Дятлы
Август 1943 г. Насья-Грунд, Сандкауле, Еврейское кладбище, Гейстервальд, Поречье, Вороново — вот названия мест небольших сражений, оставшиеся выжженными в памяти тех, кто выжил. Проносясь взад и вперед, смертельные схватки бушевали днями, неделями и месяцами по лесам и болотам под Ленинградом. Это был просто расстрельный полигон, где многие тысячи людей и машин дрались друг с другом, солдаты убивали без сожаления и пощады на этой яростно оспариваемой, искореженной местности. Незначительные перекрестки дорог защищались до последнего патрона; невысокий бугор на болотистой местности вдруг обретал огромное значение и становился цитаделью, где бойцы отчаянно бились до конца. В этих труднопроходимых лесах полегло несчетное число храбрых душ, навечно затерявшееся в безымянных могилах.
Когда-то здесь был густой зеленый лес с частым подлеском и величественными соснами. Воздух наполняло пение птиц, доносившееся из обильно разросшегося кустарника и с верхушек березовых и ольховых рощ. Но тут пришли армии. Землю разорвали на куски и переворошили бесчисленные потоки бомб и артиллерийских снарядов. Свежая зелень лесов уже не осмеливалась показываться на свет, чтобы вновь не оказаться уничтоженной. Природа в страдании отвернула свое лицо от этой картины воронок от гранат и снарядов, мощных стволов деревьев, расколотых пулеметными очередями, лесных просторов, подожженных трассирующими пулями, где остались одни почерневшие стволы, между которыми солдаты рвутся в бой, согнувшись под тяжестью [206] военного снаряжения: винтовок и автоматов, холщовых сумок со смертельным грузом ручных гранат, стальных серо-зеленых коробок с лентами пулеметных патронов, противотанкового оружия и мин. В бесшабашном отчаянии они увертываются от разрывов снарядов и ищут малейшего укрытия, где можно отряхнуться от земли. Рваные конечности умирающих деревьев в агонии тянутся к небесам, лишенные каких-либо ростков и жизни в этом аду, сотворенном человеком. В небе, затянутом дымом и пылью сражений, солнце видится лишь как оранжевое зарево, пытающееся проникнуть сквозь воздух, забитый обломками и осколками.
Когда-то тут был ручей, кристально чистый, пробивающий себе путь к реке Волхов и в конце концов впадающий в Ладожское озеро. В прежние годы сюда приезжала интеллигенция и зажиточные люди из Петербурга, чтобы насладиться этими буйными лесными навесами, где можно найти убежище от августовской жары и духоты города. И вот земля Насьи раздавлена и разорвана, когда-то чистый стремительный ручей засорился и забит грязью, взбаламучен и отравлен трупами, этими ужасными осколками войны, которыми забиты леса. Зеленые луга, питавшиеся чистой водой, превратились в грязные болота, перемешанные и отравленные злом, которое обрушилось на эти места. Воздух насыщен и пропах зловонием, исходящим от мертвых солдат и лошадей, нелепо распухших от летней жары.
Прежде здесь стояла деревня, примечательная своими живописными домиками с черепичными крышами, покрытыми слоем мягкого мха. Окна обрамлены тщательно подогнанными ставнями и стеклами, украшены тонкой резьбой стилизованного русского орнамента, сделанной давным-давно. У домов, как правило, крытый вход, окаймленный скамейками. Здесь вечерами сиживали Григорий и Иван с Дуней и Тамарой, покуривая папиросы и посматривая в вечернее небо, то самое небо, столь изумительно описанное Николаем Гоголем в «Мертвых душах».
Но пришли солдаты. Вначале были уничтожены жилища — от них остались лишь черные безобразные кучи [207] пепла, из которых неуклюже и вызывая боль в душе вздымалась труба. Вскоре разрывной снаряд, пущенный далеким русским орудием, снес эту трубу и печь, добавив к чернеющим руинам эту груду обожженного кирпича и известки.
Потом эти руины заняли полдюжины гренадер. Они поспешно вытащили из-за своих поясов шанцевый инструмент и врубились в грунт, закапываясь под почерневшие бревна и пепел. Затем они сложили кирпичи из разрушенной трубы и притащили несколько сломанных стволов деревьев, чтобы укрепить свою боевую позицию. Используя умение и опыт, обретенные во многих прежних боях, они построили свою крепость, обращенную на восток, и оборудовали огневую точку в руинах. Удовлетворившись результатами своего полудневного труда, они установили свой пулемет и приготовили ручные гранаты, сняв предохранительные колпачки с основания деревянных ручек, потом сложили их рядом в аккуратную пирамиду. Солдаты открыли коробки с боеприпасами, проверили и зарядили ракетницы. Потом стали ждать темноты, когда придется отбивать новую атаку.
Ночью тьму внезапно разорвали взрывы, вспышки от стрельбы осветили ряды похожих на привидения фигур, быстро продвигающихся по лесной поляне. Гренадеры схватились за ручные гранаты и скрючились за своим пулеметом; сердце бешено колотилось, ужас сковал конечности. Вдруг над их шлемами защелкали и засвистели пули русских автоматов. Одним махом солдаты пулеметного расчета выдернули чеки ручных гранат, швырнули гранаты в темноту и застыли в ожидании. Над маленькой группой пронеслись взрывные волны, а вслед за ними — стоны раненых русских. Схватив пулемет, старший расчета стал стрелять в темноту короткими очередями. Остальные присоединились к нему, открыв огонь из винтовок и автоматов. Крики стали слабеть, и послышался жуткий шум тел, проламывающихся сквозь кустарник, — это отступал вражеский патруль.
В неясном свете магниевых вспышек силуэты атакующих растворились в темноте; разведка была временно отброшена. Гренадеры пригнулись в своих стрелковых ячейках и приготовились к новому налету, а над искореженной [208] местностью поплыл безошибочный пульсирующий шум моторов. Шли танки. Немецкие артиллерийские батареи начали стрельбу залпами по вражеским позициям через головы солдат в руинах; разрывы снарядов крупного калибра заглушали рев моторов и грохот тяжелых стальных траков. Русские танки притормозили, заколебались и застыли в ожидании.
С рассветом начался артиллерийский налет, обрушивший снаряды из более чем тысячи орудийных стволов неприятеля. Русские господствовали в небе, и советская авиация сбрасывала противопехотные бомбы и поливала немецкие позиции из пулеметов и пушек. Гренадеры изо всех сил вжимались в землю. В воздух летели огромные куски кирпича и камня; глиняные стенки огневой позиции рухнули на тяжелые грязно-серые шлемы гренадер. Земля тряслась и дрожала в агонии. Какой-то солдат надвинул свой шлем на лицо, бесполезно стараясь спрятаться от этого кошмара — ничего не слышать, ничего не видеть и ничего не чувствовать.
В этот момент заряжающий Григорий Богаткин, Балтийский фронт, загнал еще один 152-миллиметровый снаряд в уже раскалившийся казенник своей гаубицы. Это наступление велось 364-й гвардейской дивизией и 35-й танковой бригадой. Снаряд прогрохотал в воздухе, врезался в землю и взорвался, похоронив четырех съежившихся солдат в серо-зеленом под кучей земли и обломков. Там, где эта четверка пряталась, пригнувшись, на своей позиции, осталась одна воронка. Из земли торчала одинокая рука, на которой тускло поблескивало золотое обручальное кольцо.
Когда этот град артиллерийского и ракетного огня переместился вперед, двое из шести, зарывшихся глубоко в землю, оставшиеся в живых, пришли в себя и зашевелились. Они очутились рядом со своим «MG», наполовину засыпанные песком и камнями. Их крошечный окоп обвалился под этим обстрелом. Сквозь лесную чащу они отчетливо различали жуткий и знакомый шум грохочущих двигателей. Шли русские. Танки «Т-34» в сопровождении пехоты.
