Гайтолово
Близился к концу август, и большая часть 11-й армии уже покинула позиции на Керченском полуострове. Различные части дивизии погрузились в эшелоны для долгого путешествия на север и провели в пути в среднем от восьми до десяти дней, пока не высадились на Ленинградском фронте. Дивизия укомплектовалась и стала готовой к боям к середине сентября.
Ходили слухи, что нам предстоит штурмовать Ленинград. Летом 1941 г. с добавлением вновь прибывших дивизий еще можно было взять город; но тогда посчитали, что население Ленинграда вымрет от голода и сдастся, избавив тем самым вермахт от многих жертв. Русские проявляли исключительное мужество и неизменную стойкость, доказав ошибочность этой идеи, и им удалось снабжать город летом кораблями и зимой с помощью железной дороги, проложенной по толстому льду Ладожского озера. Хотя в осажденном городе многие тысячи людей умерли от голода, русский народ выстоял это испытание и удержал фронт. Для немецкой стороны Ленинград стал дорогостоящей войной на истощение, тупиком, который выкачивал из нас все уменьшающиеся резервы.
Враг быстро понял, что перед ним на Ленинградском фронте появились новые дивизии. Советы немедленно предприняли наступление на наши позиции в попытке прорвать блокаду с суши, и этой атакой русские сорвали планировавшееся для взятия города наступление. Вместо того чтобы завязать последний бой с целью захвата Ленинграда, крымские дивизии были вынуждены ликвидировать глубокий русский прорыв, заняться операцией, [160] которая переросла в открытую схватку на южном берегу Ладожского озера.
Каплевидный по форме выступ протянулся вдоль фронта примерно на 8 километров в ширину и на 12 километров в глубь немецкой линии обороны там, где ее держала 18-я армия. С целью нанесения удара по выступу с юга было намечено контрнаступление, и наша 132-я пехотная дивизия была послана в бой с задачей атаковать на север и пробиться к Гайтолову. Мы должны были запечатать выступ с запада для предотвращения попыток вырваться из него и создать новую линию обороны к востоку в качестве защиты от дальнейших атак на нашем фланге.
Утром 5 сентября передовые подразделения смогли пробиться к Тосно. Враг предпринимал атаки крупными силами на восточной оконечности узкого коридора к востоку от Мги и сумел прорваться в нескольких местах. Эти прорывы были отражены вновь прибывшими дивизиями из Крыма, причем 132-я пехотная дивизия оставалась в резерве и сосредотачивалась в районе Мга — Саблино — Шапки.
И уже на следующий день ситуация изменилась, и дивизия вновь была подчинена 11-й армии. 8 сентября части 436-го пехотного полка и II батальона 132-го артиллерийского полка были переброшены на передовую. Каждый второй день грузилось в среднем от семи до десяти эшелонов, и к вечеру 16 сентября дивизия была целиком готова к бою с противником.
Тем временем вражеский прорыв был остановлен в районе Мги, а затем прорвавшиеся войска были закупорены ударом с севера и юга, в результате чего советские части были взяты в клещи, которые сомкнулись в районе Гайтолова.
Поначалу атаки 170-й и 24-й пехотных дивизий имели незначительный успех, и в бой в направлении Сологубовка — Мга была введена 132-я дивизия. По почти непроходимым дорогам добирались до своих районов сосредоточения с 17 по 19 сентября. Каждое движение требовало невероятных усилий. Блиндажи и оборонительные позиции располагались в болотах, где почти негде было укрыться, а войска постоянно подвергались воздействию [161] насквозь промокшей земли и липкого холодного воздуха. Зимнего обмундирования по-прежнему не хватало, и войска страдали от холодов, каждой ночью опускавшихся на дрожащих пехотинцев.
Приказ готовиться к наступлению был получен 21 сентября. Было необходимо идти всю ночь по дороге, сложенной из грубо отесанных бревен, чтобы добраться до исходных районов, и опять продвижение было серьезно затруднено из-за узких, илистых проходов сквозь непроходимые леса. Только после рассвета полки, в конце концов, добрались до места назначения — Апраксина. В 8.00 начальник штаба провел заключительный инструктаж.
Расстояние от бивуака до места атаки составляло всего лишь 2 километра, но из-за плохих дорог и условий местности переход потребовал двух с лишним часов. Начало атаки намечалось на 12.00, и 436-му и 437-му полкам сразу стало известно, что в назначенное время атака не состоится и вряд ли будет возможна до 14.00. Штаб изменил график, насколько это было возможно, перенеся атаку на 13.00. Несмотря на все усилия, солдаты не смогли соблюсти график, и атака вновь задержалась. То, что атака на Черную состоялась вообще, надо отнести на счет личных усилий солдат. А неизбежная неудача наших войск, не сумевших продвинуться на север и захватить больше территории, может быть связана только с отсутствием времени на подготовку к атаке.
Из-за плохой подготовки потери в этой атаке были необычно велики. 22 сентября в полках было убито в бою 510 человек, включая 7 офицеров, а еще 8 офицеров было ранено, и один пропал без вести. Численность четырех батальонов упала до тысячи человек в общей сложности, что говорит о том, что первая атака на Черную стоила нашим войскам 30 процентов потерь.
23 сентября новая атака была назначена на 10.00. Приданные в поддержку танки и штурмовые орудия быстро застряли в болотистой местности и не смогли переправиться через Черную, чтобы действовать на другом ее берегу. Из-за непроходимой местности и плохой связи между полком и батальонами снова оказалось, что немногих утренних часов не хватило для [162] подготовки к атаке, и после продвижения на какую-то сотню метров войска сообщили, что не в состоянии пробиваться вперед.
Спустя три часа, в 13.00, было приказано повторить атаку. Рывок через густо заросшую болотистую местность к Гайтолову должен быть совершен любой ценой, но опять атака сорвалась. В 15.30 под сильным прикрытием артиллерии вновь была предпринята попытка атаковать. Артиллерийский огонь был интенсивен, поскольку все корпусные и дивизионные батареи вели непрерывный обстрел в течение тридцати минут, полностью накрыв район по длине участка атаки. Несмотря на этот расход наших последних запасов, ослабленные войска понесли слишком тяжелые потери и были слишком истощены для того, чтобы пробиться вперед. Атака снова захлебнулась.
25 сентября под руководством командира батальона была предпринята атака, которая пробила брешь в советской обороне и позволила соединиться с частями к северу возле Гайтолова. В 12.30 батальон вошел в Гайтолово. Гауптман Шмидт, командир батальона, совершил этот подвиг благодаря сочетанию своих исключительных командирских качеств с личной храбростью перед лицом превосходящих сил противника. За этот подвиг его представили к награждению Рыцарским крестом, и 8 октября он получил эту высоко ценимую награду.
Взятие Гайтолова породило в наших рядах ощущение, что нам вновь по силам чуть ли не любой требуемый от нас подвиг. Широко было распространено мнение, что между дивизией и передовыми частями 437-го полка не осталось неразбитых вражеских подразделений. Однако 25 сентября противник сумел прорвать выступ между правым флангом полка и 436-м пехотным полком, и эту брешь не удалось закрыть из-за слабости 436-го полка. К этому времени дивизии уже нельзя было давать дальнейшие боевые задачи; потому что войска достигли такой степени истощения, при которой никакие операции уже не были мыслимы. Советы явно были в такой же ситуации, и, несмотря на все попытки отвоевать два километра, удерживаемых нашим полком, им не удалось. [163]
26 сентября дивизия получает новый приказ о наступлении. Было приказано отбросить противника за Черную и удерживать этот сектор, чтобы создать плацдарм, откуда наши войска смогли бы залатать любую прешь, пробитую в нашем фронте. И вновь ослабленные части не смогли выполнить задания против глубоко окопавшегося врага.
27 сентября была совершена еще одна попытка, и 437-му пехотному полку удалось достичь прежнего командного пункта русских в пятистах метрах к востоку от моста через Черную. Там наши солдаты окопались и стали дожидаться неизбежной контратаки. Без поддержки соседей полк был не в состоянии помешать советским войскам проскользнуть мимо себя на запад. Полк продолжал удерживать позиции против мощных советских сил, в то время как русские части обтекали этот остров сопротивления и атаковали немецкие позиции. 30 сентября 3-я горно-стрелковая дивизия перешла в наступление, которое вдохнуло надежду в осажденный 437-й полк, восстановила линию фронта на флангах и предотвратила окружение полка.
Потери, понесенные в эти дни, были исключительно велики, причем до такой степени, что у полка сил было достаточно лишь на то, чтобы держать оборону. На то, чтобы прорвать даже незначительную оборону русских, у нас сил не было. Официально с 5 октября полк находился в обороне, а 11 октября пришел приказ на его замену частями 24-й пехотной дивизии. Измотанные войска передали свои позиции подошедшим частям и отправились в тыл для отдыха в районе Вырицы.
