Предисловие

Чтобы в полной мере оценить эту книгу, читатель должен иметь представление о командной структуре подразделений истребителей германского люфтваффе, а также понимать значения некоторых слов, которые необходимо оставить в тексте в их оригинальном виде на немецком языке, поскольку в русском равных им по значению не существует.

Так, самое мелкое тактическое формирование, состоящее, как правило, из двух или трех самолетов, называлось Rotte, а командир этого формирования — Rottenfuhrer (роттенфюрер). Самое мелкое тыловое подразделение люфтваффе, которое использовалось так же, как тактическое, носило название Schwarm. Оно состояло из четырех или пяти самолетов. В полете им командовал Schwarmfuhrer (швармфюрер). Несколько таких подразделений, обычно от трех до пяти, формировали Staffel, которым командовал офицер, именуемый в этой книге Staffelkapitan (штаффелькапитан) или иногда просто Kapitan, независимо от его настоящего воинского чина. Как правило, командующий этим подразделением носил звание Hauptmann (гауптман), или майор, и называли его просто командиром. В полете, когда он вел в воздухе свой Staffel, офицера именовали Staffelfuhrer (штаффельфюрер). Три подразделения Staffel формировали Gruppe, чей командующий офицер был известен как Kommandeur, независимо от его настоящего чина в люфтваффе. Три Gruppen составляли Geschwader, самое крупное тыловое подразделение, о котором упоминается в этой книге. Командующий Geschwader офицер назывался Kommodore.

Fahnrich — квалифицированный пилот со статусом офицера, но еще не получивший воинское звание. Название этой категории можно перевести как пилот-курсант или просто курсант. В германских эскадрильях истребителей обычно был интендант. В порядке исключения он тоже носил звание Hauptmann, или капитан.

Friend Hein — немецкое разговорное выражение, означающее смерть.

Слово Flugzeugfuhrer означает пилот.

Глава 1

Вот что сказал мне много лет назад мой отец:

— Ты хочешь быть летчиком? Теперь подумай, мой мальчик. Внизу под нами живет такая же семья, как наша: папа, мама и их ребенок. Они, так же как и мы, усердно молятся перед ужином. А ты хочешь полететь и сбросить бомбу на этих мирных людей!

— Нет, — ответил я. — Нет, папа. Я хочу быть пилотом истребителя. Тем, кто сбивает бомбардировщики.

После этих слов я протянул родителям в окно вагона поезда руки. Мама тихо плакала, а отец едва слышно произнес:

— Возвращайся невредимым, мой…

Первый полет над полями и широкими лесами, над красными черепичными крышами небольшого городка, тяжелые чемоданы, с которыми я прибыл на фронт. Ох, они были действительно тяжелыми! Я поставил их на пол и вошел в казарму с сухим и пыльным полом. Это было в Аббевилле… Неподалеку от этого городка проходила линия фронта. Стоявший передо мной худощавый человек в простой льняной летной форме — Kommandeur — был командиром аббевилльских ребят. Ярко-желтый спасательный жилет свободно висел на его плечах, а из-под воротника виднелась трехцветная полоска из черной, белой и красной частей.

— Сколько лет?

— Девятнадцать, герр майор.

Офицер выпятил нижнюю губу и несколько мгновений молча смотрел на меня.

— Есть какие-нибудь пожелания?

Эти слова прозвучали как издевательство, но у меня на самом деле было желание оказаться рядом с друзьями. Вернер и Ульрих напоминали мне о родном доме.

Раскаленный солнцем воздух дрожал над бетонными взлетно-посадочными полосами и большими участками, поросшими травой. Мне пришлось почти полчаса тащить тяжеленные чемоданы на другой конец аэродрома. Над самым горизонтом вдруг что-то сверкнуло: двенадцать истребителей должны были через несколько секунд оказаться у меня над головой. Вскоре можно было уже различить кабины, крылья и орудия — самолеты летели низко над землей, но глухого гула моторов я по-прежнему не слышал. Вскоре за стеклами кабин стали видны лица в очках. Тупые носы истребителей неслись в мою сторону. Тонкий поющий звук в одно мгновение стал громким, затем самолеты, словно гром, проревели у меня над головой и скрылись.

Я обернулся им вслед. Двенадцать хвостов с оперением единым фронтом снова взмыли высоко в небо. Так вот они какие! Томми{1} называли этих летчиков «аббевилльскими ребятами», боялись и уважали их.

— Стрелковое звено! — сказал я себе.

Самолеты вернулись. Сделав крутой вираж, они облетели поле аэродрома по кругу и стали дружно снижаться. Свист, рев и резкие хлопки сопровождали аккомпанементом вращавшиеся по инерции винты двигателей. На какую-то долю секунды машины сверкнули своими плоскими, серебристо-голубоватыми брюхами, приблизились к своим теням на траве и аккуратно приземлились на широко расставленные колеса шасси. «Может, это моя эскадрилья? — подумал я. — А может быть, Ульрих с Вернером тоже служат здесь? А вдруг они уже погибли?» Я протащил свои чемоданы немного дальше, подгоняемый радостным предвкушением встречи с друзьями.

В этот момент из расположения эскадрильи в небо медленно и неловко поднялась «железная птица». Мотор машины ревел, она направилась в мою сторону, расставив тонкие, похожие на ноги аиста, стойки шасси, собираясь снова сесть на землю. Самолет приземлился чуть не в тридцати шагах от полоски дерна. Пилот выпрыгнул из кабины, словно клоун на представлении в дешевом шапито.

— Привет, старик! Что за зрелище предстало моему бедному, утомленному взору! Ты тоже приволок свои кости на этот рынок?

Передо мной стоял Ульрих, темноглазый резервист из запаса, с длинными, почти черными волосами. Ульрих — мой приятель с первых дней службы, носивший свою форменную майку с огромным почтением и забиравшийся каждый вечер в казарме на самую верхнюю койку.

— Ульрих, старина, как ты узнал, что я здесь? — пробормотал я.

— Каким ты был тугодумом, таким и остался! Как я узнал о твоем приезде? Увидел, как ты ковылял по полю, и сразу узнал твою круглую физиономию. У меня соколиный глаз, старик, соколиный! Покурим?

От Ульриха, как всегда, пахло французской туалетной водой.

— Кстати, у тебя вид заправского швейцара, — насмешливо продолжил мой приятель. — В нашей эскадрилье машины для тебя нет, но эта вполне подойдет. Простецкая, правда? Ну что, пошли?

Мы засмеялись и направились к самолету. Ульрих шел своей обычной походкой, наклонившись вперед, отчего казалось, что он упадет и уткнется носом в землю. В уголках его губ и глаз появились заметные морщинки.

— Да, сильно потрепало аббевилльских ребят, — усмехнулся Ульрих. — Сегодня вечером мы собираемся утопить нашу тоску.

— А где Вернер? — спросил я с внутренним содроганием.

— Час назад прыгнул с парашютом над Сент-Омером. Досталось ему прилично. Зенитки все брюхо пропороли. Бедняга только что вышел на связь. Возвращается с другим самолетом. Бросай свою сигарету!

Мы забрались в кабину самолета, и началось мое самое короткое в жизни воздушное путешествие. Несколько секунд спустя мы вылезли из машины и спрыгнули на землю между двумя ангарами.

— Тот, который впереди, — Kapitan, — тихо пробормотал Ульрих.

Офицер вполне мог сойти за курсанта. Его молодое загорелое лицо было как у восемнадцатилетнего мальчишки. Пилоты лежали в шезлонгах между самолетами и ждали следующего вылета. Kapitan познакомил меня с каждым из них, затем Ульрих усадил меня в шезлонг рядом с собой.

Двух пилотов, сидевших справа от меня, звали Фогель и Майер 2-й. Странная парочка. Казалось, они существовали исключительно друг для друга.

— Лучшие в эскадрилье, — прошептал мой приятель, кивнув в их сторону.

Внимание летчиков вдруг привлек громкоговоритель. Ульрих напряженно вслушивался, крепко сжав губы. Сначала можно было различить только глухой гул, какой обычно бывает, когда включается электропитание. Затем голос объявил:

«Ахтунг, ахтунг!{2} Вражеские самолеты над Лондоном. Похоже, четырехмоторные бомбардировщики!»

Ульрих едва слышно выругался:

— Нам опять лететь.

Нервно бросив сигарету, он повернулся и направился к своей машине. Другие пилоты уже забирались в кабины.

«Готовность номер один!» — донеслось из громкоговорителя.

Задержавшиеся летчики тоже садились в кабины самолетов. Я стоял на крыле рядом с Ульрихом, который, сжавшись в узком кресле, пристегивал ремни.

— Покажи им! — Рассмеявшись, приятель толкнул меня в грудь.

— Покажу, — кивнул он, затем взволнованно повторил: — Покажу, покажу…

Кулаки Ульриха сжались, и я увидел, каким серьезным сделалось его лицо. Взгляд стал отсутствующим. В глазах отражалось нечто странное: не страх, а какая-то фигура с косой, направлявшаяся к нему по широкому полю. Поскольку мы с Ульрихом были давно знакомы, из-за непривычного выражения его глаз он вдруг показался мне пришельцем с другой планеты, стремившимся изучить землю и жившим среди людей с целью узнать их привычки, радости, горести, чтобы тоже стать способным любить, сражаться и погибать, как каждый смертный.

«Ахтунг, ахтунг! Эскадрилья, на взлет! Вражеские самолеты с десантом над устьем Темзы. Продувка».

Двигатели мощностью в две тысячи лошадиных сил мгновенно ожили. Поток воздуха от винтов оттолкнул меня назад, как будто восемьдесят тысяч лошадей проскакали мимо меня. Сорок маленьких, компактных одноместных машин промчались по летному полю, тяжело оторвались от земли и с нарастающей скоростью помчались навстречу врагу.

В тот же день один из пилотов нашей эскадрильи победил в своем двадцать пятом по счету воздушном бою. Вечером толпа ребят ввалилась к нам, чтобы в компании поздравить удачливого товарища. Kommandeur со своим штабом, капитаны из соседних подразделений, пилоты — все были здесь. По сравнению с утром их внешний вид сильно изменился. Вместо промасленных летных комбинезонов они надели белую или темно-синюю форму, белоснежные рубашки и согласно особому обычаю эскадрильи белые носки. Даже в Версале вы не увидите такого старательного соблюдения этикета, как здесь. Хотя, несмотря на это, беседы велись весьма вольные.

Интендант нашей эскадрильи тоже пришел. Это был майор-резервист, который всегда носил форму английского покроя. Его частенько называли «папой», и он действительно мог сойти за отца каждому из нас. Сейчас он начал рассказывать историю о «вечернем приеме», устроенном чужеземному гостю в маленьком замке неподалеку от Сент-Омера, о легендарном англичанине, который когда-то лишился обеих ног, а теперь был сбит в бою. Отважный летчик приземлился целым и невредимым, но его протезы сломались. Попавший в плен знаменитый командир авиационного крыла Бэйдер оказался среди немецких летчиков. Командир эскадрильи истребителей лично пригласил его на вечеринку.

Оба аса сидели в глубоких креслах возле камина, не сводя глаз с потрескивающих углей. Атмосфера была несколько напряженной. Все понимали чувства гостя. Неподвижные лица летчиков в тусклом свете от пылающих поленьев выглядели спокойными. Никто не проронил ни слова. Время от времени пилоты понемногу потягивали из своих бокалов, ни на минуту не забывая о соблюдении маленьких формальностей. Немцы не могут вести себя по-другому. Они оказывали честь гостю, который пренебрег тем, что у него не было обеих ног, и сражался за свою страну.

Странность ситуации и размышления о сбитом противнике вызывали у всех одинаковые мысли. Летчики проклинали войну и судьбу, которая бросает человека после его рождения в общество и заставляет приспосабливаться к нему. Почему каждый из них не родился в Англии? Тогда эта страна получила бы еще много классных пилотов. Почему англичанин, сидевший у камина, не был немцем? Вероятно, он мог бы стать нашим командиром. Разве до войны мы часто не сидели за одним столом с теми, убить которых теперь являлось нашей высочайшей обязанностью? Вдруг стало совершенно непонятно, как люди с одинаковыми чувствами, желаниями и нуждами могли уничтожать друг друга.

И англичанин, вероятно, размышлял об этом, но тоже оказался не способен решить проблему и перестал думать о ней. Когда он отвел глаза от камина, летчики подняли в его честь бокалы. Затем между пленным и немецким генералом завязалась, выражаясь общим языком истребителей, дискуссия об опыте ведения воздушных боев. Такие беседы могут вести только большие друзья.

В тот же вечер гость спросил, нельзя ли доставить сюда из Англии его запасные протезы, и несколько часов спустя британский радист держал в руках радиограмму: немцы предлагали в оговоренное время организовать их самолету эскорт до места, куда следовало сбросить протезы на парашюте. Но англичане, кажется, не очень доверяли противнику, поскольку на следующий день прислали сообщение, что протезы будут сброшены в другое время и в другом районе.

Наградой нашему майору за его рассказ было внимание летчиков. Совсем недавно я слышал об этом замечательном офицере Военно-воздушных сил Великобритании, который постоянно призывал своих товарищей бежать из лагеря военнопленных. В конце концов он бежал, и некоторые даже предполагали, что наш генерал побудил его к этому. Во всяком случае, генерал от души выругался, услышав, что группу беглецов-англичан поймали.

Когда рассказчик умолк, вокруг воцарилась тишина. Немногие из моих товарищей-пилотов знали о памятном месте перед камином в замке Сент-Омера: иных уж не было на этом свете. Неудивительно, что мы молчали.

Kommandeur поднялся:

— Друзья! Аббевилльские ребята приходят, выполняют свой долг и уходят. Они следуют примеру своих павших собратьев. Наши братья завещали нам свой рыцарский дух. Каждый из нас может пронести этот дух в себе и передать его следующим поколениям, даже когда неприятель празднует победу. За всех настоящих рыцарей!

Из соседней комнаты донеслись приглушенные звуки джаза. «Рыцари всегда будут существовать, в любую эпоху», — подумал я.

Глава 2

В тот же поздний вечер, держа в руках бокалы с бренди, мы с Ульрихом получили приказ на рассвете вылететь на маленький аэродром к северу от Аббевилля. Он располагался на краю леса Креши. Томми пользовались им еще в Первую мировую. Там мы должны были перехватить двух «Спитфайров»,{3} которые повадились каждое утро в одно и то же время вылетать из-за горы Бижи и патрулировать побережье. Утренняя разведка, с точки зрения томми, была не очень рискованной. Эти ранние пташки чувствовали себя в безопасности. Британцы не верили, что мы сядем в самолеты в такой час. На их беспечности и строился наш расчет. По этой причине и мы и англичане обычно отправляли на такие операции молодых пилотов, «подопытных кроликов», так сказать. Это был быстрейший способ провести их крещение огнем.

Теперь «подопытным кроликом» был я. Пробило шесть утра, когда я спустил свою правую ногу с койки. Через час кто-то будет стрелять в меня, а я, вероятно, впервые в жизни испытаю свое оружие на живых людях.

Как и миллионы других, я принимал вещи такими, какими они были, и пытался отогнать тяжелые мысли. Я взглянул на свой «новый» самолет: возможно, скоро мы вместе с ним будем лежать в земле. На самом деле машина была такой старой, что можно было заподозрить, будто она обладала сознанием и опытом. Некоторые утверждали, будто этот самолет мог летать без пилота и сам стрелять по вражеским самолетам. Я надел свой халат.

В это же мгновение поступил приказ: «Англичане блокировали устье Соммы. Вылететь немедленно!»

Неприятель провел вчерашний вечер не за бокалом бренди! Я побежал к своей машине. Ульрих с выпученными глазами и в пижаме тоже понесся к самолету. Когда двигатели взревели, кто-то напялил на меня спасательный жилет и застегнул на мне ремни парашюта.

Полный газ! Уже оторвавшись от земли и полетев рядом с Ульрихом над верхушками деревьев, левой рукой я натянул на голову шлем, надел перчатки, поправил висевшие на шее наушники рации, убрал шасси, поднял закрылки, навел в кабине порядок и произвел бесчисленное количество необходимых мелких ручных регулировок.

Мы уже летели над морем в условиях видимости вряд ли больше трех километров. Вдруг сквозь влажный серый утренний туман нам навстречу ринулись два «Спитфайра». Повернуть штурвал, оценить обстановку, сделать вираж и выстрелить было делом нескольких секунд, в течение которых тело и мозг действовали с автоматической точностью: моментальная реакция на цель, для чего я готовил себя два года. Я выстрелил неосознанно и без всякой мысли о последствиях. Неприятель рухнул вниз под моим огнем. Победа! Меня охватил порыв радости и гордости. Чтобы оправиться от него, мне потребовалось несколько секунд. Наконец я повернул свой самолет и с тревогой огляделся по сторонам в поисках Ульриха. Далеко позади пулеметные очереди разрезали чистое небо: противники преследовали друг друга, совершая крутые, резкие виражи. Я не успел на помощь. В воздухе раскрылся и стал медленно опускаться маленький белый грибок. Самолет Ульриха вонзился в лес, а томми улетел восвояси.

Я стал низко кружить над своим другом, его пижама развевалась на ветру. Ульрих, похоже оставшийся невредимым, помахал мне рукой. Он едва успел приземлиться на маленькой лужайке, как к нему со всех сторон бросились наши отважные пехотинцы, чтобы захватить в плен. Очевидно, они ошибочно приняли Ульриха за сбитого врага, а меня за торжествующего немецкого летчика. Впервые после воздушного боя я от души рассмеялся: Ульрих, «плененный томми», стоял внизу в одной пижаме с поднятыми вверх руками!

Мне пришлось переключить свое внимание на самолет и не удалось проследить за этим спектаклем дальше, но я увидел, как пехотинцы увели моего друга. Пролетев добрую часть пути к аэродрому, я оглянулся и, к своему ужасу, увидел у себя на хвосте еще один самолет, который находился уже на расстоянии выстрела. К счастью, это был не томми. Неизвестный пилот поднял руку к своему шлему, и я отсалютовал ему в ответ. Он улыбался во весь рот.

— Доброе утро, старик, — послышался голос в моих наушниках. Я снова пригляделся к незнакомцу, на этот раз внимательнее.

— Вернер! Эй, Вернер!

Мне снова пришлось повернуть голову и посмотреть вперед, но теперь я все понял. Вернер, который выпрыгнул вчера с парашютом из подбитого самолета близ Сент-Омера, возвращался теперь на новой машине в Аббевилль. Я снова взглянул на него. Он смотрел вперед и говорил, не поворачивая головы:

— Ты садишься в Аббевилле?

— Причем не очень достойно. Взгляни на это! — Я приподнял полу своего халата.

Вернер понял не сразу.

— Отличный видок! — захохотал он.

Я не понял, что Вернер имел в виду — мой халат, пижаму Ульриха или все вместе. Несколько минут спустя, когда я пошел на снижение над лесом Креши, мы снова помахали друг другу, словно после нашей последней встречи прошло не пять долгих лет, а всего несколько дней.

Ночь закончилась, и ее сменил тяжелый день. Я лежал без сна и думал о тянувшемся времени. Для большинства людей оно было привычным, лишь для некоторых имело особое значение. Сегодня, как и много лет назад, смерть и скорбь, победа и исступленный восторг случайно распределялись среди нас. Друг и враг находились под действием одной и той же иллюзии, когда скромно или с гордостью возносили к небесам мольбы, кто с просьбой, кто с благодарностью, и каждый стремился любить добро и ненавидеть зло. Мы тоже принадлежали к ним.

Время от времени мы открыто признавали бессмысленность нашей жизни. Еще чаще просто чувствовали ее. Но что в такие моменты могло поделать отвращение, опутавшее наши тела и души и тащившее нас за собой? Положительными мотивами наших поступков в то время были родина, оставшиеся дома жены и дети, которых нужно было надежно защитить. Впрочем, такие же чувства испытывали и враги. Мы, совсем еще мальчишки, не могли полностью оценить значение происходивших событий. Судьба мчалась вперед по своей предопределенной дороге, и, хотя мы пытались защитить себя, она била нас, как ей хотелось. Я не мог преградить ей путь; и ты, который хотел убить меня сегодня утром, тоже не мог сделать это. Томми, если ты еще жив, может, уже сидишь и выпиваешь в каком-то баре в Вест-Энде? А может, ты сейчас в каком-нибудь тихом уголке оплакиваешь одного из своих товарищей по эскадрилье, погибшего ранним утром? Возможно, сейчас ты пишешь письмо его родителям или невесте, которые еще веселы и не подозревают о том, что случилось? Томми, я знаю, ты поступишь так, как я поступил бы в такой же ситуации.

С какой радостью я жал руки моих друзей! С каким сияющим лицом я выпрыгнул из кабины в то время, когда душа покинула еще теплое тело убитого мной человека. Какая гордость распирала меня до того, как по пилоту, которого я сбил, зазвонил колокол.

День прошел весело, с танцами и смехом девушек. Я хотел забыть сегодняшнее утро, стереть из памяти стоявшую перед глазами картину с кровью и светящимися на крыльях кругами. Наконец на землю опустился тихий вечер. Я очень устал, но не мог заснуть. Лихорадочные мысли все еще носились в моей голове. Неужели каждый солдат испытывал подобные чувства после того, как впервые убивал человека?

Я прислушался к ровному дыханию Ульриха. Если бы я спросил его об этом, он, наверное, рассмеялся бы.

«Последней пулеметной очередью ты спас себя!» — сказал бы мой друг с улыбкой, без иронии и легкомыслия и, совершенно точно, без грусти. Вся сцена еще стояла у меня перед глазами. Томми в своем «Спитфайре» летит впереди меня. Я не понимаю, стрелять мне в него или нет, но нажимаю на гашетку. С паузой в несколько секунд и в страшном возбуждении. Затем мы делаем виражи, крутые, насколько это возможно. Кажется, в любой момент я могу войти в штопор. Бурное море плещется в какой-то в сотне метров подо мной, и мы летим очень далеко от берега. Я пока не повис на хвосте неприятеля, и верное отклонение для стрельбы по нему еще не достигнуто. Нервы напряжены до предела. Моя жертва внезапно разворачивает машину прямо передо мной так резко, что в разреженном воздухе появляется белый след. Я реагирую мгновенно и использую свой мизерный шанс избежать столкновения. Рванув двумя руками штурвал на себя, я за долю секунды нахожу удобный для стрельбы угол. Мой указательный палец медленно нажимает на гашетку, и фюзеляж вражеской машины вспыхивает.

Самолет падает почти вертикально, но пилот отчаянным усилием у самой земли успевает восстановить управление и круто взмывает вверх — смертельный трюк. Я вижу, как он пытается выбраться из кабины, — он хочет выпрыгнуть с парашютом. Томми похож на загнанного на охоте зверя, и я душой с ним, лихорадочно молюсь за него.

Вот решающий момент! Подбитый самолет из последних сил поднимается вертикально вверх передо мной. Огромные круги на крыльях враждебно смотрят на меня, наполняя мою душу единственным чувством — ужасом. В течение нескольких секунд, решающих жизнь человека, мой палец снова нажимает на спуск, и огонь с готовностью вырывается из пушек моего самолета. Я содрогаюсь. Этого не должно было случиться. В этом не было необходимости. Но я не могу вернуть эти смертоносные жемчужины обратно; они улетели.

— Прыгай! Парень, прыгай же! — громко кричу я в отчаянии, но вместо этого вижу окровавленное тело; оно отклоняется в сторону и, обезображенное, висит в воздухе. Затем над ним смыкаются волны…

А может, это дрожь моего пальца стала причиной смерти того человека? Я не знал. И снова мне в голову пришла та же мысль: судьба следует своим путем и сбивает нас, как ей нравится. Я не мог остановить ее, и ты тоже — кем бы ты ни был.

Я повернулся на подушке и протянул руку, чтобы зажечь лампу и взять сигареты. Долго и задумчиво я смотрел на фотографию своих родителей. Может быть, завтра они будут оплакивать меня.

— Все не спишь? — тихо спросил Ульрих, хотя прекрасно знал, что я не сомкнул глаз. Он тоже лежал и смотрел в потолок. — О чем думаешь?

— О чем думаю, — немного грустно повторил я. Это был сложный вопрос. Как солдат, я сейчас должен был забыть о сердечных беседах. Но было очень легко говорить, лежа и глядя в потолок. С потолком всегда легче разговаривать по душам. — О чем я думаю, Ульрих? О томми, сбитом сегодня утром, — признался я. — В этом не было никакой необходимости. Почему он не выпрыгнул раньше?

— Ты должен забыть об этом, — ответил Ульрих. — Человек ко всему привыкает, включая и стрельбу по людям. Но даже при этом война остается отвратительным делом.

Мы помолчали.

— Знаешь, — продолжил мой друг после короткой паузы, — она гораздо отвратительнее для таких, как я, которые делают все без настоящего убеждения.

Мы не проронили больше ни слова. Не знаю, как долго мы лежали без сна, но лампа еще горела, когда рассвет разбудил нас.

Глава 3

На следующее утро шасси наших истребителей последний раз проехали по летному полю на опушке леса Креши. Работа была выполнена. Механики помахали нам руками, и мы взяли курс на Аббевилль. Мокрая от росы трава блеснула позади нас. Когда потоки воздуха от винтов пробудили верхушки деревьев, большие и маленькие обитатели леса привычно бросились наутек. Сердца птичек затрепетали, когда над ними прогрохотали сапоги-скороходы двух великанов. Затем вокруг снова воцарилась тишина.

Несколько минут спустя мы сели на ровную полосу родного аэродрома. Когда я выпрыгнул из своей машины, передо мной уже стоял Вернер. Я взглянул на него и расстроился. Мой друг казался чужим, незнакомым человеком. Пять лет изменили нас обоих. Наши дороги разошлись. Я покинул отчий дом и из школы отправился на войну, а Вернер пришел из национально-политического воспитательного учреждения. Его светлые волосы были тщательно причесаны, голубые глаза стали гораздо более серьезными, чем раньше, и он теперь выглядел настоящим гигантом. Только время могло показать, изменился ли мой друг в чем-то еще.

Мы разлеглись в шезлонгах под ярким небом в ожидании появления вражеских самолетов, играя в шахматы, в скат и без умолку болтая о чем угодно, лишь бы убить время, облегчить муки от пытки ожиданием. Ульрих уединился и что-то писал, не позволяя никому заглянуть ему через плечо. Вернер сидел рядом со мной, а по другую сторону лежали, как обычно вместе, Фогель и Майер 2-й.

— А эта парочка. Они вообще нормальные? — тихо спросил я.

— Думай как хочешь, — ответил Вернер. — Кроме кроватей и зубных щеток, у них больше нет никаких личных вещей. Один фотоаппарат на двоих, одна машина, одна зажигалка. Они читают одни и те же книги, рассказывают одни и те же истории. У них одинаковые звания. Ребята всегда летают вместе, одержали одинаковое число побед в боях, и оба совершенно не интересуются женщинами. Каждый несколько раз спасал жизнь другому, и я уверен: если одного вдруг убьют, другой этого не переживет. Между прочим, это лучший пример дружбы. К тому же они превосходные летчики.

Никто не знал, когда и как Фогель и Майер 2-й так сдружились. Кто-то услышал о Майере 2-м в летной школе, поскольку он был в некотором смысле знаменитостью люфтваффе. История его звучала так: несколько лет Майер 2-й работал механиком, но самой заветной его мечтой было стать летчиком. Эта мысль не давала ему покоя. Достичь цели официальным путем Майеру казалось нереальным, поэтому он тайно стал практиковаться на самолетах, стоявших на запасном аэродроме, учась взлетать, вести машину на высоте и садиться. За год Майер отлично изучил многочисленные кнопки и рукоятки и даже мог управляться с ними во сне, когда он летел высоко в небе. Наконец пришло время, когда Майер 2-й почувствовал себя во всеоружии. Он взлетел и стал осторожно кружить над аэродромом. Друзья, собравшиеся на поле и следившие за его смелыми действиями, затаив дыхание, ожидали катастрофы. Они слышали о таких случаях, но до сих пор ни одному из этих сумасшедших не удавалось остаться живым. Более того, Майер 2-й вбил себе в голову, что должен полететь без парашюта. Его ноги на рычагах руля направления свело судорогой, от ужаса пот тек ручьями, мокрые руки вцепились в штурвал и рычаг газа. Внизу он разглядел крохотные группки приятелей и вдруг увидел рядом другой самолет. Пилот отчаянными жестами призывал его прыгать. Майер 2-й так испугался, что рычаги руля направления едва не выскользнули у него из-под ног. Тогда он поспешно посмотрел вперед.

«Спокойно», — подумал он и громко выкрикнул:

— Я обер-ефрейтор Майер 2-й! Я буду держать себя в руках! Спокойно!

Майер 2-й кричал до тех пор, пока у него на глазах не выступили слезы. Но этот маленький монолог его успокоил и придал решимости, чтобы выполнить самую сложную часть полета. Он медленно толкнул рычаг газа вперед, готовясь к посадке. Самолет стал снижаться. Майер 2-й осторожно повернул влево и стал по нисходящей спирали кружиться над аэродромом. Земля начала стремительно приближаться. Бросив один взгляд на спидометр, а другой на положение машины относительно земли, Майер 2-й отчетливо понял, что через несколько секунд смерть для него станет реальностью. Самолет летел всего в нескольких футах над травой — как раз на расстоянии, равном глубине могилы. Прямо перед тенью машины на ее пути мчался испуганный заяц.

Майер 2-й выключил моторы. Вокруг стало очень тихо, и тут он сделал самую умную вещь в своей жизни: аккуратно потянул штурвал на себя. Машина тяжело плюхнулась на землю, подскочила, словно вальсируя, описала полный круг, развернулась в противоположном направлении и замерла, как в финале арлекинады.

Майера 2-го отправили к «отцу Филиппу» на гауптвахту, чтобы он охладил там свой пыл, посидев шесть долгих недель на воде и хлебе, развлекая себя чтением на выбор Библии или «Майн кампф». После того как Майер выдержал все это, его отправили в королевство его снов — в летную школу. И теперь он считался одним из самых выдающихся пилотов эскадрильи.

Вернер вдруг расхохотался. Летчики дружно вскочили со своих шезлонгов и торопливо повернулись спинами к проходившему мимо коту, чтобы их взгляды не встретились с глазами этого знамения беды. Когда животное проследовало вдоль ряда шезлонгов, разгорелась горячая дискуссия по поводу предчувствий и суеверий; каждый стремился выговориться. Ульрих относился, пожалуй, к самой несерьезной категории спорщиков. Он не любил число тринадцать и клялся, что никогда не полетит в пятницу, если она выпадет на тринадцатый день месяца, потому что тогда его обязательно убьют. Помню, однажды вечером мы с ним искали, где бы нам остановиться на ночлег, и в конце концов нашли гостиницу, в которой свободным был только тринадцатый номер. Так потом Ульрих взял клочок бумаги, написал на нем «12А» и прикрепил к нашей двери.

Самый старший из нас страдал от суеверий гораздо сильнее. Он уже достаточно налетался, и его нервы превратились в лохмотья. Когда все было хорошо, он просто стучал три раза по дереву. Со временем привычка довела парня до того, что едва ли минута его жизни проходила без этого ритуального постукивания. И я представил себе, что тоже могу дойти до этого. Любая мысль, содержавшая хотя бы толику неприятного, которая приходила ему в голову, вызывала у него чувство, что она непременно должна превратиться в мысль самую добрую. Это желание проявлялось по сто раз на дню. Он заставил себя поверить, что все зависит от постукивания, поэтому, кроме компаса, сигнальных ракет и цветастого мешочка, который пристегивался к ноге, всегда носил с собой кусочек дерева.

Нечто подобное замечалось и в других пилотах. Но всех без исключения больше всего подавлял характер одного механика. Все избегали самого этого человека и его взгляда, хотя он был прекрасным парнем и знал свою работу так же хорошо, как любой, кто давно был связан с авиацией. Около года назад выяснилось, что этот механик обладал даром ясновидения, способностью заглядывать в будущее. Тогда он тайно несколько раз предупредил двух летчиков, что вскоре им придется выпрыгивать из самолета с парашютом, но они не прислушались к его словам и разбились. Несколько недель спустя этот странный парень указал на одного из пилотов со странным замечанием: «Он следующий». И тот действительно стал следующим погибшим в воздушном бою. Это событие означало, что теперь для всех покоя не будет. Летчики окружили механика, чтобы узнать, кому было суждено стать «следующим». Добрый парень смутился и сначала отказывался отвечать, но ребята так сильно надавили на него, что ему пришлось согласиться. «Побереги себя, Роберт!» — сказал он одному пилоту, вдруг замолчал и стал пристально смотреть в глаза другому, пока тот, покрасневший, с учащенно забившимся сердцем, в смущении не отвел взгляд в сторону.

Роберт погиб, а второй летчик по-прежнему был с нами. Эта единственная ошибка, однако, не поколебала общую веру, и только ужас при мысли получить смертный приговор удерживал ребят от дальнейших расспросов своего загадочного товарища. Кое-кто из летчиков все же попытался потом поговорить с ним за выпивкой, но механик с тех пор не проронил ни слова насчет предсказаний. Тем не менее я чувствовал, что рано или поздно тоже обращусь к нему, и уже прикидывал в уме, как вытянуть из него секретную информацию.