Неясные силуэты стали появляться на поляне из края леса. Эти двое попытались открыть огонь из своего [209] «MG», того самого оружия, которое так верно защищало их в прошлых сражениях. Но вместо быстрой, резкой очереди, столь характерной для германского автоматического оружия, раздался лишь одиночный выстрел, потом тишина — заклинило подачу ленты. Командир расчета развернул пулемет, и оба отчаянно принялись высвобождать затвор. Налегая всем весом на оружие, они безуспешно пытались очистить патронник и своими тяжелыми армейскими ботинками заставить рукоятку затвора отойти назад. Механизм остался замершим, без движения.
Громыхание танковых траков приближалось: враг подходил; все ближе слышались крики «Ура!» атакующей пехоты. Один из гренадер вскочил на ноги и бросился к другой позиции в поисках другого пулемета, но нашел там только пустую воронку, на краю которой из земли высовывалась лишь одинокая рука. В этот момент сержант-артиллерист Иван Черников в головном танке 35-й советской механизированной бригады нажал на спуск своей 76-миллиметровой пушки. Осколки перерубили обе ноги гренадера ниже колен. С криком гренадер упал на землю и стал звать на помощь. Но никто не услышал этих криков, и он пополз в тыл, таща за собой обрубки своих ног.
Танк подошел к уже беззащитной позиции. Под тяжелыми траками взорвались две связки гранат, не причинив никакого вреда. Танк наехал на пулеметное гнездо «MG», постоял и, взревев двигателем, развернулся на гусеницах, сокрушая ячейку, скрыв из виду все следы отчаянно обороняемой позиции.
«Т-34» рванул вперед и громил немецкую линию обороны до тех пор, пока не повстречался со своей судьбой. 88-миллиметровый снаряд с замаскированного «тигра», поджидавшего под густыми ветвями и листвой, пробил башню русского танка, сорвав ее с корпуса, и огромная машина загорелась. Лес задрожал от сердитого грохота стрелкового оружия, который постепенно затих. Еще одна атака была отбита.
Первый батальон уже не отзывался. На штаб дождем обрушились снаряды и похоронили командира батальона капитана Гузеля и адъютанта лейтенанта Фогеля вместе [210] со всем штабом. Радиостанция была разбита вдребезги; радисты убиты. Множество раненых побрели, или поползли в тыл, или были доставлены на плащ-палатках солдатами, которые, ковыляя, под градом артиллерийского огня и минометным обстрелом из «катюш» устремились к полевому госпиталю.
Наспех я собрал маленькую группу гренадер и подготовил их к атаке вместе с полковым резервом, который теперь состоял всего лишь из объединенного пехотно-саперного взвода. Быстро двигаясь сквозь оглушительный грохот боя, мы перебегали из одной воронки к другой, пуская в ход автоматы и ручные гранаты, пока не добрались до Сандкауле. Там мы захватили в плен несколько оцепеневших русских, многие из которых были ранены и неспособны к отступлению.
Ночь не принесла отдыха. В небе шипели ракеты, освещая серебряным светом искореженную землю, показывая дорогу русским бомбардировщикам, куда доставить их смертоносный груз. Еврейское кладбище защищала небольшая группа солдат под командой капитана Шекенбаха, и ей в тыл просочились русские штурмовые группы. Ночью наши связные и подносчики боеприпасов попадали под спорадический огонь из темноты.
Я отобрал с собой две группы старых вояк, имена которых мне были хорошо знакомы, людей, которые, я знал, никогда не подведут: Каммермайер, Герфельнер, Обермайер, Юкель, Макльсдорфер, Файерштайн, Вагнер, Ганзер, Мартин, Гольцман, Курц, Дозер, Гах, Гип и другие. Мы быстро приготовились к бою, набив голенища сапог и пояса ручными гранатами и запасными магазинами для автоматов. Было взято три пулемета. В последний момент мы пустили по кругу несколько фляг, безнадежно пытаясь утолить нервную жажду.
Мы погрузились в темноту и двинулись по испещренному воронками полю, перебегая от укрытия к укрытию, стреляя в окопы и стрелковые ячейки, крича и разбрасывая перед собой, направо и налево ручные гранаты. Перед нами возникали ускользающие тени в защитной коричневой форме, фигуры в оливкового цвета круглых шлемах с небольшими вещмешками за спиной, типичными [211] для советских солдат. Они разбегались в темноту, как кролики в ночи, и мы взяли семь пленных.
За нами следовала группа со снабжением, и она отыскала нас на Еврейском кладбище. Там мы с жадностью набросились на термосы с пищей, молча поглотили скромный рацион, состоявший из холодного бутерброда с колбасой.
Бой бушевал семь дней и ночей. Окровавленные и измотанные полки враждующих сторон отказывались отступить или взять передышку. Отход означал разгром. Остановиться означало погибнуть. Для переживших этот ад эти болота и леса, эти искореженные пни и истерзанная земля остались жгучими воспоминаниями о сражении, из которого многие ушли только через смерть.
В конце концов 16 августа из-за тяжелых потерь основная часть дивизии была снята с фронта к югу от Ладожского озера. На передовой остался 437-й полк, а 17 августа командование 1-й Восточно-Прусской пехотной дивизией, все еще занимавшей передовые позиции, принял полковник граф Шверин фон Крозиг.
Ночью полковник Киндсмиллер, командир моего полка, прибыл на передовую в расположение командного пункта 11-й роты. Подразделение все еще отчаянно цеплялось за свои позиции на Еврейском кладбище. За семь долгих дней ожесточенных боев и под прямым огнем бронемашин, артиллерийским обстрелом и тоннами бомб, сброшенных бесконечными волнами советской авиации, капитан, прозванный Упрямым Фердинандом, отказывался уступить превосходящему по силам противнику, атаковавшему высоты Еврейского кладбища. После советского прорыва в левом секторе его позиция стала опорным пунктом и главной силой в отражении волн атакующих, чем помогла избежать крушения всего левого крыла. Хотя советской пехоте и удалось проникнуть в тыл его позиции и окопаться посреди артиллерийских и бомбовых воронок, 11-я рота продолжала держаться.
Той же ночью капитан Шекенбах вызвал своих связных. Девятнадцатилетний посыльный из 2-го взвода ефрейтор Флек пополз по перекопанной земле и, где возможно, побежал от своего взвода к штабу роты. Хотя [212] ландшафт постоянно менял свой вид под непрекращающимися обстрелами, он инстинктивно находил дорогу в темноте. Бросаясь на землю и неподвижно лежа, пока шипящие ракеты освещали небо, Флек в конце концов прибыл в штаб, с трудом переводя дыхание, взмокший от пота. Перебросив через плечи и на шее, он принес четыре русских автомата, которые собрал по пути с убитых русских, разбросанных по залитой луной местности, пока пробирался через ничейную землю. Это оружие особенно ценилось как предмет торговли со снабженцами из тыла, и опытный гренадер никогда бы не прошел мимо такой возможности.
«Из-за русского прорыва наши линии снабжения оказались перерезанными», — объяснил Упрямый Фердинанд. Было дано задание пяти связным: пробраться сквозь русские окопы и вернуться с запасом продуктов на два дня.
За это время полковник Киндсмиллер закончил свой инструктаж, и пятерым связным было приказано сопроводить его назад в штаб полка. Связные несли по два термоса с едой на человека, подвесив один на груди, а другой — закрепив вожжами на спине. Кроме немецкого «МР-40» или трофейного советского автомата «ППШ», они взяли с собой гранаты, засунув их за пояса и в голенища сапог. Так что нагруженные своим имуществом, они погрузились в темноту. Полковник шагал в центре группы, держа свою застывшую руку в характерной позе за спиной.
Пока группа пробиралась во тьме по истерзанному ландшафту, ориентироваться становилось все труднее. Пройдя несколько сот метров, передовой связной едва успел приблизиться к краю большой снарядной воронки, как чуть ли не в упор застучал тяжелый пулемет. Одновременно с шипением в небо взлетела и взорвалась ракета, осветив местность. Ефрейтор Флек инстинктивно бросился на землю, и в то же мгновение над головой затрещали пулеметные очереди. Он освободился от термосов с пайком и скатился в воронку, где обнаружил четырех готовых к бою солдат, стволы их оружия уже выглядывали из-за края воронки, а с ручных гранат уже были сняты предохранители. Они тут же предположили, [213] что попали в засаду, и приготовились отдать свои жизни подороже.
