь располагался наш телефонный коммутатор, и телефонист находился на дежурстве день и ночь. Вечером он вышел в уборную и услышал шум и царапанье в стене. Оно то прекращалось, то возобновлялось. Позвали охрану. Офицер службы охраны пришел вместе с дежурным офицером, и они принялись слушать. Кто-то усердно работал там за стеной, на уровне второй уборной. Пока было решено ничего не предпринимать.

«Пусть копают. У них будет дело, и они будут счастливы, — сказал ЛО-1. — И продолжайте нормально использовать уборные».

На следующий день полицейский отряд следил за шумами; они раздавались с короткими интервалами весь день и всю ночь. Стена была не больше восемнадцати дюймов в толщину. Попытка побега вот-вот произойдет. Пленные, должно быть, понимали, что не могли надеяться долго скрывать рабочий выход подкопа.

Мы сочли, что прорыв произойдет на выходные во время приема пищи. Наши офицеры тогда будут находиться в их столовой, караул — на дежурстве или на обеде. Здания комендатуры окажутся практически пустыми. Несомненно, они собирались пробраться в это здание, но как они собирались из него выбраться?

Попасть внутрь через уборную было только первым шагом. Каким-то образом им надо незаметно выбраться из комендатуры. Возможно, они полагали, что смогут выбраться из одного из наших окон без решеток с восточной стороны нашей части замка.

В любом случае мышка опять получит возможность уйти не дальше, чем позволит ей кошка. Мы тоже засели за работу: пробурили отверстие в двери спальных комнат караула, чтобы постоянно следить за дверью из уборных. Саму дверь мы оставили закрытой. Два дня полицейский отряд слушал и наблюдал. Наконец был замечен маленький глазок, проделанный в задней стене уборной на нашей стороне. Всем на боевые посты! Это было воскресенье.

Прибыл Тигр с шестью солдатами плюс дежурный офицер ЛО-1. В свое время из уборной вышла первая пара беглецов. Они двинулись вперед.

Мы распахнули нашу дверь — «сюда, джентльмены, милости просим!».

Ошеломленные, они последовали за нами вовнутрь, от изумления даже не подав знака остальным.

Теперь настал наш черед посмеяться. Унтер-офицер, отвечающий за помещение, в котором хранились посылки, и известный французам как Beaux Max{24}, а англичанам как Nichtwahr{25}, предложил раздеть этих двух первых беглецов и послать двух наших людей в парк в их одежде. Сказано — сделано (британский католический священник Платт в своем дневнике, попадавшем к нам время от времени для цензуры, описал наслаждение, с которым его товарищи наблюдали очевидный успех предприятия).

«Смелость — вот и все!» — «l'audake — toujours l'audake!»

С пятиминутными интервалами на «свободу» выбрались не менее пяти пар. Потом последовало долгое ожидание. Тигр, взволнованный неминуемой атакой на свои камеры, получил разрешение пойти и заглянуть в уборную — и игра кончилась. Мы позвонили на гауптвахту, полицейский отряд, промчавшись по двору, ворвался в британскую длинную комнату. Там уже все были в униформах — оставшиеся неудачники-беглецы быстро переоделись. Одна из печей была набита гражданской одеждой, а улов пропусков, денег и продуктов, найденных у пойманных нами десяти, производил сильнейшее впечатление. Ими оказались лейтенанты Эллиот, Аллен, Читхем (RNAS{26}) и Хайд-Томсон, капитаны авиации Мидлтон и Флинн, бельгийские лейтенанты Гастон, Арк и Веркест и польский кадет-офицер Карпф.

Глава 5

ЛАЗЕЙКИ И ПОДКОПЫ

Август выдался жарким. Процессия гулявших по парку пленных брела вверх по петляющей тропинке назад в замок медленнее, чем обычно. Никто не был особенно начеку. Внезапно вниз вдоль строя спустились два представителя гитлерюгенда в шортах и фуфайках со свастикой. Замыкающего колонну узников унтер-офицера они приветствовали гитлеровским салютом, но «Hergott»{27} — чем, они думали, это должно было быть? Гитлеровское приветствие? Гитлеровское приветствие, фашистское приветствие, коммунистическое приветствие?

Увы, это было скорее похоже на приветствие английских бойскаутов! Лейтенанты Том и Баустед выработали не совсем верный прием для этой попытки побега, хотя их маскировка была первоклассной.

Для офицера занять место ординарца в группе, выходящей из замка на работу, — не очень надежный метод побега: за годы службы наши два унтер-офицера, Муссолини и Диксон Хоук, тесно познакомились с ординарцами. Они знали всех вверенных им под охрану ординарцев, французских, британских и польских, по имени и в лицо, знали все их отличительные особенности. Ординарцы размещались в одном блоке и выполняли регулярную или штатную работу на территории, а также периодически получали наряды на работы вне лагерной зоны.

Полагая, что мы начали тонуть в пучине собственных догадок относительно сложных возможностей побега, один из пленных испробовал один из тех простых способов, о которых мы почти забыли. Его побег почти удался. Капитан Лотон втерся в группу британских ординарцев, идущих на работу в парк (всегда этот парк!), и сбежал, перебравшись через стену. К счастью, рядом с Чирла его заметили крестьяне и сообщили в полицию. Недалеко от Шкоплау его поймал наш велосипедный патруль. На этот раз «Zigarre» получил Муссолини.

Неделю спустя лейтенант Дюран повторил то же самое, но в группе французских ординарцев. Он поменялся с одним из них прежде, чем они отправились на работу, и так же перелез через парковую стену. Но его остановил старый солдат ополчения, ответственный за Arbeitskommando{28}. Он вел человека в Кольдиц на лечение. «Zigarre» на этот раз достался Хорьку.

Между этими двумя побегами «под чужими именами» произошел первый из ряда побегов в парке, довольно ощутимо поколебавший наш боевой дух. На мой взгляд, мы стали немного беспечными и излишне самоуверенными, но эти события заставили нас принять почти панические меры безопасности. Они приумножили наши собственные обязанности до такой степени, что мы буквально спотыкались друг об друга в ходе постоянных наблюдений и бесконечных проверок и пленных, и друг друга.

Главой голландской организации побегов был изобретательный и энергичный капитан ван ден Хювель. Мы никогда не знали, «происходило» ли что-нибудь среди голландцев. Их поведение казалось всегда одинаковым — они были всегда безупречно дисциплинированные, тихие и спокойные, естественно и легко умели поддерживать и избегать разговора по желанию. Никогда они не обращали на себя внимания. Отсюда их умение преподносить сюрпризы. Они умели обходиться без фамильярности, а их простота и ироничность располагали к доверию. Они использовали площадку для упражнений в парке в качестве полигона для маневров и извлекали из нее пользу больше, чем другие.

В тот самый день после прогулки пропали пять голландских офицеров.

«Sonderappell! — Пятеро пропало — боже мой!» Мы помешали нескольким мелким и одному крупному побегу в течение июля и августа и полагали, будто должным образом закупорили брешь. Мы, в некотором смысле, так полагали всегда. И каждый раз пленные выскакивали, словно пробки, из самых неожиданных мест.

Пропавшими офицерами в тот день оказались капитаны Ларив и Стейнмец и лейтенанты Круиминк, ван дер Крап и ван Линден (голландский военно-морской флот). Мы провели спешный обыск в помещении голландцев и нашли гражданскую одежду и, что самое интересное, карту с подробными инструкциями, как попасть из Туттлингена в юго-западной Германии к швейцарской границе и перейти через нее. Через несколько дней капитаны Ларив и Стейнмец перебрались через Швейцарскую границу, предположительно по этой самой схеме. Капитан Дюфур и Смит, сбежавшие чуть позже и тем же таинственным образом, были пойманы рядом с Зингеном на том, что раньше казалось обычным путем.

Трех других обнаружили десять дней спустя: они прятались в пустом помещении замка, к которому имелся доступ через замаскированный лаз в их комнатах.

И снова мы столкнулись со слабиной в наших укреплениях. На некоторое время мы прекратили прогулки и «затянули» каждую деталь нашей патрульной системы. Кроме того, по дороге назад из парка мы решили время от времени останавливать строй заключенных и проводить дополнительный пересчет, когда «процессия» этого не ожидала. Но как только прогулки возобновились, исчезли еще двое голландцев, майор Гибель и лейтенант Трийбар. Возможно, решили мы, в течение какой-нибудь диверсии, может быть, во время игры в футбол или гандбол в «загоне для овец», они сделали подкоп под ограждение, незамеченными спустились вниз к потоку и прятались под мостом, пока гуляющие не ушли. В свое время мы узнали, что и эти двое тоже благополучно пересекли швейцарскую границу. Это означало, что за шесть недель сбежали четверо из шестидесяти голландских офицеров. Мы могли с легкостью просчитать на бумаге, сколько при такой скорости пройдет времени, пока не сбегут все! Из французов сбежали трое. Англичане, поляки и бельгийцы — пока ни одного.

Через несколько недель один из наших более наблюдательных караульных на дежурстве в парке заметил толпу пленных, собравшихся вокруг люка в загоне. Он принялся следить за группой и увидел, как двое подняли крышку и исчезли внизу. Он поднял тревогу — внизу нашли лейтенантов Уордла и Войхецковски. Я же был убежден, что это было исключительно голландским путем побега, и задавался вопросом, что вынудило их «сдать» этот канал англичанам и полякам. Мы смотрели на эту крышку множество раз. Сверху имелся огромный болт, который мы пробовали снова и снова. Мы заглядывали вовнутрь. И никогда ничего не находили внизу. Возможно, лучше было бы вообще снять крышку. Внизу, примерно восемью футами ниже, находился водопровод. Мы пытались понять, как это могло быть использовано.

Если вспомнить, несколько голландских офицеров часто собирались вокруг этого люка, стоя, сидя и разговаривая. Они часто надевали длинные черные плащи, часть их униформы. Спустя некоторое время небольшая группка в этом месте перестала казаться чем-то необычным. Потом, трижды, под прикрытием людей и распахнутых и плащей они, видимо, незаметно спустили двоих вниз в канализацию. Этой парочке, должно быть, здорово потрепали нервы: иногда приходилось ждать по нескольку дней, прежде чем представятся те драгоценные несколько мгновений, когда двое или трое наших унтер-офицеров отвернутся или направятся в другую сторону в главном огороженном пространстве, а двое караульных на склоне с каждой стороны либо скроются за деревьями, либо отвлекутся каким-нибудь малозначительным инцидентом — может быть, перелетевшим через ограждение по другую сторону загона футбольным мячом или нарочитым спором между игроками и судьей.

Помещение людей под крышку представляло собой лишь треть всей операции. Во-первых, нужно было снять болт с крышки, а затем, когда люди окажутся внутри, его заменить. Заменяющий болт, однако, не был железным. На первый взгляд он казался таковым, но в действительности был смастерен из стекла с деревянной гайкой на конце. Когда стеклянный болт толкали снизу, он разбивался. Третий болт или, вполне возможно, оригинал ставили на место уже два беглеца, после того как выбирались наружу. Прежде чем уйти, они подбирали все осколки фальшивого болта и уносили их с собой.

И вновь мы столкнулись с проблемой: в целях безопасности двери и крышки должны быть заперты! Но в целях осмотра двери и крышки должны быть открыты! И снова, пока маятник качался между этими двумя правилами, пленные увертывались от него и сбегали.

Примерно в это же время мы начали проявлять значительный интерес к одному таинственному явлению, ключи к которому замечали в течение нескольких месяцев. Мы обнаружили поврежденную балку во французском помещении. Она треснула, как мы выяснили, вследствие веса «du Lieber Himmel»{29} тонн грунта и каменной кладки под внутренними свесами крыши двойных чердаков. Они и сами по себе были довольно тяжелые, а теперь благодаря кучам скопившегося там мусора стали по крайней мере на 25 процентов тяжелее. Мы исследовали этот хлам: кирпичи, тесаный камень, раствор, даже куски самородной порфирной породы! Мы задумались. Судя по всему, туннель находится где-то во французских помещениях. Объем мусора свидетельствовал не только о длинном туннеле, но и о туннеле, строящемся уже довольно долго. Это означало совершенную организацию оповещения и работ, поскольку до сих пор мы не располагали ни малейшим намеком на крупномасштабную деятельность вообще. Значило ли это подготовку массового бегства в недалеком будущем? Не поэтому ли сентябрь и октябрь выдались такими спокойными? Не собрались ли все эксперты вместе, чтобы завершить туннель и таким образом освободить всех за один раз? Не просто ли они копали, избавлялись от сора, отвлекали наше внимание? Должно быть, в системе предупреждения заключенных по этому туннелю участвовало не менее дюжины человек.

Чтобы сократить рабочие смены копающих, мы стали устраивать по три переклички ежедневно. Но в ночное время проводить переклички мы не могли. Нам бы никогда не удалось согнать заключенных во двор. Если они умудрялись обманывать нас с нашими подсчетами днем, они могли также обмануть нас в тусклом свете во дворе и ночью. Да и наши собственные люди вряд ли будут на должной высоте в ночную смену. Часовые, после двух часов на снегу (насколько мы все помним, в ту зиму 1941 года он начался 3 ноября), любили греться на гауптвахте, а не проводить свое свободное от службы на посту время, представая перед пленными во дворе в качестве промерзших до костей шутов.

Но мы придумали один вполне успешный трюк. Последнее дневное построение теперь проводилось в любое время между семью и девятью часами вечера, с лишь получасовым уведомлением по звонку во дворе. Но даже тогда для продолжения работ над туннелем по-прежнему оставались двенадцать часов ночью. Мы поставили двух унтер-офицеров во дворе. Они находились во дворе почти постоянно день и ночь: расхаживали туда-сюда без всякого определенного плана, просто искали этот туннель. Но большую часть времени за ним следовал, а подчас и опережал, некий глашатай, оповещавший об их приближении, в особенности когда они начинали подниматься по лестницам. Особым успехом они похвастаться не могли. Дрезден и Берлин (то есть абвер или 4-й отдел) и служба безопасности ОКБ заваливали нас советами, правда довольно бесполезными, поскольку они абсолютно ничего не знали о сложившихся обстоятельствах. Весь груз безопасности в Кольдице лег на нас десятерых, офицеров в комендатуре и унтер-офицеров в штабе.

«Не можете ли вы нам сказать, когда ваши туристы отправятся в отпуск?», «Это туннель под Ла-Маншем? Тайное оружие фюрера?» — эти вопросы возникали в различных формах в нашей столовой и в городе. «Не можете найти дыру, а?» — звучал вопрос на гауптвахте. Что-то нужно было делать.

Берлин и Дрезден прислали небольшую армию досмотрщиков, полицейских чиновников, сотрудников охраны из близлежащих лагерей и так далее, чтобы выручить нас, как они думали.

Итак, однажды после одного утреннего построения мы расставили караульных по лестничным входам, оставили пленных во дворе и впустили одну такую группу через ворота для небывалого доселе обыска. Никто не был особенно удивлен: суматоха в комендатуре, машины и деловая атмосфера — все было замечено нашими «гостями», и приветствие входящих «туристов» оказалось впечатляющим. Боже, только бы французские чердаки не обрушились, думал я. Жаль, что эта толпа бесполезных помощников не могла унести по мешку мусора каждый! Обыск продолжался до вечера. Все этажи с обеих сторон двора и два пустых этажа над часовней были тщательно осмотрены. Обыскали кухню и театр; даже помещения в юго-восточном углу двора, где старшие офицеры имели отдельные комнаты. Мы, члены основного штата, просто показывали этим посетителям, где двери. Один Господь Бог знает, приходилось даже показывать им верные двери, потому что многие из обычных дверей были замурованы. Общим итогом всего этого мероприятия явился улов, на который мы могли бы рассчитывать при нормальной месячной работе, но никакого входа в туннель!

Среди трофеев мы с удивлением обнаружили новенькие немецкие инструменты. Казалось, начинали работать взяточничество и коррупция. Домашний фронт ослабевал.

8 ноября мы услышали стрельбу в этом проклятом парке. Должным образом позвонил заместитель коменданта и приказал мне отправиться с ним во двор, в британские помещения на втором этаже, выходящие в парк. Взяв с собой нескольких членов полицейского отряда, мы поднялись по винтовой лестнице в правом юго-восточном углу возле столовой. Вокруг окна, откуда пленные вывесили британский флаг на ручке щетки, свистели пули.

«Уберите флаг!» — заорал наш майор. Никто, казалось, не понял его приказа. Я повторил команду на английском языке.

С пола, где пленные лежали ничком, послышался вопрос: «А почему бы вам самому не убрать его?» В конце концов заключенный — австралийский майор авиации — втащил полотнище внутрь. Но стрельба продолжалась. Мы осторожно выглянули наружу, но часовые теперь палили по французскому помещению на следующем этаже. Мы поднялись по лестнице.

Из одного из своих окон французы высунули шлем из картона. Именно он и стал мишенью для наших стрелков. Стреляли метко, и одна пуля врезалась в верхнюю часть амбразуры окна. Позже французы написали вокруг нее: «Il nous faut des victims»{30}, процитировав одного из наших офицеров, однажды сказавшего: «Несколько мертвецов в этом замке, и все беспорядки быстренько прекратятся». Наконец они убрали шлем, и сражение окончилось. Тем временем во дворе собралась толпа заключенных. Французы взяли слово. «Ou sont les Allemandes — dans la m… Qu'ils y restent — jusqu'au cou…!»{31}

Позже мы узнали истинную причину беспорядка. Два бельгийских офицера, лейтенанты Лерой и Ле Жён, сбежали через парк, и эти перестрелки в замке были организованы лишь с целью отвлечения внимания караульных. Столкнувшись с невозможностью перебраться через ограду парка, бельгийцы сдались. Когда мы провели расследование, пятеро наших караульных поклялись, что по ним стреляли из замка! А двое поклялись на их Diensteid{32}, что видели дым от выстрелов! Это было слишком, хотя теоретически можно было ударить двумя пыльными досками друг об друга и выдуть облачко дыма или зубной порошок из бумажного пакета или футбольной камеры. Пятерка солдат были абсолютно уверены, что отстреливаются в целях самозащиты. Слава богу, они никого не убили. Хорошенькое было б дельце для лейпцигского военного суда или даже для Нюрнберга!

Примерно в это время нам и доставили нашего первого политического заключенного, мистера Джайлза Ромилли, племянника сэра Уинстона Черчилля. Он был захвачен в Нарвике в 1940 году, как гражданское лицо — пишущим для «Дейли экспресс» Этим же годом, но чуть раньше, переодевшись в женщину, он бежал из лагеря для интернированных в Баварии. Он классифицировался как социальный трофей (как полагало наше ОКВ), имевший определенный вес в обществе — возможно, пригодный в качестве заложника. Для нас же в Кольдице он явился просто еще одной головной болью. Наши инструкции, пришедшие из самого высшего источника, были следующими:

1. Комендант и офицер службы охраны отвечают за безопасность Ромилли головой.

2. Его безопасность должна гарантироваться всеми и каждой исключительными мерами, которые вы сочтете нужным предпринять.

Комендант и офицер службы охраны выработали следующее:

1. Кодовое имя Ромилли Эмиль.

2. Все члены комендатуры и караульных рот должны знать Эмиля в лицо.

На гауптвахте, в комендатуре, служебных помещениях и так далее расклеили его фотографии.

3. Всякий, кто заметит этого человека вне территории двора заключенных, должен немедленно отвести его в комендатуру.

4. Rollkommando обязано отыскивать его каждый час и отмечать в книге, где он находился в это время.

5. Днем он имеет право беспрепятственно перемещаться по замку.

6. Никаких прогулок по парку. На каждой прогулке необходимо проводить специальные проверки с целью исключения попадания в группу гуляющих Ромилли.

7. Его следует запирать в его собственной комнате немедленно после вечернего построения. В двери необходимо прорезать глазок, снаружи обязан находиться караульный, свет должен горсть всю ночь (позже просто синий свет). Кровать должна располагаться так, чтобы ее было видно через глазок.

8. Его присутствие в комнате должно проверяться ночью с нерегулярными интервалами.

Мистер Ромилли, невысокого роста смуглый мужчина между тридцатью и сорока годами, любил бокс, но на лагерной сцене играл женские роли. Несколько месяцев он с раздражением реагировал на наши спецмеры, особенно нарушение его сна. Нередко швырял сапогами в дверь и затыкал глазок бумагой, но в конце концов смирился с этими неудобствами. Один раз мы поймали его в одежде ординарца на выезжающей со двора повозке с углем. Он хорошо говорил на немецком языке и явно сыграл свою роль в подрывании боевого духа караульных, с которыми мог беседовать у двери в свою комнату в любое время вечером или ночью.

Кроме не поддающегося обнаружению туннеля и побегов из парка голландцев и обнаружения их выхода в ноябре имели место еще несколько попыток побега. 23-го числа после построения после вечернего чая наш караульный во дворе заключенных находился под скрытым наблюдением. Он расхаживал по двору взад-вперед — об этой его привычке знали все. Каждый третий или четвертый поворот он ненадолго останавливался. Заключенные прекрасно знали порядок его действий. Он никогда не доходил до середины двора и вновь возвращался к стене, от которой начал. Видимо, было заранее известно, что именно этот «goon»{33}, как англичане по-доброму нас называли, будет на дежурстве — и всё и все были готовы.

Караульный двинулся от кухни по привычному маршруту. Ему предстояло пройти около сорока ярдов, затем должна была произойти обычная остановка и поворот. Темнело. Свет во дворе должен был зажечься с минуты на минуту. Когда солдат довольно далеко отошел от кухни, два британских офицера влезли на крышу этого — одноэтажного — здания, примыкающего к высокой, с четыре этажа, задней стене немецкого двора, и по громоотводу взобрались на крышу. Они добрались до дымовой трубы, обмотанной стальными лентами каждые три или четыре фута. К несчастью, прожектора зажглись слишком скоро, и их увидели. Чтобы перехватить беглецов, нам пришлось подняться в помещения ординарцев в юго-западном блоке. Там мы нашли еще четырех британских офицеров. Они заявили, будто пришли забрать свое белье. Мы поместили в тюрьму всех. Четверка британцев протестовала, утверждая, что к побегу не имеет отношения. Мы ответили: «В любом случае вы не имеете права находиться в помещении ординарцев, и вы это знаете. Считайте, наказание за это».

К этому времени репетиции грандиозной британской рождественской постановки «Балет Нонсенс» были в полном разгаре. Сцена на четвертом этаже в юго-западном блоке сотрясалась от «мощи» хора. Прима-балериной был капитан Роджерс — почти самая волосатая «девочка», какую только можно было сыскать среди пленных. Нам же он был известен как горный инженер, ответственный за большой туннель, построенный в 1941 году в Лауфене, близ Зальцбурга, и приведший к тому, что всех британских офицеров инженеров перевели из этого лагеря к нам в Кольдиц. Лауфен{34}, или офлаг 7А, являлся лагерем для захваченных летом 1940 года пленных Дюнкерка и Сент-Валери.

Театр, как я полагал, еще одно возможное слабое место. Для нас он имел единственное маленькое преимущество. Это была привилегия. Мы могли лишить узников этой привилегии в качестве дисциплинарной меры, и оно того стоило! Это почти единственное общее наказание, которое мы имели право осуществлять, хотя и не называли его так. Мы назвали это просто лишением привилегии. Лишать привилегий можно было в любой момент, без каких-либо особых на то причин. Раньше мы то же проделывали с прогулками по парку, но ОКВ не поддержало нас, объявив, что прогулка есть право, а не любезность, оказываемая нами пленным.

За две недели до Рождества у нас выдался славный денек — мы взяли сразу две взятки, но опять-таки никакого туннеля! В тот день группа, изъявившая желание прогуляться по парку, оказалась довольно многочисленной и непослушной. Это выявилось при подсчете перед маршем назад. Ответственные унтер-офицеры заподозрили неладное и проверяли тщательно.

Дежурный офицер, в тот день ЛО-1, внезапно нашел причину. «Все, кто стоит справа отсюда, сделайте шаг вправо. Все, кто стоит слева отсюда, сделайте шаг влево».

Не двинулась с места только одна шеренга да человек справа от нее. Почему он не выполнил приказа? ЛО-1 скоро это выяснил. Этот голландский офицер оказался манекеном! Вот, значит, как это делалось! Мы снова всех пересчитали: по-прежнему не хватало двоих. Спустили собак — под листьями сидели лейтенант Круиминк и капитан ван дер Крап. «Листья» оказались камуфляжной сетью.

Голландцы — мастера в такого рода делах. Как они делали тайники в своих комнатах! Первоклассная штука! Они были основательны и настойчивы.

Через четыре дня к воротам из двора подошли два немецких офицера. Часовой выпустил их и отдал честь. Он направились влево, к арке. Часовой медлил. Сначала он запер дверь и только потом вспомнил — пропуска? Согласно приказу следовало требовать пропуска на всех воротах от всех проходящих военнослужащих. Он не хотел покидать свой пост, но, мучаясь подозрениями, все же побежал вдогонку за офицерами и спросил их пропуск.

«Все в порядке, мы сейчас вернемся», — последовал ответ на хорошем немецком языке. Хорошем, но недостаточно. Вызвали караул, и лейтенант ван Линден и капитан Стинховер в заимствованном, но самодельном наряде были водворены на место.

Двумя днями позже пришли увольнительные. Половина из нас получила отпуск с 22-го до 28-го числа, но мое увольнение снова приходилось на Новый год. К этому времени я провел в Кольдице уже больше 12 месяцев.

Наш комендант, 69-летний старикан, вот уже месяц болел. Его сегодняшний заместитель был третьим по счету, но с этим офицером мы очень хорошо ладили. Он потерял руку еще во время Первой мировой войны и не показывал себя ярым приверженцем дисциплины. А потому мы с нетерпением ожидали празднования Рождества в ту ночь.

Наш квартирмейстер оказал нам честь, даже хотя пояса затягивались. Украина и вправду могла соответствовать уверениям нашей пропаганды, но ничего особенно из этой «житницы» пока не прибывало. Нет транспорта, наверное. Но в иллюстрированных изданиях это уже начало превращаться в шутку.

После ужина мы смотрели представление, поставленное охранными войсками. Караульная рота обеспечила музыку, песни и серию скетчей, подшучивающих над офицерами.

К несчастью, веселье несколько подпортил телефонный звонок, подложивший нам «муху в суп» как раз в тот момент, когда его собирались подавать, — рождественский подарок от заключенных!

Вбежал унтер-офицер караульной роты: «Три французских офицера только что бежали из кабинета дантиста. Обзвоните всех. Кодовое слово «мышеловка».

Посещение дантиста и больницы было еще одним даром для пленных. Благодаря этому они на некоторое время оказывались за пределами обычных ограничений замка Кольдиц. Они хорошо представляли собой великолепный старт возможным предприятиям побега.

В тот вечер группа из семи человек отправилась к городскому дантисту в сопровождении караульного: в замке французский офицер-дантист располагал средствами лишь для простых пломб. После лечения все до единого пациенты покинули врача. Конвоир вышел последним. Было очень туманно, шел дождь. Трое просто дали деру вниз по улице — лейтенанты Дюран-Орню, де Фрондевиль и Тро. Конвоир ничего не смог сделать. Не бежать же ему в трех разных направлениях одновременно. А наобум стрелять в туман он не посмел. Мы тоже мало что могли поделать — предупредить всех, и только. А потому вернулись к празднованию Рождества. Но суп остыл, а праздничный настрой пропал. В свое время эта троица вернулась во Францию.

В Рождество 1941 года нам было о чем подумать. «Шахтеры» в замке, кем бы они ни были и где бы ни копали, уже вывели свой туннель за пределы фундамента. Теперь на свалках мы находили простую землю — ни камней, ни кирпичей. Мы провели еще один Grossrazia{35}, но никаких признаков туннеля.

За неделю до Рождества театральный комитет пленных потребовал новый рояль. Они заплатили лагерными деньгами, и в свое время требуемый инструмент был доставлен в замок на грузовике. Я знал, что это грозит неприятностями, и они не заставили себя ждать. Трое гражданских рабочих из Лейпцига донесли рояль по узкой лестнице до театра. Работа была долгая, тяжелая и неудобная, так что им пришлось снять куртки и кепки. Больше они своей одежды не увидели — заключенные отказались вернуть.

Их не волновало, что шмотки стоили не только денег, но и одежных талонов.

Мы закрыли театр. Пленные, беспокоясь за свой «Балет Нонсенс», предложили деньги. Комендант по-прежнему находился на лечении, так что его заместитель принял предложение, и театр открыли. После одноактной пьесы перед началом основного спектакля пантомима имела огромный успех!

В прошлом году лучшие скетчи изображали в карикатурном виде консервативного члена парламента, обращающегося с речью к избирателям. В этом году сливками представления стало обращение немецкого школьного учителя к ученикам по теме фашизма.

Продовольственное снабжение заключенных было некоторым образом лучше нашего в это третье Рождество войны. Посылки Красного Креста прибывали теперь не только из Англии, но из Новой Зеландии и Соединенных Штатов Америки. В них было масло, печенье, консервированное мясо, кофе, сахар, шоколад, сигареты и так далее — восхитительный материал для взяток! Сигареты прибывали и без упаковки — десятки тысяч за раз. Заключенные имели столько сахара, что поляки принялись делать вино из слив и винограда. Где они раздобыли дрожжи? У наших караульных, судя по всему.

В больших количествах начали прибывать книги. Мы предоставили комнату для библиотеки. Приходили грампластинки, граммофоны, музыкальные инструменты. Хотя все выглядело очень даже невинно, но цензура работала не покладая рук.

Мне выпало дежурить в канун Нового года. В этот день комнаты пленных освещались до часу ночи. В 12.30 каждая группа пропела свой государственный гимн во дворе, после чего удалилась в отведенное помещение. Что за повод у них был для песен? Я начинал понимать это постепенно, но прошел еще по крайней мере год, прежде чем я задумался, не согласиться ли с ними. В то же время я не переставал задаваться вопросом, не имели ли они какого-нибудь секретного источника подбадривавших их новостей. Они имели географические карты, разумеется, по всему лагерю. На стене в комнате номер 406 во французском блоке висела большая карта Африки. Я давно заметил ее и позже был вынужден изучить намного пристальнее.

Тем временем немецкие офицеры тоже были переведены на нормированное питание и, как и гражданское население, получали талоны. Наши пайки сократились. Мы теперь получали, например, только половину прежней нормы мяса. На самом деле мы находились в худшей ситуации, чем солдаты. Мы объединяли в общий фонд половину своих талонов и по разу в день сытно обедали в столовой. На завтраках и ужинах каждый был сам за себя. Наш комендант подал протест по этому поводу в штаб военного округа в Дрездене. Там он не получил удовлетворения, но во время своих посещений 4-го отдела, мы заметили, что они ели не намного лучше нас. Мы стали разводить кроликов и домашнюю птицу, чтобы хоть как-то улучшить свое меню. Оставалось больше трех лет войны — войны с союзниками, которые теперь включали Соединенные Штаты, а для нас в Кольдице войны с пленными. Наши пленные, однако, не испытывали недостатка в пище вплоть до конца 1944 года, да и то главным образом из-за бомбардировок союзниками.

Примерно в это же время наш немецкий врач, баварец, разжег глупую ссору по поводу отдания чести. Он настаивал на отдании ему чести или пытался настаивать. Он утверждал, что Польша не существует и что, следовательно, он имеет право на отдание ему чести не только офицерами равного или низшего звания, но и самим польским генералом Пискором. Это было слишком даже для нашего коменданта, наконец-то вернувшегося из отпуска. Он отказался поддержать Tierarzt{36} (или Коновала, как его называли во дворе). Французы величали его «medicin imaginaire»{37}.

Говорили, что он был в ответе за нескольких больных — их собственного генерала Лё Блё, британского полковника Джермана и других офицеров старших званий, получивших срок в камерах за не отдание чести капитану медицинской службы.

Французы вели себя крайне дерзко. Может, планировали диверсию? Или преступный туннель — их рук дело? В конце 1941-го — начале 1942 года они были наиболее активными.

Например, французы потребовали, чтобы часовня была открыта ежедневно с шести утра до шести вечера, мол, они нуждаются в духовном утешении, чему способствуют пение в церковном хоре и религиозные наставления. Мы не нашли причин для отказа и проверяли часовню лишь изредка. Духовная и культурная жизнь лагеря, казалось, шла там очень хорошо, а вместе с ней или скорее под ней и французский туннель! Забегая вперед, я не могу не согласиться с тем, что подобный обман являлся грубейшим злоупотреблением нашими уступками в отношении культуры и религиозного поклонения. Думаю, эти пленные украли бы свинец из гробов друг друга, представься им такая возможность, причем уложились бы за время похоронной службы!

Пленные из нашего Коновала делали полного дурака, придумывая болезни и требуя с помощью других факторов операции. Однако, обнаружив туннель под одной из коек в нашем лазарете, он научился с большей осторожностью относиться к пациентам. Что же касается отсылки требующих операции заключенных в иные места, то чья это была ответственность? С медицинской точки зрения его, но если «тяжелобольной» убегал из госпиталя, выговор получала служба охраны.

Я расскажу обо всех «больничных» побегах в другой главе, а сейчас подчеркну, что это для меня по сей день очень больное воспоминание. Впрочем, самую большую ошибку мы допустили на нашем складе посылок. Французский генерал Ле Бриган попросил разрешить одному из своих офицеров проверять мешки с частными посылками по их прибытии из Франции на станцию Кольдиц. Кроме того, он попросил позволить своему офицеру по посылкам составить список адресатов на ярлыках. Это двойное требование он мотивировал тем, что, во-первых, в замок мешки попали уже вскрытыми и, во-вторых, немцы не очень разбирались в написанных по-французски именах. Этот офицер подписал обязательство «во время данной деятельности не бежать, не осуществлять подготовку к побегу и не наносить вред германскому рейху». Хорошо владея немецким и французским языками, остался на этой должности и постоянно, на наш взгляд, строго придерживался своих обязательств{38}.

Интересны цифры побегов за 1941 год. Всего 104 пленных приняли участие в 49 попытках. Англичан, пытавшихся убежать, насчитывалось 35. Из них 33 были пойманы на месте, 2 вне зоны лагеря и ни один не попал домой. Соответствующие цифры для других национальностей таковы: французы — 30, 6, 14, 10; бельгийцы — 6, 6, 0, 0; поляки — 19, 10, 8, 1; голландцы — 14, 8, 2, 4.

Глава 6

ЧАСТНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ

Начало года, возможно, подходящий момент, чтобы отдохнуть от непрерывной хроники побегов и попыток побега, которые происходили беспрерывно с тех самых пор, как я прибыл в Кольдиц еще в ноябре 1940 года.

Особо следует упомянуть о «корректности» в наших взаимоотношениях с заключенными. Узники использовали любую возможность нас этим изводить, но ни разу за все пять лет ни один из их старших офицеров не потребовал надлежащего поведения по отношению к нам. Недисциплинированность, я могу сказать наверняка, была негласным приказом с их стороны, недисциплинированность, часто доходящая до явной личной наглости или, по крайней мере, умышленной бесцеремонности.

Голландские офицеры грешили этим меньше всех, и, поскольку их характеристика побега была наилучшей (с учетом их численности), я не вижу, какой иной цели служил этот тип отношения к нам, как не позволения пленным отыграться за свои репрессии.

С другой стороны, бывали моменты, когда они танцевали под другую дудку. Я помню одну заявку на книгу, которую я не желал выдавать англичанам. Записка начиналась так: «Поскольку эта книга относится к битве Ватерлоо, последнему разу, когда ваши войска имели честь служить под британским командованием…» (!) Я выдал книгу.

Другая начиналась следующим образом: «Я буду рад, если вы разрешите мне почитать эту книгу. Это главным образом сатира на глупость, легкомысленность и некомпетентность английских землевладельцев» Я выдал и ее.

Однажды я обыскивал только что прибывшего в лагерь британского офицера, когда он сказал: «Я гость Третьего рейха, надеюсь, вы оцените оказанную мною честь!»

ОКБ требовало присутствия офицера пропаганды в личном составе каждого лагеря для военнопленных. Долгое время мы боролись против этого назначения в Кольдиц. Какая ужасная трата времени! Эти люди были совершенно не приспособлены для такой деликатной работы. Мы распространяли еженедельные пропагандистские газеты на разных языках, которые получали из Берлина, — «Trait Union» и «Camp», но они были бесполезны. Однако это было лучшим способом от них избавиться! Сначала старший британский офицер в Кольдице конфисковывал все экземпляры этого последнего еженедельника, отказываясь позволять своим офицерам читать его на основании того, что издание подрывного содержания. Вскоре даже он понял, насколько беззуба эта газетка, и она циркулировала, пока не становилась растопкой для печи.

Большинство французских офицеров в Кольдице питали отвращение к сотрудничеству с правительством Петена — Лаваля и считали своим долгом выказывать свое неодобрение через враждебность к нам как на словах, так и на деле. С политической точки зрения к британцам у нас не было подхода вообще.

Антисемитизм тоже не завел нас далеко. В Кольдице находилось несколько французско-еврейских офицеров. Их поместили в отдельную комнату, вскоре ставшую известной как «гетто». Им немного сочувствовали за то, что их так выделили, но, думаю, они предпочитали быть вместе. Несомненно, они сыграли такую же активную роль в делах побега, что и все остальные. Никакой открытой враждебности к ним военнопленные никогда не выражали. Некоторые французы, сказать по правде, были враждебно настроены по отношению к англичанам, но из подобных настроений, проявлявшихся, например, в течение прочтения во дворе на французском языке «Жанны д'Арк», нам не удалось извлечь никакой пользы.

Ходили слухи, что поляки часто устраивали друг над другом нечто вроде военного суда, но все свои разногласия они всегда держали при себе. Мы слышали, что после войны должны были состояться дуэли, но не знали самих спорщиков, а потому не могли «разделять и властвовать»!

Голландцы «украшали» своих офицеров «комнатными арестами», но это была вполне обычная процедура, и мы не имели возможности в своих целях использовать раздраженных младших офицеров.

В 1944 году наиболее недисциплинированных младших офицеров поместили в «гетто». Эта группа британских «активистов», в сущности, была известна как «бельгийцы» и гордилась этим. Они вели себя вызывающе по отношению к представителям британской компании и были бельмом в глазу собственного старшего офицера. Но ни разу нам не удавалось извлечь пользы из этих подразделений внутри пяти национальных групп в лагере, о чьих разногласиях мы лишь подозревали.

Существовало только две возможные силы между нами и пленными армии союзников. Это были враждебность к большевизму и общие достижения в культурных или технических начинаниях. У нас имелась пара добровольцев, желающих отправиться на антибольшевистский фронт, но, поскольку эти люди прослыли закоренелыми беглецами, им не доверяли. Они явно искали безопасного способа преодолеть первое препятствие на пути к свободе — кольцо вокруг замка.

В итоге ОКВ поручило безнадежную задачу пропаганды мне, и ближе к концу войны я добился скудного посещения своих лекций по истории Германии с особым акцентом на Реформацию, литературу, науку и так далее. Однажды я спросил одного из британских офицеров, почему он ходил на мои занятия, и получил следующий ответ: «Ну, я думаю, мне бы понравилось служить в армии оккупантов, а ваши лекции представляют собой уроки немецкого языка». Я раздавал им экземпляры «Research and progress», очень хорошего технического издания, которое мы выпускали на английском и французском языках. Во всяком случае, то, чем занимался я, вполне годилось для привлечения внимания заключенных — первый шаг во всякой пропаганде.

На протяжении ряда лет я показывал фильмы в театре замка, но во время сеансов по всякому поводу раздавались крики «пропаганда!». Несколько раз мы водили группы пленных в городской кинотеатр. Перед выходом с территории лагеря все подписывали обычное обязательство «не бежать, не осуществлять подготовку к побегу и не наносить вред германскому рейху», но каждый раз происходили потасовки, и в итоге управляющий кинотеатра заявил: «Чтобы я больше их тут не видел, с меня довольно».

Британцам несколько раз разрешали использовать городской футбольный стадион. О, что за колонна маршировала — да, маршировала — через город! Ничего похожего на сборище, каждый день после обеда хлюпавшее по грязи в парк и обратно. Первоклассная выправка, сапоги начищены, бесплатный шоколад для детишек, громогласный, здоровый энтузиазм во время игры в регби. Правда, подобные футбольные «выходы в свет» длились не долго: вскоре мы стали жертвами великолепного спектакля контрпропаганды, поставленного главным образом нами самими. А потому мой успех как офицера пропаганды (и я признаю это) оказался на 100 процентов нулевым.

Дух Рождества и Нового 1942 года потихоньку рассеивался. По обеим сторонам проволоки люди радовались солнцу и снегу. ЛО-1 отправился в отпуск на выздоровление. Я занял его место. Может быть, этот туннель, неизменно отравлявший нам жизнь, обнаружится под моим носом? Не могло быть и речи о закрытии «сезона побегов». На самом деле до самого конца, более четырех долгих лет, заключенные не дали нам ни одной передышки.

