Эпилог
В одни из воскресных дней осенью 1939 года, незадолго до восхода солнца, меня разбудил посыльный из Центрального Комитета. Он передал мне записку от Ло Фу, в которой говорилось: «Немедленно поезжай на аэродром, ты летишь в Москву». Легко представить охватившие меня чувства. После нескольких лет полной изоляции от внешнего мира — и вдруг такое сообщение! С лихорадочной поспешностью я оделся, наспех попрощался с Ли Ли-лянь, которая приехала в отпуск из Академии художеств, и с другими обитателями пещеры, вскочил на своего чахарского пони и галопом помчался на аэродром.
Там в окружении многих видных деятелей стоял Мао Цзэ-дун. Он прибыл проводить Чжоу Энь-лая, который вместе с женой и приемной дочерью тоже летел в Москву. Для него Чан Кай-ши прислал свой личный самолет — американский «Дуглас». Самолет стоял наготове, но отлет задерживался. Ко мне подошли проститься мои старые знакомые, узнавшие, что я покидаю Китай. Даже Мао Цзэ-дун пожелал мне счастливого пути. Он сделал это с холодной вежливостью, не сказав ни слова благодарности или признательности. Тем временем на аэродроме появилась Ли Ли-лянь. Она хотела лететь со мной. Я попросил разрешения на ее отъезд у Мао. Он отослал меня к Ло Фу, а тот заявил, что для нее нет визы на въезд в Советский Союз. Вмешался Чжоу Энь-лай и пообещал все уладить в Москве. Не знаю, пытался ли он выполнить свое обещание, но Ли Ли-лянь я уже больше никогда не видел.
Наконец мы вылетели. В Ланьчжоу Чжоу Энь-лай со своей семьей отправился на советский опорный пункт. Меня же У Сю-цюань, руководитель пункта связи коммунистической партии в Ганьсу, мой бывший переводчик, привез в партийную гостиницу. На следующий день советская машина доставила в гостиницу приемную дочь Чжоу Энь-лая, а меня отвезла на опорный пункт. Комендант сказал, что он настоял на этом, так как считает меня военнослужащим Советской Армии. Через несколько дней на советском самолете мы вылетели в Урумчи. Там сразу после нашего прибытия из-за меня опять разгорелся спор у коменданта советского опорного пункта с Чжоу Энь-лаем. На сей раз верх одержал Чжоу, и мы вчетвером перебрались в гостиницу КПК. Дальнейший полет в Москву через Алма-Ату, Ташкент и другие города протекал без всяких происшествий. [351] Наше путешествие продолжалось три недели. Виной тому была капризная осенняя погода.
По прибытии в Москву я неделями отвечал на вопросы, писал отчеты и развернутые докладные. Я чувствовал себя не в своей тарелке, но думал, что это обычная канцелярская процедура. В конце концов мне надо было отчитаться за проделанную в течение семи с половиной лет работу. Однако скоро я понял, что за этим скрывается нечто большее. В декабре я был приглашен на многодневную беседу с представителями КПК, среди которых кроме Чжоу Энь-лая был и младший брат Мао Цзэ-дуна Мао Цзэ-минь. Присутствовали также и некоторые руководящие работники ИККИ. Мао Цзэ-минь предъявил мне нелепые обвинения, которые, правда, не произвели на присутствующих ни малейшего впечатления. «Главным обвинителем» выступал Чжоу Энь-лай. Только теперь я понял, почему в Ланьчжоу и Урумчи он так настаивал на том, чтобы держать меня под «китайским покровительством». В основном он говорил о моей позиции в отношении мятежа 19-й армии Цай Тин-кая в начале 1934 года и о предложенной мною тактике внезапных коротких ударов во время 5-го похода Чан Кай-ши. Что касается фуцзяньских событий, то он вынужден был пойти на попятный, когда я рассказал, как обстояло дело в действительности. В этом вопросе Чжоу пришлось в некоторой степени меня оправдать. По поводу предъявленного мне упрека в «пассивной обороне» Чжоу высказывался крайне осторожно, ибо он сам защищал стратегию изматывания противника в затяжной войне, в то время как я придерживался гибкой тактики, хотя и не по образцам Мао. Ни слова не было сказано о моих разногласиях с Мао из-за его стратегического плана, закончившегося Восточным походом, хотя я об этом в свое время сообщал.
Впоследствии я узнал, что Чжоу Энь-лай и Мао Цзэ-минь получили от Мао Цзэ-дуна задание добиться в Москве не только моего исключения из партии, но и физического уничтожения как врага народа. Самым веским доказательством моей вины для ИККИ должно было послужить «Решение» в Цзуньи, полный текст которого до тех пор, по-видимому, не был известен. Однако замысел Мао рухнул. Правда, меня уволили из армии и на долгие годы отстранили от дел, связанных с Китаем. Кроме того, мне порекомендовали не распространяться о моем пребывании [352] в Китае. Я строго придерживался этой рекомендации. Я верил, однако, что марксистско-интернационалистская линия в конечном счете одержит верх в политике Китая. Эти надежды вплоть до второй сессии VIII съезда КПК в 1958 году имели под собой все основания. И я не считал возможным говорить о тех разногласиях в руководстве КПК, которые имели место в прошлом. Только в 1964 году, когда антисоциалистическая, антисоветская политика правящей маоистской группировки стала ясна всему миру, я выступил в центральном органе СЕПГ «Нойес Дойчланд» со статьей «От чьего имени говорит Мао Цзэ-дун?».