В боях у Гайтолова наш дивизионный католический священник заслужил имя «священника с рюкзаком». Он постоянно был в движении, неся на лямках за спиной свой изношенный рюкзак, в котором то и дело доставлял солдатам на самые передовые посты незамысловатые продукты, которые там считались за роскошь. Он всегда был готов помочь раненым, а однажды лично отыскал и спас тяжело раненного солдата, которого поразила пуля снайпера на открытом участке фронта. Его постоянная подверженность фронтовым и физическим опасностям ради солдат довела до безвременного [164] конца, когда он получил серьезное ранение осколком в руку, в результате минометного обстрела русскими из густого леса, находившегося в нескольких сотнях метров. Рана была настолько серьезной, что понадобилась ампутация конечности. Так дивизия потеряла ценного солдата и товарища. Командир дивизии пытался официально отметить его многочисленные смелые поступки и преданность, представив его к награждению; но это представление было отклонено в свете типично национал-социалистической философии, которая отказывала присвоение столь высокой награды, если священник не согласится отказаться от своей сутаны.
За период между 22 сентября и 7 октября наш батальон в общей сложности потерял 62 человека убитыми, 280 ранеными и 30 пропавшими без вести. Примерно 20–30 легко раненных и больных оставались при батальоне, так что боевая численность батальона составляла примерно 50 бойцов.
Во время короткого отдыха в Вырице с октября до декабря были приняты экстренные меры для восстановления боеспособности полка. В поисках пополнения, пригодного для службы в пехоте, были прочесаны тыловые части, саперные взводы, транспортные и другие части, считавшиеся не столь важными. Дорогой ценой достались отчаянные бои, которые недавно велись к югу от Ладожского озера, а других источников для пополнения не было. До 28 октября, когда пришел приказ передислоцироваться в новый сектор Восточного фронта в районе «мешка» у Погостья, наши доморощенные подкрепления прошли либо небольшую подготовку, либо вообще никакой. В последовавшие за этим зимние месяцы интенсивность боевых действий упала, откуда появилась возможность до февраля заниматься обучением только что укомплектованных частей и восстановлением боевой мощи. Уже в феврале 1943 г. стало ясно, что, несмотря на отсутствие полноценной пехотной подготовки, все эти части восстановили полную боеспособность.
Вскоре после этого наша дивизия была послана в бой в возобновившемся наступлении, и меня снова ранило. [165] В мою левую ступню попал осколок от снаряда и насквозь пробил плотную кожу сапога, оставив выходное и входное отверстия с рваными краями. К счастью, при этом не была задета ни одна кость, и рана оказалась относительно поверхностной, что предполагало быстрое выздоровление и не требовало эвакуации. Находясь на лечении в полковом медицинском пункте, я получил извещение, что меня наметили для немедленного отъезда в офицерскую школу. Точно так же, как и в Первую мировую войну, уровень потерь среди младших офицеров был крайне высок, как следует из прусского девиза: «Жизнь лейтенанта — первым жить и первым умереть!» В нашем полку на фронте не было офицеров на уровне батальона или роты, которые не были бы ранены, а многие пали в бою.
Было крайне неудобно ощущать себя снова на родине. Мне было приказано прибыть в Люневилль, а оттуда в Шатон-на-Марне, где находилось командование резервных войск. Далее мне было приказано явиться в офицерскую школу в Миловице, возле Праги. Являясь резервистом, которые в германской армии традиционно держатся в стороне от регулярных, или «профессиональных», солдат, я оставался лояльным, но не питал излишнего энтузиазма от перспективы предстоящего продвижения в офицерский корпус.
Скоро я стал принимать участие в напряженных лекциях в классе и полевых занятиях, и благодаря моему свежему фронтовому опыту инструкторы считали нужным обращаться ко мне с просьбой ознакомить кандидатов в офицеры с различными ситуациями, с которыми можно встретиться на Восточном фронте. Вдруг без каких-либо внешних причин открылась рана на ноге, и я был вынужден провести три недели в местном военном госпитале, где врачи попытались подлечить мою рану.
В то время в германской армии, в отличие от американской, пенициллина не было, и даже в самой незначительной ране могла развиться инфекция, грозившая оказаться фатальной, если ее не обуздать. В самом деле, даже в тот период медицинских достижений рана в живот в общем случае была смертельной, и поэтому перед тем, как идти в бой, солдатам часто советовали как можно [166] меньше есть, потому что полный желудок увеличивал осложнения и приводил к гибели, если в него попадала пуля или осколок.
Весь период, пока я лежал в госпитале, меня часто навещал кандидат в офицеры фон Мольтке, потомок нашего знаменитого прусского фельдмаршала, который приносил мне планы занятий и задачи, которые давались классу, чтобы я оставался в курсе того, что преподают в школе. Как-то после полудня наш классный командир майор Рихтер во время обхода госпиталя остановился у моей кровати, чтобы поговорить со мной. Я с удивлением услышал от него вопрос о том, как поживает оберст Киндсмиллер, с которым он прежде служил. Просматривая личные дела кандидатов в офицеры, майор обратил внимание на то, что я прибыл из части под командованием Киндсмиллера. После Первой мировой войны во время политического переворота в 1920-х они вместе служили во Фрайкорпусе.
При первом своем посещении он выразил беспокойство, что из-за долгого отсутствия на занятиях мне могут не разрешить закончить учебу с моим курсом. И тут я стал показывать ему то, что успел сделать за время своего выздоровления. Он остался удовлетворен и, уходя, заверил меня, что попытается помочь, чтобы рана не повлияла на мое окончание учебы и последующее повышение в звании.
1 декабря я стал фельдфебелем и лейтенантом в один и тот же день. 17 декабря кандидатов в офицеры 11-го класса военного училища привезли в Берлин, где мы собрались в Шпортпаласт, чтобы прослушать выступление рейхсмаршала Германа Геринга. Около двух тысяч свежеиспеченных офицеров всех родов войск уселись в порядке старшинства своих боевых наград. Как одному из слушателей, награжденных ранее Железным крестом 1-го класса, мне была предоставлена честь сидеть в первом ряду, лишь в нескольких метрах от трибуны.
Вдруг под оглушительные звуки бравурной военной музыки появился рейхсмаршал и направился к трибуне. Его тучное тело было облачено в великолепный ослепительно белый мундир. На шее висели Большой Железный крест и орден «За заслуги», которые он получил в [167] Первую мировую войну за подвиги, совершенные им в качестве летчика-истребителя. Поскольку он был единственным кавалером недавно воскрешенного Большого креста{9}, этот нарочитый порядок намеренно заслонял кайзеровский орден «За заслуги». Грудь его была покрыта сверкающими медалями и знаками, отражающими его впечатляющие подвиги в другой, давно закончившейся войне, а также, в некоторых случаях, мощное политическое влияние более недавнего прошлого. В правой руке он твердо сжимал массивный, украшенный драгоценным камнями маршальский жезл.
Вначале он говорил на политические темы и в итоге дошел до вопроса Восточного фронта, в конце обратившись к происходившей катастрофе в Сталинграде. В руинах Сталинграда на Волге остатки 6-й армии фон Паулюса еще не сдались превосходящим по силам советским войскам; поэтому он пока еще говорил с убежденностью и авторитетом. Он остановился на своем обещании снабжать осажденную армию с помощью люфтваффе, — обещании, которое, как мы потом узнали, так и не сдержал. Спокойным уравновешенным тенором он говорил о жертвах, которые нам, молодым офицерам, предстоит принести, о грядущих потерях, о сопротивлении, с которым мы столкнемся, и о том, что, если враг обойдет нас справа и слева, мы должны вспомнить мудрость древних: «Путник, когда придешь в Спарту...»
Итак, мы слушали его речь до изнеможения. Чтобы подчеркнуть свои слова, рейхсмаршал начал стучать по трибуне жезлом, да притом с такой силой, что я решил, что в любой момент в меня могут полететь отколовшиеся драгоценности.
Сталинград! Зашоренный политической доктриной, которая злоупотребляла понятиями чести и охраной интересов страны, и упрямо настаивавший на том, что надо удерживать территорию любой ценой, Великий Полководец Всех Времен, то есть наш фюрер в Берлине, предал армию мучительной смерти на Востоке.
С дальнейшим ходом войны готовность немецких солдат принести себя в жертву стала общепринятой [168] нормой. Поскольку порочное руководство стало проявляться все больше и больше, желание солдат умереть за политические идеи стало ослабевать, что, в свою очередь, привело к общему уменьшению шансов для солдат выжить в этой катастрофе на Восточном фронте. Однако кодекс чести, издавна присущий немецкому солдату, вставшему с оружием в руках на защиту отечества, оставался в его сознании. Солдаты продолжали жертвовать жизнью не ради членов партии, но ради отечества.
Система все больше отдалялась от гуманного стиля ведения войны. Мы не знали о полном размахе приказов о ликвидации и депортировании евреев и других этнических групп, считавшихся нежелательными с национал-социалистической точки зрения, но хорошо знали о тех храбрецах, которые верно служили своей стране и которые из-за разногласий в вопросах идеологии попросту исчезали из наших рядов.
