Засада

Я вел свою роту к деревне по только что разведанному маршруту. Затем мы остановились, и я обсудил операцию с командирами взводов и с командирами танков. То, что я им сказал, опять же сохранилось в моей памяти по сей день.

— Мы действуем совершенно самостоятельно. Кроме того, ситуация абсолютно неясная. Для нас будет слишком опасно атаковать деревню в лоб. Мы должны выйти из этого дела без потерь, если такое вообще возможно. За деревней батальон самоходных орудий уже понес большие потери. Но с нами этого не случится! Мы организуем все следующим образом.

Два танка на полной скорости ворвутся в деревню и повергнут русских в замешательство. Нельзя дать им сделать ни одного выстрела. Лейтенант Нинштедт подтянет остальные шесть танков. Господин Нинштедт! Вы останетесь на противоположном склоне, пока я не дам вам дальнейших указаний. Будем надеяться, что ангел-хранитель радио не спит! Господин Нинштедт, это ваша первая операция с нами. Запомните прежде всего одну вещь: до тех пор пока не теряешь выдержку, все идет нормально. Первыми двумя танками будут танк Кершера и мой. Все остальное решим по ходу дела. Что произойдет позднее, будет определяться тем, как станет развиваться ситуация.

Таким было наше краткое совещание по постановке задач, и это все, что требовалось. Затем я отвел своего «напарника по маршруту» в сторону и обсудил с ним все самое важное. Полнота успеха зависела от того, как мы ворвемся в деревню, точнее говоря, от фактора неожиданности.

— Я буду впереди, и оба мы продвинемся к центру деревни как можно быстрее, там определимся. Вы сориентируетесь к тылу, а я — к фронту. Затем мы позаботимся обо всем, что стоит на нашем пути. По моим расчетам, в деревне находится по меньшей мере одна рота, если остальная часть батальона русских не присоединилась к ней. [202]

Я похлопал Кершера по плечу. После короткого «пошел!» мы уже сидели в своих танках. Быстро проверили радиосвязь и запустили моторы. В мгновение ока мы перевалили через небольшой подъем и оказались в пределах видимости русских. Мой первоклассный водитель Бареш выжал все, что мог, из нашего драндулета. Каждый из нас в этот момент осознавал, что только скорость была решающей. Оба русских танка, осуществлявшие прикрытие с нашей стороны, сначала совсем не прореагировали. Не было сделано ни выстрела. Я проехал прямо через центр деревни. Трудно передать, что произошло после, потому что события развивались внезапно и молниеносно. Приблизившийся к деревне Кершер, который шел позади меня с интервалом примерно 150 метров, заметил, что башни обоих русских танков двигаются. Он сразу же остановился и подбил и тот и другой. В то же мгновение я начал очищать от противника другой конец деревни.

Кершер приблизился ко мне и радировал, чтобы я посмотрел вправо. Танк «Иосиф Сталин» стоял бортом к нам рядом с гумном. Эту машину нам не доводилось прежде увидеть на северном участке фронта. Мы невольно вздрогнули, потому что танк был оснащен чрезвычайно длинной 122-мм пушкой.

Это была первая танковая пушка русских с дульным тормозом. Более того, танк «Иосиф Сталин» очертаниями немного походил на наш «королевский тигр». Не сразу, так же как и до Кершера, до меня дошло, что только ходовая часть типична для русских танков. Я выстрелил, и танк вспыхнул. После этой короткой заминки мы уничтожили все машины противника в деревне, как и было спланировано заранее.

Позднее мы с Кершером посмеялись, потому что на мгновение нам показалось, что перед нами «королевский тигр», захваченный русскими. Однако в пылу боя такие вещи иногда случаются.

Одновременно с тем, как открыл огонь по деревне, я велел лейтенанту Нинштадту медленно двигаться через возвышенность, чтобы при необходимости предупредить [203] о подходе главных сил противника. Эта мера оказалась полезной для последующего хода операции.

Все предприятие в деревне не заняло и четверти часа. Лишь два русских танка попытались удрать на восток. Ни один из остальных не был в состоянии двигаться. После того как вся моя рота достигла деревни и три танка заняли позицию по обеспечению прикрытия с ее восточной стороны, мы вылезли, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию.

У нас были причины для того, чтобы чувствовать удовлетворение. Неожиданная атака удалась без помех, потому что мы прибыли в точно выверенное время. Как выяснилось, русские сообщали в свою часть, что на дороге все в порядке. Главные силы могли проследовать, ничего не опасаясь. На основании этой информации мы составили новый план.

Русских раненых оттащили на дорогу. Я отправил их, вместе с теми, кто мог идти, с батальоном самоходных орудий в Дюнабург. При наших возможностях мы ничего не могли поделать с этими людьми. Вскоре после этого мотоцикл с коляской въехал в деревню с севера.

Командир батальона самоходных орудий выпутался из сложной ситуации. Он был так счастлив, что едва не задушил меня в объятиях. Он уже махнул рукой на свое окруженное подразделение. Ко всему прочему мы также доставили к нему его адъютанта.

Русской пехоты в деревне не было. Каждый, кто еще был жив и мог ползать, был из танкового экипажа. Русские танкисты чувствовали себя в полной безопасности, когда мы появились как гром среди ясного неба. Деревня была очищена от противника. В тот момент было важно продвинуться на восток, чтобы образовать линию фронта в этом направлении как можно дальше. Это сделает автодорогу снова доступной для движения.

Я быстро проанализировал ситуацию и направил донесение в батальон. Мне была придана одна подвижная рация на бронетранспортере. Используя средневолновые радиочастоты, я сообщил командиру свое местонахождение и результат боевой операции (семнадцать подбитых [204] танков «Иосиф Сталин» и пять — «Т-34»). Я также сообщил ему об объекте своей новой атаки, который сам и определил. Это была деревня, расположенная примерно в 10 километрах к востоку от того места, где мы находились в данный момент. Затем я дополнительно попросил, чтобы разрозненные подразделения пехотной дивизии были собраны вместе и ждали моего прибытия с грузовиками на командный пункт батальона.

За то короткое время, пока все это происходило, мои танки прикрытия заметили, что двое русских выбрались из одного из двух танков «Иосиф Сталин», которые успели отъехать на несколько сотен метров на восток. Они чрезвычайно умело двигались по местности, у одного из них под мышкой было что-то, похожее на планшет.

Один из моих «тигров» поехал за ним, но привез с собой только планшет. Русский офицер в звании майора в последнюю минуту застрелился. Он был командиром 1-й бригады тяжелых танков, как мы узнали позднее. Его товарищ был смертельно ранен.

Майор был Героем Советского Союза и носил на груди орден Ленина. Я никогда раньше не видел вблизи этой награды. Обоих советских офицеров ближе к вечеру похоронили в деревне с их товарищами. Карты майора содержали ценную для меня информацию, потому что предполагаемое наступление русских было отмечено жирной карандашной линией. Судя по картам, этот русский батальон должен был наступать на Дюнабург по автодороге после прибытия остальных рот. В то же самое время еще одна боевая группа должна была выдвинуться мимо Дюнабурга на север и подойти к городу с северо-запада. Позднее будет сказано о том, как мало значения придало этой важной карте наше высшее штабное начальство.

Передав необходимое донесение, мы двинулись на восток по небольшой тропе среди полей, которая вела к автодороге с южного конца деревни. Мы останавливались перед каждой деревней, через которую нам нужно было проехать, и наскоро изучали обстановку, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох. Но русских нигде видно не было. [205]

Так что мы без задержек достигли места назначения к 5 часам вечера. Деревня, которую я выбрал по. карте, находилась примерно в 10 километрах к востоку по автодороге от только что устроенного нами «кладбища танков». Маленькая невзрачная речка тянулась на север за краем деревни. Через нее был перекинут дырявый деревянный мост, который вряд ли подходил для танка «тигр».

Я поставил свой танк на краю деревни, а экипаж хорошо его замаскировал. Вместе с фельдфебелем Кершером и лейтенантом Нинштедтом я сел в свой автомобиль «фольксваген», который, если было возможно, брал с собой на каждую операцию.

«Фольксваген» всегда приходилось перемещать за танками, за исключением, конечно, того времени, когда шел бой. Однако он всегда должен быть под рукой, и водитель «фольксвагена» честно заслужил свой Железный крест. Из-за того, что несколько «фольксвагенов» были повреждены во время моих любимых разведывательных миссий, в батальоне меня прозвали «фольксваген-смерть». Однако это было большим преувеличением, потому что я не помню ни одного случая, когда бы мы потеряли «фольксваген» окончательно.

В любом случае, даже если батальонный приказывал ехать на бронетранспортере — мы называли их «гробы», — для меня это было слишком медленно и ненадежно. Дело в том, что гусеницы этих полугусеничных машин часто соскакивали. Тогда машина останавливалась и терялось много времени. Броневое покрытие тоже было не намного лучшим, чем листовой металл «фольксвагена».

В то время как батальонный радист передавал донесение о новом местоположении, мы уже отъезжали. Мы хотели добраться до более широкой дороги, которой, вероятно, воспользовались русские. Судя по карте, она соединялась с автострадой примерно в 10 километрах к северу от нашей деревни Малиново.

Мы достигли этой дороги примерно через 4 километра пути и обнаружили, что наши подозрения подтвердились: свежие следы гусениц! Если удача будет продолжать нам сопутствовать, то мы могли подождать тут и застать [206] врасплох остатки русской бригады. Это, конечно, исходя из предположения, что туда до сих пор не поступило донесения о новой сложившейся ситуации.

Одну трудность все же еще нужно было устранить с пути. Дорога не была видна с места расположения роты. На обратном пути мы поискали и нашли подходящую переправу. Мы осторожно переправились на танках через речку.

Все прошло хорошо для первых шести «тигров», но седьмой танк погрузился по корпус, и лишь с большим трудом удалось его освободить, подавая назад. Поэтому казалось разумным не направлять два оставшихся танка вброд через речку.

Наших шести пушек было бы достаточно для того дела, за которое мы взялись. Позднее я порадуюсь тому, что оставил эти два «тигра» на ближней стороне берега реки. Они нам понадобились, чтобы помочь участвовавшим в операции шести машинам снова переправиться через речку. Время поджимало, и мне пришлось как можно скорее вывести шесть «тигров» на позицию за небольшой возвышенностью. Они были установлены таким образом, чтобы иметь сектор обстрела на дороге, на которой мы ожидали русских. Позиция была прекрасно замаскирована моими танкистами.