В последовавший за этим короткий миг тишины они признали приглушенные немецкие голоса: со стороны пулеметного гнезда во тьме донесся шепот. Один из связных крикнул:
— Не стреляйте, мы — свои!
Пулемет молчал. В воронке солдаты бегло пересчитали себя. Кого-то недоставало. Спустя несколько секунд связной из 2-го взвода нашел неподвижное тело Киндсмиллера, лежавшего в десяти шагах от воронки. Связной подтянул тело вперед за плечи и обхватил неподвижного офицера за грудь. Руки полковника оказались липкими и теплыми. На помощь связному тут же пришли другие. Они расстегнули мундир Киндсмиллера и обнаружили рану прямо напротив сердца.
Девятнадцатилетний ефрейтор взвалил тело своего командира на плечи и побрел к пулеметному гнезду «MG». Этот пулеметный расчет из соседнего полка никак не мог себе представить этой катастрофы и от ужаса потерял дар речи, когда узнал, что своей очередью убили своего командира.
Положение в этом секторе фронта было настолько шатким, что все часовые были вынуждены оставаться настороже, не снимая пальцев со спусковых крючков в ожидании очередной атаки. Всего лишь за несколько часов до этого несчастного случая в этом же самом месте был отбит проникший за передовую русский разведывательный отряд, и всякий шум и передвижение перед линией фронта воспринимались как вражеская активность.
Этот трагический инцидент стоил нашему полку его самого талантливого и уважаемого командира. Полковник Киндсмиллер прошел со своими солдатами с момента формирования полка в Нижней Баварии через Балканскую кампанию и все боевые действия в России. Его смерть явилась тяжелым ударом как для полка, так и для дивизии. Спустя два дня он был погребен среди своих солдат на кладбище в Сологубовке. Говорят, что похороны были проведены в присутствии командира дивизии и армейского корпуса с отданием всех военных почестей. [214]
Это кладбище служило для дивизии местом погребения в течение двух сражений на Ладожском озере, а рядом с ним располагался дивизионный медпункт. На кладбище в тени хорошо сохранившейся греческой ортодоксальной церкви был воздвигнут большой березовый крест. Несколько месяцев спустя германская армия покинула этот район, и на солдатских могилах не было оставлено ни одного креста. Часто, чтобы не снабжать советскую разведку информацией в отношении воинских соединений, воевавших в этих краях, а также чтобы скрыть от врага имена и количество павших воинов, с военных кладбищ при отходе удалялись любые признаки захоронений и метки. После войны советское правительство приложило дополнительные усилия, чтобы уничтожить всякие оставшиеся отметки или монументы, которые захватчики могли воздвигнуть в честь своих погибших. Сейчас те, кто пал на обширных просторах на Востоке, лежат в безымянных могилах.
Пока армия продолжала свои попытки удовлетворить на полях сражений неослабевающий аппетит своих военных лидеров, фельдфебели и унтер-офицеры стали играть все более важную роль в руководстве боевыми силами. Но становой хребет армии составляли вечные «старики-ефрейторы», многие из которых стали унтер-офицерами.
Бытовала шутка, отражавшая общую атмосферу и место, которое занимали фронтовики на Русском фронте. Предположим, победоносные армии возвращаются с Востока, и по этому случаю в Берлине устраивается грандиозный парад. За марширующими колоннами наблюдают тысячи зрителей, выстроившихся вдоль Унтер-ден-Линден, и под Бранденбургскими воротами проходят великолепные ряды войск во всем своем величии. Впереди всех едут генералы и их штабы в ослепительно сверкающих штабных автомашинах с развевающимися полковыми знаменами. Сразу за ними следуют командиры соединений, сопровождаемые своими штабистами, с блестящими наградами на груди, с форменными саблями на боку. Позади них катят грузовики связистов, снабженцев. Потом выходят батареи полевой артиллерии, тяжелые пушки [215] тащат вездеходы и упряжки выхоленных лошадей, у которых вся сбруя начищена до блеска и находится в совершенном порядке. Всю процессию возглавляет рейхсмаршал Геринг, одетый в великолепный белый мундир, окантованный малиновым цветом и золотом. С шеи на грудь свисает Железный крест с дубовыми листьями. Все его окружение для большего эффекта посажено в вездеходы.
Парад заканчивается, музыка в конце концов стихает, и толпа, получившая надлежащее впечатление, начинает расходиться. И тут на отдалении от величественного парада в поле зрения появляется оборванный солдат — один из извечных ефрейторов. Его потрескавшиеся и изношенные сапоги свидетельствуют о расстоянии, которое он прошагал из степей России. В изорванной и выцветшей форме, дополненной кусочками русского военного снаряжения, он щеголяет недельной давности щетиной и нагружен противогазом, шанцевым инструментом, котелком, плащ-палаткой, винтовкой и ручными гранатами. Потертые и измятые боевые ленточки, приколотые к мундиру, говорят о многочисленных боях и ранениях, им полученных. На подходе к Бранденбургским воротам его останавливают и спрашивают, какой вклад он внес в победу. Он качает головой, лицо выражает замешательство, и следует ответ: «Никс понимаю!» Он, единственный уцелевший из разбитых пехотных полков, сражаясь в течение долгих лет на Восточном фронте, забыл немецкий язык.
Старые ефрейторы в случае ранения или, реже, выхода из строя по болезни изо всех сил стараются избежать отправки в запасную роту или в другую, вновь формируемую часть. По своему опыту они знают, что у них больше шансов выжить в своей старой части, где все знают друг друга и знают, от кого зависит их жизнь. Отдельные части были укомплектованы из офицеров и унтер-офицеров, вместе за долгие годы на фронте испытавших лишения и страх, и для них то, что они вдруг оказались оторванными от привычного окружения и знакомых лиц, могло произвести травмирующий эффект. При каждой потере испытанного в сражении бойца часто эту брешь можно заполнить лишь персоналом из тыловиков, штабистов или частей люфтваффе, у которых [216] либо малый, либо вообще никакого боевого опыта службы в пехоте. И когда сокращались ряды старых ветеранов-ефрейторов, соответственно, росли потери среди молодых солдат.
Как-то вскоре после того, как нас сменили на передовой, к нам прислали группу резерва. Какой-то фельдфебель привел солдат в их новую роту, и, как обычно, я побеседовал с новичками, спросив у каждого из них имя, профессию, чем занимался в прошлом и т. д. Среди них было четыре солдата из Эльзаса, и один, невысокий крепкий ефрейтор, смутно показался мне знакомым. До меня вдруг дошло, что это тот самый «кухонный бык» из запасного батальона, где я получил основную подготовку, будучи новобранцем.
Я спросил его, служил ли он когда-либо в противотанковой роте в Дармштадте, и он с радостью ответил: «Да, господин лейтенант!» Далее я попросил его зайти потом ко мне в штаб роты. Он прибыл в назначенное время, одетый по полной боевой форме, включая противогаз и шлем. Поначалу я дал ему расслабиться, заведя легкий разговор, а потом поведал ему, что в прошлом я был рекрутом под его командой. Он тут же превратился весь во внимание, а на лице появилось выражение боли, когда я стал вспоминать о многочисленных случаях преследований и устных оскорблений, которые мы с товарищами испытали во время его опеки.
Я особо упомянул один интересный инцидент, когда он заметил две маленькие засохшие капли кофе на большом алюминиевом бидоне из-под кофе, который мне довелось чистить. После этого он стал меня поносить, оскорблять, и я узнал обо всей важности чистоты для благополучия армии. Остаток дня я был вынужден провести за чисткой кухонной утвари до тех пор, пока он не удовлетворился состоянием каждого предмета. Тут я похлопал его по плечу, доставив ему огромное облегчение, и обратил внимание на то, каким невероятным испытаниям приходится подвергаться, прежде чем стать солдатом. Он проявил себя смелым и очень надежным бойцом этой роты.