Речь рейхсмаршала в Шпортпаласт официально завершила нашу офицерскую подготовку, и после ряда формальностей и получения новых приказов нам предоставили несколько недель увольнения на Рождество. В тот же самый вечер я и еще двое выпускников офицерской школы решили ненадолго остаться в Берлине, чтобы отметить наши только что полученные звания. Три ночи спустя мы сели в поезда, которые увезли нас по различным маршрутам. За несколько ночей беспечного разгула нам, к сожалению, удалось растратить весь аванс на офицерское обмундирование, доходивший примерно до 1500 рейхсмарок на человека. Утомившись от бессонных ночей, я оправился в свой родной Штутгарт, куда приехал опустошенным и все еще в старой форме с только что купленными офицерскими эмблемами, на скорую руку пришитыми к мундиру.
Пару дней спустя в качестве подарка от родителей и близких родственников я получил несколько офицерских мундиров, дополненных парадными мечом и кинжалом, а также многими аксессуарами, все еще требуемыми от офицеров вермахта на этом раннем этапе войны. Германия достигла зенита военных успехов. Наши войска удерживали громадную территорию в Советском [169] Союзе; победа казалась неизбежной. Несмотря на значительные проблемы, Роммель все еще одерживал победы в боях против британцев в Африке. Мы оставались уверены, что 6-я армия победит в Сталинграде и в конечном счете мы выйдем победителями в крестовом походе против большевизма. Как офицер с боевыми наградами, я оставался в центре внимания семейного круга. Несколько вечеров я провел со своим дядей Кристианом, который настаивал на том, что его молодого племянника, только что с поля боя на Востоке, надо представить всем родственникам. Несколько лет спустя, в сентябре 1944 г., когда на нас лежала тень неминуемого разгрома, дядя Кристиан умер мучительной смертью от ран, полученных в ходе американского воздушного налета на Штутгарт.
В первых числах января 1943 г. я появился в Саарбурге, Лотарингия, где находился запасной батальон моего полка. Когда я проходил через массивные ворота из камня и железа, часовой у ворот встрепенулся и подал мне руку. Будучи только что произведенным в лейтенанты, я был несколько смущен таким приветствием и поспешно ответил на него до того, как вдруг остановился и вгляделся в часового. Лучше его рассмотрев, я понял, что это мой старый друг Обулус Майснер из 14-й роты. В германской армии все еще существовала традиция, по которой молодые лейтенанты отдают честь солдату, который первым поприветствует его после присвоения звания, и мы договорились о встрече в местной пивной, чтобы поговорить о недавних и прошлых делах.
После того как отметился у командования гарнизона, я отыскал несколько товарищей из 14-й роты. К моему удивлению, тут были Йозеф Фогт, Зепп Клеменс, фельдфебель Вайс и лейтенант Хубер. Также был здесь мой старый ефрейтор из рекрутов Якоб Гохнадель. Все друзья оказались вместе из-за ран, полученных на фронте, и прибыли в запасной батальон из различных военных госпиталей, находящихся в этом районе.
Нам раздали неизбежные задания и планы тренировок. Во второй день по расписанию полагалось организовать круговую оборону для противотанковой позиции, включая создание танковых ловушек и рвов. Являясь [170] офицером, ответственным за это упражнение, я попросил выдать необходимые лопаты и кирки со склада и узнал, что в наличии нет ни одного шанцевого инструмента. Не хватало даже самых элементарных вещей. Чтобы выполнить задание, мы занялись поисками и отыскали в подвале здания гарнизонной администрации огромный тайный склад с новыми, неиспользованными инструментами, ровными рядами висевшими на стене. Теперь, подготовленные к проведению тренировочного занятия, мы с уверенностью взялись за инструменты и, одетые в боевую форму, пошли строем на учебную площадку, находившуюся неподалеку.
По возвращении в тот вечер я получил приказ немедленно прибыть в штаб части. Там я представился какому-то дородному офицеру-тыловику, которого застал сидящим за массивным столом, заваленным документами. Я был вынужден выслушать нелепую тираду об использовании без разрешения инструментов, прибереженных строго для противовоздушной обороны. Тыча толстым пальцем в воздух, чтобы подчеркнуть каждое слово, он прочитал мне лекцию о важности инструментов и категорически заявил, что при любых обстоятельствах указанный инвентарь должен оставаться в подвале в ожидании неизбежного воздушного налета на наш гарнизон.
Кирки и лопаты были возвращены в подвал, чтобы без пользы висеть на стене. Может, они висят в холодных помещениях этого французского гарнизона до сего дня, медленно ржавея, все еще выполняя функции, для которых они были получены вермахтом.
Прослужив столько месяцев на фронте среди друзей и товарищей, я уже не удивился, что мои дни в резерве были менее приятными. Это могло быть вызвано частично моим разрывом с армейскими традициями мирного времени, выразившимся в общении с моими бывшими друзьями-солдатами. Вместе с еще двумя недавно получившими звание лейтенантами — Хорстом Линхардтом и Гансом Дюрмайером — я пригласил нескольких коллег из старой группы в 14-й роте в бывшее жилище какого-то французского офицера на вечер, чтобы выпить и попеть. [171]
Вечером разговор неизбежно коснулся других друзей, оставшихся на Восточном фронте в нашем старом полку. Все мы испытывали чувство отчуждения в этой тыловой среде. Это уже не было нашей армией, нашей средой.
Сразу же после получения звания я написал своему бывшему командиру полка письмо с просьбой разрешить мне вернуться в 437-й полк. И в середине января 1943 г. пришел приказ явиться в мой старый полк. Вместе с Хорстом Линхардтом я поехал в переполненном поезде с отпускниками, возвращавшимися на фронт, через Дрезден, Кенигсберг, Ковно, Плескау (Псков) и далее на Тосно.
Пока последние остатки 6-й армии фон Паулюса подвергались ударам судьбы в Сталинграде, стал приоритетным и начал привлекать все внимание ввиду политической значимости еще один театр военных действий. Для коммунистического государства и Сталинград, и Ленинград воплощали в своих именах огромное политическое, экономическое и духовное значение. Этим городам свои имена дали Ленин, отец и духовный лидер революции в России, и Сталин — железный правитель, который с кнутом и пистолетом правил Советским Союзом, как красный царь. Поэтому захват этих громадных, густо населенных территорий имел значение, далеко превосходящее простую стратегическую необходимость. Они стали скорее символом сопротивления, который нашим вторгнувшимся армиям требовалось разгромить, невзирая ни на какие потери.
Ленинград с осени 1941 г. оставался окруженным немецкими войсками. 24 сентября того же года Гитлер снял танковые корпуса и пехотные соединения, которые находились в резерве для последнего штурма города. После этого планы успешной атаки просто испарились; и никогда больше не удалось собрать войска в таком количестве и такой мощи для финального наступления на ослабленного и неподготовленного врага, удерживавшего город.
Решающая ошибка в задержке наступления на город воплотилась в последовавшей за этим 900-дневной битве [172] за Ленинград. Бои южнее Ладожского озера и на Волховском фронте, в которых с сентября 1942 г. по ноябрь 1943 г. участвовала наша дивизия, привели только к истощению крайне необходимых ресурсов, от чего вермахт так никогда и не оправился.
На суше Ленинград был полностью отрезан только в летние месяцы. Поскольку город расположен на западном берегу Ладожского озера, многочисленные суденышки могли доставлять в осажденный город грузы в ограниченном количестве. От западного берега озера до восточного, тоже бывшего в руках Советов, всего 30 километров, то есть примерно такое же расстояние, что и ширина Английского канала (Ла-Манша) в районе Кале. Это озеро так и осталось пробелом, в котором все наши усилия организовать блокаду пропадали впустую.
Немецкая 18-я армия удерживала 14-километровый коридор вдоль южного берега. Краеугольными камнями, на которых держались наши фланги, оставались города Шлиссельбург и Липка. Этот узкий опасный коридор, прозванный «бутылочным горлом», тянулся по Синявинским высотам и был окаймлен непроходимыми болотами. Вся южная часть фронта располагалась вдоль Невы, и осажденные Советы совершали неоднократные попытки прорвать это кольцо, заблокировавшее их город, а поэтому постоянно оказывали давление на наш Восточный фронт. На южной оконечности этого «горла» проходила Кировская железная дорога, связывавшая Ленинград с Уралом.