Первым видным событием нового, 1942 года, явился перевод группы из тридцати одного французского офицера в офлаг 4D, Эльстерхорст. Каким бы незначительным этот перевод ни казался, через две недели он поднял шум в рядах французской компании в Кольдице. Только один инцидент подпортил операцию.

Между Дёбельном и Ризой лейтенант Быкховец вылез из окна вагона и, пройдя по подножке, очутился в безопасном месте между вагонами. Однако, когда он лез вдоль поезда, его заметили двое часовых и последовали за ним по скользким ступеням. Был сильный мороз. При их приближении Быкховец начал отступать, и в итоге все трое оказались на амортизаторах в самом конце поезда. Быкховец решился прыгать. Конвоиры просто ждали, когда поезд остановится и они смогут его схватить. Поняв, что, если он спрыгнет, конвоиры спрыгнут тоже и побег так или иначе не удастся, Быкховец остался на своем месте. Когда поезд остановился, он снова стал пленником.

7 января мы обнаружили пропажу четырех офицеров. Пропавшими оказались два голландских лейтенанта Лютейн и Донкерс и двое британцев; Нив и Хайд-Томсон. Их старшие офицеры с радостью и крайне неожиданно назвали нам их имена, тем самым избавив нас от хлопот самостоятельно выяснять, кто именно бежал. Как подозрительно! Как же чертовски уверены они должны были быть в себе и своем потайном убежище! И ни одного намека на подозрение среди нашего кольца караула.

Мы провели еще один из наших особых обысков — с десяти часов утра до двух часов дня. Все это время более 500 пленных оставались во дворе на морозе. Шум был таким громким, непрекращающимся и таким угрожающим, что сам крайслейтер{39} позвонил из города и спросил, что происходит. Он сказал, что городские жители начинали сердиться! Но мы ничего не нашли. Тигр и его собаки обошли вокруг замка вдоль по верхнему краю парка, ища выход из туннеля или следы на снегу. Никаких следов. Нам не везло.

К тому времени ОКВ начало беспокоиться. Они начали спрашивать о «вынутом грунте» из туннеля, о котором мы сообщали на протяжении нескольких недель. Они забрасывали нас вопросами и советами. Однажды ночью они позвонили и поинтересовались: «Там ли Ромилли? Там ли Эмиль?» Мы послали унтер-офицера из полицейского отряда к его камере. «Да, он здесь. Нет, это не кто-то другой на его месте. Нет, это не манекен. Мы вошли и разбудили его». Пытаетесь поймать нас, а?

Через пять дней мы отыграли одно очко. Железнодорожная полиция в Ульме пропустила двух подозрительных голландских электротехников 8-го числа, в день после бегства из Кольдица. Но когда тем же поездом в то же время на следующий день прибыли еще двое, также направляясь в Туттлинген, полиция расспросила их немного более тщательно и в итоге сообщила нам, что задержала лейтенантов Хайд-Томсона и Донкерса и что мы можем их забрать. Нив и Лютейн благополучно перебрались через швейцарскую границу.

Через несколько дней я увидел, как наш Эмиль бегает по двору. Я не замечал, чтобы Ромилли проделывал подобные упражнения раньше.

«Что это значит? — шутливо спросил я. — Тренируетесь?»

«Ага! — ответил он. — Когда настанет моя очередь отравиться в путешествие, я должен быть в форме».

«Разумно, — подумал я. — Если Ромилли тоже собирается бежать, выход должен быть внутри замка, а не внизу в парке. Ромилли никогда не покидает двора замка».

На самом деле этот выход мог найти только старший дежурный офицер, которым в то время был я, с помощью фельдфебелей, Муссолини и Диксона Хоука, ответственных за ординарцев и повседневные работы в помещениях и дворе заключенных. Это был наш мир. Мы знали о нем больше, чем кто-либо другой. Просто надо было что-то делать. Комендант и офицер службы охраны паниковали.

Так что мы трое провели собрание и, втайне от коменданта и офицера службы охраны, составили следующий план:

1) составить список всех возможных мест, где мог бы находиться выход;

2) сконцентрироваться на незанятых помещениях;

3) сообщать о любых замечаниях, сделанных пленными во время разговора с ними, какими бы незначимыми они ни казались;

4) держать обыск в тайне от всех наших собственных людей.

Этот последний пункт возник по двум причинам:

а) из-за этих побегов по пока еще неизвестному нам пути комендант и служба охраны пребывали в состоянии паники. Что с ними будет, если бежит Ромилли?

б) в нашей столовой была парочка лиц, которые бы только обрадовались дальнейшим побегам, как свидетельству того, что наша «уступчивая» политика по отношению к узникам себя не оправдала.

Мы не хотели никакого возбуждения и суеты вокруг той задачи, которую себе поставили. Мы чувствовали, что всего несколько человек, работающих в духе частного предприятия, добьются намного большего. И главное — никаких массовых обысков!

Составив план осмотреть все неиспользуемые и незанятые части замка, Муссолини, Диксон Хоук и я приступили к более или менее частному досмотру.

Сперва мы заглянули в большой погреб под помещением французов в западном, или подвальном, блоке. Ничего, кроме картофеля, там не было, все стены — цельная каменная кладка или материнская порода. Никаких намеков на подкоп. Далее мы обыскали бывший винный погреб, давно уже пустующий. Я осмотрел стены, также частично врезанные в материнскую породу. Мы ничего не нашли. Если бы мы только знали, как близко мы в этот момент были! Но мы искали один путь — в действительности же их было два.

Мы оставили погреб с картофелем и на следующий день обыскали часовню. Мы отодвинули алтарь — ничего. Мы тщательно осмотрели ризницу — ничего. Мы обследовали орган и глубокие оконные ниши — все в порядке, вплоть до слоев пыли.

К 13-му числу мы так ничего и не обнаружили. На построении в то утро никто не пропал, так что мы почувствовали себя в безопасности еще на один день. С другой стороны, то же мы ощущали и на прошлой неделе, когда выяснилось исчезновение четырех офицеров. Больше того, они, должно быть, бежали раньше, и их товарищи прикрывали их не одну перекличку.

В то утро в нашем списке на обыск значился театр. Он использовался для постановок, концертов, тренировок, бокса, фехтования, лекций и так далее. Мы занимали часть нижнего этажа этого блока, так что шансов найти туннель здесь было не много. Южная сторона верхних этажей, занятых пленными, имела окна, выходившие на наш двор, и была отгорожена от нашего северного крыла. Западная передняя сторона этого здания выходила на подъездной дворик между аркой и гауптвахтой, задняя примыкала к помещениям ординарцев, выходившим во двор пленных.

Мы поднялись на этаж театра, простучали стены, осмотрели потолок, проверили оконные решетки, обследовали маленькие фойе с каждой стороны сцены. Наконец мы подошли к самой сцене. Вот она — просто сцена. Я пробежал по ней глазами. Задумался. Интересно, был ли в этой сцене люк? Насколько тут глубоко? И потом — мы когда-нибудь заглядывали под сцену? Хорек сказал, что, насколько он помнит, мы не делали этого никогда. Я приказал ему спуститься в суфлерскую будку и посветить фонарем.

Хорек с помощью рычага оторвал доску от ступенек суфлера и сделал, что я сказал. Я приказал ему залезть вовнутрь и поискать под досками. Будучи слишком толстым, он не мог протиснуться в дыру, и я уже был готов отказаться от этой идеи. Однако мы взяли за правило тщательно обследовать поверхность, пусть даже самую неудобную. Я подумал, что под сценой мог быть тайник. Поэтому я спустился вниз на гауптвахту и попросил их прислать в театр самого маленького охранника, который у них был. Он должен был залезть внутрь и осмотреть это слегка подозрительное пространство под сценой. Я по-прежнему находился на гауптвахте, когда десять минут спустя этот человек торопливо спустился вниз: «Herr Hauptmann, мы нашли дыру под сценой».

Я кинулся вверх по лестнице. Они выломали все ступеньки в суфлерную будку, забрались внутрь под сцену, где нашли яму в полу примерно в два квадратных фута. Хорек вытащил покрытый штукатуркой каркас, закрывавший дыру и прикрепленный стяжками к балкам с каждой стороны. Пол под сценой, в тыльной ее части, являлся потолком тупика, идущего от немецких помещений на верхнем этаже здания гауптвахты. Мы никогда не снимали мерки всех полов, поскольку этот коридор никогда не использовался и находился за запертой дверью. Так что мы оставили заключенным очень простой барьер: им надо было пробраться всего-то через пол-потолок между помещениями да дверь в коридор на нашей стороне. Больше того, этот коридор шел к зданию гауптвахты, в арке над двором! Над воротами в нем даже было окно. Никогда никого не видя в этом окне, военнопленные, должно быть, сообразили, что здесь было еще одно мертвое пространство, над которым они могли бы потрудиться! Им не пришлось пробираться через стену. Все, что им надо было сделать, — это пробить брешь в потолке. Я спустился к гауптвахте, поднялся по лестнице, прошел по коридору над воротами, вышел через дверь и очутился в тупике под тыльной частью сцены. Мы вытащили каркас, и вот она — дыра в потолке, достаточно большая, чтобы через нее мог пролезть человек. Столь уверены они были в надежности этого выхода, что сверху не потрудились даже прикрыть его. Неподалеку, под сценой, мы нашли веревку из простыней — по ней-то беглецы и спускались на этаж ниже. Вот, значит, как на прошлой неделе сбежали те четверо.

Коридор шел над воротами двора до верхнего этажа здания гауптвахты. Оттуда вниз мимо нашей офицерской столовой, или «казино», как мы еще ее называли, мимо помещений караула на втором этаже до прохода снаружи гауптвахты на нижнем этаже вела винтовая лестница.

Мы принялись расспрашивать караульных. Естественно, никто ничего не помнил, ведь после того события прошла уже целая неделя, но один или больше, должно быть, пропустил мимо себя четырех пленных, по двое за два раза, предположительно в превосходной маскировке под немецких военнослужащих. Это означало, что никто не потребовал их пропусков, а это было нарушением одного из наших важнейших приказов, как раз того, который нам так никогда и не удалось заставить их строго соблюдать. Мы проработали все возможности и в конце решили, что существовал только один путь, который могла выбрать эта четверка, — а именно прямиком мимо гауптвахты у основания лестницы, в подъездной дворик и под арку в немецкий двор. Оттуда мы тоже нашли возможный выход, абсолютно не охраняемый. В юго-западном углу нашего двора дорога снова проходила под аркой и шла через мост через старый ров или канаву, к главным воротам. На внутреннем конце моста находилась калитка и тропинка, ведущая вниз в ров и дальше к помещениям женатых лиц, как короткий путь. Офицеры, отправлявшиеся на лечение, могли заметить эту вопиющую брешь в наших укреплениях и запомнили ее для будущего использования.

И снова нас вынудили принять еще больше предупредительных мер. Для начала мы заделали калитку и сделали новую дверь в поле зрения караула у ворот. Затем мы закрыли театр, что по-настоящему никого не тронуло, и перенесли свою офицерскую столовую из гауптвахты в сравнительную безопасность немецкого двора. Саркастические замечания от «оппозиции» в нашей столовой: пленные выживают нас из нашего собственного «казино»! Кто управляет этим заведением?

Дверь на верхней площадке лестницы гауптвахты, ведущую к этому коридору, заперли на два засова. «Лошади», однако, ускакали. Две — не вернулись никогда. Но за свое открытие в театре я получил недельное увольнение и бутылку шампанского от коменданта.

Успех нашего трио, Муссолини, Диксона Хоука и меня, заработал нам наиболее злобную ненависть французской компании, а мне лично — прозвище Тартюф, несомненно благодаря моей привычке скрывать все свои враждебные или неприятные реакции за несколько напряженной, дрожащей усмешкой. Этим мучителям, чьи оскорбления явно были направлены на меня лично и как на немецкого офицера, не удалось вывести меня из себя. Должно быть, я произвел неблагоприятное впечатление на французскую братию, но, честно признаться, так было даже лучше. В глубине души я был огорчен, но, поскольку это входило в мои обязанности, я принял это как должное.

Хотя мы и нашли выход, о котором даже не подозревали, нам все еще предстояло обнаружить туннель. 14 января, на следующий день после того, как мы нашли дыру в театре, мы согнали британцев в одно из зданий вне замка на день, тогда как сами принялись «просеивать» их помещения словно через сито. Нашли мы не многое. Когда пришло время возвращаться назад в замок, двоих из них нашли в укрытии, но, на мой взгляд, они тем самым хотели просто спасти свой престиж, показав, что, несмотря на грозу, их дух остался не сломлен.

По-прежнему — никакого туннеля. Мы нашли один вход, в полу над столовой под британской длинной комнатой. Здесь в полом пространстве между сводом и полом остались следы рытья подкопа, но работы велись лишь в малых масштабах.

Мой частный поисковый комитет встретился снова. Действительно ли мы осмотрели все поверхности, внизу, вверху и с боков, во всех незанятых помещениях замка? Мы вычеркнули чердаки, театр, подвалы — мысленно прошлись по комнатам, этажам, лестничным площадкам, коридорам, контрфорсам и входам, которые так хорошо знали.

Внезапно я вспомнил о башне с часами в углу двора, где северная сторона примыкала к западному блоку. На нижнем этаже располагались помещения для хранения посылок, склады и лазарет. Над ним, на втором, третьем и верхнем этажах, находились французы. Годом раньше мы нашли двух французских офицеров, копавших в самом низу башни. Мы заложили кирпичами двери к уровням внутри башни — по одной на каждом этаже. Раньше гири часов свисали через дыры в полах башни, но в наше время сами часы не работали, и в 1940 году гири и трос убрал наш офицер службы охраны. Мы никогда не заглядывали внутрь этой шахты. Верх мы запечатали балками. Мы часто стояли на них на чердаке. Я наметил обследование башни с часами на 15 января. В то утро я отправил Муссолини на верхушку башни — он должен был оторвать пару балок и посветить внутрь. Муссолини снял две балки и внизу увидел свет и услышал движение. Он заглянул в трубу, где раньше висели гири от часов. Вместе с ним был мальчик — его взяли специально, чтобы потом спустить в шахту. Мальчик спустился вниз по веревке и немедленно начал кричать: «Здесь кто-то есть!»

Внизу находились три французских офицера, трудившиеся над каменной кладкой. В пятидесяти футах от земли мы нашли проход в туннель. Французы угрожали мальчику, одновременно пытаясь выбраться через боковую стену. Муссолини послал за помощью. Он не мог стрелять вниз в шахту, боясь задеть мальчика, а мы даже не расставили караульных у дверей на каждом из трех этажей, ведущих с лестничных площадок башни и заложенных кирпичами еще в 1941 году. Казалось, в этом не было нужды. Французы прорвались в ванную комнату (кстати, занятую) и скрылись.

Мне все это рассказали уже после того, как я прибежал туда из своей комнаты и поднялся наверх, чтобы посмотреть, что нашел Муссолини. Я приказал взломать самую нижнюю дверь в шахту. Мы залезли внутрь и увидели вертикальный ход — как вентиляционная шахта к нашей кухне, как лаз под сценой! Кучи сокровищ попали в наши руки — инструменты, одежда, но, увы, лишь двадцать три марки немецкими деньгами. И все же мы нашли начало туннеля. Он начинался прямо на вершине здания — вряд ли подходящее место для поисков подземного туннеля! Но тем не менее мы не нашли основного туннеля пленных — только его начало. Они попадали в эту вертикальную шахту, которую мы, по сути, сами им представили годом ранее, отодвигая балки наверху, но что потом? Они спускались на дно шахты и оттуда простым, незаметным путем попадали в подвал. Но где-то в подвале должна быть горизонтальная шахта. Мы спустились и осмотрелись. Нигде, ни в полу, ни в стенах, не было никакой дыры.

Я оставил караульного внизу в подвале и пошел подать донесение и подумать. Караульный оказался умным парнишкой. Он взял молоток и простукал каждый квадратный фут всех четырех стен и пола подвала и, в конце концов, нашел неплотно прилегающий квадрат каменной кладки. За ним и был вход в туннель.

Но эта горизонтальная шахта шла отнюдь не на север по кратчайшему пути за пределы проволочных ограждений. Она шла точно на восток под часовней. Огромные вековые поддерживающие балки под полом часовни были пропилены насквозь. Одноколейный путь и вагонетка служили для доставки камня с рабочего конца туннеля назад к основанию башни. Здесь его поднимали наверх на крышу, и, как мы уже знали, складывали на чердаках. Были установлены электрическое освещение и сигнальная система, питавшиеся из цепи в ризнице и при необходимости управляемые оттуда под прикрытием «религиозных и культурных мероприятий», которые мы так опрометчиво разрешили шесть месяцев ранее. Почему они пошли на восток под часовней, а не выбрали кратчайший путь наружу — прямо на север? Мы сочли, что они допускали существование склепа.

В конце часовни туннель шел вертикально вниз более двадцати футов, проходя под фундаментом, после чего снова поднимался к крутому склону парка. Я пролез до самого конца. Над моей головой время от времени раздавались шаги караульных, марширующих туда-сюда. Оставалось пройти еще около тридцати футов. Земля была мягкая и легко поддавалась. Мы успели как раз вовремя.

Французы были уверены, что о туннеле проговорились некоторые из их соотечественников, недавно переведенных в Эльстерхорст, но это была неправда. Обстоятельства начала нашей инспекции башни с часами в то утро свидетельствовали о том, что мы абсолютно не имели представления, что нас там ждало. Мы отнюдь не ожидали найти вход в туннель прямо под крышей. Если нам и вправду бы намекнули об этом, мы хотя бы расставили часовых на каждом этаже подле замурованных входов в башню. Эта находка представляла собой одну из тех счастливых случайностей, что иногда происходят, когда человек довольно долго следует здравому принципу. В этом случае нашим правилом было медленно и методично приближаться к подозреваемому опасному месту, игнорируя отсутствие результатов вплоть до окончания поисков, будь они успешными или нет. Это была поистине находка — на этот туннель, должно быть, ушло по крайней мере шесть месяцев работы. Мы все ликовали — особенно комендант. В награду он разрешил нашему поисковому комитету особое увольнение и в порыве щедрости включил в список бенефициаров и солдата нашедшего вход в подвале!

Глава 7

СВЕРХУВЕРЕННОСТЬ ПОДОРВАНА

Возможно, общая реакция бешенства и беспомощной ярости на обнаружение туннеля в часовне, в особенности среди французских офицеров, и спровоцировала инцидент, включавший лейтенанта Веркеста из бельгийской группы. Однажды утром этот офицер зашел слишком далеко в своем отказе отдать честь дежурному офицеру и вытащить руки из карманов, когда ему приказали это сделать. Это произошло во время построения и в присутствии других офицеров. Назначили военный суд по обвинению в неподчинении приказу. Местный адвокат, бывший военнопленный из Англии, взял на себя обязанности защиты. Слушание было назначено на март, а до тех пор Веркест оставался под арестом.

Тем временем мы долго и громко препирались с пленными по поводу ремонта, который необходимо было сделать в башне с часами, под часовней и на чердаках. Кто заплатит за это и за уборку нескольких тонн камня? Местный подрядчик запросил двенадцать тысяч марок (почти тысячу фунтов стерлингов) за уборку! Кстати, ему нужно было еще и залить дыры цементом. Комендант произвел вынужденный сбор из зарплаты всех заключенных. Заключенные имели право на половину их оклада на родине (15 марок за английский фунт). Эта сумма выдавалась им в лагерных марках — незаконное платежное средство. Швейцарское государство хранило настоящие наличные деньги, которые и мы и союзники выплачивали в поддержку лагерных денег, выпускаемых с обеих сторон. ОКВ вмешалось в спор по поводу туннеля по требованию заключенных и запретило данный коллективный штраф. Они приказали возместить эти суммы, заявив, что это было коллективным наказанием и комендант не имел права его осуществлять. Они сказали, что, согласно Женевской конвенции, это было незаконно. Сначала мы было потеряли свой престиж, но скоро вновь обрели его, а вместе с ним и наши деньги, благодаря счастливой интерпретации той же конвенции, поддержанной на этот раз солдатиками ОКВ, мнящими себя специалистами по военному праву.

Мы использовали доходы столовой, которые под конвенцией, как мы удачно заметили, могли быть использованы «на благо пленных». Несомненно, говорили мы, хорошо, что крыша не обвалится на них, а пол в столь ценимой ими часовне не рухнет под ними! Против этого ничего не возразишь!

Что же касается оборонительных мер — мы закрыли часовню на неопределенный срок. Она была использована не по назначению. Мы также вкопали микрофоны через каждые тридцать футов вокруг всех бараков. Внушительное количество новеньких инструментов, найденных нами в башне с часами, снова показало, что взяточничество и коррупция в караульной роте процветали. ОКВ приказало ее расформировать.

Можно было бы подумать, что потеря английского выхода под сценой и французского туннеля под часовней плюс ужасающий холод (20 градусов ниже нуля) приуменьшит стремление пленных к активному сопротивлению. Далеко не так! Год или два тюремного заключения не обязательно сломят дух человека. Многие действительно сдаются и опускают руки. С другой стороны, некоторые явно извлекают пользу из полученного опыта.

В январе случился побег с неожиданной для нас стороны. Медицинский и религиозный персонал считались в некоторой степени привилегированными по Женевской конвенции. Мы позволяли врачам и священникам, а также сотрудникам Красного Креста выходить за пределы парка для упражнений. Они отправлялись на прогулки в лес Кольдица, скорее «эскортируемые», нежели охраняемые одним конвоиром. Мы были уверены, что они не будут пытаться бежать. Однако неугомонный французский священник Жан-Жан и их врач Леге устроили пробег из леса. Группу из пяти человек охранял только один конвоир, и он, разумеется, не смог их остановить. Прежде чем их снова поймали, они добрались аж до Саарбрюккена. Оба были одеты в гражданскую одежду и имели при себе поддельные бумаги и немецкие деньги. Этот побег, сочли мы, явился грубейшим нарушением доверия. В любом случае, привилегированные или непривилегированные, эти двое получили свои законные двадцать один день камер без разговоров!

Заключенные неустрашимо продолжали регулярные попытки бежать. Надеясь извлечь пользу из всех недавних треволнений, голландский кадет-офицер Линк почти сумел выбраться из замка в телеге с мешками, набитыми пустыми картонными коробками из-под посылок. Ординарцы были в курсе, но, как они ни старались, мешок, в котором спрятался Линк, им пришлось нести вдвоем. Все остальные были достаточно легки и для одного. Унтер-офицер на складе с посылками был начеку — и Линка поймали.

Помня о побеге трех французских офицеров на Рождество от городского дантиста, мы решили, что дантисту будет безопаснее самому приходить в замок. Однажды его шляпа и меховое пальто были украдены ждущими «пациентами». После долгих пререканий мы возместили ущерб в 320 марок из прибыли столовой. Несомненно, «к их выгоде» иметь доступную стоматологическую помощь! ЛО-1, как обычно, хорошо повеселился по этому поводу. «Это пальто стоит 320 марок, — объявил он, — следующее будет стоить тысячу».

Отсутствие дисциплины в лагере играло важную роль в холодной войне между личным составом и пленными. И основным виновником был ЛО-1. Мы нередко спорили на эту тему. Как старший дежурный офицер, не начал ли он еще в 1940 году «не с той ноги»? Мы понимали, что именно он задавал тон нашим отношениям с самого начала и что это было абсолютно неверным тоном. Кроме того, он любил выпить, и все, пленные и мы сами, знали это. Несколько раз в столовой возникали по поводу него перебранки, и в конце концов, хотя он прекрасно ладил с комендантом, его повысили до должности заместителя коменданта. В то же время его самый заядлый критик, ЛО-4 получил назначение в город — отныне он отвечал за индийских заключенных в лагере Schutzenhaus.

Теперь основная тяжесть контакта с «плохими мальчиками» легла на мои плечи. Для начала у меня были три переклички и несколько споров в день. Я выполнял эту работу, пока ЛО-1 находился в отпуске, и вскоре после его возвращения и продвижения очутился в его шкуре в качестве нового дежурного офицера номер 1.

Когда Муссолини и Хорек вернулись из своего особого увольнения после нашего недавнего успеха, в нашем списке «незанятых помещений» оставалось еще одно место, которое мы не успели посетить. Это было нечто вроде контрфорса на восточной внешней стене замка. Он выглядел скорее как шахта лифта или внешняя лестница, пристроенная сбоку дома. Я спросил казначея, знавшего это место еще до войны как психиатрическую лечебницу, была ли это цельная или полая конструкция. «Она цельная, — ответил он. — Я знаю это место с детства. Я был везде в этом замке. Вы не можете попасть внутрь».

Однако, прежде чем мы успели обыскать эту последнюю возможную брешь в нашем списке, заключенные доказали нам, что наш список был не полным!

21 февраля приходилось на субботу, время легкой релаксации. Но нет!

Караульный во дворе сообщил о нехватке прута на крайнем внутреннем окне британской длинной комнаты, над столовой. Наш дежурный офицер и Хорек отправились туда, чтобы осмотреть щель. На самом деле с окна, выходившего на узкий участок плоской крыши наверху одноэтажного здания на южной стороне двора пленных, были удалены несколько прутьев решетки.

Туннель был прорыт в глубоком снегу на этой крыше и шел прямо от окна и как можно ближе вдоль задней стены наших помещений, возвышавшихся в четыре этажа на северной стороне немецкого двора.

Этот участок плоской крыши заканчивался в десяти футах от окна длинной комнаты, у края наклонной шиферной крыши, покрывавшей нечто вроде чердака над потолком конференц-зала внизу. На этот чердак никто из нас до сих пор никогда не входил и даже не замечал. Заключенные первыми добрались до этой надстройки площадью лишь пятнадцать квадратных футов, с двумя слуховыми окошками, которые на нашей памяти никогда не открывались и выходили на двор заключенных. Вот неиспользуемое «помещение», о самом существовании которого наш особый «поисковый отряд» даже не подозревал!

Когда Хорек, извиваясь, пробирался по туннелю, одно из слуховых окошек открылось и несколько инструментов выпало оттуда на снег дюжиной футов ниже. Чьи-то руки подобрали их и исчезли. Пока наш унтер-офицер пролезал через щель в крыше надстройки, из того же открытого окна выскользнула какая-то фигура и, поднявшись по угловой лестнице, скрылась в британском помещении. Наш караульный во дворе смотрел на все это широко раскрытыми глазами, даже не вскинув винтовку. В надстройке находилось еще два офицера, и Хорек выстрелил из своего револьвера как предупредительный сигнал другим желающим выбраться через окно.

«Schissen Sie mir, bitte, nicht», — заметил один из них, вежливо прося, чтобы ему не причинили никакого вреда. На этих двоих, лейтенантах Макензи и Орр-Эвинге, мы нашли тридцать немецких марок, пропуск и компас. Кому удалось убежать из окна, я так никогда и не узнал{40}.

Исследование пола надстройки показало, что тогда как большая его часть соответствовала потолку конференц-зала внизу, ближайшая к углу двора часть приходилась над пустым пространством между залом и столовой. Эта область по форме напоминала кусок сыра — шесть футов в ширину и два фута в ширину там, где она сужалась. Окон в ней не было; чердак соединялся с этим пустым пространством через люк.

Нам пришла идея сделать проход через главную стену между надстройкой и нашими собственными помещениями, с двумя дверьми в начале и в конце. В этом месте стена была шести футов толщиной. Одна дверь выходила в одну из наших комнат, другая в надстройку. Так мы могли попасть в надстройку и затем спуститься вниз через люк в пустую комнату, после чего через вставленную нами же маленькую дверцу люка проскользнуть в зал. Этот путь мог оказаться удобным для попадания во двор быстро и абсолютно незаметно. Я, правда, не помню ни одного раза, чтобы мы им пользовались, зато не раз им пытались воспользоваться пленные. На самом деле уже через несколько дней после того, как работы завершились, мы застукали на чердаке двух офицеров, ковыряющихся в замке одной из наших новых дверей, той, что была на их стороне. Они убежали, но в целях дополнительных мер предосторожности мы поставили на дверь с нашей стороны болты.

С нетерпением желая дойти до конца нашего списка на обыск без дальнейших проволочек, мы, наконец, собрались простукать вызывающий подозрения контрфорс с внешней стороны восточной стены пленных. Через несколько дней мы вошли во двор (без предупреждения, разумеется) с парой солдат и проворно двинулись вверх по лестнице в голландские помещения, у которых он и был построен. Их система оповещения, казалось, подвела. Наученные горьким опытом собственных ошибок с французами в башне с часами, мы расставили караульных на всех этажах этого здания, прежде чем приступили к работе. На этот раз наше неожиданное появление и наши предосторожности оказались стопроцентно эффективны.

Не успели мы пробиться в пустое здание, как нашим глазам предстала раскачивающаяся веревочная лестница. Я оставил часовых на месте и приказал принести несколько железных штырей. Используя их в качестве крюков в боковых стенах шахты, в которую мы забрались, я долез до верха на уровне четвертого этажа. Там, поджидая меня, стояли два голландских офицера, капитан Дамес и Хагеманн. Они копали туннель у основания этого контрфорса и, когда мы вошли, взобрались по веревочной лестнице. Не успели мы добраться до них, как они скрылись в стене. Стена, разумеется, их пропустила: мы обнаружили навесную дверь в два квадратных фута в каменной кладке. С обратной стороны находился их писсуар. Это был их вход и выход в контрфорс. Со стороны писсуара он был залит креозотом, который мы обычно выдавали в огромном количестве в ответ на искренние просьбы голландцев «в интересах гигиены»! Помимо него, к счастью, внутри находился часовой, который и задержал этих двух офицеров, пока не подоспели мы.

Сокровище было несметным. Пять полных ящиков одежды, детали немецкой униформы и полные (самодельные) гражданские костюмы, два мешка цемента, потерянных нами недавно, но главное — два манекена в натуральную величину. Последние, должно быть, использовались для прикрытия на построениях январских побегов из театра. Мы нашли один манекен при попытке бегства из парка в декабре; эти, должно быть, сделали уже после того. На перекличках голландцы стояли как манекены и манекены стояли как голландцы!

Этот голландский туннель был новым, но до выхода в парк оставалось всего пятнадцать ярдов — почти так же близко, как подобрались французы после многих месяцев работы под часовней. Мы проделали окно внизу этой шахты, установили там освещение и проверяли его каждый день снаружи.

Далее по списку следовал военврач, известный среди заключенных под кличкой Коновал. Он был довольно снисходителен со своими пациентами, и, если кто-то выглядел действительно больным (и проворно отдавал ему честь), он направлял их в лазарет, без излишних вопросов, где они могли полежать несколько дней. Представьте себе его ярость, когда однажды, получив определенную информацию (первый и почти единственный случай, когда мы что-то узнали от доносчика), мы прямиком направились к одной из кроватей и нашли внизу туннель, о котором нам рассказал осведомитель. Он не имел много шансов на успех, но он был — здесь, в комнате, полной больных заключенных! Их количество немедленно сократил вдвое.

Комендант прекратил прогулки в парк. Он знал, что это не могло долго продолжаться, но не мог упустить шанса подосаждать тем немногим, кто желал отправиться на прогулку в эту страшную зиму, несколько дней, пока те не подадут жалобу в вышестоящие инстанции и его не заставят отменить свое решение. Кроме того, он приостановил продажу пива. Не думаю, чтобы даже это оказало большое влияние: все мы знали, что пленные теперь делали свое собственное вино из винограда, и перегонка уже давно находилась в экспериментальной стадии.

Война на Дальнем Востоке шла плохо для союзников. Пали Сингапур, Гонконг, Ява и все голландские острова. «Шарнхорст» и другие корабли переплыли Английский канал. В одном британском дневнике я нашел запись от 12 марта: «Полемика — началась полоса неудач?» Морские неудачи всегда задевали британцев больнее всего.

Прошло уже два месяца после обнаружения французского туннеля, а возы булыжника по-прежнему поступали вниз с чердаков. Ординарцы грузили их на повозку (у нас была только одна лошадь), и она рысью ходила к городской свалке и обратно.

И однажды, что и требовалось доказать, лейтенант Десйоберт забрался в повозку, пока кучер и его лошадь отсутствовали во дворе (был час обеда). Когда работа возобновилась, французские и британские ординарцы, согласно намеченному плану, набросали сверху камней, но, к несчастью, их вес оказался слишком большим, и, когда повозка тронулась, офицер начал задыхаться. Ему удалось продержаться до главной улицы города, но там ему пришлось вылезти наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха. Солдаты из города привели его обратно в замок. «Zigarre» на этот раз сначала достался мне, поскольку я был ЛО-1. Я передал его Муссолини, как ответственному за ординарцев, а он спихнул его на караульного, надзиравшего за погрузкой. Тот передал его на гауптвахту, заявив, что в любом случае окончательную проверку должны были осуществлять охранники. Мы приказали, как вы помните, унтер-офицерам, отвечающим за караул, протыкать все въезжающие и выезжающие грузы штыками. Они этого не сделали, и побег почти удался. Нам наглядно продемонстрировали, как снижалась ответственность за выполнение приказа. Несомненно, мера ответственности так же колеблется в немецкой армии, как и в любой другой!

В конце марта пленные доказали, что они по-прежнему одержимы идеей прорваться из своих помещений на сторону комендатуры немецкого двора. Подход через чердак путем снежного туннеля провалился. На этот раз лейтенанту ван Линдену удалось пробраться через пол голландских помещений в помещения караула внизу, с нашей стороны, где в то время не было или не должно было быть вообще никого. Было воскресенье, после полудня, и все было спокойно. Ван Линден был переодет в немецкого офицера. Благополучно спустившись вниз, он взял метлу и начал заметать следы штукатурки, упавшие сверху, тогда как его товарищи замаскировывали дыру в полу-потолке. Внезапно из-за шкафа раздался голос часового: «Прошу вас, капитан, давайте я подмету сам!» Это был один из наших людей, задержавшийся дольше обычного. Он услышал шум сверху и спрятался, поджидая, пока ван Линден не спустится вниз через потолок.

Последним событием марта явился военный суд над бельгийским офицером, лейтенантом Веркестом, который еще в январе наотрез отказался отдать честь нашему дежурному офицеру. Суд увидел в этом неповиновение, и Веркест был приговорен к трем годам. В то же время в течение военного суда Веркест рассказал, что группа из тридцати трех бельгийских офицеров в Кольдице договорилась не подчиняться приказам коменданта об отдании чести, хотя, по нашему мнению, они согласно конвенции обязаны были исполнять его приказы.

Кроме того, была принята резолюция относительно тех представителей бельгийских вооруженных сил, которые подписали обязательство о неучастии в боевых действиях и получили свободу. Суд увидел в этом, а также в групповом отказе отдавать честь, «соглашение не подчиняться приказам касательно служебных обязанностей», а значит, бунт. Веркест был приговорен к смерти. Приговор был отложен на три месяца. Глава государства должен его подтвердить. Через некоторое время из ОКВ вернулись бумаги с пометкой Гитлера на полях: «Лишения свободы достаточно». Суд в Лейпциге снова провел заседание (21 июля); Веркест был приговорен к двум годам. К тому времени, как он вышел на свободу, бельгийцы уже покинули Кольдиц.

Этот смертный приговор потряс заключенных, как, я думаю, ничто другое. Противостояние в деле по отданию чести приутихло. Несколько недель спустя Tierarzt, наш величайший чемпион по отданию чести (хотя мы могли бы обойтись без его энтузиазма), покинул лагерь. Его сменил врач из французского лагеря для генералов в Кенигштайне.

Месяц март записал на наш счет еще один успех, благодаря чему стал наиболее благоприятной для нас четвертью на этом холодном фронте между пленными и их свободой.

Так случилось, что примерно в это время на один из своих периодических визитов к нам прибыли представители Международного Красного Креста. Они приехали посмотреть, как обстояли дела с поставками посылок с продовольствием пленным из разных стран союзников, с одной стороны, или от родственников, с другой.

Возможно, прежде чем приступить к описанию одного из способов использования некоторых из этих посылок, каковой мы вскоре обнаружили, не лишним будет рассказать о системе поставок военнопленным в Германии в общем. Продуктовые посылки были более или менее нормированы, весом около 10 фунтов каждая. Они приходили из разных стран, и британские военнопленные получали их из Англии, Австралии, Канады и Соединенных Штатов, без упаковки. Кроме того, каждый пленный имел право на четыре частных посылки в год, от семей или друзей. Прибытие последних мы контролировали следующим образом. Они могли быть отосланы только со специальным ярлыком, выдававшимся в разрешенном количестве уполномоченному лицу. В частных посылках обычно содержались одежда или книги. Посылки с сигаретами разрешались в неограниченном количестве. Кроме провианта, Красный Крест поставлял партии сигарет и табака без упаковки для распределения между обитателями лагерей. С 1941 года и далее поставки посылок различных видов были довольно регулярны: по крайней мере, все британские пленные были прилично одеты; на одного заключенного в их рядах приходилась одна посылка с провиантом и пятьдесят сигарет в неделю.

Французы получали продуктовые посылки главным образом из частных источников, а также определенное количество бестарного материала в форме того, что они называли «Singe»{41}, из своего армейского резерва. Он приходил с Мадагаскара. Я помню название «Антананариву» на консервных банках. Кроме того, они располагали большим количеством французского армейского печенья, которое они обменивали у британцев на сигареты в соотношении один к одному. Поляки и голландцы получали частные продуктовые посылки, но не в таком количестве, как британцы, а потому на всем протяжении войны не испытывали особого достатка в пище, одежде и сигаретах.

С 1942 года и далее большинство заключенных Кольдица питались лучше немецкого гражданского населения в городе, по крайней мере в отношении потребления калорий. У них был шоколад, сахар, масло, консервированное мясо и высушенные фрукты в больших количествах. Они зашли так далеко, что делали вино из своего сахара и винограда и гнали из него отвратительную алкогольную смесь. Что им не хватало, всем им, так это, разумеется, рыбы и свежих фруктов. Все эти посылки, вместе с почтой, подвергались жесточайшему досмотру с нашей стороны. Мы искали контрабанду. Я говорю здесь и сейчас: мы никогда не находили никакой контрабанды или ее подобия в бестарных поставках, которые приходили от Международного Красного Креста или через него. Тем не менее мы находили огромное количество запрещенных вещей в частных посылках с одеждой, продовольствием, особенно в тех из них, что поступали из Франции. Много контрабанды оказывалось и в «благотворительных» посылках, отправленных из Англии либо индивидуально, либо подпольными организациями. Красный Крест не мог попустительствовать в этой игре: он действовал исключительно на гуманитарных основаниях и организовывал поставки из Германии нашим собственным военнопленным, находившимся в руках союзников. Злоупотреби он своим авторитетом, как пострадали бы обе стороны, и репутации Международного Красного Креста какой был бы нанесен непоправимый ущерб!

Мы немного припоздали со своими ставками в деле контрабанды, и, прежде чем обнаружили, что происходило под самым нашим носом, пленные уже опередили нас на несколько прыжков.

Один из наших цензоров работал в книжной торговле в Лейпциге. В начале 1942 года он заметил, что переплеты на некоторых книгах, которые он просматривал, казались толще обычного, хотя в то время во всем мире ощущалась острая нехватка бумаги. По его наводке переплеты полудюжины книг, отправленных «Фондом часа досуга военнопленных» в Лиссабоне, были вскрыты. Оказалось, что во всех них были спрятаны либо купюры в 100 марок, либо карты на шелке, например швейцарской границы, югославской границы, голландской и бельгийской границ, расположение гавани Данцига и так далее. Мы даже нашли в этих переплетах крошечные ножовки. Затем нам пришло в голову, что мы недавно получили и передали отдельным пленным несколько других посылок из того же источника в Лиссабоне. Что-то нужно было делать. По крайней мере, эти книги необходимо было изъять. Для меня это означало посещение местной британской библиотеки.

Библиотекарем-британцем был теперь методистский священник Платт. Я хорошо его знал. Он слышал обо мне от нашего общего друга в Англии еще до войны. Я отправился в библиотеку заключенных и попросил его вернуть мне несколько из этих лиссабонских книг, сказав, что они нужны мне в «статистических целях». Некоторые из этих книг оказались уже выданы читателям, но Платт пообещал забрать их назад и вернуть мне после обеда.

Вернувшись в кабинет цензора, я обнаружил, что изъятые мной книги тоже имели необычные переплеты с ценным содержимым.

Когда после обеда я получил остальные книги, оказалось, что все переплеты были вскрыты и опустошены, а пустые листы в конце и в начале приклеены назад. Пленные, должно быть, догадались, что я искал, и вытащили всю контрабанду из этих до сих пор первоклассных тайников.