Затем командиры танков поднялись на возвышенность. Я обрисовал им, как проходила дорога. Со своего места мы контролировали ее на протяжении примерно в два-три километра. Она скрывалась за подъемом слева от нас.

Если русские действительно собирались появиться, то нам нужно было дать их первому танку подойти прямо к этой возвышенности, прежде чем открывать огонь. Сделав так, мы могли накрыть большинство машин противника. Это был только вопрос выдержки и дисциплины, чтобы никто не открыл огонь слишком рано. Но мы, слава богу, проделывали это уже столько раз, что должно было получиться. Секторы обстрела были обозначены во всех подробностях. Однако при этом важно было только, чтобы левый «тигр» стрелял в первый русский танк, а правый [207] «тигр» — в последний. Все «тигры» должны были открывать огонь одновременно по моей команде.

Я сел к Кершеру в качестве радиста, поскольку моя машина была одной из тех двух, которые мы не взяли с собой при форсировании реки. Кершер был крайний слева. В случае везения все прошло бы точно как на полигоне. Я был рад за лейтенанта Нинштедта, который изо всех сил старался поймать, наконец, в свой прицел танки противника.

Мы пребывали в состоянии ожидания примерно в течение последующего получаса. В таких ситуациях минуты становятся вечностью. Наконец, мы заметили на востоке клубы пыли. Если это не были наши товарищи из других рот, то это должны были быть русские. Через оптический прицел я вскоре смог распознать, что это были медленно приближающиеся танки.

Наши надежды оправдались. Русским ничего не было известно о неудаче своего передового охранения, потому что пехота сидела на танках, пушки были в походном положении, а русские двигались маршем по дороге за линией фронта. Мы также могли различить грузовики между танками. Они, скорее всего, перевозили топливо и боеприпасы.

Неприятель двигался мимо нас, прямо перед нашим взором, будто на параде. До него было не более километра. На каждом танке сидели и стояли от 10 до 15 солдат. Они и не подозревали, что мы залегли и поджидаем их тут.

Первый русский танк уже готов был скрыться за спасительной высотой, и я дал приказ открыть огонь. То, что потом произошло, заставляет сильнее биться сердце каждого танкиста. Я был настолько возбужден, что выпрыгнул из танка, чтобы лучше видеть представление.

Паника царила невообразимая. Из русского танка не было сделано ни единого выстрела. Естественно, нам некогда было тратить время на разбегавшуюся русскую пехоту.

После того как было покончено со всеми машинами, не было видно ни одного русского. Солдаты, застигнутые врасплох на танках, успели ускользнуть в поля. Горела [208] вся колонна машин. Некоторые грузовики перевернулись. Ни одной машине не удалось избежать попадания. К тому времени, как русские поняли, откуда шла стрельба, все машины уже были подбиты — поистине жутко завораживающее зрелище! Перед нами горели и дымились 28 танков. Каждый миг взрывались топливные баки танка; с грохотом рвались боеприпасы, так что срывало башни. Мы сделали большое дело. Я был твердо убежден в том, что мы дали русским пищу для размышлений. Этого, конечно, будет достаточно, чтобы гарантировать нам несколько спокойных ночей.

Потом мы опять отвели свои танки к деревне, и я был рад, когда все они переправились через речку. Этот смрадный поток был подходящим прикрытием на предстоящую ночь.

Связной автомобиль был отправлен, чтобы сообщить о нашем успехе. Потом моим экипажам был дан отдых, с тем чтобы на следующую ночь они были настороже. Я взял в свой автомобиль радиста, чтобы через него передавать указания машинам снабжения. Я помчался обратно в направлении автодороги на передовой пункт снабжения.

Он был устроен в непосредственной близости от того места, где восточное шоссе соединяется с главной автомагистралью. Здесь мы сворачивали в полдень.

Когда мы прибыли в опорный пункт, нам устроили грандиозный дружеский прием, потому что экипажи самоходных орудий уже сообщили о нашей засаде. Однако когда мы доложили о новых подбитых танках, торжество было нескончаемым.

Ротный фельдфебель сразу же выдал каждому экипажу по бутылке коньяка. Продукты, топливо и боеприпасы вскоре должны были поступить. Мой «мастер воздушных трасс» Люннекер взял на себя руководство колонной снабжения, так что экипажи быстро пополнили запасы. Я поспешно отправился далее в батальон, командный пункт которого размещался вместе с дивизионным.

Я хотел получить информацию о ситуации и проследить, чтобы хотя бы пехотная рота была придана мне до [209] наступления темноты. Проводить ночь без наших друзей пехотинцев никуда не годилось, потому что без них мы чувствовали себя неуютно. Было дано указание держать наготове грузовики для переброски пехоты.

На полпути к командному пункту меня встретил мой командир. Его как будто подменили. Он поздравил меня с успехом, сообщил о приподнятом настроении, которое царило в штабе дивизии, потому что положение было спасено таким элегантным образом в критический момент. Также знаменательно, что это был первый крупный успех батальона с того времени, как его командиром стал майор Шванер. Так что он был полностью удовлетворен, и прежняя ссора между нами была забыта. На фронте люди не таят злобу.

По дороге на место нашей операции мы обсудили меры, которые необходимо было принять. Мне также пришлось точно изложить, как мы проводили свою операцию. Я также обмолвился, что русские не потерпели бы такого поражения, если бы оставили шесть — восемь танков в резерве за деревней. Шванер, похоже, был доволен этим замечанием.

— Но тогда, господин Кариус, вас конечно же побили бы в деревне!

В ответ на это я сказал, что мои шесть «тигров» были готовы броситься в бой, чтобы прийти мне на помощь в таком случае, что и было запланировано. Но я признал, что, конечно, не все прошло так уж гладко.

По пути на фронт мы встретили офицера оперативного отдела и штаба пехотной дивизии, которому крупно не повезло, так как приходилось работать с новым комдивом. Он осмотрел подбитые русские танки на автодороге, и мы обсудили вопрос восстановления линии фронта, как об этом спланировано в дивизии. Новая линия фронта должна была быть установлена к следующему утру. К этому же времени предполагалось наладить связь к северу и югу от нее. Майор Шванер передал все наши грузовики в распоряжение пехоты для переброски солдат. Так что мы лелеяли надежду, что фронт снова будет в порядке к тому времени, как начнет светать. [210]

Затем мы поехали к первой цели нашей атаки, к деревне Малиново, где все еще дымились некоторые танки. Мы осмотрели танк «Иосиф Сталин», который до определенной степени все еще оставался в целости. 122-мм длинноствольная пушка вызывала у нас уважение. Недостатком было то, что унитарные выстрелы не использовались в этом танке.

Вместо этого снаряд и пороховой заряд приходилось заряжать по отдельности. Броня и форма были лучше, чем у нашего «тигра», но наше вооружение нам нравилось гораздо больше. Уцелевший танк «Иосиф Сталин» предполагалось доставить в Дюнабург для дальнейшей транспортировки в Берлин, но русские не оставили нам на это времени.

Роковое расхождение во мнениях

В штабе дивизии я был представлен новому комдиву. Полковник, который перед этим был комендантом одного из городов в Восточной Пруссии или Литве, теперь открыл в себе «стратега». Он был таким человеком, что не позволял вставить ни слова своему начальнику оперативного отдела, который был в боевой дивизии на Восточном фронте с самого начала. Я всегда сожалел о том, что мне приходилось работать с двумя дивизионными командирами таких качеств, особенно в последние недели и дни до своего вынужденного отъезда домой. Это особенно остро ощущалось в том случае, что до сих пор имел дело только с потрясающими командирами. Я все еще вспоминаю людей, занимавших этот пост, с бесконечной благодарностью и величайшим к ним уважением. Они были умелыми тактиками и хорошими людьми. Конечно, поначалу полковник был очень милым и попросил у меня представления на награды. Он принес с собой сигареты для моих ребят. Однако когда мы начали разговор о ценности захваченных карт и показаний пленных, наши мнения разошлись. Через некоторое время майор Шванер и я были «поставлены на место», сказали короткое «Так точно!» и удалились. [211]

Следует отметить, что полковник придерживался того мнения, что русские сделали пометки на карте, чтобы ввести нас в заблуждение! По его, полковника, мнению главный удар русских, вне всякого сомнения, будет нанесен к востоку от автомагистрали Дюнабург — Роззиттен, в направлении Дюнабурга. Об охвате вокруг Дюнабурга совершенно не могло быть и речи! К сожалению, всего через несколько дней я на своей шкуре испытал, насколько мы оказались правы.

Я взял еще нескольких человек из транспортного взвода для обеспечения безопасности в ночное время. Я смог доставить их на грузовике. Такое прикрытие, конечно, большей частью было психологической поддержкой. Однако вполне хватало того, чтобы эти люди стояли на карауле и бдели. Для нас это всегда было некоторым подспорьем, потому что я хотел дать экипажам по возможности некоторый отдых.

На передовом пункте снабжения я встретил лейтенанта Эйхорна. Его танк только что вышел из ремонта. Вместе с ним на грузовике я поехал вперед в роту. Мы прибыли туда незадолго до полуночи. Лейтенант Нинштедт доложил обстановку. Пока что все было спокойно, и противника не было ни видно, ни слышно. Нинштедт расположил наши танки для несения охранения на краю деревни. Они были обращены к речке и по моему предложению таким образом, чтобы машины развернулись кормой к речке. Пушки были повернуты назад, так что мы могли в случае нужды быстро «отступить», двигаясь вперед. Этот способ уже оправдал себя тогда, когда мы действовали предоставленные самим себе на ничейной земле. В ночное время мы, танкисты, были несколько беспомощны, потому что не могли вести прицельный огонь. Из-за этого любой пехотинец был, безусловно, в более выгодном положении, чем мы, если был смел и делал свою работу хотя бы наполовину грамотно. Мы вошли в заброшенный русский дом. Крестьяне покинули деревню вечером, не ожидая ничего хорошего. Там, используя карту, я обсудил с обоими своими командирами взводов то, что могло произойти ночью на стороне пехоты. У пехоты была задача [212] окопаться примерно в трех километрах к западу от нас в ранние утренние часы, установить связь с нашим северным соседом, а затем пройти мимо нас через новую линию фронта. Поэтому мы должны были продержаться несколько часов на ничейной земле.