«Готовность номер один! — вдруг загремел громкоговоритель. — Эскадрилья, на взлет!»

Мы бросились по своим машинам и через минуту уже были в воздухе. Неподалеку от Амьена на пяти тысячах метров ревели тяжелые бомбардировщики. Нас было тридцать, впереди летела почти сотня четырехмоторных самолетов неприятеля, а выше в лазурном небе могло оказаться во много раз больше вражеских истребителей. Наши двигатели работали на полной мощности. Мы пытались настичь соединение англичан и на несколько миль обогнать его. Мотор моего самолета был старым, я стал отставать, поэтому мне пришлось развернуться навстречу бомбардировщикам раньше других. Нашей целью были вражеские летчики, мы должны были атаковать их спереди. Я действительно слишком рано развернулся. Мои товарищи, от которых я отставал, оказались совсем далеко. Сложилась неприятная ситуация, поскольку неприятель мог обрушить весь свой огонь на меня одного, на единственный истребитель, приготовившийся к атаке.

В моем прицеле появился тяжелый бомбардировщик. Он стремительно рос, становясь все больше, пока не занял все пространство. Я выстрелил, и в следующее мгновение столкновение с гигантом показалось мне неизбежным. Изо всех сил ударив ногами по рычагам руля направления, я обеими руками толкнул штурвал вперед — трюк, который мог стать спасением, поскольку мой самолет полетел вертикально вниз на той же скорости, на которой я пошел в атаку. Еще один толчок, поворот штурвала — и я вышел из пике. Позади бесчисленные следы снарядов американских зениток образовали своеобразную защитную стену, похожую на грозовую тучу с градом и порванными кружевами пара. Ни одного из наших самолетов не было видно. Английские истребители, должно быть, во время атаки свалились на них сверху и рассеяли эскадрилью. Поскольку я летел один, меня не заметили. С тревогой я огляделся по сторонам в поисках хотя бы одного товарища, с кем можно было бы объединить силы. Два американских истребителя спикировали вниз. Оценив цель, я понял, что они пересекут линию моего огня, но в самый последний момент перед тем, как нажать на гашетку, увидел на их крыльях знакомые кресты. Но наши летели очень быстро, и моя машина никак не могла угнаться за ними.

Темное вертикальное облако дыма застыло в небе. Я пролетел рядом с ним и посмотрел вниз: оно разорвалось, когда сквозь него пролетел фюзеляж пикирующего «Спитфайра». В эти считаные секунды решилась судьба человеческой жизни, я никак не мог оторвать взгляд от загоревшегося самолета. Я надеялся, эта мысль мучила меня, что англичанин смог выпрыгнуть с парашютом. Наконец на фоне мрачного ландшафта раскрылся маленький белый грибок. Увидев, что фортуна улыбнулась летчику, я направил свой самолет к нему, чтобы поприветствовать и пожелать удачи. Я облетел вокруг маленькой, неуклюже висящей под куполом парашюта человеческой фигурки и помахал рукой.

Перед тем как повторить этот маневр, я оглядываюсь. Круги на крыльях и стволы орудий снова глядят на меня сверху. «Спитфайры»! Страшная картина буквально парализует меня. Орудия выплевывают сверкающую пламенем сталь, которая пробивает мой самолет от носа до хвоста. Показалось, будто огромный великан ударил по нему кулаком. Я намертво вцепляюсь в штурвал. Мое сердце останавливается, я не могу дышать. Наклонившись вперед, я смотрю на приборы. Тонкие стрелки дружно дрожат в такт. Вдруг они неожиданно поворачиваются вместе — высотомер влево, указатель скорости вправо; это означает, что самолет потерял управление. Какая досада! Снова адский рев и страшный толчок. Я рву штурвал на себя и несусь вертикально вверх в свободном полете! Моя левая рука толкает рычаг газа вперед, и раненая железная птица на полном ходу взмывает в небо. Я кручу головой во все стороны. Вражеский самолет еще висит у меня на хвосте и продолжает стрелять. Но когда он бросается вслед за мной по моей восходящей спирали, его пули ложатся ниже, отставая на долю секунды. Я понимаю, что автоматически поступил правильно. Хотя английский самолет, наверное, мощнее, но отстает от меня из-за отдачи своих орудий. Мы еще круче забираемся вверх, совершая все более резкие виражи. Каждый из нас решает выжать из своей машины все возможное. Томми тоже отлично понимает, что решить исход боя должна высота. Победит тот, кто в конце концов окажется выше противника и сможет загнать его вниз.

Мой комбинезон насквозь пропитался потом. Мокрые ладони соскальзывают со штурвала. Пот заливает глаза, течет по носу и губам.

«Держи машину! — говорю я себе. — Держи ровнее!»

Я собираю всю свою нервную энергию в борьбе за каждый метр высоты. Кто-то однажды сказал мне, что для того, чтобы на минимальной скорости добиться максимального подъема, обязательно нужно пользоваться закрылками. С затуманенным взглядом дрожащими пальцами среди многочисленных рукояток и рычажков я пытаюсь отыскать рычаг, управляющий закрылками. Англичанин по-прежнему висит у меня на хвосте, но вдруг позади него появляется немецкий самолет.

— Говорит Вернер. Продолжай вращение! Не бросай! У меня кончились патроны.

Оказывается, Вернер летит за англичанином без единого патрона, чтобы помочь мне! Я собираюсь с силами и снова пытаюсь найти рычаг управления закрылками, но вместо этого дергаю соседний. Моя машина падает. Похоже, это конец.

Я опять быстро оглядываюсь назад, откуда вражеский самолет наседает на меня. Вернер висит у него на хвосте. Появляется призрачная надежда, что томми сам посмотрит назад и увидит стволы орудий неожиданного противника. Но он не оглядывается и по-прежнему старается привести в действие свое оружие, даже не подозревая, что его преследует немецкий самолет. Итак, англичанин медленно вырывается вперед. Он решил пока не стрелять, намереваясь нанести мне смертельный удар прямой наводкой. Я в отчаянии хватаюсь за все рычаги, но самообладание покинуло меня. Мне кажется, что нужно нажать правый рычаг, но это ошибка, и моя машина снова снижается. Слишком поздно! Нос медленно опускается, и самолет падает. Со мной все кончено; я сижу, ожидая пулеметной очереди англичанина, скорчившись в узкой кабине. «А вдруг задняя броня выдержит?» — вспыхивает в голове мысль. Я жду. Руки и ноги стали свинцовыми. Смотреть, как он выстрелит в меня, невыносимо. Но ничего не происходит. Секундная стрелка перед моими глазами безжалостно обегает круг. Кровь, моя кровь пронзительно звенит в ушах, словно слишком сильно натянутая скрипичная струна, которая может лопнуть, в любой момент, сейчас.

— Стреляй! — кричу я. — Давай… стреляй!

Но ничего не происходит.

Внезапный сильный шум в наушниках. Я кручу головой. Впереди меня англичанин. Его самолет подбит и, вращаясь, падает. Вслед за ним по крутой спирали скользит Вернер.

— Таран! — слышу я торжествующий голос. Это Вернер. — Я пошел на таран!

Постепенно я понимаю, что произошло. Героический поступок друга спас меня: Вернер срезал хвост самолета неприятеля своим винтом. Я снова управляю своей машиной и медленно снижаюсь вслед за ним.

— Пытаюсь приземлиться в Аббевилле, — говорит Вернер. — Ахтунг! Вернер вызывает Аббевилль. Освободить поле. Посадка без винта.

Мы медленно снижаемся в направлении устья Соммы. Я лечу в нескольких метрах от Вернера чуть позади. Его самолет в плачевном состоянии. Винт оторвался, обшивка мотора, колпак кабины сильно повреждены, крылья погнуты. Кусок металла от английской машины зацепился за радиомачту. Мы спускаемся все ниже. В трех тысячах метров от нас лежит посадочное поле Аббевилля. Мы добираемся до плоского слоя облаков. Вернер пытается «опуститься» на него, так как хочет понять, на какой минимальной скорости сможет приземлиться, когда придет время, на аэродроме. В этот момент воздушный поток исчезает, и поврежденный самолет больше не подчиняется Вернеру. Он сбрасывает газ в нескольких ярдах{4} над облаками, и на скорости меньше трехсот километров в час машина отвесно падает в похожий на вату туман.

Я снижаюсь рядом с Вернером.

— Бесполезно! — кричит он мне в наушники. — Тут не до посадки. Я прыгаю!

Когда мы выныриваем из облачной гряды, я все еще лечу рядом с ним и ясно вижу, как мой друг отбрасывает стеклянный колпак кабины, отстегивает ремни и встает, готовясь к прыжку. Затем я вижу, как он сползает с кресла, прижимается к фюзеляжу и падает, пока над ним не появляются шелковые волны парашюта. Поврежденная машина входит в штопор. Траектория ее падения становится все круче, пока, наконец, самолет не начинает лететь отвесно в бездну.

Тем временем Вернер обнаружил, что он находится в довольно сложной ситуации. Нащупав кольцо парашюта, он вдруг понял, что задние ремни, к которым крепились стропы, соскользнули у него с плеч и его тело повисло в воздухе горизонтально. Но Вернер не мог приземлиться в таком положении, потому что сломал бы от удара позвоночник. Ведь даже с парашютом такое падение равнозначно прыжку со второго этажа дома.

Вдруг Вернер расхохотался. Его левая рука бессильно повисла. Вероятно, он вывихнул ее, ударившись о фюзеляж своего самолета. Но это сейчас не особенно тревожило Вернера. В своем нынешнем положении парящего ангела он умудрялся любоваться раскинувшимся внизу видом и заслуживал восхищения. Но вскоре предчувствие беды стало усиливаться: его тело медленно, но безостановочно начало вращаться. Вцепившись в один из ремней, Вернер подтянулся, принял вертикальное положение и посмотрел вверх на шелковый купол парашюта. Несколько строп отцепились и свободно висели в воздухе. Край парашюта загнулся вверх. Мускулы Вернера напряглись, насколько это позволяла вывихнутая рука; затем он осторожно вернулся в горизонтальное положение, экономя силы для момента приземления.

Его тело снова начало медленно вращаться, и через несколько секунд мой друг с ужасом увидел, что с каждым оборотом парашют становился все меньше. Казалось, он неминуемо упадет вместе с пилотом на землю в виде сморщенных бесполезных складок! В летной школе Вернер однажды видел, как человек приземлился без парашюта. Он упал всего с пятидесяти метров, подскочил вверх, словно резиновая кукла, и рухнул на землю — кровавое месиво внутри летного комбинезона. Но хуже всего был вопль товарища, ужасный вопль, вырвавшийся перед падением. Это врезалось Вернеру в память навсегда.

— Нет, только не это! — пробормотал он дрожащими губами, снова изо всех сил подтянулся и принял вертикальное положение.

Вернер взглянул вниз, где на огромном расстоянии простиралась земля. Казалось, она совсем не приближалась. «Моя рука должна выдержать, — подумал мой друг. — Я должен держаться прямо». Попытавшись поднять левую руку, он сразу понял, что это невозможно. Рука казалась чужой. Земля в своей неподвижности все так же лежала внизу.

— Я должен это сделать! — крикнул Вернер, словно по-другому не мог заставить свое тело слушаться. Стиснув зубы, он считал секунды, которые медленно складывались в минуты: оставалось продержаться целую тысячу метров.

Поля немного приблизились. На их зеленой поверхности поблескивали пятнышки и маленькие яркие звездочки. Во рту у Вернера пересохло. Голова гудела. Руки стали мокрыми и онемели. Постепенно он потерял интерес к собственной судьбе. Его воля и силы ослабли. Ремень стал постепенно выскальзывать из руки. Казалось, Вернер начал погружаться в глубокий сон. Он снова повис горизонтально, а купол парашюта медленно вращался и уменьшался. Наконец в глазах у него потемнело, боль и страх исчезли. Мой друг потерял сознание.

Когда он пришел в себя, земля находилась в какой-то сотне метров от него и резко приближалась. Вернер подтянулся и поднял глаза. Купол парашюта стал совсем маленьким. Может быть, его ноги смогут выдержать удар? Но сколько людей до него надеялись на это, даже падая головой вниз!

Прямо впереди виднелся стог сена. Вернер падал на луг. Он видел этот стог, когда земля приняла его.

Вернер пролежал несколько минут в мягкой траве, невероятно изможденный, но радостный, хотя все его тело сильно болело. Ободранными до крови, онемевшими пальцами он нащупал сигарету и с трудом поднялся на ноги.

Глава 4

Когда я приземлился, поисковый отряд уже ушел. Меньше чем через час они вышли на связь и сообщили, что Вернер с его томми целы и невредимы и уже находятся в пути. Моего англичанина с серьезными ранениями отправили в полевой госпиталь.

«С серьезными ранениями», — пронеслось в моей голове. Картина боя опять всплыла у меня перед глазами: то мгновение, когда парашют англичанина раскрылся. Ведь я ждал, когда он раскроется. И все-таки томми был ранен! Это известие подействовало на меня так, словно кто-то рядом вдруг прикоснулся ко мне рукой и сказал: «Эй, парень! Ты ранил меня. Объясни, пожалуйста, в чем дело?» Что я мог ответить? Что это война? Что мы должны стрелять друг в друга, чтобы уничтожить врага? Или он предпочел бы назвать меня завоевателем?

Я чувствовал, что от меня ждали ответа: не снисходительности, извинений или жалости, а выражения моего уважения. Я стал искать что-нибудь подходящее и нашел в своей казарме бутылку виски «Белая лошадь» и пачку сигарет «Нэви Кат», которые мне подарил один парень с подводной лодки.

В летных ботинках я ступал по монастырской лестнице почти бесшумно.

— Не входить, — прошептал санитар. — Сюда нельзя. Он умирает.

Это был настоящий шок. Я взял себя в руки, но на мгновение замешкался. Возможно, мне действительно не следовало входить.

Санитар упрямо стоял на моем пути перед маленькой дубовой дверью. Тогда я оттолкнул его в сторону и вошел.

Над железной кроватью склонился священник. Казалось, он закончил службу и теперь ждал, чтобы закрыть глаза умиравшему человеку. Священник с удивлением взглянул на меня. Впрочем, по моему летному комбинезону, который я не снял, он мог понять, что мне здесь было нужно. Я застыл на пороге. Мой взгляд упал на бледное лицо англичанина, длинное молодое лицо девятнадцатилетнего парня. Его глаза были закрыты. Может быть, он ощущал мое присутствие и не открывал глаза, потому что из-за ненависти ко мне не хотел меня видеть. Уголки его губ скривились в едва заметной улыбке, в которой затаилась тень злости и досады. Под расчесанными красивыми волосами парня виднелся гладкий лоб.

Раненый открыл глаза и посмотрел на меня.

Я взял себя в руки и не отвел взгляда. Пока он смотрел на меня, его голубые глаза стали темнеть.

— Ты? — едва слышно произнес парень. В этом слове прозвучал ужас.

Я смог ответить только после того, как опустил взгляд и посмотрел на простыню:

— Да, дружище.

Черты его лица разгладились.

— Подойди, — тихо попросил он.

Капеллан поднялся и уступил мне свое место.

— Это тебе, — сказал я и сел рядом с кроватью. — Виски и сигареты.

— Дай посмотреть.

Я снял оберточную бумагу с бутылки и показал пачку сигарет. Англичанин взглянул на них и снова закрыл глаза.

— «Белая лошадь» и «Нэви Кат» из Англии, — четко, с веселыми нотками в голосе произнес я.

— Давай выпьем! — произнес он, на этот раз твердым голосом, и открыл глаза.

Священник с улыбкой кивнул, вышел с бутылкой, через несколько минут вернулся и поднес виски к губам умирающего. Я тоже поднял свой бокал.

— Сигарету.

Я прикурил одну для него и вставил ему между губ. Парень глубоко вдохнул дым, затем слабо выдохнул, теперь улыбаясь без злости или досады. По его лицу пробежала тень, ресницы вздрогнули, дыхание на вдохе остановилось. Восковые черты стали твердыми и холодными. Только в глазах еще теплилась жизнь.

Священник молился с такой же улыбкой, как у умирающего. Затем он наклонился над телом и с той же улыбкой закрыл покойному веки.

Мы пошли по коридору госпиталя.

— Спасибо, — сказал капеллан. — Благодаря тебе его уход был легким. Не каждый солдат может так умереть, если ты понимаешь. Я приехал с Восточного фронта.

Я кивнул.

— Там люди умирают по-другому, — задумчиво продолжил он. — Я видел тысячи смертей. Во время отступления я был на полевом перевязочном пункте. Туда приносили убитых и раненых — русских и немцев. Хирург ампутировал раздробленные и отмороженные руки и ноги. Холод был ужасный. Русские шли в атаку и теснили нас. Каждый раз, забираясь в сани, мы оставляли позади себя в снегу груды рук, ног, трупов. Сотни умерли во время операций, которые проводили прямо в санях, когда мы отступали морозной ночью. Лошади часто сбивались с дороги, и раненые тогда оказывались предоставленными своей судьбе, потому что врачи требовались на других позициях. Один хирург застрелился, когда понял, что несколько раз засыпал во время операций и три раза ампутировал ноги мертвецам. Но сегодня я опять видел легкую смерть. Знаешь, действительно есть такое понятие «умереть спокойно». Когда в последних мыслях человека нет злости, а только мир и покой.

Вернер привел своего плененного томми в столовую. Согласно традиции, его предупредили, что там будут и другие гости, поскольку мы хотели в первые часы помочь капитану ВВС Великобритании привыкнуть к новой для него обстановке.

Наш гость носил ленту ордена Виктории, что вызвало у нас особое уважение. Во время обеда мы узнали, что он изучал юриспруденцию в Гейдельберге и неплохо говорил по-немецки. Казалось, англичанин хотел поскорее забыть приключившееся с ним и его товарищем несчастье и вскоре принял активное участие в общей беседе.

Один только Хинтершаллерс немного заносчиво спросил:

— Герр. Мистер, а ты знаешь, кто тебя сбил?

— Да, я уже имел честь быть представленным своему сопернику. — С этими словами англичанин кивнул в сторону Вернера. — Без сомнений, ты относишься к элите немецких летчиков-истребителей?

— Ничего подобного! — грубо выкрикнул Хинтершаллерс. — Он вылетел сегодня с нами в первый раз. Настоящий новичок.

Томми смертельно побледнел.

— Непостижимо, как новичок мог меня сбить.

— Наверное, поэтому ты носишь медаль и, видимо, очень знаменит в Англии, — ехидно заметил Хин тершаллерс.

Командир эскадрильи уже собирался вмешаться, когда парень с той стороны фронта рассмеялся и указал на свою ленту:

— Это медаль за долгую службу. У меня тоже сегодня был первый боевой вылет. Но когда-то я достаточно много летал. К счастью, мне больше не придется воевать.

— Хинтершаллерс! — громко произнес наш командир, решив, что дело зашло слишком далеко. — Опусти лампу и принеси мне последний номер «Интеравиа».

Смущенный сержант с мрачным лицом направился к двери, где был привязан шнур, и дернул за него. Мы удивленно посмотрели вверх на лампу, которая опустилась над столом.

— Тоже мое изобретение, — пробормотал Хинтершаллерс, выходя из комнаты.

— О! — в восхищении воскликнул томми. — Прекрасная мысль! Если лампа чудесным образом опускается, значит, кто-то сейчас рассказывает сказки. Впрочем, это выдает вас, потому что новичок никогда не смог бы меня сбить!

— Но ты же сказал, что сегодня был твой первый боевой вылет! — воскликнули хором пилоты, хотя все мы прекрасно знали, что англичанин бессовестно лгал.

Томми в ответ только кивнул, но это вышло у него не очень убедительно.

Хинтершаллерс тем временем принес номер международного периодического издания «Интеравиа», которое нашему гостю было прекрасно знакомо.

— Взгляни сюда, — сказал наш Kapitan, обратившись к странице, на которой были напечатаны фотографии немецких асов и асов союзников. — Видишь, капитан, ты здесь с орденом Виктории. И я тоже, но с рыцарским крестом!

Тут наш гость не мог больше скрывать смущение.

— Да, — признался он, — простите, но мы всегда получаем номера «Интеравиа» позже вас.

Затем англичанин искренне рассмеялся, и мы вместе с ним.

— Итак, теперь мы в расчете по поводу сказок? — спросил наш командир, подняв бокал.

— Прозит! — крикнул томми. — Теперь мы квиты, друзья!

Около полуночи, когда большинство из нас разбрелось по своим кроватям, Хинтершаллерс все еще пребывал в состоянии смятения. Много раз он наполнял свой бокал и бокал англичанина, описывая на смеси немецкого, английского, латинского и французского языков свойства препарата для улучшения пищеварения, который он, Хинтершаллерс, производил и поставлял до войны. Его комбинация философии и таблеток для пищеварения в конце концов привела к тому, что томми, тронутый до глубины сердца и желудка, пожал ему руку.

— Хорошо, — пообещал он. — Я согласен провести презентацию твоей фирмы по всему Лондону. Завтра же полечу обратно.

Глава 5

Командир эскадрильи открыл утреннее собрание словами: «Сегодня у нас настоящая процессия. Две машины взлетают в 9.45. Цель: наблюдение за действиями врага в портах Дувр и Фолкстон. Особое внимание нужно обратить на все сосредоточения кораблей. Маршрут обычный: вдоль берега почти на нулевой высоте до мыса Гри-Не, затем на Дувр и Фолкстон. На обратном пути глядите в оба! „Спитфайры“ наверняка будут высматривать нас. Назад лучше тоже лететь через мыс Гри-Не. А теперь тянем жребий».

Короткие спички вытащили я и один пилот старше меня.

Я захватил с собой дополнительно сумку с ярко-желтым буем и первитин. Кто знает. Вообще говоря, из разведывательных полетов могли вернуться мы оба, а мог и никто не вернуться, но вода совсем не подходящая стихия для летчика.

Британский капитан долго стоял на крыле моего самолета, изучая устройство кабины. С ним по-прежнему обращались как с нашим гостем, пока его не отправят в пересыльный лагерь для пленных летчиков в Оберурсель.

— Привет, капитан, я как раз собираюсь взлететь и взглянуть на Ла-Манш. Хочешь со мной?

Англичанин грустно улыбнулся:

— Кажется, я говорил тебе вчера. Я рад, что война для меня закончилась. Больше не буду летать. Скажи, — добавил он после паузы, — а ведь здесь тесновато, правда? Это меня интересует с технической точки зрения.

Капитан прыгнул на сиденье. Я оставил его и отправился докладывать о своем взлете, но из предосторожности положил под колеса шасси башмаки.

Наш Kapitan рассмеялся:

— Он держит нас за дураков. Оптимист!

В этот момент мы услышали, как взревел мотор.

— Англичанин собирается взлететь! — закричали механики.

Я бросился к самолету. Винт уже медленно вращался. Мотор заработал в полную мощность. Поток воздуха швырнул меня на землю, но машина упиралась в башмаки. Безнадежно было даже пытаться взлететь.

Поняв все, англичанин заглушил мотор. Я полез к кабине, поскольку в любом случае уже пришло время моего взлета. Капитан сидел, сжавшись в кресле, разочарованный и сломленный. Казалось, он был погружен в себя, его лицо выглядело постаревшим и безжизненным.

— Вылезай, капитан. Мне пора лететь!

Он застонал.

— Башмаки! Я их не заметил.

Спустя несколько минут мы летели на север на небольшой высоте, чтобы радары англичан на том берегу Ла-Манша не могли нас засечь. Мы намеренно выбрали маршрут над вспаханными полями, лесами, деревушками и дорогами. На западе и севере далеко впереди мерцало море. Впереди в поле появилось пятнышко — крестьянин с невозмутимым видом вел двух лошадей. Этот человек слышал гул наших моторов, уверенно шел по земле, крепко держал животных за уздечки и не знал, свои мы или враги. С треском, похожим на щелчок хлыста, мы промчались над его полем, словно молнии. Быстрый взгляд назад: крестьянин по-прежнему крепко держал лошадей, которые испугались и пытались встать на дыбы. Затем внизу показалась ферма, снова вспаханные поля, лужайки и тысячи других картин живописного ландшафта.

Стоило нам только потянуть на себя штурвал, как все эти красоты, так низко мы над ними летели, превратились бы в обычные значки на карте. Возвышенность Артуа вздымалась над равниной. Этот похожий на угрожающий палец монумент пролетел мимо нас. Конические терриконы угольных шахт возвышались над нашими головами, и вскоре мы промчались над мысом Гри-Не.

Березовая рощица, небольшой утес, песок, колючая проволока и пенящийся прибой: здесь континент заканчивался, поросшую зеленой травой землю голубая вода отделяла от видневшегося неподалеку острова. Наши машины ловко сманеврировали над берегом и полетели над морем, чьи прожорливые волны жадно тянулись к нам. Сейчас в самом узком месте Ла-Манша мы должны максимально сэкономить время. Нам было необходимо как можно быстрее преодолеть тридцать два километра. На то, чтобы долететь до противоположного берега, требовалось двести секунд. Наши самолеты почти касались белых барашков волн. Брызги обдавали фюзеляжи. Гри-Не все больше скрывался позади. На самом деле нам следовало лететь еще ниже, если мы не хотели быть замеченными в Англии.

На противоположном берегу блестела золотисто-белая линия: утесы, в которых в ожидании врага скрывались сотни орудий. Может, они уже засекли нас и подпускали ближе? Строения дуврского порта выросли и сейчас были четко видны впереди.

Вдруг со всех сторон появились вспышки, и бесчисленное количество снарядов ринулось на нас. За ними тянулись следы, словно они были привязаны к концам нитей. Мы взмыли в небо и повернули назад. Порт Дувра был пуст. Следы трассирующих снарядов остались далеко позади, когда мы направились на Фолкстон. Там в порт входил лишь один сторожевой катер.

Наша работа была выполнена, и мы повернули обратно по направлению к Гри-Не. Я огляделся по сторонам, поскольку сейчас должны были появиться «Спитфайры». Моторы наших машин работали на максимальных оборотах. Мы снизились и прикрыли воздухозаборники. Я взглянул на своего товарища. Его самолет шел устойчиво, как скала, но двигатель, казалось, «подъедал» масло, поскольку за машиной оставался след черного дыма. В следующий момент у хвоста самолета вспыхнули языки пламени!

— Ты горишь! — крикнул я, но пилот уже сдвинул стеклянный колпак и стал вылезать из кабины.

Пока мой товарищ парил с парашютом над морем, я передал по рации сигнал 8О8 и сообщил координаты. Затем я стал кружить над ним, пытаясь определить, как далеко ему до берега. Он угодил прямо на середину Ла-Манша. Я опустился ниже и очень медленно пролетел над утлой резиновой лодочкой, танцевавшей на волнах. Бедняга отчаянно пытался залезть в нее. Буй из сумки стал медленно выползать, и, наконец, большое, хорошо видное с расстояния желтое пятно обозначило место падения летчика.

— Смотри, нет ли рядом «Спитфайров»! — услышал я в наушниках голос. Наземная станция предупреждала меня об опасности.

Я быстро взглянул на английскую сторону и увидел два, пять, девять маленьких пятнышек, летящих рядом друг с другом. Оставаться здесь дальше мне не имело никакого смысла, поскольку я уже ничем не мог помочь сбитому товарищу. Тогда я развернул свою машину к берегу и взял курс на Гри-Не.

Возгорание самолета хорошо видели с обеих сторон Ла-Манша, погоня началась одновременно с острова и материка. Несколько наших пехотинцев завели штурмовой катер и двинулись поперек пролива, в то время как британский сторожевик на всех парах несся по направлению к месту падения пилота.

Звено немецких истребителей, чье подразделение, очевидно, базировалось вблизи побережья, встретило меня над Гри-Не. Их явно отправили на поиски сбитого летчика, поэтому я присоединился к ним и повел четыре самолета к месту его падения.

Британцы уже кружили над ним, хотя под нами по воде немцы, казалось, должны были успеть к цели первыми. Плотное звено развернулось над судами. Мы атаковали сторожевик, а томми наш штурмовой катер. Вскоре мы вступили в бой друг с другом в воздухе. В результате два немца и два англичанина выпрыгнули с парашютами — вот цена спасения одного человека на воде! Сторожевой катер повернул назад, а наше судно, шедшее на помощь, перевернулось.

На моей приборной доске на указателе топлива загорелась красная лампочка. В течение двадцати минут мне было необходимо где-то приземлиться. Я вышел из боя и через десять минут сел на поле маленького, выдвинутого к побережью аэродрома.

Наши «поисковые звенья» взлетали каждый час, сменяя друг друга, а пять летчиков и три солдата со штурмового катера все еще плавали в Ла-Манше. Только днем, когда туман над водой стал гуще, британский сторожевик в сопровождении солидного эскорта «Спитфайров» снова рискнул добраться до своих и вражеских пловцов, чтобы взять их на борт. Последнее германское звено уступило этим значительным силам, но нас укрепляла мысль, что, по крайней мере, все люди были спасены.

Я присоединился к четырем самолетам соседней эскадрильи, чтобы вернуться в Аббевилль. Туман стал таким густым, что видимость снизилась до двух или трех километров, и вскоре мы летели в плотной белой вате. Каждый пилот мог видеть только соседнюю машину. Перемена погоды произошла неожиданно, мы не успели повернуть назад. Туман мог простираться широким фронтом над всей местностью под нами.

— Поднимемся выше, — приказал Schwarmfuhrer.

Звено осторожно поднялось над мнимым горизонтом. Стрелка компаса медленно повернулась, а стрелка спидометра чуть заметно отклонилась назад. Высотомер зарегистрировал устойчивое повышение. Я периодически смотрел то на приборы, то на летящий рядом самолет, то вперед сквозь густой туман. Мы летели медленно. Высотомер показывал триста метров. Опасность, казалось, миновала, потому что вершины Артуа уже находились в каких-то ста метрах под нами.

В этот момент из-под моей машины что-то выскользнуло. Вдруг передо мной выросла зеленая стена, и я инстинктивно рванул штурвал на себя. Стрелка высотомера скакнула вверх, скорость заметно упала. Я нажал на газ, даже не понимая, перевернулась моя машина или поднималась вертикально вверх. В следующее мгновение стало светлее — солнце светило с запада, а клочковатая вата лежала подо мной.

Выровняв самолет, я стал вызывать по рации своих товарищей, но не получил никакого ответа. Вместо этого наземная станция сообщила: «Все аэродромы в тумане. Аббевилль: толщина слоя тумана тридцать метров. В случае экстренной необходимости прыгайте!» Я долетел по компасу и секундомеру до устья Соммы. Времени у меня было совсем мало, потому что топлива в баке оставалось минут на десять.

Наземная станция снова вызвала меня.

— Ты прямо над нами. Попытаешься сесть?

— Постараюсь, — ответил я. Шпиль аббевилльской церкви внизу проткнул белую пену. — Я приближаюсь к шпилю церкви и буду держаться прямо над полосой тумана. Когда услышите звук мотора с южной стороны, вызовите меня!

Я летел так низко, что едва не задел флюгер на башенке. Колеса шасси пропороли вату. Мой самолет приближался к краю поля аэродрома на скорости двести километров в час. Я все больше сбрасывал газ, но стрелка застыла на отметке сто девяносто.

— Ты летишь прямо на нас, — послышался голос в наушниках. — Сбрось скорость.

Я дернул рычаг до отказа и осторожно потянул штурвал на себя. Мой взгляд прилип к краю туманной толщи, высотомеру и вариометру: машину нужно было точно положить на «горизонт», скорость не должна была упасть ниже ста восьмидесяти. Вариометр показывал, что самолет снижался примерно на метр в секунду. Я парил в воздухе. Это длилось, как мне показалось, вечность, хотя прошло всего несколько мгновений. Вокруг не было никакого движения. Неподвижный, мертвый пар свинцового цвета окутал меня, и только приборы показывали, что я еще не приземлился. Я боялся промахнуться мимо поля и врезаться в один из ангаров. Но еще ужаснее было то, что мне казалось, будто земли подо мной вообще нет.

Я уже собирался нажать на газ и снова взлететь, как шасси вдруг обо что-то ударилось. Когда я стал тормозить, передо мной появился ангар. Он мчался мне навстречу сквозь туман, а механики бросились от меня врассыпную. Я изо всех сил нажал на тормоза. Самолет застонал, нырнул вперед почти до земли, но не перевернулся.

Мой истребитель замер в нескольких шагах от ангара. Его колеса и тормоза дымились. Я не успел заглушить мотор. Он заглох сам. Бензина в баке не осталось ни капли.