22 июля русские превосходящими силами атаковали Заппенкопф, и нас бросили в бой как полковой резерв, [217] чтобы залатать брешь от прорыва. В ходе суровых боев один двадцатилетний эльзасец был тяжело ранен, отчего потом скончался, пока его несли в полковой госпиталь. Тем же вечером его взводный фельдфебель собрал все личные вещи солдата. Уже установилось правило, что надо отделять вещи, которые следует отправлять родственникам погибшего, от тех, которые семье не потребуются. Выполняя эти неприятные обязанности, этот фельдфебель подошел ко мне и попросил разговора наедине. И вручил мне письмо, написанное матерью погибшего солдата:
«Наш дорогой сын, вот тебя отправили в далекую Россию как немецкого солдата. Придет во Франции для нас время, когда солнце вновь засияет. Мы слышали, что русские очень хорошо обращаются с эльзасцами. Соседка мне рассказывала, что написала своему мужу, умоляя его сдаться в русский плен. Бросай свою винтовку и уходи к русским. Наверняка они с тобой хорошо обойдутся».
Далее шли слова, какие пишут обезумевшие матери своим сыновьям, воюющим вдалеке от дома. Оставив это письмо на мое попечение, фельдфебель молча удалился. Моим долгом было передать это письмо вверх по команде. Но я этого не сделал, хотя было совершенно очевидно, что автор письма не верила и не желала «окончательной победы» для Германии. Также было совершенно ясно, что мать солдата была готова рисковать даже собственной жизнью, чтобы спасти своего сына от судьбы, которая выпала столь многим на Восточном фронте. Я принял сознательное решение не добавлять дополнительных трудностей семье солдата. Тот факт, что недовольная мать в Эльзасе не поддерживала военных усилий Германии или нашу политическую систему, наверняка не решал вопроса нашей победы или поражения в этом воюющем мире. Потеряв сына, она уже пострадала куда больше, чем может вынести мать.
28 августа 1943 г. я отмечал свой двадцать третий день рождения на операционном столе полевого госпиталя. В верхнюю часть левой руки попал осколок от [218] снаряда, пущенного русской артиллерийской батареей южнее Ладожского озера. Несмотря на поверхностную медицинскую обработку, в рану проникла инфекция, и возникло подозрение, что зазубренная сталь занесла вместе с собой в рану кусочки моей формы. Осмотрев рану, полковой хирург доктор Хегер распорядился сделать операцию, для которой использовал анестезию. Эта анестезия, как утверждали, вводит пациента в транс, в котором тот честно отвечает на все задаваемые ему вопросы.
Придя в себя, я узнал, что собралось много моих товарищей по полку — Фриц Шмидт, Буке, Дойшель, Рех и другие, — желавших лицезреть эффективность сыворотки правды. Доктор Хегер поддакивал, а они выглядели очень убедительно, рассказывая мне невероятные вещи, которые я говорил, находясь под воздействием этого средства. Неудивительно, что большинство задававшихся вопросов касалось некоторого опыта в обращении с женщинами. Во избежание таких обычных последствий анестезии, как тошнота и рвота, мне дали бутылку вишневой наливки с расчетом, что я поделюсь ею со всеми присутствующими. Вечер выпивки и пения прерывался лишь новыми шутками и слухами, которых сейчас было множество — конечно, на мой счет, — касавшихся моей предполагаемой общественной жизни, как это выявилось во время операции.
Несмотря на боль и повышенную температуру от ранения, я оставался в своей части до того момента, пока несколько дней спустя не пришел приказ на отпуск. Скоро я поехал домой в сопровождении доктора Хегера и капитана Деделя. В конце нашего отпуска мы встретились, как и намечали, в Любани, где сели на поезд, который увез нас обратно в наш полк в глубине Советской России.
ПЛАЦДАРМ ВОЛХОВ — КИРИШИ
Части 132-й пехотной дивизии, снятые из районов к западу и югу от Поречья, были переброшены в район Драчево для проведения операции в секторе, который [219] до этого удерживался 81-й пехотной дивизией на плацдарме Волхов — Кириши. За исключением отдельных стычек между разведгруппами обеих воюющих сторон да отдельных перестрелок по периметру плацдарма, отведенный дивизии район оставался спокойным. 27 августа полковник Альтман, командир 438-го гренадерского полка, был убит во время осмотра передовой Киришского плацдарма.
11 сентября без предупреждения было приказано подготовить план предстоящей эвакуации плацдарма 81-й, 132-й дивизиями и частями 96-й дивизии. Также полагалось оставить позиции в районе Кусинка и Миаграй.
14 сентября началась подготовка к эвакуации. Весь излишний материал, не нужный для боевых частей в ближайшее время, был либо вывезен, либо уничтожен, включая резервное артиллерийско-техническое оборудование и топливо. Перевозка материалов была произведена за пять дней, а по выполнении завершающих работ все имущество, представляющее ценность для врага (мосты, дороги, железные дороги, жилища и колодцы), было подготовлено для уничтожения саперными частями. Небо затянулось густым черным дымом, когда солдаты, готовясь к отходу, стали методично сжигать все материалы и оборудование, оставшееся на месте.
По плану для эвакуации и отвода боевых частей требовалось пять дней. Для того чтобы не дать возможности противнику догадаться об отступлении, некоторые узлы были превращены в опорные пункты, которые надлежало оставить только в заключительный этап операции. В числе этих опорных пунктов были некоторые районы в пределах Киришского плацдарма и важные позиции вдоль железной дороги.
Приказ об эвакуации стал выполняться в ночь с 1 на 2 октября с выводом 2-й роты 437-го гренадерского полка, которая считалась на плацдарме резервом. Для вывода целой дивизии, ныне состоявшей в основном из артиллерии на конной тяге и пехоты без автотранспорта, в наличии была только одна железная дорога. Тем не менее, эвакуация была проведена безукоризненно, без помех со стороны противника и без потерь в людях и технике. [220]
Тем временем линию фронта удерживали еще двадцать четыре часа, пока гренадеры не покинули в полночь свои позиции. Вскоре после того, как последние взводы отправились в путь из «мешка», враг начал осторожно разведывать пустые немецкие позиции силами разведпатрулей и частей легкой пехоты.
Однако до полудня 5 октября не было никаких крупномасштабных перемещений войск противника, когда были замечены облепленные пехотой танки, двигавшиеся в район Ирса — Дуброво, и они вскоре были накрыты артиллерийским огнем. После того как ночью со 2 на 3 октября последние изнуренные боями солдаты перешли Волхов, сработали подрывные устройства, полностью уничтожившие железнодорожный мост, ставший непригодным для использования его противником.
К полуночи 5 октября дивизия занимала новые позиции в Кусинке и завершила приготовления к обороне. С отводом последних арьергардных частей 437-го гренадерского полка и 132-го разведывательного батальона к утру 6 октября операция «Hubertusjagd» («Охота в день святого Губерта») подошла к концу.
В тот месяц мы еще получили пропагандистские листовки от Красной армии:
«К солдатам 7-й роты 437-го пехотного полка 132-й пехотной дивизии!НЕМЕЦКИЕ СОЛДАТЫ!
Гитлер привел вас к катастрофе. В попытках скрыть этот факт ваше Верховное командование ведет речь о «гибкой обороне» и «сокращении линии фронта».
Гитлеровская клика ведет войну на Восточном фронте в течение двух лет, в которой убиты миллионы молодых немцев, а еще больше миллионов стали вдовами и сиротами, и только ради так называемого «сокращения линии фронта».
Вы сами можете судить о завоеваниях «гибкой обороны», в то время как Красная армия уже отбросила немцев за берега Днепра. Заняла город Запорожье, отрезала Крым, а сейчас успешно воюет в пригородах Киева и [221] Гомеля. Германская армия умирает от потери крови на Восточном фронте.
Фашистские диктаторы уже заявляли, что вы должны пожертвовать собой ради победы «блицкрига». Теперь они заявляют, что вы должны сражаться до последнего человека ради успеха «гибкой обороны». Вы легко можете заметить ложь фашистов. Но какую цену должны вы продолжать платить? Вот несколько фактов из трагической истории вашей роты:
2–7 ноября 1941 г.