Мы около часа провели в заброшенном крестьянском доме. Мы мило беседовали, когда вдруг вошел часовой. Он был возбужден и доложил, что отчетливо слышал, как перекликались друг с другом русские в той части деревни, которая располагалась на другом берегу речки. Нам это показалось невозможным, но все-таки мы пошли к своим танкам. Молодой солдат не ослышался! Нам теперь нужно было соблюдать полное спокойствие, чтобы не привлекать к себе внимание русских. Теперь уже все командиры были поставлены в известность. Сделать это оказалось не просто, потому что наши экипажи так крепко спали после многих бессонных ночей, что их можно было разбудить только энергичным встряхиванием. Ругаться было невозможно, а шептать на ухо фронтовикам — бессмысленно. Не буду повторять, какие слова слетали с губ ребят в полусонном состоянии, когда мы отрывали их ото сна. Я вздохнул с большим облегчением, когда, наконец, почти всех собрал вместе. Русским было бы так просто захватить нас врасплох, если они предполагали, что мы все еще тут, и действовали тихо!

Противник на другой стороне речки демонстрировал все больше признаков своего присутствия. Вскоре мы услышали, как на той стороне двинулся танк; его движение направлялось множеством криков, и путь освещался фонариками. Пора было уходить за деревню для того, чтобы иметь открытый сектор обстрела и возможность изучить ситуацию. В конце концов, гораздо больше времени пройдет до того, как первые русские перейдут к нам по маленькому мосту.

Мы открыли ураганный огонь из всех танковых пушек одновременно. Хотелось бы мне увидеть, какой обескураженный вид был у русских. Затем мы выехали из деревни. Примерно через 600–800 метров заняли новую позицию, чтобы оставаться на ней до утра, для того чтобы пехота [213] позади нас могла окопаться без помех. Используя трассирующие патроны, мы подожгли несколько домов в деревне. Благодаря этому нас не застигли бы врасплох, и мы могли что-то видеть при свете пожаров. Если не считать нескольких минометных залпов, в целом нас не беспокоили. Только один русский танк открыл беспорядочный огонь в нашем направлении. Он не был прицельным и велся с большим разбросом. По-видимому, это был тот самый танк, которому они ранее указывали, как проехать. Лейтенант Эйхорн прицелился, ориентируясь по вспышкам из пушечного ствола, и после третьего выстрела русские буквально взлетели на воздух. Полная удача! На заре мы услышали гром выстрелов тяжелых танковых орудий с востока и северо-востока, но русские не показывались.

На рассвете мы отправились назад тем же путем, что и приехали, и обнаружили, что позиции на новой линии фронта уже заняты. Я установил связь с командиром пехотного батальона. Я оставил у него два танка. Еще две машины были размещены в соседнем батальоне. Остальные машины поехали со мной к автодороге. Мы выставили охранение в Малинове, где за 20 часов до этого русские стояли со своим охранением. День был абсолютно спокойным, но мы знали, что русские готовят новую атаку, и это было затишье перед бурей.

Беспрерывный гром тяжелых танковых орудий был слышен на лесистой местности, которая начиналась через 1–2 километра к северо-востоку от нас. Мы ожидали начала атаки русских, однако ошибались. Мы там не подверглись новым атакам, видели время от времени лишь фигуры отдельных людей, которые рассматривали нас в бинокли от края леса. Когда они становились слишком смелыми, мы посылали им несколько стальных «приветов», и тогда негодники исчезали в лесу.

Самые невероятные слухи разносились на следующую ночь — что русская кавалерия прорвалась и танки противника атакуют. Но русские даже и не думали наступать на наш фронт обороны. К сожалению, мы впоследствии сильно облегчили им задачу, когда фронт у Дюнабурга передвинулся, а автодорога была оставлена. [214]

Сложилась следующая ситуация. Дивизия разместила все противотанковое вооружение (штурмовые орудия, «тигры», противотанковые орудия и зенитки) вдоль дороги, которая шла от пункта снабжения к Полоцку. Они должны были отражать предполагаемую атаку русских на юг. Некоторые были расположены через каждые 50–80 метров и ожидали русских танков. Но русские не появлялись...

Следующий день также прошел спокойно. Однако русские стягивали все больше танков в свой район сосредоточения. Танк «Иосиф Сталин» сыграл со мной злую шутку, когда выбил мое правое ведущее колесо. Я этого не замечал до тех пор, пока не захотел подать назад после неожиданного сильного удара и взрыва. Фельдфебель Кершер сразу же распознал этого стрелка. Он тоже попал ему в лоб, но наша 88-мм пушка не смогла пробить тяжелую броню «Иосифа Сталина» под таким углом и с такого расстояния. Несмотря на это, русские все же предпочли ретироваться.

23 июля тоже не принесло неожиданной атаки. Необыкновенная тишина воцарилась с обеих сторон. Единственной неожиданностью для нас был приезд двух пропагандистов, подкативших на дивизионном автомобиле. Они выспрашивали меня о моем танке и его особенностях. Они хотели досконально разобраться в ситуации. Однако им хватило первого же минометного залпа. Они исчезли так же быстро, как и появились. Я так и не смог распознать, о какой ситуации шла речь в репортаже о нашей операции, который появился в прессе. В нем говорилось о беспрерывных обстрелах и о том, какими храбрыми были мы, танкисты.

Очевидно, что редко встретишь корреспондента, который понимает, как передать события такими, каковы они есть, объективно и таким образом, который отражал бы действительность.

На следующую ночь мне поступило донесение о том, что наше непосредственное «высшее командование» приняло решение к рассвету отодвинуть назад наш передний край обороны на позиции к северу от автодороги Дюнабург — Полоцк. Рубеж, который мы перед этим с таким [215] трудом удерживали, передвигался. Он проходил с севера на юг. Теперь предполагалось, что он будет проходить с востока на запад. Как я обнаружил на следующий день, рубеж оканчивался у последних домов к северо-западу от Дюнабурга. Там было установлено 88-мм противотанковое орудие, расчет которого не имел связи с войсками на востоке и западе. Последнее направление не очень радовало расчет, потому что слева от него не было абсолютно никого. Получив это донесение, я немедленно поехал в дивизионный командный пункт. Это было на развилке дорог к северу от Дюнабурга, где дорога на Полоцк пересекалась с дорогой на Роззиттен. Это было в том месте, где мы отправились на восток несколько дней назад.

На командном пункте я встретил также своего комбата. Мы коротко обсудили новое решение дивизионного командира, а затем немедленно связались с ним. Мы хотели убедиться, что, по крайней мере, мосты над водопропускными трубами под дорогой не будут уничтожены. Следует заметить, что все они уже были подготовлены к уничтожению. Во время своей ночной поездки я видел у каждого моста по саперу. Они ждали момента, когда можно будет взорвать каждый из них. Но это означало, что мои «тигры» не смогут вернуться. После этого разговора мне не оставалось ничего иного, как немедленно ехать на своем автомобиле на наш передовой пункт снабжения. Там я захватил нескольких своих людей и распределил их по одному на каждый подлежащий подрыву объект. Каждый из них должен был воспрепятствовать преждевременному подрыву моста нашими друзьями саперами.

Я был абсолютно против уничтожения мостов, если нам нужно было оттянуть линию фронта назад, из-за того, что мы уже были не в состоянии контролировать автодорогу. Иваны могли безбоязненно доехать по дороге до своих флангов, чего до сих пор мы им делать не давали.

Несмотря на поддержку начальника оперативного отдела, приводимые нами командиру дивизии аргументы приняты не были. Господин с высоким званием пожелал, чтобы наши танки, вместе с другим тяжелым вооружением, ожидали атаки русских, которая, как он предполагал, [216] последует с севера к востоку от автодороги Дюнабург — Роззиттен. Не нужно быть пророком, чтобы видеть, что эта атака никогда не начнется. Было ясно как божий день для меня и для любого здравомыслящего солдата, что русские пересекут магистраль, как только мы отведем свои танки. Они сделают это так, что мы и не заметим, не говоря уже о том, чтобы им помешать. Затем они обогнут Дюнабург с севера и ворвутся в него с северо-запада. Там не было ни единого немецкого солдата, и еще меньше противотанковых средств. Так что русские войдут в город, не встречая сопротивления противника, и займут мосты. Затем они снова окружат нас в «котле».

На заре я вывел свои танки на новый рубеж, как раз до того, как начинался подрыв мостов. Взрывы ясно указывали русским, если они этого еще не заметили, что нас там больше не было. Они могли перемещаться, как им вздумается. Между тем я все еще не хотел доходить до такого типа самоубийства. Ранним утром 24 июля я опять разговаривал с дивизионным начальством. Я просил позволить мне отвести свою роту обратно, для того чтобы блокировать шоссе Дюнабург — Рига. Но даже эта просьба не была удовлетворена. Тут я потерял терпение. Попросил майора Шванера дать мне хотя бы четыре танка и послать их на ту позицию. Следуя логике, он согласился и отправил меня с этими четырьмя танками. В конце концов, от дивизии все равно ничего не добьешься. Однако я также знал, что мои «тигры» где-нибудь да застрянут. Я отозвал с рубежа фельдфебеля Кершера, обер-фельдфебеля Геринга и лейтенанта Эйхорна. Они должны были ждать у кладбища возле шоссе, где мы заправлялись несколько дней назад. Штаб роты все еще оставался на том же месте, и мы могли дозаправиться там.

Я намеревался задержать русские танки на 24 часа на шоссе, ведущем к Риге, которое совсем не охранялось. Затем, когда натиск станет слишком сильным, я намеревался отойти к городу и организовать плацдарм. Мы, таким образом, прикроем отход боевых порядков войск на новый рубеж, предотвращая лишние потери. В завершение операции мы проедем через железнодорожный [217] мост и обеспечим проход подразделений через новый передний край обороны к западу от Дюны. К сожалению, я не смог выполнить этот план до конца. Судьба распорядилась иначе.