С этого момента и далее книжные переплеты запретили. Чтобы избавить себя от ненужных хлопот, мы довели это до сведения ОКВ. Те согласились с нами, и с этих пор пленным разрешалось получать книги исключительно в мягких обложках. Это был единственный раз, когда в Кольдице все обошлось без споров.

Признаюсь, я обманул падре с этими книжками. Половину задуманной мной игры я выиграл, другую проиграл. Но разве мог я сказать ему, что в этих книгах была спрятана контрабанда и именно поэтому мы хотели их изъять?

Отныне мы начали проявлять намного более пристальный интерес к посылкам из иных источников, нежели Международный Красный Крест. Мы установили рентгеновскую установку и подвергали каждый без исключения входящий объект ее разоблачающему взгляду. Только тогда мы обнаружили, что спортивная ассоциация Licensed Victuallers Sports Association(LVSA) тоже крайне эффективно помогала пополнять запасы материала для побега пленных. Полые ручки теннисных ракеток содержали крошечные компасы и ножовки. Грампластинки содержали карты и деньги под этикетками. В игральных картах были спрятаны географические карты.

Когда прибыл один новый военнопленный, мы обнаружили в его шахматном наборе 1000 марок, три компаса и семь карт!

Мы знали, что наша рентгеновская установка скоро положит конец всему этому, но, хотя она и заблокировала один путь поставки контрабанды, используемый британцами, я узнал (но только спустя более десяти лет), что она при этом помогла открыть другой и лучший — на этот раз для французов.

На Пасху 1942 года часовня была все еще закрыта на ремонт, и католикам пришлось проводить свои пасхальные церемонии во дворе. Их службы велись на латинском языке. Протестанты или сектанты отмечали свою Пасху без святых и песнопений и намного проще. У них были свои собственные службы, каждая велась в собственном помещении и на своем языке. Евреи в Кольдице, судя по всему, особо не справляли этот христианский праздник. В любом случае среди них не было раввина.

В лагере Шутценхаус в городе индийские пленные поклонялись Мохаммеду, ежедневно обращая свои лица на восток и вставая на колени. Группа белогвардейских русских из старой армии Врангеля 1920 года, теперь пленных французской и югославской армий, по случаю Пасхи, их самого большого ортодоксального праздника, кричала друг другу: «Христос воскресе! Воистину воскресе!»

Христос-Мохаммед-Аллах-Брахма-Будда. В Кольдице собрался «интернационал» как религиозный, так и национальный. Так было и в Советском Союзе, но их религия утверждала не бога, а безбожие. Мне вспомнился ответ Гёте непреклонным бесстрастным догматикам: «Какую религию вы исповедуете?» — «Ни одну из тех, что вы назвали». — «Почему?» — «По религиозным убеждениям». Советский Союз разорвал круг. Для них безбожие стало богом. Один русский белый офицер рассказал мне, как однажды он читал историю Христа советским пленным в одном из наших госпиталей. Они слушали его с открытым ртом, как неслыханную сказку.

4 мая не менее пяти «серьезных случаев заболевания» из Кольдица убежали из военного госпиталя в Гнашвице, близ Дрездена, куда Tierarzt направил их на лечение. Он был вне себя от ярости! Двумя были польские офицеры, лейтенанты Выходзев и Нистжеба. Эти двое хладнокровно послали нашему коменданту открытку из Хофа. Это означало, что они двигались на юго-запад. Мы предупредили уголовную полицию Штутгарта, и они схватили первого беглеца на станции спустя два дня. Я отправился его забрать. Лейтенант Нистжеба был пойман в поезде на следующий день в Зингене рядом со швейцарской границей, переодетый в бельгийского рабочего с бумагами на имя Карла Винтербека. К несчастью, на нем нашли номерной жетон военнопленного с офлага 4С!

Другими тремя «больными» были польский лейтенант Юст (снова он!), бельгийский лейтенант Реми и британский майор авиации Паддон. Все трое выдавали себя за бельгийских рабочих. В Лейпциге они попали под подозрение. За Юстом и Реми уже следили, когда последний бросился наутек. Больше мы о нем не слышали. Паддон и Юст, которые намеревались путешествовать раздельно, случайно встретились снова и были схвачены во время беседы. В их паспортах обнаружили грубую ошибку. Они, разумеется, были поддельные. В обоих документах Паддона стояла одинаковая подпись, хотя их якобы выдали в разных центрах, один в Лейпциге, другой в Дрездене. Идентичный почерк оказался и на пропуске Юста. Чуть позже в течение обыска мы обнаружили среди других бумаг «Правила побега Паддона» — меморандум, написанный после этого побега. Вот что в нем значилось:

1. Передвигайтесь в медленных поездах, а не экспрессами или поездами специального назначения, поскольку при покупке билетов не требуется никакого пропуска. Никакого контроля пропусков на медленных поездах в рамках первых 100 километров.

2. Экспрессы — между Лейпцигом и Дрезденом контроль осуществляется немецким унтер-офицером. Нужны только удостоверения личности.

3. Поддельные пропуска распознаются полицией потому что:

а) они видели этот тип поддельного пропуска раньше;

б) нет такой вещи, как печать Nebenbauamt (небенбауамт);

в) нет такой вещи, как Bauinspektor (бауинспектор);

г) подпись на удостоверении личности лейтенанта Юста и моей разные, но почерк одинаковый;

д) печать плохая — тусклая и неразборчивая;

е) тот же почерк в обоих моих пропусках, хотя один выдан в Лейпциге, а другой в Дрездене.

4. Коричневый пропуск подходит только для установления личности. Не для поездок. 24 часа полиция думала, что я был бельгийцем. Переводчик на французский в лейпцигском полицейском участке говорил на французском хуже, чем Юст и я, вместе взятые!

5. Лучше всего пропуск увольнения. Все его спрашивают, и он обеспечивает снижение платы за проезд. Это ключ ко всему, хорошо с таким путешествовать, если он хорошо сделан.

6. Туттлинген находится в пограничной зоне. Билеты в Штутгарт иногда продаются при предъявлении удостоверения личности, а иногда без него.

7. Из Дрездена мы отправились в Штутгарт через Лейпциг. Хотел бы я последовать моему первоначальному намерению и не прислушаться к совету проводницы поезда.

8. Немецкое гражданское население одевается лучше, чем мы думали, особенно по воскресеньям, а значит, это плохой день для путешествия.

9. Всегда можно найти что-нибудь поесть без купонов. Я больше никогда не возьму с собой шоколад или продукты от Красного Креста.

10. Удалите с одежды все именные бирки или пришейте поддельные, если у вас их нет. У лейтенанта Юста на брюках было написано его имя и «Офлаг 4С»! Вот почему они с таким подозрением отнеслись к моей легенде, что меня только что сбили. После побега Юст и я встретились в Лейпциге абсолютно случайно.

11. Реми, ехавший с Юстом, привлек к себе внимание. После того как их документы проверил унтер-офицер, за обоими следили в поезде штатские (гестапо?). Когда они добрались до Лейпцига, Реми внезапно исчез, а Юсту пришлось напрасно пытаться избавиться от шинели, которую тот оставил в купе. Хотя он притворился, что не видит ее, люди настаивали, что она принадлежала его товарищу. Меня поймали через полчаса во время разговора с Юстом, я думал, что он уже был вне подозрений.

12. Тот путешествует хорошо, кто путешествует один!

Как я уже говорил, едва позвонили из полиции, я немедленно отправился забрать лейтенанта Выходзева из Штутгарта. По дороге назад мы заметили повсюду обширную деятельность контрразведки. Скоро просочилась наружу и причина. Французский генерал Жиро бежал из Кенигштайна. За его поимку предлагали тысячу марок.

За этим побегом последовала общая проверка во всем рейхе. Поскольку считалось, что мы в Кольдице знали о мерах предосторожности против побегов больше, чем кто-либо другой, нашему коменданту, хотя тогда ему было уже за семьдесят, вместе с нашим офицером службы охраны приказали прибыть в Кенигштайн для дачи консультаций по режиму. Наконец-то слава! «Академия побегов Кольдица» теперь начала получать некоторое признание от ОКВ. Либо они согласились, что мы знали больше их, либо перекладывали ответственность на другого — вероятно и то и другое! Спустя неделю оба офицера вернулись, и на их место назначили меня. В течение недели ответственность теперь будет лежать на мне.

Поначалу это было лишь временным переводом, но 26 мая я вновь отправился в Кенигштайн на неопределенный срок. В то же время Tierarzt покинул Кольдиц навсегда. Прежде чем явиться на новую работу, я взял увольнительную: еще во время моего первого короткого визита комендант в Кенигштайне сказал мне: «Я не верю в слишком много увольнений. Возьми все, что можешь получить, прежде чем вернешься сюда!» На Духов день 1942 года я последовал его совету.

Глава 8

ПЕРЕТАСОВКА — ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

В Кенигштайне в качестве офицера службы охраны я оставался до августа 1942 года. После Кольдица это вполне можно было счесть лечением покоем, и я полагаю, это было последнее лето, принесшее мне удовольствие за последующие пятнадцать лет. Лагерь располагался в замке на высоком плато, скорее похожем на крепость в Хонштайне — лагерь, где два года назад я начал свое знакомство с жизнью военнопленных, — в похожей тихой и мирной обстановке.

В Кенигштайне содержалось семьдесят французских генералов, из которых я в особенности запомнил генералов Флавиньи, Мюса, Мюзери, Бюрке и Месни.

Несколько недель я тщательно обыскивал помещения, ища ключ к побегу генерала Жиро, хотя и был убежден в том, что, если у них и был тайник, он, скорее всего, находился в незанятой комнате. Я искал какую-нибудь веревку: я был уверен, что это единственный способ, которым генерал мог выбраться из этой крепости.

Разумеется, приобретенные мной в Кольдице познания дали желаемый результат. На чердаке я нашел отрезок телефонного кабеля. Теперь можно было начать соединять факты. Мы нашли царапины на камнях у подножия утеса под замком и пару толстых перчаток внизу. На них остались фрагменты изоляционного материала — того же материала, что и вокруг телефонного кабеля. Жиро, должно быть, надел перчатки, спускаясь по кабелю. По крайней мере, теперь у нас был довольно правдоподобный ответ на вопрос от ОКВ: «Как бежал пленный?»

Как мы узнали позже, из интервью, данного генералом Жиро американскому журналу еще до окончания войны, он бежал в Швейцарию, а затем в Северную Африку, где присоединился к французской армии. Я увидел эту статью в «Ридерс дайджест» и отослал ее в ОКВ как доказательство правильности моей теории в Кенигштайне.

Генерал Жиро получил кабель от своей жены, спрятанный внутри окорока!

Посылки в Кенигштайне выдавались без прохождения проверки: меры безопасности там оставляли желать лучшего. Генерал смог спуститься по этому телефонному кабелю примерно на 100 футов по склону утеса, на котором был построен замок, средь бела дня после утренней переклички. В любом случае у него была фора в двенадцать часов до вечерней переклички, когда его отсутствие заметили бы. Но по какой-то причине в ту ночь система оповещения не сработала. Комендант и офицер службы охраны оба находились в Дрездене, а дежурный офицер, казалось, не осознал важности этого побега. Так что у генерала было преимущество в двадцать четыре часа, прежде чем его отсутствие было замечено. Гиммлер и Гитлер пришли в ярость и приказали провести проверки по всей Германии и Франции, но тщетно. Два старших офицера, главным образом отвечающие за заключенных в Кенигштайне, в частности комендант и его офицер службы охраны, каждый получили по шесть месяцев военной тюрьмы в Голлнове в Померании. Мы подумали, что им еще повезло — в Кольдице Ромилли, наш гражданский заложник, для двух офицеров в той же должности был смертным приговором.

Поскольку я находился в Кенигштайне вплоть до конца июля, я могу лишь вкратце и на основе записей изложить события, происходившие на фронте побегов в Кольдице в мое отсутствие. В то лето 1942 года парк, как обычно, часто фигурировал в попытках побега.

Однажды после прогулки собаки нашли одного голландского офицера под листьями и рыхлым грунтом. Это укрытие было сооружено под (буквально) прикрытием кружка по изучению Библии, посещаемого группой офицеров в длинных черных плащах — части голландской униформы.

28 мая после прогулки вновь недосчитались одного офицера. В результате проверки выяснилось, что пропавшим оказался лейтенант Жиро, самый молодой из французских офицеров. В одной из французских комнат решетки на окнах были пропилены насквозь, но, по моему мнению, это служило лишь для отвода глаз. Следов тропы, по которой он бежал, если он бежал через парк, найти не удалось. Проверять было уже слишком поздно. Стали задаваться вопросом, а не нашли ли французы еще один тайный «немценепроницаемый» выход, ведь ни одного ключа к этому побегу найдено так и не было. Жиро поймали в поезде, идущем во Франкфурт, и вернули назад в Кольдиц.

Одним из двух новоприбывших в мое отсутствие был один из самых известных британских летчиков-истребителей Битвы за Англию{42} командующий авиакрылом Дуглас Бадер. Я хорошо помню, как позже он, пошатываясь, разгуливал по двору на своих протезах. Другим оказался лейтенант Майкл Синклер из стрелковой бригады, чьи попытки побега оставались непревзойденными как по числу, так и по рискованности их осуществления. Синклер бежал из лагеря в Познани, вместе с майором Литтлдейлом. Его поймали на болгарской границе и отправили в Кольдиц через Вену. По пути он спрыгнул с поезда, но снова был пойман. Оба офицера закончили свою карьеру в Кольдице. Синклер постоянно страдал проблемами с синусами, и мы часто отсылали его из лагеря на лечение. В один такой случай, в Лейпциге, 2 июня, он убежал от своего конвоя. В Кельне через несколько дней случился сильный воздушный налет, и полиция искала летчиков, спустившихся на парашюте. Синклера остановили и допросили. Маскировка провалилась. Он снова вернулся в Кольдиц. Это была первая из нескольких попыток.

Майор авиации Паддон, бежавший вместе с четырьмя другими «пациентами» из госпиталя в конце апреля и снова пойманный, должен был предстать перед военным судом в Торне в Познани в июне. «Дело» последовало за ним из его бывшего лагеря, где он обвинил немецкого унтер-офицера в краже.

Мы понимали, что эти поездки по военным судам, благодаря которым пленные оказывались за пределами нашего кольца безопасности замка, были настоящим подарком для потенциальных беглецов, а потому, зная досье Паддона, мы послали с ним в качестве эскорта Диксона Хоука. Они ехали всю ночь.

На следующее утро Хорек пришел в тюрьму в Торне забрать своего пленного, чтобы отвести его в суд, но камера оказалась пуста. Суд пришлось отложить на неопределенный срок!

Мы никогда так и не узнали, как бежал Паддон. Должно быть, ему как-то удалось присоединиться к группе британского персонала, работающего в тюрьме, и вместе с ней выйти. Понюхав его одежду, собаки прошли по следу одной из рабочих групп, но след обрывался у болота. Возможно, они сочли трясину наилучшим местом для последнего следа этого неугомонного упрямца! Позже его приятели сообщили нам, что он находился дома в Англии, попав туда через Швецию.

6 июля полицейский отряд снова забил гол голландцам и застукал их за маскировкой дыры в одной из стен. Они проложили еще одну шахту, стремясь компенсировать контрфорс, который мы обнаружили раньше.

Через некоторое время двух голландских офицеров, лейтенантов Винкенбоша и Верли, поймали в помещении для мытья посуды, за проделыванием лаза в задней стене лагерной котельной, находившейся в нашем дворе. В тот же день шумы в стене между нашими помещениями и помещениями заключенных недвусмысленно дали понять, что англичане что-то замышляли. Мы послали полицейский отряд на четвертый этаж над столовой (всегда неприятности в этом юго-восточном «стыке»). Там они обнаружили капитана ван ден Хювеля, лейтенантов Круиминка и Стори-Пьу, вылезающих из англо-голландской дыры, которую они прорыли из столовой на чердак на нашей стороне.

Прошло всего несколько дней, и на нижнем этаже помещений старших офицеров был найден двенадцатифутовый туннель с тремя работающими в нем заключенными. На первый взгляд туннель казался бессмысленным, но вскоре мы догадались, что он шел на соединение с дренажной системой. Из тайника мы извлекли хороший улов, вплоть до самодельной пишущей машинки! Так вот как изготавливались эти первоклассные пропуска, найденные у беглецов!

Но что самое главное, мы нашли закодированное сообщение. Код был простой, и мы с легкостью его вычислили. В послании пленным советовали не пользоваться Лейпцигской центральной станцией и рассказывали, как ее миновать. Контактный номер телефона в Лейпциге прилагался. Отталкиваясь от этого, наша уголовная полиция нашла торговца электрооборудованием. Им оказался немец из старой караульный роты, которую мы удалили из замка как неблагонадежную.

До войны деловой партнер этого человека в Лейпциге был одним из польских офицеров, теперь пленник в Кольдице. Именно между этими двумя и происходил обмен сообщениями, а также вполне приличным количеством инструментов. Мы нашли даже список — фактически это был счет — всех инструментов, которые были отправлены в лагерь, со всеми подробностями, а также партий кофе и сигарет, высланных в обмен через этого человека или через его посредников после его удаления. Пленного, разумеется, мы не могли тронуть, но предатель был сурово наказан.

Я покинул Кенигштайн 26 июля и, после нескольких дней увольнения, вернулся на дежурство в Кольдиц. Оказалось, что наш комендант только что вышел на пенсию. Ему было больше семидесяти. Новый комендант был «новой метлой». Он настаивал на крайней скрупулезности во всей нашей работе, вплоть до последней мельчайшей детали, и имел обыкновение читать частые проповеди (то есть «ободряющие речи»). Например, нашим долгом было, говорил он, подавать пример солдатам. Мы должны настаивать на корректном применении Женевской конвенции и всех ее положений касательно обращения с военнопленными. Мы должны требовать, чтобы они вели себя соответственно. От нас в нашей работе он требовал «бдительности, осмотрительности, самообладания, спокойствия и настойчивости». Он, комендант, подает собой пример. Но он не будет слишком часто наведываться во двор заключенных. Он должен казаться тем, кто он есть, — символом последней инстанции!

Все это звучало очень хорошо, но этот офицер явно не имел представления о том, во что ввязывался или в какое положение пытался поставить нас! Подобные слова звучали очень уместно, когда мы слушали их в уважительной тишине в нашем «казино». Но я не думаю, чтобы они имели равное принятие во дворе заключенных. Единственным реальным изменением, я помню, явилось то, что в течение его командования мы развили наши отношения с партией больше, чем когда-либо.

Одной стоящей идеей, действительно пришедшей в голову этому второму коменданту Кольдица, явились специальные построения в любое время ночи. Но это было сопряжено со множеством неудобств. Во-первых, мы не могли поднять пленных с их коек. Мы не могли сказать, стояли ли они на своих местах, ведь на эти построения они не одевались как положено (вообще-то не делали они этого и на обычных дневных построениях, которые, как они утверждали, были не более чем переклички). Они попросту спускались вниз в той старой одежде, которая попадалась им под руку.

Во время одного из таких чреватых бунтом моментов пропала винтовка, которую чуть позже мы нашли в штанине одного из пленных. Мы послали часовых, чтобы заставить их спуститься вниз. Для этого требовалось сначала одних поднять с кроватей, других вытащить из шкафов. Чтобы открыть дверцу шкафа, одному из часовых пришлось на секунду поставить свою винтовку на пол — в это время она и исчезла.

В другую ночь специальное построение было проведено только для французов. Остальные пленные стояли у окон и орали через решетки. ЛО был вне себя. Весь караул созвали во двор и под оглушительный гром насмешек выстроили лицом к зданиям на восточной стороне.

«Отойдите от окон!» — кричал наш дежурный офицер.

Никто не обратил на него никакого внимания. Крики продолжались.

«Целься!» Караул нацелил винтовки на окна.

Наш ЛО-1, которого почти не было слышно в поднявшемся гвалте, заорал: «Если этот крик не прекратится, я отдам приказ стрелять!»

Один из караульных, уставший больше остальных, поднял дуло недостаточно высоко. На самом деле он опустил его так низко, что оно оказалось направленным в голову французского офицера, стоящего напротив него.

«Hoher!»{43} — заорал во всю глотку француз.

Его акцент был таким жутким, что караульный решил, будто услышал приказ «Feuer!».{44}

Он нажал на спуск. Они все нажали. Девятнадцать выстрелов ударили по окнам. Но каким-то невероятным чудом никого не задело.

Всего этого наш новый комендант просто не понимал. Недисциплинированность, взяточничество, кража — он к этому не привык. Он пришел с фронта и с подобным типом поведения не мог справиться вообще. Ореол его авторитета поблек. Если бы мы выполняли его приказы дословно, в каждой камере сидело бы по пять человек, причем четверо из них занимали бы ее перманентно, а в помещениях, скорее всего, вообще бы никого не осталось!

В начале августа в замок довольно неожиданно доставили несколько русских пленных для избавления от вшей. Два британских офицера были пойманы за рытьем туннеля в сарае, где это осуществлялось. Этот подкоп тоже был направлен на состыковку с трубами канализации, выходившими со двора под воротами и идущими вниз к арке и дальше невесть куда.

К этому времени мы уже поняли, что четырех камер внутреннего двора, которые мы использовали для размещения пленных под арестом, плюс еще трех под аркой между немецким внутренним двором и подъездным двориком не хватало, чтобы содержать всех тех, кто в любой данный конкретный момент находился под арестом. Даже когда мы удвоили количество пленных, мы не смогли справиться с наплывом пленных, попадавших в наши списки на размещение в них. Эти камеры составляли в среднем десять на шесть футов, и никогда в них не было меньше дюжины узников на срок от пяти до двадцати одного дня.

Таким образом, мы были вынуждены искать дополнительные тюремные места. Их мы нашли в старой городской тюрьме — 150-летнем здании, в наше время не использовавшемся, но с десятью старомодными камерами, гауптвахтой, небольшим двориком для физических упражнений. Дорога до тюрьмы из замка занимала десять минут, но она точно подходила для наших целей, и вечно любезное ОКВ наделило нашего коменданта полномочиями арендовать ее. Наши первые арестованные переехали туда на Пасху 1942 года, и после этого почти каждая камера была постоянно занята как в замке, так и в местной тюрьме, или Городском отеле, как ее вскоре прозвали.

Отправляясь на упражнения, заключенные один за другим выходили из своих камер и, спустившись вниз по лестнице на первый этаж, выходили на маленький двор на час дважды в день, утром и после обеда. Во время спуска по лестнице один караульный шел во главе строя, а один позади. Во дворе часовые становились друг против друга и следили за пленными, покуда те прогуливались взад-вперед в границах разделявших их двадцати пяти — тридцати ярдах.

Капитан авиации Дикинсон был человеком мгновенных решений, как и подобает летчику военно-воздушных сил. 18 августа 1942 года после часа стояния на жарком полуденном солнце с каждого конца маленького тюремного двора часовые с радостью прокричали «Время!» маленькой группе пленных, прогуливавшихся взад-вперед между ними.

Первый караульный открыл дверь на первый этаж тюремного здания и, войдя внутрь, начал подниматься вверх по лестнице. Пока второй караульный шел с дальнего конца двора, заключенные топтались у входа.

Внезапно Дикинсон бросился к боковой стене, поставил ногу на замок двери, подтянулся и перемахнул на другую сторону, приземлившись во фруктовом саду за оградой. Находившийся во дворе часовой не успел выстрелить. В любом случае он и не мог этого сделать: вокруг стояли дома, и он мог ненароком ранить мирного жителя. Дикинсон, благополучно перебравшись через дальнюю стену фруктового сада, завладел велосипедом, который по какой-то причине стоял на городской площади без присмотра. В тот же вечер в Хемнице его арестовала полиция, предупрежденная «Mausefalle»{45}, но сама попытка была великолепна. К несчастью для Дикинсона, он не взял с собой одежды, пропусков и денег. Это было просто еще одним предприимчивым побегом — таким, как побег Десйоберта в октябре прошлого года.

Он сказал полиции, что был пилотом военно-воздушных сил, сбитым над Кельном. Той же ночью он вернулся в Кольдиц.

Через два дня мы снова отправили маляров во двор. Французский офицер, воспользовавшись представившейся ему возможностью, прибарахлился белой курткой и брюками. Однажды днем он отправился на прогулку именно в этом наряде, спрятав его под шинелью и одеялом. В тот момент, когда процессия свернула с дороги в ворота на петляющую тропинку вниз в парк, его друзья помогли ему сбросить его барахло, и он прошмыгнул назад в ворота. Ни дать ни взять — маляр, идущий в другую сторону. К несчастью, наш унтер-офицер спросил у него гражданский пропуск и обнаружил, что поймал лейтенанта Деларю!

В конце месяца лейтенанта Ли и капитана авиации Танстолла судили военным судом за «недолжное использование музыкальных инструментов», то есть неподобающую игру на трубах. Это означало еще одно путешествие в Лейпцигский военный суд, а поскольку эти двое требовали четырех свидетелей, мы учуяли в этом покушение на массовый побег. В Лейпциге лейтенант Ли и капитан авиации Форбс бежали, но были пойманы. Унтер-офицер конвоя отвел их всех назад на станцию с поднятыми вверх руками. Обвиняемые получили три недели камер.

Огромнейшим препятствием, которое мы вынуждены были преодолевать в течение своих обысков, было обилие личных вещей, которые пленные собирали годами. В поисках спрятанных между страницами бумажных денег или пропусков нам приходилось просматривать несметное количество книг, порой доходившее до частных библиотек. Даже при кидании книг на пол целыми стопками, а мы часто так и делали, многие не открывались надлежащим образом. Повсюду, собирая пыль, лежали горы одежды, и зимней и летней. Ящики, шкафы, полки, самодельные табуреты, фотографии в рамках, музыкальные инструменты, бумаги, сапоги и туфли целыми дюжинами — все это делало утаивание крайне легким, а обнаружение — крайне сложным.

В свое время мы решили произвести «генеральную уборку». Самыми худшими были помещения англичан. Из дома они получали намного больше, чем пленные любой другой страны, а потому мы решили очистить их комнаты ото всего лишнего, оставив минимум личных пожитков.

Приказ был следующим: «Все ненужные личные вещи запаковать сегодня в комнате внизу под наблюдением нашего квартирмейстера. Ящики отнести в кладовую в немецком дворе. Дата 7.9.42».

Помещением, в котором должна была производиться вся эта упаковка более сотней офицеров по очереди, являлась маленькая комнатка примерно двенадцать на двенадцать футов — крошечный конференц-зал, разместившийся между столовой, таинственным пространством с одной стороны и кухней пленных с другой. Он был, разумеется, слишком маленький, и работа заняла бы несколько дней. Британцы снесли вниз мизерное количество своих пожитков и свалили их в одну кучу во дворе. Постепенно эту кучу перетаскали в эту крошечную комнатушку и принялись запаковывать в ящики на наших глазах. Пришли ординарцы и, вынеся их во двор, взвалили на плоскую ручную тележку. Они сопровождали это традиционное транспортное средство в наш двор, после чего перенесли весь хлам в одну из наших кладовых на четвертом этаже.

Разумеется, еще до начала операции возникли обычные трения. Наш боевой дух подвергся массированной атаке со стороны старшего британского офицера, полковника У. Тода, отстаивавшего неправомерность всего дела. В конце концов, все эти вещи были личными, а военнопленные, согласно Женевской конвенции, имели право на частную собственность. К счастью для нас, в конвенции ничего не говорилось относительно количества этой самой частной собственности, которой может располагать военнопленный. Так что победа осталась за нами.

Следующая атака была направлена на невозможность проведения данной процедуры выбранным нами образом. Офицеры не могли спускаться вниз с охапками своих вещей, стоять в очереди у дверей зала, паковать, что у них было, а затем возвращаться за следующей партией, постоянно бегая вверх и вниз по лестнице, в конференц-зал и из него. В итоге мы согласились с предложением англичан: отныне ящики можно было паковать в помещениях, после чего завязанными и помеченными ярлыками с именем владельца сносить вниз во двор для перевода в нашу кладовую.

Ординарцы должны были сносить эти ящики вниз и грузить на телегу, без какой бы то ни было проверки с нашей стороны. Мы просто пересчитывали то, что прибывало в кладовую, находившуюся на верхнем этаже с южной стороны нашего двора и выходившую окнами на то, что когда-то было рвом.

Наш офицер службы охраны был не совсем уверен в том, что это хороший план. Это было не совсем в духе полученных им приказов: «Вещи паковать под надзором». Впрочем, поскольку ни один из этих контейнеров на самом деле не собирался покидать замок, он согласился с требованием англичан разрешить им паковать свои вещи наверху в их помещениях без надсмотра.

Чтобы ускорить операцию, мы предоставили пленным большое количество трехслойных фанерных ящиков Красного Креста, примерно три на три фута, в которых тот поставлял провизию без упаковки.

К вечеру этого дня наши глаза буквально вываливались из орбит от беспрерывного смотрения на дюжины ящиков и офицеров, толпящихся вокруг них. Наконец кладовая была заперта и дело сделано.

На следующий день замок посетил офицер высокого звания — офицер по делам военнопленных по военному округу номер 4 в Дрездене, генерал Вольфф. Он появился примерно в половине одиннадцатого. Наш новый комендант выдвинул несколько важных предложений касательно усиления режима охраны, с которыми мы все согласились. Генерал обследовал здание и примыкающие к нему постройки и территории и примерно в половине двенадцатого прочел нам «ободряющую речь». В свои молодые годы и он был немного бунтарем. Он знал, какое отношение к власти могли выработать у себя люди. Он посоветовал быть нам строгими, но справедливыми.

Генерал уехал в полдень.

Примерно полчаса спустя пришло донесение: по внешней стене зданий немецкого двора, выходящих на ров на южной стороне, свисала веревка из сине-белых простыней, Du lieber!{46} — офицер службы охраны и я бросились туда. Из окна действительно свисала веревка — из того самого окна кладовой, которую мы битком набили коробками и ящиками с одеждой и так далее только вчера вечером. Gott sie Dank!{47} Генерал ее не увидел. Она была видна с главных ворот, и он мог запросто ее заметить.

Наверху в кладовой мы нашли вскрытый ящик Красного Креста. На крышке было написано на немецком языке: «Мне не нравится воздух в Кольдице. Auf Wiedersehen.{48} Бывший военнопленный офицер-летчик Брюс».

Брюс был действительно самым миниатюрным офицером в рядах британцев. Наверное, он забрался в ящик наверху, когда мы позволили британцам паковать свои вещи без надзора. Сверху крышку слегка прибили гвоздями. Ординарцы спустили его вниз, погрузили на повозку, а потом перенесли с повозки в кладовую. Но, даже несмотря на его маленький рост, в этой коробке, должно быть, было чертовски тесно. Брюса поймали только через неделю, у бухты в Данциге. Я полагаю, он воспользовался одной из шелковых карт из обложки книги от Лиссабонского агентства. Согласно легенде, он спрыгнул с британского самолета, пролетавшего над Бременом, и приехал в Данциг на украденном велосипеде. К его несчастью, на велосипеде были проставлены местные номера. Его отправили в лагерь для пилотов RAF{49} в Дулаг Люфт рядом с Оберурселем. Там его опознала лагерная администрация, и он покинул это место во второй раз, снова отправившись в Кольдиц. Возможно, со стороны Брюса было не очень тактично, хотя и вежливо, написать на ящике: «Auf Wiedersehen», тогда как в действительности он имел в виду «прощайте!». Несомненно, это было все равно что искушать судьбу.

Глава 9

НЕЗНАКОМЫЕ ЛИЦА — КРАСНЫЕ ЛИЦА

Явно что-то произошло. Теперь недисциплинированность, почти бунт, чувствовалась повсюду. Раннее утреннее построение должно было приниматься нами двоими, ЛО. В то утро, казалось, многих свалила болезнь, и они не могли встать с постели и спуститься на построение. Они лежали на койках, кашляя и постанывая. Положение дел было настолько плохо, что в конце концов мы отложили это первое построение и приказали провести второе в 9.15, вскоре обнаружив, что это значило лишь сыграть пленным на руку. В довершение всего прочего мы по-прежнему беспокоились по поводу побега Брюса накануне.

В девять часов пришло донесение, что женщина из Коммичау, шедшая на рынок в Кольдиц через питомник над парком, нашла две коробки с польскими униформами. Мы посмотрели друг на друга. «Так вот к чему все эти неприятности с Sauhaufen{50} этим утром».

В 9.15 мы вошли во двор с подкреплениями. Вначале пропавшими казались десять офицеров. Мы сократили эту цифру до шести. Чуть позже я нашел двух британских офицеров в рядах голландской группы. Мы проверили голландцев по их фотографиям и обнаружили, что трое из них отсутствовали. В течение этой операции из британских помещений сбросили ведро воды, упавшее возле стола с личными делами. Наверху заметили капитана авиации Танстолла, и позже по моему донесению его предали военному суду.

Далее оказалось, что не хватает пяти британских офицеров. Но одного из них, несомненно, я только что видел во дворе.

Мы растерялись.

И словно чтобы запутать все еще больше, произошло нечто из ряда вон выходящее. Мы обнаружили, что наша основная проверка (сопоставление личности в плоти с изображением на фотографиях) отнюдь не была непогрешима.

Я достал удостоверение лейтенанта Кейллара и приказал ему выйти вперед. Переведя взгляд с его лица на фотографию и обратно, я спросил: «Кто вы?»

«Лейтенант Малькольм Кейллар — номер 310».

Я взглянул на его номерной жетон. Цифры совпадали. Я спросил его о личных данных, указанных в карточке — дату рождения, имя отца и так далее. Он не мог их назвать.

«Назовите ваше настоящее имя. Вы обязаны это сделать согласно Женевской конвенции». Он сказал, что у него был приказ молчать. Я надавил на него. Он попросил разрешения поговорить со своим старшим офицером и в итоге заявил, что был капралом Хендином, которого мы, по нашим сведениям, перевели два месяца назад в солдатский лагерь в Силезии вместе с несколькими британскими ординарцами. Оказалось, что Кейллар поменялся с ним местами и капрал жил в Кольдице восемь недель под вымышленным именем!

Позже мы привезли назад лейтенанта Кейллара, довольные, что хоть что-то извлекли из неразберихи того дня. И тем не менее цена открытия того, что наша конечная проверка оказалась не настолько хороша, как должна была бы быть, нас крайне волновала.

К полудню мы решили, что пропало всего шестеро офицеров. Лейтенантов Донкерса и Уордла, RN{51}, привели назад в то же утро, а на следующий день вернулись лейтенанты Лотон и Битс. Двое других, капитан авиации Фаулер и капитан ван Доорнинк, добрались до Швейцарии.

Теперь службе охраны предстояло обнаружить, каким образом этим офицерам удалось бежать из Кольдица. Мы проводили один обыск за другим и в конце концов после длительного допроса караульных поняли, как это было осуществлено.

Эта шестерка, переодетая в немецкую форму (офицер, унтер-офицер, четверо ординарцев), вышла из кладовой на северной стороне замка как раз после утренней смены караула. Но как они попали в кладовую? Часовые, естественно, думали, что они вошли внутрь через внешнюю дверь (ту, из которой они вышли) незадолго до того, как караул сменился. Мы же обнаружили, что на самом деле они попали туда из кабинета нашего хаупт-фельдфебеля. Проход был прорыт под столом самого Муссолини! В его комнату можно было попасть из коридора, идущего с северо-западного угла двора заключенных к госпиталю. Копали по ночам: каждый раз пленным приходилось вскрывать два типа замков на двери кабинета и снова запирать их. Дыру увеличивали ночь за ночью, а каждое утро маскировали, после чего эту ночную смену выпускал сообщник!

Должно быть, им много помогали: следили за часовыми вокруг здания, присматривались и прислушивались к возможному внезапному вторжению полицейского отряда. Подобное «шпионство», вероятно, осуществлялось либо из окна, расположенного выше кабинета Муссолини, либо из лазарета по другую сторону коридора. Не только наши замки оказались плохими — проклятые часовые тоже оставляли желать лучшего.

В довершение всего мы узнали, что, когда эта группа направилась к дороге у замка, ворота им отпер один из наших собственных унтер-офицеров. Этот осел спросил их: «Вы идете в Чадрасс?» — «Да», — ответили они. «Тогда я вам открою дверь». Что он и сделал.

Возможно, у них был поддельный ключ, хотя не было уверенности, что он сработает, а потому прибытие этого унтер-офицера с подлинным ключом было настоящим подарком судьбы. Он подумал, что они несли одежду в психиатрическую больницу. Мы сказали ему, что именно там ему самому и место!

Меры безопасности.

Мы посеяли панику в караульной роте: «Разве вам не было приказано требовать пропуска ото всех и каждого, если они не показывают их сами?» — и переместили лазарет с нижнего этажа на второй этаж в другой части двора.

В течение процедуры идентификации личности некоторые пленные как бы случайно выплескивали на нас воду из окон. Мне казалось, что основной мишенью был я.

Капитан авиации Танстолл был предан военному суду за свое участие в этом деле. Адвокатом стал тот же местный немецкий юрист — бывший английский военнопленный. Защита утверждала, что обвиняемый не мог целиться в меня лично, поскольку находился на четвертом этаже за окнами с решетками. Решетки были расположены с внутренней стороны окна так далеко от края подоконника, что мешали ему видеть, кто стоял внизу. О том, чтобы протиснуться сквозь решетки и высунуться наружу, не могло быть и речи. Танстолл, пилот бомбардировщика, признал, что лил воду, но утверждал, что просто разбрызгивал ее вокруг. Кроме того, адвокат защиты заявил, что, согласно конвенции, в лагерях военнопленных не должно быть решеток на окнах пленных, хотя они и дозволялись в карательных камерах. Приговор был довольно мягкий — четыре недели ареста. Должен сказать, я всегда подозревал, что кто-то внизу во дворе давал сигнал, когда я находился непосредственно под окном, а значит, являл собой подходящую мишень для ведра воды. Но я ничего не смог доказать.

Примерно в это время в Вене организовали центральный музей побега. Мы послали на эту выставку несколько лучших экспонатов из нашего материала по побегам и несколько фотографий. Все они были приняты благосклонно, как в самом деле уникальные. Отосланные предметы заменить было довольно легко — пленные постоянно поставляли нам все новые и новые экземпляры. Наша собственная коллекция фотографий туннелей, контрабанды, фальшивых пропусков, ключей, маскировки и так далее к концу войны составляла сотни единиц.

Наш комендант отправился в Вену, чтобы взглянуть на этот музей, и привез оттуда несколько действительно интересных идей, направленных на расширение областей, находящихся под наблюдением часовых, охраняющих замок.

В северо-западном углу террасы мы воздвигли пулеметную башню, или «пагоду». С нее было видно большую часть северной и западной сторон.

Мы построили узкий переходный мостик, отходящий от внешней стены подъездного дворика и охватывающий пятьдесят ярдов зданий плюс два здания типа контрфорсов с каждого конца — арку с ее камерами, откуда было совершено уже два побега, и гауптвахту. Именно по передней стороне этой самой гауптвахты, примерно восемьдесят футов высотой, лейтенант Хмель и Сурманович спустились по веревке больше восемнадцати месяцев назад.

На востоке со стороны парка мы поставили часового на мостике над воротами из колючей проволоки. Он прекрасно дополнял того часового, чей участок заканчивался у ворот, а также великолепно видел окна на нижнем этаже помещений заключенных. В результате мы смогли заглянуть в то, что раньше было для нас «мертвым пространством».

Больше того, мы решили отремонтировать коридор, идущий вдоль задней стены наших помещений (выходившей на двор пленных), сигнальной сетью. Этот коридор шел над одноэтажными кухонными зданиями, и так далее и был доступен для пленных как из помещений старших офицеров на юго-западном углу их двора, так и с нескольких уровней выше столовой на юго-восточном углу. Когда я говорю «доступный», я не имею в виду официально доступный — однако между помещениями на высших уровнях была лишь восемнадцатидюймовая стена и ничего больше.

По получении этих инструкций я поднялся наверх с солдатом, чтобы оценить фронт работ, который надо было охватить. И там, в коридоре, который мы называли Hexengang{52}, мы наткнулись на двух польских офицеров, пролезших через лаз.

В ту же самую ночь на другом конце мы нашли железную дверь — связующее звено через стену между нашим двором и чердаком над конференц-залом — незапертой и распахнутой, но пленных, открывших ее, мы так и не поймали. Явно несколько умов думали одинаково.

Кроме того, мы установили более мощный прожектор во дворе. Заключенные не раз выводили его из строя метким выстрелом из рогатки (портрет фюрера в конференц-зале также расстреливался ими из того же оружия).

Несмотря на то что мы располагали всеми необходимыми нам ресурсами для обеспечения материальной безопасности, пришлось ждать целых два года, прежде чем Кольдиц приблизился к понятию «побегоустойчивого». К осени 1944 года пленные решили, что они просто потерпят, пока освобождение само не придет к ним.