Во время сражения под Бахчисараем (в Крыму) рота потеряла не менее 62 солдат из общего состава 180 человек. Роту усилили и после короткого перерыва бросили в бой за Севастополь. После этой фазы боев осталось лишь 16 человек.
В сентябре 1942 г. рота была переформирована, ее потери восполняли на Волховском фронте, и она вступила в бой у Гайтолова на Мге. После этих боев из 100 человек осталось лишь 15.
11 октября 1943 г.
7-я рота уже была отведена в тыл, когда ей снова было приказано в спешном порядке оказать поддержку 121-й авиаполевой дивизии. Ваши командиры без нужды на то бросали вас в контратаки, которые стоили вам тяжелых потерь при поражении. 7-я рота была отбита и оставила лежать на поле боя треть своих солдат.
СОЛДАТЫ!
Вы проливаете свою кровь за Гитлера, приносите жертву, от которой нет пользы ни вам самим, ни немецкому народу. Ничто не может спасти вас от этого побоища.
Бросайте эту армию гитлеровских поработителей, иначе будете уничтожены.
26 солдат 1-й роты вашего полка, которые вместе со своим командиром роты обер-лейтенантом Рудольфом Кремером сдались русским 12 марта 1943 г., могут показать вам путь к спасению. Для них ужасы войны уже позади. После войны они вернутся к себе на родину целыми и невредимыми. [222]
Вернетесь ли вы к своим семьям или как фашистские захватчики будете уничтожены на русской земле, целиком зависит от вашего решения.
Решайте, пока еще не поздно».
Часто пропагандистские службы русских использовали грубые фотомонтажи, составленные из фотографий и имен, взятых из личных документов, конфискованных у немецких военнопленных или взятых у погибших. В нашем секторе, как и на всех других фронтах, советская авиация сбрасывала над нашими окопами тонны подобных листовок. Солдаты с энтузиазмом собирали их для использования в сортирах, поскольку бумаги для этой цели постоянно не хватало.
Подразделение связи в дивизии имело в своем составе особый взвод разведки и перехвата. Он рассылал специально обученные группы за линию фронта для подслушивания наземных линий связи; тем самым часто можно было перехватывать и подслушивать телефонные разговоры противника. Таким способом мы могли подслушивать сообщения русских офицеров, и нередко сквозь грубую речь мы догадывались, что женщины играют все большую роль во вражеских штабах в качестве техников-связистов или снабженцев.
Мы также перехватывали русскую пропаганду. Как-то мы перехватили боевой приказ, направленный стрелковому полку, стоявшему прямо против нас. В приказе детально излагались план и график времени взятия важного железнодорожного узла в Киришах и крупнейшей в Советском Союзе спичечной фабрики. Потом в еще одном перехвате до мельчайших деталей описывался план наступления на Кирищи против сильно укрепленного противника и их последующего взятия храбрыми советскими солдатами. В реальности Кириши были планомерно эвакуированы нашими войсками еще до наступления даты данного приказа.
В другом случае мы подслушали, как полковой командир распекал какого-то младшего офицера за то, что тот не захватил добычу во время боя. «Да как же я мог взять что-нибудь, — оправдывался раздраженный офицер, — если фрицы все дерьмо забрали с собой!» [223]
Как-то ночью через нашу передовую проникло около 50 советских солдат. С большим умением и хитростью они успешно пробрались через укрепления с редкой цепью часовых, не произведя ни одного выстрела. Обнаружив диверсантов за спиной у себя, солдаты стали расстреливать с левого и правого флангов из двух пулеметов район, куда проник враг. Несколько советских солдат было убито и ранено, а остальные удрали в темноте под прикрытие своих окопов. Во время схватки не прозвучало ни одного ответного выстрела, а на рассвете, осматривая тела русских, погибших под пулеметным огнем, мы обнаружили, что у них с собой не было стрелкового оружия. В окостеневших руках они все еще сжимали раскрытые бритвы, которыми собирались перерезать горло нашим часовым.
К ЗАПАДУ ОТ НЕВЕЛЯ
4 декабря мы вновь наступали. Вместе с резервным подразделением полка я прибыл на небольшую речку, пробивавшуюся через лесной участок, имевший форму треугольника. На нашем левом фланге батальон Шмидта вел тяжелые бои, а прямо напротив нас в нашем направлении выдвигались танки. Я приказал в своем секторе соблюдать абсолютную дисциплину, не шуметь и стрелять только по четко видимым целям, когда и если это необходимо. Я тут же запросил подкреплений в виде одного противотанкового орудия с расчетом, еще не зная, когда следует ожидать прибытия этого столь отчаянно требовавшегося оружия.
Впереди нас и слева располагалось отделение Файерштайна, удерживавшее командные высоты над полем боя и пространство вперед по реке. Вдруг с позиции Файерштайна заговорил пулемет. Уже была видна русская рота, двигавшаяся вдоль речки и обеспечивавшая поддержку двум танкам «Т-34». Попав под огонь, Советы ретировались под защиту танков, один из которых тут же резко остановился и развернул свою массивную башню в сторону замаскированного пулеметного гнезда «MG». Прямым попаданием из мощного орудия пулеметное [224] гнездо было уничтожено, при этом был мгновенно убит Файерштайн, который честно служил много месяцев под моим началом.
Другие танки тут же открыли огонь с опушки леса напротив нас. Стоя в неглубоком окопе вместе с Юкелем и Зеппом, мы следили за ними в бинокли, когда танковый снаряд ударил в соседнее слева от нас дерево, обрушив его на землю. Юкель медленно повернулся лицом ко мне, и я увидел, что лишь небольшой обрубок остался от трубки, неизменно торчавшей у него во рту. Осколок снаряда снес ободок его шлема и чисто срезал головку его трубки. Негромко пробормотав: «Он меня достал», он медленно опустился на землю.
Его левая рука была красна от крови, просачивавшейся сквозь ткань его камуфляжной накидки, и я расстегнул его рубашку и мундир и тут увидел, что большой осколок чуть ли не ампутировал его левую руку чуть пониже плеча. Ремешком от котелка я плотно стянул его руку немного ниже подмышек, пока не перестала идти кровь. Во время всего этого Юкель не произнес ни звука, но теперь он слабо улыбался и заметил, что, похоже, он, наконец, получил свой долгожданный отпуск с поездкой на родину. Я помог ему встать на ноги, и он исчез, направившись в тыл, твердо шагая без чьей-либо помощи.
Несколько недель спустя я получил письмо из госпиталя в Вене, которое начиналось словами: «Мой дорогой лейтенант». Юкель писал, что за исключением потерянной левой руки он остался цел. Он также добавлял, что у него нет табака для трубки, поскольку в госпитале табак не считается предметом первостепенной важности. Этот пассаж я подчеркнул красным маркером из своего планшета и передал письмо Хартелю, полковому офицеру-интенданту, с просьбой отправить ему немного табаку. К моему огромному удовлетворению и удивлению, примерно через четыре недели я получил еще одно письмо Юкеля с благодарностью за то, что выполнил его просьбу.
На следующий день мы приветствовали прибытие 75-миллиметрового ПТО и его расчета. Получив орудие, мы испытали огромное облегчение, потому что иначе у [225] нас не было бы эффективной защиты от советской брони, расположившейся напротив нас. Вновь я оказался у давно забытого противотанкового орудия и, знакомясь с пушкой, поговорил с ее расчетом. Мы аккуратно установили пушку и залегли в ожидании, но ни один танк не появился перед нами в роли цели.
На следующий день перешли через мост, построенный из надувных лодок и переброшенный через приток, который отделял нас от III батальона. Враг заметил прибытие подкреплений и попытался выдвинуться со своими танками, два из которых стали жертвой нашего 75-миллиметрового ПТО. Остальные спешно отошли в укрытие.
Ночью два танка с пехотой, облепившей броню, прорвались через окопы, занятые Шмидтом. Некоторые наши роты были сброшены со своих позиций, и я контратаковал с резервом, состоявшим из усиленного саперного взвода 437-го полка. Мы пробились до небольшой ложбины в 150 метрах от того места в окопах, где русские осуществили прорыв. Отобрав два отделения для контратаки, остальным, то есть примерно шестидесяти солдатам, я приказал залечь в ложбине примерно в 200 метрах позади нас. План состоял в том, чтобы с целью сокращения потерь взять в первоначальную атаку как можно меньше людей. Остальные должны были последовать за нами после нашего первого удара.