Ночные часовые на другом конце земли сменились и могли теперь немного поспать перед завтрашними боями, а в Европе для солдат наступал вечер, и люди в городах ждали бомбардировок. Мы ожидали возвращения нашего товарища — суеверного парня, никогда не вылетавшего без своего кусочка дерева. Несмотря на традиционное троекратное постукивание по нему, он в то утро совершил аварийную посадку из-за неполадок в моторе и сообщил по рации, что вернется до того, как стемнеет. Туман рассеялся так же внезапно, как опустился, и по нашим расчетам парень должен был давно приземлиться у нас. А теперь, когда аэродром постепенно окутывали сумерки, все цвета тускнели, очертания предметов становились размытыми и превращались в серую массу, он наверняка сбился с пути. Единственное, что связывало его с нами, это радиоволны. С их помощью пилот мог советоваться и спрашивать, не слышим ли мы звук двигателя его самолета. В ответ мы говорили, чтобы он летел по квадрату, постоянно увеличивая площадь, и таким образом ему рано или поздно удастся приблизиться к нам.

Минут через пять издалека до нас донесся гул мотора, сначала тихий, потом громче, постепенно он опять стал стихать. Летчику сказали, чтобы он взял влево. Держась этого направления, он, наконец, приблизился к аэродрому и увидел наши сигналы. Сигнальные и цветные ракеты без перерыва взлетали в воздух. Пожарная машина и машина «Скорой помощи» стояли готовые помчаться к месту падения, если произойдет несчастный случай. Повсюду горели белые и красные огни, чтобы помочь летчику совершить посадку в сложных условиях.

Самолет пролетел всего в нескольких футах{5} над нашими головами, ударился о землю, перевернулся и вспыхнул.

Когда через несколько секунд мы стояли вокруг груды металлолома, нам казалось, что спасать здесь уже некого. Топливный бак был пробит, и машина лежала в полыхающей луже бензина. Пожарные боролись изо всех сил, но никак не могли побороть пламя.

— Он еще жив! — крикнул кто-то.

Его слова достигли цели, в этот миг до нас донесся ужасный вопль нашего попавшего в ловушку товарища, приглушенный закрытым колпаком кабины и тонущий в треске пламени.

Человек горел на наших глазах! Время от времени мы могли разглядеть, как обреченный летчик корчился и бился в конвульсиях, молотя кулаками по твердым стенам своей стеклянной клетки. С каждой секундой пламя все сильнее окутывало его.

— Неужели никто ему не поможет? — крикнул командир пожарных. Его отчаянный крик заставил вдруг всех нас понять, что облегчить пытку нашего товарища мог только меткий стрелок. Одного пистолетного выстрела было бы достаточно.

Но потом нас вдруг охватил ужас при мысли, что можно не попасть в несчастного сразу, не говоря о том, что такой поступок военный суд никогда не оправдал бы. К тому же разве могла наша совесть позволить нам положить конец страданиям товарища? Тем временем горящий человек все еще кричал и корчился. Несколько стоящих рядом отвернулись, чтобы не видеть ужасное зрелище.

В это мгновение Ульрих бросился к пламени, выхватил свой пистолет и прицелился в голову несчастному.

— Стой! — крикнул ему офицер. — Не стрелять! Ты не понимаешь, что творишь!

Ульрих резко повернулся к нему, кто-то стоявший рядом схватил его за руку.

— Ты же не знаешь, что бывает после смерти!

— Уж точно не страшнее того, что творится сейчас! — крикнул в ответ Ульрих так громко, что его услышали все, и сбросил схватившую его руку. В следующую минуту прогремел выстрел.

Во время нашего скорбного возвращения в казармы мы заметили, что у Ульриха обгорели волосы. Так близко ему пришлось стоять к пламени, чтобы не промахнуться мимо головы товарища.

Стремясь забыть весь этот ужас, мы напились. Сегодня был день крайностей. Би-би-си стонала час за часом, но никто не обращал на это никакого внимания. Все страшно шумели. Причем громче всех орал Ульрих. Он хохотал, танцевал или с безучастным видом лежал в кресле. Мы хотели забыть, просто забыть.

Пьяные летчики разбрелись по своим казармам или повалились, храпя, на диванные подушки. В приемнике монотонно жужжал какой-то вялый джаз, который передавала Би-би-си.

Глава 6

— Это новенький! — крикнул мне механик.

С вновь прибывшим пилотом мы были едва знакомы. Сейчас он с ревом пролетел над нашими головами, покачивая крыльями в честь своей первой победы в воздушном бою.

— Как его зовут?

— Георг, — ответил механик и неслышно удалился.

Вскоре Георг вылез из кабины своей машины. Его молодое лицо раскраснелось в пылу битвы, а взгляд метался с одного предмета на другой. Когда парень начал докладывать, стало ясно, что ему было очень трудно говорить нормальным голосом, сохраняя самообладание. Потом он рассказал собравшимся вокруг летчикам о своей схватке, отчаянно жестикулируя, чтобы картина боя получилась как можно красочнее. Георг даже смог описать плачевное состояние сбитого им вражеского самолета.

Когда его возбуждение немного утихло, он вернулся в мыслях к своим тайным желаниям, о которых стеснялся говорить. Я не стал осуждать парня, потому что легко мог угадать их. Во-первых, Георг был уверен, что Kommandeur наденет ему на грудь Железный крест. Возможно, это ускорит продвижение по службе, если он будет продолжать в том же духе. Ведь нельзя исключать возможность отличиться еще больше. Потом ему могли предоставить отпуск. Конечно, сразу после присвоения очередного звания. Он не хотел приезжать домой, пока это не случится!

Наблюдая за Георгом, я не сомневался, что мои предположения были верными. Кто мог осуждать вчерашнего курсанта за то, что он считает часы до получения награды; что он готов отдать все за то, чтобы окружающие оценили его отвагу; за внешнее признание его личной храбрости, свидетельствующее о приобщении новичка к боевому братству и приносящее славу и уважение. Я не мог избавиться от мыслей о десятках тысяч таких же курсантов всех национальностей, воевавших друг с другом или ждавших, когда им представится шанс вступить в схватку, выступить на защиту своих родных и стать рыцарем этого доблестного ордена. Совсем зеленые ребята мало чем отличались друг от друга и составляли международную касту людей с единым образом мышления и такими же едиными целями — касту неисправимых идеалистов, с огромной требовательностью относившихся к внутренней дисциплине и внешнему проявлению самоконтроля. Убежденные в правоте всего, что они защищали, отважные, готовые к самопожертвованию бойцы, они являлись офицерами будущего, которым было суждено занять наиболее ответственные, часто самые высокие посты в обществе. Их путь был прямым, не признающим никаких компромиссов. Именно этим они отличались от остальных.

Зазвонил телефон.

Попросили Георга, и мне пришлось вторгнуться в мир его мечтаний. С ним хотел поговорить Kommandeur. Молодой пилот представился ему твердым голосом.

Несколько минут спустя я стал свидетелем вспышки крайнего отчаяния. Наш курсант вернулся, сел рядом со мной и уронил руки и голову на стол. Он плакал — плакал по летчику, в которого стрелял и убил чуть меньше часа назад, потому что сбил одного из своих.

Георг не пришел на завтрак и старался держаться в стороне от всех. Все знали, что военный суд завтра должен был вынести ему приговор. Наконец Kapitan послал за ним.

— Через десять минут вылетишь на Лилль. Kommandeur хочет задать тебе несколько вопросов лично. Я лечу с тобой.

Когда два самолета покатились к взлетной полосе, они напоминали двух ползущих шершней со сломанными крыльями. Новичок держался за командиром, но вдруг первый самолет остановился, а Георг продолжал двигаться вперед. Мы надеялись, что парень заметит остановившуюся машину, но тот не мог ничего видеть, потому что приподнятый нос самолета загораживал ему все впереди.

Сжав кулаки и крича во все горло, мы смотрели, как они сближались, но Георг не мог ничего слышать. Всего несколько секунд. Затем треск, визг и снова тишина.

Мы бросились к машине.

Георг вылезал из кабины своего самолета.

Среди обломков еще что-то гудело. С тихим треском раскололся какой-то кусок металла. Мертвого летчика в груде искореженного металла, в которую превратилась машина, было трудно узнать: кровавое месиво и клочки окровавленных волос. Воздушный винт изрубил на куски и смял несчастного.

Георг отошел в сторону и бросился на землю. Мы хотели увести его в нашу машину, но он с потерянным видом мельком взглянул на нас, бормоча что-то про «заклинивание».

Пожарные и санитары стояли вокруг самолетов, но работы для них здесь не было.

Мы молча побрели назад.

— Куда он делся? — спросил кто-то.

Мы оглянулись.

— Идет к командующему.

— Он бежит! — крикнул Ульрих.

Георг действительно бежал, быстрее и быстрее. Мы все поняли. Никто не должен был мешать ему, потому что самым строгим судьей сейчас для него был он сам.

Пилоты молча стояли около своих шезлонгов. Мы знали, что Георг продолжал бежать, но никто не хотел видеть эту сцену. Все чувствовали, что нельзя садиться, пока наш товарищ мчится со всех ног.

К нам подошел старина интендант, наш «папа». Такие эмоциональные кризисы были в его компетенции. Он взглянул в том направлении, куда умчался Георг.

— Хочет доложить командующему, — сказал я. «Папа» кивнул и увел меня в сторону.

— Для мальчишки это слишком, — произнес он через какое-то время. — Я должен был это предвидеть и сказать командующему. Что теперь мне делать?

Он рассеянно смотрел перед собой. Раньше «папа» помогал многим из нас, но сейчас беспомощно опустился в шезлонг.

— Я хочу помочь, но не могу. Просто не могу ничего сделать! — Его лицо сморщилось.

Наш интендант не смог помочь собственному сыну, который оказался под Сталинградом. И он не мог помочь Георгу. Тот уже сообщил командующему о несчастье, в котором был виновен.

Несчастный «папа» не мог помочь никому из тех, кто получал от него похоронки. Каждый вечер он в мучениях сидел за своим столом, испытывая страшную боль от каждой написанной им строчки матерям, женам и невестам только что погибших ребят.

Письма людям, которые потеряли своих дорогих и любимых неожиданно, навсегда. Письма, каждое из которых было запечатанным смертным приговором — гораздо более несправедливым, безапелляционным и внезапным, чем приговор к тюремному заключению.

«Папа» протянул мне конверт. Письмо пришло от почтенного гвардейца, прошедшего Первую мировую. Речь в нем шла о его младшем сыне, об одном из наших ребят. Вначале отец с некоторым смущением описывал свое бедственное положение. «Моя рука привыкла больше к лопате, чем к ручке. На самом деле мне не следовало бы писать вам, но, видите ли, моя жена умерла». Человек принес в жертву мировой войне свою молодость и силы. Передо мной сразу возник образ старика, благородного, трудолюбивого отца, постоянно заботившегося о благополучии своей семьи и страны. Ему, человеку, чья жизнь являлась примером скромности и благоразумия, было нелегко пойти против собственных принципов и написать эти строки. Только крайняя нужда заставила старика взяться за перо, потому что все его сыновья, кроме младшего, пали на полях сражений. Мать этих молодых ребят молилась за своего последнего ребенка, разрываясь между отчаянием и надеждой, пока груз тревоги не стал для нее слишком тяжелым. Теперь старый отец остался один и с неловкостью просил демобилизовать своего младшего сына.

— Как я могу написать ему, что его сын, его последний ребенок, тоже погиб? — «Папа» в отчаянии взглянул на меня. — Как я могу сообщить ему, что его сын был сбит по ошибке одним из пилотов нашей же эскадрильи?

Я попытался уклониться от прямого ответа.

— Наверное, Георгу сейчас еще хуже, чем несчастному отцу.

— Думаю, Георг скорее убил бы себя, только бы не стать причиной этой двойной трагедии. Его, конечно, отдадут под суд.

— Он бормотал что-то про «заклинивание», — добавил я, поколебавшись.

— «Заклинивание»? — повторил «папа».

— Теперь это не будет смягчающим вину обстоятельством.

— Хотя он заслуживает смягчения наказания, — уверенно произнес старый офицер и ушел.

Глава 7

Широкий фронт области повышенного давления надвигался с Атлантики, которую Ульрих называл «мамонтовыми широтами». Обнаружили его ребята с «Кондора». На своем четырехмоторном самолете они взлетели на юге Франции, преодолели несколько тысяч километров над морем между Азорскими островами и Исландией и приземлились, когда добрались до Норвегии. Вскоре наши «лягушки-метеорологи» получили от них радиосообщение, которое означало для некоторых из нас смерть.

Следующий день выдался ясным. Значит, сегодня не будет облаков, в которых мы могли бы спрятаться, когда превосходство неприятеля в воздухе станет слишком большим. «Спитфайры» бросятся на нас из-за солнца, как они всегда делали в ясную погоду, из-за сверкающего, ослепительного шара, а «Боинги» и «Ланкастеры» соберутся сотнями над Англией, чтобы отправиться бомбить наши города.

Вдобавок ко всему вечером пришел «приказ фюрера». Наши боевые успехи, как следовало из него, были недостаточными. Теперь четырехмоторные бомбардировщики следовало атаковать не спереди, двигаясь встречным курсом, а с хвоста. Только мы понимали, что это означало. Отдельная атака теперь должна длиться тридцать секунд вместо трех, как было раньше. Пока мы будем совершенно открытыми и беззащитными, сконцентрированный огонь неприятеля разнесет нас в клочья. Полминуты — большое время, возможно, слишком большое, чтобы иметь какой-то шанс остаться в живых. Вместо того чтобы приблизиться к цели со скоростью двести пятьдесят метров в секунду, нам придется постепенно догонять противника сзади. А ведь бомбардировщики летали ненамного медленнее нас. Вражеским пилотам больше не нужно озираться на стволы наших орудий. Нам же придется приближаться к самолетам неприятеля прямо на глазах задних пулеметчиков и под прицелами сотен орудий на протяжении времени, достаточного, чтобы быть сбитыми, не произведя ни одного ответного выстрела.

Что же, для того мы приносили присягу, чтобы нам было легче выполнять новые инструкции.

Когда наступила ясная погода, мы еще крепко спали, несмотря на тяжелые предчувствия перед грядущим боем.

Проснувшись, мы, как и в обычное утро, уселись в своих шезлонгах, готовые взлететь в любой момент. Ожидание было хуже всего. Сколько бы мы ни болтали друг с другом, наши уши и мысли были привычно обращены к громкоговорителю. Мы находились в постоянном ожидании сообщения о приближении вражеских самолетов и приказа на взлет. Нервы были напряжены до предела. Я уже дважды бегал в туалет. Остальные даже больше.

Вдруг из громкоговорителя донесся треск: для проверки его подключили к питанию. Несколько ребят вскочили на ноги и с напряженными лицами повернулись к нему. Одного из старших пилотов стошнило, он уже давно был на взводе. Многие автоматически достали сигареты и нервно выбросили их, едва докурив до половины, чтобы тут же закурить новые. Вчерашние несчастья вместе с грядущей операцией, похожей фактически на самоубийство, создали невыносимую атмосферу.

Лишь Ульрих, как обычно, сидел рядом со мной и что-то писал, держа листок бумаги так, чтобы никто не мог в него заглянуть. Но сейчас он убрал карандаш и улыбнулся:

— Я закончил.

Ульрих вскочил на ноги, вышел вперед перед ребятами и стал пародировать «толстого Германа».

— Друзья, летчики люфтваффе! Для укрепления морального и боевого духа, для тренировки и повышения дисциплины моих войск я считаю необходимым зачитать вам параграф «А» из раздела «С» внутреннего приказа «ЛДв-217».

Все замолчали и угрюмо уставились на него. Выступление Ульриха выглядело слишком гротескным и оттого мучительным. Окровавленные обломки самолета еще валялись в нескольких сотнях метров от нас, а военный суд уже собрался в казарме напротив, чтобы вынести приговор самому младшему из нашей эскадрильи. Летчики сидели в шезлонгах, их нервы были взвинчены перед самой сложной операцией в их жизни, а Ульрих устроил представление, как в мюзик-холле, чуть ли не на костях погибших. Я уже хотел броситься, чтобы остановить друга, но «папа» задержал меня:

— Оставь его. С ним все в порядке. Я знаю, к чему он клонит.

Постепенно и я начал понимать. Ульрих хотел разбить скорлупу вокруг своих товарищей, заставить нас хотя бы раз рассмеяться перед тем, как мы прыгнем в свои машины. Нам была необходима какая-то встряска, чтобы снять наши физические и душевные судороги. Но все по-прежнему молчали: одного слова было достаточно, чтобы вспыхнула ссора, а Ульрих стоял перед нами, прекрасно это понимая. Я чувствовал в нем внутреннюю борьбу. Тяжесть вчерашнего дня и предстоящей операции давила на него так же, как на нас. Но раз уж он что-то начал, то должен был довести дело до конца. Мой друг просто должен был заставить нас рассмеяться, пока кто-то не набросился на него.

Ульрих собрал все свои силы, громко откашлялся, изящно выставил вперед левую ногу и твердым голосом продолжил:

— Часть первая. Боевые посты. Согласно приказу по боевым постам, пилоты должны устойчивым беглым шагом направиться к своим самолетам. Пилот и первый механик должны построиться лицом друг к другу в трех шагах перед правым закрылком левого крыла и занять позиции у самолета. Пилот обязан приложить правую руку к пилотке и доложить: «К взлету готов!» Затем первый механик должен приложить свою правую руку к пилотке, а в случае отсутствия оной поднять правую руку вверх в традиционном германском приветствии (смотри также приказ «ЛДв-28», раздел «2б», страница 83, параграф 4) и отрапортовать: «Ничего нового о машине доложить не могу!» Затем они меняются местами, как при смене караула, со словами «Машину сдал!» и «Машину принял!». Пилот должен направиться быстрым, коротким шагом к левой стороне самолета, глядя на кабину, и занять свою позицию. Правой рукой нужно взяться за верхнюю опору. Большой палец должен быть вытянут вдоль нижнего края. Правую ногу, согнутую в колене, нужно подтянуть максимально вверх к телу, затем поставить ступню на нижнюю подножку. Пилот должен оттолкнуться при помощи левой ноги и подтянуть себя на крыло, потом коротким, ритмичным движением забраться в кабину.

Ульрих сделал паузу, чтобы перевести дыхание. Ситуация уже была практически под его контролем. Шутка постепенно начала восприниматься летчиками. Ребята слушали — некоторые с улыбками, другие покачивая головой или опустив глаза, но было видно, что их заинтриговала гротескная интерпретация действий, которые им всегда приходилось делать с огромной скоростью и напряжением. Между тем Ульрих продолжил свою речь:

— Ремни должны быть пристегнуты в следующем порядке:

Верхний ремень надувной спасательной лодки.

Нижний ремень надувной спасательной лодки.

Левый нижний ремень парашюта.

Правый нижний ремень парашюта.

Левый верхний ремень парашюта.

Правый верхний ремень парашюта.

Левый поясной ремень.

Правый поясной ремень.

Левый плечевой ремень.

Правый плечевой ремень.

Если правильная последовательность нарушится, действия необходимо повторить с самого начала.

Фогель и Майер 2-й, услышав этот абсурд, расхохотались. Большинство остальных летчиков присоединилось к ним. Ульрих победил. В этот момент из громкоговорителя донеслось:

«Ахтунг! Крупные соединения — похоже, бомбардировщики — поднимаются над Лондоном. Вылет примерно через десять минут».

Мы, прекрасно знавшие, что это означало, поежились, словно на лютом морозе. Ульрих же упрямо продолжал:

— Часть вторая. Взлет. Получив приказ на взлет, пилот должен резко привести в порядок свой боевой дух в соответствии с предстоящим боем. В это время его голова должна оставаться неподвижной. Вес тела нужно одновременно распределить в равных долях на каждую ягодицу. Лицо должно принять характерное выражение. Глаза должны быть устремлены вперед, подбородок поднят вверх. Тогда мотор начнет работать в соответствии с приказом «ЛДв-763», раздел «А», часть «6б», глава 3, параграф 1.

Напряженная атмосфера наконец рассеялась. Все смеялись и кричали Ульриху, чтобы он продолжал. Летчики уже почти не слушали доклад о расположении вражеских формирований.

— Часть третья. Атака. Если враг обнаружен, должен последовать приказ: «Зарядить орудие и снять с предохранителя!» После него нужно занять огневую позицию, снять орудие с предохранителя вытянутым указательным пальцем левой руки, прищурить левый глаз и четко держать неприятеля в поле зрения своего правого глаза. Правым указательным пальцем необходимо нажать на спусковой крючок. При команде «Огонь!» вражеский самолет должен быть сбит. После удачной атаки глаза поднимаются вверх, пальцы расслабляются, штурвал спокойно отпускается. Однако во время воздушного боя после того, как истребитель исполнил свой долг, следует принимать во внимание зенитную артиллерию, поскольку враг может только приблизить ваш быстрый и ужасный конец.

Часть четвертая. Атака врага. При приближении врага нужно предвидеть возможные агрессивные намерения с его стороны. При быстром приближении необходимо изменить курс по направлению к земле. Младшие пилоты должны доложить по рации по следующей форме: «Пожалуйста, господин командир подразделения, можно я пойду домой?»

Часть пятая. Критические ситуации. Сбитые пилоты собираются на земле и препровождаются домой старшим по званию. При таких обстоятельствах движение по территории и пение производится строго в соответствии с руководством по подготовке пехоты. При приближении к дороге первого, второго или третьего класса старший по званию должен построить пилотов в маршевую колонну и отвести их в укрытие с песнями о родине.

Мы с хохотом стали забираться в свои самолеты. Причем некоторые из нас в соответствии с приказом «ЛДв-217». Жесткая скорлупа вокруг нас была разрушена.

«Бомбардировщики направляются к устью Шельды. Высота семь тысяч метров».

Шестьдесят моторов взревели на поле аэродрома, и пришел приказ на взлет.

Рассредоточенные позиции четырех эскадрилий располагались в форме квадрата, поэтому траектории их взлетов пересекались. Это неизбежное пересечение представляло собой огромную опасность, поскольку, находясь в центре поля с задранным носом машины, невозможно было видеть противоположную сторону, а столкновение во время взлета обычно приводило к фатальному исходу. Поэтому мы ждали красную сигнальную ракету, которая дала бы нам четкий сигнал, что звено, находившееся напротив нас, вылетело.

Когда первые машины пронеслись у нас над головой и красная ракета взмыла в небо, мы рванули рычаги газа на себя и сорвались с места, двигаясь всего в нескольких метрах друг от друга. Самолет весом в восемьдесят центнеров тяжело оторвался от земли. Спидометр показывал сто восемьдесят километров.

Что-то скользнуло нам навстречу откуда-то слева. Я услышал в наушниках приглушенное сообщение, затем увидел яркую вспышку, но еще нельзя было оглядываться назад. Хотя, набирая высоту, я заметил, что одного из соседей в нашем строю уже не было. Огибая огромное поле аэродрома, я разглядел грибок дыма и пылающие обломки. Это означало, что столкновение все-таки произошло, но мне удалось при виде этой картины подавить в себе волнение. С каждой минутой я относился к происходившему все более равнодушно. Кто знает, не сбили бы этих двух пилотов через час во время воздушного боя? Но ракетницу нужно было дать в руки людям, которые более ответственно относились к своим обязанностям.

Внизу, чуть сзади, я увидел одинокий самолет, поднимавшийся к нам. Георг, подумал я… но, конечно, Kommandeur запретил ему вылетать.

Мы быстро поднялись на семь тысяч метров. Бельгия и Северная Франция уже остались позади. Строй из шестидесяти германских истребителей летел навстречу бою — необычное и прекрасное зрелище.

Наземная станция передавала новые инструкции. Очевидно, враг уже взял обратный курс и находился сейчас над Флашингом.

«Отбой! Возвращайтесь на аэродром!» — услышали мы в наушниках через несколько секунд, но тут же наземная станция передала: «Не поддаваться на провокации! Говорит штаб. Томми передают дезинформацию. Лететь на Флашинг».

Английский передатчик работал на нашей частоте. Радист отдавал вводящие в заблуждение приказы, отлично имитируя голос диспетчера на нашей наземной станции.

«Нет, это ваш штаб, пилоты! — снова крикнул тот же самый парень. — Приказ командиру. Лететь на Гарден-Фенс и направляться на Гавану!»

Эти ребята знали даже наш секретный код для приказов на приземление. И все-таки голос принадлежал не нашему диспетчеру. В целом британская разведка работала превосходно, зная наших пилотов по именам, их возраст, сколько у них было сбитых самолетов на счету, когда их повышали в званиях.

«Подняться на восемь тысяч метров! Бомбардировщики сейчас над центром Ла-Манша».

Сообщение было неверным. Неприятель засек наши радионавигационные точки и организовал искусственное эхо, сбросив полоски фольги.

— Вот они, прямо впереди! — отрывисто крикнул кто-то в наушники.

Да, именно там вражеские самолеты и летели. На высоте шесть тысяч метров над берегом. Вот они, короткие толстые объекты, висевшие в небе. Четырехмоторные бомбардировщики — «Боинги»! И огромное количество маленьких точек над ними. «Спитфайры» и «Тандерболты»{6} — всего около семисот.

Наш конструктор, один из многих, кто пытался экспериментально выработать способы борьбы с этими грозными четырехмоторными бомбардировщиками, увидел их первым. На этот раз он подвесил бомбу под брюхом своего самолета и собирался сбросить ее с помощью проволоки.

Сейчас он летит впереди, чтобы испытать свое новое изобретение. Выбрав ведущую машину, пилот поднимается над ней метров на двести и сбрасывает свою бомбу прямо на монстра.

Но его сбивают. Он летит вниз, а взорвавшийся «Боинг» вслед за ним — бомба сработала.

Теперь мы сами в гуще врагов. Полный газ и наводка на цель!

Темная громада со знаками американских ВВС висит в небе передо мной.

— Я должен сбить его, должен сбить, — твержу я себе, а потом: — Только бы не сбили меня! Только бы не сбили! Не вижу ни одного вражеского выстрела. Наверное, ты в первый раз увидишь его, когда в тебя попадут!

Красные вспышки моей пулеметной очереди врезаются в тело бомбардировщика и разрывают его. Я надеюсь, что стрелок убит. Если бы только я мог попасть в пилота!

Это мое самое сокровенное желание.

Колосс, к которому я приближаюсь сзади, становится все больше, пока не нависает надо мной гигантской массой в каких-то пятидесяти метрах! Попав в образовавшуюся за ним зону низкого давления, мой самолетик трясется, словно детский воздушный шарик. Но мои орудия стреляют всякий раз, когда черный гроб оказывается в поле моего зрения.

Вот он! Бомбардировщик кренится, затем приходит в ярость, как раненый великан. Пилот, возможно, убит.

Медленно и неуклюже гигантский самолет клюет носом вниз, затем входит в штопор. Траектория его падения становится все круче, вращение все быстрее. Я насчитываю семь парашютов.

Теперь передо мной следующий бомбардировщик. Ты так возбужден, что, если бы сражение не грозило смертельной опасностью, его можно было бы посчитать спортом. Ты уже почти не можешь обходиться без него, без сладостной боли от участия в погоне! Теперь огонь по его моторам! Один из них уже загорелся. За ним тянется грязно-желтый шлейф дыма.

Истребители ныряют вниз на свою добычу со всех сторон, напоминая зверей, топчущих своими копытами женщин и детей.

Теперь покончим с этим!

Другие моторы тоже начинают гореть. Вдруг откуда-то появляется наш самолет и летит прямо на мою линию огня. Я на мгновение перестаю стрелять, и он проносится мимо.

В наушниках стоит страшный шум. Все кого-то вызывают, хрипло проклинают или предупреждают. То и дело кто-то издает крики отчаяния, когда его самолет в объятиях пламени устремляется вниз. У меня нет времени подумать о чьей-то беде или кому-то посочувствовать. Тут каждый сам за себя.

Кто-то кричит:

— Иду на таран!

Еще крик:

— Это Георг!

Обломки летят в воздухе. Георг направил свой истребитель прямо в фюзеляж «Боинга». Наш самолет и машина неприятеля, кружась, вместе летят на землю.

Да, парень полностью искупил свою вину.

Я получаю пробоину. Вот что бывает, когда всего на мгновение начинаешь проявлять сентиментальность. Резко разворачиваюсь. Умирают только один раз. Более того, я совершенно изможден. Пот стекает по моим бровям, руки трясутся, а глаза лихорадочно смотрят вокруг и повсюду натыкаются на падающие самолеты. Повсюду темные полосы дыма, желтые языки пламени и белые купола парашютов, а далеко внизу простирается голубой Ла-Манш. Как чудесно было бы спокойно полететь назад, прямо сейчас! Вырваться из этой братской могилы, где мертвые совсем рядом, над и подо мной. Никто не заметит, если я выйду из боя и полечу обратно.

Но тут еще много четырехмоторных самолетов. С мыслью о бомбах, падающих на нашу родину, о присяге, данной в семнадцать лет, я снова лечу вслед за серыми махинами, сеятелями многоликой смерти. Снова неповоротливые «Боинги» впереди удаляются от меня, оставляя за собой следы черного дыма, словно раненые насекомые, спешащие в укрытие. Моя машина летит у них на хвосте в этом дыму, маскирующем мое приближение.

Проплешин во вражеском строю становится все больше. Я по-прежнему могу увидеть только отдельные немецкие истребители.

Только я собираюсь начать свою пятую атаку, как сбоку в нескольких метрах от меня появляется «Тандерболт», из кабины которого на меня с ужасом смотрит лицо чернокожего пилота. Он летит под ответный огонь своего же бомбардировщика! Я занимаю позицию почти в тридцати метрах позади него, но мои орудия не стреляют. Со злостью рву все рукоятки и рычаги. Бесполезно. Боеприпасы кончились.

Я бросаюсь вертикально вниз и заставляю себя оглянуться. Не летит ли негр за мной? Стрелка спидометра уверенно перемещается: 600–700–750–800, и мой самолет медленно вращается вокруг своей оси. Когда я поднимаю глаза немного вверх, довольно большая часть Европы пролетает передо мной, словно на карусели: Бельгия — Ла-Манш — Англия — снова Ла-Манш — Голландия — Бельгия — и снова Ла-Манш. На спидометре снова больше восьмисот километров в час, и стрелка упирается в ограничитель. Воздушный поток столь силен, что штурвал почти заклинило. Обеими руками я могу сдвинуть его лишь на миллиметр.

До земли еще три тысячи метров!

Я осторожно нажимаю рукоятку, чтобы опустить закрылки, и осмеливаюсь только включить маленький электрический моторчик, управляющий рулем, потому что мощный поток воздуха может вывести его из строя.

Обтекатель мотора начинает подниматься передо мной все выше, затем оказывается над линией горизонта. В несколько секунд моя машина снова забирается выше тысячи метров. Мощная перегрузка при выходе из пике не дает мне управлять самолетом. На меня словно навалился груз весом в сотню центнеров. В небе вспыхивают красные пятна: по крайней мере, их видят мои глаза. Моя голова холодна, пальцы онемели.

Прошло несколько мгновений, и вуаль оцепенения слетела с меня. Самолет снова подчинялся мне.

Я направился к своему аэродрому и по пути встретил семь парашютистов. Они вполне могли выпрыгнуть из моего первого бомбардировщика. Летчики висели в небе, как лестница Иакова. Ступени располагались в том порядке, в котором люди покидали сбитый самолет. Только последний нарушал последовательность и образовал собой верхнюю ступеньку. Должно быть, он был меньше и легче остальных и потому спускался на землю медленнее. Чуть поднявшись вверх, чтобы взглянуть на свою жертву, я увидел, что на стропах парашюта висела лишь половина тела.

Сразу за мной приземлилась изрядно потрепанная машина. Осмотрев ее, мы насчитали тридцать восемь пробоин. К нижней части крыла прилипло зловонное серое вещество. Вокруг него виднелись кровавые пятна. Это были человеческие мозги. Пилот рассказал, что в пылу боя столкнулся с парашютистом и несчастный, который висел под куполом, получил страшный удар крылом самолета.

Один за другим истребители садились на поле аэродрома: все, что осталось от нашего гордого строя из шестидесяти машин.

Мы думали о тех, кто мог приземлиться на других полях в Голландии или Бельгии, и наши надежды час от часа росли, потому что наша связь работала превосходно. Ульрих и Вернер тоже вернулись немного позже; только около полуночи мы смогли осушить бокалы с шампанским в честь живых и в память погибших. Из шестидесяти наших товарищей погибло больше тридцати. Многие получившие ранения боролись за свою жизнь в госпиталях, и среди них был юный пилот по имени Георг.

Глава 8

Боевые потери никогда ранее не были столь тяжелыми. Оставшиеся в живых пилоты эскадрильи пришли на завтрак в угнетенном состоянии. Новый Staffelkapitan приветствовал их, но они лишь неохотно отвечали:

— Доброе утро.

— Хинтершаллерс! — позвал «папа», наш советчик, философ и друг.

Дежурный по столовой сержант с подобострастным видом подбежал к новому командующему узнать, что тот хотел от него.

— Тебя зовут Хинтершаллерс?

— Нет, герр гауптман. Просто некоторые хотят меня так называть.

Командующий задумчиво покачал головой:

— Ладно, Хинтершаллерс, будь любезен, приноси мне только хлеб. Видеть больше не могу этот щенячий корм. Ничего, кроме белого хлеба. Каждый день!