К октябрю 1942 года Кольдиц стал известен даже халявщикам в ОКВ как что-то, на что следует заводить дела. В итоге они направили к нам на инспекцию генерала, ответственного за дела военнопленных, ОКВ. Он осмотрел помещения пленных и одобрил все, что мы предпринимали. Сомневаюсь, правда, что он мог внести хотя бы одно практическое предложение для увеличения мер предосторожности, не проведя по крайне мере двенадцать месяцев в лагере. Но мы выжали из него признание того, что приказ надевать наручники британским офицерам на определенные периоды дня здесь был неприменим. Это была репрессалия, утвержденная Гитлером в то лето, но из ее текста следовало, что она должна применяться исключительно в лагерях для британских военнопленных. Кольдиц, рассудил он, не был британским лагерем военнопленных; это был международный лагерь военнопленных, а посему приказ, по его мнению, к нам не относился. Должен сказать, этот приказ не имел большого успеха и в других местах: пленным всегда удавалось быстро снять наручники. Зато, подумали мы, каким великолепным сырьем этот сорт металла снабдил бы мастерские Кольдица, будь мы вынуждены заковать в наручники всех британцев в нашем лагере.

К этому времени война принимала неприятный оборот для Германии. Партизаны в России были объявлены вне закона. Наше гражданское население начало мстить экипажам бомбардировщиков, спускавшимся на парашютах. Эти летчики оказывались в безопасности, я имею в виду в сравнительной безопасности, только когда попадали в руки вермахта.

В середине октября я отправился на конференцию в Дрезден. Мы обсудили новые приказы вермахта, направленные на сокращение личного состава в соединениях внутреннего фронта, и определили пути и средства использования как можно большего числа военнопленных в немецкой индустрии. Что нам было нужно — это восполнение ужасных потерь, которые мы понесли, продолжали нести и наверняка будем нести на Восточном фронте. Там, в России, мы остановились. Наша высшая точка в Африке, в Аламейне, была достигнута. Начинался прилив, хотя ему еще предстояло пройти длинный путь.

15 октября я вернулся из Дрездена, сделав пересадку в Дебельне. Там всех пассажиров проверяла полиция. Я пал духом. Мне не нужно было ничего спрашивать — я и так все понял. «Да, — сказали они. — Четыре офицера бежали из этого вашего verdammte{53} зондерлагера!»

В то утро после обычного гвалта выяснилась пропажа четверых британских офицеров. Ими были майор Литтлдейл, лейтенант Стивенс, RN, капитан Рейд и капитан авиации Уордл, военно-воздушные силы Канады.

И снова предупредила нас о том, что что-то случилось, женщина, шедшая через питомник: она нашла обрывки подозрительного сине-белого материала (обычные простыни) под несколькими кустами. Собаки взяли след, но побежали не вперед, а привели нас назад к стене замка, где остановились. Немедленно по всем телефонным линиям властям и персоналу различных военных служб в радиусе пяти миль от Кольдица было передано кодовое слово «мышеловка». К полудню мы расширили сеть поисков до радиуса двадцати миль, передав слово «hasenjagd»{54}. К пяти часам мы поняли, что должны положиться на железнодорожную и уголовную полицию, контролировавшую полосу вдоль железной дороги на юго-запад — обычный маршрут в Швейцарию.

Днями напролет мы обыскивали двор и помещения в поисках выхода. 18-го числа в голландских помещениях в толще стены мы нашли дыру — что-то вроде тайного лаза, проделанного еще в Средних веках. Это был основной тайник голландцев. Мы конфисковали три самодельные немецкие офицерские униформы, формы из штукатурки для литья пуговиц, эмблем и так далее, а также довольно существенное количество инструментов. Этот лаз находился под их умывальнями, и обнаружили мы его только потому, что их система оповещения о приближении полицейского отряда в который раз подвела.

Поскольку собаки, казалось, нашли некий ключ к этому побегу с внешней стороны основания нашей южной стены, мы обыскали наши собственные помещения на нижнем этаже и различные подвалы той стороны нашего двора. Полицейский отряд представил так называемые «доказательства» в поддержку безумной теории, что беглецы пересекли немецкий внутренний двор и выбрались из подвала под нашими южными зданиями, выходящими ко рву. Собаки привели нас к внешней стене близ вентиляционной шахты, выходившей наружу как раз в том месте. Утверждали, что на цветочных клумбах рядом со стеной комендатуры возле рва можно было различить следы. В одном из подвалов нашли фантики от английских ирисок, а снаружи вентиляционной шахты — погнутый прут решетки. В тот момент все это казалось нам крайне туманным. Как кто-то мог незаметно пройти мимо часового, маршировавшего посередине немецкого двора? Как мог заключенный вылезти из окна на стороне заключенных того двора в полном свете прожекторов и остаться незамеченным караулом? Служба безопасности постановила забить досками вентиляционную шахту. Что же касается остального, мы сделали вывод, что, судя по всему, один из наших собственных людей где-то раздобыл конфеты и съел их тайком в подвале. Следы на цветочных клумбах же, скорее всего, мог оставить кто угодно, даже одна из собак.

Несмотря на все наши разыскные мероприятия, к 23 октября мы по-прежнему не нашли ни одного намека на выход из лагеря. О четырех британских беглецах пока не поступало никаких известий извне.

Однажды вечером в ноябре мы чуть не поймали одного из пленных в коридоре, ведущем с верхней площадки лестницы здания гауптвахты к дыре под сценой, которую мы замуровали в январе, после двух успешных попыток побега. Кто бы это ни был на этот раз, он убежал назад в театральную гардеробную прежде, чем полицейский отряд успел подняться туда и отрезать ему путь. Мы задумались: а не было ли это тем выходом, из которого пленные бежали на прошлой неделе? Они вполне могли вновь открыть и использовать этот старый и надежный путь к побегу, переодевшись в немецких военнослужащих. Мы перенесли нашу столовую с ее прежнего места над гауптвахтой, а значит, избавили пленных от одного лишнего препятствия на их пути вниз. Куда они могли пойти после этого, по-прежнему оставалось для нас загадкой.

Вскоре мы обнаружили шатающийся прут решетки на задней стене кухни заключенных. С одной стороны кухни имелся проход с их двора; на другой стороне дверей не было, только окна, выходившие на наш двор. Теоретически можно было вылезти их этих окон, спрыгнуть на низкую крышу, а оттуда спуститься на немецкий двор, но куда идти потом? Во дворе днем и ночью дежурил часовой. Мы опросили всех часовых, несших вахту у ворот в парк в ночь побега этой четверки. Все поклялись, что никто не проходил мимо них ранним утром, не показав пропуска. В конце концов, насколько мы понимали, побег четырех британских офицеров имел место из театра, вниз мимо гауптвахты, затем наружу по какому-то таинственному пути, нам неизвестному, и прочь. Возможно, предположили мы, они спустились ниже гауптвахты в подвал, из него выбрались на нижнюю террасу на южной стороне и перелезли через проволочное ограждение. Однако часовой на террасе исключил эту теорию{55}.

В ту осень стало очевидно, что работа нефтяной комиссии, в начале года заседавшей в Кольдице для подготовки к эксплуатации русских нефтяных месторождений, окажется напрасной. Германия не получит нефть из месторождений в Баку. Мы, конечно, вывесили наш флаг на вершине Эльбруса — самой высокой горы на Кавказе, но это было только показным жестом. Возможно, с этого пика наши скалолазы и видели нефтяные месторождения, но это был предел наших возможностей. Теперь все свои надежды мы обратили на подводную кампанию.

Утешил нас урожай картофеля и корнеплодов, в тот год выдавшийся рекордно высоким. Да и осень, слава богу, выдалась великолепной. Никаких заморозков в октябре вообще. Норма угля была снижена на 30 процентов.

3 ноября из Польши прибыли два британских офицера — лейтенанты Сильвервуд-Коуп и Кроуфорд. Их карточки были помечены обычными зелеными ярлычками (знак побега), но эти двое были беглецами с отличием. Первоначально они бежали из лагеря в Познани и некоторое время находились в контакте с польским подпольем в Варшаве и Радоме. В этих городах они скрывались несколько месяцев. Агенты, главным образом ответственные за их содержание в Варшаве{56}, так и не были найдены, и гестапо поймало их в ходе облавы вместе с поляками и несколькими евреями.

Вместе с другими их отправили в тюрьму, где они явились свидетелями жутких вещей. Они видели, как евреев проталкивали через крышки люков в трубы канализации, полные воды, и оставляли там, пока те чуть не погибали. Из окон своих камер они видели, как на пленных натравливали собак. Они видели, как собаки раздирали заключенных на куски. Они видели, как узников били и подвешивали за запястья.

В Кольдице эти двое написали заявления, описывавшие все это. Я внимательно прочел их, — для меня подобные откровения явились первой информацией, полученной лично мной из первых источников о том, что мне представлялось только слухами, — то, что происходило в концентрационных лагерях партии и Vernichtungslager{57} в Польше и оккупированной России. Донесения были отосланы швейцарской державе-протектору через ОКВ. Это был обычный канал коммуникации, согласно Женевской конвенции. Хотя эта линия коммуникации была официально разрешена, ОКВ ответило угрозой военного суда по обвинению в оскорблении немецкого рейха. Двое обвиняемых заявили, что с радостью воспользуются этой возможностью доказать свою правоту и истинность их рассказа. ОКВ дало задний ход и сочло, что дисциплинарного наказания будет достаточно.

Дисциплинарное наказание находилось в ведении коменданта. Он заявил, что осуществление дисциплинарного наказания по такому обвинению находилось вне его полномочий, и передал бумаги в военный округ 4, Дрезден. Дрезден принял решение об аресте на существенный период времени. Пленные подали апелляцию в ОКВ из Дрездена, ссылаясь на имевшиеся у них доказательства заявлений, из которых возникло вменяемое им преступление, и утверждая, что их наказание было незаконным, поскольку возможности оправдаться им представлено не было. Их не могли наказать без суда. Апелляцию не приняли. Подали апелляцию державе-протектору, представившей ее британскому правительству. На этой стадии, однако, по немецким законам, пленным пришлось подчиниться аресту и наказанию. Апелляция в ОКВ лишь дала отсрочку. Оба офицера отбыли тридцать дней в камерах — предельный срок для дисциплинарного взыскания без военного суда, и мало-помалу дело замяло время и разворачивающиеся события.

Когда на построениях мы обнаруживали пропажу пленных, первое, что нам приходилось делать, — это удостоверяться в точности количества отсутствующих. Обычно вследствие устраиваемых диверсий это требовало некоторого времени. Следующим шагом являлось выяснение того, кто именно пропал с помощью удостоверений личности. К несчастью, фотографии на этих карточках все больше и больше устаревали. Многие были сделаны еще в 1940 году. Поляков сфотографировали в 1939 году, и к сегодняшнему времени они стали на три года (причем тюремных условий) старше. Многие носили теперь или носили тогда усы или бороды, особенно голландцы. А потому фотографии оказывались не слишком надежными. Ярким тому примером явился случай, когда с помощью фотографий мы обнаружили, что капрал Хендин поменялся местами с лейтенантом Кейлларом, смутно на него похожим. Разумеется, можно было избавиться ото всех сомнений, проведя проверку отпечатков пальцев, но данная процедура для нас была делом слишком техническим.

Особая проблема с идентификацией личностей возникла в результате прибытия семнадцати британских офицеров 1 сентября (хотя, чтобы быть точным, шестнадцать прибыли 1-го числа, а один, капитан-лейтенант Стивенс, исчезнувший во время пересадки в Дебельне, прибыл позже). Эту группу доставили из лагеря в Ламсдорфе, в Силезии. В течение некоторого времени их письма из дома приходили в Ламсдорф, откуда переправлялись к нам. К концу октября наша цензура заметила, что на письмах, адресованных лейтенанту Майклу Харви, RN, имя часто было написано другим почерком, нежели остальной адрес лагеря Ламсдорф. Казалось, оно было написано поверх какого-то стертого имени. Письма были подписаны «Элис Стил». Проконсультировались с нашим офицером службы охраны. Он послал за офицером Майклом Харви и спросил его, кем являлся отправитель. «Это моя мачеха», — последовал ответ. Мы попросили его сообщить нам личные сведения с его карточки. Все подробности он сообщил верно: дату и место рождения и т. д. Однако все это казалось странным, и в итоге мы в первый раз за все время решили провести проверку по отпечаткам пальцев. Вот тут-то мы и нашли расхождения. Лейтенант Харви, RN, сейчас стоявший перед нами, не был лейтенантом Харви, RN на удостоверении личности. Лица были похожи, но отпечатки солгать не могли. Мы сообщили в Ламсдорф. Тамошний комендант, ухватившись за имя Элис Стил, вскоре обнаружил, что недавно направил в Гольдберг капрала с таким же именем. Отпечатки пальцев этого капрала, как оказалось в ходе расследования, отличались от отпечатков на его карточке в Ламсдорфе. Капрал Стил на карточке не был капралом Стилом, который отправился в Гольдберг. Ламсдорф потому вернул в Кольдиц мнимого капрала Стила. Мы поставили этих двоих вместе, и замена стала ясна. Капрал, известный нам несколько недель как лейтенант Харви, вернулся в Ламсдорф, а лейтенант Харви, RN, занявший там его место в рабочей группе, по прибытии в Кольдиц получил десять дней ареста.

26 ноября караул на воротах из немецкого двора в парк в соответствии с приказом спросил пропуска у двух немецких солдат. У них пропусков не оказалось — это были лейтенант Барри и лейтенант Олар в немецкой форме. Поймав их, мы провели обычную Sonderappell. Барри сначала было очень сложно узнать и сопоставить его лицо с изображением на фотографии — в целях побега он сбрил свои густые, кавалерийские усы. Но в ходе переклички выяснилась пропажа еще двух офицеров — лейтенанта Синклера и французского лейтенанта Клэна. Я был очень удивлен, когда старший британский офицер сообщил мне, что парочка, которую мы только что поймали, убежала бы днем раньше, вместе с двумя другими, не помешай я им, неожиданно поднявшись в театр как раз в тот момент, когда они спускались через решетку вентиляционной шахты, идущую в немецкие кухни. Мне показалось крайне подозрительным, что мне рассказали обо всем этом. Может быть, это блеф? Действительно ли этот второй побег имел место двадцатью четырьмя часами ранее и по тому же старому пути, который, как мы думали, вряд ли будет или мог быть использован снова? Несомненно, эта история была довольно правдоподобна, и явно пересчет на вчерашнем вечернем построении был сфабрикован. Но зачем мне говорить все это? Маловероятно, чтобы пленные захотели рисковать имевшейся у них системой подделывания пересчета при построениях слишком часто; в любом случае у беглецов было преимущество в двадцать четыре часа, и, каким бы способом их отсутствие ни скрывали на перекличках, метод по-прежнему оставался надежным. Хотя лейтенант Синклер был пойман в Туттлингене 30-го числа, а лейтенант Клэн вскоре после этого в Плауэне, мы ощущали, что что-то готовилось. Но мы никак не могли определить запах!

Глава 10

SON ET LUMIERE{58}

Уже через некоторое время стало очевидно, что пленные располагали большей информацией, чем могли почерпнуть из газет. Мы разрешали им по крайней мере дюжину различных немецких газет из всех уголков страны, среди них «Frankfurt Zeitung», «Hamburger Fremdenblatt» и «Pommersche Zeitung». Ни слухи, ни новые заключенные не могли объяснить, откуда все то, что они знали. И вот 15 декабря мы сделали последнюю из двух находок в лагере за почти четыре с половиной года, которую мы могли свести к предательству. Первой был туннель под кроватью в лазарете.

Предупредительные крики французов всегда казались немного более поспешными и интенсивными, когда полицейский отряд или любой из нас приближался к лестнице Kellerhaus в северо-западном углу двора. Их помещения занимали четыре этажа, и однажды на верхнем этаже мы нашли систему электропроводки. В тот день обитателей Kellerhaus спустили вниз для обыска, и мне пришлось осмотреть весь верхний этаж. Я методично переходил от комнаты к комнате. Французский священник Конгар сопровождал меня в качестве свидетеля. В комнате номер 305, которую он разделял с четырьмя другими, включая французского священника Жан-Жана, на стене была нарисована большая карта Северной Африки.

«Хорошая карта, — заметил я. — Очень хорошая».

Мы обстукали долотом пространство вокруг кляксы, помеченной как Тунис. Кусок толстого картона отвалился. За ним находилась розетка и проводка. В поисках радиоприемника мы раздолбили стену за Тунисом, но, как ни странно, очутились отнюдь не в комнате номер 302, размещавшейся с другой стороны. Как оказалось, потолок там был ниже, чем в комнате номер 305, и мы попали под крышу. Там на чердаке мы и обнаружили радиоприемник французского производства, настроенный на Лондон. Провода вели к розетке за картой. Ни вилки, ни наушников мы так и не нашли. Антенна поднималась вверх по балкам и несколько ярдов шла вдоль обрешетки. Судя по всему, радиоприемник работал довольно сносно.

Просто чтобы доказать, что все не могло быть по-нашему, во время суматохи лейтенант Фальк-Буман (голландский военно-морской флот), затесавшись в толпу снующих туда-сюда немцев, вышел из двора, переодетый в немецкого военного, занятого в операции. Куда он направился потом и как выбрался из замка, я не знаю. Его поймали рядом с Иммендингеном четыре дня спустя и вернули к нам на Рождество.

Служба охраны задумалась. Как этот приемник попал в лагерь? Наверняка его доставили в посылках, но как? Положим, даже он попал в комнату, где хранились посылки, но как его забрали оттуда и как он оказался во французских помещениях, не будучи обнаруженным? Информатор, сдавший нам радиоприемник, сказал, что склад с посылками обычно открывали поддельным ключом, одновременно отвлекая внимание часового во дворе. Мы соорудили систему сигнализации: как только расположенная во дворе пленных дверь в помещение с посылками открывалась, на гауптвахте начинала мигать лампочка. За все время мигала она только один раз. По этому случаю полицейский отряд немедленно бросился внутрь, но ничего не нашел. После этого сигнализация больше никогда неожиданно не включалась. И все же два года спустя в лагере по-прежнему были радиоприемники.

Наш комендант, бывший с нами с августа, взял на себя труд и придумал великолепный дисциплинарный рождественский подарок для своих заключенных. Lagerbehefl{59} номер 38 требовал соответствующей дисциплины на всех построениях. Никакого свиста, никаких рук в карманах, никакого блуждания вокруг, никакого курения, никаких снежков.

Кроме того, он установил во дворе звонок. Он звонил получасовое и пятиминутное уведомление и точное время начала построения. Первый раз, когда это применили, процедура была встречена бурно. Все курили, руки были в карманах; все слонялись и громко перекликались со своими приятелями из других групп. Подсчет во дворе должен был теперь проводиться одновременно двумя немецкими офицерами. Один должен был проверять количество присутствующих, другой замечать нарушителей новых правил и следить за любой возможной фальсификацией при пересчете. За нарушения нового порядка полагалось наказание от пяти до десяти дней ареста.

Мы же, дежурные офицеры, решили, что лучше на многое закрывать глаза. Дисциплина, очевидно, полетела ко всем чертям. Если бы мы записывали каждого нарушающего офицера, вся толпа вскоре очутилась бы в камерах.

Комендант единожды или дважды поднимался в коридор над кухнями военнопленных, чтобы там понаблюдать, как исполнятся его новый приказ. Бунт назревал настолько очевидно, что он приказал установить в окне легкий пулемет. Не могу сказать, что я, как немецкий офицер, принимающий перекличку, сам чувствовал бы себя в безопасности в этом дворе, начни кто-нибудь стрелять оттуда из пулемета. Когда летом 1941 года наш караул принялся из парка палить по вывешенному из британских окон национальному флагу, рикошеты (а ведь это были лишь единичные выстрелы) натворили много бед. Пулемет же, стреляющий вниз в этот каменный мешок двора, будет означать не только гибель военнопленных, но и, несомненно, некоторых из нас. Пулемет скоро убрали, но, прежде чем добиться хоть некоего подобия дисциплины, нам пришлось еще немало потрудиться.

Приближалось Рождество, мое третье Рождество в Кольдице. Все, что я получил в качестве подарка на этот раз, были медовые пирожные, несколько яблок и орехов и, главное, губная гармоника! В первый раз мы, сидевшие в столовой офицеров, не получили кофе. Даже снега не было. Снег пошел только в Новый, 1943 год, когда я отправился в увольнение.

Вилли был нашим лагерным электриком. Он работал в замке до и в течение всей войны, вместе со Слэмом-плотником и Слэмом-каменщиком (который умер в 1944 году), как их прозвали. Однажды вечером Вилли отправился во французские помещения, чтобы починить перегоревший предохранитель. Многие из нас находились в увольнении — дух Рождества заставил всех немного расслабиться. Инструменты Вилли проверили, и он был впущен во двор с обычной желтой нарукавной повязкой с номером 54 и немецким орлом на ней.

Примерно в половине шестого к воротам подошел французский офицер, чтобы вернуть лопаты, выдававшиеся под честное слово. Человек у ворот проверил их. Вилли вернулся со своей работы, прошмыгнул мимо французского офицера и, миновав ворота, направился налево под арку, а оттуда в немецкий двор. Хотя Вилли был одним из наиболее знакомых фигур в лагере, на воротах в парк часовой спросил у него пропуск. К несчастью для Вилли, он оказался не тем, да и сам он был поддельным! Попытка провалилась. Мы сфотографировали мнимого Вилли (лейтенанта Перодо) и настоящего вместе. Сходство было почти совершенным, только вот шарф у ложного Вилли оказался немного не того цвета.

К Новому, 1943 году основное слабое место Германии на всех боевых фронтах стало очевидно — нехватка людей. Италия стала обузой, поскольку теперь нуждалась в ценных дивизиях от нас, а мы с трудом могли себе их позволить. Кроме того, недавно мы захватили Францию. Для полной оккупации этой страны требовалось больше людей. На востоке наша кавказская армия только что переправилась назад через Дон в Ростове, тогда как чуть позже 6-я армия была поймана в Сталинграде и в итоге потеряла там 300 000 человек.

Мы, офицеры в Кольдице, имели приказ соблюдать приличия вне зависимости от боевого духа наших солдат и новостей. Афиша «Мы не капитулируем», по-прежнему висевшая на стене городской фабрики, начала принимать двойное значение.

Пищи не хватало — ее становилось все меньше и меньше, — но время от времени мы получали неожиданное пополнение своего рациона в форме кроликов, посылаемых нам зятем нашего первого коменданта. Его дочь вышла замуж за производителя сахарной свеклы из района Магдебурга, где обширные области земли культивировались под посевы, а также использовались в экспериментальных целях. Там в больших количествах разводили кроликов, и в зимнее время комендант получил нескольких штук и пригласил офицеров своего штата на ужин в винный погребок в городе.

Я опустил несколько мелких попыток побега, но для полной характеристики 1942 года привожу здесь полный список:

Пленные, попытавшиеся бежать, — 84 за 44 попытки.

Пятнадцать попали домой (7 англичан, 3 голландца, 5 французов).

Пленные, пойманные при попытке выбраться из замка, — 39.

Успешно выбрались из замка — 26, из которых 14 были снова пойманы. Из 26 12 очутились на свободе.

Количество наших пленных, бежавших из госпиталей или при переводе из лагеря, составляло 19 человек. Из них 16 поймали, трое благополучно очутились на свободе. На мой взгляд, это был рекордный год.

Боевой дух в тот Новый год среди пленных был крайне высок. Трудились предсказатели, заключались пари. Меня даже попросили выдать им копию предсказаний Нострадамуса. Я помню одно из его изречений, которые всегда цитировали польские офицеры: «(русский) Медведь вернется назад к величайшей Реке на Востоке (ссылка, по их глубочайшему убеждению, на Волгу), омоет лапы и затем повернется и нападет на (немецкого) Орла». Другим было «Город в Северной Африке сменит власть пять раз» — Тобрук.

Пополнения и подкрепления для нашего Восточного фронта теперь оценивались в 800 000 человек, и генерал фон Унрух получил полномочия как-то наскрести это количество из индустрии, сельского хозяйства, бюрократии и бизнеса. Интересно, коснется ли это кого-нибудь в столовой Кольдица? За исключением адъютанта и коменданта, всем нам было уже за пятьдесят.

Мы прошли медицинское обследование у нашего лагерного врача. Заместитель коменданта казался довольно годным к службе, и все мы были шокированы его заключением. Наш доктор написал: «Не способен решить, годен ли для дальнейшей службы вообще. Дело передано в Лейпциг». В Лейпциге они сочли его «не годным ко всякой службе, даже гарнизонной. Если не бросит пить и курить, смерть может наступить в любой момент». Он покинул армию и отправился заведовать школой в Восточной Германии, а в августе 1943 года был найден мертвым в своей постели.

В Кольдице заменить его было некому, так что теперь у нас осталось только два дежурных офицера.

Вернувшись из увольнения в январе, я с радостью узнал, что неприятности на построениях утихли. Казалось, пленные усвоили приказ по лагерю номер 38. Или, подумал я, они могут так себя вести просто потому, что им так нужно, указ это или не указ.

«Не указ» оказался верным объяснением того приветствия, которым они встретили мое появление во дворе. Англичане устроили бурю оваций, французы их поддерживали. Поляки и голландцы просто смотрели и слушали. И хотя это было ребячество, я почувствовал себя уважаемым!

На следующий день британцы подошли ко мне с официальной жалобой коменданту, будто я настаивал на максимальном наказании в камерах для недавних беглецов и будто я не дал лейтенанту Синклеру никакой еды во время нашего путешествия назад в Кольдиц из Вейнсберга в октябре. Это, утверждали они, было «не по-джентльменски». На самом деле в дополнение к его пайкам я предлагал Синклеру бутылку лимонада в Хайльбронне и немного супа в Лейпциге. Жалоба была «замечена». Через день или два выпал снег, и, поскольку погода оставалась теплой, процедуру построений начала оживлять игра в снежки.

Однажды после построения, пока я разговаривал с британским офицером, снежок врезался в дверь столовой прямо над моей головой. Он был брошен с неимоверной силой, и в оставшейся на двери каше я нашел кусок стекла, засевшего в дереве.

«Вы, — сказал я офицеру, — этому свидетель». Я извлек стекло и подал коменданту донесение об инциденте. Он спросил, каково было мое предложение. Я ответил, что мы должны фотографировать или снимать на пленку построения и делать звукозапись, как доказательство беспорядков в случае, если произойдет что-то серьезное.

В течение нескольких дней вместо пулемета в окне мы устанавливали камеру и фотографировали построения. Но 14 января французский священник Конгар увидел, чем мы занимались, и запротестовал. Я объяснил французскому старшему офицеру, что именно мы делали и почему.

Старшие офицеры среди пленных, должно быть, поняли нас. Со следующего дня массовые беспорядки на построениях почти сошли на нет. К моему большому облегчению, был установлен modus vivendi (образ жизни), и приказ номер 38 канул в Лету.

Успех нашего ежемесячного обыска еще больше усилил мое удовлетворение от этой маленькой победы.

Из-под пола в голландских помещениях мы извлекли 360 немецких марок, 11 французских франков и, главное, 15 всевозможных печатей из резины или линолеума, используемых для «легализации» поддельных бумаг, а также аппарат, который капитан ван Доорнинк использовал для измерения расстояний в наших замках «Цейсс Икон». Поляки потеряли великолепную коллекцию поддельных пропусков. В полу часовни полицейский отряд нашел пятнадцатиярдовый туннель.

В тот же месяц нам доставили второго Prominente — капитана Майкла Александера, племянника фельдмаршала.

Наши «детективы» прикрыли его так же, как и Эмиля, и в целях упрощения проверок в каждые два часа мы поселили их в одну комнату.

К середине января температура упала намного ниже нуля. Конец снежкам, слава богу!

В годовщину прихода к власти национал-социалистов, 30-го числа, партия, как обычно, в очередной раз попыталась поднять боевой дух парадами и речами по всей стране. В первый раз во многих городах эти празднования были отложены. Но только не в Кольдице, где нескольким из нас было приказано присутствовать на партийном мероприятии в городе. Я заметил, что крайслейтера, здорового, пятидесятилетнего мужчину, вместе с местным лидером тридцати пяти лет комиссия Heldengreif{60}, как мы ядовито ее называли, генерала фон Унруха почему-то пропустила. Возможно, их не касалось Положение о регистрации. Все мужчины от 16 до 65 лет и все женщины от 17 до 45 должны были зарегистрироваться. Существовали, впрочем, партийные исключения. В апреле 1945 года, насколько я помню, эти двое по-прежнему не были призваны на военную службу.

Вскоре пришли новости о захвате Сталинграда русскими и о повышении Гитлером генерала Паулюса до фельдмаршала — жалкий жест, ни от кого не скрывший ни катастрофу капитуляции, ни удар по престижу фюрера, давшего слово освободить попавшую в окружение 6-ю армию.

Чтобы показать, как обесценились государственные бумаги, я приведу один пример. Насколько мне помнится, в ту зиму мне выпала задача хоть что-нибудь раздобыть из магазинов Кольдица для вручения в качестве призов на футбольных соревнованиях, организованных пленными. Собрать даже пару десятков предметов оказалось крайне трудно: почти ничего не шло на продажу, только пеналы, вазы и так далее. Все товары приберегались для черного рынка.

В феврале наш единственный индийский пленный, доктор, капитан Мазумдар, устроил голодовку. Он многократно просил отправить его в лагерь военнопленных для индийцев и практиковать там, на что имел право согласно Женевской конвенции. ОКВ постоянно ему отказывало — в досье он был помечен красным ярлыком как «deutschfiendlich» (враждебный Германии).

За неделю Мазумдар сильно потерял в весе, и через две недели ОКВ сдалось. Его перевели в лагерь близ Бордо{61}. В то же время, но в Индии голодал и Махатма Ганди. Его пост длился двадцать один день. Вице-король, однако, остался на прежнем месте.

В феврале наш комендант получил назначение в лагерь военнопленных на юге России. На его посту в Кольдице его сменил сорокатрехлетний подполковник, изучавший порядки в лагере с Рождества.

Не успели учителя смениться, как «плохие мальчики» в «классной комнате» принялись «снимать мерку» с новоприбывшего. «Огонь» открыли французы. Мы находили сломанные бритвенные лезвия в кухонном мусоре. Некоторое время это здорово досаждало свиньям в психиатрической больнице в Чадрассе. В качестве ответной меры мы отменили все их привилегии (прогулки, театр, футбол).

18 марта вечером французы устроили короткое замыкание, и впервые мы не послали Вилли немедленно починить предохранители. Поскольку у французов, судя по всему, не оказалось запасного провода, или же они не захотели воспользоваться своими украденными запасами, им пришлось сидеть в темноте. Это продолжалось несколько вечеров. Как же они рассердились! На вечерних построениях они кричали «Lumiere!»{62} и разбрасывали горящие газеты или туалетную бумагу по лестнице при спуске и возвращении после переклички.

Британцы в качестве выражения сочувствия демонстративно курили на построении.

Некоторое время мы делали вид, будто ничего не замечаем.

Когда свет в итоге починили, французы принялись орать «Promenade!».{63}

Мы сказали, что они смогут отправиться в парк 20 марта при условии, что к этому числу прекратятся все акты вредительства с их стороны.

В качестве следующего шага мы без предупреждения убрали все металлические каркасы кроватей из помещений заключенных и заменили их деревянными. Большинство представляли собой двухэтажные нары из дерева, хотя кое-где, особенно в лазарете, еще оставались металлические, односпальные койки. Естественно, мы не могли вынести сотню кроватей одновременно, и к тому времени, как наступила очередь последней дюжины, угловые скобы с них уже исчезли. Металл был самым ценным сырьем для побегов, особенно для рытья туннелей и изготовления отверток, ключей и ломиков. Мы парировали немедленным общим обыском и вернули в свои руки большую часть этого ценного материала. Перетягивание каната продолжилось на следующий день, когда мы отправили во двор грузовик с зеркалами и оборудованием для парикмахерской, каковая должна была разместиться в свободной комнате. Двое часовых присматривали за грузовиком, пока шла разгрузка. Пленные тоже присматривали за грузовиком, и, когда их «разгрузка» закончилась, пропали набор карт, набор инструментов и домкрат.

Жалуясь в конференц-зале нашему офицеру службы охраны, вызванному обеспокоенными часовыми, владелец грузовика неосмотрительно снял шляпу и на мгновение выпустил ее из рук, положив на выступ у окна. Она немедленно исчезла навсегда. Пленные просто просунули внутрь проволоку и подцепили великолепный улов.

«Ради бога, — кричал владелец грузовика своим людям, — торопитесь, пока они не украли колеса. Это сумасшедший дом!»

Второй побег капитана авиации Дикинсона из городской тюрьмы произошел 7 марта 1943 года. И снова несколько пленных строем возвращались со двора после упражнений. Один остановился в дверном проеме, чтобы помочь прикурить сигарету другому, и строй распался. Ни головной, ни замыкающий караульные не заметили этого. Дикинсон, шедший впереди двух курильщиков, шмыгнул под стол у двери на первом этаже. Строй прошел мимо него и начал подниматься вверх по лестнице. Не успел второй часовой, замыкавший шествие, пройти лестничный марш, как Дикинсон незаметно выскользнул во двор, перелез через стену, и тут ему попался оставшийся без присмотра велосипед. Но «мышеловка» сцапала его и сейчас, как и прошлым августом по дороге в Хемниц. В этот раз он взял с собой деньги — в целом пятьдесят марок. Найдя эти деньги, я был особенно раздосадован: прежде чем отправить его в камеры, его очень тщательно обыскали.

5 апреля не менее 150 офицеров изъявили желание отправиться на прогулку в парк после обеда. Крайне подозрительно! В свое время процессия двинулась в путь, но едва она очутилась на территории немецкого двора, как голландский офицер громко закричал из окна: «Всем голландским офицерам вернуться! Идет лекция!» Голландцы повернули назад, хотя и не имели на это права. Остальные продолжали идти вперед. Началась толкучка и неразбериха.

Внезапно к воротам, ведущим в парк, подошли два немецких офицера. Часовой спросил их пропуска. На документах имелись подписи нашего адъютанта, коменданта и печать, дозволяющая их обладателям, офицерам из ОКВ (Берлин), посетить замок и прилегающую к нему территорию. Все было по форме.

Часовой щелкнул каблуками. К счастью, на месте происшествия очутился унтер-офицер «Nichtwahr» (для англичан) или Beau Мах. Он взглянул на эту парочку «немецких офицеров» и вроде бы узнал одного из них по золотым зубам. «Кто, черт побери, вы такие?» — спросил он.

Они обругали его по-немецки.

«Кто вы такие? Я применю силу, если вы не скажете».

Эти «воины» обругали его еще грубее, чего не сделали бы настоящие немецкие офицеры.

В этот момент к воротам подошла процессия идущих на прогулку, наконец-то разобравшаяся по рядам, и ответственный унтер-офицер арестовал двух подозреваемых. Ими оказались капитан Дюфур из голландской группы и капитан авиации ван Род, RAF, пилот голландского происхождения.

Ко всем этим хождениям туда-сюда мы отнеслись с крайним подозрением. Не проходили ли через эти ворота другие «немецкие офицеры»? Часовой ответил, что нет. Мы провели особую перекличку и оказались правы — пропали еще два офицера, лейтенант Майкл Харви, RN, и капитан авиации Джек Бест, RAF. Очевидно, и они, переодевшись в наши униформы, бежали из замка во время возникшей у ворот суматохи. Мы подали донесение об их исчезновении ОКВ 5 апреля.

С открытием сезона побегов в апреле наш новый комендант приказал проводить четыре пересчета в день, в 7, 11 и 4 часа, а последнее построение в любое время между 8 и 10 часами вечера, при получасовом уведомлении по звонку.

Однажды наш комендант посетил 11-часовое построение. Встретили его особенно шумно, и он пригрозил заключенным шестью, семью, а то и всеми восемью построениями в день. Пленные не беспокоились на этот счет. Им было некуда идти, рассуждали они, и от нечего делать они могли стоять здесь во дворе хоть день и ночь! Считайте на здоровье! Это не мы, намекали они, устанем от этого.

Через неделю мы сняли весь линолеум с полов — прекрасное сырье для поддельных печатей и фальшивых немецких ремней. В течение обыска мы нашли дыру под креслом в кабинете французского дантиста и вагонетку, оснащенную резиновыми колесами и несколькими ярдами буксирного троса во французских помещениях. Похоже, вновь замышлялся туннель.

В тот же месяц, во время набивки соломенных матрасов, в куче соломы во дворе возник пожар. Мы послали людей погасить его с помощью брандспойта. Французы попытались «погасить» их ведрами воды из окон. В очередной раз мы отменили все французские привилегии.

В начале мая капитан авиации Танстолл, чемпион по проведенному под арестом и на военных судах времени, вновь предстал перед лейпцигским судом по обвинению в избиении одного из медицинских помощников. К несчастью, под перекрестным допросом истец потерял сознание. Танстолл бросился к нему на помощь со стаканом воды, и дело было закрыто. После побега Мэресса-Лебрана через забор и стену в парке находившиеся под арестом в камерах замка проделывали свои ежедневные упражнения на террасе на западной стороне замка. Утром 11 мая трех пленных выпустили из камер для моциона на этой террасе. Одним из них был капитан авиации Дон Том (военно-воздушные силы Канады) — настоящий атлет. Он был единственным офицером, который пользовался турником, установленным нами в парке. Нередко он делал на нем стойку, проделывал сальто назад и благополучно приземлялся на ноги.

Пройдя в то утро через дверь позади гауптвахты, Том скинул куртку и перемахнул через балюстраду у окна в стене здания гауптвахты, выдававшейся от террасы под прямым углом. Мгновение он висел на поперечных прутьях решетки, потом тем же образом спустился к окну, расположенному ниже. На земле он очутился прежде, чем часовые успели среагировать. Когда они открыли огонь со всех сторон, рискуя попасть не только в Тома, о и друг в друга, он бросился в мертвое пространство под пагодой, перелез через колючую проволоку и исчез в парке. Лавируя между деревьев, он наткнулся на витки проволоки и был вынужден остановиться. Здесь парковый часовой его и поймал. Это была самая безумная попытка побега из всех, и, если бы не это последнее заграждение, я думаю, Том выбрался бы из Кольдица, хотя и не ушел бы очень далеко.

Вскоре после этого эпизода лагерь посетили два представителя швейцарской державы-протектора. Комендант объявил, что он лично покажет им помещения пленных. Я проводил группу во двор и отдал приказ «Внимание!». Никто из заключенных его не заметил вовсе. Я очистил двор и провел швейцарцев в конференц-зал.

Пока мы разговаривали, во дворе послышались выстрелы. Я объяснил швейцарцам, что заключенные, вероятно, высунулись из окон и свистели и что караульные отдали приказ отойти от окон, пригрозив, а потом и начав стрельбу. Должно быть, заключил я, кое-кто проигнорировал угрозу, и, как следствие, были сделаны несколько предупредительных выстрелов. Швейцарцев же, с сожалением заметил я, подобное отнюдь не впечатлило.

Однако комендант, несмотря ни на что, предложил осмотреть помещения. Проведя десять или пятнадцать минут в британских комнатах на нескольких этажах восточного блока, мы с ужасом обнаружили себя запертыми! Подождав, пока мы поднимемся наверх, британцы просто повернули ключ в замке и сняли дверную ручку.

После наших долгих криков с гауптвахты прибежал унтер-офицер и штыком взломал дверь.

Швейцарский отчет об этом визите, должно быть, представлял собой крайне захватывающее чтиво, поскольку через две недели к нам наведался генерал по делам военнопленных из Берлина. Он проинформировал старших офицеров из числа пленных о том, что, согласно Женевской конвенции, они подлежали всем законам, распоряжениям и приказам содержащей их в плену державы. Далее он добавил, что одобрил все меры, принятые нашим комендантом, будь то с помощью оружия или нет. Дисциплина должна быть гарантирована любой ценой.

Среди посетителей замка был французский генерал Скапини. Он был выразителем того общественного мнения, которое в 1940 году было против продолжения войны Францией. Хотя портрет маршала Петена висел в нескольких французских помещениях, к 1943 году чувства к нему начали понемногу ослабевать. Французы заняли позицию «поживем — увидим». Скапини, представлявший правительство Петена и Лаваля и отвечавший за дела военнопленных, попросил дозволения поговорить с соотечественниками наедине. Не думаю, что он добился большого успеха со своими доводами в пользу сотрудничества.

Вскоре после Пасхи 1943 года мое награждение крестом «За военные заслуги» (второй класс) было встречено громогласными воплями со стороны представителей «Grande nation»{64}. Не «Pour la merite!»{65} кричали они, а «Pour la prison!»{66}. Несомненно, французы имели зуб на меня лично.