По заранее обговоренному световому сигналу передовые наблюдатели передали нашей артиллерии приказ открыть огонь, и через несколько секунд наши снаряды уже молотили землю в 30–50 метрах впереди нас. Как только разрывы переместились вперед и покрыли вражескую систему окопов, мы продвинулись вперед и вскоре попали под спорадический огонь русских. Где-то совсем рядом с нами из замаскированного окопа начал стрелять автомат, и одного из пулеметчиков ранило в плечо.
Уже не теряя времени, мы бросились в атаку на вражеские позиции, стреляя в упор и забрасывая окопы гранатами. Я бросился к краю окопа менее чем в метре подо мной, из которого отчетливо доносились приглушенные голоса русских, где они притаились в темноте. Со страхом [226] сидя в своем окопе, они не осмелились выглянуть за бруствер, а иначе они бы просто затащили меня в свой окоп. С колотящимся сердцем я выдернул чеки с двух ручных гранат и подождал до последней секунды перед тем, как катнуть их через бруствер в окоп подо мной.
Гранаты взорвались, подняв облако пыли и дыма, и, выставив пистолет под краем окопа, я выстрелил несколько раз в невидимые цели. Раздались крики раненых врагов, и я скатился в окоп, упав прямо на раненого русского. Крикнул солдатам приказ следовать за мной, и Шорх ворвался в окоп, прикрывая наш левый фланг, стреляя очередями с бедра из своего «MG-42».
Зепп, Гумперт и другие ринулись за мной в окопы русских. С нашего места нам была видна группа русских справа, которые вскочили с земли и опрометью бросились вдоль окопов сквозь наш огонь далее в тыл, к танку, зловеще притаившемуся в темноте. Его силуэт был виден на фоне вспышек наших рвущихся артиллерийских снарядов. В течение нескольких минут русские были выбиты из окопов, и некоторые из них стали искать убежище в овраге. После того как мы перегруппировались и приготовились к контратаке, Зепп Штурм взял связку гранат и, побежав к краю окопов, дернул шнуры и швырнул гранаты в овраг одну за другой. Русские оставили позади себя несколько убитых и раненых, а мы взяли двенадцать пленных.
После этой атаки нашей маленькой группы русские утратили инициативу и в течение последующих дней уже не проявляли намерения атаковать. Я немедленно представил Зеппа Штурма к награждению Железным крестом, и эта награда была ему вручена на следующее утро командиром полка.
14 ноября 132-ю пехотную дивизию в ее секторе фронта Кусинки сменили части 92-й пехотной дивизии и 12-й авиаполевой дивизии. А нас по железной дороге перебросили в армейскую группу Лоха на укрепление фронта к западу от Невеля возле Пустошки.
В этом месте дивизию не сразу послали в бой, а оставили в резерве для обороны и усиления дивизий, оказавшихся под угрозой. За исключением частей, остававшихся в районе Исакова, все ее батальоны использовались [227] для поддержки 85-й и 329-й пехотных дивизий.
Было намечено, что 132-я пехотная дивизия будет атаковать в западном направлении с позиций к югу от озера Неведро для поддержки наступления 16-й армии в конце ноября. Это наступление планировалось с целью окружения советских войск, которые прорвались к югу от Пустошки. Это наступление, в результате которого была бы очищена жизненно важная трасса Щеглово — Лопатово, с использованием 436-го гренадерского полка и частей 16-го и 9-го полицейских полков, было намечено на 29 ноября. Перед лицом превосходящего по силам противника части продвигались к намеченным целям (Васильевка, Пустки и высота 192.7), но из-за тяжелых потерь, понесенных в предыдущие месяцы, когда взамен не было получено ничего, наступление заглохло.
Второе наступление планировалось на 10 декабря после завершения строительства другой линии снабжения, доходящей до районов Идрицы, железнодорожной станции Нищая, Люши и Лопатова. Для возобновляющихся атак дивизия намечала использовать 436-й и 174-й гренадерские полки. Однако планы эти так и не осуществились, потому что дивизия была передана в боевую группу Вагнера и вместе с 3-й эстонской добровольческой бригадой СС и латвийским полицейским полком из Риги получила задачу усиления сектора между Дриссой и озером Ясным. Ожидалось, что вражеское наступление из района Невеля пойдет через этот сектор и что враг ударит в направлении Полоцка. Эта ожидавшаяся атака угрожала всему правому флангу группы армий «Север».
Новый сектор дивизии, простиравшийся на 50 километров, до января оставался спокойным, за исключением мелких стычек разведгрупп. Все эти недели части усиленно трудились, укрепляя и строя оборонительные сооружения, дороги и мосты. Из-за роста партизанской активности в густых лесах, которыми так отличается Северная Россия, из тыловых районов было эвакуировано все гражданское население.
12 января 1944 г. враг нанес ожидавшийся удар. В первые дни нового года вражеская активность наблюдалась [228] в районах озер Нещедрое, Ясное и Неведро. Советы атаковали в северо-западном направлении, имея целью освобождение Идрицы в северной части дивизионного сектора.
Враг быстро добился успеха на позициях, слабо обороняемых иностранными соединениями и полицейскими частями, и прорвался к Пустой, озерам Могилино и Свибло. Латвийский полицейский полк из Риги, действуя дальше на юг между озерами Ясным и Гусином, смог образовать заградительный рубеж по линии Пушарица — Избища — Сагатья — Шулятино — Дятлы. Вечером 12 января советское наступление было остановлено, и полицейский полк укрепил свои позиции, получив помощь техникой и людьми со стороны 132-й пехотной дивизии.
14 января дивизия получила приказ от 16-й армии вступить в бой с противником, прорвавшимся на линии от южной окраины Дуброва до Александрова. Эта атака началась в 20.00 и несколько сдержала врага. 15 января в 6.30 враг нанес контрудар силами восьми-девяти батальонов по нашему слабому сектору, который сейчас оборонялся тремя недоукомплектованными ротами. Вражеские войска при мощной поддержке авиации, артиллерии и множества гвардейских минометов нанесли удар по линии Пушарица — Избища — Сагатья — Шулятино — Подберезье. Местные прорывы в районе Пушарицы, Сагатьи и Шулятина были остановлены контратаками, а в районе к северу от Чайки и Люши произошло тяжелое сражение, переходящее в ближний бой, в котором полевая артиллерия вела огонь прямой наводкой.
Весь день 16 января неоднократные атаки на Дятлы и позиции к северо-востоку были успешно отбиты, и 120 гренадерам, защищавшим Дятлы, было приказано перейти в контратаку в 18.00. Этой контратакой вражеские силы были отброшены назад, и был срезан клин к западу от Сагатьи. 19 января 1944 г. дивизия передала свой сектор только что прибывшей 290-й пехотной дивизии.
Январь — февраль 1944 г., в районе Дятлов. Термометр показывает минус 20 градусов. Советы вновь прорвались сквозь редкую линию немецкой обороны. Ослабленные [229] охранные батальоны — многие из них состоят из иностранцев — были вынуждены оставить свои позиции под натиском мощных вражеских сил.
В зимнюю ночь я со своими людьми шел вперед по хорошо укатанной дороге. Гренадеры настороженно двигались, держа винтовки на изготовку. Пока колонна пробиралась вперед, слабо посвечивали в темноте грязно-белые маскировочные костюмы. В помощь себе мы впрягли лошадей в трое саней, которые доверху нагрузили оружием и вещами. Была абсолютно темная ночь, и, хотя наши глаза уже давно привыкли к темноте, можно было с трудом различить идущего впереди тебя в нескольких шагах солдата. Я старался точно придерживаться намеченной трассы, временами прибегая к помощи измятой карты, для чего рассматривал ее в смутном свете полевого фонаря, спрятавшись под плащ-палаткой.