Ленинград умирал. От голода, который принесло им наше окружение, погибали солдаты и гражданские лица — женщины, старики и дети. Те, кто не строили укреплений и не работали на заводе, продуктовых пайков не получали. А кому полагался дневной паек, получал два куска хлеба в день. Все, что могло гореть, было использовано для обогрева жилищ и рабочих мест. Все съедобное исчезло. Даже обои срывали со стен и вываривали, чтоб извлечь мизерное количество еды из бумаги и клея. Военный и политический командующий Ленинграда Жданов беспощадно гонял население в своих неутомимых усилиях спасти свой город и страну. Женщины, старики и подростки были вынуждены посменно [173] работать на рытье противотанковых рвов. Кто не мог работать, автоматически обрекался на смерть от голода; все имевшиеся продукты требовались тем, кто был способен помочь в обороне города. Неимоверными усилиями продолжался выпуск оружия и военных материалов. Танки сходили с ленты конвейера почти на виду у германских войск, которые оставались на своих позициях на самых окраинах города.
Немецкие стратеги явно недооценили зимних особенностей Ладожского озера. Огромный водоем замерзал на расстоянии более 30 километров. Вопреки предсказаниям, была успешно построена дорога по ледяному покрывалу толщиной 1–1,5 метра, Дорога жизни для Ленинграда. Всю долгую зиму в темные часы в город катили тяжелые грузовики, доставляя самые необходимые военные материалы. Продовольствие по важности находилось на самом последнем месте. Бензина почти не стало. Потом Жданов под прикрытием темноты проложил по льду железную дорогу. После оттепели Советы по дну моря провели трубопровод для доставки горючего и электричества. Электроэнергия с Волховской станции на реке Свирь поступала на военные заводы, ни на минуту не прекращавшие выпуска продукции.
В сентябре 1942 г. наша 132-я дивизия играла главную роль в прорыве к Гайтолову в ходе первой битвы на юге от Ладожского озера. Наступление, в котором Советы пытались прорваться к Мге с целью освободить Ленинград по суше, обернулось для Красной армии катастрофическим поражением.
Вторая большая битва южнее Ладожского озера началась 12 января 1943 г., когда наша дивизия располагалась далее на юг в «мешке» у Погостья и Волхова. На этот раз бои дошли до нас 11 февраля. Городу на Неве, культурной жемчужине России, городу, до революции носившему имя Петербург в честь величайшего царя, было суждено освободиться от немецких тисков с помощью огромного двойного охвата, проведенного Красной армией. Свыше двух с половиной лет город с 3 миллионами жителей, второй в России по величине, выдерживал кольцо немецких войск на северном фланге Восточного фронта. Как и Сталинград, город, носивший [174] имя одного из основателей большевизма, имел первостепенное политическое значение и должен был быть освобожден.
В феврале 1943 г. Советам удалось прорвать наш фронт и создать угрозу окружения для немецких войск в Ораниенбаумском «котле». Столкнувшись с этой опасностью, воины 132-й пехотной дивизии отстаивали свои позиции с упорнейшим сопротивлением и тем самым предотвратили катастрофу, размеры которой могли бы сравниться со сталинградским разгромом.
Когда я вернулся в свой старый полк, многих из моих прежних товарищей уже не было; однако скоро я вновь почувствовал себя как дома. Меня немедленно направили на две недели на Волховский фронт командиром взвода, а в этом секторе фронта активность советских войск все возрастала.
Климатические и боевые условия, в которых мы находились в районе к югу от Ленинграда, значительно отличались от тех, к которым привыкли воинские части из Крыма. Местность была болотистая, изобиловавшая густым подлеском и березами, перемежаемыми невысокими холмиками, на которых можно было организовать очаговую систему обороны. При потеплении отовсюду начинала сочиться вода, из-за чего было просто невозможно углубиться в грунт для оборудования укрытий. Вместо окопов наша оборонительная линия была составлена преимущественно из баррикад, сложенных из грубо отесанных бревен, которые сверху заваливали землей и ветками; эти позиции можно сравнить с примитивными палисадами, которые когда-то строили римские легионы.
Чтобы осуществлять снабжение различных участков фронта, через болото была проложена узкоколейка. А позиции Клостердорф и Вассеркопф стали доступными благодаря гатям через болота, сложенным из бревен, нарубленных в этих густых лесах. По таким узким, но эффективным путям снабжение войск шло телегами на конной тяге, и в темное время суток то и дело слышалось, как животные надрывались, перетаскивая [175] свой груз по потрескивающим бревнам. Каркасы телег были модифицированы, и к ним были пристроены оси и ободья, снятые с вышедших из строя военных автомобилей, и в результате получилась миниатюрная железная дорога.
Воодушевленные победами в Сталинграде и на южном фланге Восточного фронта, русские предпринимали энергичные усилия для организации наступления на севере. В суровые зимние месяцы их бронетанковые части могли продвигаться по замерзшим болотам, и мешали им лишь толстые стволы берез, не позволявшие развернуть танковые атаки в широком масштабе.
Когда на нас обрушились злые холода, русские бросились в атаку прямо на Смердинью. Эта вторая битва на юге Ладожского озера началась в январе. 437-й пехотный полк был придан XXXVII армейскому корпусу на Волховском фронте для усиления обороняющихся дивизий. После того как ситуация в этом секторе вновь стабилизировалась, полк вернули в дивизию, где он занял позиции на правом фланге дивизии в секторе, отведенном боевой группе Вебера. На дивизии лежала задача защиты едва удерживаемого сектора, тянувшегося на 40 километров по фронту.
В конце января вражеские силы в районе «мешка» у Погостья стали более активными. Многочисленные разведгруппы и налеты силами до одной роты указывали на то, что давление оказывается в координации с боевыми действиями, которые ведутся советскими войсками к югу от Ладожского озера. Из-за плохой видимости до 9 февраля никакая воздушная разведка не велась, а после этого поступили сообщения о том, что крупные сосредоточения войск противника движутся по дорогам в «мешке» Погостья. В ночное время замечены многочисленные огни костров в районе Сенина.
Стали более очевидны перемены в самих вражеских солдатах, поскольку многие участки фронта усиливались в больших количествах свежими войсками, экипированными в новую под цвет снега камуфляжную форму и вооруженными автоматами недавнего выпуска с круглыми дисками. В дивизии подтвердили, что в противостоящем нам вражеском секторе происходит [176] замена войск и что в ближайшие день-два следует ожидать новых атак.
И атака состоялась 11 февраля. В секторе 436-го полка на передовой измотанные подразделения попали под атаку отряда, состоявшего из 10 танков в сопровождении пехоты. Потрепанный в боях, уставший полк был не в состоянии удержать фронт под концентрированным танковым ударом, и противнику удалось прорваться. Вражеские войска продолжали это наступление и на следующий день, получив ночью свежие подкрепления, они проникли в район на юго-запад от Клостердорфа, исключив все возможности для быстрой контратаки.
Изнуренные боями войска, занимавшие оборону, сумели ценой нечеловеческих усилий остановить прорыв у Клостердорфа; однако этот выступ до 13 февраля удерживался противником. В последующие два дня враг перерезал дорогу на Клостердорф и укрепил только что завоеванные позиции. Русские атаковали позиции 6-й батареи 132-го артиллерийского полка танками, и наши войска были вынуждены перед отходом с позиций уничтожить свои орудия.
Орудия попали в руки врага, и, хотя стволы были повреждены, отчего враг никак не мог ими воспользоваться, это была невосполнимая для дивизии и полка потеря, и это был первый случай за всю войну, когда дивизия оставляла тяжелые орудия врагу, пусть даже временно.
16 и 17 февраля все усилия закрыть брешь в обороне оказались тщетными. Попытки батальонов с южного и западного флангов прорвать советскую оборону не принесли успеха, поскольку враг теперь усилил оборону танками, которые были размещены вдоль дороги. До 18 февраля русские с успехом отражали все атаки, но тут частям 96-й пехотной дивизии удалось очистить эту дорогу. При поддержке частей 132-й дивизии они смогли вернуть артиллерийские позиции с теперь уже бесполезными пушками, все еще находившимися на своих местах.
Горячее дыхание боя опускалось, неся свое возмездие, на тех, кто изнемогал в лесах, болотах и рощицах между Волховом и Ладожским озером. С первыми утренними [177] лучами, проникающими сквозь снег, вставал бог войны, и начинался еще один день смерти. Дремавшие болота просыпались от морозного сна, чтобы ворваться в жизнь, и, как днем раньше, над всей этой белой пустотой воцарялся грохот сражения. Как будто туча, извергающая огонь и сталь, вставал утренний туман и разбрасывал свои семена смерти. Почти две недели призрак смерти крался по покрытым снегом болотам.
Каждый восход солнца приносил с собой интенсивный артиллерийский обстрел, который обрушивался на немецкие позиции. Знаменуя начало дня, непрерывно вели огонь минометы, тяжелые орудия и противотанковые пушки. Когда разрывы снарядов прекращались, солдаты ползли к своим окопам, чтобы встретить коричневые, под цвет земли, волны пехоты, выныривавшей из зарослей в сопровождении танков, которые крушили широкими траками вечнозеленые сосны и ольхи.