Толстый сержант печально пожал плечами:

— К сожалению, мы получаем белый хлеб только на flugzeugfurher. От хлеба из продовольственного пайка пучит живот, а это вредно для летчиков.

Мы ухмыльнулись. Хинтершаллерс всегда был таким. Kapitan изумленно взглянул на него.

— Газы вредны для летчиков? — скептически повторил он, повысив голос. — Кто-нибудь слышал о таком?! Ты всегда так выражаешься?

— Так точно, герр гауптман; с профессиональной точки зрения я особенно тревожусь, чтобы мои слова воспринимались серьезно. Не говоря уже о том, что газы могут действительно кое-кому испортить жизнь.

Мы грохнули. Только Хинтершаллерс оставался серьезным и принял позу оратора.

— Прими таблетку Хинтершаллерса, — хором присоединились мы к нему, — и не будешь выпускать газы отчаянно, только случайно!

Как всегда в подобных случаях, Хинтершаллерс достал свой бумажник с таким видом, словно хотел окончательно повергнуть безмолвного Kapitan в шок. Красочные фотографии и благодарности из благословенных мирных лет рекламировали фирму семейства Хинтершаллерс по производству препаратов, улучшающих пищеварение, чьим наиболее удачливым представителем когда-то был наш Хинтершаллерс.

— Подъем, господа! — наконец скомандовал Kapitan. — А то опоздаем на летное поле!

— Будьте любезны, разрешите мне, — вмешался с глубоким поклоном Хинтершаллерс, — пока подготовить для господ багаж.

— Какой багаж? — крикнули мы в ожидании новой шутки.

Лукаво, но с большим самоуважением влиятельного и знающего человека он ответил:

— Разве эскадрилья не вылетает на отдых на юг Франции, в город Перпеньян около Средиземного моря, где пальмы?..

— Откуда ты это взял? — перебил его Kapitan, и Хинтершаллерс начал рассказывать, насколько система слухов среди служащих столовой совершеннее официальных каналов информации.

Наконец Kommandeur подошел к телефону.

— Да. Приказ только что пришел. Готовьтесь к отъ езду!

Глава 9

Редкий свежий бриз давал нам единственную передышку от жгучей южной жары. Мы почти могли прикоснуться к великим громадам Пиренеев позади нас, а впереди простиралось ярко-синее Средиземное море, уходящее за горизонт и сливавшееся там с голубизной неба. Перед нами лежал городок, построенный из желтого камня, такого же цвета, как пляжный песок. Архитектура домиков напоминала о мавританском нашествии.

Ландшафт и все живое на нем молчаливо страдали под жгучим солнцем, едва осмеливаясь вдыхать раскаленный воздух. Перед городскими воротами, между хибарами, в которых жили испанские беженцы, в тени тополей или дырявых крыш на земле возились дети и собаки. Неторопливо подойдя к отелю в своих форменных ботинках люфтваффе, шортах гитлерюгенд, рубашках с вышитыми знаками ВВС и в шлемах африканского корпуса, мы наконец смогли перевести дух в прохладном стеклянном фойе.

— Ребята! — крикнул слегка охладившийся Ульрих. — За дело!

Придав своему лицу выражение большого дружелюбия, которое обычно характерно для французов, он без малейшего смущения обратился к молоденькой блондинке, пившей лимонад за одним из столиков:

— Простите, мадемуазель, не располагаете ли вы хотя бы одним свободным вечером?

Француженка взглянула на моего друга, положила соломинку на стол и ответила:

— Нет, месье, мадемуазель не встречается с незнакомыми молодыми людьми.

Она продолжила пить лимонад, словно разговора не было вовсе.

Ульрих колебался. Он тщательно копался в своем словарном запасе французского языка. Мы с Вернером пошли к себе. Сцена выглядела слишком нелепо. Однако когда вскоре Ульрих поднялся в наш номер, его глаза сияли, а улыбка выражала презрение.

— Трусы! — воскликнул наш друг и тут же перешел на нормальный тон: — Ее зовут Симона. Сегодня вечером торжественный ужин. Буду ждать трусов в восемь часов в фойе. Вечерние костюмы, белые рубашки!

— Пожалуйста, не называйте меня все время мадемуазель. Зовите меня мадам, — сказала Симона.

Мадам было двадцать четыре года, и выглядела она необычайно миленькой. Ее муж был пилотом гражданского самолета, но погиб во время грозы над Пиренеями. Молодая вдова была из благородной семьи и сейчас изучала медицину. Когда мы трое начали выдавливать из себя французские слова, чтобы поддержать беседу, она облегчила нашу задачу.

— Говорите по-немецки. Я с удовольствием послушаю и поговорю на вашем языке.

Мы рассмеялись, и молодая женщина вместе с нами. Симона давала комментарии к каждому блюду, которое нам приносили. Мы переходили от лука к Гитлеру, от Гитлера к войне и от войны к нашему будущему.

— Мне нравятся немцы, — заметила Симона, — но Германия проиграет войну.

Мы перестали есть и с недоумением взглянули на девушку.

— Англичане и американцы скоро высадятся во Франции. Так они говорят.

Мы улыбнулись этой наивности.

— Вы никогда не слышали об Атлантическом вале? — спросил Вернер, не ожидая услышать положительный ответ.

— Да, это укрепления для нескольких орудий. Много бетона и гораздо больше вымысла.

Вернера это явно задело.

— Откуда вы взяли? Вы же не видели Атлантический вал.

— О нем так говорят. А вы видели его?

Это был трудный вопрос, потому что мы тоже никогда не видели укрепления близко, хотя часто летали над ними сотни километров вдоль побережья. Вернер закусил губу.

— Да бог с ним! — Симона подняла свой бокал. — За окончание войны и возвращение мирных времен.

— Аминь! — отозвался Ульрих.

Куда нам теперь идти, вот в чем был вопрос. Ульрих предложил устроить вечеринку в нашем номере.

— Пойдемте выпьем чаю у меня дома, — предложила Симона.

Мы не могли отказаться от такого предложения и последовали за ней.

Когда мы с легким удивлением подошли к небольшой вилле на окраине городка, мадам остановилась:

— Когда войдете, вы должны обещать мне прислать большую и красивую картину для моей галереи.

Мы беспомощно переглянулись, поскольку явно не рассчитывали на такую нечестную просьбу.

— Входите.

Мы вошли в просторную, со вкусом декорированную гостиную, на стенах которой висели, наверное, две дюжины фотографий летчиков, вставленных в аккуратные рамки и расположенных рядом друг с другом.

— Спросите любого из тех, чью фотографию я здесь повесила, и он расскажет вам о Симоне.

Все это было очень любопытно. Под верхним рядом портретов британских и французских летчиков висели снимки хорошо известных немецких пилотов. Рыцарские кресты под крестами ордена Виктории. В нижнем ряду были пустые рамки.

— В эти я тоже собираюсь вставить портреты. Это будут англичане и американцы, которые вскоре придут сюда, чтобы освободить Францию.

Наступило неловкое молчание.

— И все-таки я всех вас люблю, — продолжала Симона, — французских, английских, американских и немецких летчиков. Когда передают сообщения о сбитых самолетах, я часто плачу, потому что вам приходится убивать друг друга.

Симона сразу стала для нас загадочной. Почему ее, молодую миловидную женщину, так интересовали эти люди, которых она часто оплакивала?

Пока мы стояли возле фотопортретов, она словно прочитала наши мысли.

— Он любил небо гораздо больше, чем меня. Но он разбился. Во имя его я люблю самолеты и всех людей, живущих небом так же, как жил он.

Мы молча сели в кресла, испытывая к хозяйке глубочайшее уважение. Она завоевала наши сердца.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Эта тема слишком грустная! Давайте развлекаться!

Вдруг распахнулась дверь.

— Это Даниэль, моя подруга, ее мать была немка. Благодаря Даниэль у меня дома всегда полно гостей. Она большая любительница веселья.

Мы галантно поднялись, инстинктивно воодушевившись, когда живая, темноволосая девушка впорхнула в комнату. Симона представила нас гостье.

— Даниэль не так больна самолетами. Она предпочитает летчиков. — Хозяйка повернулась к своей подруге: — Пожалуйста, никакой политики, Даниэль. Я пока пойду приготовлю чай.

Девятнадцатилетняя девушка скорчила гримаску:

— Ты говоришь прямо как моя прабабка. «Я пока пойду приготовлю чай». Фу!

Симона ушла, а мы стали слушать музыку. Даниэль смеялась и пела. Индивидуальность девушки, наивная непосредственность поведения делали ее еще более привлекательной. Вскоре вернулась Симона и принесла чай. Мы танцевали и смеялись. Жизнь была прекрасна.

Вдруг Даниэль бросилась к радиоприемнику: Би-би-си передавала выпуск новостей. Словно погрузившись в молитву, девушка опустилась на колени перед динамиком, когда короткие удары барабана с тревожной последней нотой пронеслись по комнате.

Стоя на коленях, Даниэль сжала свои кулачки и, казалось, задрожала, хотя мы и не могли видеть ее лица. Хрупкое тело девушки подалось вперед, и пряди длинных темных волос соскользнули с плеч и повисли. Мы затаили дыхание, потому что волнение, с которым Даниэль ждала сообщение диктора, заставило заинтересоваться новостями и нас.

Вдруг девушка начала что-то шептать, а когда снова раздались удары барабана, произнесла в полный голос:

— Свободу Франции!

Мы ждали еще одной барабанной дроби, когда Даниэль вдруг повернулась к нам. Ее глаза переполнились ненавистью, рот был перекошен.

— Убирайтесь! — хрипло прошептала она. — Убирайтесь из нашей страны!

Мы с Вернером от неожиданности вскочили на ноги. Симона стояла перед своей подругой со слезами на глазах, умоляя ее замолчать. Музыкальная отбивка Би-би-си закончилась, и диктор начал читать новости.

Симона беспомощно оглянулась на нас.

— Простите ее… она сама не своя!

— Нет! — крикнула Даниэль, сверкая глазами. — Нет, убирайтесь! Вся Франция вас ненавидит! — И она упала в кресло, содрогаясь в рыданиях.

Мы словно вросли в пол.

— Глупая девушка, — пробормотал Ульрих в тишине.

Мы с Вернером быстро вышли из комнаты, не попрощавшись.

— Я остаюсь! — крикнул Ульрих, наполовину смущенный, наполовину растроганный. — Хочу ее переубедить.

— Простите ее и забудьте об этом! — крикнула нам вслед Симона. — У нее истерика. Забудьте, пожалуйста! Она больше никогда не придет, когда вы будете здесь!

Подавленные, мы спустились и вышли на улицу. Стоял прохладный вечер. Симона неподвижно замерла на пороге позади нас. Были видны только ее силуэт и тень, но мы знали, что она плакала. Мы пожали ей руку.

— Мы придем к вам еще, мадам.

Вернер и я направились в отель, оставив Ульриха с Даниэль.

Глава 10

— Подъем, на выход! Вторжение! На выход, подъем!

В такие моменты я ненавидел Хинтершаллерса и с удовольствием приказал бы ему убраться. Но сейчас, когда он орал, ему не было прощения. Я перевернулся на другой бок, но Хинтершаллерс был неумолим.

— Подъем, на выход! Вторжение!

Он сорвал с меня одеяло. Такого он не делал никогда.

— Ты совсем безголовый!

— Вторжение! — опять заорал Хинтершаллерс и бросился в следующую комнату, повторяя одно и то же слово.

— В чем дело?

— Они высадились в Нормандии!

Час спустя мы сидели в своих самолетах, причем Ульрих был в своей парадной форме, которую не успел сменить после вечера. Под фюзеляжем каждой машины висел тяжелый бак с дополнительным топливом. Снова белый городок под нами скользнул вниз. Все это напоминало детскую книжку с картинками. Мы могли смотреть вниз между фюзеляжем и крылом только несколько секунд, потому что наши машины летели всего в нескольких метрах друг от друга. Однажды два самолета столкнулись в воздухе над Перпеньяном и рухнули прямо на госпитальную кухню.

Перпеньян казался нам сказочным городком, возможно, из-за того, что мы покидали его. Сам городок и окрестности словно находились в волшебной стране: черноглазые, темноволосые девушки, похожие друг на друга домики и дешевые кафе, уличная пыль, пальмы, сосны и виноградники, голубизна неба и моря, песчаный берег.

Сделав широкий разворот, мы прошли над Пиренеями, едва не задев их склоны. На скале стоял крошечный, разрушающийся монастырь. Чтобы спуститься в долину, монахам, видимо, требовались часы. У нас же это заняло секунды.

Ворота Испании остались позади. Мы летели сквозь облака, одинаково висевшие над таможенниками, контрабандистами и беженцами.

Мы забрались вверх в мирные массы ваты — к этим ангелам-хранителям, спасавшим, когда враг сидел у тебя на хвосте. В облаках можно было спрятаться. Они напоминали небесную гортензию с тысячами цветков и гигантских лепестков.

На облаках самолет плавно покачивается, как на мягком пуху. Летчик, играющий с ними, сидящий на них, пробивающий в воздушной вате отверстия, ныряющий и выныривающий, — счастливый человек. А когда облака поднимают свои подолы, давая ему возможность снова взглянуть на землю, пилот еще и человек изумленный.

Облака рождены для полетов. Однако если птицам, насекомым и людям нужно учиться летать, необходимо для этого прикладывать усилия, то для облаков полет является жизнью. Они поднимаются вверх, как душа, как воля, презирающая все грубые преграды, которая тайно покидает прозаичную землю и высоко воспаряет над ней, а затем двигается легко или удрученно, танцующая или бушующая.

Сейчас облака снова сделали нас счастливыми, помогая забыть, что мы были, по сути, летающими снарядами, людьми-ракетами. Наши самолеты отделились друг от друга. Белые стены, через которые мы беспрепятственно проносились, отвесно поднимались над нами. В этом молочном паре движение не выглядело стремительным. Кабина стала для каждого из нас целым миром, а ее крохотные размеры — мерой всей материи. Время превратилось в вечность, но вдруг снова появилось солнце, коронованное светящейся радугой. Тени от наших самолетов упали на слой облаков под нами.

Итак, наше путешествие по окрестностям Франции подходило к концу. «До поры до времени дети неба», как могла называть нас матушка-земля, мы опять летели низко над реками и лесами, городками и деревнями. Наша цель находилась к югу от Парижа, но только один Kapitan знал, какой это был аэродром.

Когда Эйфелева башня наподобие иглы пронзила скопление облаков над французской столицей, мы поднялись выше, а затем во главе с командиром эскадрильи, добавив скорости, нырнули вниз.

— Приземляемся здесь, — сообщил командир, когда мы низко летели над сухим полем аэродрома.

— Все-таки очень далеко от Парижа, — пробормотал кто-то из наших ночных гуляк. Но мы все равно сели.

Блестящие корпуса американских бомбардировщиков показались в небе над нами.

— Где же наш боевой дух, герр майор? — крикнул Kapitan из кабины, увидев приближающегося начальника аэродрома.

Этот пожилой офицер за всю войну едва ли видел хоть один самолет, приземлившийся на его поле. Сейчас он многозначительно указал на бомбардировщики:

— Вот наш боевой дух.

— Мы должны сохранять его, герр майор. Повторяю — боевой дух! Иначе мы проиграем! — Наш Kapitan со злобным видом выпрыгнул из машины. — У меня приказ проводить вылеты на операции против войск союзников с вашего аэродрома. Для этого у вас есть восемьдесят тысяч литров топлива. Мой самолет должен быть заправлен в течение часа. Для первой операции у нас есть боеприпасы, а для последующих их привезут из Ле-Бурже.

— Да, у меня есть восемьдесят тысяч литров бензина «А3». Можете заправляться.

— Что?! «А3»? Восемьдесят тысяч литров «А3»? Это безумие! Вы можете заправлять им свою машину, герр майор, а самолеты на нем даже от земли не оторвутся.

Мы стояли в смятении, словно измученные жаждой люди перед отравленным водоемом.

Так мы никуда и не полетели.

Несколько дней мы оставались без топлива и ждали прибытия необходимого багажа из Перпеньяна. Наконец, когда союзники заняли плацдарм, мы смогли вылететь. Нашей задачей было не подпускать тяжелые самолеты к линии фронта, где нашу пехоту засыпали бомбами.

Баки с дополнительным топливом весом в семьсот килограммов висели под нашими машинами: расстояния были огромными, и нам приходилось пользоваться ими. Вскоре Париж остался справа от нас, а еще через некоторое время последние укрепления к западу от Версаля растаяли позади.

Мы смотрели вперед. Всего тридцать минут отделяли нас, летчиков, от фронта, от казавшейся нереальной битвы на земле. Маленькая речушка, городок справа, железная дорога, крошечная, как игрушечная, а потом впереди показалась сияющая поверхность. Там, где Сена впадала в море, Ла-Манш образовал глубокую бухту.

— Над нами четырехмоторные бомбардировщики, — сообщил кто-то из наших. Мы посмотрели наверх, но Kapitan продолжал придерживаться первоначального курса.

— Двадцать четырехмоторных бомбардировщиков справа, — доложил еще кто-то, но мы продолжали лететь вперед.

— «Мародеры»{7} впереди и сверху.

Очертания двухмоторного бомбардировщика промелькнули прямо над нами и исчезли. Бомбовые отсеки самолета были открыты. Несколько истребителей кружили вокруг него, словно почетный эскорт.

— Спокойно! — крикнул командир эскадрильи. — Они нас не интересуют.

Мы действительно легко могли ввязаться в бесполезный бой, а наша задача состояла в том, чтобы помочь своим обороняющимся товарищам.

Кан уже лежал позади нас минутах в пяти-пятнадцати лета. Точно мы не могли сказать. Мы поднялись на пять тысяч метров. Со всех сторон сверкало море.

— Смотрите, вон там, впереди, далеко!

Мы стали вглядываться в береговую полосу. Да, они действительно были там: бесчисленные жирные точки и черточки, точки поменьше и ромбики — вражеский флот! Черный дым плотными кудрявыми массами стелился над береговой зоной. Первые бомбардировщики скоро должны были приблизиться к нам.

— Achtung! «Тандерболты» сверху!

Около двадцати американских истребителей, заняв оборонительную позицию, кружили в каких-то пятистах метрах над нами. Они покрасили кожухи моторов, как и мы, желтой краской: все по-настоящему уважающие себя люди поступают одинаково. Неприятель с почтением несколько лет называл нас «желтыми носами», и вдруг появились новички из США, пытающиеся раздразнить нас нашей же боевой раскраской!

— Будут нас атаковать.

— Не будут, — ответил Kapitan. — Это оборонительная позиция.

Мы тоже начали свой «хоровод», кружа в противоположном относительно противника направлении. Если ничего не произойдет, так может продолжаться несколько часов. Время покажет, кто дольше продержится. Неприятель должен был сорваться. Мы только и ждали, когда они бросятся вниз. Но вражеские летчики, похоже, не собирались ничего предпринимать.

— Под нами четырехмоторные бомбардировщики!

В это мгновение наш командир попал в затруднительное положение. Если атаковать бомбардировщики, американские истребители тут же ринутся на нас. А если не атаковать, мы не выполним свое задание.

Поэтому мы бросились на бомбардировщики.

— Сбросить дополнительные баки!

«Широкоплечие» «Боинги» впереди нас становились все крупнее. Мы продолжали оглядываться назад, потому что вражеские истребители мчались за нами.

Они приближались очень быстро, быстрее, чем мы думали.

— «ЛДв-217», часть «Д»! — заорал Ульрих. — При приближении неприятеля считать его враждебные намерения вполне вероят…

Он не успел закончить, потому что первые дымовые хвосты из стволов зениток промчались совсем рядом. В это самое мгновение бомбардировщики впереди выросли до гигантских размеров. Мы продолжали вести огонь, а орудия противника замолчали. Нельзя же было стрелять по своим бомбардировщикам.

Одна, две секунды, и мы промчались мимо них.

— Сбросить скорость, правый поворот! — приказал Kapitan.

Я обеими руками потянул штурвал на себя и резко поднял машину. Кровь хлынула мне в ноги, позвоночник под воздействием перегрузок согнулся, словно лук. Чтобы не потерять сознание, я наклонил голову к коленям. Так наверняка сделал каждый из нас, лихорадочно надеясь, что огромная сила его не расплющит. Кожухи моторов поднялись высоко над горизонтом. Наши ребята зависли в воздухе впереди надо мной. Сзади не осталось никого.

Вдалеке группа бомбардировщиков продолжала полет. Совершенно невредимая.

— Повторяем атаку!

Наш дорогой новый Kapitan был оптимистом — он приехал с Восточного фронта. Но здесь, на западе, ты не мог сбивать самолеты пачками. И все-таки он отчаянно погнался за бомбардировщиками. Их необходимо было догнать!

Наши старые приятели «Тандерболты» снова выписывали свои круги над нами.

— Achtung! Сзади и сверху «Спитфайры»! — крикнули несколько наших ребят практически одновременно, и мы стали лихорадочно оглядываться.

По меньшей мере три эскадрильи мчались за нами на огромной скорости. Разворачиваться им навстречу не имело никакого смысла, поскольку их численный перевес был очень велик, не говоря об американских истребителях, которые, словно стервятники, поджидали свои жертвы.

— Летим прямо на них! — тихо приказал командир эскадрильи. Метров шестьсот — семьсот отделяло нас от британцев. — Буду считать до трех, а потом мы резко развернемся! Раз, два…

— Это безумие, герр гауптман! — крикнул Фогель.

— Безумие! — повторил Майер 2-й. На слове «три» английские орудия уже стреляли.

Носы наших самолетов опустились, и мы рассыпались, направляясь к земле на огромной скорости. Мы спасались на небольшой высоте, взяв курс на Париж.

Глава 11

Та неделя и несколько следующих могли окончательно решить судьбу Германии. Неприятелю в конце концов удалось захватить плацдарм, и все немецкие войска до самого тыла пришли в полное замешательство. Кто-то из первой линии окопов был вынужден отступить. За ним последовали солдаты из второй линии. Весть о возникшей панике передавалась из уст в уста. Одно подразделение бросилось спасаться бегством, и вслед за ним побежали батальоны, полки, корпуса. Наконец, весь фронт был парализован. Одни могли отступить для переформирования частей, подчиняясь приказам; другие хотели подумать о своих семьях, для которых были кормильцами и защитниками, сохраняя свое право на жизнь; третьи признавали безумным сопротивление перед лицом такого превосходства врага. Или же у них сдали нервы. Возможно, они просто больше не хотели воевать. Весь смысл дальнейшей борьбы был потерян.

В эти жаркие денечки нашу эскадрилью посетили два высоких чина: генерал, осуществлявший связь между Гитлером и люфтваффе, и наш генерал истребительной авиации. Мы в летной форме построились, чтобы приветствовать гостей, и наш генерал с привычной сигарой, торчавшей над небольшой бородкой, появился перед нами.

— Ребята, что я хочу сказать вам? Вы сами видите, как складываются дела. Чертовски плохо.

Второй генерал, взявший слово несколько минут спустя, был менее искренен. Он только что прибыл из ставки фюрера.

Затем мы прошли в палатку, где сразу развернулась горячая дискуссия. Депрессию генерала ставки можно было понять. Он должен был ежедневно информировать Гитлера о состоянии военно-воздушных сил, подвергался жесткой критике и терпеливо выслушивал выражение недовольства и брань своего высшего руководства. По его словам, Гитлер уделял огромное внимание тому, что во многих случаях едва ли половина самолетов, согласно докладам подчиненных, была способна взлететь и сражаться с врагом. Генерал сделал усилие над собой и приехал сюда, к своим боевым товарищам, чтобы окончательно разобраться в этих голословных утверждениях. После долгих обсуждений слово взял наш Kapitan.

— Машины у нас старые и изношенные, — начал он. — Ремонтное обслуживание неудовлетворительное, материалы и квалификация персонала оставляют желать лучшего. Топливо и боеприпасы застряли на железнодорожных станциях, которые подвергаются бомбардировкам. В результате мы не получаем ничего. Подготовка молодых пилотов недостаточная. Большинство погибает во время первых же вылетов. Бомбардировщики и самолеты, летающие на малой высоте, разрушают поля наших аэродромов. После каждого дождя разбросанные вдали друг от друга поля превращаются в болота. Приказ на взлет часто приходит в тот момент, когда вражеские самолеты находятся над нами или уже пролетели. И наконец, — закончил свою панихиду Kapitan, — когда нам удается взлететь и вступить в бой, превосходство неприятеля слишком велико.

Генералы переглянулись. Младший их них, сам один из лучших пилотов, согласно кивнул. Однако другой покачал головой. Очевидно, он не мог принять все это.

— Да, герр гауптман, я знаю о ваших трудностях. Они и мои тоже. Но я не могу так доложить фюреру. Он просто не станет слушать такие вещи, вы это понимаете? Ему не нужны факты, которые делают ситуацию слишком очевидной. Фюрер не хочет никаких объяснений. Он требует, если вы меня понимаете, чтобы ему сказали, как ситуацию можно улучшить, а не почему все стало так плохо.

Его голос стал твердым и злым. С опущенной головой он направился к своей машине. Ему предстояло длительное путешествие мимо деморализованных колонн войск, направлявшихся назад, к германским границам, навстречу последнему поражению. Все, что он видел и слышал, его высший военный бог принять не мог.

Спустя несколько дней после визита генералов мы с Вернером решили, что нам тоже нужно взглянуть на наши отступающие войска. У нас было несколько свободных часов, чтобы навестить Георга, который лежал в госпитале на севере Франции. Как только до нас дошли сведения, что парень получил травму глаз и был так обезображен, что его трудно узнать, мы сразу списали его из эскадрильи: слепой пилот больше не мог летать, а обгоревшее лицо стало бы для нас постоянным напоминанием о том, что такая судьба может постигнуть каждого летчика.

Но главный врач госпиталя пригласил нас посетить раненого. Он просил приехать двух представителей эскадрильи, которых Георг хорошо знал. Доктор хотел провести эксперимент, который мог иметь для несчастного парня жизненно важное значение.

Мы медленно летели на север на нашем «Storch».{8} Погода была туманной, и нам можно было не опасаться вражеских атак. Мы оба — Вернер за штурвалом, а я с картой в руках — следили за шоссе под нами. Когда мы сделали неверный поворот, я похлопал приятеля по плечу. Стоило один раз ошибиться, и нам пришлось бы кружить над перекрестками, подлетать к вывеске какой-нибудь железнодорожной станции или приземляться за лесополосой вдоль шоссе, чтобы покурить и спросить дорогу у первого встречного прохожего.

Повсюду нам попадались немецкие войска. Все они двигались на север. Наконец мы выполнили последний поворот и через несколько минут добрались до маленького городка. Он и был целью нашего путешествия.

Главный врач принял нас в своем кабинете.

— Благодарю вас, что вы отозвались на мою просьбу, господа. Как вы знаете, ваш друг Георг ослеп. При таких ранениях, как у него, огромное значение имеют нервы. У нас есть основания надеяться, что молодой человек снова сможет видеть. Его физическое состояние для этого удовлетворительно. Младшая медсестра Селестина, которая сидит у его постели, обладает необычным гипнотическим даром. Она уже значительно продвинулась на пути к исцелению Георга и теперь хочет провести эксперимент в вашем присутствии. Итак, господа, мы можем идти. Сами вы будете только статистами в этой пьесе, но, пожалуйста, поздоровайтесь со своим другом как можно радушнее.

Ужасный запах эфира ударил нам в ноздри, когда мы вошли в палату. Я едва дышал. Перед нами на кровати лежал Георг — огромная связка бинтов. Из-под них виднелись только кончик носа и два глаза. Увидев эту страшную картину, я едва не зарыдал, но неимоверными усилиями взял себя в руки.

— Привет, старина Георг! Мы решили заскочить к тебе поболтать.

— Я потрясен. Это ты. Узнал тебя по голосу. Кто еще с тобой?

— Главный врач и парень из эскадрильи, которого ты прекрасно знаешь.

— Кто?

— Угадай с трех раз.

— Ульрих?

— Нет.

— Ладно, давай говори, кто с тобой. Я ведь ничего не вижу.

— Но, Георг, — вмешалась темноволосая медсестра, сделав нам знак, чтобы мы молчали, — вы можете видеть, если только захотите. Действуйте так, словно вы смотрите на своих друзей. Вам нужно сильно захотеть увидеть их. Вы должны сконцентрироваться на этом желании. Представьте перед собой лицо друга — и тогда вы его увидите!

С этими словами медсестра схватила Георга за руки и заставила его сесть в кровати.

— Да, Селестина, — ответил он, говоря словно во сне. — Я хочу.

Его глаза смотрели на меня, и я заставил себя встретиться с его мертвым взглядом. В палате воцарились напряжение и такая тишина, что я слышал лишь собственное дыхание. Однажды я стоял в траурном карауле возле гроба погибшего товарища. Тогда время тянулось медленно, а сейчас, казалось, вообще застыло. Пустой взгляд человека напротив меня не собирался оживать. Мои колени дрожали. Этот взгляд был невыносим. Периферийным зрением я видел темное пятно волос медсестры. Мне хотелось смотреть на ее волосы, но глаза Георга глядели на меня, и я должен был продержаться до конца. Что мне нужно сказать, если он вдруг узнает меня? И еще хуже, что мне нужно сказать, если эксперимент провалится?

— Теперь вы можете видеть! — воскликнула медсестра.

Тут я заметил, как зрачки моего друга стали сокращаться, в уголках глаз появились морщинки. Он медленно отвел взгляд, затем быстро снова посмотрел на меня.

— Я вижу тебя, — мягко произнес Георг. — Рядом с тобой стоит Вернер.

Мы не смели пошевелиться. Георг снова лег на подушку.

— Я вижу, вижу, вижу, — бормотал он снова и снова, закрыв глаза. Вдруг Георг снова резко сел в кровати. — Ребята! Я снова вижу! — Его глаза метались с одного из нас на другого и остановились на Селестине. Георг вцепился в свое одеяло и заплакал.

Глава 12

Союзники продвигались вперед все быстрее и быстрее. Линия фронта стремительно приближалась.

Вылетать нам становилось все сложнее. Каждый день мы несли тяжелые потери. Не проходило дня, чтобы пилоты не возвращались с пробоинами в фюзеляже, крыле или с пробитым двигателем.

Мне дали новую машину. Вражеских самолетов пока нигде не было видно. Я сидел в кабине, сжавшись и рассматривая огромное количество рукояток, кнопок, рычагов и циферблатов. По какой-то причине настроение мое было подавленным. Страх, наверное.

Под сверкающим солнцем самолет источал особый, специфический аромат, и я почти ощущал на вкус горячее дыхание механизмов машины — смесь запахов металла, резины, бензина и масла, чем-то напоминавшая запах из бутылочки «Магги». Но мне нравилось это благоухающее испарение. Так любитель лошадей с удовольствием вдыхает запах пота своего жеребца. Я установил высотомер на ноль, проверил запас кислорода и исправность прицелов. А потом мои руки бессильно повисли между коленей.

Я думал о тех несчастьях, которые могли произойти со мной. Их были тысячи, и только два альтернативных варианта последствий: жизнь или смерть. Однако смерть находила и другие удобные случаи. Она собирала их, не грозя при этом пальцем. Мы делали свое дело для нее, и наш противник тоже. Ей не нужно было дожидаться технической поломки или ошибки летчика. Возможно, она уже сидела рядом со мной или в кабине вражеского пилота и целилась в меня! А когда же вмешивался Господь?

Я громко рассмеялся. Может быть, наш милосердный Всевышний просто считал, что мы должны испытать себя сами, — каждый из нас должен сам справляться со своими трудностями, даже в тех ситуациях, когда принято взывать к нему. Итак, сейчас это мне и предстояло, а потому — на взлет!

Когда я завел двигатель, внезапный рев поверг меня в шок. Сила, таившаяся за этим грохотом, заставила меня содрогнуться.

Сжав зубы, я нажал на газ. Могучая машина понесла меня по траве с резвостью горячего, дикого жеребца. Земля неслась подо мной. Я летел, и все вдруг сразу вернулось на круги своя. Я рассмеялся над своей слабостью. Самолет подчинялся легчайшим прикосновениям к управлению. Да, в воздухе летающая машина всегда была легкой.

В приподнятом настроении я громко запел.

— Осторожнее! Томми — прекрасные слушатели, — предупредил меня по рации Вернер. Должно быть, услышал мое пение с наземной станции.

«Achtung! В воздухе три „Спитфайра“!»

Я собрался и через мгновение увидел приближающегося врага. Атаковать его было уже поздно. И приземлиться я не мог, потому что «Спитфайры» расстреляли бы меня на земле. Мне пришлось принять неравный бой.

Прицел светился передо мной, внутри него виднелись три маленькие горизонтальные черточки с точкой в центре каждой. Это были летчики, стремившиеся сбить меня. Все трое хотели этого! Черточки постепенно увеличивались, и уже стали видны очертания крыльев, фюзеляжей и моторов.