После нескольких часов марша мы прибыли в штаб иностранного охранного батальона и привели всех в замешательство после того, как мы попытались получить информацию об этом районе. После нескольких безуспешных попыток связаться с теми, кто занимал эти позиции, был найден немецкий офицер, который смог дать нам немного сведений о ситуации и местонахождении фронта, так что мне оставалось полагаться на свой инстинкт.
Мы отправились дальше по узкой тропе, которая вела нас на юго-запад. Несколько часов назад командир полка приказал мне занять новую линию обороны на небольшом приметном участке этой местности. Нашим конечным пунктом была небольшая высота, именуемая на карте деревней Дятлы. Как только мы подошли к этой деревне, то вдруг оказались под огнем автоматов и пулеметов с левого фланга. Мы стали отстреливаться, и вражеское оружие тут же умолкло.
В лучах занимающейся зари я стал отыскивать в бинокль какие-нибудь избы и здания, которые выдали бы нам присутствие деревни. Когда на горизонте посветлело, до меня дошло, что мы в темноте обошли эту деревню, остатки которой виднелись сразу же позади нас. Оказавшись жертвой войны, эта деревня теперь [230] состояла лишь из нескольких почерневших труб, возвышающихся среди едва узнаваемых руин сожженных изб. Я заметил в бинокль низкий забор и колодец, свидетельствовавшие о месте нахождения бывшего жилья, остатки которого были теперь накрыты тонким снежным покрывалом.
Быстро отдавая команды, я послал фельдфебеля Штаффена с его взводом на правый фланг. Фельдфебеля Бернхардта оставил на том месте, где мы находились в тот момент. Пока мы оборудовали огневые позиции для пулеметов посреди деревенских руин, в свете приближающегося дня раздались винтовочные выстрелы.
С наступлением рассвета мне стало легче оценить окружающую обстановку. Деревня располагалась на господствующей высоте, со всех сторон которой был пологий спуск. На расстоянии примерно одного километра на другой возвышенности находился взвод Штаффена. Выполняя мой приказ, один незнакомый мне командир взвода пал жертвой спрятавшегося в лесу советского снайпера, который с одного выстрела поразил его в голову.
Потом утром к нам осторожно пробрался какой-то офицер, чьи красные канты на воротнике, ясно видимые под его полевым кителем, выдавали в нем артиллериста. Капитан представился передовым наблюдателем батареи, расположенной в каких-то двух километрах в нашем тылу, и заявил, что пушки полностью готовы оказать нам огневую поддержку. После этого успокаивающего сообщения мы продолжили подготовку к неизбежной русской атаке.
Остаток дня лес провел в молчании. Когда мы занялись переоборудованием врытой глубоко в земле бани под штаб, к нам присоединились и передовые наблюдатели. Поскольку с надвигающейся темнотой температура продолжала понижаться, я позволил солдатам менять часовых, чтоб дать им возможность обогреться. Разведение костра немедленно бы вызвало огонь со стороны противника, а потому оно было строго запрещено. Я уже давно знал, что как можно более частая смена часовых позволяет им сохранять бдительность, и они меньше подвержены влиянию холода и усталости. [231]
Еще до нашего прибытия Советы намечали атаку на иностранные охранные части, занимавшие этот район. С натянутыми нервами мы лежали в своих заснеженных стрелковых ячейках и ждали, пока на нас вновь опустится темнота. Перед самой полночью мы услышали звуки команд и шумы, которые ни с чем не спутаешь, доносившиеся с русских позиций. Затем раздался топот тяжелых сапог, ступающих по сугробам. Мы застыли в ожидании, пока перед нами открыто не появились смутные фигуры, и «MG-42» рядом со мной открыл огонь длинными, режущими очередями.
В небо полетели ракеты, воздух наполнился взрывами и криками боя. В темноте летели трассирующие пули. С оглушительным грохотом и с безошибочной точностью стали падать среди атакующих снаряды артиллерийской батареи. Враг был отброшен посреди рвущихся снарядов, но перед этим погиб мой друг и командир отделения Герфельдер.
На следующий день противник вновь атаковал и вновь был отбит. На рассвете третьего дня мы все еще цеплялись за свои разбитые позиции. Снова и снова ряды орущих войск противника пытались захватить наши позиции, теперь уже при поддержке минометов и артиллерийских батарей, которые перед каждой атакой обрушивали на нас огневой вал.
Мне требовалось удержать линию фронта длиной 1 километр — и всего лишь с 40 бойцами. На соседнем справа от нас участке фронта зияла брешь длиной 500 метров, которая, как говорили, удерживалась в часы темноты какой-то разведгруппой.
В ночь с 16 на 17 января русские вновь стали проявлять активность. Под прикрытием темноты они окружили деревню слева от нас крупными силами, бесшумно прорвавшись в район, где у нас не было охранения, и ударив по небольшой группе, расположенной в этом секторе. С наших позиций были видны вспышки у дул и взрывы гранат. Примерно через час появился Зепп Штурм, ползя в темноте на четвереньках к нашей позиции. У него было касательное ранение в плечо, и его маскировочная куртка, котелок, фляга и даже шанцевый инструмент были изрешечены пулевыми отверстиями от советских [232] автоматов. В вечерние сумерки русский отряд захватил наш левый фланг, и Зепп прятался в овраге, пока вокруг него трещали пули, изрешетившие его костюм и снаряжение. Он дождался того времени, когда наверняка его уже не увидят, и вернулся к нашим позициям.
Мы усилили сократившийся периметр вокруг бани. Я стоял во тьме в окопе по грудь, когда чуть слева заметил световой сигнал позади остова сгоревшего танка. Свет позади нас помигал несколько секунд, потом примерно минуту его не было, а затем сигнал повторился.
Пока я собирался послать группу и выяснить, что это за сигналы, я заметил в каких-то двадцати шагах от себя примерно 20–30 силуэтов, быстро двигавшихся по направлению к сигналу. Я моментально открыл огонь из автомата по фигурам, теперь смутно выделявшимся на снегу, и на наших позициях поднялась тревога.
Все наши станковые пулеметы были обращены к фронту, и их нельзя было сразу развернуть на диверсантов. Мы открыли огонь из стрелкового оружия и забросали ручными гранатами. Я с трудом различил тлеющий запал русской гранаты, пролетевший мимо меня из темноты, а потом меня поглотило ощущение мягкого падения, и больше я ничего не помнил.
Сознание возвращалось медленно. Кружилась голова, и я не мог ориентироваться. Ноги просто излучали боль, и я чувствовал себя парализованным, неспособным пошевелить никакой из частей тела. Постепенно до меня дошло, что мой комбинезон накинут мне на голову. Когда я вновь попробовал двигаться, каждую частицу тела пронзила боль. Дрожа от холода, я потянулся и сдернул костюм с головы. Ко мне вернулась способность видеть, и я с радостью различил сквозь темноту склонившихся надо мной Зеппа и Юкеля, их знакомые глаза, глядящие из-под четких контуров белоснежных шлемов вермахта. В разгар атаки им удалось вытащить меня из-под прямой линии огня и от русских, рвущихся сквозь снег.
Русские забросали баню бутылками с зажигательной смесью. Опорный пункт слева от нас пал, а в нашем секторе нас осталось лишь десять человек. Когда на горизонте [233] заалел рассвет, к нам подошло подкрепление в виде фельдфебеля в сопровождении 25 солдат, которых к нам послали из силезской дивизии. С помощью этого подкрепления мы вновь заняли правую окраину деревни, в каких-то ста метрах от которой русские удерживали небольшую ложбину, где они могли укрыться и уберечься от огня нашей артиллерии.
Мы атаковали с наступлением сумерек. Мы ринулись в атаку и захватили вражескую позицию без артиллерийской поддержки, и вместе с Зеппом и Юкелем я приблизился к ложбине, в которой скрылся русский с противотанковым ружьем. Только я успел в сгущающихся сумерках разглядеть скрюченное тело, как он нажал на спуск, и зажигательная пуля пролетела мимо меня, отчего вспыхнул мой комбинезон и мундир между рукой и бедром. Я ударил его в грудь своей винтовкой, и он откинулся назад, а в это время Юкель бросился вперед и наставил ствол автомата ему в лицо. Перепуганный русский глядел на нас расширившимися от ужаса глазами и лежал не двигаясь. Подняв его на ноги, Юкель приказал радисту отвести его в тыл.