Превосходящие силы Советов позволили им пробиться на нескольких ослабленных участках обороны и прорвать основной фронт. Разгорелось яростное сражение за эту транспортную артерию. Целью противника было обойти изолированные группы защитников и нанести удар в глубь территории; однако решимость германских гренадеров, сражавшихся до последнего патрона, позволила им выстоять.
Русская атака завязла в густом подлеске на болоте. Черно-коричневые воронки выделялись на снегу. Оборванные ветки и пни мешали всякому передвижению. Невозможно было понять, где же разместить наше тяжелое оружие для поддержки пехоты. Перемежавшиеся ледяные топи, грязь и густые леса не позволяли выяснить, где устроить оборонительные сооружения перед новой атакой врага.
Ночью Советам опять удалось прорваться в нашем секторе и даже пробиться сквозь эту глухомань до самой дороги, но тут их остановила хорошо замаскированная батарея ПТО. На снегу четко выделялись грязно-коричневые воронки от артиллерийских снарядов, деревья в густом лесу были переломаны и утратили свою зеленую хвою. Поваленные сосны мешали продвижению по болотистой местности. Так куда же выдвинуть тяжелое вооружение пехоты? [178] Откуда может быть предпринята контратака?
Вновь танки противника прорвали нашу оборону, стремясь нанести удар по позициям нашей артиллерии. Четыре огромные стальные машины остались гореть; остальные отошли под защиту советских окопов. После этой неудачной попытки они уже не стали двигаться по узкой дороге, а предпочитали пробиваться через глухомань, а не брать на себя риск быть уничтоженными на открытой местности.
Наши противотанковые части дали соответствующий ответ. Расчеты разобрали пушки, перетащили их через болота на спинах солдат и лошадей и разместили их на пути наиболее вероятных атак. Часто проваливаясь по пояс в ледяную воду и сугробы, пехотинцы углубились в лес, чтобы встретить и отразить врага. Каждый шаг давался с трудом. Каждый метр земли высасывал из солдат энергию. Простой отдых превратился в роскошь; сон был возможен только в периоды затишья между советскими атаками.
Каждый второй день враг бросал в атаку свежие силы. Они казались бесконечным потоком. Оцепеневшие гренадеры, шатаясь, поднимались на ноги, собирались вместе в кучу, как еж, и ждали до последней секунды, когда можно будет открыть ответный огонь. На их ноющих телах грязно-серые камуфляжные костюмы висели, как промокший картон, оттаивая только днем, чтобы снова затвердеть от мороза с наступлением ночи. Между перестрелками измученные солдаты ложились на снег, прижавшись к промокшей земле своими иссушенными, бесцветными лицами и воспаленными глазами. Темная болотная вода проникала сквозь истрепанную форму и леденела на коже. С появлением луны возвращался мороз. Изо дня в день ситуация не менялась: без сна, без блиндажа или укрытия, без роскоши простого огня, чтобы отогреть отмороженные конечности. Мускулы деревенели и не реагировали, болели ноги; в перерывах между боями руки безвольно болтались по бокам.
И вновь пришел приказ, взметнувший нас на ноги. Выскочив из нор после нескольких часов сидения на корточках в снегу, мы рванулись сквозь полумрак в ответ [179] на приказ атаковать. Летя волной вперед, мы были охвачены стремлением убить врага, где бы он ни находился, убить как можно больше солдат, одетых в круглые белые шлемы, уничтожить как можно больше тех врагов, которые ежечасно грозили нанести нам удар и отнять наши собственные жизни. С этой контратакой мы обрели новую жизнь, пока наше наступление, как и вражеское, не остановилось в глубине леса. С каждым шагом приходилось преодолевать снег и грязь. В непроходимых замерзших зарослях были невозможны свободные стремительные удары, в результате которых появлялась возможность схватить врага за горло. Нас затолкали в ад, откуда не было обратного пути. Сдаться означало немедленную смерть. Выжить — значит просто отдалить неизбежное. Наш искореженный мир стал сюрреалистическим и неясным; надвигающийся подлесок, эти сугробы и расколотые стволы деревьев молчаливо хранили секреты, которых они были очевидцами.
Всякий раз, как большевистское неистовство обрушивается на нашу оборону, атака захлебывается, налетев на безымянные ряды гренадеров. Фронт продолжает стоять. Советские атаки неоднократно прорывали истощенные, замерзшие и обескровленные ряды солдат из Восточной Пруссии, Вестфалии, Баварии и Рейнланда.
Когда в ходе одной из советских атак, поддержанной танками, были прорваны позиции у леса и враги устремились к штабу батальона, какой-то прусский фельдфебель попытался подтащить противотанковую пушку к окопам защитников, но не смог установить орудие из-за толстых сучьев и пней. Преследуемый очередями советского пулемета, он побрел сквозь глубокий снег к соседнему орудию, расчет которого погиб за несколько мгновений до этого. Фельдфебель никогда не прикасался к такому оружию, и два гренадера бросились к нему на помощь. Быстро установив прицел, он выстрелил. Ведь это должно сработать! И это сработало. Первый танк резко встал и вспыхнул пламенем, а вскоре за ним — и второй, и на короткое время советская атака запнулась.
Сейчас советские цепи почти полностью окружили ослабленный и выдохшийся немецкий батальон, который находился, как островок, глубоко во вражеском [180] тылу. Батальон успешно отбивал натиск атакующих русских и сумел удержать дорогу, по которой велось снабжение. Почерневшие остовы подбитых вражеских танков вдоль периметра обороны были немым свидетельством тяжелых боев, которые велись в узких границах этого сектора.
Однажды ночью штурмовая группа добилась успеха, уничтожив четыре вражеских блиндажа и одну вражескую противотанковую позицию, но была отрезана от своих и рассеяна в последующей перестрелке. После девяти дней и ночей позади вражеских окопов, без отдыха под безжалостным морозным небом два измотанных в боях ефрейтора на рассвете добрались до наших окопов, неся с собой раненого товарища. Они завернули его в плащ-палатку и, просунув шест через связанные концы, несли его вдвоем, передвигаясь среди врагов в часы темноты, а днем прячась за снежными заносами.
Добравшись до своих, они рухнули от усталости, и понадобилось несколько часов, чтобы они пришли в сознание. Отказавшись от предложения переправить их в тыл для отдыха, они поднялись и побрели в расположение своей роты. Следующую ночь их рота атаковала и захватила вражеский опорный пункт вместе с этими двумя бойцами в своих рядах, уничтожив последний вражеский бастион в своем секторе.
Недели боев в болотах к северу от Смердиньи потребовали последних запасов сил и духа. Пожирающая время неторопливая лесная война выразилась в непрерывных боях против значительно превосходящего нас противника, силы которого были нескончаемы. За стремление вынести наихудшие из всех возможных условий безжалостной природы гренадерам, артиллеристам, саперам и зенитчикам пришлось платить огромную дань.
Главная линия фронта продолжала тянуться вдоль выступа в обороне, удерживаемой нашим полком. 7-я рота была размещена на левом фланге, протягивавшемся с севера на юг в пределах узкой впадины русла Лесны. Затем хрупкая линия загибалась вправо, обращаясь фронтом на юг к краю леса. Потом эта линия исчезала в густом лесу, идя несколько сот метров по прямой, а [181] далее опять поворачивалась вправо фронтом на запад и юго-запад. Внутри этого растянутого выступа, примерно в 30 метрах позади окопов, располагался штаб роты, состоявший всего лишь из окруженной окопом хижины, покрытой землей и снегом. Две ночи назад была произведена корректировка в линии обороны, в результате чего правый фланг был отведен назад, сокращая тем самым линию и уменьшая растущую угрозу окружения и уничтожения. Между окопами была ничейная земля с густыми чащами и хвойными деревьями.
15 февраля вдоль линии фронта царило спокойствие. С наступлением этой тишины беспокойство охватило взводы, удерживающие хилый фронт. Редко можно было услышать лишь роковой шепот зимнего ветра, проносившегося в верхушках деревьев. Этот фронт почти всегда выдавал признаки жизни, будь это редкий треск снайперской винтовки или методичная дробь пулеметов «максим», пробовавших нашу оборону.
Днем раньше Советы провели разведку боем выступа по всей длине. Где бы они ни появлялись — видны были лишь призрачные силуэты сквозь густую чащу и глубокий снег на расстоянии, в лучшем случае, менее пятидесяти метров, — их либо уничтожали, либо отбрасывали. Несмотря на внешнее отсутствие врага, вовсю чувствовалось, что Советы подбираются к нам.
Наш выступ был укреплен за счет левого и правого флангов. В линии обороны были установлены и тщательно замаскированы два тяжелых пулемета. Сектор, где эта линия простиралась за пределы окопов, резко поворачивая вправо, был усилен в течение ночи, для чего мы срубили деревья и сложили тяжелые бревна перед окопами. В этом месте я приказал на изгибе линии установить тяжелый пулемет, поскольку тут можно обеспечить максимальный сектор обстрела, а отделение под командой обер-ефрейтора разместило легкий пулемет в центральном секторе.