Глава 11

КОНЕЦ ИНТЕРНАЦИОНАЛА

В помещении, где хранились посылки, наша рентгеновская установка продолжала находить контрабанду во всех твердых предметах, таких как расчески, рулоны ваты, грампластинки. В карандашах с каждого конца был свинец, но в середине мы нередко находили свитки тонкой бумаги с написанными на них посланиями. Казалось, английские власти действительно давали себе волю в интересах своих людей, содержащихся в плену. В этом направлении мы предприняли и собственные усилия — и чтобы остановить их, и чтобы использовать в наших собственных целях.

В Кольдице, как и во всех лагерях военнопленных, отдел абвера имел своей первой задачей предотвращение побегов. Военнопленный, возвращающийся на свою родину, мог увезти с собой ценную информацию не только касательно условий лагеря, но и сведения о жизни гражданского населения, транспорта и так далее, практически обо всем, что он мог заметить на пути через Германию. Он также мог увезти с собой код для коммуникации с пленными в оставленном им лагере, посредством которого мог осуществляться обмен информацией. Таким образом, пленные могли получать необходимые им сведения и советы касательно побегов.

Основной задачей офицера службы охраны было перво-наперво держать своих пленных «под замком». Для этого он консультировал комендантов лагерей относительно проведения предупредительных мер. Последние включали возведение ограждений из колючей проволоки, установку прожекторов, расстановку караула, методы обыска людей и помещений, порядок проверки входящих и выходящих с территории лагеря лиц, переклички и так далее. Кроме того, в случае, если побег уже имел место быть, служба охраны решала, что следует предпринять. Следующей проблемой, находившейся в ведении службы охраны, являлись саботаж и взяточничество среди немецкого личного состава.

Поскольку между пленными и их родиной разрешался обмен письмами, возникла необходимость в цензуре, направленной на совладание с этой очевидной, хотя и официальной течью в кольце безопасности любой страны. Количество входящей почты контролировать мы не могли, зато ограничивали исходящую почту до трех писем и четырех открыток в месяц от каждого заключенного. Последние писались исключительно на специальных бланках.

Количество продовольственных посылок через Международный Красный Крест не было ограничено.

Число частных посылок с одеждой на человека составляло четыре в год, — Международный Красный Крест отвечал только за их транспортировку. Посылки с провиантом с оккупированных территорий, таких как Франция, Польша и Голландия, отсылались частным образом и только по предъявлении соответствующих форм, получаемых в самих этих странах. Именно в частных посылках мы и находили уйму запрещенных предметов. Независимые благотворительные организации, такие как YMCA{67}, отправляли посылки как отдельным людям, так и для общего пользования.

Письма проверяли визуально и химически на коды и тайнопись, а посылки просвечивали рентгеном на запрещенные предметы. В Кольдице мы разрешали немецкие газеты, если не находили в них ничего, что могло бы оказаться полезным заключенным, например расписания железных дорог или другие похожие объявления. Некоторые книги и авторы находились в черном списке. Технические книги, как правило, разрешались, но, разумеется, существовали и исключения.

Все это главным образом было пассивной обороной. Активная оборона в делах безопасности состояла, наряду с остальным, в приобретении и внедрении агентов в ряды врага. «Контрразведка без агентов — все равно что домохозяйка без метлы», — сказал мне однажды один русский.

В Кольдице у нас не было своей «метлы», никакого поста подслушивания вообще. За все время, что я там был, у нас было только два стукача, да и те предложили свои услуги случайно и по собственной инициативе, а не в результате нашей вербовки и сдали своих людей только единожды в каждом из случаев. Еще одного вовремя засекла противная сторона и тем самым сделала неэффективным.

Из посылок мы выбирали и конфисковывали массу материала для побега, и наш музей экспонировал разнообразные предметы в виде униформ, пропусков и гражданской одежды всех родов, произведенные или приобретенные пленными. Во многих отношениях я склонен признать неудачу, неудачу в некоторых случаях только подозреваемую и доказанную лишь после окончания войны. Должно быть, наши практические меры оставляли желать лучшего, о чем свидетельствует множество побегов. Я знал, что где-то должны были быть бреши, через которые в замок поступала информация и материальная помощь{68}.

За всю войну мы не нашли ни одного английского кода или тайного письма и только пару кодов у других национальностей. Большей частью закодированные сообщения оказывались довольно безвредными и касались личных или политических дел.

Что мы находили чаще всего, так это деньги, немецкие военные пропуска, гражданские удостоверения личности, карты с деталями размещения пограничных караульных постов, инструменты (особенно ножовки), детали миниатюрных радиоприемников, компасы, красители, ткань для гражданских костюмов с отмеченными на ней выкройками, таблетки для вызывания симптомов различных болезней и так далее. Да уж, в Кольдице на отсутствие занятий или возможностей поучиться нам жаловаться не приходилось. В свое время даже ОКВ в Берлине начало реагировать и само призадумалось. К лету 1943 года оно сформировало идею и потом составило план. Почему бы не скопировать методы британского военного министерства и не попробовать установить коммуникацию с нашими собственными пленными в руках союзников так же, как они пытались (и только ли пытались?) делать с их пленными в Германии?

Так как служба охраны в Кольдице могла похвастаться большим опытом в этом деле, благодаря постоянным «урокам» со стороны Британской секретной службы, для налаживания связи с нашими пленными, главным образом находившимися в Соединенных Штатах, ОКВ остановило выбор на нас. Местные лидеры партии были обязаны предоставить нам списки ее надежных членов, содержащихся в плену. Все письма к ним проходили «обработку». Берлин посылал нам предметы для отправки этим адресатам немедленно по установлении контакта, и мы тратили уйму времени, комплектуя партии посылок, «начиненных» по улучшенным британским или французским методам.

Для начала нам приходилось устанавливать обратную коммуникацию. Для этого в небольших упаковках с напечатанными на них инструкциями мы посылали мягкое вещество — так называемое «Philip». Если прижать к нему палочку от спички или ноготь и затем ими что-нибудь написать, на бумаге оставалось невидимое письмо. Вопросы писались на тончайшей японской бумаге и засовывались в суповые кубики или высушенные бобы, например. Эти методы пользовались немалым успехом. Кодами в обычных письмах мы никогда не пользовались. Ежемесячно из Кольдица мы отсылали более сотни «начиненных» посылок различным адресатам. Ни одна из посылок не походила на другую ни по упаковке, ни ярлыками, ни именами отправителя и так далее. Вся операция получила кодовое название «Ekkehard».

Большая разница между нами и противниками, то есть англичанами и французами, заключалась в том, что мы не пересылали никаких средств для побега — ни денег, ни пропусков, ни инструментов. Чуть выше я упомянул о том, что ОКВ посылало нам «предметы» для отправки их определенным пленным. Это не совсем так — отправлялись только газетные статьи, пропагандистские статьи и отрывки из речей Гитлера или Гиммлера. Как же часто нам приходилось вырезать из них целые куски, когда происходившие события противоречили пророчествам и уверениям этих деятелей!

В почте пленных никаких пропагандистских статей мы не находили — британское военное министерство даже не думало укреплять боевой дух своих людей политическими речами. Главный вопрос, который мы задавали своим пленным, был следующим: по-прежнему ли преданы члены партии? Делаются ли посягательства на их преданность? Но ни одного заключенного Кольдица, насколько мы знали, никогда не спрашивало о подобных вещах его военное министерство. На самом деле, если бы такой вопрос все же был задан, заключенный вполне мог ответить, что, с учетом природы вопроса (а потому и рассудка спрашивающего), прежде чем дать ответ, ему требуется поразмыслить.

Нередко шифром пленные Кольдица писали об условиях в лагере и просили выслать радиоприемники. Тогда ОКВ сочло, что если британцы отправляли эти вещи своим заключенным, то почему бы этого не сделать и нам?

«Черт, да, — ответили мы. — Но еще ни одна из деталей, которую они посылали, не смогла ускользнуть от нашей рентгеновской установки».

ОКВ ответило вопросом: как же тогда французским офицерам в Кольдице удалось миновать ее со своим радио?

Мы ответили, что они украли его со склада посылок — отвлекли часового и вскрыли замок поддельным ключом. Во всяком случае, так нам сказал наш информатор.

«Хорошо, — продолжало ОКВ. — И с тех пор вы установили электрическую надежную сигнализационную систему на двери. Вы уверены, что в лагере нет других радиоприемников?»

«В лагере нет других радиоприемников». «Ну, может быть, и наши военнопленные сделают себе ключи и заберут посылки со склада союзников прежде, чем они установят сигнализацию. Дайте им что-нибудь, ради чего стоит стараться». Напрасно мы отвечали, что немецкие радиоприемники в то время были слишком большими, чтобы попрятать их составляющие части в пирогах, посылках с мылом или табаком, как делали британцы. В итоге ОКВ приказало всем лагерям военнопленных в Германии отсылать нам все миниатюрные радиоприемники, детали которых у них уже имелись в распоряжении или же находились в посылках или при обысках помещений. На Кольдиц обрушился обвал приемников всех видов, размеров и форм, новых и старых — но ни одного миниатюрного! Последние, казалось, были либо зарезервированы исключительно для Кольдица, либо уже попали в другие лагеря и были успешно спрятаны.

Прежде чем мы успели приступить к отправке хотя бы первых спрятанных радио, война и «Ekkehard» вместе с ней подошли к концу.

Единственным успешным побегом на родину немецкого пленного явился побег лейтенанта фон Верра. Из Канады через Мексику он добрался до тогда нейтральных Соединенных Штатов, а оттуда на немецкой подводной лодке попал в Германию. В общем, в умах наших пленных побег занимал отнюдь не первое место. Для большинства из них переправа в Германию из Соединенных Штатов представляла собой предприятие почти за гранью возможного.

Тем не менее британцы до сих пор извлекали наибольшую пользу из этой контрабандистской службы, хотя некоторое время я хранил письмо британскому пленному, нечаянно проскользнувшее назад в почту, из которой британский цензор его удалил. Его замечания для автора были образцом насмешки!

Хотя мы, казалось, залатали все возможные бреши в наших оборонительных рубежах, намек из «Дас абверблатт» выявил еще одну нами не замеченную прореху. Мы прочли, что в других лагерях узники часто «пользовались» прачечной и что как результат разрешения отправлять свою одежду на стирку и глажку за пределы территории лагеря офицеры устанавливали нежелательные контакты. Они нашли другой канал для взяток и коррумпирования нашего гражданского населения.

Итак, в один прекрасный день мы решили устроить грязному белью Кольдица публичную просушку и, прежде чем передать оное узникам или прачечной, вскрыли все картонные коробки с бельем. В кучах одежды мы нашли доказательства довольно бойкого обмена: кофе и шоколад с одной стороны, алкогольные напитки и любовные послания от страстных прачек французским и польским офицерам с другой стороны.

Обе стороны были наказаны одиночными заключениями.

Тем временем утрата Туниса и всего африканского фронта была встречена заключенными соответствующим образом. Голландия была переведена на военное положение. Теперь воздушные тревоги случались несколько раз в неделю. Потери врага на море уменьшались. Мы ломали головы, что случилось с нашими подводными лодками.

Другим примером результата чрезмерного контакта явился следующий случай. Очаровательная помощница дантиста пала жертвой статного, темноволосого красавца капитана авиации Халупки, чешского офицера RAF. Нам приходилось пользоваться услугами городского дантиста в его собственном кабинете, поскольку он наотрез отказался вновь подняться в замок после того, как однажды лишился там своего пальто, украденного «пациентами». Многократные походы на лечение свидетельствовали о том, что зубы Халупки, должно быть, были в крайне плачевном состоянии! В итоге нам пришлось заставить девушку переехать (в ее же собственных интересах). Не знаю, какой именно контрабандой они обменивались, но подозревали, что девушка, должно быть, дарила своему возлюбленному летчику не одни любовные письма.

Здесь можно немного пофилософствовать о сексе, как движущей силе — силе самой мощной и основной, силе, отметающей в сторону все требования религии, традиций, социального инстинкта и практики. Разумеется, в Кольдице существовала сексуальная проблема. Не могу сказать, были ли женатые пленные в этом отношении лучше, чем неженатые, но не думаю, что спустя два или три года в их душевном состоянии имелось большое различие.

Иногда нам доводилось заглянуть в душу заключенных — благодаря письмам.

Однажды один офицер послал домой свой автопортрет, пусть идеализированный, но довольно похожий. Он был изображен в безупречно сидящей униформе, улыбающимся, здоровым и крепким. Бумага показалась нам необычно толстой и тяжелой, и мы срезали картинку, ища спрятанные под ней послания. Второй лист мы действительно нашли. На нем было послание — очень страстное — и снова набросок автора, на этот раз не в униформе, а во всей своей олимпийской наготе — образ, который он, без сомнений, хотел бы, чтобы оценила и запомнила его любимая.

Однажды в начале утренней переклички я увидел в открытой двери в северо-восточном углу двора птичью клетку, в которой висело изображение фюрера. Ничтожная форма оскорбления, подумал я, но что мы мо-ли сделать с этим?

В июне 1943 года мы стали свидетелями начала конца Кольдица как интернационального лагеря, за исключением нескольких недель в самом конце войны. Первым изменением явилось прибытие двух партий в общей сложности в шестьдесят семь британских офицеров, попытавшихся осуществить массовый побег по туннелю из офлага 7В, Айштатт, Бавария. Одним из них оказался капитан граф Хоуптаун, сын лорда Линлитгоу, бывшего вице-короля Индии. Вскоре ОКВ повысило его до ранга Prominente, тем самым доведя количество узников Кольдица в этой категории до трех человек.

Концентрация Prominente в Кольдице дала начало слухам о повышении британского военного интереса к нашему лагерю. Швейцарские газеты даже сообщали о готовящемся плане их освобождения. Якобы предполагалось начать парашютную атаку и увезти их на самолете. ОКВ зашло так далеко, что организовало некое подобие полицейского отряда по нашей модели в Кольдице и разместило его в состоянии полной боевой готовности в лагере в Лайсниге. При донесении о высадке поблизости от замка данное подразделение, состоявшее из танков и моторизованной пехоты, обязано было броситься на Кольдиц. Разумеется, в течение войны осуществлялись и более невероятные спасения, в частности спасение Муссолини из Гран-Сассо Отто Скорцени{69}.

Засим последовал перевод голландской группы в Станислав в Польской Галиции. Мы все покрылись холодным потом при мысли об их скором отправлении, а наши сердца обливались кровью от сострадания коменданту Станислава.

По пути в Польшу мы упустили только одного голландца — одного из кузенов ван Линдена; шестьдесят же оставшихся превратили Станислав в настоящее осиное гнездо. Позже из этого лагеря многие бежали — намного больше, чем убежали бы из Кольдица. Вот вам еще один пример очередной ошибки ОКВ: оно смешало закоренелых беглецов с относительно безвредными пленными. Старые узники бежали — невинные заражались той же идей.

В июле пришел приказ о переводе французов и бельгийцев в офлаг 1 °C в Любеке. Переезд происходил в два приема, примерно по сотне человек за раз. Первая группа покинула замок 7-го числа и прибыла на место в том же составе и без инцидентов. Веселье началось со второй группой, отправившейся в путь через шесть дней. К этому времени, я полагаю, пленные, остававшиеся в Кольдице, уже выяснили детали процедуры отправки.

Количество багажа, которое везли с собой пленные, было огромным. Так было всегда. Коробки, мешки, картонки, кучи одеял, картонные чемоданы и так далее. Наша единственная повозка еле-еле тащилась между замком и станцией.

Из кучи личных вещей мы выудили двух потенциальных беглецов; одним оказался лейтенант Клэн, де голльский офицер, а вторым Джайлз Ромилли! Последнего мы поймали только потому, что, к счастью, поставили часового охранять багаж на железнодорожной станции. Он и поймал Ромилли, когда тот вылезал из своего ящика. Услышав, что Ромилли был снова пойман, наш комендант задумчиво провел пальцем по воротнику. Именно ему пришлось бы отвечать, и отвечать собственной головой, если бы Эмиль бежал.

В свое время в Любек прибыла и вторая группа французских офицеров, тоже без потерь. Слишком хорошо, чтобы быть правдой? И верно, через некоторое время мы заметили трех незнакомцев в британской группе, к тому времени ставшей единственной национальностью, представленной в так называемой ими «оккупированной союзниками территории в Германии».

Мы обнаружили подмену. Три французских офицера остались в Кольдице, а три перебежчика отправились в Любек вместо них. Мы отослали трех французов, а Любек вернул нам их «тезок».

Однако из этих троих вернувшихся «домой» только двое оказались настоящими британскими офицерами, третий был французом. Он хорошо говорил на английском языке — точно так же, как лейтенант Барратт, канадский военнопленный, хорошо говорил по-французски. Двойной блеф — и Любек попался на удочку. Француз отправился обратно, а Питер Барратт в свое время вернулся к нам.

Путаница в этих больших лагерях, рассчитанных на несколько тысяч офицеров, творилась такая, что в конце концов меры безопасности свелись к простому пересчету заключенных — полная идентификация личности стала практически невозможной. Оставалась по-прежнему проверка отпечатков пальцев, по что, если десяток-другой пленных окажутся не теми, за кого себя выдают? Думаю, в некоторых лагерях предпочитали «не будить лихо, пока тихо».

После отправки тех, кто придавал Кольдицу интернациональный характер, я еще долго размышлял об этих различных национальных группах.

Мы в штате в Кольдице знали и понимали, что пленные будут считать своим долгом продолжать некое подобие холодной войны против нас даже в плену. Мы бы здорово удивились, будь оно иначе. Мы знали, что сотрудничество в течение военных действий считалось предательством и, разумеется, позором. Мы, немцы, тоже придерживались тех же стандартов военного долга и чести. В конце концов, традиции различных европейских офицерских корпусов имеют один источник, выдалбливавшийся веками непрекращающейся войны между нациями.

Пока мы находились в Кольдице, я придерживался следующего правила: «Поступай так, как тебе бы хотелось, чтобы поступали с тобой!», и придерживался его до конца.

Возможно, довольно опрометчиво отождествлять частное с общим и наоборот, но голландская компания была, по моему мнению, уникальна. Я бы сказал, что они и вправду стояли «один за всех и все за одного». Со стороны голландцев никогда не было никаких «нонсенсов», а среднее количество их побегов занимало первое место из всех наций в Кольдице. Их поведение как военной единицы было непогрешимо, не только в дисциплине, но и в безжалостной и активной враждебности к нам.

Надо сказать, что эти люди были элитой голландской колониальной армии, и, хотя некоторые из них были смешанных кровей, в духе все они были отлиты из единой формы. Я бы предпочел видеть их в качестве союзников, нежели врагов.

Изобретательность и энергия французов нередко заставляла призадуматься: но почему так часто они, если я могу так выразиться, опускались до глупых и личных нападений на меня и на других представителей немецкого личного состава? Разве не могла французская компания удовлетвориться своим и без того великим вкладом в общий котел успехов пленных, не прибегая к детскому и, как оказалось, крайне неэффективному поведению, служащему, несомненно, лишь для очередного подтверждения легендарного комплекса ненависти, издавна существовавшего между нашими двумя странами? С чем я никогда не мог примириться, так это с помощью, оказываемой французским религиозным и медицинским персоналом беглецам. Согласно Женевской конвенции, эти люди считались привилегированными, и их действия, на мой взгляд, являли собой злоупотребление данными им привилегиями, а значит, и самой конвенцией.

Последний представитель польской компании покинул Кольдиц, отправившись в Шпицберг в Силезии, в августе 1943 года. Поляки отличались двумя фанатизмами, особенно запечатлевшимися на моей памяти. Одним была любовь к их стране — земле, так редко бывшей их собственной, так долго желанной, так недолго знакомой — всего двадцать лет — с 1920-го по 1939 год. Другим — ненависть к Германии. Поляки буквально кипели от злости на нас, но в Кольдице их поведение было примерным.

Глава 12

ФРАНЦ ИОСИФ

С отправкой польских офицеров Кольдиц прекратил свое существование как интернациональный лагерь. Две трети его обитателей были переведены в иные места, остались лишь около двух сотен британских офицеров, включая «деголльцев», и один или два американца. Мы в комендатуре начали надеяться, что теперь-то жизнь в этом лагере в его новой форме поутихнет. Для подобных предположений существовало несколько причин.

Во-первых, немецкие неудачи на основных фронтах давали основания пленным верить в близость конца войны, а значит, они легче шли на ненужный риск при побеге. Во-вторых, побег теперь стал крайне труден. По всему внешнему периметру зданий мы вкопали микрофоны, записывавшие даже звук шагов часовых. Все стены на стыке между их двором и нашим были опутаны сетью сигнальных проводов, спрятанных под штукатуркой на нашей стороне. Мы снова ужесточили приказ караульным требовать пропуска ото всех проходящих мимо них и строго наказывали тех, кто так не делал. Но самым слабым местом во всей нашей обороне, как прежде, оставался не механический, а человеческий фактор.

Однажды в одном из тайников мы нашли относительно безукоризненный пропуск — на нем значилась такая хорошая копия подписи адъютанта, что ее, должно быть, срисовали с оригинала. Это был внутренний лагерный пропуск члена караульной роты Кольдица. Все, чего на нем недоставало, — это имя владельца. Несомненно, чтобы получить эту копию, одного из часовых подкупили, и он на короткое время одолжил заключенным свой собственный пропуск, причем делал это не один раз.

В ответ на это мы изъяли все пропуска и выдали новые, напечатанные с учетом наших особых инструкций. Печатнику приказали использовать в качестве идентификационного номера бланка не просто одну цифру для всех пропусков данного конкретного типа, а печатать целую последовательность чисел, причем очень мелким шрифтом. Этот факт мы держали в строгом секрете. Разумеется, на бланке пропуска имелся нормальный серийный номер крупным шрифтом, и на него-то обычно и обращали внимание. Когда пропуска выдали, мы списали мелкие особые номера каждого пропуска и проставили против него имя человека, которому он был выдан. В свое время среди трофеев одного из наших очередных уловов контрабанды мы нашли другой совершенный пропуск. В этом случае пленные, естественно, скопировали то, что сочли обычными идентификационными буквами, и цифру печатника, а также серийный номер, напечатанный на верхней строчке. В результате мы выявили караульного, одолжившего им свой пропуск для копирования.

Мы допросили его, но он, разумеется, отговорился, заявив, что однажды, следя за двумя работавшими в помещениях пленных гражданскими лицами, на полчаса снял шинель — возможно, в этот интервал пленные и «позаимствовали» его пропуск. Мы ничего не могли сделать, только попросили его впредь быть осмотрительней и проследили, чтобы его больше никогда не назначали надзирать за гражданскими, отправлявшимися на работу во двор пленных.

Шел сентябрь 1943 года, пятый год войны. В ночь на 2-е число вахту несло отделение караульной роты номер 3. Ответственным унтер-офицером был старый гаупт-фельдфебель, которому давно перевалило за шестьдесят. Еще в Первую мировую войну он получил несколько наград, включая Железный крест (первый класс). Это был человек среднего роста, военной выправки; он был в прекраснейших отношениях со всеми своими людьми. Он был известен не только как яркая личность, но и был физически узнаваем благодаря своей самой отличительной черте — огромным, как у Гинденбурга, усам рыжеватого цвета с седыми кончиками, всегда закрученным согласно предписанному регламенту. Из-за его усов заключенные и окрестили гаупт-фельдфебеля Францем Иосифом.

Около полуночи Франц Иосиф отправился в свой обычный дозор вокруг внешних стен замка в сопровождении двух часовых с винтовками через плечо. Он шел к последним двум охранным постам на восточной стороне замка. Здесь находились ворота с узким переходным мостиком над ними, откуда почти год назад бежали шестеро офицеров. После этого побега мы установили над воротами небольшой мостик и поставили на нем часового. С высоты мостика часовой мог заглядывать за край террасы столовой и видеть то, что до сих пор являлось мертвым пространством вокруг основания зданий. Последние двое часовых, над воротами и на участке перед ними, заступили на дежурство примерно двадцать минут назад.

Франц Иосиф отпустил часового под мостиком, заметив: «Твоя смена сегодня рановато. Мы получили предупреждение о воздушной атаке». Его сменил один из двоих солдат, пришедших с Францем Иосифом. Часовой не спешил — судя по всему, он ждал, пока сменят его товарища и они отправятся вместе. Гаупт-фельдфебель поднялся на мостик и отпустил последнего часового, заменив его вторым солдатом. Тот спустился по лестнице и уже собирался уходить, как вдруг почему-то решил спросить у Франца Иосифа его пропуск. Хоть раз, но кто-то выполнил приказ, который мы годами безуспешно старались вбить в головы наших часовых.

«Вы с ума сошли? — огрызнулся Франц Иосиф. — Вы что, не знаете собственного унтер-офицера?»

Пропуск оказался в порядке, но подозрения часового не покидали. Он нажал кнопку сигнального звонка и, подняв винтовку, приказал Францу Иосифу поднять руки. Иосиф выругался, — не очень быстро, но поднял руки. В ответ на звонок с гауптвахты пришли капрал и один солдат. Франц Иосиф не знал пароля. Капрал вытащил револьвер и попросил Франца Иосифа сдать свой. Началась борьба. Позже капрал клялся, что Франц Иосиф пытался вытащить свой пистолет. Он выстрелил.

«Боже правый! — воскликнул один из трех присутствующих часовых. — Вы пристрелили нашего гаупт-фельдфебеля».

Но на землю рухнул не он, а лейтенант Майкл Синклер в почти безупречном наряде. Вскоре на месте происшествия собственной персоной появился истинный Франц Иосиф, обеспокоенный выстрелами. Двух фальшивых часовых, лейтенанта Хайд-Томсона и капитана Ланса Поупа, увели, оставив Синклера на земле. Все было проще простого. Трое переодетых пленных попытались снять два наших последних караульных поста в этом углу замка. Они положились на слепое подчинение приказам с нашей стороны и надеялись, что в это время ночи наши люди не станут требовать у собственного Hauptfeldwebel его пропуск. Это сработало с первым часовым, но не со вторым.

У окна над столовой собрались наблюдатели. Все были готовы и только ждали сигнала, что путь свободен. Два ряда оконных решеток оказались пропиленными насквозь. Если бы наши часовые отправились на гауптвахту, сколько бы пленных успели убежать за пять — десять минут, прежде чем Франц Иосиф не вышел бы разобраться, в чем дело? Месяцы репетиций, месяцы прогонов — все полетело коту под хвост только потому, что единственный раз один из наших часовых сделал то, что ему приказали. Позже он признался, что основные его подозрения вызвало то, что, когда мнимый гаупт-фельдфебель взошел на мостик и направился к часовому, он не смотрел по сторонам, что обычно было ему свойственно.

Разумеется, мы немедленно провели специальное построение, но все оказались на месте. Напряжение спало, уступив место сильнейшей раздраженности. Как я уже говорил, на подготовку к этому побегу ушли месяцы, и бог знает, сколько заключенных надеялось к этому времени уже быть на свободе. Один офицер обвинил нас в убийстве, за что позже был приговорен к двум месяцам военной тюрьмы в Гранденце.

Британские очевидцы происшествия утверждали, что Синклера застрелили с поднятыми руками. Наш капрал клялся, что Синклер потянулся к своему (ненастоящему) револьверу. Чтобы уладить данный спор, наш комендант подал донесение. Военный суд отказал в судебном разбирательстве, и позже капрала направили на Восточный фронт. Хотя выстрел и был произведен с расстояния трех футов, Синклеру повезло. Пуля ударилась о ребро и вышла из-под лопатки. Его маскировка казалась почти безупречной. Единственным слабым местом были усы, сделанные из щетины бритвенного помазка и выкрашенные в соответствующий цвет. Они не завивались нужным образом, но для тусклого света под прожекторами и недалекого интеллекта первого из смененных часовых оказались, как все мы видели, вполне достаточными.

Форму Синклера разместили в нашем музее, но перед капитуляцией сожгли. Сам же он вернулся в лагерь, проведя несколько дней в госпитале в Бад-Лаузикке.

Комендант был вне себя. Что за бесстыдство и наглость вообще пытаться имитировать его людей! А ведь эта имитация, по крайней мере в одном случае, удалась!

Вскоре после этого один из ординарцев отказался подчиняться приказу. Хорек подал донесение.

«Почему вы не применили ваше оружие?» — спросил комендант.

Отношения становились очень-очень напряженными.

Заместитель коменданта, известный нам всем как Индюк из-за цвета своего лица и плаща, в котором он имел обыкновение расхаживать вокруг, тоже слыл сторонником насилия. Те из нас, кто постоянно находился в контакте с заключенными, предпочитали избегать даже намека на применение оружия, приберегая его исключительно для самозащиты.

7 октября мы нашли лейтенанта Орр-Эвинга в немецкой униформе на свалке подле замка. Оказалось, британские ординарцы отнесли его туда в корзине для мусора.

Вскоре Кольдиц покинул наш офицер службы охраны. В нашем штате он нажил себе врагов, и почти удавшийся побег мистера Ромилли при переводе французов подорвал его моральный дух. Он отправился в Мюльберг. Его заменил юрист, тяжело раненный в России. Хотя он и ходил на костылях, но был полон решимости вернуться на фронт и получить орден. В итоге примерно через шесть месяцев его вновь назначили на активную службу{70}.

Швейцарские делегации, действуя в качестве представителей и посредников между британскими военнопленными, с одной стороны, и немецким высшим командованием и британским государством, с другой, посещали основные лагеря военнопленных три или четыре раза в год. Такой визит имел место в октябре 1943 года. Два представителя прибыли в сопровождении офицера из ОКВ.

Основными пунктами обсуждения между ними и нами и заключенными явились 1) дело Франца Иосифа — иными словами, хладнокровная стрельба в лейтенанта Синклера; 2) освещение в замке; 3) коллективные наказания.

Данные моменты, прежде всего, были обсуждены нами и швейцарцами, а результаты беседы подняты в ходе разговора швейцарцев с британским старшим офицером в наше отсутствие. Наконец швейцарцы вернулись к нам с теми из британских взглядов, каковые сочли наиболее практичными.

Что касается первого пункта — наш комендант отправил донесение по этому делу, и мы ожидали результатов расследования военного суда.

По второму пункту мы согласились, что освещение в замке было плохим, но признали невозможность прокладки нового кабеля длиной в две мили до ближайшей электростанции для получения необходимой силы тока. У нас не было ни рабочей силы для закрепления кабеля и столбов, ни достаточного количества проводов для замены проводки во всем лагере.

Пункт третий был известен давно. Мы заняли ту позицию, что театр является привилегией, а значит, подлежит отмене в любой момент в дисциплинарных целях или вовсе без всяких на то причин. Этот последний пункт мы выиграли.

Ночью 19 октября Галле подвергся массированному воздушному налету. Сотни были убиты и тысячи ранены. В Кольдице двадцать четыре часа не было электроэнергии. Для нас в замке это стало самым ощутимым свидетельством бомбардировки за всю войну. Первое построение на следующее утро перенесли с семи часов на восемь и провели точно как в старые времена — крики, свистки, демонстрации, недисциплинированность. Правда, количество пленных осталось прежним.

В одиннадцать часов меня вызвал комендант. «Взгляните на это», — сказал он.

Я прочел телеграмму: «Коменданту — офлаг 4С Кольдиц — Саксония. Пожалуйста, заберите Дэвис-Скурфилда — пойман 7-го числа текущего месяца близ Хильдешейма. Подписано комендант Ламсдорф. Силезия».

Я был ошеломлен. «У нас есть Дэвис-Скурфилд?» — спросил комендант.

«Судя по всему, был», — ответил я.

«Ну, узнайте, где он».

Я отправился в лагерь и спросил старшего британского офицера, полковника Брумхолла, где находится его офицер, Дэвис-Скурфилд.

«Мне очень жаль вам это сообщать, но в лагере его нет», — ответил он.

«А мне жаль вам сообщать, — возразил я, — что он снова в наших руках». И подал донесение коменданту.

«Так, с 7 октября, почти две недели назад, было около пятидесяти построений. Вы хотите сказать мне, что вас, ЛО, дурачили относительно количества пленных в этом лагере четыре раза в день на протяжении двух недель?»

Я попросил двадцать четыре часа на обдумывание. В конце концов я сделал вывод, что единственным возможным слабом местом, где нас могли обмануть, являлся подсчет тех, кто был временно болен. Их пересчитывали в больничной палате, просто согнав в кучу. Но меня отнюдь не обрадовало то, что таким образом меня водили за нос четырежды в день на протяжении более четырнадцати дней. Как Скурфилда могли прикрывать так долго? Что же касается того, как он выбрался из замка, мы сочли, что он, должно быть, выбрал тот же путь, что и лейтенант Орр-Эвинг в начале месяца, — в коробке с ненужными бумагами. Тогда, напомню, было 20 октября 1943 года. Вернувшись, лейтенант Дэвис-Скурфилд заявил, что покинул лагерь 30 сентября, почти за три недели до поимки. Когда его схватили, он утверждал, будто был минером по имени Браун. Вот почему сначала его отправили в лагерь для рядовых в Ламсдорфе, где он в итоге признал свое звание.

Только в марте следующего года, и то благодаря очередной попытке побега, его тайна была раскрыта. К тому времени я сам стал офицером службы охраны и до тех пор так и не был удовлетворен объяснением того, как именно бежал лейтенант Дэвис-Скурфилд. Однажды вечером в конце месяца караульный на мостике, выходящем на блок старших офицеров, заметил, как в одно из окон втащили веревку. По его донесению полицейский отряд ринулся в эту комнату и, разумеется, ничего не нашел, за исключением подпиленных решеток. Судя по всему, кто-то выбрался наружу, но где он был теперь?

Под окном, от арки (которую охраняли) к гауптвахте, между блоком старших офицеров справа и высокой внешней стеной слева, тянулся маленький подъездной дворик. Часовые день и ночь дежурили на переходном мостике на внешней стене над еще одной террасой внизу, раскинувшейся на расстоянии тридцати футов от верхнего края этой стены.

В подъездном дворике, примерно пятьдесят на десять ярдов, никого не видели ни наши люди на гауптвахте, ни часовые у арки. А убежал ли кто-либо вообще? Или это просто шутка?

Я приказал провести Sonderappell, чтобы выяснить, не пропал ли кто. Пока пленные строились, я расхаживал по подъездному дворику и думал. Внезапно кто-то забарабанил по внутренней стороне двери бомбоубежища, ведущего в подвал под блоком старших офицеров, и изнутри раздался чей-то голос: «Мы здесь — выпустите нас, не нужно Sonderappell». Я открыл дверь: в убежище сидели капитан авиации Паркер из Квинсленда, Австралия, и еще один офицер, оба в немецких армейских брюках.

«Что вы здесь делаете? — спросил я. — У вас нет шансов — это бомбоубежище».

«Я знаю, — ответил Паркер. — Мы думали, там будет второй выход. Два пути — правило в Германии, один и бомбоубежище, один из него. А это место какое-то неправильное. Здесь только одна дверь. Говорю вам. Это против правил».

Я рассмеялся и обыскал их, но ничего не нашел. В убежище я отыскал отвертку и небольшую кучку золы, скорее всего, бумажные деньги и пропуска, которые они сожгли, обнаружив, что отсюда не было иного выхода, кроме как через дверь, в которую они вошли. Должно быть, воспользовавшись тем, что часовой на воротах на секунду отвлекся, и положившись на удачу относительно того, куда смотрели караульные из окна гауптвахты, они спустились из окна по веревке, открыли дверь и попали в подвал. Легкий угол в здании блока старших офицеров скрыл их от наблюдения с гауптвахты, зато с арки они были как на ладони. Должно быть, стоявшего там часового кто-то отвлек.

Назад в лагерь я отпустил только Паркера; личность его компаньона вызывала у меня определенные подозрения. Он сказал, что был лейтенантом Бартлеттом. Я в этом сомневался и, послав за его удостоверением личности, расспросил его обо всех указанных на нем личных подробностях. Хотя он и назвал их все правильно, его лицо не очень соответствовало изображению на фотографии. Я поместил его в одну из камер арки.

Подозрения меня не покидали, и я послал полицейский отряд найти настоящего лейтенанта Бартлетта. Они вернулись с офицером, которого, по их утверждению, знали как Бартлетта. Но он заявил, что его звали Кэмп. Этот второй офицер Кэмп намного больше походил на Бартлетта на фотографии, чем мнимый Бартлетт, стоявший сейчас передо мной.

Переведя взгляд с одного на другого, а потом опять на фотографию, я снова отправил полицейский отряд в лагерь — на этот раз с приказом разыскать офицера, которого они знали как Кэмпа. Они вернулись с Кэмпом, и я тут же спросил его: «Кто вы?» — «Кэмп», — ответил тот.

В этот момент первый Кэмп (которого привели как Бартлетта) обратился ко второму Кэмпу: «Разве тебя не предупредили?»

Я уже было начал путаться во всех этих личностях и офицерах, но тут мне все стало ясно. Третий человек был настоящим Кэмпом, а второй — настоящим Бартлеттом. Вопрос заключался в том, кем являлся первый заключенный, тот, которого я поймал вместе с Паркером. Бартлетт содержался под арестом недавно. Унтер-офицер, отвечающий за камеры, поклялся, что человек, утверждающий, будто его зовут Бартлетт, не был Бартлеттом, который сидел в камере. Я приказал ему просмотреть список имен в книге арестов и постараться припомнить лицо каждого из заключенных. Дойдя до лейтенанта Майкла Харви, отбывавшего свой срок двенадцать месяцев назад, он остановился. «Человек перед вами, — сказал он, — не Бартлетт, а Харви».

Все документы и сведения о лейтенанте Майкле Харви, RN, и капитане авиации Джеке Бесте, RAF, отправились в ОКВ в Берлин в апреле 1943 года, в их картотеку «успешно бежавших». В прошлом году в мае британцы проинформировали нас, что эти двое бежали в Швейцарию. Мы решили, что они, переодевшись в немцев, выбрались из замка через ворота в парк. Тогда наш унтер-офицер Beau Max поймал двух других офицеров, пытавшихся проделать тот же трюк.

У меня осталась лишняя копия их фотографий. Я достал фотографию Майкла Харви и, идя назад к арке, вдруг подумал: а не могло ли быть так, что на протяжении последних двенадцати месяцев Харви прятался где-то на территории лагеря? Подобная мысль привела меня в замешательство. Чем быстрее я решу этот вопрос, тем лучше.

«Доброе утро, мистер Харви», — сказал я. «Меня зовут Бартлетт», — ответил он. «Послушайте, — сказал я. — Через три дня бумаги лейтенанта Майкла Харви вернутся из ОКВ. Если ваши отпечатки пальцев совпадут с отпечатками на документах Харви, в вашей личности не останется сомнений».

И он сдался, признавшись, что был лейтенантом Майклом Харви — офицером, предположительно бежавшим из Кольдица почти двенадцатью месяцами ранее!

Идем дальше. Где же тогда находился Бест, тоже «бежавший» в то время? Показав фотографию Беста, я снова послал полицейский отряд во двор. «Приведите мне этого офицера, — сказал я. — Отправляйтесь в лагерь часов в пять, когда все тихо и они все пьют чай. Тогда вы его найдете». Двое из них вошли на двор, и вот он, легок на помине — стоит, прислонившись к стене. «Пойдемте с нами, лейтенант Бест, — объявили они. — Игра окончена».

Эти два офицера не находились в лагере лишь одну неделю за все двенадцать месяцев. Сначала они скрывались в каком-то потайном укрытии, которое нам так и не довелось обнаружить; потом, когда мы выбросили их из головы как «убежавших», они перебрались в помещения и жили в них более или менее привольно. При необходимости они заполняли собой пустые места сбежавших офицеров на построениях, как в случае с лейтенантом Дэвис-Скурфилдом тремя месяцами ранее, что я понял только сейчас. Оставшееся время они жили нормальной жизнью в лагере, за исключением того, что не являлись на построения.

Голландцы строились при помощи «манекенов» Макса и Морица. Британцы обошлись Харви и Бестом — «привидениями». Бест действительно бежал с Синклером через террасу на западной стороне в январе и по поимке назвался лейтенантом Барнсом. Под этим именем он отбыл двадцать один день заключения в камерах, но по-прежнему не был узнан. Все, что сделал настоящий Барнс, — так это отсутствовал в качестве временного привидения на месте Беста, вместе с Харви.

Это была адская история — и я дал себе волю (не без некоторого восхищения самим собой, признаю) в своем донесении, вновь направленном прямо в Берлин. В Дрезден ушла только его копия. Но настоящий ад начался тогда, когда в ОКВ мне просто не поверили! Они решили, что эти двое покинули лагерь 5 апреля 1943 года, но после вернулись по собственному усмотрению. Они даже послали офицера сыскной полиции в замок на расследование.