Русские быстро контратаковали нас, выскакивая из темноты и швыряя ручные гранаты. Фельдфебель из группы подкрепления, действовавший при нас с огромным мужеством и надежностью, был ранен пулей в брюшную полость, при этом силой удара его, перед тем как упасть, развернуло назад. И опять мы отбили атаку и против превосходящего по силам противника отвоевали и удержали деревню Дятлы.
С наступлением дня мы, рискуя погибнуть от пули снайпера, осмотрели свое небольшое поле боя. В подбитом танке в своем тылу мы обнаружили теплое убежище, устроенное из соломы, и решили, что либо партизаны, либо диверсанты использовали этот танк в качестве ориентира для проведения атакующих войск через нашу слабо защищаемую линию обороны. Было бы очень просто проникнуть сквозь бреши в обороне и сосредоточить в нашем тылу массу атакующих, которая нас легко бы уничтожила. Только световой сигнал выдал место и план действий, и это открытие предотвратило нашу неминуемую гибель. [234]
В другом случае какой-то одиночка с отличительным знаком германскою офицера на униформе и красным артиллерийским кантом на петлицах вдруг появился среди нас. Его неожиданное присутствие здесь на передовой без обычной боевой формы и то, что он был вооружен только пистолетом, немедленно вызвало у меня подозрения. Когда я потребовал остановиться и сообщить свое имя и часть, он вдруг повернулся и лихорадочно произвел два выстрела в моем направлении. Я ответил огнем из своего автомата, однако он погрузился во тьму и исчез.
Стало очевидно, что диверсанты проникают через нашу оборону, одевшись в захваченную форму, и ходили слухи, что в некоторых секторах атакующие отряды русских возглавляли люди, одетые в нашу форму и прекрасно говорившие по-немецки. Было известно, что иногда наши часовые слышали жалобные призывы о помощи со стороны советских окопов, произносимые на безупречном немецком. Это были явно попытки воспользоваться естественным для солдат чувством сострадания к своим товарищам, чтобы выманить наших солдат на их погибель.
В феврале с усиленным пехотно-саперным взводом и резервной ротой я принял на себя командование участком к северо-западу от Дятлов. Первые несколько дней мы несли большие потери в убитых и раненых. Русские окопались вдоль линии, тянувшейся по всей длине залесенной высоты, и их позиции находились в 150 метрах от наших. Мы постоянно находились под угрозой снайперского огня и тут же подвергались автоматному обстрелу, как только враг замечал нас из своих окопов. Пытаясь избавиться от этого источника беспокойства, мы вызвали минометный огонь на позиции, расположенные напротив нас; однако русские упорно цеплялись за свои окопы и продолжали вести смертоносный снайперский огонь.
Я поставил тяжелый пулемет на передовой и аккуратно установил станок, чтобы можно было точно навести оружие в ту точку, где я в последний раз видел голубые вспышки выстрелов снайперской винтовки в ранние утренние часы. В дополнение к пулемету мы навели свою [235] противотанковую пушку точно на вероятную позицию вражеского снайпера. Когда наступили вечерние сумерки, мы вновь оказались под огнем, и пулеметчик по команде начал стрельбу, а к нему присоединилось и ПТО. В приемный механизм «MG-42» уходили лента за лентой 7,92-миллиметровые пули, а орудие стреляло фугасными снарядами прямо по советским окопам. Мы тут же повторяли эту процедуру, как только нас кто-то обстреливал, и в течение недели нам говорили, что у нас самый спокойный участок во всем полковом секторе. И в самом деле, наши собственные разведчики сообщали, что во вражеском секторе напротив нас используется ограниченное количество снайперов и пулеметчиков, да и те работают только в темное время суток. На рассвете они немедленно отходят назад, в свои тыловые районы. И следующие несколько недель мы не несли никаких потерь в своем секторе обороны.
Как-то вечером в середине февраля я проводил осмотр передовой и какой-то пулеметчик доложил мне, что примерно в 30 метрах от наших позиций замечена какая-то крупная собака. Я поинтересовался, был ли на собаке ошейник и был ли к ее спине привязан какой-нибудь груз. Солдат ответил, что вполне возможно. Однако из-за плохой видимости он не мог этого утверждать. И тогда я приказал расстреливать всех подобных животных без предупреждения. В предыдущих боях русские подсылали к нашим позициям собак с привязанными к их телу минами. Этих животных обучали искать пищу под танками и автомашинами с работающими двигателями, и взрыватели срабатывали от соприкосновения с корпусом машины. Пользуясь этой тактикой, Советы также посылали животных сквозь колючую проволоку перед нашими окопами, открывая проходы в нашей обороне или уничтожая танки и другую незаменимую технику. Взрывчатка убивала всех в радиусе нескольких метров, а шрапнель могла нанести серьезные раны даже на еще большем расстоянии.
На следующее утро я осматривал участок перед нашей позицией и заметил что-то похожее на следы большой собаки. В тот вечер одно из этих животных было подстрелено между нашими окопами в месте, откуда его [236] нельзя было вытащить. Вечером следующего дня, когда я через наши позиции возвращался в штаб роты, в каких-то 10 метрах от меня вскочило крупное животное и понеслось стрелой в сумеречную тьму в направлении вражеских окопов.
Я открыл стрельбу с бедра из автомата, животное кувыркнулось и замерло в снегу без движения. Тут же стрельба из «максима» неподалеку вынудила меня и ближних ко мне часовых нырнуть в снег, чтобы укрыться от огня, но потом смогли вытащить мертвое животное из нейтральной полосы. Это оказался матерый волк, который, вероятно, пировал среди многочисленных трупов, лежавших между русскими и германскими позициями.
Животное было крепко сложено, с острой мордой и мощными челюстями. Уши были короткие и круглые, густая зимняя шерсть была серо-бежевого цвета по бокам, выцветшего до светло-коричневого на брюхе и почти темно-коричневого на спине. Зепп снял с волка шкуру, прикрепил к стенке нашего укрытия проволочными скрепками, чтобы высушить после обработки ее солью и березовым пеплом. Через несколько дней, несмотря на несколько резкий запах, она была признана чистой, и доктор Дозер свернул ее и захватил с собой в отпуск в Германию. В течение недели Вайсгербер в Штутгарте профессионально ее обработал, и она осталась одним из немногих сувениров, которые сохранились у меня от всего пережитого на Восточном фронте.
С 11 до 12 марта дивизия, а вместе с ней и полки, приданные 120-й пехотной дивизии, продолжали вести тяжелые бои возле Швары. С 13 по 19 марта части дивизии были переданы в распоряжение 32-й и 83-й пехотных дивизий. Сражение в выступе продолжало оставаться отчаянным и жестоким, и осажденные гренадеры упорно защищали каждый метр земли. С 29 марта по 4 апреля дивизия продолжала вести оборонительные бои вдоль линии от озера Нещедрого до Лобова. Красная армия неоднократно предпринимала попытки прорвать немецкую оборону, но они не принесли успеха, несмотря на подавляющее превосходство в танках, артиллерии и авиации. [237]
Снег и лед медленно отступали. На Пасху 1944 г. русская рота атаковала по замерзшему озеру Нещедрому, но была отбита, оставив лед усеянным телами убитых. Взятые в плен русские сообщали, что Советы считали, что западный берег озера слабо защищен, а некоторые из них пытались убедить нас в том, что озеро уже непроходимо из-за недавней оттепели. Мы хорошо знали, что на озере толщина льда достигает 1–1,5 метра и что оно может быть проходимым до конца апреля или начала мая.
На утро Пасхи после того, как я ушел из штаба, пройдя инструктаж по боевой обстановке, бойцы моей роты преподнесли мне пасхальную корзину, сделанную из всяких предметов, которые можно найти у нас на передовой. На слое мягкого мха была аккуратно разложена дюжина круглых, оливкового цвета русских ручных гранат, которые были собраны с трупов атаковавших. Так мы отметили Пасху 1944 г.