Многие в недоумении зададутся вопросом, почему мы продолжали так упрямо воевать после того, как все уже, казалось, было потеряно. Не нужно далеко ходить, чтобы найти причину такого нашего поведения. На Восточном фронте каждый от высшего командования до последнего командира взвода был убежден, что врага как можно дольше нельзя допускать до границ Германии, чтобы спасти женщин и детей от русских. Кроме того, непозволительно было превратить отход в паническое бегство, потому что нужно было предотвратить окружение и взятие в плен еще большего числа наших товарищей. Если бы события развивались по такому сценарию, какого хотели те, кто сегодня поносит злобных «поджигателей войны», то многих из наших женщин и детей, а также многих верных товарищей уже не осталось бы в живых. Я верю, что каждый немец, а может быть, и весь «свободный» мир пришел к заключению, что было бы лучше для всех, если бы русские не оккупировали половину Германии.

В конце концов, мы воевали не ради одного человека или одной системы. Наоборот, мы старались и делали все для Германии, а в процессе этой борьбы и для себя самих. Следует объяснить наше решение сделать что-то по своей инициативе. Мы просто не хотели оставаться в западне. Армии приходилось отходить через Дюну, и по этой причине нужно было обеспечить свободный проход через места переправы.

На грани жизни и смерти!

Утро 24 июля я не забуду до конца своей жизни. Я с четырьмя танками был на заправке в штабе роты. Показался и майор Шванер. Мы снова вкратце обсудили операцию. В соответствии с планом «тигры» под командованием лейтенанта Эйхорна должны были пройти через Дюнабург [218] и ожидать меня на краю города, на автодороге на Ригу. Я собирался выехать вперед, чтобы разведать местность, а затем встретить своих людей в назначенном месте.

Я все еще хорошо помню, как батальонный повар приготовил мой любимый салат из огурцов, который я не ел уже давно. Майор Шванер сказал мне в шутку:

— Кариус, не ешь слишком много. Будет не очень хорошо, если получишь рану в живот!

Как и прежде, командир пригрозил мне, что накажет меня, если со мной что-нибудь случится во время моей поездки в автомобиле или на мотоцикле. К счастью, никто из нас не знал, что ждет впереди. Этот день можно было назвать днем «боевого контакта с противником» в полном смысле этого слова! К сожалению, последний из бывших на ходу «фольксвагенов» в моей роте вышел из строя. Поэтому я выехал на принадлежавшем санчасти мотоцикле с коляской. Управлял им санитар. Эта машина меня не беспокоила; я никогда не был суеверным. Ничуть не лучше было бы, если бы я взял другую машину.

Произошел также не лишенный курьезной стороны инцидент. В ранние утренние часы водитель моего «фольксвагена», запыхавшись, прибежал ко мне. Он взволнованно сообщил, что был подбит русской противотанковой пушкой. Мотор вышел из строя, и он оставил машину на шоссе. Я проехал назад 2 километра в состоянии повышенной боеготовности, постоянно ожидая, когда противотанковое орудие нанесет первый удар. Однако все было тихо, и я, наконец, оказался перед нашим «фольксвагеном». Осторожно вылез, чтобы осмотреть его с той стороны, на которую пришелся удар. Но не смог найти никакой пробоины. Масляная лужа на земле помогла нам разгадать загадку.

Поршень пробил поддон картера. Сильный удар, громом отдававшийся среди ночной тишины, потряс бедного парня, и он, решив, что его подбили, удрал с быстротою молнии. Такое могло приключиться и с бывалым бойцом. Никому не следует приходить в замешательство, если иногда что-либо подобное с ним случится. Самое [219] худшее во всем этом деле было то, что мой последний автомобиль вышел из строя.

На мотоцикле я проехал через Дюнабург, а затем повернул на северо-запад на шоссе, ведущее к Риге. Проехав около 8 километров, мы свернули с дороги на северо-восток и миновали несколько небольших деревень. Мы пересекли железнодорожные пути, после чего перед нами раскинулась лесистая местность. Она простиралась к северу от Дюнабурга с запада на восток на всем протяжении автомагистрали Дюнабург — Роззиттен. Нигде не было и признаков русских. По дороге я встретил обер-лейтенанта Вольфа, который командовал разведывательным взводом. Он только что вернулся из леса и уже прошел по маршруту, который мы намеревались пройти, но в противоположном направлении. Я попросил его дождаться моих танков, которые, вероятно, уже достигли окрестностей Дюнабурга, и пригласил на ужин с его любимой квашеной капустой и клецками, которые обещал мой повар. Это приглашение, вероятно, спасло мне жизнь, о чем я узнал позднее. Если бы не было под рукой его автомобиля, я не попал бы вовремя в госпиталь.

На мотоцикле мы затем поехали на восток в лес в пределах городской черты Дюнабурга. Мы повернули на юг и поравнялись с противотанковым орудием, которое стояло на нашей границе на крайнем левом конце линии фронта, но расчет которого не имел связи с его правым соседом. Но сначала солдаты, прикрывавшие фронт с севера, приняли нас за русских. Слава богу, они вовремя нас узнали. Я кратко объяснил командиру расчета, что нам было нужно и что мы скоро займем позицию слева от него. Если нам понадобится отойти к Дюнабургу, то я дам ему знать.

Тем временем наступил вечер, и я вернулся к своим танкам на автодорогу. Взял с собой оба «тигра», которые в целях безопасности были оставлены примерно в 2 километрах к северу от дороги. Командовали танками Эйхорн и Геринг. За ними последовали два других танка, и тогда мы поехали тем же путем, который я перед этим разведал на мотоцикле. Нам нужно было преодолеть несколько [220] небольших мостов, после того как мы свернули с автодороги на северо-восток. Эти дощатые мосты были настолько коротки, что выдержали даже наши танки. Лишь один из них был длинноват. Но к счастью, мы нашли брод и, наконец, без происшествий добрались до железной дороги. Там скопились поезда, некоторые из них с ранеными, которые стремились в Ригу. Однако на дороге был полный затор. Железнодорожники уже собирались покинуть поезда, решив, что приближаются русские. Им показалось, что они уже слышали несколько выстрелов. При виде наших «тигров» они несколько успокоились, особенно после того, как я заверил их, что они могут спокойно оставаться на месте, по крайней мере до вечера, ожидая нашего возвращения.

У каждого моста, через который мы проезжали, я оставлял солдата из взвода разведки, потому что все мосты уже были подготовлены к уничтожению. Между прочим, там уже не было саперов, но любой мог без труда поджечь запальный шнур до того, как мы вернемся. Я хотел избежать этого во что бы то ни стало. Повсюду активно работали саперы. Они даже повернули в противоположную сторону предупредительные знаки в надежде, что русские поедут в неверном направлении! Такая уловка иногда удавалась позднее на Западном фронте в отношении американцев, но никак не проходила с русскими.

Мы переехали железнодорожные пути и приблизились к деревне, где я собирался установить свои танки. От северного конца деревни перед нами на расстоянии примерно километра простирался лес. До наступления ночи мы смогли устроить великолепный заслон, заняв круговую оборону. Я собирался совершить ночью марш назад к автодороге после нескольких залпов из наших пушек. Это должно было заставить русских думать, что мы все еще тут! Приблизившись к въезду в деревню, я остановился. Это была маленькая деревня, главная улица которой сворачивала под прямым углом на северо-запад и переходила в полевую тропу. У людей иногда появляется нечто вроде шестого чувства в чрезвычайных ситуациях их жизни. Я посмотрел в бинокль поверх домов и нашел [221] странным, что на улице нет ни души, хотя были видны прильнувшие к окнам женщины. Из деревни в мою сторону бежал мальчик, и я остановил его. Я спросил мальчика на своем «потрясающем» русском языке:

— Русски зольдат сюда? Поразительно, но он сразу же ответил:

— В трех километрах!

Откуда ему это было так хорошо известно? Я ведь проезжал там всего несколько часов назад и не заметил ни одного русского солдата.

Лейтенант Эйхорн настоятельно просил меня ехать позади обоих танков на своем мотоцикле, потому что ему также все казалось очень странным. Несмотря на это, я въехал в деревню впереди обоих танков и направил их занять позицию на северном краю. Ранее я оставил фельдфебеля Кершера и унтер-офицера Крамера, последнего — в моем «тигре», нести охранение на повороте автодороги на Ригу. Они должны были ожидать там, пока мы не вернемся с наступлением темноты.

Везде было тихо. Я поехал по тропе в поле на северо-запад — хотел лучше осмотреть местность с небольшого возвышения и более тщательно обследовать лес. Я увидел видневшуюся из-за возвышения крышу крестьянского дома. Он находился слева от дороги. Мы проезжали там несколько часов назад во время разведывательного рейда.

Мы поднялись на возвышенность, где я приказал остановиться. Затем я уткнулся в планшет, чтобы сориентироваться по карте на местности. Вдруг мой водитель крикнул:

— Русские в крестьянском доме!

Они уже открыли огонь. Я бросил взгляд налево и крикнул:

— Поворачивайте назад!

Все остальное происходило с быстротой молнии. Мы соскочили с мотоцикла. Санитар прыгнул в канаву невредимым, а я был ранен в левое бедро. Ползком мы попытались вернуться в деревню, но силы скоро оставили меня. Я велел санитару уходить и сообщить об опасности лейтенанту Эйхорну, но верный водитель не хотел оставлять [222] меня в беде. Он тащил меня с еще большим рвением, повторяя, что русские все ближе и ближе. Каждый раз, когда мы поднимали головы над краем дороги, русские палили как ненормальные. Я все время звал Эйхорна, как будто он мог меня услышать! Люди совершают в такие моменты много бессмысленных вещей.

Несмотря на свою рану, я медленно полз, стараясь изо всех сил. Однако русские подходили все ближе и ближе. Они, конечно, не заметили наши танки — их скрывала возвышенность.

Между тем я потерял свой планшет, моя бессменная пилотка слетела с головы раньше, когда я прыгал в канаву. Это было плохим знаком. Нашедший позднее пилотку Марвиц хранил ее как талисман во время длительного пребывания в русском плену.

Тем временем русские перешли через дорогу и запрыгнули в нашу канаву. Каждый раз, когда мы двигались, они открывали огонь. Пролетавшие мимо меня пули не попали и в Локи, потому что я прикрывал его собой. Он получил открытую рану. Другие пули пришлись на меня. Пуля прошила верхнюю часть моей правой руки, а еще четыре попали в спину. Из-за того, что многочисленные раны, особенно в спину, сильно кровоточили, я вскоре совершенно обессилел и не мог двигаться. Когда мы остановились, стрельба прекратилась. Вдруг моя быстро убывающая воля к жизни возродилась вновь. Был отчетливо слышен шум двигателей моих танков — звук, в котором я услышал свое спасение! Эйхорн и Геринг услышали стрельбу и поехали узнать, что происходит. В дополнение к моей радости у меня появилась надежда выбраться из этой передряги живым.