Наш комендант счел это очень плохой идеей. «Это что, чертов отель, — бушевал он, — где люди входят и выходят, когда им вздумается? Не верю, чтобы хоть один военнопленный захотел бы сюда вернуться, выбравшись на свободу. Кроме того, ручаюсь, попасть сюда почти так же трудно, как и выбраться».

Детектив искренне согласился с истинными фактами, и первые письма этих двух офицеров домой только подтвердили нашу первую версию. Это были первые письма, которые они написали своим близким больше чем за год. В них говорилось, что невозможность общения с домом была самой худшей пыткой во всем приключении.

31 октября партия в очередной раз провела в городе демонстрацию. Во время прохождения парада через мост у окон западной стороны замка столпились пленные. По сигналу долина огласилась радушными восклицаниями, а духовые инструменты отозвались победным, приветственным аккордом. Шум донесся даже до дома крайслейтера. На этот раз его жена позвонила и пожаловалась. Мы расставили караул на террасе внизу и приказали отойти от окон или…

Пленные отошли.

Той же зимой наш лагерь посетили представители всевозможных высших инстанций. Одно время казалось довольно вероятным, что замок будет полностью покинут, как абсолютно неподходящее место для этого типа особого лагеря и особых заключенных. Но в конце концов мы все остались на своих местах. Комендант получил подтверждение своего права усилить дисциплину всеми возможными способами, а позже заручился личной рекомендацией в этой связи генерала фон Кейтеля.

К зиме 1943/44 года не только отношения между нами и заключенными стали напряженными, но и внутри самого немецкого личного состава лагеря существовало довольно много трений. Для начала, пища оставляла желать лучшего. Некоторые лишились своих домов и пожитков. Другие потеряли членов своих семей, погибших либо на фронте, либо при бомбежках.

Все это сказывалось на нервах личного состава замка Кольдиц. Но хуже всего было теперешнее полное отсутствие уверенности в наших политических и военных лидерах. Геббельс утверждал: «Мы должны победить, значит, мы победим». Не очень-то логичная аргументация.

Некоторые оставили лагерь по собственному желанию и получили назначение в иные места. Другие ворчали на, по их мнению, «лайковые» методы лагерных офицеров.

«Если что и нужно этому сброду, — однажды сказал один из офицеров, — так это картечи. Это покажет им, кто здесь главный».

В ноябре заместитель коменданта появился на построении — громкие возгласы приветствия. Он приказал провести второе построение час спустя — крики стали только громче. Он приказал третье и пригрозил четвертым, пятым и шестым… — еще громче. На третий раз Индюк попросился назначить его на другое дело.

В тот же самый месяц из рабочей группы бежали два британских ординарца — капрал Грин и рядовой Флит. Всю ночь они шли в Лейпциг и там сели на поезд в Коттбус. Бумаг они при себе не имели и в поезде были пойманы. Мы забрали их из Финстервальде.

На пятое Рождество войны в умах большинства людей царствовало убеждение, что конец войны — теперь дело времени. Исход сомнений не вызывал, и среди пленных лишь немногие рассчитывали провести следующее Рождество в плену.

Довольно симптоматичным явилось предложение британцев о перемирии с сочельника до 2 января 1944 года — первый раз, когда они выступили с подобным предложением. Мы, естественно, с облегчением согласились. Впрочем, на отдых времени у нас не осталось: у нас были и другие дела, особенно после воздушного налета на Лейпциг в сочельник. Но как же все это закончится? Для Германии катастрофа была неизбежна, а для меня это означало и катастрофу для Европы.

Глава 13

НЕТ СОТРУДНИЧЕСТВУ

Уже через две недели сразу после окончания рождественского перемирия лейтенант Синклер убежал снова. Этот побег, как и многие другие, представлял собой нечто фантастическое.

Идея возникла из задержки при включении прожекторов вдоль стен половины замка, которую пленные заметили и просчитали. О нехватке электричества нам всегда приходилось помнить, а потому очень часто свет зажигался только после наступления полной темноты. Это означало, что часовой на нижней террасе с садом на западной стороне замка и часовой в пагоде на северо-западном углу довольно плохо видели внешнюю стену замка. Часовой в пагоде всегда оставлял свою вышку непосредственно перед включением прожекторов и патрулировал террасу с садом вместе со вторым часовым, пока его не сменяли. Оттуда ни один из них не просматривал верхнюю террасу двадцатью футами выше. Пленные просчитали, что до включения электричества несколько минут стояла почти кромешная тьма. За этот период теоретически можно было выбраться из верхних окон, предварительно пропилив решетки, спуститься вниз на террасу по веревке, а затем по той же веревке перебраться через балюстраду и спрыгнуть вниз на нижнюю террасу с садом примерно в сорок ярдов шириной и двадцатью футами ниже. Будет очень темно, прожектора еще не включат, а если выдастся темный или дождливый вечер, так успех окажется тем более вероятным. Вдоль внешнего края нижней террасы взад-вперед ходил часовой. А за ограждением из колючей проволоки позади него почва снова шла под резким уклоном вниз к задним дворам зданий в городе. Участок часового на нижней террасе находился прямо перед этим ограждением, что существенно сокращало мертвое пространство, скрытое от его зрения верхней террасой.

Было 19 января 1944 года — пасмурный, темный вечер с мелким дождем. Примерно в пять часов вечера на гауптвахте неожиданно зазвенел звонок с западной террасы. Один из наших унтер-офицеров вышел из задней двери гауптвахты, предположив, что какой-то офицер совершал свой дозор и хотел, чтобы его впустили с верхней террасы. Кнопка звонка располагалась не на самой задней двери гауптвахты, а на расстоянии двадцати ярдов, на балюстраде. Прожектора не работали. Пока еще не пришло время. Никого не увидев ни на террасе рядом со звонком, ни где-либо еще, унтер-офицер прошел немного дальше и вдруг увидел, как в одно из окон заключенных втащили веревку. Он бросился назад на гауптвахту и вызвал офицера службы охраны. Все мы немедленно кинулись в помещения пленных на второй этаж. Никакой веревки, разумеется, не было. Очевидно, ее спрятали несколькими минутами ранее. Включив прожектора, мы обыскали обе террасы и нашли следы а цветочных клумбах на нижней террасе и прорезанную проволоку во внешнем ограждении. Отсюда через край свисала самодельная веревка. Часовые поклялись, что ничего не слышали.

Однако хозяйка дома, примыкавшего к подножию скалы, на которой располагался замок, сказала, что видела двух или трех человек, спускающихся с нижней террасы. Они перелезли через ее навес в саду за домом и скрылись.

Мы предупредили все соответствующие инстанции кодовым словом «мышеловка» и провели Sonderappell, чтобы выяснить, сколько точно человек пропало и кем они были.

Вскоре после начала этой пресловутой Appell пленные вывели из строя выстрелом из рогатки основной прожектор, висевший высоко на стене восточного здания. В слабом свете оставшихся ламп посчитать пленных оказалось просто невозможно. Я приказал всем подняться на до сих пор пустующий второй этаж через двор на восточной стороне. Им потребовалось так много времени, чтобы пройти хотя бы это крошечное расстояние, что мне пришлось буквально заталкивать хвост этой унылой процессии вверх по лестнице мягким нажимом дул винтовок моего полицейского отряда.

Там мы загнали толпу пленных в две незанятые комнаты. В третью комнату мне принесли личные дела пленных. Поскольку я довольно хорошо знал всех офицеров в лицо и по имени, я приказал ближайшему ко мне войти и начал проверку. Не успел я проверить и тридцати человек, как кто-то выключил свет. Я прокричал своим унтер-офицерам сесть на личные дела, иначе они исчезнут, и приказал принести фонари. Через час с половиной работы я в итоге выяснил, что пропали три офицера. Одним из них был лейтенант Синклер.

На следующее утро я провел еще одну проверку и обнаружил, что исчезли только два офицера — Синклер и лейтенант Барнс (во всяком случае, так мы думали).

Через неделю эту парочку поймали на голландской границе и вернули нам. Они получили обычные три недели одиночного заключения.

Следующим сбежавшим стал лейтенант Миллар, канадский офицер. Мы никогда так точно и не узнали, как он убежал, видели ли мы его снова, слышали ли о нем что-нибудь от кого бы то ни было. Предположительно его куртку нашли на дороге в нескольких милях от лагеря и принесли обратно в замок.

После отправки основного количества французских пленных в Любек прошлым летом в лагере оставались еще несколько французских ординарцев. Смешанные группы британских и французских ординарцев, как правило, совершали свой моцион за территорией замка под конвоем. В ту зиму Муссолини направили на Восточный фронт сражаться против партизан. Там его убили. Его преемник в Кольдице вверенных ему рядовых в лицо не знал, и в тот же месяц лейтенант Орр-Эвинг поменялся местами с одним из французов. Он убежал во время прогулки и скрылся в лесу. Единственный конвоир при группе гнался за ним до реки Фрейбергер-Мульде, бросив винтовку по пути, чтобы бежать быстрее. Орр-Эвинг решил, что вода ему не помеха, бросился в реку и поплыл на противоположный берег. Конвоир же, струсив, остановился и криком предупредил железнодорожного рабочего на той стороне. Железнодорожник поймал беглеца.

В феврале 1944 года офицер службы охраны покинул замок. Заменить его должен был претендент из Дрездена из 4-го отдела (абвер). Наш комендант счел это плохой затеей и заявил, что отвечающий за безопасность в Кольдице новичок лишь сыграет на руку пленным. Он сказал, что, если они настаивают на их собственном назначении, он перекладывает всю ответственность за безопасность в лагере на них, поскольку никак не может принять ответственность на себя с человеком, при данных обстоятельствах ни в коей мере не соответствующим поставленной перед ним задаче. Вместо этого он намекнул, что я был единственным человеком, способным выполнять эту работу должным образом. К этому моменту я провел в Кольдице уже больше трех лет, знал практически всех его обитателей в лицо и был знаком со всеми уловками, хитростями, всеми попытками и подробностями почти каждого побега, до сих пор имевших место. Комендант имел некоторое влияние на ОКВ в Берлине, куда передали дело, и Дрезден в итоге сдался. В конце февраля меня назначали новым офицером службы охраны. Я занимал эту должность до апреля 1945 года.

Для меня это стало решающим шагом, но в то время я так не думал. Той зимой было очень холодно. Повсюду лежал снег, но погода стояла изумительная. Очень удобно для бомбежек. Массивные налеты происходили все время — на Лейпциг, на Галле, повсюду вокруг Кольдица.

Прежде чем заключенные поняли, что я стал новым офицером службы охраны, прошло некоторое время. Я был одним из дежурных офицеров так долго, что являл собой знакомую фигуру в лагере. Поскольку я один среди наших говорил на английском языке, я очень часто находился на территории лагеря в течение обысков и проверок, во время переговоров и так далее. Словно все было как раньше. В качестве офицера службы охраны я должен был исполнять меньше обязанностей, чем обычный дежурный офицер. Но поскольку количество лагерных офицеров сократили с четырех до двух, я был вынужден выполнять обычную работу лагерного офицера, а также более секретную работу службы охраны.

Так что жизнь в Кольдице для меня продолжалась согласно рутинному распорядку. Мое продвижение по службе никоим образом не изменило моих отношений с пленными. Оно просто увеличило количество обязанностей, да еще ответственность, упавшую на мои плечи. Правда, множество хлопот на этом крошечном фронте стало некоторым утешением. На некоторое время это позволило мне игнорировать надвигающуюся катастрофу.

Я решил, что в качестве «новой метлы» я наконец-то возьму нужный тон и доберусь до некоторых углов, на которые до сих пор просто не обращали внимания. Итак, я приказал провести обыск комнат, занятых нашими троими Prominente. Двое из них, лейтенант Александер и Джайлз Ромилли, жили в одной комнате, а капитан граф Хоуптаун — в отдельной. Данное мероприятие стало моим первым достижением в качестве офицера службы охраны, но успехом его я похвастать не могу. В течение обыска комнаты Хоуптауна из нашего набора инструментов пропал молоток. Александер сказал часовому, что я разрешил ему принести воды с кухни, и тот пропустил его, нарушив мои указания. В течение обыска Александер потихоньку взял молоток и, очутившись в кухне, вероятно, передал его кому-то третьему.

Я не стал доносить об этой потере — я чувствовал себя слишком глупо. Но капитан Хоуптаун узнал об этом и напомнил мне, что этот самый молоток он всегда брал под честное слово для работы на сцене. Он был одним из наших театральных режиссеров-постановщиков в лагере. Молотки было довольно легко изготовить, но мы всегда отбирали все неразрешенные. Хоуптаун вернул его мне, и позже я снова выдавал его ему под честное слово, когда бы он ни попросил. Это был действительно благородный поступок — он спас мою репутацию в собственной столовой, где об этой временной утрате никогда не узнали.

В марте того же 1944 года наш личный состав снова сократили. Хорек отправился в Италию и не вернулся. Его преемник обнаружил туннель в душевых, войдя туда однажды ранним утром, раньше, чем обычно делал Хорек. Крышка над дырой в полу была едва заметна и довольно герметична. В тот вечер замок посетил генерал из Дрездена. Чтобы продемонстрировать ему задачи, стоявшие перед нами, трудности, с которыми нам приходилось сталкиваться, и уровень специалистов враждующей стороны, мы поставили его на крышку люка над входом в этот туннель и сказали: «Здесь в полу есть туннель, Herr General. Посмотрим, сумеете ли вы его найти!» Ничего не зная о работе сыщика в делах военнопленных, он провалился, зато получил некоторое представление о моей работе и, надеюсь, понял, почему наш комендант поднял такую шумиху о назначении или попытке назначения Дрезденом абсолютного новичка на должность офицера службы охраны в Кольдице. В то время мы не могли понять, почему этот туннель был прорыт именно в этом месте, пока не вспомнили прежнюю дыру рядом. Судя по всему, они все целились на канализацию во дворе.

В марте я начал обращать внимание на основание башни с часами, где два года назад был обнаружен «великий французский туннель».

В этом северо-западном углу двора располагалось несколько разрозненных, бессистемных построек, башня, подвал, часовня, вентиляционные шахты и так далее. Все они были построены в разное время и все соединены друг с другом там, где это казалось удобным. При застройке этой части замка генеральный план явно отсутствовал. На нижнем этаже западной стороны, или подвального здания, как прежде, располагался склад с посылками, верхние же этажи теперь занимали британцы. Как и французы два года назад, они проворно поднимали предупредительный крик, стоило полицейскому отряду или любому из нас двинуться в этом направлении.

Через дыру в стене подвала между башней и часовней мы пробрались в маленькую шахту, ведущую на поверхность, где нашли странный и довольно разнообразный набор — мешки, обрезок медной трубы, разрозненные куски веревки. Что-то здесь происходило, это точно, но наши микрофоны снаружи зданий не улавливали никаких звуков, свидетельствовавших бы о той или иной работе. Я решил, что лучше просто приглядывать за этим углом и винтовой лестницей рядом и пока позволить пленным продолжать трудиться. По крайней мере, это займет их, а значит, они будут относительно счастливы. Пока микрофоны не давали знать о рытье подкопов в радиусе действия, пленные не могли считаться занимающимися опасной деятельностью. Если микрофоны в итоге начнут записывать шумы работ (стук и т. д.), вот тогда и будет самое время для расследования.

Тем не менее я направился в этот угол двора и начал производить обыск сначала первого этажа, потом второго и третьего этажей.

Меня сопровождали каменщик, плотник и часовой, приглядывавший за вещами. Внутренняя стена здания, или стена внутреннего двора, будем так ее называть, составляла здесь примерно четыре с половиной фута в толщину — достаточно для туннеля или хотя бы тайника.

На первом и втором этажах мы ничего не нашли, но, добравшись до третьего, обнаружили в днище встроенного шкафа тайник.

На самом деле мы искали вход в какой-нибудь туннель, который, но нашему глубокому убеждению, копали в подвалах тремя этажами ниже. Наш опыт с французским туннелем в часовне подсказывал нам, что вход может оказаться где угодно. Как бы глубок подкоп ни был, он мог начинаться горизонтально. Тогда вход в туннель начинался на четвертом этаже на вершине башни. Так что нам пришлось искать повсюду. В днище этого встроенного шкафа мы нашли тайник — поистине золотая жила в обоих смыслах этого слова.

Однажды, почти три года назад, англичане похвастались, будто в их сокровищнице хранится больше двух тысяч немецких марок. Это заявление постоянно звучало в моей памяти, и я не переставал надеяться, что однажды найду эти деньги. И вот под полом в шкафу мы отыскали их основной склад: 2250 марок, 4500 французских франков плюс пропуска, инструменты и одежда — два полных мешка. В довершение всего мы нашли миниатюрное радио. Это было нечто. Мы наткнулись на самое первое миниатюрное радио, когда-либо найденное в лагерях военнопленных. Отправили донесение в Берлин и 4-й отдел в Дрездене. Чуть ранее мы нашли несколько запасных миниатюрных ламп в посылке с табаком и вот теперь заполучили и приемник, для которого они предназначались.

Хотя мы и были крайне довольны этим очень ценным открытием, нам еще предстояло найти вход в туннель. Кроме того, теперь у нас появился дополнительный повод для беспокойства. Как это радио попало в лагерь? Мы предположили, что его пронесли контрабандой часовые или доставили в какой-нибудь посылке, по какой-то причине должным образом не проверенной нашей рентгеновской установкой.

На следующий день, подчиняясь своей интуиции, я приказал взломать заложенное кирпичами пространство у основания винтовой лестницы, ведущей в британские помещения, и там нашел искомый туннель. Он был примерно двадцать футов длиной. Вход в него располагался в сиденье у окна на втором этаже наверху. Сиденье находилось в толще стены; под ним туннель шел вниз до уровня нижнего этажа. Это был очень узкий спуск в главный рабочий туннель, и я думаю, только пленные очень хрупкого телосложения использовались на этой работе. Насколько я помню, трудились здесь только офицеры в звании не ниже майора. Очевидно, они удерживали некую монополию в этом деле.

По мнению британцев, у них были причины подозревать доносчика и в случае с этим туннелем, и в случае с тайником, в котором я обнаружил их деньги днем раньше. В то второе утро командующий авиакрылом Бадер даже прокричал из своего окна: «Заплатите человеку, сдавшему подкоп, своими продуктовыми посылками, не нашими!» Но он ошибался, и наши попытки получить информацию от пленных вряд ли могли оказаться успешными.

Я уже упоминал о случаях сотрудничества между нашими собственными охранниками или гражданскими и пленными. По мере хода времени степень подобных контактов только увеличивалась: мы то и дело находили тайники с инструментами, пропусками, картами и деньгами. Большая часть их содержимого, должно быть, прибыла в посылках, но многое, вероятно, попало в замок через посредство караула и гражданских рабочих в лагере. Взяточничество и коррупция не прекращались, и на костях почему-то всегда выпадало число, нужное пленным.

У них было больше пищи, чем требовалось, и именно ей они обычно и подкупали наших людей. Иногда они меняли еду на лакомства, шоколад или кофе на яйца или фрукты и так далее или даже алкоголь, хотя его в последние два года войны они вполне успешно производили сами. Самым же лучшим для обмена оказывались тысячи сигарет, попадавшие им в руки. Имели они в своем распоряжении и кофе — роскошь, полностью исчезнувшая в Германии к концу 1942 года. Отсюда довольно легко понять успех, сопровождавший пленных на фронте взяточничества.

Возник вопрос: могли ли и мы предложить пленному что-нибудь столь же желанное, согласись он стать осведомителем или доносчиком? Мы могли, разумеется, предложить ему его свободу, но этим лишь бы навлекли на него подозрения. В качестве офицера пропаганды, а позже офицера службы охраны я часто размышлял над этой проблемой и должен сказать, что ни разу не продвигался дальше первого шага — сделать предложение. Я ничего не добился. В трех случаях, упомянутых в этой книге, сведения предлагались добровольно. Один из британских ординарцев не раз писал в своих письмах домой, что устал быть прислугой у офицеров и мечтал снова работать на копях, чем занимался до войны. Цензор сказал мне об этих заявлениях, и я пригласил этого человека к себе.

«Я могу отослать вас, вы это знаете, — сказал я ему. — Но в обмен мне нужна информация о том, что происходит внутри лагеря».

«Капитан Эггерс, — ответил он, — мне, может, здесь и не нравится, но я все еще англичанин».

Я не мог не восхититься его ответом и в свое время сделал так, чтобы его перевели. Но он никогда не давал мне ни малейших сведений.

В марте 1944 года мне выпал шанс, на этот раз настоящий шанс, заполучить собственного агента. ОКВ прислало нам офицера британского торгового флота. Он заявил, что передавал пропаганду от нашего имени из студий «Concordia» в Берлине, но с кем-то разошелся во мнениях и был уволен. Поскольку дело уже давно закрыто, а этот человек, насколько мне известно, был строго наказан в Англии, я не стану упоминать настоящих имен. Я буду называть его именем, которое никогда не было известно в Кольдице, — я буду называть его Грей. Когда Грей прибыл в замок, он тут же предложил мне свои услуги в качестве информатора. Он сказал, что прожил в Берлине восемь месяцев и что наши власти выплачивали ему зарплату в 800 марок в месяц (около 50 фунтов). Он передавал для нас и писал сценарии. Даже девушка у него была. До войны он являлся членом британской фашистской партии.

Сейчас он предлагал сообщать мне все сведения о готовящихся побегах, какие только мог раздобыть в лагере. Все казалось слишком просто, так что сначала я задал ему несколько вопросов.

— Кто выиграет эту войну?

— Англия, разумеется.

— Что тогда случится с вами?

— О, я вернусь на родину и там буду распространять национал-социализм.

Мне показалось, что парень слегка помутился в рассудке.

— Ну, будьте очень осторожны в лагере. Поначалу вас будут подозревать. Думаю, за «контрразведку» военнопленных отвечает канадский офицер, юрист. Подготовьте себе легенду.

— Я скажу, что убежал из офлага ЗD и несколько месяцев прятался в Берлине, пока не был пойман при облаве после воздушного налета.

— Кстати, где вас схватили на самом деле?

— В Нарвике.

Оказалось, он знал нескольких пленных в Кольдице — все они плавали на его прежнем корабле.

— Это прекрасно, — сказал я. — При необходимости они заступятся за вас.

Лейтенант Грей отправился в лагерь. Через два дня я вызвал его, якобы для фотографирования. У него было мало что мне рассказать, но и то представляло немалый интерес.

— Я спросил, мог ли я отослать письмо немецкому адресату без прохождения цензуры. Мне приказали отдать письмо указанному офицеру. Пока не знаю его имени. Я это сделал, и позже в тот же день мне сообщили, что письмо отправлено.

Здесь я усмотрел доказательство взяточничества среди караульной роты. Кто-то действовал в качестве почтового голубя. Но этого посредника мне так и не удалось поймать. В тот момент я полагал, что со временем мой осведомитель сделает эту работу за меня.

Это было все, что мог поведать мне Грей. Через два дня британский старший офицер вручил мне записку. В ней значилось:

«Мы не признаем человека по имени Грей британским офицером. Я выделил ему конвой на день. Ночью за его безопасность я не ручаюсь». После краткого обсуждения с комендантом мы решили перевести Грея в целях его же собственной безопасности.

Он рассказал нам, как его разоблачили. На третий день он во второй раз пришел на допрос к канадцу, полковнику Мерриту, и снова от начала и до конца поведал о своем местонахождении с момента поимки в 1940 году. Когда он закончил свой рассказ, раздалось замечание: «И вы были восемь месяцев в Берлине, передавая из «Concordia». Он тут же понял, что игра окончена.

Как это узнали пленные Кольдица? Как и львиную долю известной им информации, эти сведения они почерпнули от потока специалистов, которым мы продолжали наводнять наш особый лагерь. Последние всегда привозили с собой новости, сплетни и слухи.

Капитан Джулиус Грин, дантист, прибыл к нам из лагеря для рядовых в Ламсдорфе. Его пациентами там были и тысячи заключенных самого лагеря, и люди, работавшие на близлежащих фермах и копях по всему району.

Время от времени по нашему приглашению партии пленных отправлялись в Геншаген — лагерь близ Берлина, пропагандистский лагерь. И британские офицеры и унтер-офицеры находились там в разное время.

Поначалу мы содержали в лагере и недовольных ирландцев, но последние оказались хуже поляков, когда дело доходило до принятия решений. Мы пытались найти возможных сотрудников в базовых лагерях и посылали их в Геншаген для отдыха и наслаждения свободой. После этого мы требовали активного сотрудничества.

Грей прошел весь этот путь до конца. Он передавал для нас. Были и другие. Но большинство попадавших в Геншаген в итоге решали, что с них довольно, что они не собираются играть на нашей стороне, и, прекрасно отдохнув, возвращались в разные лагеря, везя с собой интересную информацию. Некоторые, разумеется, вернулись в Ламсдорф. Некоторые поговорили с дантистом, капитаном Грином. Капитан Грин запомнил. Он запоминал имена. Он приехал в Кольдиц. Грей приехал в Кольдиц. Капитан Грин запомнил имя Грея.

Мы перевели Грея из двора пленных и, пока Берлин решал его дальнейшую судьбу, устроили его в одной из камер арки.

Все это время Грея кормили согласно обычным немецким рационам, которые он находил отнюдь не удовлетворительными. Он требовал продуктов, поставляемых Красным Крестом, и сигарет. Британский старший офицер отказал. Мы же ничего не могли ему дать. В конце концов комендант счел, что он по-прежнему остается военнопленным, а потому имеет право на пищу с его родины. Так что по нашей собственной инициативе из общего запаса британского Красного Креста мы извлекали по одной посылке в неделю для Грея.

Прошло несколько месяцев, прежде чем я устроил его перевод.

В итоге Грей примкнул к Британскому добровольческому корпусу, добровольческому подразделению, набирающемуся нами в основном в пропагандистских целях, якобы чтобы сражаться с нами на Восточном фронте. Оно оказалось не особенно успешным предприятием, а потому никогда не было введено в действие. Другие добровольческие подразделения против большевизма составлялись из белогвардейских русских и из народов, таких как украинцы и так далее. Последние отправились на фронт и попали в дивизию «Викинг», скандинавских добровольцев.

В июне 1944 года, сразу после дня «D», Кольдиц посетили два визитера в форме Британского добровольческого корпуса и инициалами на нарукавных повязках. Эти двое сказали, что хотели поговорить с пленными и попытаться привлечь некоторых в свои ряды. Мне, даже в моем амплуа как офицера пропаганды, это показалось отнюдь не лучшей затеей. Кроме того, июнь 1944 года казался не очень-то подходящим моментом для британцев начинать активное сотрудничество с врагом. Любой, кто знал Кольдиц, мог быть уверен, что, во-первых, столкнется со стопроцентным отказом сотрудничать плюс, если возможно, неистовой реакцией на вынесших подобное предложение. Последующее размышление, думал я, даст богатый урожай псевдодобровольцев, единственной целью которых станет бежать при первой возможности при переходе в Берлин, а оттуда на Восточный фронт.

Мы видели, что эти двое не имели ни малейшего шанса на достижение своей цели, но помочь им я счел своим долгом. Поскольку мы не могли рискнуть и провести этих двух «офицеров вербовки» по замку из-за возможности возникновения определенных беспорядков, мы оказали им, по крайней мере, небольшую услугу (не думаю, что это было чем-то большим), распределив их листовки среди почты военнопленных. В этих листовках утверждалось, что никаких действий, враждебных английской короне, не предполагалось. Война представлялась как результат злых умыслов евреев и международных финансовых операций и объявлялась предательством Британской империи. Проспект заканчивался призывом к англо-германскому альянсу.

Пленные сначала сожгли все листовки, но потом, поразмыслив, попросили выдать им еще несколько в качестве сувениров. Посетители к тому времени уже ушли — их листовок у нас больше не осталось.

Глава 14

В ОЖИДАНИИ ЗВОНКА

В апреле 1944 года были предприняты еще две попытки прорваться сквозь «стык», где здания дворов немцев и пленных примыкали друг к другу.

Когда два года назад был обнаружен туннель в снегу, мы нашли маленькое треугольное пустое пространство в юго-восточном углу двора между тогдашней столовой и конференц-залом. И вот однажды утром около семи часов уборщики, работавшие на нашей стороне «стыка», услышали стук по железной двери, расположенной на нашем конце короткого прохода через стену с чердака наверху. Они немедленно привели караульных, и те с изумлением услышали крик: «Мы хотим коменданта, мы хотим увидеть коменданта!», «Принесите нам кофе!» и так далее на английском языке!

Я открыл дверь в стене и в шестифутовом проходе сквозь ее толщу обнаружил трех офицеров. Судя по всему, большую часть ночи они пилили петли двери со своей стороны и, дойдя до второй двери на нашей стороне, несколько подустали. Замка здесь не было; только болты и крюки, которые нужно было спилить. Первую дверь они сняли с петель, а вот вторую не успели. Работали они очень осторожно, ни разу не коснулись наших сигнальных проводов. Последние отсутствовали на дверях, зато окутывали стены возле них на нашей внутренней стороне. Первоначально мы намеревались использовать этот путь в другом направлении — чтобы быстро попасть из наших, помещений во двор пленных. По этой причине мы оставили эти две двери без сигнальных проводов, и пленные, каким-то образом узнав об этом, воспользовались данной брешью в нашей цепи сигнализации и обратили наш вход в свой выход.

Примерно в то же время два офицера снова пробрались в коридор в нашей стене над кухней заключенных. К своему несчастью, во время этого вторжения они прорезали сигнальные провода. Включилась сигнальная лампочка, и Rollkommando, бросившийся вовнутрь, чтобы выяснить причину мигания красной лампочки на этом отрезке цепи, поймал их на месте преступления.

К концу месяца мы получили приказ составить список всех серьезных случаев заболевания и ранений для презентации их Международной медицинской комиссии с целью дальнейшей репатриации. Перед этой «репатриационной» комиссией стояла задача обследования заключенных, требовавших репатриации на основании хронической болезни или высокой степени инвалидности, полученной в результате боевых ранений.

Комиссия состояла из двух швейцарцев и трех немецких докторов. Ее рекомендации считались окончательными.

Наш собственный лагерный врач и британский врач несколько месяцев разбирали множество заявлений желающих предстать перед комиссией по различным основаниям, истинным, благовидным и подложным. В конце концов они сошлись на списке из двадцати девяти имен перспективных кандидатов на репатриацию. Для соискателей требовалось одобрение контрразведки, и ОКВ сразу же исключило из нашего списка двух сторонников де Голля.

Немалые возражения возникли по поводу капитана Грина, дантиста из Ламсдорфа, возможно, потому, что именно он помешал исполнению моего плана по внедрению в лагерь лейтенанта Грея в качестве «доносчика». Воспротивилось ОКВ и присутствию в списке капитана авиации Галифакса, офицера, получившего сильнейшие ожоги, когда его сбили во время налета на Берлин. В самых что ни на есть грубейших терминах он выразил свою неудовлетворенность полученным им лечением. Чуть позже в том же году ему разрешили отправиться в университетский госпиталь в Галле. Он провел там многие недели и лечился у первоклассных глазников. Туда и обратно его возил я и узнал, что он был очень доволен и состоял в хороших отношениях со всем личным составом.

Как только комиссия прибыла в Кольдиц, британский старший офицер объявил, что, если перед ней не предстанут все двадцать девять человек из первоначального списка, этого не сделает ни один из оставшихся двадцати пяти. Мы ответили, что получаем приказы от ОКВ и им необходимо подчиняться, а значит, перед комиссией могут предстать лишь двадцать пять одобренных кандидатов. Поскольку в назначенное время на встречу с комиссией никто не явился, мы приказали провести специальное построение. Не успел я ступить во двор пленных, чтобы лично забрать двадцать пять больных и раненых, как строй распался. Я созвал весь караул, расставил его вокруг бурлящей, кричащей толпы в центре двора и, ринувшись в нее, собственноручно, благо знал их всех в лицо, выудил двадцать пять претендентов. Под дулом винтовки я отвел их в комендатуру, где все они предстали перед комиссией. Четыре «исключения» я оставил во дворе.

Поскольку комиссия ожидала уже добрый час, президент потребовал объяснить ему причины отсрочки. Он не мог поверить, что пленные, имевшие возможность на репатриацию, станут медлить. Причину объяснили, сказав, что наши высшие инстанции запретили представление комиссии четырех претендентов из списка, согласованного обеими сторонами в самом лагере.

Швейцарский президент наотрез отказался обследовать пациентов, приведенных к нему под дулом винтовки. Для разрешения данной тупиковой ситуации немецким членам комиссии пришлось звонить в Берлин. После долгих прений ОКВ разрешило четырем упомянутым офицерам предстать перед комиссией.

Я уныло отправился за ними назад во двор. Возгласы, встретившие эту стопроцентную капитуляцию, побили все рекорды. Однако ни Грин, ни Галифакс не были репатриированы, зато были девять других, включая и двух офицеров «Свободной Франции».

Данное кардинальное изменение решения ОКВ заставило нас в Кольдице очутиться в ситуации, которой мы всеми силами старались избежать. Неизбежной последовательностью был порядок, контрпорядок, беспорядок. Конечно, это было маленькое дело в маленьком месте, но к этому моменту Гитлер уже расстрелял семь своих офицеров, выразивших сомнения касательно конечной победы, — и мы, пожилые офицеры, начали задаваться вопросом о ценности получаемых нами приказов, которые, как мы только что все видели, нет-нет да и отменялись только потому, что им воспротивилась горстка каких-то пленных. Контрразведка в Дрездене все время занимала позицию, будто медицинское состояние военнопленных и их годность к лечению или репатриации их не касалась. ОКВ сильно обожглось в этом деле, коснулось это и нас в Кольдице.

В тот 1944 год май выдался на редкость теплым и хорошим. С одной стороны, теперь нам приходилось охранять только две сотни с лишним пленных, с другой — постоянно беспокоиться из-за всех этих бомбежек, в то же время тревожно ожидая следующего неизбежного шага в войне — вторжения. А потому мы полагали, что, поскольку все старые выходы из Кольдица к этому времени были надежно закупорены, дальнейшие побеги могли иметь место только посредством впечатляющих и, следовательно (с учетом психологии заключенного, видящего конец уже совсем близко), нецелесообразно рискованных новых махинаций.

Было 2 мая. Процессия гулявших по парку тащилась назад вверх по крутой тропинке, охваченная весенней жарой и нервным возбуждением. Миновали подвал дома, выступавшего с дороги наверху. Больше никаких шансов на побег здесь. Рядом находилась старая свалка консервных банок, картона, веток, бумаги, старых мешков, древесной шерсти, лохмотьев и так далее. Она не воняла, но выглядела такой неопрятной и ужасной, что никто с нашей стороны никогда даже не смотрел на нее. Пленные, впрочем, оказались менее деликатны.

Когда процессия подошла к воротам пленных, возникли проблемы с подсчетом. Все выглядели такими глухими и глупыми, что наши люди и не мечтали их хоть как-то поторопить.

После двукратного или трехкратного пересчета выяснилась пропажа одного офицера. Немедленно проиграли Kartoffelsupp для специального построения, повсюду затрещали телефоны — «мышеловка», исчез офицер, снова из Кольдица, подробности следуют (во всяком случае, мы на это наделялись). Полицейский отряд пешком и на велосипедах отправился на разные посты — на железнодорожные станции, перекрестки, мосты и так далее.

Один велосипедист должен был проверить тропинку из Кольдица к Гросс-Сермуту. Эта дорожка бежала вдоль восточного берега реки Мульде через луга. Там, в двух милях от замка, наш велосипедист встретил худого светловолосого молодого человека, бредущего со свернутым одеялом под мышкой.

«Кто вы, куда идете и почему? Что в одеяле?»

«Э-э… дело в том…»

Одеяло развернули: на его внутренней стороне оказались пришиты картонки, ветки, бумага, старые мешки, древесная шерсть и так далее. Это был лейтенант Джон Бомонт, в лагерном оркестре игравший на гобое. По дороге с прогулки, воспользовавшись тем, что внимание часовых на секунду отвлекли другие пленные, он забрался на свалку и спрятался под этим камуфляжем. Ему повезло — он убежал незамеченным, но слишком многого попросил у судьбы, понадеявшись убежать через поля средь бела дня. Лучше бы ему было спрятаться где-нибудь до ночи.

В Духов день, когда многие из личного состава находились в увольнении, нам неожиданно повезло. В тот день после обеда я отправился на прогулку в питомник на склоне лощины близ огороженной части парка. Интересно, праздно думал я, что случится в этот солнечный мирный день? Все было спокойно. Листья на деревьях уже совсем распустились. Люди пребывали в праздничном настроении, хотя в те дни в Германии это означало только то, что у населения появилась возможность подумать о вещах, о которых они предпочли бы не вспоминать. Планировали ли что-нибудь пленные? Разумеется, да! И по счастливой случайности мы их поймали на месте преступления.

Один наш разнорабочий, пожилой мужчина, потерявший ногу в Китае, внезапно припомнил о какой-то работенке, которую пообещал сделать для своей жены. Он взял свою связку ключей и, пройдя через наш двор, направился к мастерским на южной стороне замка. В плотницкой мастерской он вспугнул двух человек в шортах и рубашках цвета хаки. Они выскочили наружу и, кинувшись вверх по лестнице, исчезли наверху. Рабочий окликнул часового снаружи и быстро заглянул в следующую комнату. Там находился другой человек в том же одеянии! Старик встал спиной к двери и, принявшись размахивать самым большим из ключей, старинным и довольно увесистым, прокричал: «Не подходите или я вас ударю!»

Прибыл полицейский отряд и забрал лейтенанта Гамильтона-Бейли, занятого сортировкой великолепной коллекции трофеев. Он открыл несколько ящиков и разложил на полу перед собой кучу всевозможных проводов, переключателей, предохранителей и инструментов.

Часть полицейского отряда тем временем громыхала вверх по лестнице в погоне за двумя сбежавшими. Обойдя все этажи и дойдя до самого верха наших помещений, они добрались до чердака, где, наконец, нашли дыру в крайнем фронтоне.

Она вела на крышу здания, которая была на два фута ниже нашей. Они выбрались на нее, а оттуда через окно попали на чердак. Пол чердака одновременно являлся кровлей над винтовой лестницей, ведущей с первого этажа на верхний этаж в углу столовой. К тому времени, как мы прорвались через все эти препятствия, их след уже простыл.

Заключенные пытались пробраться в наши помещения в этой точке пересечения уже со всех уровней — из столовой, по туннелю через уборные из своей длинной комнаты, из голландских помещений на третьем этаже, через дыру в задней стене столовой на четвертом этаже — и теперь вот через чердаки! Только благодаря везению мы обнаружили этот новый путь в наши собственные помещения как раз вовремя, чтобы успеть предотвратить побег и избавить себя от серьезной потери электрического оборудования.

Через три дня полицейский отряд поймал майора Андерсона и двух других офицеров в туннеле под операционным креслом в кабинете дантиста. Несомненно, как бы ни шла война в других местах, в Кольдице побеги не прекращались.

Снова и снова в ходе обысков в 1944 году мы натыкались на самодельные подзорные трубы, а подчас и людей, стоящих у окон и просматривающих ближний и дальний горизонт с этими полезными инструментами.

Все они были сконструированы в основном из картонных цилиндров. Два или даже три цилиндра вставлялись друг в друга и легко двигались вперед-назад. С обоих концов конструкции располагались линзы. Линзы делались из сломанных очков и были двух видов соответственно своему расположению. Внешние линзы увеличивали картинку, а те, что находились с внутреннего конца, ее уменьшали. Подобные аппараты обеспечивали видимость вплоть до трехкратного увеличения. Первые модели составляли до шести футов в длину и были крайне неустойчивы: кроме «наблюдателя» требовалось еще два человека, чтобы ровно держать инструмент. Вскоре появились более совершенные образцы с несколькими линзами на концевом отрезке и тремя вкладывающимися друг в друга трубами; эти не превышали восемнадцати дюймов в длину в сложенном состоянии и не представляли проблем при сокрытии. С помощью данных примитивных, но эффективных инструментов пленные могли «сканировать» ландшафт и замечать необходимые им детали домов и улиц в городе внизу и раскинувшихся за ними полей. Кроме того, они могли совмещать приятное с полезным и подглядывать за загорающими днем дамами (принятие солнечных ванн широко распространено в Германии) или наблюдать за более интимными моментами между парочками ночью или на рассвете. Хотя подобные занятия и казались довольно безвредными, само существование данных оптических инструментов могло представлять для нас некоторую опасность. А потому мы конфисковывали их как можно больше.

Имея весь город под надзором, установить расписание движения не составляло труда. Всякое отклонение от обычного на железных дорогах, на автодорогах или на мосту через реку немедленно замечалось и сообщалось заключенными их собственному офицеру контрразведки.