Гренадеры, два дрожащих от холода солдата, окопались, заняв снежные норы в 15 метрах друг от друга. После дня напряженного труда в снегу ночь была жестоко морозной; их ноги задеревенели в промерзших сапогах, гренадеры все более цепенели от холода и истощения. [182] Стиснутые в отсыревших и промерзших пределах примитивных земляных укреплений, их жильцы были вообще не защищены от холода, который воцарился в снежных норах, чтобы мучить их.
Вдруг тишину рвущим барабанные перепонки грохотом разорвал тяжелый пулемет «MG», за чем последовал крик: «Тревога! Иван!» Капрал нажал на спуск «MG-42», стреляя быстрыми, короткими очередями в сумерки, а к нему присоединился тяжелый «MG» на окраине леса. Между очередями «MG» слышался треск винтовочных выстрелов. В ответ раздалась негромкая барабанная дробь советских «максимов», к которым подключились пронзительные выстрелы вездесущих советских автоматов. Пули свистели в хвое, сбрасывая нагруженные снегом ветки на землю, и высверливали длинные борозды в снегу, наваленном перед окопами защитников. Фельдфебель у тяжелого «MG» лежал ничком рядом с пулеметом, держа винтовку, быстро работая затвором и посылая одну обойму за другой.
Лес кишел большевиками. Сперва мы заметили их в 30 метрах перед своими позициями, отчего через подлесок доносился треск ветвей и хруст льда под ногами десятков, а может быть, и сотен тяжелых русских сапог. Грохотали пулеметы, к которым присоединились автоматы и винтовки, заглушаемые треском выстрелов и разрывами гранат.
В коротких перерывах от грохота пулеметного огня можно было расслышать крики «Ура! Ура!», а после нескольких секунд стрельбы эти крики сменились стонами, пока убитые, раненые и умирающие падали в снег перед нашими окопами. Перед нашими пулеметными позициями громоздились горы тел, одетых в светло-коричневую и белую камуфляжную форму, и новые русские заполняли бреши, которые вырывали наши горячие стволы в атакующих массах. Лес перед нами превратился в стрельбище, полное мишеней. Не было нужды выискивать цели, потому что русские сами бросались на наши окопы. Прыгая, увертываясь, стреляя, крича, они рвались вперед. Несмотря на охвативший их безграничный ужас, гренадеры оставались на своих позициях, не поддаваясь панике. Как на учебном полигоне, солдаты [183] поддерживали темп стрельбы, имея возможность видеть сектор обстрела прямо перед собой, но не зная, что творится справа или слева от них. Несколько винтовок замолкло; ситуация стала еще более опасной, когда советская атака захлебнулась всего лишь в шести метрах от стволов наших пулеметов.
Около часа отдавался эхом в лесу грохот боя. Не видя конца волнам атакующих, я в отчаянии приказал нашему последнему резерву, маленькому отряду из четырех человек, готовиться к бою. В этот момент ко мне пришла просьба о помощи от взвода на левом фланге. Его позиции грозил неминуемый крах, хотя легкий пулемет продолжал непрерывно стрелять длинными резкими очередями, сопровождаемыми нескончаемыми разрывами гранат, которые доведенные до отчаяния гренадеры швыряли в атакующих.
Убитые и раненые заполнили лес. Наши собственные потери оставались относительно незначительными — двое убитых и трое раненых. Наши потери были легкими в сравнении с тем, что мы нанесли противнику, но тем не менее были невосполнимыми. Стрельба на нашем правом фланге ослабела и окончательно утихла, когда советская атака заглохла. Защитники, четыре-пять усталых гренадеров, оставались настороже, не снимая пальцев со спусковых крючков оружия, медленно остывавшего на морозном воздухе.
Вдруг среди русских возникло движение. Какой-то исключительно высокого роста русский вырос из покрытого снегом леса на расстоянии 30 метров, прокричал неразборчивую команду и махнул поднятой рукой влево. В указанном направлении полезла новая волна атакующих. Ряды набегающих русских рассыпались под огнем тяжелого пулемета, их тела падали на землю, и среди них — высокий русский.
Атака была окончательно сорвана. Большевики застряли на своих местах и стали вести огонь из снежных нор, из-за скошенных ветвей и рваных пней, из скрытых позиций в лесу. Постепенно их огонь стал слабеть, уступив место в воздухе стонам их раненых, которые кричали и бились в агонии перед нашими окопами. Более двух часов они бросались на слабую позицию, защищаемую [184] гренадерами из Восточной Пруссии, Рейнланда, Баварии, Пфальца, Бадена и Вюртемберга.
Я заметил, что тяжелый пулемет замолк и что винтовочная стрельба медленно затихла. В пулеметном гнезде расчет лежал, растянувшись возле своего оружия. Капрал лежал, как будто уснув, за своим дымящимся оружием, изогнутый приклад пулемета все еще был твердо прижат к плечу. Голова наклонилась вперед; тяжелый белоснежный шлем остался прислоненным к дымящемуся питающему лотку пулемета, где патроны поступали в патронник. Он был последним в своем расчете.
Медленно затихли стоны раненых, и тишину прерывали лишь приглушенные шумы: русские пытались отползти назад к своим окопам. Начал падать снег, и я с удивлением заметил, что уже вторая половина дня. Во время атаки лес вокруг нас приобрел иной вид. Огнем из стрелкового оружия были скошены целые деревья. Земля была перекопана и изуродована воронками; с искореженных пней свисали ветви и сучья. Вечнозеленые деревья на линии огня остались без хвои и были похожи на голые столбы, выпирающие из-под снега. Единственный цвет, бросавшийся нам в глаза на фоне этой вымерзшей пустыни, — алая кровь, покрывавшая убитых и умирающих, лежавших перед нашими пушками и пулеметами.
Советы начали вести минометный огонь; в лесу эхом отдавались глухие разрывы. Их атака была отражена лишь за несколько мгновений до того, как наши позиции рухнули бы под напором волн атакующих. В эти последние минуты они прорвали бы нашу оборону, но дело в том, что их силы также были истощены. Расстояние примерно 80 метров нашей обороны удерживалось только густым лесом; из его глубины уже больше не была слышна винтовочная стрельба. Мы отбили атаку советского батальона, из которого в свои окопы вернулись немногие.
Потом мы под риском пасть жертвой снайпера обследовали небольшой интервал перед своей линией обороны, чтобы оценить последствия побоища, а гренадеры подсчитали убитых. Перед нашими окопами лежали более 160 трупов; большинство лежало перед тяжелым пулеметом, [185] установленным в земляном укреплении на окраине леса, а также было разбросано перед пулеметом, за которым находился старший ефрейтор.
Лежащим в снегу нашли также и высокого русского, который возглавлял эту последнюю, фатальную атаку. За пояс у него был воткнут казацкий кинжал, вероятно прошедший вместе с солдатом сквозь многие прошлые бои. На кинжале виднелся тонкий слой ржавчины, а лезвие и ножны были липкими от свежей крови. На ручке имелось двенадцать зарубок, значение которых было очевидно.
«Танк справа, танк спереди, танк слева!» Со всех трех направлений советские танки, главным образом «Т-34», пытались сокрушить оборону дивизии. Не обращая внимания на то, сколько стальных гигантов уже взорвалось и горело под смертоносным огнем наших замаскированных противотанковых пушек, всегда еще больше их катилось вперед, чтобы заменить вышедшие из строя машины. Фронт прерывался, проходя сквозь густые леса между Клостердорфом и Смердиньей. Грохот сражения возрос до крещендо.
Небольшая боевая группа из гренадерского полка Дрекселя продолжала держаться между пнями деревьев, скрючившись в снежных норах, позади сооруженных наспех бревенчатых баррикад. Ее поддерживало ПТО обер-ефрейтора Кирмайера из 14-й противотанковой роты 436-го гренадерского полка, одного из полковых ветеранов.
Сквозь грохот сражения его опытное ухо уловило звук танковых выстрелов, доносящийся справа. Со своей позиции им был виден лишь непроходимый лабиринт пней, груд промерзших бревен, путаница ветвей и корней, при столкновении с которыми захлебнется любая атака. Фермерский сын из Нижней Баварии продолжал ожидать с терпением охотника, вперяясь в лес рысьим взглядом из-за стального щитка противотанковой пушки. К нему подошли другие солдаты из расчета, и они неподвижно застыли на снегу, пытаясь проникнуть взором в эти замерзшие джунгли.
Наконец местонахождение надвигающихся советских войск выдало перемещение стального колосса, проламывавшегося [186] сквозь деревья. Кирмайер жестом приказал остальным прекратить стрельбу, чтобы дать врагу возможность подобраться поближе, пока приближавшиеся ряды атакующих, не зная об этом, вступали в зону огня. За первым танком немцы увидели второй, потом третий, четвертый, сопровождаемый шеренгами русской пехоты, которые, как привидения, пробирались между деревьями. Кирмайер не двигался на своей позиции за щитком орудия, прильнув к резиновому окуляру прицела. Он навел перекрестье на последний танк и твердо нажал на спуск.