Я посмотрел на орудия самолета, летевшего слева. Три из шести выстрелили в меня, и я в ответ нажал на гашетку. Четыре сердца остановились на мгновение, пока огонь орудий летел им навстречу, четыре головы одновременно вжались в плечи, когда каждый из пилотов подумал, что пойдет на врага на таран, превратившись в снаряд. Но слишком поздно что-то менять, слишком поздно даже для последней мысли. Я прорвался сквозь строй неприятеля резко, словно щелчок хлыста, миновав их на расстоянии с толщину волоска, и поднял свою машину вертикально вверх. У меня перехватило дыхание, кровь молотила в жилах шеи. Я не знал, получил пробоины или нет.

— Держись. Фогель и Майер 2-й вылетают, — услышал я голос в наушниках. Вернер следил за боем.

Подо мной простиралось поле аэродрома, и с него взлетели два самолета — Фогель и Майер 2-й — двое, которые стоили десятерых. Такие вылеты получались удачными не часто, так как пилот обычно все внимание уделял взлету, а неприятельские машины, словно ястребы, поджидали его и бросались на жертву, когда та была еще беззащитной.

Два англичанина уже нырнули вниз, но мои товарищи спокойно летели вперед. Затем они резко развернули машины, и их орудия коротко вспыхнули. Фогелю и Майеру 2-му обычно хватало одной очереди, чтобы выиграть бой.

Третий томми был мой. Я почти забыл о нем, а когда повернул голову, его первые снаряды уже летели в меня. Я сделал резкий поворот. Ведь англичанин тоже боролся за свою жизнь.

Повороты и подъемы вверх становились все круче. Пот заливал мне глаза, и они начали слезиться, но я не смел отвести их от неутомимо преследовавшего меня врага. Мотор работал на полную мощность. В мыслях я вернулся к тому бою, который в аналогичной ситуации выиграл за меня Вернер. Но на этот раз я летел один и должен был добыть победу сам.

Мои руки устали от постоянных рывков штурвала на себя. У меня было только одно желание: перевести свои орудия так, чтобы встретить держащегося у меня на хвосте врага. Каждый из нас боролся за свою жизнь и за жизнь другого. Я посмотрел на кабину «Спитфайра» и увидел его, выпускника Оксфорда или клерка, или кем он раньше был на самом деле… Почему мы должны стрелять друг в друга? Почему мы не могли приземлиться, пожать друг другу руки и сыграть партию в скат? Тьфу! При этой мысли силы покинули меня, и теперь я должен из-за этого пострадать. Проклятый англичанин сел мне на хвост. Еще один круг, и я буду целиком его!

В отчаянии я поднял свой самолет вертикально вверх. Неприятель неотрывно держался за мной, но затем потоки воздуха от моего винта отбросили вражескую машину назад, и она кругами пошла вниз.

Я зажмурил глаза и отпустил штурвал, чтобы расслабиться и перестать о чем-либо думать хотя бы на секунду. Затем меня начало знобить. По всему телу катился холодный пот, озноб усилился. Приступ ледяной дрожи обрушился на меня с огромной силой. Нервы вышли из-под контроля.

Я с трудом открыл глаза. Руки автоматически схватили штурвал, и самолет вышел из пике.

Далеко позади я увидел своего англичанина, который возвращался домой. Он стал чужим, неизвестным прохожим, совершенно для меня ничего не значащим. Сейчас я только хотел успокоиться, лететь прямо и ровно, не напрягая силу воли, разум, просто прямо.

Что-то скрежетало и трещало в моих наушниках. Кто-то постоянно кого-то вызывал, но мне это казалось не заслуживающим внимания шумом. Должно быть, прошло несколько минут, вызовы непрерывно продолжались, и я, наконец, понял, что это мои позывные.

Я взглянул вниз. Где это я?

Серебряная полоска реки бежала через поля и леса. Красно-золотистые нити жемчуга взмывали вверх ко мне — волшебный фейерверк, бесшумно взрывавшийся во всех направлениях маленькими дымовыми облачками, которые потом тихо парили в воздухе.

Вдруг рев мотора мощностью в две тысячи лошадиных сил стих. Тяжелые лопасти винта медленно провернулись раз-другой, как крылья мельницы, и остановились. Воздушный поток зловеще несся между ними на меня, и теперь мирно выглядевшие золотые нити жемчуга, мчащиеся мне навстречу, стали взрываться с громким эхом.

Я сразу пришел в себя. Было ясно, что меня подбили зенитки. Пехота внизу сражалась в окопах, а над ними парила пассивная цель, человек в полусне.

Мой самолет падал пугающе быстро. Я торопливо сменил направление курса, чтобы добраться хотя бы до передних германских позиций. Земля стремительно приближалась, но уже больше никто не стрелял. Если не считать свиста проносившегося за стеклом кабины воздуха, вокруг стояла полная тишина. Берега, дороги, заросли кустов становились все больше и все быстрее мчались подо мной.

Первые камни ударили по днищу фюзеляжа, когда он, словно тяжелый конек, прорыл длинную борозду в земле и с последним стоном остановился.

Когда я ослабевшими руками отстегивал ремни, Фогель и Майер 2-й низко пролетели над моей головой. Они следовали за мной, но помочь ничем не могли.

Когда мотор заглох, моя рация, питавшаяся от аккумулятора, осталась единственным работающим прибором. Я включил ее. Пока мои товарищи кружили надо мной, я слышал их сообщения.

— Оставайся у самолета. Мы тебя подберем.

«Мы тебя подберем». Из этого трудно было понять, на чьей стороне я находился — на своей или на вражеской. Что это могло значить? На нашей стороне никому не нужно было меня подбирать, а если это была территория неприятеля, я мог в любую минуту попасть в плен.

Солнце палило немилосердно. Я был голоден, меня мучила жажда, и сигареты закончились. С запада доносилась канонада. Впрочем, грохот орудий можно было услышать с юга, севера и востока. Видимо, здесь была нейтральная полоса.

Раскаленный воздух, дрожавший над полями, создавал впечатление безмятежного мира, в короткие интервалы между стрельбой я слышал трели парящего где-то поблизости жаворонка. Но потом приглушенный гром снова раскатывался в дневном воздухе.

Я спрятался в зарослях ракитника, густые ветви которого могли скрыть меня от низко пролетавших врагов, постоянно охотившихся за добычей. Мои друзья не могли выручить меня при свете дня, подумал я, потому что наши спасательные самолеты были тихоходными, не имели ни орудий, ни брони. Мне оставалось ждать на том месте, где меня должны были найти.

Время от времени я подбегал к самолету, включал рацию и разговаривал с наземной станцией на нашем аэродроме.

— Я прилечу в полночь, когда взойдет луна, — сообщил Вернер.

К этому времени могли сгуститься облака и сделать посадку в темноте невозможной. Кроме того, передняя линия фронта могла приблизиться раньше. От многих случайностей зависел успех операции моего спасения.

День тянулся ужасно медленно. Грохот канонады фронта надвигался со всех сторон. Прижав ухо к земле, я смог различить гул тяжелых машин неприятеля и лязг танковых гусениц.

Место было мрачным. Все живое, казалось, чувствовало грядущие разрушения. Зайцы, птицы и насекомые почуяли неизвестную опасность и ждали катастрофу, дрожа в своих укрытиях. Люди — свои и враги — торопливо зарывались в землю, с опасением оглядывались по сторонам, чтобы найти и уничтожить друг друга.

— Руки вверх!

На меня смотрело дуло винтовки. Увидев перед собой немецкого пехотинца, я рассмеялся:

— Вон там мой самолет. Ты не узнаешь наши кресты?

Парень тут же бросил оружие и лег рядом со мной. Он не произнес ни слова. Его глаза были устремлены на цепь низких гор напротив нас.

— Где наши? — спросил я.

Парень смотрел перед собой и молчал. Он выглядел упрямым и мрачным. Соль от пота или слез промыла чистые дорожки в запекшейся на его лице пыли. Запах от пропитанной потом форменной одежды смешивался с ароматом свежевырытой земли. Его взгляд был по-прежнему прикован к горам.

— Они придут, когда стемнеет! — пробормотал пехотинец, порылся в кармане, достал клочок бумаги и табачную пыль и неловкими, непослушными пальцами скрутил сигарету.

— Кто придет?

Мой товарищ по несчастью с сомнением посмотрел на меня, как на не вполне нормального:

— Американцы, конечно.

Я протянул ему спичку.

— Гм… изящно, — с сарказмом и с легкой жалостью произнес он, указывая на мои ухоженные ногти. — Затянись.

Парень предложил мне сигарету. Мы докурили ее вместе.

— Откуда они пойдут?

— Мы не спрашиваем «откуда». Они идут отовсюду, — заявил мой сосед. — Если тебя загнали в угол, спрашивай только «когда». Понял меня? «Когда» начнется атака. Когда!

Теперь я, наконец, понял значение большой нейтральной полосы, на которой мы находились. Смерть уже простерла руки над этой землей, предоставив ей отсрочку на несколько коротких, зловещих часов перед танковой атакой и градом снарядов, который будет выпущен по ней со всех сторон.

— Приятель, ты даже представить себе не можешь, что они могут сделать! — продолжал пехотинец. — Они сделают из нас фарш! — Он указал назад на небольшие посадки. — Там еще человек двести из нашего полка. Когда днем мы хотели сдаться, нам нужно было пересечь голые склоны. Они нас обстреляли. Ночью от дьяволов тоже не было спасения. Как только стемнеет, они атакуют тяжелыми танками и огнеметами, бьющими на пятьдесят метров. Или они пройдутся танками с тралами по нашим минам. Если ты лежишь в окопе, танки засыплют тебя и похоронят заживо.

Такая картина мне не очень понравилась, и я толкнул парня локтем.

— Так или иначе, но к полуночи меня должен забрать отсюда самолет.

Он посмотрел на меня вытаращенными глазами.

— Возьми меня с собой, приятель, возьми меня с собой! — Парень торопливо порылся в карманах и достал помятую фотографию. — Вот, моя маленькая дочь, мой сынишка, жена!

Я взглянул на фото его семьи — двое детей школьного возраста и мама между ними на фоне маленького аккуратного домика. На обороте женским почерком было написано: «Мама, Петер и Ирена молятся каждый день за папу, чтобы он вернулся как можно скорее».

Мама, Петер и Ирена, подумал я, их миллионы. Там в лесах полегли другие отцы или подросшие Петеры.

— Ты должен взять меня с собой! — настойчиво повторил пехотинец. — Ради детей, дружище!

Я кивнул. Кто-то позвал нас из кустов. К нам подполз второй пехотинец, чтобы посмотреть, что случилось с его товарищем. Я все еще держал фотографию в руках. Вновь прибывший лег рядом с нами и вопросительно посмотрел на меня.

— Растрогал тебя, да? Хватит этих глупостей. Сейчас только одна задача: перестрелять как можно больше томми и американцев, пока они не прикончили нас. — Он громко закашлялся и сплюнул.

— Ты тоже можешь полететь с нами, — сказал я, немного подумав. — Если у тебя есть крепкий ремень, мы привяжем тебя к стойке.

Второй пехотинец не сразу понял, но когда я объяснил ему, губы солдата скривились. Теперь пришла его очередь растрогаться.

Перед тем как красный шар стал опускаться на северо-западе, Фогель, Майер 2-й и Вернер сделали над нами несколько кругов. Проблема с навигацией, которую Вернер должен был решить грядущей ночью, была очень непростой. Требовалось запомнить несколько ориентиров вокруг меня. Яркие звезды на сером небе уже светились в разных местах.

Ночь приближалась. Время от времени я забирался в самолет поговорить с Вернером.

— Прилетай пораньше! — попросил я его.

Но это было невозможно. Он должен был дождаться восхода луны. Тем временем канонада возобновилась со всех сторон. Лязг и грохот танков становились все громче и четче.

Тысячи орудийных стволов вспыхивали и гремели. Высокие огненные колонны вздымались в ночном небе за холмами. Воздух, казалось, буквально кипел, а земля дрожала. Лишь одна мысль владела нами: танки не должны дойти сюда до полуночи.

Но они дошли.

Луна только всходила, а что-то похожее на массивную тучу уже двигалось с запада. Незадолго перед полуночью танки миновали цепь холмов напротив нас. В холодном лунном свете они походили на ужасных гигантских жаб, из чьих глоток извергался пылающий бензин. Это были огнеметы, сжигавшие все на своем пути. Перед ними агонизирующие тела съеживались и обугливались.

Мы сидели, скорчившись, рядом с моим самолетом, когда Вернер должен был вылететь. Я держал ракетницу в правой руке, готовый дать заранее оговоренный сигнал. Еще я опустошил топливный бак, так как занавес огня был всего в нескольких сотнях шагов от нас. Первые фигуры двигались в нашем направлении, а мои единственным оружием была ракетница. Пехотинцы взяли винтовки на изготовку, но в следующее мгновение мы увидели стальные немецкие каски — снайперы, которые окопались перед линией фронта. Сейчас, задыхающиеся, они попадали на землю рядом с нами.

— Идут!

Рядом со мной лег лейтенант.

— Бесполезно, — простонал он. — Нельзя пробить танковую броню пистолетами и ручными гранатами.

Услышав, что мы ждем спасательный самолет, лейтенант взглянул на меня:

— Он большой?

— Нет. Может взять только троих.

Лейтенант сунул мне в руку бумажник:

— Сообщи им, что я погиб.

Он быстро приставил дуло своего револьвера к виску и нажал на спуск.

Мощный огонь оглушил нас. Пули свистели рядом. Огнеметы фыркали и выплевывали пламя. Повсюду слышались крики. Земля содрогалась, глядя, как раскаленные красно-желтые сопла выбрасывали в ночь яркие молнии.

Когда стрелки моих часов показали двенадцать, луну заслонила тень. В течение нескольких секунд мы слышали гул снижавшегося самолета.

— Ты прямо над нами. Огибай! — сказал я по рации, затем выпустил три зеленые ракеты. Последним зарядом я превратил свой самолет в пылающий ориентир на местности.

Танки катились вперед. Их фары ярко светили, когда спасательный самолет сел прямо рядом с моей горящей машиной. До того как он остановился, мы уже подбежали к нему. Вернер затащил меня в кабину. Полдюжины пехотинцев столпились позади меня.

— Возьмите нас с собой!

Я хотел взять парня, который показывал мне фотографию своей жены и детей, — она стояла у меня перед глазами, — но он остался где-то позади. Другие были сильнее. Какой-то здоровенный солдат навалился на меня сверху.

— Хватит. Мы должны лететь! — крикнул Вернер.

Вдруг стало светло как днем: свет фар был направлен на нас. Вернер надавил на газ.

Несколько пехотинцев отчаянно ухватились за стойки шасси самолета. Среди них были двое моих знакомых.

С таким грузом машина не могла оторваться от земли. Вернер ревел от злости. Пули стучали по крыльям. Люди, прицепившиеся к стойкам слева и справа, были разнесены в клочья. Когда самолет тронулся с места, три человека упали на землю. Машина поднялась в воздух перед самым лесом.

Когда через несколько минут мы снизились над небольшой долиной вне досягаемости неприятельского огня, я не мог отделаться от мысли о том первом пехотинце, который упал на землю вместе с остальными. Может быть, он лежал сейчас, раненный, между бороздами, закрыв лицо руками и ожидая, когда горящий бензин из огнемета изжарит его и превратит в пепел фотографию, на обороте которой его жена написала: «Мама, Петер и Ирена молятся каждый день за папу, чтобы он вернулся как можно скорее».

Тем временем ночные тучи сгущались. Огромные сине-черные массы погрузили все в непроглядную тьму, если не считать молний, вспыхивавших в небе каждую секунду. Свинцовые громадины неподвижно повисли над землей, не желая ронять ни капли дождя. Гром гремел до самого утра.

Мы молча стояли и смотрели в ту сторону, откуда прилетели. Всего в нескольких дюжинах миль на запад шла смертельная битва. Крики раненых; жажда убийства; усмешка за прицелом; сопла, выплевывающие смерть; души, возносящиеся с поля боя; и над всем этим гром и молнии. Бесконечной процессией безжизненные батальоны поднимались с земли: зловещие фигуры, устремляющиеся к облакам. Так уж принято: если сражение вызвано конфликтом идеалов, это божественно. Если идеалы фальшивые, это по-человечески. Но средства были дьявольскими.

Глава 13

Хинтершаллерс принес багаж к машине. Наш Kapitan стоял в окружении пилотов.

— Согласно приказу, вылетаем в девять тридцать. Ситуация в небе позволяет. Сверим часы. Сейчас восемь минут десятого. Промежуточная посадка в Дюссельдорфе. Там получите новые инструкции. Ты, — командир повернулся ко мне, — отправляешься в Ле-Бурже получать новый самолет. Вопросы?

Ульрих с наигранно серьезным лицом поднял руку:

— Не могли бы мы сначала нанести визит в Перпеньян?

Все рассмеялись. Kapitan тоже улыбнулся и покачал головой:

— Благодарю вас, господа.

Минут за пять до вылета Ульриха позвали к телефону. Он вернулся, когда моторы самолетов взревели, и побежал прямо ко мне.

— Даниэль в комендатуре в Версале. Она хочет меня видеть. Она должна поехать со мной в Германию, слышишь! Даниэль должна поехать со мной.

— Это та девчушка из Перпеньяна?

— Она не девчушка. — Ульрих чуть не оторвал мне руку. — Повторяй за мной: «Я обещаю тебе привезти Даниэль в Германию». Повтори!

— Это вымогательство. Неужели между тобой и малышкой, малышкой Даниэль все так серьезно?

— Да, идиот, — пылко ответил мой друг, оглядываясь вокруг. Наши пилоты уже начали взлетать.

— И насколько серьезно?

— Я хочу на ней жениться. Обещай же мне!

— Хорошо, Ульрих. Хотя я сейчас не знаю, как это устроить, но сделаю все, что в моих силах.

Он подвинулся ближе ко мне и стал крутить пуговицу моего кителя. Его голос звучал размеренно и тихо.

— Если со мной что-нибудь случится, присмотри за ней в Германии. Ты знаешь, как это важно для меня. Обещаешь?

Ульрих прыгнул в свой самолет и умчался за остальными. Глядя вслед другу и представив рядом с ним Даниэль, я подумал, что ему можно позавидовать.

Когда его самолет скрылся в туманной дымке над Парижем, я вдруг понял, какую ответственность взял на себя, дав другу такое обещание.

В середине дня эскадрилья уже была на пути домой, а на земле Хинтершаллерс все еще пытался завести машину. Последние механики из тыловой заставы взрывали ангары, поджигали казармы и как можно быстрее сматывались. Ведь пришло сообщение, что первые американские танки уже появились в лесу рядом с нашим аэродромом.

Когда мы, наконец, были готовы к отъезду, в кустах поблизости уже шевелились зловещие фигуры местных жителей. Мы поехали мимо заправочного пункта, и комендант махнул нам рукой. Он сидел на цементном блоке и, казалось, чего-то ждал.

— Вы еще здесь, герр майор?

Пожилой офицер, который, очевидно, не был на фронте с 1918 года, выглядел взволнованным и ошеломленным.

— Что я должен делать, что я могу сделать? Я сижу на своих восьмидесяти тысячах литров бензина и должен сжечь их, пока не пришли союзники. Я отвечаю за горючее головой. Запалы уже готовы. Я уже собирался привести в действие взрыватель, как в последний момент кто-то отдал мне приказ дождаться каких-то танков, которые нужно заправить. И что я теперь должен делать?

Майор рвал на себе волосы. Он несколько лет мирно жил в тылу, никогда и никому не приносил никакого вреда. Несчастный закрыл лицо руками и мог сейчас расплакаться на склоне лет, потому что впервые ставкой была его жизнь.

— Боюсь, мы должны ехать дальше, герр майор.

Он кивнул.

— Если увидите танки, покажите им сюда дорогу и скажите, что неплохо было бы поторопиться.

Мы помчались по шоссе на Париж. Огромные грибы дыма поднимались над горизонтом, а черный занавес начал затягивать небо — взрывались склады с боеприпасами и горючим.

Американские самолеты низко кружили над землей, выискивая цели, готовые в любую минуту ринуться в атаку. Провода трамвайных путей запутались и беспорядочно висели над асфальтом. В кюветах валялись вздувшиеся трупы лошадей и уже начавшие ржаветь останки машин. Повсюду лежал пепел от сгоревших сидений и покрышек. В воздухе стоял запах горелой резины и разлагающейся плоти. Время от времени возле источника этого сладкого, резкого аромата виднелись стаи диких собак или тучи мух.

Заросли и леса патрулировали местные жители — люди, похожие на героев Великой французской революции. Сейчас они ждали своих друзей, союзников.

В отдельных местах на открытых полях отважные орудийные расчеты зарывались со своими пушками в землю, чтобы остановить продвижение накатывавшихся американских войск. Здесь же были и наши танки — огромное количество колоссов. Они нашли себе укрытие по обе стороны дороги в маленьком леске. Я остановил машину, выпрыгнул из нее и подбежал к первому попавшемуся офицеру.

— У вас есть горючее?

Он отрицательно покачал головой.

— Там, — сказал я, указывая на оставшийся позади аэродром, — там майор сидит на восьмидесяти тысячах литров и с нетерпением ждет вас.

— Где это? — раздались со всех сторон вопросы.

Я рассказал им, куда ехать, но офицер снова покачал головой:

— Бессмысленно. Слишком далеко. Наши баки почти пустые.

— Мы возвращаемся! — крикнул я Хинтершаллерсу. — Нужно сказать майору, чтобы он поджег свой склад.

— Уже сделано.

И действительно, над нашим аэродромом уже начало подниматься в небо черное облако дыма.

Низко летавшие самолеты противника по-прежнему сновали над дорогой. Один из них, кажется, заметил нас и начал кружить над нашими головами. Когда Хинтершаллерс резко затормозил, мы увидели лицо смотревшего на нас пилота: он пошел в атаку.

Мы прыгнули в кювет и стали искать укрытия, которые обычно вырывались с интервалами в пятьдесят метров вдоль почти всех автобанов, но здесь, видимо, их не сделали. Мне все-таки посчастливилось найти одно, а мой товарищ бегал вверх-вниз как сумасшедший, когда сверкнула первая вспышка. Бомбы ударились об асфальт позади нас и с ужасным грохотом взорвались. Хинтершаллерс в отчаянии прыгнул ко мне и с трудом протиснулся головой вперед в узкую щель.

Мы пережили первую атаку, но были убеждены, что через несколько секунд летчик откорректирует прицел и последует вторая.

Попытка втиснуться в укрытие вместе провалилась: головы и плечи оставались незащищенными. Чтобы вдвоем встать на колени, тут было слишком мало места. Я начал выталкивать товарища и вылезать сам.

— Быстро! Лезь вниз головой!

Я считал, что голова все же важнее, чем пара ног; и Хинтершаллерс, который сначала не оценил мою идею, быстро забрался в укрытие в тот момент, когда грянул новый взрыв. Это был ужасный момент. Я уже был готов увидеть свои ноги оторванными. Мы с Хинтершаллерсом задыхались. Он вдобавок принял очень неудобную позу. Стойку на голове и сильный страх очень тяжело выдержать одновременно.

В следующий момент мой товарищ стал конвульсивно дергаться.

— Меня зацепило! — простонал он.

Я почти почувствовал радость оттого, что ему выпало страдать раньше меня. Поднявшись, я вытащил раненого Хинтершаллерса из укрытия. Его лицо по цвету стало похоже на сыр. Галифе бедняги сильно пострадали, а зад был задет лишь слегка.

— Я больше не могу! — выкрикнул он. — Если он опять полетит на нас, я его собью.

Хинтершаллерс выхватил пистолет и снял его с предохранителя.

Американец снова появился в нескольких ярдах над нами. Летел он медленно, словно собирался садиться. Когда самолет кружил вокруг нас, мы четко видели голову и плечи пилота. Хинтершаллерс поднял пистолет, прицелился и выстрелил несколько раз. Видимо, американец заметил это, потому что произошло нечто странное: летчик поднял руку к шлему.

— Он салютует! — крикнул я. — Он салютует! Вот это парень! Ты произвел на него впечатление своим пистолетом.

Вражеский самолет пролетел мимо нас еще раз. Его винт почти задевал землю. Пилот все еще держал руку у шлема, и мы, наконец, поняли, что он не салютовал, а стучал пальцем по лбу.

Мы с Хинтершаллерсом в изумлении переглянулись.

— Это более чем честный поступок, — заметил я.

— Он прав, — согласился Хинтершаллерс. — Мы действительно идиоты. Как можно подумать, что из пистолета можно сбить «Тандерболт»?

Американец свернул и бросился в атаку на тяжелый грузовик, двигавшийся в сотне ярдов позади нас.

Мы бросились в машину и помчались дальше с одной мыслью в голове: может быть, Бог будет милостив и к другим!

Наконец мы добрались до предместий Парижа и увидели, что поток отступающих войск заблокировал все дороги. Старые, наскоро подремонтированные останки автомобилей, двухэтажные городские омнибусы, слабо вооруженные резервисты с трофейными чешскими винтовками и в обмундировании, которое им совсем не подходило, — это было жалкое зрелище. Наш вермахт, который благодаря своему боевому духу и мощи покорил эту страну, теперь отступал, апатично шаркая сапогами. А может, это был последний всплеск энергии, вызванный близостью врага?

— Остановись на минуту, Хинтершаллерс!

Я решил обсудить планы Ульриха со старшим товарищем на одной из тихих веток трамвайных путей, шедших к Версалю.

— Мы едем в комендатуру, где нас ждет девушка. Ее зовут Даниэль, и она хочет поехать в Германию.

— Без меня! — решительно ответил Хинтершаллерс. — Это все ляжет на мои плечи: похищение гражданки Франции и последствия. Невозможно.

— Она невеста Ульриха, и он хочет жениться на ней в Германии. Я дал слово.

— Может, и так. Ситуация очаровательная и очень романтичная, но, насколько я помню, я слова не давал.

— Хорошо, поехали. Мы заедем туда в любом случае.

Даниэль сидела на чемодане перед комендатурой. Когда мы остановились, она узнала меня и вскочила на ноги. Опять это дерзкое личико из Перпеньяна. Но сейчас Даниэль изменилась. На ее бледном лице была торжественная серьезность человека, собирающегося принести себя в жертву. Перед нами стояла взрослая женщина. Ульриху можно было только позавидовать.

— О, благодарю вас! — воскликнула Даниэль и вспыхнула, но я не смог понять, от смущения или ощущения близости спасения.

— Ульрих просил передать, что он любит вас, — выдавил я из себя фразу, чтобы как-то сгладить неловкость момента.

— Это все, что он сказал?

— Нет.

Даниэль ждала, переводя взгляд с меня на Хинтершаллерса и обратно. Волнение на лице бедняжки проявлялось все сильнее. Она прекрасно знала, что мы не могли взять ее с собой. Девушка наморщила лоб. Брови ее дрогнули. Мне было жаль Даниэль — она выглядела такой отчаявшейся. Наконец девушка начала рыдать.

— Пожалуйста, я хочу к Ульриху.

— Возьми ее с собой, — стал я умолять Хинтершаллерса. Знай я, что он смилостивится, если я встану перед ним на колени, непременно сделал бы это.

— Нет, — коротко ответил Хинтершаллерс со всей жесткостью, на какую был способен.

Даниэль взяла свои вещи и торопливо пошла прочь. Мой товарищ стал переминаться с ноги на ногу: еще один довод, и он сдался бы.

— Она едет в Париж, — с сожалением произнес я, — и наверняка прыгнет в Сену, когда доберется туда.

Хинтершаллерс испугался, судорожно глотнул и вытаращил на меня глаза.

— Она правда сделает это?

— Конечно. Такие девушки способны на все.

Мы бросились вслед за Даниэль, причем Хинтершаллерс меня опередил. Несколько секунд спустя девушка сидела с нами в машине. Она все еще плакала, на этот раз от счастья.

В неразберихе на дороге местное население приветствовало могучий поток пленных англичан и американцев, возвращавшихся в грузовиках из освобожденных районов. Огромное население Парижа больше не работало. Это было накануне великой радости для города, канун освобождения: Франция, покоренная Франция наконец вставала с колен.

Нам пришлось ехать медленно, выбирая параллельные улицы, так как активисты движения Сопротивления повсюду разбросали металлические пятиконечные колючки. Но несмотря на все предосторожности, одна из них все-таки проткнула нашу покрышку. Парижане высовывались из окон в восторге от нашей неприятности, утоляя свою жажду мести оскорбительными комментариями по поводу того, как мы меняли колесо.

Французы окружили нашу машину, точнее, тесно обступили нас, словно собираясь в любой момент напасть. Их оскорбительные замечания сопровождались враждебными взглядами и угрожающими жестами.

Только благодаря Даниэль мы избежали больших неприятностей. Но если бы горожане узнали, что она француженка, они могли убить ее прямо у нас на глазах. Девушка закрыла лицо руками, очевидно считая, что ей выпала роль предательницы своего народа. В тот момент я понял, как сильно изменилась Даниэль. Она решила поехать за человеком, которого едва знала, поехать за ним в чужую страну, корчившуюся в агонии перед поражением.

Я почти завидовал Ульриху из-за этой девушки.

На всякий случай я достал револьвер, хотя в кармане каждого из этих хмурых французов мог оказаться такой же. Когда мы прыгнули в машину, среди тесной толпы наступило ледяное молчание. Кто-то едва слышно отдал приказ, и люди расступились перед нами. «Расчистили линию огня, — подумал я. — Когда мы тронемся, они начнут стрелять». Я поднял револьвер и направил его на ближайшего горожанина. К счастью, этого предупреждения оказалось достаточно.

Мы быстро поехали дальше, включив габаритные огни, по направлению к Ле-Бурже.

Большая группа грузовых самолетов с красными крестами приземлилась там для погрузки раненых.

— Когда вы доберетесь до Дюссельдорфа? — спросил я, передав Даниэль и Хинтершаллерсу таблетки первитина и проглотив одну сам, чтобы отогнать сон.

Хинтершаллерс положил таблетку себе на ладонь.

— Гм, нам хватит суток. Свидание состоится завтра днем у меня дома. Ты один раз был там.

— А как ты переедешь границу?

— Эти вещи сотворят чудо, — ответил мой товарищ, достав огромную жестяную банку сардин в масле, бутылку бренди и пачку сигарет.

В следующее мгновение Хинтершаллерс уже мчался прочь вместе с Даниэль.

Я постоял несколько секунд, глядя им вслед. Что, если Ульрих погибнет? Я боялся, что чувствовал к Даниэль нечто большее, чем должен был, но постарался прогнать эти мысли.

Глава 14

Лететь мне пришлось в темноте, но после бурных событий дня сильно тревожиться из-за этого уже не стоило. Мой курс лежал почти на северо-восток через Суазон, Лаон, Гиве, Люттих, потом на северо-запад мимо Ахена на Дюссельдорф. В лучшем случае я мог определить направление практическим методом. Для этой цели я взял маленькую карту, оценил курс на глаз, отмерил карандашом четыреста километров от Парижа до Дюссельдорфа, прикинул расстояния между городами и реками, над которыми мне предстояло лететь, затем разделил общее время полета на шестьдесят минут и заучил на память следующие действия:

Взлет. Двенадцать минут — маленький городок на реке. Двадцать минут — маленький городок на реке. Одиннадцать минут — большой город на реке. Пять минут — большой город справа. Час после взлета — Дюссельдорф и Рейн.

Пилоты транспортных самолетов закачали головами и громко расхохотались над таким методом навигации, но старший капитан одобрительно кивнул:

— Так ты точно доберешься до цели.

Уже темнело, когда я нажал на газ перед окнами ресторана парижского аэропорта, и шасси моей машины оторвались от французской земли. Франция стала воспоминанием — тяжелым при расставании с ней.

Я еще мог различить широкое шоссе, над которым летел, и длинную колонну измученных людей, возвращавшихся домой. Пехоте потребуется несколько недель, чтобы добраться до Германии. Стрелка моего спидометра неподвижно лежала на четырехстах километрах. Примерно через час она вернется на ноль, и это будет означать, что я дома.

Серая пелена внизу сгустилась над землей, но луна и звезды давали достаточно света. На западе тоже спустилась ночь. Бледное свечение приборной доски уже стало мне надоедать, придавая рукам и лицу водянисто-зеленый оттенок. Крылья самолета поблескивали в лунном свете. Я представил себе парочку влюбленных, гуляющих где-то сейчас при луне. Могли ли они увидеть мою тень? Могла ли какая-нибудь зенитка поймать меня в свой прицел?

Серебристо-голубая лента стала приближаться ко мне, и я повторил фрагмент своего сочинения: «Двадцать минут — маленький городок на реке». Эна, блестящая, как полоска мишуры, разогнала мои тревожные мысли. Я внимательно посмотрел вниз, вправо, влево и назад, но ни одной зенитки не заметил.

Наконец показался Суазон, а потом за вращающимися лопастями винта самолета я увидел Лаон.