Мы часто замечали, что наши ежемесячные обыски не всегда оказывались сюрпризом для пленных. Во-первых, мы давали караульной роте общее предупреждение «обыск в последующие двадцать четыре часа». Это облегчало передачу пленным кем бы то ни было с нашей стороны информации о прекращении любой деятельности и сокрытии всех недозволенных вещей. Такой человек мог даже не находиться на дежурстве во время проведения обыска. Во-вторых, управление контрразведки рейха настаивало на периодическом участии в данных мероприятиях дюжины или более лиц из отдела уголовного розыска в Дрездене. Эти люди приносили нам больше хлопот, чем пользы, но с ними приходилось мириться.

Делегация из Дрездена сначала прибывала в штатском составе, но к 1943 году, идя строем со станции через мост в полной униформе, скорее напоминала небольшую армию. По камерам пленных тут же проносился крик: «Охрана идет на обыск!» Для такой увеселительной поездки автомобиля им не полагалось, а потому они по необходимости прибывали на место поездом. Поезда в то время ходили не очень часто, и, кто бы из пленных ни отвечал за «наблюдение за станцией», он всегда знал, когда нужно подать особое донесение. При этом он, несомненно, располагал подробным расписанием, основанным на наблюдениях железнодорожного движения (и товарного и пассажирского) в течение энного периода времени. Примерную дату отправлений в 1943 году можно было вычислить из предшествующего ей прибытия товарных вагонов для транспортировки багажа французов, голландцев и поляков днем раньше. Получив сигнал тревоги, пленные задраивали глубокие тайники, эвакуировали временные убежища и принимались изображать тупую невинность, с каковым выражением встречали наше появление en masse{71} с обыском в той или иной комнате или на том или ином этаже на рассвете.

На самом деле в течение мелкомасштабных неожиданных обысков или нерегулярного патрулирования Rollkommando или мною лично лишь с парой солдат мы находили больше контрабанды, чем в ходе крупных поисковых операций. Некоторое время два унтер-офицера днем и ночью «шпионили» в помещениях на свой выбор.

Массированные атаки оказывались крайне деструктивными: раздолбленные нами стены требовали ремонта, а значит, могли привести к рискованным контактам между военнопленными, дополнительными часовыми и рабочими. Они нередко стоили нам ценного материала («позаимствованного» пленными) и довольно здорово досаждали нам всякими мерами предосторожности и приготовлениями. Кроме того, после себя они, как правило, оставляли уйму протестов, жалоб и обращений в Дрезден, ОКВ и к швейцарской державе-протектору. Со всем этим приходилось справляться службе охраны и коменданту, в довершение ко всему вынужденным еще и писать длинные донесения высшим инстанциям.

Вся эта бумажная волокита могла занимать целые недели. Очень часто требовалось семь или восемь недель, чтобы разобраться с последствиями одного обыска, а к тому времени уже вот-вот подходил срок следующего. Признаться, на мой взгляд, пленные намеренно старались затянуть разбор результатов любого обыска в надежде, что мы не станем проводить следующий (который, согласно нашим приказаниям, мы должны были проводить каждый месяц), пока не закончим с предыдущим. Так они могли выиграть лишние несколько недель сравнительного спокойствия.

Не удовлетворившись расширением зоны наблюдения посредством телескопов за пределы стен замка в непосредственной от него близости, пленные, как мы имели причины полагать, пытались установить некий контакт с внешним миром путем сигналов. Существовало два способа — светотелеграф и радиопередачи. Действительно ли они пользовались одним из этих двух методов, точно сказать не берусь, но, но нашему мнению, имевшиеся у нас сведения оправдывали целесообразность контрмер. Морзянка принята во всем мире, и, получив донесения определенного содержания, мы разместили пару связистов, в задней комнате гостиницы в городе в качестве приемного конца для точек и тире, передаваемых днем из замка любительским гелиографом. Наши люди ничего не смогли извлечь из сигналов, которые они получили. Возможно, это было всего лишь развлечением.

Через некоторое время после этого наше связное подразделение, проходившее учения в лесу Кольдица, сообщило о работе несанкционированного передатчика где-то в направлении замка.

Комендант был уверен, что где-то в лагере, то есть в той его части, каковую занимали заключенные, находилась радиостанция. Однажды мы уже нашли кучу запчастей и собранный приемник, а где был приемник, там вполне мог оказаться и передатчик.

На посту подслушивания в лесу несколько недель с радиопеленгатором находился часовой, но никаких конкретных результатов мы так и не добились.

С мая 1944 года мы заметили, что предупредительные сигналы, обычно передаваемые пленными друг другу, подавались скорее жестами, чем голосом.

Пока мы не разобрались, в чем дело, это казалось довольно странным. Мы заметили, что стоило нам войти во двор, как в одном из окон восточного блока, расположенного прямо напротив ворот, появлялись квадратные куски картона, раскрашенные либо диагонально, либо поперек. Мы считали, что эти сигналы обозначали, кто именно вошел во двор. Может быть, это был заблудший Goon, может быть, полицейский отряд, может быть, просто я. Однако эти картонки вполне могли показывать и направление, в котором мы двигались. Мы могли забрать правее и пройти мимо блока старших офицеров к кухне; мы могли выбрать более опасный путь и двинуться влево мимо камер к лестнице у башни на северо-западном углу. Скорее всего, решили мы, кого бы так ни предупреждали, тайно трудился в таком месте, откуда не были напрямую видны ворота на западной стороне двора, где в зданиях был разрыв. Для того чтобы разгадать эту загадку, нам потребовалась пара недель.

В любой момент (к этому обязывала изобретательность пленных) я ожидал найти полную телефонную сеть, охватывающую все их этажи и все комнаты. Если бы однажды утром я наткнулся в их дворе на телефон-автомат с ящиком для монет, я бы не очень удивился.

Примерно в это же время в деле, когда механическая система сработала на все 100 процентов, нас снова сильно подвели собственные кадры.

В час ночи на пульте зажглась красная сигнальная лампочка где-то в секторе 9. Там находилась кухня, откуда уже было совершено несколько попыток побега через вентиляционную шахту из расположенных наверху в блоке старших офицеров помещений заключенных. Мы отправили туда своего человека, но дверь кухни оказалась запертой. Вот тут-то наши собственные меры безопасности и обернулись против нас. Ключа от двери в кухню на его обычном крючке на главных воротах не оказалось: его забрал с собой наш казначей, отвечающий за кухню, но самого его нигде не было. Мы позвонили на ворота. Выяснилось, что он ушел еще вечером. Вернулся он только к утру, принеся в кармане и ключ.

Тем временем красная лампочка погасла. Возможно, подумали мы, это был местный сбой вследствие сырости, или, может быть, на провода попала пыль или кусочки штукатурки. Гауптвахта замяла дело.

На следующее утро, отперев кухню, мы обнаружили, что внутренняя дверь взломана. Из нашей кладовой в раздевалки нижнего этажа помещений пленных вел лаз.

Скорее всего, именно из-за него сигнальная лампочка на гауптвахте и включилась. Проделывая дыру, сигнальные провода, должно быть, разрезали. Причина же, по которой красная лампочка погасла, дав отбой, по нашему мнению, заключалась в том, что позже они соединили их перемычкой с помощью запасного кабеля.

Однако с этого дня и далее сигнализирование квадратными картонками при нашем появлении во дворе прекратилось.

Мы решили, что этот кухонный инцидент не заслуживает отдельного рапорта, и внесли его лишь в месячную сводку для 4-го отдела в Дрездене, умолчав о нем в своих донесениях в Берлин.

Как ни странно, но 4-й отдел поднял вокруг этого дела большую шумиху. Это был первый раз, говорили они, когда пленному удалось обойти электрическую сигнализационную систему. Значило ли это, что эти сетки проводов на стенах были вовсе не надежны? Кажется, кому-то придется поволноваться — в частности, фирме, устанавливавшей эти системы. Позже выяснилось, что ее директором был офицер в Дрездене, являвшийся, следовательно, лицом заинтересованным. Мы отбили эту атаку, и в свое время нас оставили в покое.

Глава 15

КРИЗИС

День «D». День, наступления которого мы все ждали на протяжении многих месяцев.

Первые наши реакции были следующими: что случилось с атлантической стеной? Где наши подводные лодки? Что сталось с нашими люфтваффе? Что делало V-1{72} — это чудесное оружие, только что примененное против Лондона?

Прежде чем мы успели подыскать собственные объяснения или сформулировать собственные оценки, русские перешли в наступление на востоке. Случилось это как раз на годовщину нашей на них атаки тремя годами ранее, 21 июня. К тому моменту наш фронт снова располагался на старой польской границе.

На юге был оставлен Рим.

Оптимисты среди заключенных, вспомнив о Первой мировой войне, утверждали, что Вторая закончится осенью. Но до 11 ноября был март 1918 года.

Реалисты заявляли, что ноябрь 1918 года явился результатом признания политического поражения нашим правительством, тогда как на этот раз приемлема лишь военная капитуляция. Война будет продолжаться до тех пор, пока русские не встретят союзников рядом или в самом Берлине.

При всех наших сомнениях в то время, наш курс строго определялся другой стороной. Безоговорочная сдача — вот чего они требовали. А потому у нас не оставалось иного выбора, как идти до самого конца. Если бы союзники предложили альтернативу — если бы они вели переговоры с оппозицией в 1943-м или 1944 году… тогда многие бы из нас не побоялись позора, мук и смерти. Но пробные шары, выпущенные нашей оппозицией в 1943 году, были категорично отвергнуты английским правительством. Все решит только сила.

Пленные, разумеется, были крайне довольны поворотом событий на большом колесе фортуны. Сами же они по-прежнему испытывали удачу на маленьком колесе рулетки в Кольдице. Снова и снова по кругу бежал шарик — с широко раскрытыми глазами мы ждали, в каком из множества отсеков он остановится. 16 июня шарик бросили снова — но на этот раз он остановился на зеро для пленных.

В тот день после обеда караульный, дежуривший под аркой, услышал шум под ногами. В этом месте находилась крышка люка. Чуть поодаль ближе к гауптвахте располагалась вторая, а сразу за воротами внутреннего двора — третья. Все находились на отрезке примерно в пятьдесят ярдов булыжной мостовой. Караульный крикнул. Прибыл полицейский отряд и затем — офицер службы охраны. «Поднять все три крышки канализации!» — раздался приказ. Всего в трубе мы обнаружили шестерых беглецов. Четверо из них находились на полпути от ворот, двое других — под крышкой канализации под аркой. Труба составляла примерно два фута шесть дюймов в диаметре и проходила под воротами. В месте, где она выходила со двора пленных, стояла решетка во всю ее ширину, но ее пропилили.

В конце арки, где канализация сужалась до трубы примерно восемнадцати дюймов шириной, мы обнаружили еще двух офицеров. Стоя по колено в жуткой черной жиже, они копали туннель с помощью железных прутов, обернутых в мешковину, откалывая камни вокруг более узкой трубы. Именно этот шум и услышал часовой.

В этот момент мимо проходил наш казначей. Он был очень враждебно настроен ко всем заключенным и, как я уже говорил, потерял на фронте двоих сыновей. Не сдержавшись, он плюнул в стоявших в канализации двух офицеров и обозвал их вонючими свиньями.

Старшим британским офицером был подан официальный протест, и в итоге нашему человеку пришлось публично заявить, что его замечание и поведение не были адресованы лично двум рывшим туннель пленным, а являлись лишь генерализацией.

Весной 1944 года семьдесят шесть британских офицеров бежали из лагеря военно-воздушных сил в Сагане. В июне британский доктор, капитан Хендерсон, прибыл из этого лагеря в Кольдиц.

Вскоре после этого старший британский офицер спросил нашего коменданта, правда ли, что пятьдесят беглецов из Сагана были застрелены по поимке. Поменял ли вермахт свое отношение к бегству? Каралось ли подобное иначе, чем дисциплинарным наказанием в виде ареста? Кроме того, спросил старший британский офицер, мог ли он послать в Саган список имен — так пленные в Кольдице могли узнать, были ли среди убитых их друзья.

Мы ответили, что знали об этом массовом бегстве и знали о нескольких убитых из тех, кто был пойман позже. Мы не знали, сколько человек всего было застрелено «при попытке к бегству». Насколько нам было известно, ОКВ не давало никаких новых распоряжений об обращении с беглецами по поимке. Мы знали, что около тридцати человек из саганской группы были возвращены обратно и, насколько нам было известно, пока оставались живы.

Беглые пленные, пойманные иными организациями, нежели вермахтом, такими как полиция, гестапо, СД{73} и так далее, до своего возвращения в руки регулярной армии находились вне ее ведения. Побеги пленных участились до такой степени, что Гиммлер распорядился не отсылать бежавших, но пойманных военнопленных назад в свой лагерь, а передавать их СД. Именно в результате этого приказания более половины участников массового бегства из Сагана и были расстреляны.

Мы отослали список британских имен в Саган, и, когда он вернулся назад, несколько фамилий на нем оказались помечены крестиком — эти были убиты.

По мере ухудшения ситуации Гиммлер принялся отыгрываться на самых беззащитных, военнопленных и обитателях концентрационных лагерей. Он объявил, что не намерен перенапрягаться и защищать команды бомбардировщиков, сбитых в ходе воздушных налетов. Те, кто спускался на парашюте, часто оставались на милость разъяренного населения. Какое изменение с 1939 года! Тогда британских пилотов, сбитых в сражении, надлежащим образом хоронили. Иногда подобные церемонии передавались по нашим радиосетям. Даже капитан авиации Танстолл признал, что в течение первых шести месяцев войны, если он не мог найти военной цели, он привозил свои бомбы назад. Так кто же первый из нас начал эту беспощадную войну в воздухе? Каждая сторона, разумеется, обвиняла другую.

Чуть позже тем же летом офицерам служб охраны из различных областей страны было предписано посетить Саган для ознакомления с методами безопасности этого лагеря.

Я тоже поехал туда и был удивлен простотой их мер. Правда, все упрощало само его расположение. Лагерь находился на вырубленной территории в лесу и был построен на песчаном грунте. Комендант и личный состав едва составляли пару десятков человек. Караульная рота в целом оценивалась в 250 человек. В то время здесь содержалось не менее семи тысяч представителей британских и американских военно-воздушных сил. В Кольдице же часто бывало так, что количество пленных равнялось количеству их карауливших! С грустью я подметил, что дисциплина на построении оказалась безупречной.

Общее количество попыток побега из Сагана было намного меньше, чем из Кольдица. А ведь нам приходилось держать под контролем меньше одной двадцатой его пленных.

Единственная имевшаяся у пленных Сагана возможность выбраться наружу заключалась в рытье туннелей. Единственное место, где это можно было осуществить, находилось под печами бараков. Сами бараки, высившиеся в несколько этажей, были приподняты с земли, а потому все, что бы ни происходило ниже, было видно. Печи же стояли на цементных плитах, поддерживаемых кирпичной стеной с каждой из четырех сторон. Если поднять печи и приподнять с помощью рычага плиту, появлялся совершенный проход, полностью скрытый от посторонних глаз. Бараки были приподняты от земли, но заглянуть в эти кирпичные шахты не мог никто. На самом деле это еще один пример вертикального подхода к горизонтальному туннелю, причем опять-таки предоставленного пленным нами самими.

Вот так и был построен известный саганский туннель. Главная беда с туннелями в Сагане заключалась в нехватке свежего воздуха. В лагерном музее у них хранились несколько экспонатов воздушных механизмов. Футбольные камеры были слишком маленькие и неэффективны. Водонепроницаемые мешки из хлопка, оснащенные двусторонними клапанами, главным образом использовались для аэрации рабочего конца туннеля. Песок сильно облегчал работу, и в просторных отсеках избавиться от мусора не составляло труда. Но на всем своем протяжении эти туннели в песке приходилось выкладывать досками от кроватей и другим деревянным материалом.

После крупного побега семидесяти шести пленных офицеров личный состав в Сагане в основном заменили, а по всему периметру лагеря расположили микрофоны, предупреждавшие о подземных работах. «Застрелены при попытке бегства» — лишь единожды мы подали подобное донесение из офлага 4С в Кольдице.

Вечером 20 июля мы играли в скат в Чадрассе. Внезапно радиопрограмму прервали; передали новости о покушении на Гитлера. Сначала мы сочли их пропагандистской передачей союзников, но нет, приемник был настроен правильно, и эфир продолжался как обычно. В час Гитлер сам подошел к микрофонам и подтвердил известия.

21-го числа начали просачиваться первые сведения об именах заговорщиков. На всех уровнях люди начали прикрываться. Лицемерие к тому времени уже так глубоко укоренилось в поведении каждого в Германии, что истинную реакцию народа различить было просто невозможно.

Среди личного состава Кольдица никто не встречался друг с другом взглядом. Разумнее всего было изобразить бесстрастное выражение лица. Вряд ли вооруженные силы как единое целое выйдут из этой ситуации заговора, составленного в их рядах.

Офицерский корпус нашел ответ очень скоро. С этих пор войска открыто отождествлялись с партией, а не просто, согласно их собственному предпочтению, с народом. До сих пор гитлеровский салют отдавался немецкими офицерами только при входе или выходе из своей столовой или как форма неофициального отдания чести при неимении фуражки. С этих пор оно должно было официально использоваться между нами и между офицерами и пленными. Приветствие вермахта сменила поднятая рука партии.

В течение двух-трех последующих дней после распространения данного приказа нам пришлось мириться с множеством насмешек во дворе. Вскоре, правда, все утихло, и фашистское приветствие в итоге стало восприниматься как нечто ни в коем разе не неординарное.

24 июля в городе провели парад «для выражения благодарности за безопасность нашего лидера в руках провидения». Все те в замке, кто не находился в данный момент при исполнении, получили приказ присутствовать. Торжественная церемония прошла, как и ожидалось — возможно, чуть с большим энтузиазмом, чем обычно показывалось, — но в тот момент люди были напуганы и ни за что не захотели бы показаться равнодушными там, где дело касалось преданности родине и партии.

Гиммлер уже являлся не только главой государственной службы безопасности и главой СС. Он был главой и внутренней армии.

Теперь он начал сворачивать головы. Заговорщики и их семьи были ликвидированы. Более дальние родственники потеряли работу. Дуйстерберг из «Стального шлема»{74} отправился в концентрационный лагерь Дахау. Юттнер стал заместителем Гитлера. В 4-м отделе в Дрездене холодный ветерок нескольких выдул за дверь, включая одного из наших собственных назначенных туда офицеров службы охраны.

За арест Герделера предлагался миллион марок. Телефонист люфтваффе получил 800 000 марок за то, что узнал его; еще двое после его поимки получили по 100 000 каждый.

Разделавшись с активными реакционерами, Гиммлер снова принялся за старых социалистов и коммунистов, многих отправив в концентрационные лагеря. Должно быть, они понимали, что после покушения на Гитлера армейскими офицерами скоро наступит и их черед. Движение стало бы распространяться вниз.

Неподалеку от замка мы нашли брошюру, несомненно сброшенную с самолета союзников. В ней говорилось, что революция придет, но она должна прийти с фабрик, а не сверху. Там среди рабочих и лежит ключ к революции. Союзники были бы очень рады видеть Гитлера застреленным, но, может быть, у них имелись мнения касательного того, чей палец будет жать на спуск?

Но каков же был ответ на вопрос первостепенной важности: «Что буду делать я, когда… они придут? И кто такие эти «они» — американцы или русские?»

Когда мы чувствовали себя в безопасности (то есть в отсутствие членов партии), некоторые из нас обсуждали это — что делать, когда придет конец. Хотя все мы разделяли надежду «только бы американцы пришли раньше русских». Даже на эту возможность существовали различные реакции.

Один говорил: «Я застрелюсь сам и застрелю свою семью. Но сначала я пойду во двор и прикончу парочку заключенных».

Другой возражал: «Со своей семьей можешь делать что хочешь, они твое дело, но пленные находятся под нашей общей ответственностью и за поступок одного будут мстить всем нам».

Третий вздыхал: «Я бы застрелился, если бы не семья».

Четвертый: «Я лучше стану военнопленным. Если Кольдиц — образец их жизни, это не так уж и плохо».

И все же доктор Геббельс уверял нас, что мы должны победить, а значит, победим. «Никогда мы не были так близки к победе, как сейчас. Давайте отдадим несколько территорий, чтобы выиграть время». Мы жили в двух мирах — факта и иллюзии.

1 сентября комендант получил крест «За военные заслуги» (первый класс), но на следующий же день провел конференцию по мерам, которые следует предпринять, когда враг подойдет к его воротам.

Старший британский офицер спросил, может ли он принять участие в этих обсуждениях, но комендант ответил, что пока не имел распоряжений заседать за круглым столом с вверенными под его охрану пленными. Много месяцев спустя комендант сам настойчиво требовал участия старшего британского офицера в обсуждениях по идентичному вопросу.

Следующим шагом Гиммлера явилось одобрение плана отставки всех действующих офицеров старше пятидесяти восьми и всех офицеров в запасе старше пятидесяти двух лет. Их следовало перевести в промышленность или повторно зачислить в ряды служащих вооруженных сил, но в гражданском качестве. Половине личного состава Кольдица надлежало уйти, но, в конце концов, из этого приказа ничего не вышло.

Новой главой отдела по делам военнопленных в Дрездене после чистки стал офицер старшего звания полиции СС, хорошо известный в Центральной Германии как Bubi{75}. Партия укоренялась в вермахте — пожилых офицеров вытеснили, на их место пришли молодые люди из партии.

4 октября в городе провели особенно пышные демонстрации. И снова тот же приказ: «Присутствовать всем, кто не находится при исполнении».

19-го числа генерал Bubi, кроме того, глава 4-го отдела в Дрездене, лично посетил замок и повел себя крайне дружелюбно. Комендант, казалось, был рад, что завоевал его расположение. Bubi мог оказаться очень полезным другом в суде, если он не был им самим! 21 октября прошла еще одна массовая демонстрация в городе — «присутствовать всем, кто не находится при исполнении».

В тот же день пришло первое секретное распоряжение об эвакуации и ликвидации лагеря при известных обстоятельствах.

12 ноября в Мюнхене состоялся «партийный марш». На этот раз речи фюрера не было. За границей шептались, будто «дом гитлеровской революции» превращался в «дом контрреволюции». В тот же день в городе Кольдиц в ополчение были призваны представители дополнительных возрастных групп. Поскольку это был вопрос военной службы, большинство подчинились приказу и явились, а вот зрители, приглашенные на церемонию призыва, устроили забастовку. Такое случалось впервые. Практически никто из публики не присутствовал. Из пятидесяти мест, зарезервированных для родственников погибших на фронте, занятыми оказались только десять. Как люди могли приносить присягу (или своим присутствием на данной церемонии выказывать ее одобрение) правительству, которое так лгало? И все же — интересовались некоторые — V-2{76} только начало применяться в Лондоне. Могло ли оно дать нужный результат? Не лучше ли пока повременить с вынесением окончательного вердикта нашему лидеру? Дать ему и секретному оружию последний шанс?

Что же касается позиции пленных, они все теперь согласились, что наша безусловная капитуляция являлась единственным возможным окончанием войны. Британцы начали даже испытывать сострадание к побежденной стороне, что им свойственно. Вот цитата из письма заключенного, написанного в августе 1944 года: «Больше не порядочно организовывать выступления против немцев». Но дух побегов оказался живуч, а в некоторых случаях не ослабевал и вовсе. И в Кольдице величайший беглец из всех нашел свой конец в собственном бессмертном примере.

Глава 16

ВЕЛИКИЙ БЕГЛЕЦ

Если есть Валгалла{77} для героев всех наций, если люди, которые попадают туда, люди мужественные и отважные, если их решимость происходит только лишь из одного истинного мотива и если этот мотив есть любовь к их стране, тогда согласно нашей собственной немецкой традиции Валгалла — это могила лейтенанта Майкла Синклера. Каковы бы ни были его вторичные мотивы, всем было ясно, что высшим для него всегда оставался мотив службы, ради которого лейтенант Синклер, по его мнению, должен был любой ценой попасть назад в Англию своими собственными усилиями. Количество его побегов, покрытые им расстояния, разнообразие и оригинальность, которые он выказывал и к которым прибегал, тщательность подготовки и точность исполнения — все это вкупе привело к непревзойденному успеху и явило собой не имеющий себе равных пример.

Первый побег лейтенанта Синклера состоялся из лагеря в Северо-Восточной Германии. Он прошел через Польшу, Словакию, Венгрию и Югославию, пока не был пойман на болгарской границе. Его перевели в Кольдиц, и по дороге в замок он бежал во второй раз. Поймали его скоро. Третья попытка, из лейпцигского госпиталя, закончилась в Кельне. К тому времени он был известен нашей караульной роте как Красный Лис.

Четвертая попытка Синклера закончилась в Южной Германии; снова пытался он бежать и в Вейнсберге, и по дороге назад.

Седьмая попытка, когда Синклер переоделся в Франца Иосифа в октябре 1943 года, почти удалась, и вместе с ним бежало бы множество пленных. Именно тогда в него стреляли почти в упор, но, по чистому везению, он остался жив.

Восьмая попытка, через западную террасу в Кольдице в январе 1944 года однажды вечером, довела его аж до голландской границы.

К лету 1944 года война могла идти только одним курсом, но Синклер, должно быть, считал плен позором, хотя к этому времени последний практически потерял свое первоначальное значение.

25 сентября группа гуляющих находилась внизу в парке: они бродили по кругу, болтали, сбившись в маленькие кружки, грелись на послеобеденном солнышке. Листья уже начинали желтеть, готовя прекраснейший вид из выходящих на лощину восточных окон Кольдица с пламенеющими грабами, буками и яворами питомника, постепенно сливающихся с горизонтом на юго-востоке.

Внезапно без всякого предупреждения лейтенант Синклер отделился от небольшой группы ходящих по кругу за проволочным ограждением. Он перепрыгнул через проволоку, натянутую у самой земли, и добрался до основного ограждения. С помощью толстых перчаток, предохранявших руки от колючей проволоки, он быстро перелез через него и приземлился по другую сторону.

Стоявший неподалеку унтер-офицер приказал ему остановиться. Его револьвер дал осечку. Синклер кинулся вперед — туда, где в 150 ярдах через решетку под основанием десятифутовой стены вокруг парка по рву бежал поток. Он не мог перелезть через эту стену. Он не мог пролезть через решетку. На что он надеялся?

Несколько часовых открыли огонь. Но даже тогда выстрел, убивший Майкла Синклера, не был рассчитан на поражение. Судьба, казалось, приберегала для него еще один шанс. Но если годом раньше, когда пуля, выпущенная с расстояния в три фута, скользнула по ребрам и вышла из тела, то сейчас пуля отскочила от локтя и попала прямо в сердце. Он умер мгновенно, «застрелен при попытке бегства».

Он выполнял свой долг — наши люди выполняли свой. В этот раз никаких пререканий по поводу стрельбы не возникло. Синклера похоронили на военном кладбище в Кольдице со всеми почестями.

Неделю или около того после смерти Синклера старший британский офицер подполковник Тод объявил на построении: «Бежать из этого лагеря — больше не приключение и не авантюра. Любой заключенный все равно попадет на родину слишком поздно, чтобы принять участие в боевых действиях. Кроме того, лежачего не бьют. Больше никаких выступлений на построении».

Одним из направлений атаки на нас со стороны пленных в Кольдице, которое, как я уже говорил, я крайне не одобрял, являлось злоупотребление предоставляемыми им медицинскими услугами. О некоторых побегах из госпиталей я уже рассказывал в свое время; здесь же я сгруппирую несколько из них вместе вне зависимости от хронологии, что может послужить акцентированию того, что, по моему глубочайшему убеждению, являлось серьезным злоупотреблением гуманными концессиями с нашей стороны.

Пленные взяли на себя обязанность демонстрировать некомпетентность наших врачей и недостаточность нашего медикаментозного снабжения. Согласно Женевской конвенции медицинский штат среди пленных считался привилегированным персоналом и обычно имел право практиковать среди своих соотечественников, что, как правило, им и дозволялось. Многократно они требовали разрешения отправить им с родины посылки с медицинскими принадлежностями и лекарствами, если их не поставляли мы или Международный Красный Крест. Думаю, они обвинили бы нас в негуманности, откажи мы им в этих предметах первой необходимости. Каковы же были некоторые результаты нашего согласия на эти гуманные требования?

Летом 1941 года в медицинской посылке, адресованной французскому капитану Ардитти, мы нашли следующее послание:

«Надеюсь, вам не понадобятся вложенные (поддельные) бумаги, и вы скоро сможете попасть на родину легальным путем. Если необходимо, я пошлю вам 100 франков и 100 марок, вместе с пропуском рабочего, действительным во Франции. Приложенные бумаги в порядке, так что не волнуйтесь, если вам придется передвигаться самостоятельно. По пути много не разговаривайте. Помните, что вы работали в Косвиге, рядом с Дрезденом, и что живете в Дижоне, 12 рю де ля Гар. Если с этими бумагами вы отправитесь домой, не останавливайтесь в Париже. Там часто проводят неожиданные облавы на улицах. Это наиболее опасное место во всей оккупированной Франции. Придерживайтесь направления Риза — Лейпциг — Эрфурт — Кассель — Кельн — Льеж. Насколько я понимаю, у вас имеется вся необходимая гражданская одежда».

Вскоре этому же офицеру пришла из Франции другая посылка, и внутри расчески для волос мы нашли три ампулы и записку, очевидно подписанную французским доктором. В ней утверждалось, что Ардитти с шестнадцати лет страдает от проблем с желчным пузырем. Как следствие, помещение Ардитти в госпиталь отменили.

Последующие поставки с медикаментами из Франции отсылались для тестирования в Лейпцигский университет и, если те оказывались подлинными, хранились у нас. При необходимости мы сами распределяли их среди пленных.

Несмотря на это, заключенным часто удавалось получить перевод из Кольдица на лечение, симулируя соответствующие симптомы и без помощи своих друзей за границей.

Проблемы с желчным пузырем казались самой легкой (из соображений симуляции) болезнью. Польский лейтенант Кронер в то лето мучился жуткими болями. Tierarzt, поначалу отнесшийся к этому с подозрением, в итоге признал истинность симптомов. Его ярость, вызванная побегом двух его бывших пациентов, лейтенанта Юста и Беднарски в апреле, немного поутихла. Кронер тоже отправился в Кенигсварту, где его состояние постепенно улучшилось. Равно, кстати, как и его подготовка к побегу. В свое время он сменил свое сине-белое больничное одеяние на гражданскую одежду и, пробравшись под сравнительно неохраняемым проволочным ограждением вокруг всего госпиталя, исчез в неизвестном направлении. После 20 августа 1941 года мы больше о нем не слышали.

Чуть больше недели спустя из госпиталя в Шнеквице бежал страдающий француз. В Майнце гестапо сняло с парижского поезда лейтенанта Маскре и вернуло его в Кольдиц для продолжения лечения уже в руках его частного доктора Tierarzt.

Французский лейтенант Бушерон страдал воспалением аппендикса. Казалось, в этом не оставалось ни малейших сомнений. Tierarzt направил его в госпиталь в Цайце. 25 сентября 1941 года Бушерон проник в больничную кладовую, сменил больничную одежду на гражданскую и убежал. Его аппендикс ушел вместе с ним: он, судя по всему, отнюдь не боялся, что тот может прорваться. В любом случае, когда ночью 7 октября его поймали близ Бонна и перевели в Шталаг в Арнольдсвайлере, его состояние не вызывало опасений. Нас в Кольдице попросили его забрать, но к тому времени, как мы добрались туда, Бушерона опять перевели. Он убедил врача шталага в крайней серьезности своего аппендицита и был направлен в госпиталь в Мюнстерайфеле. Оттуда, несмотря на свой аппендикс, он бежал снова и в итоге благополучно добрался до своего дома во Франции.

«Этот аппендицит представил бы собой интереснейший медицинский случай», — саркастично заметил Tierarzt, когда наша группа вернулась из Рейнского района с пустыми руками.

Четыре французских офицера Tierarzt направил в госпиталь, прикрепленный к офлагу 4D, Эльстерхорст. Поскольку он являлся частью лагеря для военнопленных французских офицеров, надзор оказался довольно строг, и никому из данной четверки так и не представилась возможность бежать. В свое время 15 октября 1941 года все четверо отправились назад в Кольдиц. Первую часть пути — около мили по лесу — шли пешком. Разумеется, их сопровождал конвой, но, поскольку возвращались из больницы, охрана, должно быть, сочла их негодными к побегу.

По сигналу все четверо бросились в разных направлениях, и всем четверым удалось скрыться в лесу. Из них Шарве добрался до Касселя, где взял билет до Аахена, но, к несчастью, сел там не на тот поезд и вернулся назад в Дюссельдорф. Здесь по чистой случайности он встретился с другим членом четверки, Леви. Оба вернулись в Аахен и провели ночь в лесу. Наутро 18-го числа они сели на трамвай, идущий в город, но, к своему несчастью, были пойманы. Поскольку они заявили, что являлись французскими рядовыми, их направили в шталаг в Арнольдсвайлере, где они провели три недели. В течение этого времени они рассказывали различные легенды про себя, но в конце концов заявили, что точно прибыли из Ошаца в Восточной Германии. По пути туда Шарве выпрыгнул из поезда, но был замечен и пойман в Хелмстетте. Тогда он признал, что был пленным офицером и содержался в Кольдице. Мы забрали его из лагеря в Фаллингбостеле. В Кольдиц он прибыл без дальнейших инцидентов и, вернувшись, обнаружил, что и Леви был уже пойман и доставлен назад.

Лейтенанты Навеле и Одри, двое других бежавших из-под охраны пленных при отъезде из Эльстерхорста, в итоге благополучно добрались до Франции.

В октябре 1941 года французы играли во дворе в стулбол, изобретенный англичанами. Земля была вымощена булыжниками, а потому представляла собой большую опасность для такой игры. Лейтенант Дьедле сломал ногу и снова отправился в Эльстерхорст на лечение. 22-го числа этого же месяца, когда его нога почти зажила, он пробрался в гараж и залез в кузов стоявшей там машины. Он просто положился на удачу. В кузове он провел всю ночь. На следующее утро водитель вывел автомобиль на дорогу, но скоро остановился. Дьедле осторожно выбрался из кузова, но, к несчастью, был замечен и возвращен в Эльстерхорст, а оттуда назад в Кольдиц.

Апрель 1941 года. Три французских офицера отправились на лечение в Лейпциг. На станции Кольдиц лейтенант Манхеймер попытался перепрыгнуть через железнодорожные пути и скрыться от своего конвоя за подходящим поездом. Вместо этого он упал на пути и был спасен просто чудом. Возможно, подумали мы, он помешался и хотел покончить жизнь самоубийством.

20 июня 1942 года. Годовщина нашего нападения на Россию. Погода прекрасная. Одна из самых коротких ночей в году.

По какой-то неизвестной причине пленные принялись бросаться друг в друга водными бомбами из окон. Вскоре разгорелась великая водяная битва. Водяные бомбочки сыпались из окон, потоки воды заливали двор. Постепенно вся ситуация приняла характер истерии. Получив донесение, будто пленные становятся неуправляемыми, дежурный офицер вошел во двор и приказал пленным отойти от окон и вернуться в помещения. Они попросту проигнорировали его. Он вызвал караул. Пленные ретировались вверх по угловой лестнице, не переставая кричать и свистеть. Не успели они добраться до своих комнат, как водяные бомбы полетели уже в нас. Кто-то во французских помещениях принялся осыпать нас бранью, высунувшись из окна. Дежурный офицер вышел из себя и выстрелил из револьвера. Пуля рикошетом задела французского лейтенанта Фаи, лежавшего в комнате на втором этаже и все это время мирно читавшего книгу. В тот же вечер мы отправили его в госпиталь Бад-Лаузикка, но руку ему так и не вылечили должным образом — был поврежден нерв.

Один из основных уроков, усвоенных пленными в Кольдице, заключался в том, что, какой бы неприятной ни казалась ситуация на первый взгляд, из нее всегда можно было извлечь пользу, и случай с Фаи стал хорошим тому примером.

Почти двенадцать месяцев спустя, весной 1943 года, он заразился скарлатиной и отправился в Хохенштайн-Эрншталь. Долгое время он надеялся на репатриацию вследствие своего ранения и частичной утраты функции руки. Подобные надежды, впрочем, осуществляться, судя по всему, не собирались, и, когда Фаи оправился от скарлатины, ему приказали вернуться назад в Кольдиц. В тот же день после обеда он покинул госпиталь и пешком направился домой. Его поймали вечером в Кауфунгене и доставили в Хартмансдорф, откуда мы его и забрали. При себе Фаи имел первоклассный поддельный пропуск, сжевать и проглотить который ему вовремя помешали.

Другой побег из госпиталя в июне 1942 года оказался успешным. Все началось еще в апреле, когда лейтенанта Буйе отослали в Лоррах в Бадене, на военный суд. Этот район он знал хорошо, знал он и о том, что близко проходила швейцарская граница.

По дороге в туалет он спрыгнул с поезда. Поезд немедленно остановился, и Буйе подобрали с травмами головы и руки. На военном суде его оправдали и вернули в Кольдиц. Позже он был направлен в госпиталь, из которого успешно сбежал во Францию.

Последним успешным побегом под ложным предлогом явился побег лейтенанта Дартенея — и вновь из военного госпиталя в Хохенштайн-Эрнштале.

Я лишь замечу, что в моем списке бежавших из госпиталей не значится ни один британский или голландский офицер. Только лейтенант Майкл Синклер пытался бежать из лейпцигского госпиталя.

Глава 17

СВЕТ МЕРКНЕТ

Условия в конце 1944 года становились все хуже и хуже. В офлаге 4С, Кольдиц количество провианта для пленных достигло своего самого низшего уровня. Все, что мы смогли наскрести после Нового года — так это каких-то несчастных 1300 калорий в день. Топливо почти вышло. Нам пришлось позволить офицерам ходить в лес под честное слово и под охраной, чтобы насобирать веток для их костров. От Международного Красного Креста больше не приходило никаких посылок — железная дорога в Швейцарию была отрезана. Пленные съели большую часть своих последних продовольственных запасов на Рождество, и цены на их собственном внутреннем рынке поднялись до заоблачных высот — сигареты стояли 10 фунтов за 100 штук, соответственно дорогими стали шоколад и виноград. Фунт муки на черном (немецком!) рынке стоил 10 фунтов стерлингов.

Недельное меню включало почти исключительно хлеб, картофель и капустный или брюквенный суп. Джема не было, хотя нам удалось завладеть небольшим количеством сиропа из сахарной свеклы в бочках. Для себя мы выпаривали корни в больших кухонных баках для кипячения.

Боевой дух наших людей был сведен до стоицизма. Тысячи людей каждый день гибли под руинами разрушенных бомбами собственных домов. В ту страшную зиму оставшиеся в живых пытались выжить, как умели. Хуже всего была нищета бесконечной вереницы сотен тысяч беженцев из Восточной Пруссии, Силезии, Померании и Трансильвании.

Партийная машина пиликала одну-единственную тему: время, мы должны выиграть время. Держитесь, и мы победим. Но как? Вот в чем вопрос. V-1 и V-2, наши единственные надежды, не оказывали реального эффекта. Нам обещали V-З и V-4 и так далее.

В ту зиму кто-то принес в Кольдиц слух, который мы, несмотря на всю свою готовность схватиться за любую соломинку, отбросили как слишком фантастический. Это был намек на атомную бомбу. Но в это мы поверить не могли. Даже партийные представители усомнились бы в самой мысли ввести в действие атомное уничтожение как оружие войны. Пропагандисты, должно быть, бредили! Это была просто небылица, придуманная ими, чтобы еще ненадолго спасти собственные шкуры.

Каждый день мы читали в газетах или слышали по радио, что мужчин и женщин расстреливали за подрывание национального духа пораженческими разговорами. Новое направление в пропаганде сообщало, что немцев находили мертвыми в уже оккупированных областях, с прикрепленными к ним запискам: «Убиты мстителями за честь Германии». Мы вряд ли могли винить французов в Кольдице за то, что те не сотрудничали с нами раньше. Не было ли и у них причин бояться подобного обращения по возвращении домой — в руках «мстителей за честь Франции»?

Другие пропагандистские строчки в то время представляли собой примерно следующее: «Что не ломает нас, то делает нас сильнее», «Чем хуже кажутся дела, тем больше наша уверенность в конечной победе». Новогодняя речь Гитлера явила собой призыв продолжать сражаться, несмотря ни на какие обстоятельства.

В Кольдице к концу 1944 года караульные роты формировались почти исключительно из пожилых людей между пятьюдесятью и шестьюдесятью пятью годами. Они уже прошли через одну мировую войну и познали две политические революции. Они служили кайзеру, Веймарской республике, Третьему рейху Гитлера. Неудивительно, если в свое время им без вопросов придется принять в качестве своей эмблемы серп и молот. Что они могли поделать?