Из ствола ПТО вырвался снаряд, ударил по танку и разбросал внутри башни огонь и раскрасневшуюся сталь. Когда с грохотом стали взрываться горючее и снаряды, из горящего танка поднялся густой столб дыма. Стальной корпус фактически заблокировал путь отхода для передних танков, в это же время осыпая окружающий лес осколками и горящим топливом. Кирмайер уже перевел прицел на следующую цель, и после еще двух выстрелов ярко вспыхнул и второй танк. Остальные танки открыли огонь из пушек и пулеметов, слепо стреляя в густой подлесок, будучи не в состоянии отыскать источник вражеского огня. Начали гореть и взрываться третий и четвертый танки. Еще один выстрел из спрятанного ПТО уничтожил гусеницу пятого танка, а его экипаж покинул машину и, избегая обстрела из стрелкового оружия, сбежал в тыл вместе с отступающей пехотой. Этот орудийный расчет потом уничтожил еще три танка — в общей сложности восемь за день.
Когда полковой командир получил рапорт об уничтожении танков и отражении вражеской атаки, он представил командира орудия к награде Рыцарским крестом. К сожалению, в то время боевой группе разрешалось выдавать только один Рыцарский крест, и награда была вручена какому-то генералу, воевавшему к северу от Смердиньи под началом генерала Линдемана. Позднее Кирмайер был награжден Железным крестом за уничтожение танков, что способствовало отражению атаки противника.
20 февраля 405-й и 408-й пехотные полки атаковали противника с севера с намерением отрезать его части, [187] прорвавшиеся по гатям. В ходе тяжелых боев, стоивших нам больших потерь, вечером полкам удалось залатать брешь в обороне и разделаться с очагами сопротивления русских. От точки 38.9 до Клостердорфа путь был свободен, но у наших войск уже не было достаточных сил на то, чтобы отрезать и ликвидировать очередной русский прорыв. За десять дней жестоких боев враг понес такие серьезные потери, что было предпринято наступление на север в направлении Смердиньи, и эта успешная атака позволила нам стабилизировать линию обороны, а изрядно потрепанные дивизии снять с фронта. 28 февраля группа Линдемана, побитая и ослабленная потерями, была временно заменена свежими частями.
Нам объявили, что пехотные полки будут переименованы в гренадерские. Возможно, Верховное командование пожелало продемонстрировать, что через использование ручных гранат в рукопашном бою название «гренадер» покажет признание особых заслуг или способностей в сражении. Нам было все равно, называют ли нас гренадерами или пехотинцами, потому что наше умение пользоваться гранатами не изменится, будут ли нас звать гренадерами или нет.
После отчаянного сражения, в котором советский удар на Гайтолово был отражен, нас сменила на позициях 12-я авиационная дивизия, а мы были переведены на спокойный участок фронта. Длинными колоннами новокрещеные гренадеры отправились с бревенчатых баррикад по гатям, которые вели в тыл. Стало необходимым постоянно менять расположение свежевыструганных дорог и троп, потому что они попадали под частый обстрел находившегося неподалеку противника, когда тот их обнаруживал. Солдаты шли гуськом, неся на своих плечах тяжелое вооружение, а иногда им в этом помогали крепкие сибирские лошадки, которые у нас всегда имелись.
Штаб дивизии был передислоцирован в Попрудку, и новый сектор был ей отведен вокруг района Моордамм. Там мы оставались в спокойствии, приходя в себя после ужасных испытаний в Гайтолове, до 30 июня, когда нас опять сменила 225-я пехотная дивизия. На этом этапе войны мы оказались в районе Любань — Шапки — Ушаки, [188] где мы смогли сосредоточиться на обучении нашего пополнения. После периода подготовки дивизию опять послали на передовую, снова в относительно спокойный сектор на Северо-Западном фронте у «мешка» Погостье.
В остальной период июля 1943 г. командир полка Киндсмиллер пребывал со штабом в маленьком домике с верандой синего цвета. Среди крошечных разбросанных деревень с домами из грубо отесанных бревен крашеное жилище представляло исключение, и небольшой, но привлекательный домик в лесу стал местом вечерних встреч офицеров полка.
Полковник Киндсмиллер, пятидесяти лет от роду, в Первую мировую войну молодым лейтенантом получил ранение, превратившее его в инвалида: его левая рука не сгибалась в локте. Вследствие этого ранения он обычно держал эту руку в жесткой позе, чем-то напоминающей портреты нашего прусского предка Фридриха Великого.
В один из вечеров в середине лета отмечался день рождения командира, и младшие офицеры полка приготовили для него сюрприз. Мы заранее договорились с солдатской радиопрограммой «Урсула», чьи передачи в этом секторе фронта мы слушали каждый вечер, пожелать через нее полковнику счастливого дня рождения и посвятить ему специальную передачу. Когда мы собрались на импровизированное торжество, программа вдруг объявила, что «лейтенанты одного из наших гренадерских полков шлют свои наилучшие пожелания своему командиру в его день рождения, и по этому случаю они попросили сыграть в его честь следующую песню». После этих слов зазвучала навязчивая мелодия популярной песни «Der Nacht-Gespenst» («Ночное привидение»).
Поначалу командир попробовал скрыть свое удивление от этой передачи и нашего выбора, и он типично для себя попытался создать вид, что ему это совсем не по нраву. Конечно, на него произвело впечатление то, что мы постарались оказать ему такое уважение; однако было видно, что наш выбор не отвечал его вкусу. Он открыто заявил, что ему больше понравился бы «Fehrbelliner Reitermarsch» («Кавалерийский марш»). Но тем не менее мы были польщены его реакцией. [189]
В течение следующего дня активность врага в нашем секторе возросла. Советская авиация вновь стала невыносимой помехой, круглосуточно совершая налеты на наши позиции, сбрасывая множество бомб и обстреливая из бортового оружия машины и сосредоточения войск. При нарастающем гуле авиационного мотора солдаты инстинктивно бросались в окопы или искали укрытий под деревьями. Каждый вечер заметно возрастал грохот артиллерии, и над верхушками деревьев проносился отдаленный звук рвущихся снарядов.
Однажды июльским вечером после совещания в штабе полка я заметил полковника Киндсмиллера, одиноко стоявшего на краю синей веранды. Вглядываясь вдаль, на север, откуда нарастал по интенсивности грохот артиллерии, он обратил внимание на цепочку белых ракет, медленно плывших на горизонте по темнеющему небу. Хотя и то, что он произнес, было трудно разобрать с того места, где я стоял, но я услышал, что он тихо произнес про себя, что «богемский капрал» определенно проиграет свою войну.
Я не счел это за осуждение и не воспринимал это как отражение пораженческого настроения моего командира. Его слова просто подтвердили мне то, о чем все мы начали серьезно подозревать. Полковник был прекрасным профессиональным офицером и хорошим солдатом. Он был, как многим из нас на фронте пришлось это признать, абсолютным реалистом. Четыре недели спустя его не стало.
До наших позиций дошел слух, что в штабе дивизии находятся несколько членов фронтовой театральной бригады, совершающей поездку для развлечения солдат. Среди театрального персонала было несколько женщин — новость, которая немедленно завладела всем нашим вниманием. Командир 436-го гренадерского полка полковник Дрексель согласился взять на себя полную ответственность за безопасность и охрану членов театральной труппы, а взамен разрешить им представить свою программу в его полку.
Адъютанту дивизии майору И.Г. Гейеру вовсе не хотелось отпускать из виду дам, за которых он нес ответственность. Майор Гейер тонко чувствовал, что в непосредственной [190] близости от штаба дивизии находились наши боевые части, включавшие в себя три гренадерских полка, один артиллерийский полк, различные батальоны и административно-хозяйственные части, а также масса других частей, требуемых для выполнения армией своих обязанностей. Как хороший штабной офицер, каковым он и являлся, Гейер хорошо понимал проблемы, которые могут возникнуть при принятии этого предложения.
Когда младшим офицерам стало известно, что театральная труппа уже превысила отведенное ей время и что до сих пор предложение полковника Дрекселя не имело успеха, был разработан и представлен «дядюшке Зеппу Дрекселю» план освобождения двух дам из лап штаба дивизии. Ночью была послана штурмовая группа, надлежаще снаряженная копьями и мечами, с обычными бородами и в привлекательных костюмах, отвечавших духу этого случая. Впереди всех шагал «дядюшка Зепп», а сразу за ним охрипший отряд ландскнехтов, которые рвались вперед, как дикая армия Вотана и Флориана Гейера, полностью готовая к спасению девиц любой ценой. Отряд вступил во вражеское логово, развернул пергамент, которым провозглашалось официальное освобождение девиц, и под аплодисменты, размахивая широкими мечами, препроводил девиц через лесную тьму в безопасное расположение своего лагеря. Освобождение девиц подарило нам ночь общения, сопровождаемого выпивкой и песнями, а потом дам возвратили в расположение дивизии.