Но вдруг смерть встала передо мной во весь рост! Трое русских приблизились с тыла и вдруг оказались в 3 метрах позади меня. Никогда в жизни не забуду этого зрелища. Я обливался кровью от многочисленных ранений, у меня уже не было сил, и я слышал шум двигателей своих «тигров», которые, вероятно, все равно запаздывали.

Как раненый зверь, который видит приближающихся охотников и уже не может убежать, я огляделся. В [223] середине стоял русский офицер. Он крикнул: «Руки вверх!» Солдаты слева и справа от него нацелили на нас автоматы.

К счастью, русские все еще опасались, что мне взбредет в голову стрелять. Наверное, то же самое и я подумал бы на их месте. Но в этот момент я вообще не мог думать. Я просто физически не мог достать свое оружие, поскольку лежал на здоровой правой руке. И тут выскочили мои танки. Ведя беспорядочную стрельбу из пулеметов, они никого не задели, но неожиданное появление «тигров», естественно, ошеломило русских. Оба солдата тут же убежали, но офицер поднял пистолет, чтобы прикончить меня. В том состоянии, в котором я находился, у меня не было желания смотреть смерти в лицо. Я повернулся к своим приближающимся танкам. Это было удачей и моим освобождением!

Русский три раза спускал курок, но был так взволнован, что два выстрела прошли мимо и лишь один попал в цель. Пуля прошла совсем близко от спинного мозга в области шеи, но чудесным образом не были задеты ни одно сухожилие и ни одна артерия. Я был поражен, что все еще жив. Во всяком случае, если бы я не повернулся к своим «тиграм», пуля пробила бы гортань, и эти строчки никогда бы не были написаны! В буквальном смысле слова мои товарищи подоспели в самую последнюю секунду!

Лейтенант Эйхорн проехал мимо меня, в то время как обер-фельдфебель Геринг сразу же встал возле меня. Я не могу передать чудесное чувство защищенности, которое охватило меня тогда. Мне даже в голову не приходило, что со мной может что-то произойти в результате последующих выстрелов. Штабс-ефрейтор Марвиц, стрелок-наводчик Геринга, выскочил из распахнутого башенного люка и запрыгнул в канаву рядом со мной.

Он не знал, перевязывать меня или накладывать жгуты, ведь кровь лилась отовсюду. Комбинезон, который был на мне, превратился в лохмотья. Марвиц оторвал свои лямки и крепко перетянул мое бедро выше раны. К счастью для меня, эти лямки были высокого качества и эластичными; в противном случае я потерял бы ногу из-за жгута! [224]

Позднее меня часто спрашивали, больно ли было мне. Никто и представить не мог, что на самом деле я ничего не чувствовал из-за возбуждения и упадка сил от большой потери крови. Я был в состоянии приятной усталости, но боялся, что потеряю сознание. Я воспринимал попавшие в меня пули просто как удары, а не как боль.

Когда нога была перевязана, Марвиц, поддерживая сзади, пристроил меня на корме танка. Даже сегодня для меня остается загадкой, как я вообще смог туда добраться. Потом я, фактически, стоял за башней, и одна нога болталась в воздухе. Я крепко уцепился за край башни. И вдруг, в довершение всего, сзади послышались новые выстрелы. Тогда мне стало ясно, почему до этого в деревне не было видно ни одного русского: несколько их солдат уже рискнули зайти в дома и были застигнуты нами врасплох. Увидев перед собой танки, они предпочли оставаться под прикрытием, но потом стали подавать признаки жизни. Я велел Герингу повернуть башню назад.

Он прореагировал так быстро, что зажал мою невредимую ногу между башней и корпусом. Из-за этого моя здоровая нога едва не была искалечена на всю жизнь. Даже сегодня я не могу понять, почему ни один выстрел не попал в меня, когда я открыто стоял на корме танка.

Мы пробивались назад через деревню и встретили на окраине обер-лейтенанта Вольфа. Как будто предвидя события, он ожидал нас со своим автомобилем за деревней. При этом с ним ничего не случилось.

Меня устроили поудобнее на заднем сиденье машины. Я приказал лейтенанту Эйхорну немедленно ехать назад к дороге и взорвать мосты. К сожалению, Эйхорн не последовал моему приказу.

Автомобиль наконец двинулся, и я, осознав, что спасен, совсем ослаб. Я потерял очень много крови и говорил едва слышно. Вольф был родом из Пирмазенса, расположенного всего в 24 километрах от моего родного города. Он держал мою голову у себя на коленях и подбадривал меня. Я только шептал: [225]

— Расскажи моим родителям, как все произошло и что я не смог ничего поделать, чтобы избежать этого. Я чувствую себя так, будто со мной все уже кончено!

Вольф тоже не верил, что я вынесу дорогу, в чем признался мне потом в письме. Тем не менее, я прибыл домой здоровым, в то время как мой товарищ погиб в Восточной Пруссии незадолго до окончания войны.

Я не приходил в сознание до того момента, когда меня хотели перегрузить в санитарную машину. К тому времени мы уже давно переправились через Дюну. Я глубоко сожалел, что не успел попрощаться с Кершером и Крамером. Люди, которые занимались мной, также не сочли нужным отправлять меня с батальоном, как я этого желал до своей эвакуации. Мне, конечно, было невдомек, почему они спешили с отправкой. К моим страданиям добавилось то, что мне совсем не разрешали пить, хотя я ужасно страдал от жажды после большой потери крови. Однако добросовестные медики опасались, что у меня могло быть ранение в живот. Сегодня мне приходится с ними согласиться, но тогда я ругался на чем свет стоит. Я получил ранения около восьми вечера и пришел в сознание в медсанбате около часу ночи. Даже сегодня у меня перед глазами стоит Герман Вольф, носившийся как сумасшедший в поисках врача. Когда Вольф наконец его нашел, врач сказал, что мою ногу вряд ли удастся спасти, потому что она была перетянута слишком долго. Но к счастью, через полчаса кровь начала циркулировать вновь, и ни одна из артерий не была повреждена. Врач дал мне дозу морфия. Когда я снова очнулся, был «пленником» перевязки, забинтованным с ног до головы, как в коконе. Можно было разглядеть только мою правую руку, левую ногу и голову. Я чувствовал себя более чем неуютно. Затем мне сделали еще одно переливание крови, после которого я заметно ожил.

Меня, как куль, положили в палату. Все койки вокруг были заняты тяжелоранеными. Когда я увидел страдания товарищей, я почувствовал глубокую благодарность судьбе, что отделался сравнительно легко. Я совсем не чувствовал боли. Мне просто невероятно повезло в том, что множество попавших в меня пуль не повредили нервные [226] окончания. Я смог вполне связно разговаривать с врачом, который совершил утренний обход.

Первым, кто навестил меня на следующий день, был мой командир, майор Шванер. Слезы навернулись нам на глаза, когда мы снова увидели друг друга. Затем я доложил:

— Произошел боевой контакт с противником.

Увидев меня, он даже забыл поругать за мотоцикл, который стал теперь металлоломом. Он был последним в роте.

После майора Шванера появился обер-фельдфебель Дельцайт. Я чувствовал, как трудно ему скрывать от меня правду. Я тогда знал уже наверняка, что мне придется сказать «прощай», самое трудное «прощай» во всей моей жизни. Я, конечно, нес вздор о том, что снова скоро вернусь в роту. Дельцайт меньше моего верил в то, что я смогу сдержать обещание.

В качестве утешения батальонный адъютант сообщил мне новость. После нашего крупного успеха штаб корпуса включил мое имя в число награжденных дубовыми листьями. Вплоть до возвращения домой я не обнаружу, что это было не просто утешением.

Состояние моего здоровья в течение дня заметно улучшилось. Я заметил это, потому что мне захотелось курить. Врач запретил мне курить, заметив, что у меня прострелены легкие, а это категорически исключает курение. Однако я продолжал его упрашивать. Именно через курение я мог доказать, что мои легкие в порядке. Будь у меня пробиты легкие, дым уходил бы через раны в спине. Медик не мог оспорить мою логику. Мои настойчивые просьбы, вероятно, убедили его.

Однако я продолжал сетовать на судьбу. Не мог понять, почему меня должны были подстрелить тогда, когда мои товарищи по оружию нуждались во мне больше всего. Именно в тот самый день, когда я был ранен, меня официальным приказом назначили командиром роты. К сожалению, радость от получения этого поста оказалась недолгой.

Сначала предполагалось, что я улечу обратно в Германию самолетом, но многие солдаты больше, чем я, [227] нуждались в срочной отправке авиатранспортом, так что я пробыл в медсанбате еще два дня. Во время ежедневных посещений мои товарищи сообщали мне все новости из нашей части. Они рассказали мне, что лейтенант Эйхорн в ту ночь не поехал обратно, а на следующий день дал себя ввести в заблуждение и атаковал с фронта деревню, в которой уже сконцентрировались большие танковые силы русских. Конечно, его атака была отбита. Эйхорн был превосходным офицером, но у него все-таки еще не хватало опыта. В роте он был недавно, после окончания школы бронетанковых войск.

Сослуживцы рассказали также, как он с огромным трудом добрался до автодороги на Ригу, которая уже находилась под контролем русских. Подразделение прорывалось между танками «Иосиф Сталин» и «Т-34–85». Только одному «тигру» удалось добраться до моста через Дюну, который уже обстреливался противником. Наша рота потеряла убитыми и ранеными в этот злосчастный день больше, чем за все предшествующие операции. Тем, кому удалось выбраться из своих горящих танков, пришлось плыть через Дюну, чтобы спастись. Наша рота так и не оправилась после сильного «кровопускания». Вскоре получили ранения Нинштедт и Эйхорн и прибыли новые офицеры, которые не были так близко знакомы с войсками. Майора Шванера позднее заменил командир, который оказался полным неудачником. Оставшиеся наши танки передали отдельным подразделениям, и они один за другим были потеряны.