Теперь мне предстояло ждать еще двадцать минут до того, как появится следующая серебристая полоска — целая вечность, когда вокруг тебя лишь монотонный шум мотора и кажущиеся неподвижными небо и земля. В каждом двигателе таится что-то секретное, неведомое пилоту; но если у летчика хороший слух, он может не вглядываться вперед и считать единственным земным качеством, воздействующим на его ощущения, постоянный могучий гул его мотора. В этой мелодии может сплетаться множество звуковых нитей, устойчиво тянущихся, как из гигантского органа, сливающихся в бесконечных вариациях, восхищая летчика, погружая его почти в медитацию, пока он не очнется в состоянии тревожной слабости; тогда предметы снова приобретут реальные очертания.

Я стал думать о своей стране, чьи сыновья сейчас возвращались домой. Блудные сыновья? Их не встретят с восторгом или с цветами. Но все-таки люди должны сказать добрые слова, хотя бы одно слово. Солдатам оно необходимо, когда они снова ступают на свою землю, побежденные и опустошенные, когда после долгих лет ожидания видят женщин и детей, говорящих на их родном языке.

Я автоматически выскользнул из своих мыслей, предчувствуя развитие неведомых событий. Может, у меня на хвосте британский ночной истребитель? Я скользнул на крыло, оглянулся назад и сделал маневр в темном небе. А потом был вынужден расхохотаться — меня схватил за горло чистый страх и больше ничего. Тем временем светящаяся краска на циферблатах приборов поблескивала в темноте, словно там копошились тысячи светлячков. Их беспокойная возня тоже действовала на меня, создавая ощущение, будто что-то обязательно должно было случиться. Я подумал о Даниэль и Хинтершаллерсе, которые ехали сейчас в этом лунном свете. Правда, у них не было оснований бояться вражеских истребителей. Я заставил себя подумать об аэродроме в Дюссельдорфе. До него оставалось минут сорок полета.

Какая-то тень мелькнула на фоне лунного диска. Я был уверен, что мне это не почудилось; словно по собственной воле, мой самолет сделал резкий вираж вверх, к звездам. Огромная сила вдавила меня в кресло. Я включил светящийся прицел, но он так ударил по глазам, что мне пришлось убавить яркость. Я положил палец на предохранитель своих орудий. Теперь все было готово. Успокоенный этой мыслью, я вернулся на прежний курс.

Но где теперь подозрительная тень? Я огляделся по сторонам, осмотрев большой участок неба, и ничего опасного не заметил. Маленькая звездочка поблескивала на уровне вращающегося винта моего самолета. Она висела слишком низко, чтобы находиться над уровнем горизонта. Видимо, это было светящееся окно дома или фара автомобиля, тем более что весь остальной ландшафт оставался погруженным в кромешную тьму. Однако пятно света не приближалось. Неужели это действительно звезда? Или я летел в обратном направлении?

Спидометр показывал четыреста пятьдесят километров в час. Я добавил газа. Обороты увеличились, и стрелка стала стремительно подниматься: пятьсот, затем пятьсот пятьдесят километров в час. Пятно света по-прежнему не приближалось. Оно лишь постепенно смещалось влево. Это мог быть только самолет. Может, тот самый, чью тень я видел?

«Я не ночной истребитель, — подумал я. — Этот противник мне по зубам». Но потом я вдруг подумал, что враг просто высматривал жертву, которой могли оказаться Даниэль и Хинтершаллерс или кто-то другой. Я полетел в направлении пятна света и еще больше увеличил скорость. Двигатель мог выйти на максимальный режим в течение минуты; его рев превратился в вой, потому что у самолета тоже есть нервы.

Стрелка спидометра добралась до отметки шестьсот пятьдесят километров в час. Пятно света впереди сначала остановилось, а потом стало медленно приближаться. Видимо, это был самый быстрый самолет противника — «москит»! Его технические данные пронеслись в моем мозгу: среднее расположение крыльев, два мотора, нервюры между ними, стационарные орудия, стреляющие с хвостовой части.

Мои глаза разглядели следы выхлопных газов в воздухе. Большой и указательный пальцы дрогнули от желания нажать на гашетку, но я ждал момента, когда вращающиеся винты моторов станут больше, чем кружок прицела. Затем первая очередь вспыхнула в ночи. От яркой вспышки я на мгновение ослеп и потерял неприятеля из виду.

Гигантская тень выросла из темноты прямо передо мной. Казалось, она сейчас схватит меня и уничтожит. Я поежился. «Москит»! Это отвратительное слово стучало у меня в голове. Где он сейчас?

Я резко развернул самолет. Вот он! Прямо передо мной! Я понял, что неприятель сбросил скорость. Широкие плечи его самолета светились в темноте, предлагая мне превосходную цель. Враг стал поворачивать влево.

Винт его левого мотора не вращался. Томми пытались уйти в темноту, пролетев низко над землей. Я сел им на хвост и снова нажал на гашетку, целясь в правый двигатель, но машина неприятеля скрылась в тумане.

Некоторое время я искал ее, потом бросил это занятие и вернулся на свой прежний курс.

Однако когда я оглянулся, на фоне лунного диска летело множество «насекомых», словно привлеченных на свет: «москиты» торопились на помощь своему товарищу, чтобы сбить меня. Я снова дал полный газ. Мотор жадно глотнул бензина, словно ему передался мой ужас.

Но вскоре только учащенный пульс, стучавший в висках, свидетельствовал о пронесшейся мимо опасности.

Далеко впереди светился Маас, аванпост моей родины. На востоке прожекторы судорожно ощупывали ночное небо, натыкаясь в разных местах на серебристые точки — вражеские бомбардировщики. Вдруг за ними появились и повисли в воздухе яркие вспышки — красно-золотистые пятна на фоне темных небес.

Внизу пронесся Люттих, тяжелые бомбардировщики атаковали Кельн и Ахен. Судя по всему, это действительно был Ахен, потому что несколько минут спустя горящий город остался справа от меня. А затем несколько поисковых лучей слепо уставились на меня.

Сначала я не воспринял прожекторы всерьез и немного снизился, чтобы освободиться от их угрожающего внимания, но впереди вдруг начали взлетать и рваться снаряды. Наши зенитчики совсем спятили и стреляли по своим! Я положил самолет на бок и летел так какое-то время перед тем, как вернуться на свой курс. Лучи прожекторов из Ахена все равно били по мне. Я не удивился бы, если бы они передали в Дюссельдорф предупреждение о воздушном налете: «Одинокий самолет движется в направлении Ахена!»

Я вызвал Дюссельдорф. Аэродром там был крупным, и я это хорошо знал.

— Осторожно. В небе ночные истребители, — послышался ответ.

Сейчас подо мной поблескивала излучина Рейна. Летное поле находилось на севере города, неподалеку от реки.

Я с ревом вошел в широкий вираж и стал медленно снижаться. Широкое голое поле четко виднелось внизу, но лунный свет не позволял точно оценить высоту перед самой посадкой.

— Прошу посадочные огни.

— Разрешение не даю. Воздушная тревога еще действует.

— Прошу посадочные огни всего на несколько секунд, — попросил я.

Но они не зажгли ни одного. Земля стремительно надвигалась на меня, и я вдруг вспомнил, что Ульрих всегда говорил о посадке: это все равно что сидеть в автомобиле весом в восемьдесят центнеров с двумя управляемыми колесами спереди и одним маленьким колесиком сзади, а затем поехать со скоростью около двухсот километров в час по неровной дороге. Сейчас вдобавок была еще ночь, и внизу меня ждали свежие воронки от бомб.

На какой высоте я находился? Десять, пятьдесят метров? Или был прямо над землей? Темная стена впереди становилась плотнее и выше. Это были ангары и деревья на дальнем конце поля. Я сбросил газ и осторожно потянул на себя штурвал. Колеса шасси тяжело ударились о землю и снова поднялись в воздух. Этот гигантский прыжок не должен был длиться больше трех секунд, иначе я разобьюсь. Я считал: «Два, три, четыре, пять». Колеса снова ударились о землю. Я держал руку перед лицом, когда самолет катился вперед по полю, затем сделал полный круг и остановился с погнутой левой стойкой шасси.

— На ремонт потребуется целый день! — сказал старший механик.

Глава 15

Я шел по городку, словно отпускник, поскольку моя эскадрилья уже улетела на север. Улицы были пустынны. Лишь луна рисовала бледные узоры и отбрасывала призрачные тени на разрушенных домах. Я натыкался то на оставшуюся после взрыва бомбы воронку, то на груду обломков. Где-то вдалеке стреляла зенитка, время от времени рев моторов вражеских бомбардировщиков эхом проносился через развалины. Солдату, который, как я, возвращается домой после долгого похода, хочется видеть людей в штатском — горожан, по-прежнему говорящих на немецком языке. Мои шаги едва слышно раздавались между фасадами выгоревших зданий, приглушенные гулом канонады и низким ревом двигателей бомбардировщиков.

Я взглянул на ночное небо. Лучи прожекторов, устремившиеся вверх со всех сторон, образовали высокий собор из света. Его шпиль задел освещенные крылья и брюхо «Ланкастера», которые окружал ореол взрывавшихся зенитных снарядов. Вдруг в небо взмыли красные и белые ракеты. Они неподвижно зависли над безжизненными улицами. В воздухе раздалось какое-то журчание и бульканье.

— В укрытие! — крикнул кто-то позади меня, и я побежал обратно. Но бомбы уже рвались в нескольких сотнях ярдов. Высокие стены раскалывались и рассыпались. Дождь из тысяч осколков звенел и пел вокруг, когда я бросился в дверной проем большого дома.

В подвале под низким потолком бомбоубежища меня встретили взгляды женщин, детей и пожилых людей. Мне стало немного неловко за свое вторжение, когда я заметил над дверью плакат: «Мужчины от шестнадцати до шестидесяти лет должны быть в бою, а не в укрытии!»

Люди начали что-то бурно обсуждать, но меня это не встревожило, так как следующая партия бомб уже со свистом летела вниз, и разговоры стихли. Неизвестность длилась всего несколько секунд, но они показались вечностью. Пожилая женщина начала громко молиться. Под самой крышей бомбоубежища, на койке в верхнем ряду, лежала девушка лет шестнадцати. В руках она держала книгу и смотрела на меня пронзительными зелеными глазами. Мать накрыла голову сына своим передником.

Взорвалась первая бомба. Затем вторая, уже ближе. Здание до самого основания содрогнулось. Поток сжатого воздуха ударил в бронированную дверь, часть его со зловещим глухим звуком просочилась сквозь замочную скважину. Третья бомба неслась с пронзительным свистом. Точно на нас! Все мы знали, что она падала на нас.

Зеленые глаза девушки буквально сверлили меня. Пронзительный визг бомбы стал напоминать звуки взмахов крыльев гигантской летучей мыши. Я испугался, испугался глаз девушки — они причиняли мне физическую боль.

Страшный удар! Треск ломающихся деревянных перекрытий и приглушенный грохот со стороны соседнего дома.

Мы ждали.

Девушка в ужасе обхватила себя руками. Тоненькие ноготки с маникюром вонзились в ее неприкрытые плечи.

Мы продолжали ждать.

— Не взорвалась, — произнес пожилой служитель бомбоубежища.

Женщины и дети заплакали. Девушка вернулась к своей книге.

Я собрался уходить.

— Вам лучше остаться в убежище, — посоветовал мне старик в стальном шлеме. — Сейчас посыплются фосфорные бомбы.

Я послушал его. Вдруг пожилая женщина крикнула мне:

— Эй, ты! Мы сейчас тоже на передовой! Но если бы я была в твоем возрасте, я не стала бы прятаться по бомбоубежищам.

— Не нужно так разговаривать с нашим другом, — вмешался старик. — Он уже выполнил свой долг. — Служитель бомбоубежища указал на мои награды.

— Прекрасно, — ехидно продолжала женщина. — Но что он здесь делает?

— Летчик! — добавил кто-то еще.

Я покраснел от смущения, но пытка еще не закончилась. Все взгляды были устремлены на меня.

— Тогда пусть опять летит! — раздался чей-то голос из дальнего угла бомбоубежища.

— Думаю, он в увольнении, — защищал меня старик.

— Нет, — твердо сказал я. — Я просто готовился к дневному бою.

— К дневному бою? — повторила пожилая женщина. — Прекрасно. Опять промах наших вождей.

Но это было уже слишком для почтенного служителя бомбоубежища.

— А теперь будьте любезны помолчать, уважаемая фрау. Власти прекрасно знают, как наши бойцы должны действовать. Фюрер знает все. — На последних словах он повысил голос.

— Что вы хотите сказать? Фюрер! — крикнула пожилая женщина. — Вот мы здесь, умираем в этом подвале, а власти. Всех их надо поставить к стенке, предателей!

Все слышали яростные выкрики женщины, и мужчина средних лет в штатском вышел из полумрака.

— Такие высказывания против наших вождей обойдутся вам дорого, уважаемая!

В убежище воцарилось ледяное молчание.

— Ей семьдесят шесть лет, — тихо заметил старик.

— Возраст не имеет значения, — сердито ответил человек в штатском.

Я уже собрался вмешаться, как пожилая женщина вдруг пробормотала:

— В чем дело, герр блокляйтер? Я не сказала ничего плохого. Наоборот, я попросила молодого солдата сбить вражеские бомбардировщики. И я хотела бы, чтобы всех их поставили к стенке: летчиков, которые сбрасывают на нас бомбы, — с пафосом закончила она.

Со всех сторон грянул громкий смех.

— Молодчина! — выкрикнул кто-то.

— Да-да, именно это она и сказала! — кричали другие.

Мужчина в штатском выругался и вернулся на свое место.

— Фосфорные бомбы! — разнеслось по убежищу, словно предупреждение о приближении чумы или наводнения. Видимо, кто-то выглянул наружу и увидел вспышки.

— Падают на той стороне Рейна, в старом городе.

Тысячи контейнеров с жидким пламенем действительно летели вниз, пробивали крыши домов и взрывались повсюду. Белая раскаленная жидкость текла ослепительными потоками по стенам и лестницам, окутывая все огнем, блокируя выходы с улиц и из подвалов. В следующее мгновение ветер разнес пламя по целым районам. Горящие человеческие фигуры безумно носились или превращались в угли под обрушившимися стенами.

Несколько женщин снова начали бормотать молитвы, на это раз их голоса звучали едва слышно и, наконец, совсем стихли. Все затаили дыхание. Служитель бомбоубежища стиснул зубы. На его скулах заиграли желваки. Под стальным шлемом по лбу старика струился пот. Взглянув на меня, он подвинулся ближе, чтобы прошептать мне что-то на ухо, но я ничего не услышал. Что-то грохотало и плескалось за стенами убежища и на крыше, словно огромные градины стучали по черепице.

— Конец! — в ужасе закричала женщина. — Мы горим!

В это мгновение вокруг что-то заревело, бомбоубежище содрогнулось, потолок и стены вот-вот должны были обрушиться на нас. Бомба в соседнем доме взорвалась. Послышался стук падающих кирпичей.

— Это была бомба замедленного действия, — пробормотал старик.

— Иисусе, помоги нам! Иисусе! — пронзительно крикнула молодая женщина.

Все толпой бросились к выходу, толкая друг друга. Старик в стальном шлеме тщетно пытался урезонить людей, но его голос не достиг ушей даже той женщины, которая с криком и остекленевшим взглядом пробивала себе дорогу рядом с нами. Я схватил ее и вдруг увидел, что она собралась рожать, прямо сейчас. У нее уже отошли воды.

— О боже, — простонала женщина. — Помоги мне!

— Мы вам поможем, — сказал я и положил ее на матрац. Бомбоубежище опустело. Остались только старуха и служитель.

— В соседнем доме живет доктор, — задыхаясь, произнес старик в шлеме, и я побежал к выходу.

В соседний дом вел проход под лестницей. Там стоял мужчина с карманным фонариком.

— Где здесь врач?

— Я врач, — ответил он, не поднимая глаз.

Два человека пытались пролезть в дыру в стене.

— Идемте со мной! — крикнул я. — Там женщина рожает!

— Не пойду, — равнодушно ответил доктор.

Руки третьего человека показались из подвала на другом конце помещения.

— Где мои дети? Где моя жена? — простонал врач и начал звать их по именам, громко крича в щель, образовавшуюся в полу.

— Мы здесь! Мы идем, — ответил голос из подвала.

Я схватил вылезавшего оттуда человека. Прямо над ним перекрытие подвала несло на себе всю тяжесть горевшего дома.

— О, дорогой, мой жакет! — воскликнула где-то внизу в темноте женщина. Оттуда же доносились проклятия и плач.

Вдруг все вокруг нас начало рушиться. Когда огромная масса перекрытий рухнула на людей, раздались их последние крики, и больше из заваленного подвала не донеслось ни звука. Мужчина, которого я держал, вцепился в меня. Его ноги были раздавлены. Я схватил несчастного не очень хорошо и сейчас больше уже не мог держать. Он пытался помочь себе ногами, чтобы вылезти, но они были бесполезны, и бедняга понимал это. Человек смотрел на меня широко раскрытыми грустными глазами с едва заметной улыбкой на губах, словно был чем-то обижен. Наконец он разжал руки и упал обратно в подвал, улыбаясь своей последней улыбкой. Остатки перекрытий с грохотом покатились вслед за ним.

Только тогда я понял, что произошло. Доктор рядом со мной колотил по смежной стене и пытался разбить бетон перочинным ножом. Затем он остановился и прислушался. С другой стороны слышался легкий стук. Значит, там кто-то должен был остаться живым.

Наконец прибыли спасатели. В воздухе замелькали кирки, но стены оказались слишком крепкими для них. Пожарные начали тушить пламя, но дымящиеся развалины поглощали огромное количество воды. Все было бесполезно. Внизу, в подвале, надежда еще жила: кто-то продолжал стучать. Однако мы знали, что в течение часа там все погибнут — будут раздавлены, задохнутся, сгорят или захлебнутся в воде.

Сзади из бомбоубежища до нас донеслись крики роженицы. Схватки становились все чаще. Доктор рядом со мной смотрел себе под ноги, я обнял его за плечи, чтобы поддержать.

— Может, нам вынести ее?

— Нет, — ответил он, не в силах сдержать слезы. — Я иду. Принесите воды.

Когда мы вошли в бомбоубежище, старик в стальном шлеме сказал, что, может быть, пройдут часы, пока дом над нами сгорит окончательно.

— Чистую воду, — повторил доктор, и старик побежал выполнять указание.

— У нее схватки теперь каждые пять минут, — прохрипела старуха.

Роженица продолжала кричать. Ее пальцы вцепились в мою руку. Затем крики превратились в стон, потом вокруг снова стало тихо.

Доктор взглянул на часы: его щека нервно дернулась, когда кто-то снова постучал в стену соседнего подвала. Там люди были еще живы и надеялись на спасение.

— Я больше ничего не могу сделать, — громко зарыдал доктор, глядя на стену. — Там умирают мои жена и дети!

Но служитель убежища уже вернулся с ведерком воды и полотенцем. Несчастный врач начал рыться в своих инструментах. Слезы из его глаз капали на приготовленные им ножницы. Он надел перчатки.

— Держи ее.

Я опустился на колени и взял женщину за руки. Ее крики эхом разносились по сырому подвалу. Она отчаянно корчилась в муках, затем затихла. Ее обнаженное тело замерло. Доктор снова взглянул на часы, приложил стетоскоп к напряженному животу роженицы, затем сделал тужащейся женщине инъекцию и нащупал головку еще нерожденного младенца.

— Он идет, — сказал доктор. — Когда кричишь, ты должна как можно сильнее напрягать живот. А ты, — обратился он ко мне, — подними ей ноги и раздвинь их. — Врач стер со своего лица слезы и пот.

Так впервые в жизни я стал свидетелем рождения человеческого существа. Я боялся, что мне станет дурно, но вместо этого меня охватило ощущение важности происходящего, ощущение чуда.

Когда женщина стонала, ребенок двигался все дальше. Ее тело раскрывалось, освобождая путь крошечному существу, демонстрируя нам четверым могущество объединения сил и величие жизни.

Уже показалась головка ребенка с черными волосами, и доктор осторожно обхватил ее своими пальцами. Тужащаяся женщина еще раз простонала, и головка выскользнула из ее утробы. Она приобрела синеватый оттенок, потому что пуповина обмотала горло младенца и душила его.

— Перестань тужиться! — крикнул доктор.

Я затаил дыхание, опасаясь худшего. Старуха широко раскрытыми глазами смотрела на нас из угла подвала. За стеной погибающие люди снова начали стучать. Доктор сжал зубы. На его лбу выступили вены.

«Он не может сейчас не спасти ребенка», — подумал я.

Лезвия ножниц сжали пуповину и в следующее мгновение перерезали ее.

— Теперь тужься! — крикнул врач.

Уже показались плечики младенца. Доктор быстро взял его за ручку и потянул. Ребенок выскользнул из утробы матери. Мальчик. Новорожденный лежал на руке врача. Его головка свесилась вниз. Весь он был похож на зайца, с которого содрали шкуру. От тела младенца исходил тонкий молочный аромат. Независимо от властей, правящих миром, свершилось чудо: родился полноценный человек с ручками, ножками, со всеми присущими разумному существу чувствами.

Мы опасались за жизнь этого мальчика, а в это время в нескольких ярдах от нас, за стеной, чья-то жизнь угасала. Много раз доктор хлопал новорожденного, и наконец раздался сильный первый крик младенца. Он еще жалобно плакал, когда врач обмыл его тельце и завернул в полотенце.

Наступало утро. Однако свет пробивался, только когда поднимался ветер. Плотная завеса испарений висела над городом. Черный дым окутал улицы.

Я направился к дому Хинтершаллерса, держась поближе к старой части города. Вдалеке виднелись красно-желтые отблески пожара. Потерявшиеся дети, рыдая, бежали сквозь дым, среди кружившихся над землей обрывков бумаги и пепла. Рыдающие женщины, искавшие своих родных, спотыкаясь, бродили по обгоревшим руинам. Некоторые несли с собой скудные пожитки, мокрые одеяла для защиты от огня. Несколько пожарных изо всех сил боролись с пожарами, но их усилия выглядели жалкими на фоне бушующего пламени.

Я свернул на боковую улицу, на которой стояла мусороуборочная машина. Люди в плотных перчатках с вилами и лопатами грузили в нее маленькие черные трупики.

— Это все дети? — в ужасе спросил я.

— Нет, молодой человек, — ответил один из мужчин с грубоватой серьезностью. — Когда-то они были такого же роста, как вы. Метр семьдесят, метр восемьдесят и выше, — закончил он, как на аукционе.

На меня нахлынула дурнота. Я торопливо отправился дальше, чтобы не видеть больше обуглившиеся тела. Но они лежали повсюду: маленькие, черные, сморщенные, уже раздувшиеся — как чернокожие карлики. В воздухе стоял сладковатый запах. Но я должен был дышать. Если бы я закрыл глаза, то наверняка упал бы.

Лежавшие на земле люди умерли всего несколько часов назад. В горящих развалинах, где фосфорные бомбы настигли их, когда они пытались выбраться; на лестницах подвалов, где ворвавшийся воздух и пламя превратили их в сморщенные угли, когда они старались вырваться из ада; на улицах, где пар от мокрых одеял причинил им смертельные ожоги, когда они пытались спрятаться под ними посреди пылающего пожара; на тротуарах, где они сгорали с обожженными лицами, стремясь спастись от жара, собрав оставшуюся в водосточных канавах влагу; в канализационных трубах, где они ныряли в горячую воду, пока огонь не уничтожил последний кислород, и бездыханные тела поплыли по течению.

«Такие людские потери невосполнимы, — подумал я. — Трупов слишком много. Но бомбардировщики теперь получат свое. Теперь им придется хуже, чем раньше!»

Глава 16

Вой сирен разбудил нас, когда началась первая вечерняя воздушная тревога.

— Мы должны спуститься в подвал, — сказала Даниэль.

Ей предоставили кровать, принадлежащую владелице дома Хинтершаллерса, которая сейчас с сердитым ворчаньем поднялась со своей импровизированной постели, устроенной на постеленном на полу ковре, чтобы включить свет.

— Милая девушка, мадемуазель, я живу здесь уже двадцать лет, и сюда ни разу не попадала бомба. Пожалуй, я сварю кофе.

Но Даниэль была испугана.

— Я четко слышу шум мотора. Слушай!

— Да, я тоже слышу гул, — согласился Хинтершаллерс. — Им нужно бы дать моих пастилок! Ты ведь знаешь мой лозунг? «Прими таблетку Хинтершаллерса и не будешь выпускать газы отчаянно, только случайно!»

Даниэль натянуто улыбнулась, не зная, как принять такую бестактность.

— А вдруг бомбардировщики сейчас целятся в этот дом?

— Название моей фирмы большими светящимися буквами написано на крыше. Один из моих представителей сидит в министерстве авиации в Лондоне. Он проинструктировал всех пилотов, чтобы они не попали в мой дом. Теперь тебе спокойнее?

Вскоре мы сидели за маленьким столиком. Жужжание вражеских бомб слышалось все дальше и дальше. Хинтершаллерс надел штатский костюм и выглядел почти респектабельно.

— Здесь они ничего нам не сделают. — Указав на свой костюм, он добавил: — Видишь ли, они не бомбят гражданское население.

Даниэль покачала головой. Она тоже проехала через Старый город.

— Это ужасно. Я никогда не думала, что может быть такой ужас.

Мы промолчали, и девушка грустно произнесла:

— Боюсь, цели моего путешествия уже больше нет.

— Что ты имеешь в виду? Ты обязательно увидишься с Ульрихом. Войдешь с ним в жемчужные врата, а что за ними, знает один Бог.

— Да, я увижусь с Ульрихом. И смогу пополнить воспоминания о нем. Но это, наверное, хуже, чем если бы я забыла о нем в Перпеньяне. Я не хотела ехать к нему, встречаться с ним, потому что приготовилась ждать. Я хочу спасти его, хотя теперь понимаю, за что он воюет. Но он не бережет себя, хотя я молила его об этом.

— Ты увидишься с Ульрихом завтра же, — сказал я. — И если ты будешь рядом, он не станет сильно рисковать. Ульрих — старый лис и отлично знает, где опасность, а где спасение.

Наконец Даниэль немного успокоилась, и Хинтершаллерс начал рассказывать историю их поездки.

— Они чуть не прикончили нас перед Лаоном. «Москиты», конечно. За две минуты их налетела целая стая. Сначала пролетели вдоль дороги, потом обратно. Впереди и позади нас ехали танки. Один из томми выпустил три ракеты прямо у нас над головой. Ну вот и конец, подумал я. Но человек предполагает, а Бог располагает. В конце концов они улетели без единого выстрела.

— Во сколько это было? — поинтересовался я.

— Сразу как стемнело. Бог знает, почему они не стреляли. Может, увидели, кто был перед ними? Сам Хинтершаллерс.

— Я знаю почему, — сказал я, и мои собеседники удивленно взглянули на меня. — В это время и в этом месте немецкий истребитель атаковал «москита», и через несколько минут полдюжины вражеских самолетов собрались, чтобы установить мою личность.

— Что ты хочешь сказать? Твою «личность»?

— Ночью я хотел сбить одного из них.

— Секундочку! — воскликнул Хинтершаллерс, вскочил на ноги и полез в какой-то ящик. Потом раздался хлопок пробки. — Коньяк. Самый лучший! Пропустим по рюмашке. А что касается описания твоего боя, можешь представить его таким волнующим, как тебе хочется, а здесь мы все равно в безопасности! — с пафосом закончил он.

С каждой рюмкой Даниэль становилась все грустнее.

— Мне не кажется, что ты приукрасил картину боя. Но я все время думаю об Ульрихе. Он тоже должен пройти через такие сражения. Чувствую, однажды с ним случится то же, что и с другими. Я уже сейчас знаю, как звучит эта фраза, хотя мне ее еще не сказали. «Ульрих погиб!» И тогда мне придется возвращаться во Францию. Возможно, как предательнице? Нет, я туда не вернусь.

— Я далеко не уверен, Даниэль, что ты сможешь остановить Ульриха, чтобы он перестал летать. Ты видела развалины и опустошение в Старом городе. То же самое ты увидишь по всей Германии. Теперь мы знаем, что это касается каждого из нас, и каждый сбитый бомбардировщик означает несколько спасенных жизней.

— Но ты не можешь выиграть войну! — с надрывом крикнула девушка.

— С этим ничего не поделаешь, — ответил я. Мне хотелось рассказать ей о докторе, чья жена и дети погибли в огне в нескольких ярдах от того места, где он принимал роды у незнакомой женщины, помогая чужому ребенку появиться на свет. Но я сдержался. На долю Даниэль уже и так выпало много переживаний.

Глава 17

Только Хинтершаллерс подал на стол основное блюдо, как вошел Георг. Увидев эту почти забытую жертву злоключений, мы едва могли поверить своим глазам. Ни один мускул не дрогнул на лице Георга, когда он стоял перед командиром.

— Имею на своем счету один протараненный «Боинг».

Kapitan, который не знал этого парня, но был наслышан о его несчастьях, с улыбкой поднялся.

— Полагаю, вряд ли стоит упоминать, что потом ты несколько месяцев пролежал в госпитале?

Он пожал Георгу руку и пригласил к столу. Когда наш товарищ сел, тут же со всех сторон к нему потянулись руки. Георг снова был с нами: с приплюснутым носом, с множеством искусственных зубов, как у большинства старших пилотов, с проседью в волосах, зачесанных назад, и, как мы вскоре заметили, с заметно нездоровой головой.

— Сегодня общий сбор всех летающих на малой высоте самолетов, — сказал ему Kapitan. — Счет нашей эскадрильи по сбитым машинам противника вплотную приблизился к двум тысячам!

Георг собрался с духом:

— Прошу вас, герр гауптман, разрешить мне вылететь с вами.

Kapitan нахмурил брови:

— Мой дорогой друг, ты только что из госпиталя и уже давно не поднимался в небо. Не знаю, могу ли я разрешить, тем более что Kommandeur запретил тебе вылеты перед твоим последним боем. Ты прекрасно знаешь, что неподчинение приказам — дело подсудное.

Георг удрученно опустил голову. Все мы подумали об одном и том же: парень должен был снова летать! «Папа» долго и пристально смотрел на гауптмана, и тот понял намек.

— Хорошо, — произнес он. — Я позвоню командующему. Сделаю все, что в моих силах.

Так в итоге Георг полетел с нами и первым увидел неприятеля. Он помчался за американцами впереди всех нас, поймал замыкавшего строй в свой прицел, выстрелил, и двухтысячный сбитый летчиками нашей эскадрильи самолет оказался на его счету. Мы вылетели несколькими звеньями и тоже стали преследовать янки. Особое внимание нужно было уделять ландшафту местности, поскольку летели мы очень низко. Деревья, крыши домов, линии электропередач требовали особого внимания. Их необходимо было держать в поле зрения. С каждой секундой мы продвигались более чем на сто пятьдесят метров, и любое неточное перемещение штурвала вперед означало падение и неизбежную смерть.

Ульрих летел рядом со мной. Краем глаза я видел яркое бесформенное пятно — его машину; этот светлый объект двигался в нескольких метрах, словно призрак, иногда вырываясь вперед, иногда отставая. В таких условиях было нелегко управлять мыслями и глазами одновременно. Глаза смотрели вперед, они были все время настороже и следили за находившимся внизу ландшафтом. Но оставался соблазн взглянуть на летевшего рядом пилота и обменяться с ним быстрыми приветствиями. Я прекрасно знал, что Ульрих хотел сделать то же самое. Особенно сейчас, когда американцы скрылись из вида.

Я решил позволить себе короткий взгляд и потому для безопасности поднялся вверх на несколько футов. Ульрих сжался в своей узкой кабине, слегка наклонившись вперед. Я видел его так же четко, как если бы мы вместе сидели за столом за чашечкой кофе. Он не поднимал глаза, хотя чувствовал, что я смотрю на него. Наконец Ульрих повернул голову и кивнул. На его губах сияла довольная улыбка. Затем он быстро повернул голову обратно и снова стал смотреть в том направлении, куда нас несли наши машины мощностью в две тысячи лошадиных сил.

Прошла лишь доля секунды: мой товарищ слишком поздно заметил преграду на своем пути. Машина задела верхушку дерева. Левое крыло медленно поднялось, и самолет начал крениться все сильнее. В ужасе глядя на искаженное лицо друга, я понял, что случилось. Машина получила повреждение и больше не подчинялась пилоту. На какое-то мгновение за штурвалом оказался наш приятель Ужас, а я в этот момент увидел Смерть. И Ульрих знал это тоже.

Хотя он отчаянно надеялся, было уже слишком поздно. Постепенно, как при замедленном движении кинопленки, самолет перевернулся, и судьба моего друга была решена.

Машина врезалась в землю, взорвалась и разлетелась на тысячи раскаленных добела осколков. Огромное облако дыма и огня в форме гриба поднялось высоко в небе прямо в центре нашего строя. Мое сердце билось с дикой частотой. Наступающая волна тошноты стиснула горло. Но я должен был справиться со своей болью, а вместе с ней и с чувством, что отчасти виновен в случившемся. Я должен был оставаться хладнокровным и спокойным, смотреть вперед, а не оглядываться туда, где несколько секунд назад разорвало в клочья Ульриха.

Секунды означали километры, а минуты — дюжины километров. Время и расстояние уносили нас все дальше от моего друга, от разорванных останков его тела.