Ни разу я не подвергался в Советском Союзе никаким ограничениям личной свободы, ни тем более репрессиям. Напротив, я спокойно жил и работал в Москве, а во время Великой Отечественной войны занимался ответственной политической работой. Тем не менее травля, организованная Мао Цзэ-дуном против меня, и ее последствия оказали длительное отрицательное влияние на всю мою дальнейшую жизнь. Я слышал также, что в соответствии с пословицей «Метят по мешку, а бьют по ослу» дело, начатое против меня, замышлялось как начало травли целой группы видных работников партии, взявших в 1931 году руководство КПК в свои руки. Мао Цзэ-минь, Линь Бяо и другие сторонники Мао Цзэ-дуна, находившиеся тогда в Москве, плели тайные интриги против Ван Мина, Бо Гу и Чжоу Энь-лая. Но все их усилия оказались тщетными.
Сейчас все это уже не имеет особого значения. Мао Цзэ-дун давно уже разоблачил себя как врага рабочего класса, мирового коммунистического движения и Советского Союза. Поэтому я не стану здесь повторять то, что писал в свое время о некоторых источниках и тенденциях развития маоизма (см. «Хорицонт», 1969, № 38).
Хотелось бы только особо подчеркнуть, что отношение к Советскому Союзу, по моему глубокому убеждению, было и остается мерилом подлинной революционности каждого коммуниста, к какой бы национальности он ни принадлежал и в каких бы обстоятельствах ни находился. Этим я руководствовался и в Китае, неизменно защищая интересы советского народа, воплощенные в политике Советского правительства, как я их понимал, в тяжелейших условиях и полной изоляции. И я горжусь тем, что это испытание выдержал. [353]
На этом заканчиваются «Записки» о моем пребывании в Китае. Я добросовестно изложил все, что видел и пережил — от политических и военных событий до перипетий личной жизни, — и надеюсь, что мои воспоминания помогут лучше понять истинные причины трагедии китайской революции и Коммунистической партии Китая, истоки которых восходят к далеким 30-м годам.
В основу настоящих «Записок» положена серия статей «От Шанхая до Яньани», опубликованная в 1969 году в еженедельнике «Хорицонт» (№ 23–38), разумеется с соответствующими уточнениями, исправлениями и дополнениями. В то время у меня еще не было почти никаких документов, и мне приходилось полагаться только на свою память. Если учесть, что свыше четверти века я не занимался китайским вопросом, то становится понятным, что мои первые статьи не могли претендовать ни на полноту, ни на точность освещения событий тех лет. Тем не менее я надеюсь, что мне удалось дать достоверную картину основных процессов и тенденций.
При написании данных «Записок» в моем распоряжении уже был документальный материал и соответствующая литература, что позволило перепроверить и дополнить воспоминания. И все-таки, несмотря на все мои старания воссоздать события с исчерпывающей полнотой и достоверностью, вплоть до мельчайших, подчас несущественных подробностей, мне не удалось избежать неясностей, неточностей и пробелов.
Так, например, я упоминаю (стр. 96) свою статью о тактике коротких внезапных ударов. В лондонском журнале «Чайна Куотерли» (1970, № 43) появилась статья «Хуа Фу, пятый поход и совещание в Цзуньи», автор которой некий Ху Цзи-си утверждает, что в военном журнале «Революция и война» под именем Хуа Фу было опубликовано в общей сложности восемь моих статей. Я этого совершенно не знал и не могу допустить, что память изменяет мне до такой степени. Объяснение этому странному факту дает, возможно, примечание 4 к упомянутой статье. Оказывается, имелось два издания журнала «Революция и война». Одно из них принадлежало Политическому управлению китайской Красной армии. Два номера этого издания вышли в августе 1932 года во время совещания в Нинду. Второе издание принадлежало Реввоенсовету Центрального [354] правительства Китайской советской республики. Первый номер второго издания появился в ноябре 1933 года, а девятый, и, видимо, последний, — в сентябре 1934 года. Восемь статей Хуа Фу вышли во втором издании журнала «Революция и война». Действительно, в то время мне приходилось регулярно разрабатывать для Военного совета анализы обстановки и рекомендации, которые, очевидно, и публиковались без моего ведома в этом издании, предназначавшемся для узкого круга военных руководителей. И вполне понятно, что мое китайское имя Ли Дэ, которое можно перевести как «немец Ли», заменили при этом на Хуа Фу («китайский человек»).
Кстати, автор статьи, ссылаясь на документы, в подлинности которых я не сомневаюсь, поскольку сам получил фотокопии и обратные переводы некоторых статей Хуа Фу, довольно убедительно доказывает, что автором стратегии «затяжной войны», которая вменялась мне в вину, был Чжоу Энь-лай. Кроме того, он, обращаясь к соответствующим документам (см. упомянутую статью, примечания 29 и 30 на стр. 38), показывает, что Чжу Дэ и Пэн Дэ-хуай хотя с опозданием, но решительно поддержали тактику коротких внезапных ударов. Это — еще одно свидетельство того, что Мао Цзэ-дун, обвиняя меня в Цзуньи в «пассивной обороне» и «монополизации военного руководства», ставил факты с ног на голову.
Даже один этот пример, которым я и ограничусь, говорит о том, что еще остались вопросы, требующие дальнейшего уточнения. И здесь свое решающее слово скажут историки. Мои воспоминания воссоздают картину, которая сложилась у автора на основе личного восприятия реальных событий. Свидетельства очевидца дадут, возможно, новые отправные точки историкам, которые в основном руководствуются в своих исследованиях официальными документами и взглядами.
Автор настоящей книги ставил перед собой задачу разоблачить маоистских фальсификаторов истории и тем самым внести свою скромную лепту в идеологическую борьбу против маоизма. Под таким углом зрения она и должна восприниматься читателями. [355]