С тяжелым сердцем я возвращался на родину, отплыв на судне из Ревеля. Русские уже перерезали железнодорожное сообщение. Через четырнадцать дней я прибыл в Германию. В Швинемюнде нас погрузили в удивительно чистые вагоны санитарного поезда. Впервые за долгое время я лежал на чистых белых простынях, можно сказать, слишком роскошных для обычного солдата, такого, как я.

Когда я прибыл в Линген на реке Эмс, весил 39, 5 килограмма. В то время я не верил, что впервые попытаюсь ходить к концу сентября. [228]

Именно в госпитале я впервые прочитал в старой газете, которую захватил с собой знакомый солдат, что я 27 июля 1944 года награжден дубовыми листьями к Рыцарскому кресту. Я был 535-м военнослужащим вермахта, получившим эту награду.

Быстрое выздоровление в госпитале

Из всех многочисленных добрых пожеланий с фронта и из дома наибольшую радость доставляли мне письма, которые приходили в госпиталь из моей роты. Из них мне особенно приятны были письма моего по-отечески заботливого друга, как с полным правом можно назвать нашего штабс-фельдфебеля. Благодаря его письмам я всегда был в курсе дел в роте. Ригер в довольно сдержанном тоне писал моей матери, когда не мог сказать ничего определенного о моем состоянии. Он хотел убедиться, что я добрался до дома живым.

Позже мы переписывались, и сегодня мне доставляет большую радость то, что моя мать собрала и сохранила всю переписку того времени.

В первых же строках письма, отправленного из госпиталя в роту, я спрашивал, получили ли Кершер, Крамер, Геринг и Леннекер награды, о которых я для них просил, будучи еще в медсанбате. В ответном письме 5 сентября Ригер сообщал: «Геринг, Кершер и Крамер до сих пор не представлены к награде. В роте нет больше офицера, который станет заниматься этим делом!»

Я написал в батальон обратной почтой и получил 17 ноября следующую хорошую новость: «Фельдфебель Кершер и унтер-офицер Крамер награждены Рыцарским крестом; обер-фельдфебель Геринг — Германским Золотым крестом. Груз озабоченности снят с ваших плеч с вручением этих наград. Я особенно горд, что они стали первыми младшими командирами батальона, удостоенными этих высоких наград».

Процесс моего выздоровления шел очень быстро. Врач заключил, что кости верхней части бедра настолько [229] срослись за те четырнадцать дней, на протяжении которых длилась моя медицинская эвакуация, что добиться оптимальной длины ноги невозможно. Однако, несмотря на это, на мне все еще была вытягивающая шина Томаса. Хорошенькое дело!

Однажды утром я получил письмо с обратным адресом отдела-5 Главного командования сухопутных сил, известного также как отдел боевых наград. В нем меня просили сообщить о моей способности передвигаться, на предмет того, могу ли я прибыть в ставку Гитлера для официального вручения мне награды — дубовых листьев к Рыцарскому кресту.

Я ответил просьбой выслать мне награду. Ответ на это был следующим: «Поскольку фюрер оставляет за собой право лично вручать дубовые листья, пересылка награды через штаб армии невозможна. Как только вы будете готовы лично предстать перед фюрером, вам надлежит своевременно доложить в наградной отдел главного командования сухопутных сил с тем, чтобы оттуда и было направлено соответствующее распоряжение».

Единственное, чем меня порадовали эти лаконичные строчки, была короткая приписка от руки на обороте: «С наилучшими пожеланиями скорейшего выздоровления! Майор Йоханнмайер». Так я узнал, что этот человек еще жив. Мы пожелали ему этого у Невеля.

В середине сентября я впервые попытался ходить. Однако ходить на костылях приходится учиться. Я сделал это неприятное открытие во время первого выхода.

Это было, конечно, запретное бегство к определенному месту. Все стремятся попасть в это место, после того как долгое время прикованы к постели. Я, конечно, захотел сделать первый шаг ногой, вместо того чтобы сделать его на костылях, и сразу же упал, естественно на больную ногу. Моей первой мыслью было, что бедренная кость, которая вызвала у меня адскую боль, сломалась вновь. Но все обошлось. Санитар уложил меня обратно в постель. С ходьбой дело пошло лучше на следующий день. При помощи тяжелых тренировок через четырнадцать дней я мог ходить с помощью двух палок. Еще через две недели [230] пошел уже с одной палкой. Тогда я направил донесение, что «готов отбыть». Мне не терпелось узнать, когда мне будет велено прибыть в ставку фюрера. Хотелось познакомиться с атмосферой, царящей там, потому что с некоторых пор у меня уже появились сомнения в успешном завершении войны.

В конце октября я был вызван в Зальцбург, где должен был доложиться местному командованию и получить дополнительные указания.

Поездка на поезде уже не была таким простым делом. Наш поезд даже не прибыл в Зальцбург, конечной остановкой была маленькая станция на окраине, где я побрился, чтобы быть «готовым к смотру». Вдруг прозвучала воздушная тревога. Все, за исключением двух солдат и меня, бросились в бомбоубежище. Мы с открытого места смотрели на строй бомбардировщиков.

Они летели стройными рядами прямым курсом на Мюнхен, не обращая внимания на многочисленные зенитные орудия. Их огонь уже не имел даже психологического эффекта.

Эти ребята вскоре вернулись, следуя по тому же маршруту. Лишь один из самолетов отбился и шел несколько более низко. Казалось, его собьют. Мы, конечно, уже собирались посмотреть на его гибель, когда самолет вдруг сбросил свои бомбы не более чем 100 метрах перед нами. Вероятно, он берег их для Зальцбурга. Вскоре мы уже лежали, уткнувшись носами в грязь, а поднимались с опаской.

Бомбардировщик плохо кончил. Его сбила зенитка, и он врезался в горы. Но теперь моя «парадная форма» выглядела так, будто я только что прибыл с фронта!

Мои подозрения подтвердили в канцелярии коменданта города. Ставка фюрера была совсем не в этом районе. Было заранее решено, что награду вручит Гиммлер. Его штаб был расположен на окраине Зальцбурга. Гиммлер был не просто фюрером СС. Он был одновременно шефом всей полиции, министром внутренних дел и командующим армией резерва, то есть частей резерва самой армии. [231]

Все офицеры были размещены в специальном поезде, расположенном прямо перед входом в туннель, куда его загоняли во время воздушной тревоги. Я думал, что охрана более бдительна. Двое часовых совершали обход с каждой стороны поезда. Они даже не спросили у нас документы, когда мы поднимались по ступенькам вагона.

Офицер связи армии в звании майора занялся мной и направил меня в купе гостевого вагона. Он сказал, что мне нет необходимости спешить, поскольку моя встреча с Гиммлером не произойдет, как минимум, в течение ближайших двух дней.

Он сказал также, что командир 1-й роты 502-го батальона обер-лейтенант Бельтер отбыл днем ранее. Он был награжден дубовыми листьями через три месяца после меня и тоже побывал тут, чтобы получить награду. Какая жалость, мы не встретились здесь. Я с ним так больше и не увиделся.

Потом я был гостем штаба. Все офицеры радовались, когда кто-нибудь сюда прибывал, потому что тогда им разрешалось распить бутылку шнапса, приготовленную для почетных гостей. Гиммлер был очень строг. Сам он не употреблял алкоголя. И каждый, от лейтенанта до генерала, должен был чистить для себя картошку на обед.

Майор провел меня по отдельным купе поезда. Я был поражен, как много офицеров разместились в вагонах. Меня, конечно, больше всего интересовал один вопрос: «Какой оборот примет война и что здесь они об этом думают?»

В кино показывали много новых видов оружия: реактивные самолеты и управляемые ракеты для борьбы с самолетами. Появилось так много сообщений о добровольцах, изъявивших желание пилотировать ракеты, что лишь немногие могли быть использованы с этой целью.

Я своими собственными глазами видел сообщения о таких добровольцах! Предполагалось, что такими ракетами можно будет сбить за один раз сразу несколько бомбардировщиков. Из других видов демонстрировали: управляемые на расстоянии противосамолетные снаряды, новые виды отравляющих газов и новые подлодки, [232] которые нельзя было засечь радаром. Были также приборы ночного видения для танков и дальних бомбардировщиков, способных достичь Америки.

«Расщепление атома» также было показано на модели. Этот процесс был мне непонятен при моем тогдашнем уровне знаний. Разобраться в этом я смог только во время учебы после войны. Я также узнал, что для этого процесса необходима «тяжелая вода».

В результате предательства наш завод в Норвегии подвергся атаке. Взлетели на воздух даже два железнодорожных вагона с «тяжелой водой», которые можно было спасти. Вагоны уже погрузили на паром, который должен был доставить их в Германию. Говорили, что эта потеря отбросила нас назад, как минимум, на два года. Из-за этого Восточный и Западный фронты приходилось сдерживать, не допуская их приближения к границам Германии по крайней мере в течение года. Конечно, обсуждались и подробности покушения на Гитлера 20 июля 1944 года. Для меня единственным «борцом сопротивления» в подлинном смысле этого слова был граф Штауффенберг. Вначале энергичный офицер-фронтовик, он познакомился с фактической ситуацией на войне после своего ранения и последующего назначения в ставку Гитлера. Он решил действовать и следовал своим убеждениям. Пожалуй, стоит отметить, что из всех прочих он был испытанным в боях фронтовиком, который взялся за дело и принес себя в жертву за свои убеждения.

Он был в числе наиболее способных армейских офицеров Генерального штаба. В довершение всего он был израненным человеком, потерявшим правую руку, часть левой руки и глаз. Тот факт, что граф Штауффенберг до самого последнего момента не присоединялся к группе сопротивления, явно свидетельствует о нерешительности всех тех прочих оппозиционеров, которые планировали убийство с 1938 года, но так и не нашли исполнителя. За все эти годы не нашлось ни одного человека, который просто поднял бы пистолет и сделал решающий выстрел.

Почти все мы, фронтовики, верили, что ставим свою жизнь на карту во имя какого-то блага, что выиграем [233] войну, но никто не знал этого наверняка. Лидеры сопротивления были не только убеждены в том, что их жертва будет принесена на благо отчизны, но они также знали, что только своевременная ликвидация Гитлера может спасти Германию.

Именно так утверждают выжившие в войне и биографы. От любого солдата в мире требуется, чтобы во время войны он ставил свою жизнь на карту во имя своей страны. Он должен это делать, не спрашивая, будет ли жертвовать своей жизнью за благое и правое дело, или даже за то, которое обещает успех.