Несколько самолетов летели у меня на хвосте. Пилоты не видели причину катастрофы. Один спросил, не началась ли атака вражеских истребителей. Я должен был короткой фразой успокоить его и сказал в микрофон, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал ровно: «Ничего».

Я завел самолет в ангар, словно во сне, и с трудом выбрался из кабины. Даниэль ждала возле ангара Ульриха, и я медленно направился к ней. Должно быть, она прекрасно поняла, что я собирался сказать. Мы долго смотрели друг на друга, а потом девушка задрожала. Ее горе обрушилось на меня из ее широко раскрытых глаз. Я больше не мог выносить взгляда Даниэль и посмотрел на землю.

— Это моя вина, — произнес я.

— Нет, — отозвалась она, стремительно повернулась и побежала.

— Даниэль! — крикнул я ей вслед, старясь вернуть ее. Но она не услышала, а только побежала еще быстрее через поле, где садились возвращавшиеся самолеты. Ослепшая и оглохшая от горя, девушка скрылась в зарослях на противоположной стороне.

Вернувшись в казарму, я обнаружил комнату Даниэль пустой. Ее красный платок лежал на том месте, где она оставила его, и я взял его себе. На память об Ульрихе.

От нашего друга мало что осталось. Одна голая желтоватая кость с порванными клочками плоти — вот все, что мы смогли найти среди обгоревших обломков и обожженной земли.

Только это мы должны были хоронить.

Слова священника были нам хорошо знакомы, так как мы слышали их довольно часто. Они не тревожили нас в наших мыслях об ушедшем товарище, в чьей печальной гибели я был отчасти виновен. Я знал, что Ульрих не согласился бы с этим, если бы мог. Он, скиталец из другого мира, с улыбкой продолжал сейчас свой путь к иным звездам.

Я пытался представить себе лицо погибшего друга и черты характера, которые вспоминались, когда звучало его имя. Я старался вспомнить присущие только ему движения, интонации голоса или смех. Но все было напрасно. В этот момент, когда мне больше всего хотелось быть преданным ему, ни желание, ни память не могли представить четкую картину. В конце концов, подумал я, если бы мне можно было увидеть лицо Ульриха, я, наверное, смог бы восстановить в памяти его голос, услышать его смех.

Когда гроб опустили в землю, а я так и не смог представить себе образ своего друга, смятение и горе нахлынули на меня с ужасающей силой.

Залп винтовок выдернул меня из моих мыслей. Кто-то впереди снова повторял слова, которые произносились на каждых похоронах, когда земля с глухим звуком падала на крышку гроба. Почему через это надо проходить? Через молитвы за усопших, слова о бренности нашей жизни, похоронную музыку и финальный глухой стук земли? Все это лишь для того, чтобы усилить боль, углубить понимание того, что больше ты этого человека никогда не увидишь! Никогда! Почему бы посторонним людям не похоронить Ульриха, а я обманывал бы себя, будто мой друг еще жив? Почему нет? Почему вместо того чтобы приходить к могиле, к месту упокоения разлагающегося трупа, который не имел ничего общего с тем Ульрихом, которого я знал, не отказаться принять факт его смерти? Нет, пока я был жив, Ульрих был жив тоже.

Я надеялся увидеть у могилы Даниэль, но ее нигде нет было. Даже когда последние шаги траурной процессии стихли на посыпанной гравием дорожке кладбища. Я прекрасно мог понять ее. Возможно, хорошо, что мне не пришлось увидеться с ней снова.

Мы с Вернером прошли в скромный серый домик рядом с городской церковью. Старый органист хорошо знал нас, поэтому ему не пришлось объяснять, чего мы хотим. Мы слушали Баха. Если Бог существовал, то он был в этой музыке.

Глава 18

Прошло несколько недель после гибели Ульриха. Из-за плачевного состояния нашего боевого духа вся обстановка вокруг казалась еще мрачнее. Многим из нас хотелось, чтобы осень положила всему конец.

Линия фронта еще держалась за пределами границ рейха, но все больше резервных частей разбивал там наступающий неприятель.

День ото дня наши военные операции становились тяжелее. Превосходство врага достигло огромных размеров, наши формирования редко возвращались домой без потерь. Редко кто-то из нас вылезал теперь из кабины с улыбкой. Механики, как всегда, прекрасно выполняли свою работу, изо всех сил борясь с недоделками авиационных заводов и с постоянной нехваткой запчастей. Вера ребят в черных комбинезонах в победу, их надежда на чудо-оружие, способное повернуть ход войны в нашу пользу, придавали им силы. Самые молодые всеми средствами старались помочь фронту. Я тоже был нужен здесь, как и эти механики, но ничего не мог поделать с чувством жалости к ним. Ведь парни были убеждены, что они лишены непосредственной возможности участвовать в спасении родины, национал-социалистической партии, бессильны противостоять врагу, который намеревался разрушить все вокруг, уничтожить женщин и детей, кастрировать мужчин и стереть с лица земли германскую культуру.

В то время как бомбардировщики союзников летали в количествах, достигавших численности авиационной техники на торжественных парадах, и бесчисленные эскадрильи американцев проносились над нашими головами, мы — сотня немецких пилотов — могли только стоять возле своих самолетов с пустыми баками.

Однако на Северном фронте в течение нескольких недель все же готовилась объединенная операция истребителей. Рейхсмаршал Геринг намеревался показать, что мы еще способны за несколько минут уничтожать в воздухе целые формирования бомбардировщиков.

Мы с Вернером шли по бетонированной полосе. Я часто думал об Ульрихе и Даниэль, о моем обещании присмотреть за девушкой. Но о ней ничего не было слышно, и это сильно меня огорчало. Почему она, понимая, что обратной дороги во Францию для нее нет, не осталась? Я часто мечтал о ее возвращении и уже понимал: эти мечты были продиктованы не только воспоминанием о моем обещании.

— Куда могла отправиться Даниэль? — Я не мог удержаться и проговорил это вслух из желания еще раз услышать, как звучит имя девушки.

Вернер удивленно взглянул на меня:

— Почему ты о ней вспомнил? Красотка была с довольно тяжелым характером.

— И все равно они очень любили друг друга. Он хотел на ней жениться.

— Откуда ты знаешь?

— Однажды я случайно подслушал их разговор.

— Даниэль ненавидела нас, немцев.

— Она ненавидела гитлеровцев, — поправил я друга. — У Ульриха не было времени стать им на сто пятьдесят процентов.

Вернер закусил губу, как делал всегда, когда смущался или злился. Я положил руку ему на плечо:

— Послушай меня, старик! Ты, преданный угодник фюрера, можешь говорить что хочешь. Но Ульрих был против войны и Гитлера.

— Зачем ты болтаешь глупости? За что же тогда он погиб?

— За что-то другое, Вернер. Конечно, не такое важное, как «фюрер, нация и родина». Просто за «народ и родину».

— Нельзя это разделять, — ответил Вернер. — Фюрер — олицетворение нашей философии жизни, к которой все мы присоединились.

— Ты принял это слишком близко к сердцу, дружище. Ульрих сказал мне однажды, что в имени Гитлера есть что-то совсем не связанное с именем германского народа.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что я собираюсь сказать, следовало бы говорить только за запертой дверью. В Польше и даже в Германии орудовали массовые убийцы в форме, которую дал им Гитлер. И выполняли они задачи, поставленные Гитлером.

Вернер начал становиться агрессивным.

— Пустая болтовня! Ты же ничего не слышал и точно не знаешь. Послушай, приятель, ты болтаешь полную чушь. Кажется, ты просто ничего не понимаешь. Сейчас совсем другая проблема — вопрос жизни и смерти для целого народа, нашего народа!

— И все-таки Ульрих прав!

— Чушь. Ты больше не один из нас.

Мы дошли до своих самолетов. Десять или двадцать моторов уже были заведены, а когда взлетели и мы, рядом поднялись в воздух сотни истребителей.

«Курс на север, высота семь тысяч», — пришел приказ с земли, и командир повернул эскадрилью в новом направлении.

Вскоре высотомер показывал четыре тысячи метров. Вернер летел близко от меня, надев кислородную маску. Я обычно натягивал свою, когда при достижении нужной высоты автоматически включался компрессор наддува двигателя. Самолет начинал трястись и напоминал мне, что пора надевать кислородную маску. Забыть сделать это было опасно. Ведь при подъеме содержание кислорода в воздухе с каждой секундой становилось все меньше. В конце концов тебя одолевала приятная дремота, ты начинал смеяться и петь, не осознавая угрозы гибели. К этому времени способность мыслить логически пропадала напрочь, и ты либо засыпал, либо падал на штурвал, словно от сильного удара. Многие ребята погибали из-за этого. Они не просыпались вообще или просыпались в последнее мгновение перед тем, как врезаться в землю — оцепеневшие и бессильные.

— Окружаем!

Приказ вывел меня из задумчивости. Мы летели на семи тысячах метров, а я еще не надел свою маску! Когда кислород проник в мои легкие, первая тонкая пелена слабости прошла. Взгляд и мысли снова прояснились.

Наша армада делала огромные круги над северным германским городком. С такого расстояния узнать его по руинам было невозможно.

Кружить значило ждать, ждать, когда к нам присоединятся другие эскадрильи, чтобы атаковать гигантские бомбардировщики.

Но ни своих, ни врагов не было видно. На горизонте поблескивало Северное море. Вдалеке все плыло в легком тумане. Мы продолжали кружить. Прошло сорок минут после нашего взлета, когда с юга к нам присоединилась вторая эскадрилья. Больше двухсот истребителей ждали теперь третью и четвертую. А потом и врага.

Приказы поступали постоянно — лететь новым курсом, изменить высоту и ждать. Вскоре топливо в дополнительных баках закончилось, и мы перешли на штатные. Кто-то потянул не тот рычаг и заскользил вниз с заглохшим мотором. Второй, видимо побежденный высотой, кружился позади всех и что-то бормотал.

— Около сотни «Боингов» к северу от нас! — сообщил командующий.

Наши взгляды решительно устремились к «Летающим крепостям». Сквозь прищуренные глаза они могли показаться серебристыми овцами, на которых, охраняя стадо, со всех сторон лаяли овчарки. Сияющие фюзеляжи, крылья и застекленные орудийные башни бомбардировщиков светились и искрились в лучах солнца. Сейчас они должны были нас увидеть.

— Ждать! — поступил приказ с наземной станции.

Мы включили свои прицелы, чтобы быть готовыми открыть огонь в любую секунду. Каждого из нас охватил азарт охоты, но нам по-прежнему приказывали ждать.

— Солдат полжизни только и делает, что ждет, — проворчал кто-то.

— Заткнись! — нервно огрызнулся другой пилот, а потом последовал поток проклятий.

Все мы были по горло сыты такими приказами, заставлявшими нас ждать, а бомбардировщики уже сбрасывали бомбы прямо перед нами. Третьей и четвертой эскадрилий нигде не было видно.

— Прошу разрешить атаковать двумя эскадрильями! — произнес командующий.

— Не разрешаю. Ждать! Налей еще чашечку кофе. — На пульте наземной станции забыли выключить передатчик.

— Смотри не подавись! — ехидно крикнул один из пилотов.

— Мы больше не можем ждать. Наши баки через полчаса станут пустыми.

— Я отдам вас под суд за неподчинение приказам! — сказал человек на наземной станции, который никогда не был истребителем.

— Поступай как знаешь! — злобно ответил наш командующий. — Пошли, ребята. Будем атаковать! Вторая эскадрилья прикрывает!

— Я тебя под суд отдам!.. — послышалась последняя гневная угроза с земли.

Но здесь, в воздухе, каждый занял свое место в линии атаки. Двести пар глаз смотрели в прицелы. Руки крепко вцепились в штурвалы и рычаги газа. Большие и указательные пальцы замерли на гашетках.

Я держался поблизости от Вернера и бросил на него мимолетный взгляд. Он в то же мгновение оглянулся, и наши глаза встретились. Лицо в очках, шлеме и маске выглядело испуганным. Тем временем четырехмоторные монстры стремительно росли по мере того, как мы к ним приближались.

— Третий справа! — сказал Вернер.

Я занял позицию в пятистах метрах позади него, чтобы атаковать вслед за ним без промедления.

— Achtung! «Спитфайры» и «Тандерболты» над нами!

Предупреждение пришло слишком поздно. Мы уже попали в область перекрестного огня бомбардировщиков, а они оставались практически недосягаемыми. Вернер держался впереди меня прямо под градом пуль, летевших из орудийных башен неприятеля. Вдруг он нырнул вперед и начал падать вертикально вниз.

Теперь бомбардировщики перевели огонь на меня. Я схватил штурвал обеими руками, и очереди сверкающего металла вырвались из моих орудий, отправив сотни пуль в летевшую передо мной огромную «крепость». Они пробили тонкий алюминий обшивки, за которой находилось девять человек. Они, так же как и я, верили, что выполняют свой долг. Девять! Блондины или брюнеты, с карими или голубыми глазами, с маленькими вздернутыми носами и большими ногами, с золотыми зубами, кольцами на пальцах и бумажниками, где хранились фотографии и письма от жен и детей. Несколько минут назад они открыли бомбовые люки самолета и убили огромное количество живых человеческих существ, которые знали горе и радости, так же как и сами летчики. А теперь с расстояния пятидесяти шагов стрелял я, попадая в головы, глаза, ноги, руки, зубы и фотографии!

Стрелок в орудийной башне убит и, окровавленный, висит на ремнях. Его замолкший, безжизненный четырехствольный пулемет наклонился вниз. Больше в прицеле врагов не видно. Может, они все погибли… Все, кроме пилота, отчаянно державшего машину в воздухе.

Огромная металлическая коробка несет на высоте восемь тел! Я больше не хочу стрелять в мертвых и перестаю давить на гашетку. Мои орудия умолкают.

Что мне теперь делать?

Я беспомощно держусь позади бомбардировщика, но в орудийной башне что-то вдруг шевелится. Человек, которого я посчитал убитым, поднимает руку и смотрит на меня. Один из его товарищей пытается вытащить беднягу из путаницы ремней и тоже в ужасе смотрит на мою кабину. «Спокойно, спокойно, старина, — думаю я. — Вытаскивай своего друга. Ему не надо смотреть на мои грозные орудия. Я не буду стрелять в тебя».

Но сейчас один из них снова наводит на меня пулемет.

— Убери свои руки, идиот! — ору я.

Но парень впереди не может этого услышать, а я быстрее его. Нажимаю одним пальцем на гашетку, и орудийная башня бомбардировщика сотрясается. Куски металла летят в стороны, стучат по моей машине. Затем могучий пулемет отрывается и падает внутрь фюзеляжа.

Теперь сквозь пробоину в корпусе самолета я могу заглянуть в кабину пилота. Тот все еще сидит в своем бронированном кресле и не отдает приказ экипажу прыгать. Вне всяких сомнений, он думает о раненом. А я думаю о тысячах человеческих существ, лежащих среди горящих развалин наших городов, и знаю, что этот бомбардировщик снова вернется со своим смертоносным грузом.

Я сжимаю зубы и вонзаю стальные очереди в беззащитный летающий гроб до тех пор, пока его нос не ныряет вперед и не направляется к земле.

Должно быть, это длилось полминуты, но для меня прошла целая вечность, из которой теперь мне удалось вырваться. Бомбардировщики были уже далеко впереди, а истребители, свои и чужие, закладывали вокруг меня виражи и делали петли. Зеленые и красные следы трассирующих пуль, перекрестный огонь, пулеметные очереди. Тут и там горящие или дымящиеся самолеты выходили из боя, падая вниз. Каким-то чудом меня до сих пор не сбили. Но, посмотрев в сторону, я увидел объяснение этого чуда.

Вернер летел рядом со мной, он присматривал за мной.

— Давай атакуем еще один «Боинг», — предложил он.

Я увеличил скорость. На этот раз Вернер остался в километре сзади на второй позиции.

— Ахтунг! — крикнул он. — Лети прямо вперед! У тебя на хвосте томми. Он у меня на прицеле.

В такие моменты нужно иметь стальные нервы. Вражеский истребитель, который, скорее всего, не видел Вернера, летел между нами. Сидя у меня на хвосте, неприятель уже взял мой самолет на прицел, а я должен был спокойно оставаться у него на мушке, чтобы мой друг мог тщательно прицелиться!

Англичанин подлетал ко мне все ближе. Через несколько секунд он откроет огонь. «Ты больше не один из нас», — сказал Вернер. Эта мысль стремительно пронеслась у меня в голове. Если он дьявол, то позволит англичанину выстрелить в меня. «Ты больше не один из нас!»

Неприятель приблизился на четыреста метров. Вернер просил слишком много. Нет, он не мог быть дьяволом, но заклинивание орудия или нетвердая рука могли все погубить. Мои нервы были напряжены до предела. Разве они не разлетятся в клочья через несколько мгновений?

Я резко повернул штурвал, и в эту секунду англичанина настигла очередь Вернера.

Приземлившись и выбравшись из кабин, мы посмотрели друг на друга.

— Спасибо, — сказал Вернер.

— Поздравляю вас, господа! — крикнул издалека Хинтершаллерс. — Не мешал ли вам на взлете ветер?

Мы улыбнулись.

Глава 19

В последние дни ноября на вересковых пустошах на севере Германии лежал густой туман. А когда погода немного улучшалась, мы могли видеть в небе бесчисленные белые полосы — знаки господства в воздухе, оставленные постоянно пролетавшими эскадрильями союзников.

В диспетчерской комнате стояла тишина. Все ждали, когда заговорит генерал истребительной авиации, который сидел среди нас на деревянной скамье. Казалось, со времени своего последнего визита он сильно постарел, хотя ему было всего около тридцати. Как всегда, из-под усиков генерала торчала зажатая в зубах сигара. Мы любили его. Он был из наших! Выдвинулся из простых пилотов, получил высшую награду и стал самым молодым генералом люфтваффе. Его смелости, опыту и разумности не было пределов, но в высших командных кругах его советы выслушивали, а потом им не следовали. Выпускайте истребители, как можно больше истребителей, говорил он, но это никогда не делалось. И теперь, когда вражеские бомбардировщики тысячами спокойно летали над нашей страной и превращали города в развалины, генерала назначили ответственным за воздушную оборону рейха. Но теперь, конечно, от него требовали невозможного.

Подперев голову рукой, генерал мрачно смотрел перед собой. Наконец он поднял глаза.

— Да, ребята, я просто не знаю, что делать. Мое влияние наверху сейчас почти ничего не значит, и скоро я уйду. — Всегда изъяснявшийся лаконично и ясно, генерал потер лоб и подбородок. — Что еще? Ах да, Георг, подойди сюда!

Когда молодой пилот приблизился, он продолжил:

— Тебя переводят на испытательную станцию самолетов с турбинными двигателями. Я читал твое назначение, поэтому ты не можешь лететь и сражаться со своим Джонни. Рейхсмаршал не позволяет сводить личные счеты в воздухе.

Георг окаменел. Ему очень не хотелось переводиться. Это был вопрос чести «аббевилльских ребят». Меньше недели назад Георг услышал, что лучший британский летчик-истребитель вызвал его, пилота, одержавшего двухтысячную победу эскадрильи, на бой «один на один».

Статья из английской газеты с вражеской пропагандой попала в руки Георга, и он прочитал ее собственными глазами: «Британский ас вызывает германского аса». Ответ на это, конечно, мог быть только один. (Перед этим Георг не ответил на переданный по радио вызов командира английского авиакрыла, имевшего на своем счету тридцать пять побед, видимо не желая испытывать судьбу.)

Нет, Георг не испугался. Он хотел вылететь прямо сейчас.

— Итак? — спросил генерал и замолчал в ожидании.

— Я должен сразиться с Джонни! — отважно ответил молодой пилот. Он назвал англичанина по имени, а когда Георг так называл людей, его слова предназначались друзьям. Джонни по ту сторону фронта, возможно, и был другом, с тех пор как сделал вызов, — достойным другом и противником, своеобразным олицетворением рыцарства и чести.

Наш генерал резко взглянул на молодого пилота и спросил:

— Ты не желаешь переводиться?

— Нет! — ровным, твердым голосом ответил тот.

Тогда генерал вскочил на ноги и крикнул на Георга:

— Ты должен подчиняться приказам!

— Слушаюсь, господин генерал!

Сопротивление молодого пилота было сломлено.

Генерал взял Георга за руку и взглянул ему в глаза, но когда он заговорил, его голос звучал спокойно.

— Георг, дружище, я прекрасно понимаю твои чувства. Я испытываю то же, что и все вы. Но послушай, позволь мне, как старшему, сказать тебе, что так будет лучше. Кроме того, — повернувшись, добавил командующий своим обычным голосом, — я лично прослежу, чтобы обвинение военного суда было с тебя снято.

После этого наш генерал ушел, и больше мы никогда не видели его.

Как всегда бывает, когда снимают старого командира, новый изо всех сил старается проявить свои способности и показать, что подразделение теперь находится целиком у него в подчинении.

Так случилось и на этот раз. Тридцать первого декабря нас собрали всех вместе. Перед нами лежали стопки полетных карт, форм и приказов, и мы были обязаны подписать документ, который требовал от нас соблюдать строжайшую секретность и предусматривал смертную казнь за любые нарушения. Две тысячи германских истребителей и самолетов тактического назначения, так гласил приказ, должны были атаковать аэродромы в Бельгии и Северной Франции в первые часы Нового года, чтобы захватить неприятеля врасплох во время праздника. Атаку следовало проводить на уровне земли с применением крупнокалиберных пулеметов.

Со смешанными чувствами побрели по снегу в казармы пилоты.

Но когда из стоявшей неподалеку церкви послышался новогодний звон колоколов, мы поднялись из-за столов и осушили бокалы за успех предстоящей операции. Никто из нас не питал иллюзий по поводу сложности задачи, но в приказе ничего не было сказано о воздержании от спиртного. Мы хотели хотя бы еще раз получить удовольствие. Молодые предполагали, а старшие твердо знали, что на рассвете каждый третий или даже второй из нас расстанется с жизнью.

Шумная вечеринка продолжалась без перерывов. Мы танцевали, смеялись и пили до тех пор, пока вдруг Kommandeur жестом не приказал оркестру остановиться. Сладкие чувственные звуки саксофона стихли, а осоловелый барабанщик еще несколько секунд продолжал выбивать ритм. Наступила напряженная тишина. Каждый мог чувствовать неровный стук своего сердца. И каждый понимал, что грядущая операция могла означать конец для всех нас.

— Господа, — прозвенел в тишине голос командующего. — Сверим часы. Взлет через пятьдесят минут!

Оставив девушек, мы молча прошли к машинам. Не было никаких душераздирающих сцен. Разве что торопливые поцелуи или обмен взглядами, полными тоски.

Пока шестьдесят самолетов, припорошенных снегом, как на параде, стояли на поле аэродрома в ожидании, в комнате диспетчеров мы выслушали последнюю короткую речь командующего. Помещение было маленьким, и нам пришлось сгрудиться возле тактической карты, чтобы услышать план операции. Среди нескольких незнакомых летчиков, появившихся здесь вчера, я заметил детское лицо парнишки лет семнадцати — восемнадцати и подумал, что некоторые новые пилоты, которых Kommandeur привлек к этой операции, тоже не вернутся. Возможно, это не будет так заметно сразу. Незнакомые не воспринимаются как большая утрата. И все-таки я запомнил лицо паренька на случай, если он вдруг погибнет.

Джаз-оркестр в соседней комнате играл «Красные розы», и Фогель крикнул в открытую дверь:

— Почему бы вам не сыграть «Песню о погибших товарищах»?

Саксофонист растерянно взглянул на него и перешел на пьесу «Не волнуйся»; барабанщик едва не вывихнул руки, когда резко перешел на новый жаркий ритм.

Надев свои кожаные летные костюмы, мы стояли и нервно курили. Только Фогель и Майер 2-й пришли с обеда в странной смешанной форме. Эти двое забрались в самолеты в белых рубашках, лакированных туфлях и белоснежных перчатках.

— Если нам суждено остаться на той стороне, — весело крикнул неугомонный Фогель, — пусть томми узнают, что имели дело с благородными людьми. Да, они признают, что аббевилльские рыцари еще сильны. Как это на латыни?

«Икс минус тридцать». Настал момент вылета. Кинооператоры из «Вохеншау» ночью установили свои камеры возле самолетов наших самых искусных пилотов и сейчас были готовы при искусственном свете снимать редкие кадры массового вылета германских истребителей. Соседние эскадрильи, располагавшиеся в глубине нашей территории, уже направлялись на запад на небольшой высоте.

Моторы шестидесяти самолетов мощностью сто двадцать лошадиных сил взревели на поле аэродрома. При взлете шасси разрезали девственный новогодний снежок, запорошивший землю. Нам нужно было лететь низко, чтобы нас не засек вражеский радар. Но над голым сероватым ландшафтом трудно определить, какая высота безопасна. Часто казалось, что мы сейчас заденем землю, но вдруг впереди в нескольких футах под нами появлялось отдельно стоящее дерево. Иногда мы чувствовали себя в полной безопасности, но приходилось внезапно взмывать вверх, чтобы не врезаться в стог сена. Пустынный снежный пейзаж бесконечно тянулся под нами. Только красные и зеленые навигационные огоньки соседнего самолета напоминали, что ты летел не один.

То и дело внизу появлялись маленькие городки. Поскольку мы летели над Голландией, то могли представить себе мирных жителей, лежавших на своих пуховых перинах и с ворчаньем ворочавшихся с боку на бок. Мы направлялись к линии фронта.

Нас было шестьдесят, но вокруг было еще множество самолетов. Мы увидели их только сейчас, когда остальные эскадрильи подтянулись, чтобы не оказаться раньше времени удобной целью для вражеских зениток. Но мы еще не добрались до передовой, как снаряды разных калибров начали рваться вокруг. Наши самолеты оказались в зоне огня нашей же артиллерии, которая не смогла нас опознать. Эффект был ужасающий. Они попадали в цель при каждом залпе, поскольку мы не могли маневрировать, чтобы не столкнуться с соседом. Здесь все решал случай, который выбил шесть из шестидесяти моих товарищей, когда мы, наконец, долетели до вражеской территории.

Через десять минут должна была появиться наша цель близ Брюсселя. Мы мчались вперед, несмотря на приходившие тревожные предупреждения. Внизу первые наблюдательные посты уже должны были броситься к своим телефонам, командиры повскакивать с кроватей, артиллеристы ринуться к зениткам, связистки отвлечься от чтения, а сигналы тревоги резко зазвонить в казармах летчиков, расположенных вблизи бельгийской столицы — в Эвре на аэродроме, который мы летели атаковать. Дымовая завеса, которая висела над каждым крупным городом, скрывала и Брюссель. Когда остальные эскадрильи направились к своим целям, мы повернули на восток — на Эвре.

Там находилось огромное поле аэродрома со знакомыми ангарами, расположенными ровными рядами и попавшими под наши тускло мерцавшие прицелы. По краям этого поля стояли сотни бомбардировщиков и истребителей.

— Стрелять произвольно!

Наши очереди стали бить по рядам машин, но в этот момент несколько «Спитфайров» успели взлететь. Они попали прямо под смертельный град, перевернулись и врезались в землю или взорвались в воздухе. Пули рикошетом отлетали от бетонных дорожек и со свистом улетали в утреннее небо. Диспетчерская башня часто была свидетельницей наших визитов, но на этот раз на ее крыше заработала скорострельная зенитка. Один из наших уже был сбит. За несколько секунд я пересек поле, а когда развернулся, увидел пилота, с отчаянным бесстрашием летевшего на диспетчерскую башню. Противники стреляли друг в друга одновременно. Их снаряды, наверное, сталкивались. Никогда еще я не видел такой бешеной атаки. Очереди вырывались из стволов орудий обеих противоборствующих сторон до тех пор, пока на башне не осталось ни одного живого человека.

Первые самолеты внизу начали загораться. Один из толпы бегущих в укрытие солдат упал ничком как подкошенный, затем вскочил, чтобы побежать дальше, но был сбит и затоптан сапогами спасавшихся товарищей. Несколько механиков словно приросли к земле около стены одного из ангаров, а потом тоже упали. Пулеметные очереди простреливали каждый уголок. Пока мы продолжали свои атаки на ряды бомбардировщиков, не встречая никакого сопротивления, тяжелые сине-черные клубы дыма окутали уже около сорока самолетов.

Вдруг «павлиньи глаза», знаки британских ВВС на крыльях, ринулись нам навстречу. Должно быть, «Спитфайры» взлетели с соседних аэродромов. Теперь отличить своих от врагов было почти невозможно. Самолеты рассеялись в воздухе. Группы и звенья собирались, чтобы атаковать нападавших, и дикая охота началась. Поднялась страшная суматоха. Трассирующие пули летели во всех направлениях, и подбитые самолеты устремлялись к земле в густых клубах дыма или с горящими, как у кометы, хвостами. В тех местах, где они врезались в землю, поднимались черные облака в форме зонтов. Несколько парашютов мирно парили в воздухе и плавно снижались.

Я мог оказаться единственным, кто еще не вступил в бой.

Где Вернер? Когда эта мысль пронеслась у меня в голове, я увидел слева знакомый самолет: он падал в дымовую завесу над городком.

— Вернер! Вернер!

Но он больше не отвечал. Нет, я не мог ошибиться. Я прекрасно разглядел его номер — огромную цифру на фюзеляже. Несколько мгновений все беспорядочно кружилось у меня перед глазами, я с трудом пробивался вперед. Это была моя вина! Я должен был держаться рядом с ним!

Я снова вызвал Вернера по рации. Ответа не было! Погиб! Меня охватило ужасное чувство, как тогда, когда разбился Ульрих. В следующую секунду мне сделалось дурно, и меня стошнило. Я стал автоматически поворачивать по направлению к дому.

Далеко впереди летел старый английский биплан. Несомненно, он выполнял обыкновенный метеорологический полет. Я не хотел сбивать его и даже был не способен сделать это, но все же догнал машину и полетел совсем рядом. Экипаж смотрел на меня и германские кресты на крыльях. Страх парализовал их. «Вы — люди, — подумал я, — раса людей, уничтожающая нас, сбивающая лучших из нас. Теперь и Вернер погиб!» Я пренебрежительно помахал англичанам, и они нырнули вниз так стремительно, словно увидели самого дьявола.

Тем не менее лучи восходящего солнца напомнили мне, что жизнь на планете продолжалась. И я пришел в чувство настолько, чтобы вернуться домой и завести машину в ангар.

— Летят! — кричали механики.

Вдалеке послышался гул моторов, и мы вскоре увидели нашу армаду, неровным строем направлявшуюся к аэродрому. Казалось, их осталось немногим больше тридцати. Одни, пошатываясь, пролетели над ангарами, другие с поврежденными шасси скользили по земле в облаках снега, пока не замирали со сломанными крыльями.

Рядом со мной шел Фогель. Его белая рубашка и перчатки были забрызганы бензином, а к левому глазу он прижимал носовой платок.

— Вернер погиб, — вот все, что я сказал. Я даже и мысли не допускал, что он мог быть только ранен.

— Ах, вот как? — ответил Фогель, слабо улыбаясь. — Вот как. — Он как-то по-детски беспомощно махнул рукой и посмотрел на меня своим здоровым глазом с такой грустью и серьезностью, что мне стало не по себе. — Майер… разбился… тоже.

Майер 2-й тоже!

Позже я узнал, что Майер 2-й был сбит зениткой, стоявшей на крыше диспетчерской башни, а Фогель в отчаянной атаке уничтожил расчет пушки. Только тому, кто знал этих пилотов, было по силам понять, что один без другого не мог существовать. Поэтому гибель Фогеля казалась неизбежной. Ни тот ни другой никогда не рассказывали о своих родителях, братьях или сестрах, не ездили в отпуска, не писали писем и не искали себе девушек, чтобы жить в своем отдельном мире. Каждый много раз спасал другому жизнь. Только в опасности Майер 2-й и Фогель испытывали счастье, потому что могли идти на огромные жертвы ради друг друга. Это был больше чем союз двух летчиков, но если бы им случилось жить в мирное время, жизнь могла притупить их чувство привязанности.

Почти каждому из наших пилотов было сегодня что рассказать. Но меня занимало другое. Когда в диспетчерскую стали приходить торопливые доклады, я начал составлять список погибших и пропавших без вести. Может, я занялся этим потому, что не хотел думать, или потому, что Вернер был среди погибших, или по какой-то другой причине, а то и вовсе без причин. Я продолжал писать. Наверху хотели знать, какое требовалось пополнение. Такое циничное соображение пришло в голову первым. До счетного механизма моего мозга доходили не фамилии, а только количество погибших. Этот аппарат не мог принимать в расчет имена, означающие невыразимое горе, окончательные потери людей, живых человеческих существ, по которым скорбели их жены, дети, родители и друзья.

Наконец, оторвавшись от своего занятия, я поднял глаза и увидел оживленные лица в пятнах крови или грубые от высохшего пота — лица тех, кто прошел через этот ужас. Нет, мертвых с нами не было. Они лежали где-то среди догоравших обломков, обезображенные и обуглившиеся. Кто-то произнес странное имя.

— Кто это?