Наше празднование Рождества в это последнее зимнее пиршество войны оказалось, как ни странно, немного более стоящим, чем год назад. Во-первых, это Рождество могло быть последним. Это было шестое Рождество войны. Теперь, когда мы все стояли на краю бездны, наше неведение будущего давало нам ощущение мимолетного счастья. Все скоро закончится, хуже, чем сейчас, уже не может быть.

Я помню, на рождественский ужин у нас был даже настоящий гусь. Находящееся под моей неусыпной заботой лагерное поголовье домашней птицы процветало. Мы разводили кроликов, кур, уток, гусей. Уток мы прикончили на Новый год. После этого в полночь мы вышли на мост и встретили Новый год немецким гимном, «Wir treten zum Beten, vor Gott dem Gerechten», и «Возблагодарим же все нашего Бога». Думаю, для большинства из нас напряжение спало. Для дальнейшей тревоги мы стали уже недосягаемы. В семь часов в тот вечер сирены предупредили о налете на Берлин.

И снова в лагере наступило некое перемирие — с 24 декабря до 2 января. Пленные тоже подъедали свои запасы. Мне запомнился только один инцидент, достойный упоминания. Лейтенант Халупка в сочельник три раза обежал двор абсолютно голый, проиграв пари, что война к тому времени уже закончится. Никакой обычной суматохи во дворе, даже на Новый год. Возможно, это объяснялось следующими двумя причинами: а) пищи было мало, б) пленные спрашивали себя: станут ли со всеми нами обращаться как с заложниками наподобие Prominente?

4 января 1945 года капитан авиации Танстолл в очередной раз отправился на военный суд в Лейпциг. Это было в четвертый или в пятый раз? Я сбился со счета. Его обвиняли в нецензурном обращении к немцам. Адвокат защиты указал, что оскорбительное слово являлось ботаническим или зоологическим термином для обозначения помеси видов. Суд же остановился на значении данного слова в разговорной речи, и Танстолл получил три месяца тюрьмы минус шесть недель, проведенных им в камере в ожидании суда. Война закончилась, прежде чем он успел отсидеть весь свой срок до конца.

9 января перед военным судом в Гнезене предстал американский капитан Шэфер. Он находился в Кольдице с 25 декабря и обвинялся в оскорблении немецкого унтер-офицера в другом лагере и неподчинении его приказам. Вынесли приговор: смерть. Когда Шэфер вернулся, мы посадили его в одиночную камеру. По этому делу консультировались с самим Гитлером, как главой держащей в плену державы, но в неразберихе двух последних месяцев войны апелляции к различным швейцарским и немецким инстанциям никогда не отклоняли, и Шэфер выжил.

В середине января нас уведомили о прибытии пяти французских генералов из офлага 4А, Кенигштайн — генералов Флавиньи, Бюиссона, Буасса, Дэна и Месни. Они ехали в Кольдиц по отдельности, и первая четверка прибыла благополучно.

Последнюю машину мы ждали долго. В конце концов, вместо нее из Дрездена пришла телеграмма: «Генерал Месни застрелен на автостраде при попытке бегства». Поскольку он никого не предупредил о своих намерениях бежать, генерал Флавиньи наиболее резко отзывался о его убийстве{78}.

30 января наступила очередная годовщина пришествия к власти партии. Не очень-то подходящий момент для празднований.

В начале февраля нас предупредили о переводе к нам из Варшавы генерала Бур-Коморовского и его личного состава (примерно с дюжину человек). Эти люди спланировали и подняли восстание в Варшаве. Они прибыли в Кольдиц 5 февраля — впечатляющая группа людей с героизмом и трагедией за плечами. Советский Союз — ближайший союзник — никак не поддержал восстание. Он просто бездействовал в ожидании исхода на восточном берегу Вислы, пока СС методично ломал польское сопротивление и уничтожал целые кварталы города. Однажды Бур-Коморовский признался мне в своей ненависти ко всему немецкому, но в еще большей ненависти ко всему советскому. «Даже если вы оккупируете нашу страну на двадцать лет, обе ваши страны, — сказал он, — мои люди останутся поляками, какими и родились». Именно этот дух и помог генералу Бур-Коморовскому воодушевить, снарядить и организовать свою внутреннюю армию из двух сотен пятидесяти тысяч человек под самым носом наших собственных оккупационных войск и полиции. Когда же это восстание было сломлено и он сдался, он вытребовал для своих людей протекцию Женевской конвенции. Мы согласились рассматривать их как военнопленных, а не партизан. Как далеко было отсюда до берлинских Олимпийских игр 1936 года, когда генерал Бур-Коморовский от лица польской команды получил награду за искусство верховой езды из рук самого Гитлера!

9 февраля старший британский офицер подполковник Тод попросил о встрече с комендантом для обсуждения процедуры и шагов, которые необходимо предпринять при приближении американцев. Комендант снова ответил, что не имел особых указаний по этому поводу.

15-го числа этого же месяца в замок прибыли три офицера военно-воздушных сил Великобритании. Их лагерь в Сагане эвакуировали перед приближением русских, и эти трое бежали. Их поймали и отправили нам. Мы передали их в Нюрнберг. Через несколько дней Кольдиц посетили швейцарцы, в последний раз. Они устроили небольшую чайную вечеринку для Prominente и других, но Бур-Коморовского и его группу не пригласили. Их Herr Denzler, казалось, совершал прощальный обход. Его эскорт из ОКВ сообщил нам, что подобные прощальные мероприятия уже вошли в некое правило.

Между 14 и 16 февраля имели место три очень сильных воздушных налета, два британских налета ночью и американский налет днем, на Дрезден — город, который до сих пор оставался нетронутым бомбежками. Жена коменданта, беженка из Силезии, в то время жила в городе со своим малышом в доме нашего казначея. Казначей отправился на помощь, но был застигнут вторым налетом. Ему едва удалось добраться до дома сквозь пламя и разрушения. Он вернулся в Кольдиц, и на следующее утро молодой паренек из его штата отправился в Дрезден на грузовике, пробрался в город, нашел женщину и ребенка и привез их в замок.

Мой секретарь тоже попросил увольнения, чтобы поехать в Дрезден и помочь своей семье. Добравшись до дома, он обнаружил лишь обгоревшие развалины, а в подвале — свою погибшую семью и тела еще нескольких человек. Он сказал мне, что на старой рыночной площади в Дрездене трупы сваливали в огромные кучи и сжигали огнеметами. Внутренняя часть города была полностью уничтожена; для предупреждения распространения инфекции ее огородили, не пропуская даже тех, у кого остались там родственники и недвижимость. Несколько подъездных улочек попросту замуровали. Многие офицеры штаба военного округа номер 4 в Дрездене были убиты вместе со своими семьями. Люди в городе были деморализованы вплоть до открытых насмешек над офицерами, имевшими смелость по-прежнему носить гитлеровскую форму.

Во время налета Дрезден был наводнен беженцами с востока, вереницами повозок, направляющихся в желанную безопасность в Центральной Германии, прочь от русских. Им негде было спрятаться. Все парки и улицы были полны. Им было некуда идти. Зажигательные бомбы подожгли асфальт дорог, и они сгорели там, где и стояли. По оценкам, в этом воздушном налете погибло между 100 000 и 300 000 человек — по крайней мере в два раза больше, чем в Хиросиме.

24 февраля Гитлер снова говорил с нацией. «Не сомневайтесь, — сказал он, — национал-социалистическая Германия будет вести войну, пока чаша весов истории не склонится, как это и будет, в этом же году. Никакая сила на земле не ослабит нас. Этот еврейско-большевистский всемирный крах, вместе с его западными, европейскими и американскими сторонниками, можно встретить лишь одним-единственным ответом, фанатизмом, самой непоколебимой решительностью и всеми нашими последними силами — все это мы должны бросить на чашу весов в последнем усилии, каковое Бог в своей снисходительности дарует всякому, кто черпает из своих последних ресурсов, спасая свою жизнь в самый трудный час». Кроме того, он напомнил своим слушателям следующее: «Товарищи по партии, двадцать пять лет назад я объявил о победе движения. Сегодня я предрекаю, вдохновленный верой в наших людей, что, в конце концов, Германия победит».

26 февраля из офлага 4D, Эльстерхорст, расположенного примерно в шестидесяти милях северо-восточнее Кольдица, эвакуировали 5000 пленных французских офицеров. Они обрушились на город и лагерь Кольдиц, словно орда варваров. Как они жили в течение нескольких дней марша, я не знал. Прежде чем приступить хотя бы к попыткам раздобыть им что-нибудь поесть, я выбился из сил, стараясь впихнуть 1500 из них в замок Кольдиц, согласно приказу.

Они пришли, как любые другие беженцы, — неся самые ценные вещи на спине, толкая их перед собой по подмерзшей грязи в тачках, колясках, самодельных повозках или «колесницах». За собой они волокли небольшие тележки. Может быть, вы подумали, что все это были лишь вещи первой необходимости? Далеко не так! Уже в ходе очень поверхностного обыска у ворот Кольдица мы нашли два радиоприемника и великолепную коллекцию инструментов. Должен признаться, я не мог не восхититься преданностью энтомологии офицера, чью коллекцию приколотых мотыльков и бабочек я позволил ему пронести с собой в замок. Этих нежданных и скорее незваных гостей мы расквартировали повсюду, где только оставалось свободное место на полу, на кучах соломы на полу и хорах в часовне. «Местных обитателей» мы сконцентрировали в наименьшем возможном пространстве в подвальном здании на западной стороне их двора, в результате чего нам все-таки удалось расположить все 1500 дополнительных заключенных под крышей.

К общему восторгу (включая и наш), однажды вечером прибыл огромный грузовик, нагруженный едой, — посылки с провиантом, отправленные Международным Красным Крестом по автодороге. Отвечавший за груз датский доктор сказал, что прибыл из Гамбурга с приказом доставить пропитание заключенным офлага 4С. Мы поинтересовались, должны ли недавно прибывшие пленные из 4С разделить с ними эту манну небесную. Датчанин призадумался и сослался на букву приказа — провиант для заключенных в 4С, Кольдиц. Вопрос разделения этой неожиданной удачи с их французскими товарищами, очевидно, жарко обсуждался в британских помещениях. Под конец было решено оставить «распределение» той доли продовольственных посылок, каковую они сочтут нужной, отдельным столовым.

Спустя пару ужасных недель, с двумя тысячами умирающих с голоду людей на наших руках, 500 французов были переведены дальше в Зайтхайн. Большая часть их вещей отправилась грузовиком. Этот караван машин представлял собой изумительную коллекцию развалин, которые мы наскребли и собрали для этого случая. Грузовики шли на древесном газу, и мы изрядно попотели, даже чтобы их завести, — нам приходилось толкать их вниз по склону холма, а иногда, если они не заводились с первого раза, катить обратно вверх и оттуда снова вниз.

Количество посылок с провиантом и топливом в течение всего февраля стабильно сокращалось. Служебные помещения и бараки часто не отапливались вовсе. В Кольдице это началось после 1 марта. Пекарь снабжал лагерь хлебом только тогда, когда мы предоставляли ему топливо для его печей. Армейские рационы снова упали. Наша собственная караульная рота жаловалась на постоянный голод. Пленные варили себе дополнительный суп из очистков картофеля и брюквы, подчас собирая их с пола на кухне.

Наша пресса подхватила вызов Ялты: «хуже Вильсона — хуже Версаля» — «безусловная капитуляция означает массовые депортации, голод и рабство». Они, возможно, правы, — ну и что?

Заместитель нашего коменданта принял на себя командование противотанковым подразделением «на Восточном фронте» для обороны Дрездена. Время от времени он наведывался в замок Кольдиц к своей семье. «Поражение? — переспросил он. — Об этом нет и речи». И в этом он был слепо уверен до самого конца. И все же этот фронт, раньше располагавшийся за сотни и даже тысячи километров к востоку, теперь почему-то находился почти у самого нашего порога.

В начале марта мы устроили вечер игры в скат с друзьями в городе. Кроме девяти человек, уже живших в том доме, здесь находилось и семеро эвакуированных из Силезии. Сирены включались и выключались весь вечер — над Лейпцигом повисло зарево — мы слышали вой двигателей самолетов, взрывы бомб. «Как мы можем выиграть эту войну?» — открыто спросил кто-то из нас. Одна из беженок ответила: «И это лучшее, что вы, военные, можете сказать в этот момент?» Мы сказали: «А почему мы должны продолжать обманывать себя иллюзиями?»

В середине месяца наступил другой день «общественных торжеств» — День Вооруженных сил. На этот раз мы не разрешили публичное посещение нашего «музея побегов», хотя в прошлые года в этот день всегда открывали его двери для общественности. Не угощали мы посетителей и обычным «гороховым супом и копченой грудинкой» из нашей полевой кухни. Таких яств больше нигде нельзя было достать. Кроме того, даже найди мы еду, я сомневаюсь, чтобы нам удалось наскрести достаточно топлива, разве что спалить все столы и стулья, чтобы разжечь «goulach Kanone»{79}!

По этому случаю мы провели последнюю церемонию (мы все знали, что именно таковой она и станет) для гарнизона замка как войскового подразделения. Все произнесли обычные речи, комендант — отдал последний Sieg heil для фюрера. В последний раз мы все вместе пропели «Deutschland uber alles» и «Horst Wessel». Думаю, каждый из присутствующих на этом мероприятии что-то утратил для себя — будь то почти религиозная вера для одних или просто надежда для других. Некоторым из нас казалось, словно подлый враг пал, его пузырь гордости лопнул, но мы не с триумфом встретили его крах. Одни видели в этом противнике обманувшего ожидания лидера, другие — самих себя. Падение лидера не могло не навлечь несчастья и страданий на всех и каждого — от его фанатичных приверженцев, через толерантных сотрудников, до равнодушных скептиков и так далее вплоть до аполитичных солдат и гражданского населения. Степень подобного краха никто из присутствующих на этом последнем торжестве в честь вермахта оценить не мог, но все мы знали, что будущее было мрачно и всем и каждому уготовило лишь несчастья.

В городе партия снова наскребла себе несколько верноподданных и лояльных членов организаций — юношей и девушек.

Хаос на железных дорогах и автомагистралях коснулся каждого — но партийная разведка на всех уровнях и доносы шпионов заставляли народ помалкивать. До самого конца сохранялась иллюзия единства между правительством и управляемыми, но ежедневно каждый отдельно взятый человек слышал, видел и ощущал контраст между окружающими его фактами и уверениями пропаганды.

Наше министерство иностранных дел на этот раз открыло глаза шире, чем обычно, и начало выглядывать в будущее. Наконец-то, сочло оно, возможно, настал подходящий момент, чтобы извлечь пользу из возможных связей среди пленных. В Кольдиц направили должностных лиц для зондирования старших французских и британских офицеров. Между ними проводились частные беседы. Не знаю, вышло ли что из этих встреч — немного поздновато прибегать к попыткам восстановить отношения. Французский генерал Флавиньи, по-прежнему помня о смерти генерала Месни, отказал даже в формальной встрече с должностным лицом, с которым его пригласили побеседовать. За это через несколько дней его отослали назад в офлаг 4А в Кенигштайне — куда (и это я говорю с благодарностью) он прибыл в целости и сохранности вопреки общему ожиданию телеграммы, что и он тоже был на полпути «застрелен» при попытке к бегству.

Один незначительный инцидент для иллюстрации царившего среди нас хаоса. Однажды вечером бургомистр из соседней деревни прислал нам небольшую, разношерстную группу людей — русских, французов, югославов и двух негров, — числившихся в рабочих группах в недавно ей ставшей передовой зоне к востоку. Как и многие сотни и тысячи других, они просто все вместе двинулись на запад. Устав от добывания себе пропитания, они принялись красть. Бургомистр окружил их и передал нам как ближайшей еще действующей военной организации.

Я разместил эти сорок с лишним беглецов (называйте их как хотите) в пустующем здании за замком и раздобыл им еды, которую только смог наскрести в нашей столовой и кухне. Не успели мои люди отнести им пищу, как они буквально набросились на нее (иного слова не придумаешь). В результате половине не досталось ничего вообще. Я достал немного хлеба и джема, по одному куску на каждого, под дулом револьвера по очереди вводил их в комнату и там выдавал каждому по порции. Я мог проделать это с сорока людьми, но если до такой стадии голода дойдут остальные 2000 обитателей замка?

Правительственные распоряжения, касающиеся нормирования питания, разведения домашней птицы, содержания кроликов, участков под посевы и так далее, сыпались на нас ежедневно. Всем им было просто невозможно следовать одновременно, и, как и следовало ожидать, все закончилось угрозами длительным тюремным заключением и смертью.

На Пасху я отправился домой и чудом спасся при воздушном налете. Бомба упала примерно в двадцати ярдах от моего дома; сами мы спрятались в бомбоубежище. Было 31 марта, пасхальная суббота. Остаток увольнения я провел за вставлением оконных стекол или затыканием их картоном в собственном и соседних домах. 4 апреля я вернулся в Кольдиц.

Глава 18

МРАК СГУЩАЕТСЯ

Небольшая группа заключенных в Кольдице, известная как Prominente, увеличилась в ту последнюю военную зиму с трех до двадцати человек. Мы так никогда точно и не узнали, кто именно из окружения Гитлера искал перспективного обмена в своих собственных личных интересах. Что было бы, настань окончание этой неуспешной войны и докатись дела до махинаций и торговли заложниками. Однако, поскольку еще в 1941 году первый Prominente был классифицирован именно так, кто-то, должно быть, заглядывал очень далеко вперед.

В ноябре 1944 года к трем Prominente, Ромилли, Александеру и Хоуптауну, присоединились еще трое — капитан граф Хейг, лейтенант виконт Лэсселс и капитан Эльфинстоун. Большинство пленных 1940 года были предоставлены старой 51-й шотландской дивизией, из чьих рядов происходили большинство наших Prominente. Вскоре после этого лейтенант де Хэмил, который, как и Ромилли, был связан родственными узами с сэром Уинстоном Черчиллем, немножко усложнил положение дел в теперь и без того довольно тесных помещениях Prominente.

Поскольку беглый просмотр «Дебретта»{80} не выявил больше никаких поистине крупных социальных орудий в наших руках, Берлин сделал ставку на сына американского посла в Лондоне, в случае успеха обещавшую большой куш, и лейтенант Джон Уинант попал в Кольдиц за несколько дней до снятия осады замка своими соотечественниками. Все свое недолгое пребывание в замке он провел за отбыванием срока в камерах. В момент прибытия американцев его, разумеется, уже там не было: вместе с другими Prominente его удалили из замка за сорок восемь часов до того. Мы сделали вывод, что меновая стоимость этих людей была не столько в них самих, сколько в их связях. Что мы хотели действительно узнать, так это кого на кого собираются менять в «главном бункере» в Берлине или «южном редуте». Кого или скольких станут предлагать в обмен на фюрера, на Гиммлера и так далее? Но оказалось, что ни одна такая сделка не попала в мирный договор. Во-первых, не было самого этого мирного договора, даже никаких условий капитуляции. Во-вторых, Prominente покинули Кольдиц прежде, чем замок был освобожден, а в Южной Германии царило такое смятение, что в итоге им удалось добраться до американцев в целости и сохранности.

Генерал Бур-Коморовский и его люди классифицировались как Prominente по более очевидным причинам, но с учетом судьбы другой группы польских штабных офицеров, примерно в это же время отправившихся в Москву и удерживаемых там Советским Союзом, несмотря на возражения союзников, я не думаю, что меновая стоимость нашей группы поляков была бы очень уж высока.

11 апреля из Глаухау, города теперешнего местопребывания командования, пришел секретный приказ: по получении кодового слова «Heidenroslein» Prominente надлежало перевести в офлаг 4А в Кенигштайн, расположенный примерно в пятидесяти милях от Кольдица. Для транспортировки группы нам выделили два автобуса. Оба стояли в немецком дворе так, чтобы все пленные могли их увидеть и призадуматься.

На следующий день между пятью и шестью часами вечера, несмотря на то что телефонные линии часто обрывались, мы получили кодовое слово с отдельной оговоркой, что перевод необходимо осуществить в течение двух часов по его получении.

Комендант обсудил этот пункт со мной. Он и я пострадаем больше всего, пойди что-нибудь не так. Полагаю, мы могли бы и вовсе проигнорировать полученные распоряжения. Американцы уже были в Галле, всего в пятидесяти милях к западу. Мы понимали, что, если мы пойдем напролом и прикажем Prominente паковать вещи и быть готовыми к отправке через полчаса, они просто-напросто попрячутся куда-нибудь или переоденутся в любого из 2000 британских или французских офицеров. При данных обстоятельствах мы ни за что не поймаем их без кровопролития. Две тысячи человек могут оказаться большой помехой, а напряжение к тому времени и без того было крайне высоким.

Никому из нас не пришло в голову указать, что, если такова последовательность событий, никто не обвинит нас в неспособности осуществить этот перевод. Если мы станем придерживаться этого «двухчасового» постановления, операция непременно провалится. И тогда что — визит из отдела СС? Стрельба? Prominente жгли нам руки. Любой ценой, но мы должны воспользоваться представившейся возможностью от них отделаться.

А потому до вечерней переклички мы никому ничего не сказали. К десяти часам двор был чист, а все пленные — заперты в своих помещениях или в часовне. Prominente, за исключением приболевшего и лежащего в лазарете капитана графа Хоуптауна, заперли согласно обычному распорядку в 7.30.

Только поздно вечером мы уведомили Prominente и старшего британского офицера об их переводе. Подполковник Тод и бригадир Дэвис попросили о немедленной встрече с комендантом.

В ходе беседы они потребовали, чтобы комендант проигнорировал приказ о переводе Prominente: ввиду того что фронт смещался, надежной связи с Глаухау, где находились наши непосредственные начальники, не было. В свете изменяющейся, и изменяющейся каждый час, ситуации он вполне мог прибегнуть к своему праву действовать независимо.

Это безумие, говорили они, отправлять два полных автобуса с пленными через постоянно сужающийся коридор между американскими и русскими войсками, подвергая их опасности быть убитыми или ранеными от рук пилотов, обстреливающих дороги на бреющем полете. Комендант отвечал, что будет придерживаться своих приказов. В любом случае переезд будет осуществлен ночью.

«Это еще опаснее, — говорили британцы. — Люди просто откроют огонь по подозрительному транспорту, а вы даже не успеете дать им знать, кто вы такие».

Но комендант продолжал придерживаться своих приказов и настаивал, что перевод должен быть и будет осуществлен ночью — этой ночью. Возник другой вопрос. Нам запретили раскрывать пункт назначения группы; в ответ британцы заявили, что комендант и я (как офицер службы охраны) будем головой отвечать перед союзниками, если хотя бы одного из Prominente застрелят в качестве заложника, пусть даже к этому времени они уже не будут находиться в наших руках. Комендант ответил, что их переводят согласно приказу в другой лагерь военнопленных дальше к югу от приближающегося противника, наступающего с востока и запада. Он прибавил, что за их перевод в тот лагерь отвечал Кольдиц и что группу будет сопровождать его заместитель и его офицер службы охраны (то бишь я). Далее он согласился, что я должен вернуться в Кольдиц с письмом, подписанным самими Prominente и удостоверяющим их благополучное прибытие куда бы то ни было. На этом обсуждение закончилось.

Как и следовало ожидать, количество багажа, взятого с собой Prominente, было колоссальным. Польская группа привезла собственных ординарцев из Варшавы; британцы тоже принялись требовать своих людей. Восемь офицеров, говорили они, согласно немецкому военному закону, имели право по крайней мере на двух ординарцев. Я согласился, и их офицер по ординарцам получил инструкции найти двух рядовых. Он поднялся на верхний этаж британских помещений в подвальном здании, куда по прибытии французов из Эльстерхорста согнали и ординарцев.

В свое время он спустился вниз к запертой двери лестницы, и я, к своему удивлению, выпустил двух новозеландцев-маори, вызвавшихся сопровождать своих офицеров в их путешествии в неизвестное.

Около полуночи автобусы, доверху груженные обмундированием и всевозможными емкостями, переправились через мост замка и направились в Дрезден.

Водитель первого автобуса знал район, и, пока не прокололи шину, мы двигались довольно быстро. Слава богу, у нас была запасная. Во всем данном предприятии моя голова являла собой мишень одновременно для двух сторон — немецкой и союзников. Если Prominente сбегут, Гитлер схватит и меня и мою семью. Если Prominente убьют, пусть случайно, никто мне не поверит, а я ничего не смогу доказать, и союзники прикончат меня как ответственного за их смерть.

Я молился, чтобы хотя бы этой ночью на Дрезден не было налетов.

Когда на рассвете мы въехали в город, он представлял собой жуткое зрелище. Не многим Prominente, за исключением, разумеется, польской группы, доводилось видеть разбомбленный и сожженный крупный город. Я не находил слов. У всех нас в голове вертелась одна-единственная мысль: скорее попасть в Кенигштайн, прочь из зоны боевых действий. Большинство проезжаемых нами деревень были укреплены примитивными танковыми ловушками. К счастью, у нас имелись подлинные бумаги, и нас пропускали. Мы проехали Пирну и к восьми часам утра добрались до плато в Кенигштайне, которое в последний раз я видел почти три года назад, когда посетил лагерь после побега генерала Жиро. Комендант Кенигштайна встретил нас известием о смерти американского президента Рузвельта. Я тут же вспомнил смерть русской царицы Елизаветы, в последнюю минуту спасшую Фридриха Великого, видно в благодарность за его усилия восстановить Пруссию против русских, австрийцев и французов в XVIII веке. А не повторится ли история в нашу пользу?

Я передал группу и все бумаги, взамен получив уведомление о благополучном прибытии, которое должен был отвезти назад в Кольдиц старшему британскому офицеру. К несчастью, автобусы могли подбросить нас только до Пирны: их уже ждало очередное задание. Здесь мы сели на поезд в Мейсен и там остановились.

После нескольких часов ожидания местный командующий приказал всем военнослужащим на станции построиться для обороны города. Нас, однако, пропустили на платформу и посадили в отходивший поезд: имевшиеся при нас бумаги свидетельствовали о выполнении нами секретных инструкций ОКВ. Поезд довез нас до Тандорфа. Примерно в час ночи после часа ходьбы мы, наконец, добрались до Кольдица, доложили об успешном выполнении операции и вручили уведомление о безопасном прибытии своих бывших подопечных старшему британскому офицеру.

На следующий день британцы выдвинули план по возвращению Prominente назад в Кольдиц из Кенигштайна. Мы сказали, что это невозможно. С запада доносился грохот артиллерийских и танковых залпов, и ни одна деревня, в этом мы были абсолютно уверены, никого уже не пропустит через свои танковые ловушки. План оставили. До того как занавес опустится, оставалось уже совсем недолго.

Всю субботу 4 апреля орудийный огонь с запада постепенно приближался к Кольдицу. Пару дней назад замок посетил командующий того, что осталось от пехотного полка в непосредственной близости от нас. Если он получит приказ занять позиции на мосту, ему понадобятся все люди и снаряжение, которые мы только сможем собрать. Поэтому он хотел знать, что у нас было.

Комендант назвал ему цифры. У нас имелось 200 человек между пятьюдесятью и шестьюдесятью пятью, вооруженных частично немецкими и частично французскими винтовками с 15 боевыми патронами на человека. Кроме того, мы располагали 10 пулеметами четырех разных производств и калибров, с 3000 патронов каждый. В довершение всего было и несколько ручных гранат. Если бы наша караульная рота вступила в бой, нетрудно догадаться, что две тысячи с лишним офицеров и солдат, заключенных в замке, тоже каким-то образом присоединятся.

Не лучше ли нейтрализовать эту последнюю угрозу с нашей двухсотенной караульной ротой? Капитан согласился. Он настаивал, однако, чтобы мы не поднимали над замком никаких белых флагов, иначе он всех расстреляет. В поиске подкреплений он обратился к крайслейтеру, созвавшему свой батальон ополчения фольксштурм. В нем имелось едва по одной винтовке на десятерых да несколько базук. В дальнем конце моста через реку Мульде крайслейтер воздвиг для обороны (?) города некое подобие баррикады из нескольких телег и рулонов колючей проволоки — идея, несомненно, еще наполеоновских времен (последний раз, когда война доходила до Кольдица).

С нашей стороны реки я не видел никаких признаков сосредоточения войск, артиллерии или штабных постов. Судя по всему, ситуация была безнадежная.

Утром из Generalkommando, Глаухау, до недавнего времени Generalkommando, Дрезден, по телефону сообщили кодовые буквы «ZR». Это означало «Zerstorung — Raumung». Все бумаги следовало сжечь, все припасы и арсенал распределить или уничтожить, предупреждающие системы разрушить и так далее. Больше того, мы должны были эвакуировать из лагеря всех пленных и отодвинуться «к востоку», используя любой транспорт, имеющийся в нашем распоряжении, в частности один древний автомобиль да две лошадиные повозки.

Комендант передал эти приказы нам и проинформировал старшего британского офицера. Полковник Тод отказался разрешить своим офицерам покинуть замок. Комендант сообщил его отказ Глаухау, прибавив, что не намеревался исполнять приказ об эвакуации силой. Глаухау настаивало, но наотрез отказалось принимать последствия любой такой попытки осуществления своих приказов. Комендант отказался от ответственности. Глаухау в итоге разрешило ему сдать замок американцам, когда они придут. В то же время оно настаивало, чтобы старший британский офицер принял ответственность за всех пострадавших и всякий ущерб вследствие возможного обстрела и бомбежки замка американцами на себя, поскольку это он отказался эвакуировать своих людей. Полковник Тод принял эти условия, и Глаухау прервало связь. В последний раз.

Мы тихонько вздохнули от облегчения. Во-первых, нам не придется выводить пленных из замка, во-вторых, даже если бы мы их и вывели, никому не доставляла удовольствие перспектива пытаться удержать их вместе при переезде «на восток» прямо на пути наступающих русских.

Моей следующей задачей как офицера службы охраны являлось сжечь все бумаги. Я взял с собой пять человек, развел огонь в котельной и принялся за работу. Тогда все офицеры в лагере изводили горы бумаги — почти пятилетний запас так называемых «документов». Работа закипела. Где-то во время полдника я пошел посмотреть, как шли дела. Они не шли. Люди исчезли, а огонь в печи погас, задушенный набитыми в нее до отказа делами и архивами. Само помещение котельной наполовину было завалено кипами бумаги и картона. Вы никогда не пытались жечь бумагу в большом количестве — или просто несколько журналов? Я нашел еще несколько человек и начал сначала. Мы справились с работой к полуночи.

Администрация имела особенно колоссальное количество бумаги — как и всякая администрация во всем мире. Но это было не все. Мы нашли секретные склады вещей, о существовании которых в собственных помещениях мы, довольно опытные в обнаружении тайников пленных, и понятия не имели — кучи настоящих кожаных подошв, настоящий кофе, настоящее мыло, сахар и так далее — вещи, которые мы не видели бог знает как долго. Но никакого алкоголя, это я хорошо помню. Мы разделили пищу. Мы отдали пару телег их водителям, но велосипеды, одеяла и другие вещи остались лежать на прежнем месте. Мы не стали их раздавать местным жителям, хотя могли бы.

Мой собственный вклад в погребальный костер в котельной тоже оказался значительным. На свет извлекались дюжины документов — секретно, очень секретно, совершенно секретно. «Не передавать без подтверждения офицера» значилось в записке на кучах японской бумаги с гитлеровскими речами, отпечатанными миниатюрным шрифтом из правительственного издательства. Эти бумаги мы должны были отсылать нашим заключенным в других частях света, в операции «Ekkehard». Помню, я даже прочел один лист прежде, чем предать его огню: «Советский Союз не получит ни одного квадратного километра территории Восточной Пруссии». И вот они, легки на помине, в двадцати милях к востоку от нас в Саксонии.

Днем 14 апреля я передал британцам все 1400 единиц личных вещей пленных, хранившихся у нас: среди них золотой портсигар, отразивший пулю в кармане бригадира Дэвиса, еще до того, как он попал к нам с Балкан, авторучки, английские банкноты. Мне предложили письменное подтверждение их получения, но я отказался. С меня достаточно бумаги и чернил!

Каждый из нас в немецком личном составе, как перспективный военнопленный, собрал свой багаж. Багаж в этом случае значил только то, что человек мог унести с собой в маленьком чемоданчике, на который имел право, — какими невинными мы были!

Все, что теперь оставалось, — это официально передать замок британцам. Ради проформы мы расставили часовых и, сложив в одно помещение все оружие и боеприпасы, заперли их на замок.

Полковник Тод, генерал Дэвис и подполковник Дьюк (из армии США) вошли в комендатуру для сдачи лагеря. Французы в этом участия не принимали, что сделало все еще проще, поскольку нам пришлось переводить только один раз, на этот раз с языка другой стороны на наш собственный. Документ о сдаче подписали, а вместе с ним и гарантию неприкосновенности личного состава. Британцы подвели под прошлым черту — черту, прерываемую двумя исключениями, которые предполагалось рассмотреть позже (или не рассматривать вообще — как сложится): а) перестрелка в британских помещениях весной 1943 года по случаю швейцарского визита; б) Prominente, если они пострадали или погибли после их отправки из замка несколько ночей назад.

В Шутценхаусе 500 французских офицеров приняли командование одновременно с отбытием их караульных.

В Кольдице располагался еще один лагерь — концентрационный лагерь для венгерских евреев, в помещении завода по производству фарфора. Они находились в ведении подразделения СС, с которым мы в замке практически не имели никаких контактов, за исключением визита от их офицера, когда он прибыл.

На следующий день было воскресенье. Светило солнце. Повсюду ощущалось дыхание весны. Во всей Европе в воздухе витала надежда — война должна скоро закончиться. Для воскресенья все было очень тихо. Интересно, думал я, что было не так — ну конечно, молчали колокола церквей. И все же сегодня, из всех воскресений, причин молить о защите Всемогущего было больше, чем когда-либо. Природа расцветала, но мужчины и женщины укрылись, ломая голову над тем, кто умрет и чей дом будет уничтожен еще до наступления ночи.

Уже с рассвета у передних окон и в союзнических и в немецких зданиях замка столпились зрители. Отсюда открывался великолепный вид на город и лес в двух милях от нас на вершине склона, поднимающегося от реки. Вся местность была открыта и слегка холмиста. Деревня Хонбах лежала между Кольдицем и лесом. Несколько глубоких проселочных дорог вели от города и деревни и бежали по ландшафту во всех направлениях, кое-где окаймленные кустиками или низенькими деревцами. В общем, кроме этих дорожек да впадин в почве, на всем пространстве между городом и лесом на горизонте, оставалось очень мало мест для укрытия.

Вверх по течению от города река бежала между утесами около шестидесяти футов в высоту. Там, на другом берегу, стоял каолиновый завод. Тут же расставили и несколько пулеметных постов. Местный крайслейтер со своим ополчением расположился в долине Хайнбах на этом берегу реки с тремя 3-дюймовыми орудиями.

Немногим позже десяти утра из леса к западу появилось пять американских танков и двинулось на Хонбах. Они обстреляли пару домов. Один танк двинулся вперед и скоро скрылся из нашего поля зрения в южном направлении. Внезапно в нашу гауптвахту у главных ворот угодил снаряд. Замок представлял собой хорошую мишень, отчетливо вырисовываясь на фоне неба и возвышаясь над всеми окружающими его зданиями и местности. Американец навел свои орудия и двинулся вдоль замка. Бум! — снаряд попал в окно командующего авиакрылом Бадера на четвертом этаже блока старших офицеров, выходившее на немецкий двор. Пока никто не убит. Комната была пуста.

Следующий снаряд задел северо-западный угол замка, прогрохотав над пагодой и сквозь ветки деревьев. За ним последовала пара высоких — один не долетел, другой перелетел. Теперь-то уж он нас достанет!

Поскольку нижние стены замка были непробиваемы для 2-дюймовых снарядов, следующей в действие пошла 6-дюймовая гаубица. Все мы, заключенные (а были ли они по-прежнему заключенными?) и немцы, спустились с верхних этажей. Прерывистый огонь из гаубицы продолжался все утро. У моста снаружи замка убили одного из наших унтер-офицеров. Два снаряда попали в здание комендатуры, но на этом разрушения окончились.

После полудня, не встретив сильного сопротивления со стороны города, американцы перенесли свои атаки чуть севернее, на каолиновый завод, и, преодолев слабое сопротивление, перебрались через реку по железнодорожному мосту. Наши войска пытались разрушить городской мост через реку, но несмотря на то, что с расстояния тридцати ярдов было выпущено более дюжины снарядов из базуки, удалось уничтожить менее половины центральной опоры. Позже его постарались взорвать, но заряд оказался слишком маленьким.

Офицеры и солдаты союзников в замке провели большую часть времени на нижнем этаже или в подвале, где было безопаснее. Если американцы начнут обстрел, они все собирались выбраться в парк ниже Восточного фронта, где найдут какое-нибудь убежище{81}.

Ночью американцы вошли в город с севера, справляясь с более сильным сопротивлением вниз по течению реки, но к утру 16-го числа всякая стрельба с нашей стороны прекратилась. Минометная батарея периодически постреливала в направлении города, возможно, чтобы, пока шла пехота, мы не поднимали головы. В окнах города то тут, то там появились белые флаги, и в свое время пара гражданских перешли мост и сообщили американцам, что больше немецких войск здесь нет.

Глава 19

РОЛИ МЕНЯЮТСЯ

Сержант и три солдата перешли мост и скоро установили контакт с замком.

Присутствующий немецкий личный состав и солдат официально понизили до статуса военнопленных.

Поскольку я оказался единственным немецким офицером, говорящим по-английски, меня препроводили через мост к американскому командному пункту, где я подал донесение из «Офицерского особого лагеря для военнопленных 4С — 1500 офицеров и солдат союзников, все целы и невредимы».

Меня отвели назад в замок и всем приказали ждать. На минуту я зашел в один из наших подвалов, чтобы взять свой «багаж», а когда вернулся, все наши офицеры куда-то исчезли, оставив свои мешки военнопленных валяться на траве. Судя по всему, за ними пришли с другого берега реки.

Я было собрался отправиться вслед за ними, но меня остановили. Я еще не осознал, что являлся пленным, а значит, мог передвигаться исключительно под конвоем. Вместе с британским офицером я покинул замок в последний раз — и без моего маленького чемоданчика! Правило военнопленного номер 1: никогда не выпускайте свой мешок из рук или из вида!

На рыночной площади собралась целая толпа американских военных. Хотя меня сопровождал британский офицер, американцы немедленно заорали: «Руки вверх!» Сочтя более благоразумным пренебречь формальностями превосходства в ранге, я подчинился.

«Вот так-то», — последовал одобрительный ответ.

Помню, я видел ручной микрофон на портативном передатчике — такого в нашей немецкой армии никогда не было.

Во второй раз прибыв на командный пункт, я обнаружил всех наших офицеров, стоящих в ряд на тропинке в трех шагах друг от друга лицом к ограде. Меня начала мучить мысль, а не было ли это всем известным «печальным концом».

Меня обыскали, и я лишился бритвы и двух свечей. Я занял свое место в конце ряда.

Примерно через полчаса стояния и ожидания, которые, как я теперь понял, являлись самой примечательной или самой непримечательной чертой жизни военнопленного, нас разместили в соседнем доме.

Здесь был весь лагерный личный состав — пленные американцев, за исключением капитана Пюпке, дежурного офицера и квартирмейстера, занятого добыванием пищи для своих бывших подчиненных. Эти двое принесли нам поразительные известия, когда присоединились к нам позже в американском лагере военнопленных в Веллде. В конце концов, в лагере было радио! Не меньше двух штук работали на полную во дворе в течение нескольких дней до перевода бывших пленных. Почти через десять лет из книги капитана Рейда («История замка Кольдиц») я узнал, что на верхнем чердаке над часовней был построен планер. Им планировалось воспользоваться в том случае, если замок будет атакован и окружен{82}.

Через несколько часов мы узнали, что в концентрационном лагере в городе, где работали венгры, нашли несколько трупов. Убийства хотели свалить на нас. Это было дело СС. Как и мы, они получили приказ эвакуироваться и двинулись с пленными «на восток». Кто отказался идти, был расстрелян. Другие спрятались и были освобождены американцами. Именно они и рассказали, что мы в замке не имели к этому никакого отношения, и наш смертный приговор пока отложили. Но оставалось еще одно дело, неясность которого угнетала нас пару следующих недель.

В тот вечер, 16 апреля 1945 года, пришел приказ: «Комендант и офицер службы охраны на выход». Мы оба по-прежнему отвечали за судьбу Prominente, которых я отконвоировал в лагерь военнопленных в Кенигштайне. Примерно через две недели, наконец, пришло известие о том, что все эти офицеры находились в руках американцев; только тогда мы потеряли свой собственный «особый» статус.

Занавес опустился. Когда он снова поднялся, роли поменялись. Теперь военнопленным был я. Но спектакль продолжался. Комедия ли это? Трагедия ли?

Примечания