Почему тогда мы должны освобождать членов сопротивления от их обязательств действовать своевременно и беспощадно? В конце концов, они знали, что их усилия и жертвы могли спасти Германию, только если бы они действовали своевременно. Неумение действовать, используя упомянутый фактор, остается непонятным для нас, фронтовиков.

Что бы произошло, если бы Гитлер все-таки был убит 20 июля 1944 года? Какие надежды могли возлагать немцы на этих людей, которые по прошествии стольких лет не знали, как спланировать нападение на Гитлера, которое просто должно было быть успешным? Заговорщики так и не научились контролировать ситуацию. В любом случае, как можно было убедиться, третьей стороной, которая только посмеялась, были союзники. Они так и не выразили готовность дать гарантии вождям сопротивления.

Ненависть западного мира и даже еще более справедливая ненависть русских не была направлена просто на Гитлера. Она касалась всего населения Германии в целом. Достаточно оценить Ялтинское соглашение и переговоры, которые к нему привели.

Тот, кто хочет начать революцию, должен ставить на одну карту. Либо так, либо он должен отказаться от восстания и смешаться с армией выражающих недовольство и саботажников, которые были, есть и будут в каждом государстве и при любом режиме. Ни один настоящий фронтовик не примирится, и будет прав, с тем фактом, что тайные выражения недовольства и ложный саботаж [234] ценятся выше, чем риск своей жизнью на фронте. Особенно потому, что видит, как уцелевшие и посвященные в тайны групп сопротивления после 1945 года часто позволяют себе терять скромность, столь характерную для истинных идеалистов.

К сожалению, те, кто был казнен после 20 июля 1944 года, ничего не добились для своего народа. Многие из них действовали из убеждения. Однако они никоим образом не завоевали больше признания и уважения, чем любой солдат, роковым образом и тихо погибший на фронте за свою родину. Нашедшие свою смерть члены сопротивления рисковали не большим и не меньшим, так же как и потеряли не больше и не меньше, чем те, кто пал в бою. Все они отдали свои жизни.

Разговор с Генрихом Гиммлером

Наконец наступил момент, когда я должен был предстать перед Генрихом Гиммлером. Майор еще раз подчеркнул, чтобы я говорил прямо, без обиняков. Гиммлер любил, когда люди открыто выражали свое мнение. Я должен был поступать именно так во время нашего разговора.

Ставка находилась на вилле, где Гиммлер жил, когда поезд никуда не уезжал. Мне пришлось отдать на проверку свой портфель у входа в коттедж. Никто не спросил у меня пистолет! Прежде чем впустить, офицер СС еще раз кратко меня проинструктировал. Как мне уже было известно, к Гиммлеру обращались просто «рейхсфюрер», а не «господин рейхсфюрер». Более того, фуражку я должен был взять под мышку, прежде чем войти. Это контрастировало с тем, как принято в вермахте, где мы представлялись своему начальству в головном уборе. Все было выяснено, и мы могли начинать. У меня не было иллюзий после всего, что я слышал о Гиммлере. Мы все равно не испытывали особой любви к эсэсовцам, и с этим ничего нельзя было поделать.

Я лаконично доложил: [235]

— Обер-лейтенант Кариус, командир 2-й роты 502-го батальона тяжелых танков, прибыл, согласно приказу, после выздоровления.

Однако мне стоило некоторых усилий опустить общепринятое «имею честь доложить... «. Мне также пришлось приложить усилие, чтобы не обращаться к нему в третьем лице, а просто использовать слово «вы». Изредка «сила привычки» брала верх, особенно во время разговора после обеда. Но я не терял из-за этого голову, потому что я спрашивал все, что было у меня на уме.

Гиммлер поднялся:

— От имени фюрера я награждаю вас дубовыми листьями к Рыцарскому кресту, согласно приказу от 27 июля 1944 года. Фюрер приносит извинения, поскольку до сих пор лично вручал награду. Фюрер перегружен делами. Он уполномочил меня, как начальника штаба армии резерва, вручить вам дубовые листья и выразить свои наилучшие пожелания, в том числе скорейшего и полного выздоровления. Я лично искренне и от всей души поздравляю вас. Вы, безусловно, можете гордиться, потому что являетесь самым молодым во всей армии из удостоившихся этой награды!

Гиммлер подошел ко мне, пожал руку и вручил мне в коробочке дубовые листья. Затем дружелюбно сказал:

— А сейчас мы отправимся обедать. Гости, вероятно, уже ждут. После обеда сможем поговорить в неофициальной обстановке.

Коротко, по-военному, поблагодарив, я положил маленькую коробочку в нагрудный карман и вышел в приемную. Однако Гиммлер встал рядом со мной и сказал:

— Мой дорогой Кариус, так нельзя. Я все же хотел бы коротко представить вас, как нового награжденного. Вам следует повесить награду на шею!

Он освободил зажим, который надежно удерживал Рыцарский крест на ленте, и прикрепил к нему дубовые листья. Затем он похлопал меня по груди и сказал:

— Это, вероятно, ваше собственное изобретение? Я посоветую своим подчиненным использовать такой же способ. Кое-кто из них тоже носит такую награду на шее. [236] — Он говорил об эластичной ленте от водительских очков. Она удобно облегала шею, независимо от ее толщины. Особенно практично было ее использование с рубашкой.

Мое первое впечатление об этом человеке, которого противники прозвали «кровожадным псом», оказалось на удивление благоприятным. Я уже больше не беспокоился по поводу предстоящей «дружеской» беседы.

Гиммлер и я прошли в столовую, где от пятнадцати до двадцати человек поднялись со своих мест. Я был представлен всему собранию и усажен по правую руку Гиммлера. Вскоре я имел возможность убедиться, что большинство присутствующих были генералами, но было несколько человек в штатском. Разговоры чрезвычайно меня заинтересовали. Два эсэсовских генерала были отозваны из Югославии, чтобы обсудить дополнительные меры, которые предполагалось там принять. Следует заметить, что партизаны в этой стране не ладили друг с другом. Старая вражда между сербами и хорватами продолжала существовать и на протяжении длительного времени использовалась нашим руководством. Поэтому мы снабжали хорватов оружием. Теперь мы хотели мобилизовать их и использовать в своих целях.

Несколько штатских были представителями военной промышленности. По их мнению, главной проблемой, которую следовало поскорее и при любых обстоятельствах разрешить, была проблема противовоздушной обороны. Это, конечно, понимал и любой обыватель, который ужасается при виде разрушения наших городов.

Я был бы счастлив обсуждать эту тему и более продолжительное время с этими людьми, особенно потому, что только здесь я мог узнать, существовала ли еще возможность успешного завершения войны.

Трапеза по военному времени была скромной. Подавали суп, после него тефтельки, овощи и картофель. Следует отметить, что из уважения к гостям картофель был не в мундире, а без кожуры! На десерт принесли консервированные груши. Во всяком случае, роскошной трапезу я бы не назвал. Покончив с первым блюдом, я больше ничего не захотел. [237]

Гиммлер дал знак ординарцам, которые все были шарфюрерами СС, и лично положил добавку в мою тарелку. Он был в хорошем настроении и сказал:

— Ешь, Кариус, ты не похож на человека, которому следует ограничивать себя в еде. Как раз наоборот, тебе нужно набрать вес. В противном случае нечего и думать о скорой выписке из госпиталя. — Вызывая смех у всех присутствовавших, он указал на генерала, нагулявшего лишний жир. — Кариус, тебе придется набрать по меньшей мере половину его веса!

На Гиммлере была простая форма серого цвета. Он не носил никаких знаков отличия и наград. Меня поразило, что этого человека считали таким опасным. Я подумал, что, вероятно, любой, кому приходится устанавливать порядок в стране, за линией фронта в военное время, — непопулярен, потому что вынужден действовать бескомпромиссно.

Затем подали кофе. Гиммлер взял его с собой в рабочий кабинет, где возобновил официальные обсуждения. Следует отметить, что он не курил и не употреблял алкоголя. Как «почетному гостю» мне было позволено не спеша, в свое удовольствие выпить кофе и выкурить сигарету. Затем наступил знаменательный момент, когда у меня завязался продолжительный разговор с Генрихом Гиммлером. Попытаюсь по памяти передать наш разговор как можно более точно.

Рабочий кабинет Гиммлера выглядел скромным. Комната очень большая, но в моей памяти не запечатлелось ничего, кроме внушительного стола. Он стоял в дальнем правом углу на некотором расстоянии от стены. В противоположном углу был ряд удобных кресел.

Мы устроились в креслах возле маленького круглого столика. Позднее я часто вспоминал этот разговор, когда говорили, что невозможно подступиться к этому «большому человеку» Третьего рейха. В течение получаса я оставался с глазу на глаз с Гиммлером, сидя расслабленно за столом и с пистолетом в кобуре.

Наш неформальный разговор жив в моей памяти даже сегодня. После нескольких дружеских предварительных слов Гиммлер спросил: [238]

— Обер-лейтенант Кариус, вы верите, что с развитием противотанкового оружия танковые войска скоро выйдут из моды?

Я ответил со всей откровенностью:

— Рейхсфюрер, я не разделяю этого мнения. Вы знаете, что русские давно используют истребительные отряды. Однако они почти никогда не могли ничего сделать, когда наши танки действовали вместе и прикрывали друг друга. Если с ними действовала и пехота, то вероятность того, что с ними что-то случится, не велика. Возможность нанесения удара реактивным противотанковым гранатометом и подобным оружием с большого расстояния столь же мала. Если экипажи танков настороже, то солдаты могут выстрелить из такого оружия всего один раз. Наши истребительные отряды успешно его использовали в отношении англичан и русских, когда те двигались с задраенными люками. Однако наш батальон потерял всего один танк, когда против нас использовали такую же тактику. Это было на Неве. Да и это произошло из-за неграмотного применения «тигра» в одиночку. Кроме того, для нашей безопасности от пехоты у нас в башне есть мортирка, стреляющая минами типа «S». В случае необходимости из нее можно стрелять, не вылезая наружу, при помощи специального механизма. Но мне никогда не было нужды ею воспользоваться.

Гиммлер внимательно выслушал, а потом вдруг сменил тему:

— Что вы думаете, возвратясь домой, о настроениях людей? Вы, конечно, не могли не находиться под впечатлением от всего того, что увидели здесь.