— Он остался под Брюсселем. Молодой парень, — сказали мне несколько ребят, пришедших в нашу эскадрилью накануне. Теперь я знал, что тот семнадцатилетний паренек тоже не вернулся.

Кто-то наклонился над моим плечом и вычеркнул из списка Вернера. Я поднял глаза.

— Не все, кто входит в штопор, заканчивают на просторах охотничьих угодий, — со смехом сказал мой друг. На поле стоял его самолет с простреленными лонжеронами крыльев и без антенны.

Глава 20

Конец войны приближался, и погребальный звон по погибшим продолжал звучать все громче. Пока решалась судьба Германии, мы должны были сражаться до последней капли крови. На востоке дивизии истекали кровью, на западе противник сминал полки пятнадцати-шестнадцатилетних мальчиков из гитлерюгенда, которые погибали вместе со взрослыми. Границы рейха были прорваны, и союзники наступали со всех сторон. Превосходство американцев и англичан в воздухе теперь чувствовалось постоянно.

Каждый раз, когда самолет неприятеля появлялся над нашим аэродромом, мы прятались в укрытиях, потому что получить разрешение на взлет было невозможно, а нам хотелось смотреть этот спектакль с безопасного расстояния. Только одного Фогеля было не остановить, когда он видел врага. Он летал с одним глазом. Левый ему выбил небольшой осколок снаряда. Теперь глазную впадину закрывала черная повязка. Хотя Фогель придавал не меньшее значение своим глазам, чем любой другой смертный, не эта потеря была главной причиной его постоянной задумчивости. Тот, кто не знал этого летчика, не поверил бы, но Фогель досадовал, что был еще жив. По тому, как развивались события, ему предстояло еще долго ждать, чтобы его сбили в воздушном бою. Kommandeur запретил Фогелю летать с одним глазом, но пилот проигнорировал запрет. Приказы самому себе значили для него гораздо больше: лететь, драться и погибнуть.

В таком состоянии духа Фогель вылетал по несколько раз на день, почти всегда возвращался с новыми победами, а потом в задумчивости сидел в углу, как старик, размышляя о своем трагичном одиночестве: он всегда побеждал и не мог разделить судьбу своего друга.

Однажды солнечным утром в воздухе появились тридцать «Тандерболтов», которые несли на своих брюхах бомбы. Когда мы бросились в укрытия, только сумасшедший Фогель вылетел навстречу врагам. Истребители-бомбардировщики один за другим добрались до середины летного поля и стали «откладывать там свои яйца». Вероятно, это были бомбы замедленного действия, поскольку заряды не взрывались. Бомбы весом в центнер не врезались в землю. Более того, они мирно лежали на траве. Только полчаса спустя мы осмелились приблизиться к месту их падения. Там нас ждал приятный сюрприз — «Тандерболты» просто избавились от дополнительных топливных баков. Мы с глуповатым видом переглянулись и расхохотались. Потом нам стал понятен рыцарский поступок неприятеля: таким безобидным знаком противники предупредили, что скоро с неба посыплются настоящие бомбы. Очевидно, командир их эскадрильи наслаждался этой изощренностью, и мы поблагодарили его за это.

— Фогель погиб! — вдруг крикнул кто-то.

Механик провел нас к находившейся неподалеку лесопосадке, где мы нашли тело нашего друга. Он лежал лицом вниз. Когда мы подняли голову Фогеля, из открытого рта начали вываливаться зубы. Его тело внутри летного костюма превратилось в мягкую массу. От удара все кости, видимо, раздробились. Мы были огорчены, несмотря на то что каждый день ждали этого несчастья.

Вернер посмотрел на кольцо парашюта:

— Наверное, он не смог дернуть его.

Но каждый из нас знал, что Фогель, впервые сбитый в воздушном бою, просто не захотел открывать парашют.

Вернер прикусил губу.

— Бред! — процедил он сквозь зубы, и я тоже недоуменно покачал головой, хотя в глубине души мы чувствовали симпатию к поступку Фогеля. Мы стояли над телом товарища и смотрели друг на друга. Только нас двое и осталось от «аббевилльских ребят». Кто следующий?

К полудню в небе появились крупные эскадрильи «Боингов». Один за другим они пролетели над нашим аэродромом. Бомбы со свистом посыпались вниз. А когда глухой гул канонады и облака пыли стали приближаться к нам, мы поняли, что нужно паковать чемоданы, чтобы на следующее утро покинуть этот милый городок и где-то ждать следующего разгрома, может быть, последнего.

Когда пришел апрель с его переменчивой погодой, грозами и первыми распускающимися цветами, германская армия была на последнем издыхании. Высшее командование принимало решительные меры, чтобы предотвратить надвигающийся разгром войск. Генералы встречали свою смерть на виселицах. В разрушенных городах дети и старики устраивали на мостах и дорогах баррикады из мусорных баков и канистр из-под бензина. Остановить врага должен был невооруженный фольксштурм.

Тысячи необученных молодых девушек призвали несколько месяцев назад в подразделения люфтваффе на западе, чтобы возложить на них ответственную работу опытных авиамехаников. Когда на Восточном фронте срочно потребовалось затыкать прорехи, тысячи солдат стали перебрасывать туда. Но они так и не добрались до цели. Людей долго держали в транзитных лагерях, а потом возвращали в их старые подразделения или расселяли в уже переполненных казармах. Неприятель прекрасно знал о положении дел в наших войсках. Пока командующий люфтваффе обрушивался с бранью на истребителей, а мы запирали дверь и ставили граммофонную пластинку с записями его полной обвинений речи, британское радио призывало нас сдаваться.

Самолеты различных форм и размеров сотнями стояли по краям поля нашего аэродрома, а новые машины постоянно садились, надеясь найти укрытие на этой странной стоянке. Здесь же располагались раненые, прибывшие с Восточного фронта, женские военные формирования с севера. На летном поле разгружалось оружие и даже мебель. Командиры без войск, солдаты без офицеров — все собрались на аэродроме в отчаянии или в молчаливой надежде, что скоро смогут отправиться домой. Только в одном уголке продолжалась методичная активность — в нашем лагере, в огороженной зоне, которую мы теперь делили с пилотами самолетов с турбинными двигателями. Это была испытательная эскадрилья, в которую перевели Георга.

Инженеры, прошедшие летную подготовку, но не имевшие опыта и практики, как у асов, сталкивались с очень серьезными проблемами. Загадочные неполадки машин новой конструкции оставались необъяснимыми: ни расчеты, ни испытания высокоскоростных турбин для одноместных самолетов не выявляли никаких дефектов. Пока никто не решался поднять в воздух машину, которая даже на взлете не поддавалась управлению. Практически каждый, кто садился в кабину такого самолета, вскоре глушил двигатель. Теперь специалисты заменяли руль направления и проводили дополнительные регулировки, чтобы наверняка добиться успеха.

— Я считаю, господа, — заявил главный инженер, — что решение нашей проблемы может иметь огромное значение.

Мы с ним стояли на взлетной полосе, где сейчас должен был начаться очередной эксперимент. Три стремительные на вид одноместные машины с двумя турбинными двигателями ждали начала испытаний. Громкоговоритель был связан с наземной станцией управления, чтобы можно было информировать наблюдавших за экспериментом пилотов и давать полезные советы.

Главный инженер залез в кабину первого самолета. Турбины двигателей дико взвыли. Раскаленный воздух с бешеной скоростью вырвался из сопел. Странная птица проехала несколько метров.

Главный инженер кивнул нам из кабины.

— Я взлетаю, — донеслось из громкоговорителя.

Вой турбин стал оглушающим. К нему начал добавляться невыносимый глухой полутон. Самолет сорвался с места и помчался по бетонной полосе.

— Машина собирается взлететь, — объявил по радио главный инженер. — Я тяну штурвал на себя, еще, еще на себя. Полный газ!

Он не собирался выравнивать самолет. Момент был тревожный.

— Штурвал вперед! — снова послышался взволнованный голос пилота. — Машина поднимается слишком круто!

Мы увидели, как нос самолета задрался вверх.

— Я больше не могу держать ее. Она сейчас перевернется!

На последнем слове голос главного инженера превратился в вопль. Вспыхнуло яркое пламя, и облако дыма в форме гриба взлетело вертикально в небо. Через несколько секунд мы услышали взрыв.

— Кажется, теперь поднимать ее должен я, — заметил молоденький второй инженер, выбросив окурок.

Когда он залез в кабину, его лицо сильно побледнело. Молодой человек натянуто улыбнулся нам. Мы снова отступили от взлетной полосы и зажали уши, когда машина промчалась мимо.

— Уже собирается взлетать, скотина! — крикнул инженер.

Мы понимали, как лихорадочно он должен был действовать сейчас в кабине.

— Я выравниваю перегруженный нос, — спокойно продолжал молодой человек. — Машина все еще стремится задрать его вверх. Выравниваю ее дальше. Толкаю штурвал вперед. Теперь она взлетает! Хорошо, снова выравниваю. Отлично. Летит нормально.

Мы увидели, как самолет перед самым лесом поднялся в небо, оставляя за собой черный след выхлопных газов.

— Деревья чертовски близко от меня! — быстро крикнул инженер. — Верхушки слишком близко. Все!

Он еще кричал, когда второе пламя взмыло в небо. Мы замерли как парализованные.

Другого выхода не было. Дефекты можно было обнаружить только в воздухе. Инженеры покачали головой.

— Так никакого толка не будет.

— Конечно! — громким, резким голосом произнес Георг. — Я полечу. Подняться в воздух можно. Разбег должен быть длиннее и не перед лесом.

— Остановись, Георг!

Но он не слушал никого из нас.

— Сумасшедший, — прошептал Вернер. — Разобьется точно так же.

Георг откатил свой самолет как можно дальше. Фургон с громкоговорителем отвез нас к самому ограждению вокруг поля аэродрома.

— Слейте половину бака топлива, — приказал Георг.

Пока выполняли это указание, он подошел к нам покурить. Парень выглядел абсолютно уверенным в себе, когда указал на инженеров.

— Почти все они летают, используя свои мозги, а нужно прежде всего лететь чувствами и только потом привлекать мозг.

Мы опять попытались отговорить Георга от безумной попытки.

— В таких случаях все решает испытание, — сказал он, снова не слушая нас. — Да еще чувство машины, которое должно быть у тебя в заднице. У кого-то оно есть, а у кого-то нет. У меня есть.

С тех пор как Георг получил ранение и сильное сотрясение мозга, у него стали появляться странные идеи. Мы говорили друг другу, что парень сошел с ума.

Георг залез в самолет и сжался в кабине. Мы держали за него кулаки.

— Увеличиваю давление и выравниваю, — доложил он.

Самолет оторвался от земли и начал подниматься над лесом. Все выше и выше.

— Браво, Георг!

Осторожно накренившись, пилот повернул обратно к летному полю и помчался прямо на нас. Машина летела очень быстро, но бесшумно. Она пронеслась в нескольких сотнях метров над нами и снова взмыла ввысь под небольшим углом. Только тогда до наших ушей донесся тонкий приглушенный гул турбин. Мы стали просить Георга сесть.

— Нет, раз уж я поднялся в воздух, теперь хочу выяснить, какой у этого чудовища дефект.

Очевидно, он хотел испытать машину при максимальных нагрузках. Это не могло закончиться добром, поскольку тест «при максимальных нагрузках» означал испытание пределов ее возможностей. На таких скоростях едва ли удастся выпрыгнуть с парашютом.

Кандидат в покойники за несколько секунд поднялся на высоту три тысячи метров, наклонил нос самолета и, словно падающая звезда, устремился к земле. Из громкоговорителя донесся радостный вопль.

— Осталась всего тысяча метров!

Мы затаили дыхание, потом закричали:

— Прыгай, идиот!

Постепенно, очень медленно нос машины снова стал подниматься и, наконец, достиг нормального положения. Должно быть, Георг тянул на себя штурвал обеими руками. Теперь он поднялся перпендикулярно вверх, оставляя за собой в небе белые следы газа. Через несколько мгновений в воздухе раздался металлический скрежет.

— Заклепки не держат, — задыхаясь после выхода из пике, сообщил Георг. — Целый ряд заклепок и пластин с задних кромок крыльев оторвался.

Инженеры радостно взглянули друг на друга — так вот в чем было дело! — и с благодарностью посмотрели вверх, где Георг уже перевел свой самолет в горизонтальное положение. Мы надеялись, что он заглушит мотор и прыгнет, но пилот хотел спасти машину, потому что только свежие следы неисправности могли стать очевидным доказательством дефекта, который так долго искали.

Итак, Георг стал садиться.

— Надеюсь, я смогу удержать ее, — хрипло проговорил он, снижаясь и направляясь к летному полю, где мы с большим волнением наблюдали за происходящим. — Четыреста, триста восемьдесят, триста пятьдесят, триста двадцать, двести семьдесят, она теряет мощность.

Прекрасно очерченный на фоне неба силуэт машины появился над горизонтом.

— Снижается слишком быстро. Добавляю газ. Она собирается нырнуть носом вниз уже на двухстах пятидесяти. Чертова корова!

После этого Георг умолк. Он должен был сосредоточиться на сложной посадке. Ему предстояло коснуться земли на скорости в двести пятьдесят километров в час!

Самолет просвистел, как стрела, над нашими головами метрах в двух или трех. Теперь наступил самый тяжелый момент всего полета, очень опасный. Когда колеса шасси коснутся бетонной дорожки, стрелка спидометра должна показывать двести пятьдесят километров в час — не больше и не меньше. Тысяча глаз следила за исходом этой отчаянной авантюры.

Вот сейчас! Левое крыло накренилось, когда шасси коснулось земли.

Когда мы прибежали с поздравлениями, Георг сидел на траве в нескольких футах от ограждения на другом конце летного поля.

— Каждая посадка аварийная, — с улыбкой заметил он, — если ее совершаешь с высоты пятьдесят, тридцать или двадцать сантиметров.

В тот же вечер, когда мы с Вернером и Георгом сидели вместе, Вернер с энтузиазмом говорил о новом истребителе с турбинными двигателями.

— Пятьсот таких машин, и Геринга больше не надо будет называть обманщиком.

Георг покачал головой:

— На юге Германии я видел почти столько же автобанов… только они не действовали. И где ты собираешься найти в этих машинах место под орудия? Они рассыпаются в воздухе и с трудом отрываются от земли. Безнадежно! И кроме того, все это глупости, не так ли? Мне лично уже надоело всякое оружие.

При этом замечании Вернер бросил на нас недоверчивый взгляд. Георг ответил ему ироничным взглядом и наклонился к нему:

— Послушай, старина, ты же не с луны свалился. Ты прекрасно видишь, куда изо дня в день дует ветер. Не думаешь же ты на самом деле, будто мы еще можем выиграть войну?

— Да, я знаю, никто из вас больше не верит в это, — отозвался Вернер. — Но я вам говорю, что мы победим быстрее, чем вы можете себе это представить. «Пять минут после того, как часы пробьют двенадцать!» Вот что сказал фюрер, разве вы не помните? Он не допустит, чтобы мы воевали без цели.

— Ох, — насмешливо вздохнул Георг, — ты еще грезишь Санта-Клаусом, который принесет милое оружие возмездия — прекрасные атомные бомбочки!

Напряженной походкой Вернер подошел к окну. Он явно старался скрыть от нас свои чувства.

— Они бегут с фронта миллионами, — пробормотал он скорее себе, чем нам. — Глупцы, у которых сердце ушло в пятки. Просто бегут с фронта. Герои становятся дезертирами и идеалистами, предатели! Большинство из них забыли великую идею, но я скажу вам кое-что. — Вернер повернулся к нам. — Если идея погибла, она всех потянет за собой в пропасть, нашу страну и наш народ. Тогда идея фюрера будет осквернена, а его рейх превратится в гигантский рынок рабов.

Георг наполнил бокалы.

— Ты хороший парень, Вернер, но не говори так много. Успокойся и выпей немного бренди! Прозит! За дезертиров! — Он поднял свой бокал, затем снова опустил. — Ты хочешь поймать меня на том, что никто больше не хочет воевать? Но у меня тоже есть своя идея, и очень неплохая. Более того, новая! Мне хотелось бы объяснить ее тебе; возможно, ты поймешь.

Слегка смущенный и оттого, вероятно, торжественный, Георг вытащил маленький иллюстрированный буклет и положил его перед Вернером. На обложке большими красными буквами было написано: «Битва за Британию — август — октябрь, 1940. Издано министерством авиации, Лондон».

— Где ты взял это? Вражеская пропаганда!

— Но она заслуживает внимания! Где я достал ее? Мой последний противник — последний, которого я сбил в своей жизни, прислал мне эту книжицу на память. Взгляни! — Георг перевернул первую страницу и показал нам большую фотографию.

Девять молодых пилотов Военно-воздушных сил Великобритании с улыбками шли перед камерой, о чем-то болтая. Возможно, они только что осматривали широко раскинувший крылья «Спитфайр», который стоял за их спинами.

— Внимательно вглядись в эти лица! — попросил Георг. — Они могут быть похожи на наши.

И действительно, черты некоторых летчиков напомнили нам наших товарищей.

— Теперь ты понимаешь, к чему я клоню? — сказал Георг.

Глава 21

Вернер молча стоял рядом со мной под звездным майским небом. Гитлер покончил с собой. Мой друг был одним из миллионов, чьи надежды ушли в могилу за фюрером. Он еще не мог до конца понять это, потому что не знал ничего, кроме глубокой и твердой веры в идола, который теперь был повержен. Германия, за которую Вернер честно воевал, умерла вместе с Гитлером.

— Я ничему не научился, только верить в него, — монотонным голосом произнес мой друг. — Теперь я теряю силы. У меня больше нет никаких целей.

Бесчисленные звезды сияли над двумя человеческими существами — над нами. Каких огромных размеров достигают наши страдания, подумал я, какой огромный запас боли должен быть в этой Вселенной.

Часы на башне маленького немецкого городка пробили полночь. Я протянул руку Вернеру. Сегодня был его двадцатый день рождения. На этом мы расстались, не сказав друг другу ни слова.

Я только улегся в кровать, когда вошел Хинтершаллерс.

— Там внизу девушка. Угадай, кто?

— Я уже лег спать.

— Даниэль, приятель, это Даниэль!

Хинтершаллерс втолкнул ее в мою комнату. Она пристально посмотрела на меня.

— Я так рад, что ты нанесла нам визит!

— Не хочу наносить никаких визитов, — ответила Даниэль.

Несколько секунд я пытался понять, что девушка хотела этим сказать, потом догадался: она собиралась остаться.

— Я могла бы скоро вернуться во Францию, но больше не хочу.

— Но будет очень тяжело, дорогая. Через несколько дней Германию заставят капитулировать. Германия проиграла войну.

— Ты уже говорил это однажды. Но дело не в этом.

— Что же ты собираешься делать?

— Ничего. Только останусь здесь, около самолета, на котором летал Ульрих; около людей, с которыми служил и которые любили его. Я хочу, чтобы он снова был рядом, хочу слышать гул мотора его машины, закрывать глаза и видеть его, идущего от ангара. Я хочу остаться рядом с ним.

— Вместо этих фантазий тебе лучше все забыть. Через несколько дней мы перестанем летать и лишимся своей формы.

Глядя в пол, Даниэль тихо произнесла в ответ:

— Тогда я начну искать человека, похожего на Ульриха.

— Но он не сможет быть Ульрихом.

— Почему бы ему не быть таким Ульрихом, каким я представляю его себе! По пальцам обеих рук я могу сосчитать часы, проведенные с ним. Я любила его гораздо больше, чем знала.

— Так ты хочешь найти человека, который был бы похож на Ульриха? Его двойника?

— Да, я ищу его двойника, двойника с его сердцем.

— Думаешь, ты нашла его?

— Да, вероятно, я нашла его.

Даниэль пожала мне руку и ушла.

С первыми лучами солнца мы выехали на летное поле. Даниэль, для которой Хинтершаллерс каким-то образом раздобыл комнату, уже встала, чтобы ехать с нами.

Военные самолеты садились непрерывным потоком. Из них быстро выбирались женщины и дети. Кто-то мог захотеть поспать подольше, но нашим единственным желанием было забрать последних беженцев с линии фронта. Может быть, война уже закончилась!

Перед ангаром стояли старший механик и молодой механик, который часто предсказывал летчикам судьбу.

— Какие новости?

— Эти люди из Штеттина, — сообщил старший механик, указывая на самолеты. — Они эвакуируют женщин и детей из района русского окружения. Говорят, «Спитфайры» постоянно атакуют транспорт с большой высоты прямо над городом и сбивают.

Мы с Вернером взглянули друг на друга. Одновременно к нам пришла одна и та же мысль: нужно ли нам взлетать? Возможно, мы смогли бы спасти один-два транспортных самолета. Но сегодня у Вернера был день рождения, а у нас всегда существовал обычай не отправлять именинников в бой. Мой друг колебался. Впервые я видел его неуверенным в себе. Мне было понятно, что происходило в его душе. Вернер боялся вступить в схватку без великой цели и веры. Германия для него погибла, другую он не мог представить себе.

Но он видел лица спасавшихся бегством женщин и детей.

— Мы взлетаем, — сказал мой друг. — Готовь наши самолеты!

Когда мы со старшим механиком шли к машинам, молодой механик задержал меня.

— Не вылетай сегодня! — горячо произнес он. — Я не хотел никому говорить, но война закончится через несколько дней, и ты не должен погибать. Говорю тебе, не вылетай сегодня! Ты не вернешься!

Я не успел еще оправиться от страха, как он исчез. Приступ тошноты и боли потряс меня. Я не хотел умирать. Особенно сейчас! После долгого времени за развалинами настоящего я, наконец, увидел новую, прекрасную цель. Несколько месяцев назад о ней можно было лишь задумываться, но теперь это была ясная, свежая цель, ради которой стоило жить. Путь к ней мог лежать сквозь колючие заросли и болота, бесчестие и голод, но я уже ощущал в себе силу и любовь, которые могли преодолеть все преграды. Сейчас стоило жить ради Германии, поверженной и обескровленной. Для возрождения ей была необходима сила свободных, отважных сердец. И еще я думал о Даниэль.

Рев моторов вернул меня к реальности. Вернер уже сидел в кабине своего самолета. Я побежал к моему другу. Нужно было передать ему слова механика. Но когда я забрался на крыло, мне вдруг стало неловко говорить это Вернеру.

— Молодой механик? — спросил он, догадываясь, о чем я хотел предупредить, и заглушил мотор.

— Да, он так сказал.

— Я не вернусь, — мягко произнес он. — Я чувствую это. Зачем? Теперь все бессмысленно, все пропало!

Его рука бессильно лежала на борту кабины. Даниэль бежала к нам. Вернер смотрел на приборную панель, а я на девушку. Никто не произнес ни слова. Но мы с Даниэль, кажется, думали об одном и том же: есть добро и зло; то и другое лежит между тем, что правильно и что неверно. Как и Ульрих, я хотел придерживаться этого. Когда мое решение было принято, я знал, что Даниэль надеялась именно на это.

Возможно, из-за возникшей неловкости механик заговорил снова:

— Да, моя мать живет в Штеттине. Но я еще не видел ее. Она должна прилететь сюда.

— Мы вылетаем, — произнесли мы в один голос.

Когда я забирался в кабину, Даниэль протянула мне руку. Она плакала, но ее голос звучал радостно:

— Ульрих вернулся. Я буду ждать тебя.

Наши самолеты прогремели по летному полю аэродрома, тяжело оторвались от земли и круто взмыли вверх. Пролетая над ангарами, я снова увидел Даниэль. Она махала рукой и вскоре превратилась в крошечную точку. Большие темные глаза следили за мной.

Яркий восходящий шар солнца повис в стальном небе. Маленькая стрелка высотомера равномерно двигалась от цифры к цифре. Восемь тысяч метров — самая безопасная высота, чтобы добраться до Штеттина незамеченным.

Справа, позади нас, лежал Гамбург с его доками и гаванями под черно-синей дымовой завесой, далеко на горизонте виднелся остров Гельголанд. Между густой синевой Северного и Балтийского морей лежали последние полоски северной германской земли, по которой еще не прошли маршем вражеские армии. Лучшей видимости и пожелать было трудно, хотя над горизонтом висела прозрачная дымка свинцового оттенка. Изгиб поверхности земли был четко различим. Казалось заметным торжественное вращение гигантского шара.

Волнующий вид бескрайнего пространства поднял мой дух и породил чувство странной близости с творцом всего сущего.

Я совсем забыл о своих страхах. Но было очень опасно погружаться на высоте в мечты, не следовало слишком долго любоваться открывшимся впереди видом. Ведь вокруг меня совершались убийства. В любую минуту мог наступить момент, когда я тоже должен буду убить или погибнуть. С усилием я заставил себя следить за тем, что происходило в небе позади и надо мной.

И вдруг появились англичане, ждавшие момента, чтобы атаковать нас, летящих без прикрытия.

Я насчитал двадцать истребителей — в основном «Спитфайров», которых мы не ожидали увидеть на такой высоте. Они следовали за нами, находясь выше нас на тысячу метров. Двадцать коротких белых следов газа в небе и двадцать пар кружков на крыльях свирепо грозили нам. Я снова почувствовал, как ко мне вернулся страх. Предсказание механика сбывалось. Никогда раньше в воздухе я не чувствовал так сильно возможность гибели. По моему телу пробежал озноб. Казалось, будто на моей шее затянулась струна. Огромный комок застрял в горле.

Я надеялся что томми не заметят наши самолеты. Но они летели прямо на нас!

— Вернер, они приближаются!

Уходить вниз не имело никакого смысла. Я прикинул расстояние. Англичане еще держались в нескольких тысячах метров от меня. Танец должен был начаться через несколько секунд. Я уже вижу стволы вражеских орудий, мгновенно подчиняюсь инстинкту и сворачиваю в сторону.

Очередь из вражеского пулемета, словно сверкающая нитка жемчуга, со свистом пролетает слева от меня. Я немного снижаюсь, и через долю секунды смертоносные светящиеся мухи проносятся у меня над головой. Наконец мне удается развернуться для контратаки. Солнце оказывается у меня за спиной. Мои мысли летят вперед: теперь начнется собачий бой! Но в это самое мгновение «павлиньи глаза» на крыльях окружают меня со всех сторон. Бесчисленные следы дыма и трассирующие пули пересекают этот рой шершней. Каждое жало может оказаться смертоносным, и мы боремся между ними за свою жизнь.

У меня есть несколько секунд, чтобы свободно оглядеться. Я вижу, как одинокий Вернер беспомощно висит в центре роя англичан, словно германский гренадер, обнаруживший себя марширующим на английском параде. Томми позади него не осмеливаются стрелять, опасаясь сбить своего. Вернер тоже не может стрелять вперед, потому что тогда сразу получит смертоносный заряд от парня, летящего сзади. В течение коротких секунд передышки я прикидываю, как помочь другу. В наушниках слышны его отчаянные просьбы о помощи. Англичане перед ним пытаются расчистить линию огня.

Я прекрасно знаю, что меня ждет, если я брошусь в эту массу, выплевывающую смерть. Я знаю, что брошусь на взбешенных псов, но я уже все обдумал.

Мой самолет разворачивается и влетает под град сверкающих выстрелов и проносящихся пуль. В какое-то мгновение мне кажется, что меня сбили, но через несколько секунд я добираюсь до Вернера. Я подлетаю к нему сбоку и навожу прицелы, чтобы выстрелить в англичанина, висящего у него на хвосте.

Мои орудия грохочут, и весь самолет сотрясается от отдачи, но в это мгновение Вернер в огне начинает падать вниз. Атаковавший его самолет проносится мимо моих прицелов и тоже устремляется к земле в языках пламени.

— Прыгай, Вернер! — кричу я. — Прыгай!

— Не могу, — отвечает он. — Просто не могу.

В этот момент я получаю страшный удар, как будто все вокруг рушится. Мой самолет подбит и падает вертикально вниз. Я инстинктивно поднимаю перед глазами правую руку, а левой начинаю искать защелку колпака кабины, резко давлю на нее, еще раз, третий. Зловещий глухой рев и пламя вырываются из-под кожуха мотора прямо передо мной! Резина, масло, фосфор и бензин горят, забивая мне дымом ноздри и глаза.

Я сижу парализованный в своем узком кресле в машине, которая служит вдобавок контейнером для пятисот дьявольских литров топлива. Тем не менее я застыл в нерешительности. Только одна мысль постоянно стучит в моей голове: вот к чему все в конечном итоге приходит.

Но вторая мысль порождает более осмысленную реакцию. Я срываю с себя ремни безопасности и пытаюсь выпрыгнуть. Но мою левую ногу придавило. Я не могу выпрыгнуть, а значит, мне суждено сгореть заживо! Только сейчас до меня доходит смысл создавшейся ситуации. Я кричу от отчаяния и боли — единственный раз. Затем поворачиваюсь в сторону и сжимаюсь. От мысли о надвигающейся гибели меня трясет. Фактически эта мысль почти затмевает дьявольскую боль от ожога.

Тем временем самолет несется к земле. Я знаю, что с каждой секундой приближаюсь к ней метров на двести. Ревущее пламя прогрызает себе путь все ближе к моему телу. Левой рукой я закрываю лицо, но зажатая нога, судя по ощущениям, уже превратилась в угли. С ужасом и любопытством я жду конца. Удар приближается… сейчас… сейчас. Мой мозг готов взорваться от напряжения. Смерть уже обхватила меня холодными руками. Так тому и быть.

— Теперь я погиб. Я выполнил свой долг. — Я произношу эти слова громко и твердо. Они придают мне немного спокойствия и уверенности. Я думаю о Даниэль, потом о себе. Проблеск надежды вспыхивает во мне, как светящаяся искорка.

Снова изо всех сил я пытаюсь высвободиться. Я вырвусь… я должен жить! Даниэль — смысл моей жизни! Я сам поражен той энергией, с которой пытаюсь вырвать зажатую ногу. Мое колено вывернуто. Левый тазобедренный сустав, кажется, медленно ломается. Но наконец нога свободна.

И все же после всех моих достижений мучительный вопрос остается. Когда произойдет удар… и взрыв? Успею ли я что-нибудь сделать? Приложив все силы, я выталкиваю себя из кресла. Это можно сделать только очень медленно, собрав силу воли. Я все еще прикреплен к самолету и не знаю, как освободиться от него. В этом пламени невозможно открыть глаза. Мне кажется, что больше удерживать смерть не удастся.

А потом мгновенный рывок воздушных потоков сбрасывает меня.

Я падаю — один, свободный от горящего монстра! Обжигающее пламя и боль утихли. Их место заняло ощущение благословенного счастья. В какое-то мгновение я вижу землю, дерево — ужасно огромное! Всего несколько секунд до того, как я встречусь с землей! Я контролирую себя достаточно, чтобы дернуть кольцо парашюта, но не достаю до него. Руки вытягиваются под напором воздуха.

Мои чувства наматываются на воображаемую катушку. Но я выживу. Я выживу. Дрожа, я каким-то образом добираюсь до кольца и из последних сил дергаю за него. Ремни рывком врезаются в мои бедра.

Вокруг мирная тишина, и я плыву. Я еще не могу в это поверить, но, подняв голову, вижу белый шелк парашюта, вздымающийся надо мной на фоне ярко-синего неба, немного порванный в нескольких местах.

Несколько секунд спустя я тяжело падаю на поле, скидываю парашют и тяжело поднимаюсь. Запах горелого фосфора все еще стоит в ноздрях. Он смешан с запахом горелого мяса. Я оглядываю себя. Мой летный костюм превратился в обуглившиеся тряпки. Руки и ноги в крови, обожженные, с висящими лоскутами кожи и капающим с них расплавленным жиром.

На что же похоже мое лицо? Жаль, что у меня нет маленького зеркальца. Я больше не чувствую боли и знаю только одно: несмотря на то что огромная опасность угрожала мне всего тридцать секунд, я стал старше на несколько лет.

С усилием я кричу «привет» стоящему вдалеке крестьянину, и мой голос звучит тонко и слабо, как у человека, зовущего на помощь во сне. Забавно, что он такой немощный. Кажется, крестьянин меня услышал и бежит ко мне. Да, он из этого мира. Это я прибыл из другого.

Над крышами деревень и городов начинают звонить колокола. Сначала кажется, будто они звонят по моему погибшему другу. Но я понимаю, что на самом деле они возвещают мир и новую жизнь.

Когда орудия Второй мировой войны, наконец, замолчали, немецкие летчики разделили судьбу каждого солдата. Они ждали за колючей проволокой лагерей для военнопленных на своей или чужой земле, бродили в поисках нового смысла жизни. Многие из них получали отказы у ворот университетов, дверей магазинов, контор и фабрик. Что летчики умели делать?

И тогда они снова смотрели на облака — их естественное окружение. Но только нескольким из них в других странах удалось вернуться в небо, в это однородное пространство, в котором нет указательных столбов.

До сих пор, когда самолет проносится по небу или перелетные птицы устраивают схватки с осенними ветрами под грязными серыми тучами, немецкие летчики со сломанными крыльями замирают на земле. Они тоскуют по облакам и страстно стремятся в небо.

Примечания