Я не ощутил ни малейшей робости от этого прямого вопроса и вполне откровенно сказал то, что об этом думал.

— Рейхсфюрер, нет ни малейшего сомнения в том, что люди стали довольно беспокойными от ужасных налетов. Все ждут, когда появится оружие, которое может изгнать наводящего ужас врага из нашего воздушного пространства. — Немного поколебавшись, я спокойно продолжал: — Многим людям, в том числе и мне [239] самому, противны напыщенные речи некоторых партийных лидеров, которые ведут себя так, будто война уже выиграна и окончательная победа у нас в руках.

Теперь Гиммлер смотрел на меня с пристальным вниманием.

— По моему мнению, — продолжал я без колебаний, — наш народ уже показал, что достаточно стоек, чтобы знать правду. Он уже знает, что мы должны продолжать упорно трудиться, чтобы повернуть колесо фортуны в войне в свою сторону. Нельзя ли сделать так, чтобы опытные генералы-фронтовики иногда приезжали в Германию и говорили с людьми? Эти люди достойны большего уважения, чем партийные функционеры, которые, фактически, ничего не знают о положении на фронте. По этой причине они только говорят пустые фразы, вероятно взятые из высших сфер.

Взорвется ли Гиммлер после того, как я обрисовал ему некоторых партийных функционеров таким уничижительным образом? Ничуть не бывало. Рейхсфюрер СС отвечал вполне спокойно:

— Мне известно о страданиях нашего народа. Мне также известно, что непременным условием того, чтобы мы могли держаться и дальше, должна стать наша новая противовоздушная оборона. В сравнительно короткое время мы сможем пресекать полеты американцев «парадным строем» над нами. Скоро будет введен в строй наш новый реактивный самолет. Проведены испытания новых зенитных ракет, некоторые из них — пилотируемые, а другие — радиоуправляемые. Вы только что сидели за столом с отвечающими за это господами. Вы правы, мой дорогой Кариус. Без всеохватывающего противодействия бомбежкам мы не долго продержимся, но ситуация вскоре совершенно изменится. — При этом Гиммлер на мгновение заколебался: — Необходимым условием для этого, безусловно, должна быть способность удержать наши фронты любой ценой в течение еще одного года. Этот год нужен нам для того, чтобы без помех завершить работу над оружием, которое мы создаем, чтобы ошеломить врага! [240]

При этих словах я вспомнил старую поговорку: «Свежо предание, да верится с трудом!» Но в то же время передо мной забрезжил луч надежды.

Гиммлер продолжал:

— Что касается вашей критики партийного руководства, мне также приходится с этим согласиться, Кариус. Вы сами знаете, что лучшие люди воюют на фронте. Я просто больше не мог осуждать их просьбы пойти на фронт добровольцами. Когда мы выиграем войну — а мы должны ее выиграть, — быстро ликвидируем злоупотребления, которые сейчас здесь царят. Заменим несостоятельных людей проверенными в деле! — Неожиданно он снова сменил тему: — А вы не хотели бы вступить в СС? Мы ищем молодых и проверенных людей. За несколько недель вы можете стать гауптштурмфюрером!

Более всего я был далек от мысли расстаться со своими танкистами и тут же ответил:

— Нет, рейхсфюрер. Моей консервативной натуре претит «смена флага». Я хочу только вернуться в свою прежнюю роту. Я также не собирался заниматься активной деятельностью. Я думаю, что соперничество между вермахтом и СС до сих пор имело только негативные последствия для всех. Мы, в армии, безоговорочно признаем большие достижения СС на фронте. Но не забывайте и то, что в частях СС наиболее подготовленные люди и лучшая техника; то есть они все время были на привилегированном положении. Это часто порождало неприязнь к ним в других частях.

Даже это замечание не вызвало возмущения у Гиммлера.

— Что касается вашего беспокойства по поводу соперничества между вермахтом и СС, могу сказать вам сегодня, что с некоторых пор предпринимаются усилия для объединения обоих родов войск. Следует отметить, что эти усилия постоянно терпели фиаско из-за упрямства генералов вермахта.

Эти замечания Гиммлера обрадовали меня, потому что доказали, что наши генералы действительно проявляли большую твердость, чем обычно считалось. Введение в [241] обиход после 20 июля «германского приветствия» по типу нацистского меня всегда чрезвычайно коробило.

Я надеялся, что генералы останутся непоколебимы. Эсэсовцы, в конце концов, могли присоединиться к нам, поскольку мы, конечно, были первыми, но многое указывало на то, что СС хотели поглотить вермахт. Гиммлер уже был главой штаба всей армии резерва, в которую входили все подразделения вермахта. В этом качестве он только что вручил мне дубовые листья. Затем Гиммлер стал говорить о делах личного характера:

— У вас есть какая-либо личная просьба, которую я мог бы выполнить? Может быть, о дополнительном отпуске или о чем-нибудь в этом роде?

Я сразу же попросил у него документ о том, чтобы мой служебный статус был изменен на «возвращение к служебным обязанностям». Я также попросил, чтобы меня немедленно отправили в свою часть с маршевым батальоном.

Гиммлер неодобрительно улыбнулся:

— Этого не будет, мой дорогой Кариус. Я не могу позволить вам вернуться на фронт в ближайшие два месяца. Вы не можете убить себя до завершения войны. Вы должны восстановить силы в течение нескольких ближайших недель или месяцев в запасном батальоне. Еще осталось достаточно времени, чтобы весной вы могли вернуться в свою часть. Вы, фронтовики, всегда требуете высокоподготовленных солдат пополнения, но никогда не думаете о том, чтобы подготовить нескольких человек самим.

После небольших взаимных уступок мне, наконец, удалось кое-что получить в письменном виде. В этом документе я считался годным к возвращению в строй 1 января, если пожелаю, и должен был быть немедленно переведен в свою прежнюю роту, если я не захочу чего-то другого. Позднее я довольно эффективно воспользовался этим документом.

Наш разговор подошел к концу. Гиммлер спросил, знаком ли я с Зальцбургом и его окрестностями. Когда я ответил отрицательно, он любезно предоставил в мое распоряжение автомобиль с водителем. На прощание он протянул мне руку и сказал: [242]

— Если у вас когда-нибудь возникнут трудности, где бы то ни было, пожалуйста, без колебаний напишите мне. Вы можете обращаться ко мне в любое время!

С этими словами он любезно откланялся.

Я обрисовал свою встречу с Генрихом Гиммлером так подробно, потому что он и в самом деле удивил меня. После разговора в его ставке у меня появилась некоторая надежда на успешное завершение войны. Это было после того, как я уже считал поражение неизбежным.

Не важно, как относишься к Третьему рейху, но истина требует того, чтобы эти люди были изображены такими, какими были на самом деле. Я получил от Гиммлера машину для короткой поездки. Водитель показал мне чудесные места. Он свозил меня в Берхтесгаден в «Дом чая», который все называли «Орлиное гнездо».

Кроме того, он показал мне гору Оберзацльцберг. Я бы также с удовольствием навестил отца, который служил на границе с Югославией. К сожалению, не смог обнаружить его местонахождение и узнал только после войны, что был от него всего в трех днях пути. Для меня же встретить его тогда было бы самым большим счастьем.

На протяжении всего времени, пока я жил в специальном поезде до и после церемонии моего награждения, постоянно обсуждались донесения, поступавшие с фронта. Довольно часто звонил по телефону командир IV танкового корпуса СС генерал Гилле. Его корпус был отведен для укрепления северного сектора Восточного фронта и пока находился в резерве. Конечно, для меня все это было чрезвычайно интересно.

Мы обнаружили, что русские сосредоточили в этом районе большие силы, с которыми намеревались начать крупное наступление. Оно позднее завершилось взятием Берлина. Спасибо западным державам, которые вежливо ждали, чтобы дать русским воспользоваться почетными условиями сдачи.

Однако Гитлер мало оправдывал титул «величайшего главнокомандующего». В любом случае, его директивы [243] были более чем неудачными. Например, он вывел танковые дивизии с северного участка незадолго до наступления русских и перебросил их на юг, где мы намеревались начать наступление. Согласно плану Гитлера, это наступление должно было вынудить русских оттянуть часть своих сил на юг, и, таким образом, их силы будут раздроблены. Но они не сделали нам этого одолжения. Уже давно прошли те времена, когда русские попадались на такой маневр. К сожалению, они знали, в каком мы находились положении. В любом случае, дивизии были отправлены на юг, получив приказ атаковать немедленно.

В результате русским это оказалось только на руку. В некоторых случаях пехота атаковала первой без танков; в других происходило как раз наоборот. Наше наступление на юге было отражено, и дивизии были большей частью рассеяны.

Вопреки всем стратегическим и оперативным предписаниям корпусу генерала Гилле пришлось остаться в прифронтовой полосе. Так что его корпус нельзя было перебросить в район прорыва русских. Его части были опрокинуты с началом наступления русских и принуждены к всеобщему беспорядочному отступлению.

Таким образом, они не смогли повлиять на ситуацию. Если бы просьбы Гилле и других командиров были удовлетворены (они предполагали отвод корпуса еще далее в тыл в качестве резерва), то эти прекрасно вооруженные войска, конечно, могли бы остановить русских. Потом их наступление остановить стало уже невозможно. В январе передовые части русских танков уже появилось у ворот Кюстрина.

К тому времени я ознакомился с районом вокруг Зальцбурга и ожидал своего возвращения в госпиталь. Через три дня два эсэсовских офицера, собиравшиеся ехать в Берлин, взяли меня с собой. Я был рад, что сэкономил время, которое потратил бы на длительную поездку на поезде.

Прекрасно было также, что у меня появилась возможность подъехать к зданию управления личного состава вооруженных сил в Берлине. С поездом мне предстояло иметь дело потом. По дороге из Зальцбурга в Берлин [244] через Мюнхен я научился ценить наличие автомобильного радиоприемника, на который обычно совсем не обращал внимания. А все потому, что мы имели возможность узнать из сообщений о том, где были обнаружены вражеские самолеты, летающие на малых высотах. Только благодаря этому некоторым удавалось избежать встречи с ними. Как только сообщали о низколетящих самолетах, мы въезжали под автодорожный мост и ждали, пока они не скроются из виду.