Спокойный сектор фронта скоро обрел иной характер. Утром 22 июля наша оборона в двух с половиной километрах к юго-западу и трех с половиной километрах к северо-западу от железнодорожной станции Погостье подверглась мощному артиллерийскому обстрелу. После длительной бомбардировки «сталинскими органами» и минометного огня враг нанес сильный удар по участку, удерживаемому III батальоном 437-го гренадерского полка.
Как показал допрос пленных, захваченных после этой атаки, враг планировал скоординировать эту атаку с крупным наступлением на Северном фронте с целью окружения [191] наших войск. Это предполагалось достигнуть путем обходного маневра с востока, после чего наступление бы развернулось на юг, чтобы отрезать выступ, в котором располагались наши основные силы. Этот участок немецким штабом официально именовался «Sappenkopf» («Сапная голова»).
Невзирая на мощный огонь нашей артиллерии, который велся по рубежу атаки, к 12.15 враг смог добиться прорыва шириной 250 метров и глубиной 400 метров к западу от железнодорожной станции Погостье. Этот прорыв, достигнутый благодаря огромному численному превосходству, был нацелен на позиции, которые удерживала 3-я рота 437-го гренадерского полка. На участках двух других рот в этом секторе атака не имела успеха. С помощью резерва мы сумели отбросить советские войска на левом фланге «мешка» и к 15.35 восстановить главную линию обороны, и к этому времени враг был вынужден бросить на поле сражения многочисленных убитых и раненых.
В то же время 3-я рота 437-го гренадерского полка успешно контратаковала противника на правом фланге. Несмотря на интенсивный вражеский артиллерийский огонь, которым он пытался блокировать участок к югу от зоны советского прорыва, оставшиеся части противника были вынуждены либо отойти, либо были окружены и уничтожены.
Враг произвел перегруппировку. Во время затишья, пока он готовил новую атаку, гренадеры поспешно эвакуировали в тыл своих раненых. На передовые позиции на телегах были подвезены ящики с ручными гранатами. Пулеметчики заправляли блестящие ленты с патронами и чистили оружие от песка и грязи. Кто-то появился с термосом холодного кофе и большим брезентовым мешком, полным черного хлеба, который был в спешке проглочен. Медики перевязывали легко раненных, после чего те брали свое оружие и возвращались во взводы.
Приближающиеся взрывы мин оповестили об окончании временной паузы на поле смертельной битвы. И опять Советы предприняли упорную атаку на обоих флангах участка «Sappenkopf», вновь целясь на станцию Погостье, и после полутора часов ожесточенного сражения [192] сумели в 18.00 прорвать позиции на участке «Sappenkopf».
И вновь наши поредевшие резервные части были брошены в контратаку и вновь сумели в течение нескольких часов во второй раз ликвидировать прорыв. Несмотря на сосредоточенный артиллерийский огонь и залпы «сталинских органов», 3-я рота 437-го гренадерского полка к 20.45 отбросила врага от линии наших окопов на расстояние 2 километра к западу от станции Погостье. Благодаря этой успешной контратаке главный удар русских не состоялся. Вражеский план был раскрыт и подтвержден допросами захваченных в плен вражеских солдат, а также многочисленными картами и вспомогательными документами, найденными на поле боя.
Враг понес относительно тяжелые потери, и рапорт полка о текущей ситуации содержал также перечень вражеских потерь: 20 пленных (в том числе 2 офицера), 69 подтвержденных убитых в наших окопах (в том числе 15 офицеров), 100 подтвержденных убитых перед окопами, 270 предположительно убитых перед позициями, а также захваченные амуниция и вооружение: 5 тяжелых пулеметов, 12 легких пулеметов, 2 пистолета, 6 винтовок, 63 автомата, 2 противотанковых ружья и 3 полевых телефона.
После отражения последней атаки перед наступлением темноты, окутавшей бойцов, на фронте воцарилась тишина. В течение ночи можно было расслышать приглушенные голоса из советских окопов, пока тем временем мы готовились к суровым испытаниям, которые нам наверняка придется пройти с рассвета. Когда солнце поднялось над верхушками деревьев, фронт оставался подозрительно спокоен; не поступало сообщений о каких-либо перемещениях противника. К нашему облегчению, более уже не было вражеской активности до тех пор, пока нас на передовой не сменила 121-я пехотная дивизия.
30 июля с советской «вороны» над расположением 437-го пехотного полка были сброшены вражеские пропагандистские листовки такого содержания: [193]
«Для нас война уже закончилась!Товарищи!
Мы, фельдфебель Людвиг Герберт, обер-ефрейтор Карл Беер, ефрейтор Густав Гольце, солдат Ойген Гизер, солдат Август Бартель, солдат Эмиль Кюлен из 10-й роты 437-го пехотного полка попали в плен во время русской атаки 22 июля 1943 г. Офицеры и солдаты Красной армии обращаются с нами вежливо. Раненым была немедленно оказана медицинская помощь. Русские солдаты даже поделились с нами сигаретами.
Для нас война закончилась. Нам уже не надо бояться русской артиллерии.
Мы теперь знаем, что все, что нам говорили командир батальона майор Шмидт, командир 9-й роты капитан Линднер, командир 10-й роты лейтенант Милка, фельдфебели Бинов и Айнленер о жестокостях и плохом обращении, которое мы испытаем, если попадем в руки русских, было совершенной ложью. Эти нелепые утверждения опровергаются отличным обращением с нами с тех пор, как мы стали пленными Советского Союза.
Передайте привет нашим родным и друзьям.
(Подписи) фельдфебель Людвиг Герберт
обер-ефрейтор Карл Беер
ефрейтор Густав Гольце
солдат Ойген Гизер
солдат Август Бартель
солдат Эмиль Кюлен
А-100. 24.7.43 30 000».
В конце июля 1943 г. я командовал резервной группой полка на позиции Малукса. Как-то днем меня вызвали на командный пункт, где мне сообщили, что приговоренный к смерти солдат будет казнен командой, назначенной для проведения расстрела. Получив ужасный приказ на проведение казни, я попросил адъютанта батальона ввести меня в курс дела. Если на меня возлагается ответственность за смерть одного из наших, для облегчения собственной совести я хотел знать, почему солдата приговорили к такому жестокому наказанию. [194]
Мне объяснили, что один солдат из 5-й роты заметил, как другой солдат украл ящик из груза почты на пути во взвод, откуда он для себя лично вытащил сигареты и продукты. В наших рядах было хорошо известно, что кража такого рода представляет собой серьезное преступление в германской армии, за которое может последовать суровое наказание.
Потом, оказавшись на посту вместе с преступником, солдат, видевший кражу, заявил виновному, что он все видел и что тому следует немедленно вернуть все украденное, иначе об этой краже будет доложено. Вор, очевидно опасаясь последствий своего преступления, быстро бросился к пулемету, развернул его на станке и выпустил в очевидца очередь в упор. Затем швырнул несколько ручных гранат, всегда лежавших наготове на расстоянии вытянутой руки от пулемета, и сымитировал ложный бой с русской разведкой, якобы появившейся перед окопом.
Раненый солдат умер не сразу, его доставили на медицинский пункт с тяжелыми ранами в груди и животе, которые оказались смертельными. Однако, придя на время в сознание, он сумел рассказать военному врачу о сути происшествия. Убийцу арестовали, был срочно созван военный суд. В результате преступника приговорили к смертной казни через расстрел. Для исполнения приговора не было недостатка в добровольцах, и взвод из роты, где служил убитый, обеспечил нужное количество стрелков для приведения решения суда в исполнение.
На следующее утро я начал тщательные приготовления к казни. Из штаба полка я получил инструктаж о том, как это должно быть проведено. Армейские правила требовали установить вертикально и закрепить в земле двухметровый столб, подпираемый сзади. Если есть возможность, за столбом на коротком расстоянии должна находиться стена для улавливания пуль. Неподалеку от штаба полка я построил небольшой песчаный бруствер, напротив которого была установлена невысокая опорная стена.
Спокойно собралась расстрельная команда в сопровождении фельдфебеля с пистолетом «люгер» в правой руке. В случае если осужденный не умрет сразу, фельдфебель [195] должен был произвести смертельный выстрел. Как предписывалось правилами, присутствовал военный врач. Я кратко ознакомил расстрельную команду с тем, как должна происходить казнь. Говоря с солдатами, я в поисках каких-либо признаков нервозности или колебания скользил взглядом по лицам тех, кому придется нажать на спуск. Солдаты выполняли мои приказания и молча стояли в строю на отведенных им местах, отставив винтовки.
Казнь была назначена на 15.00. За несколько минут до указанного времени прибыл военный юрист с несколькими чинами из полевой жандармерии. Спотыкаясь и шатаясь, среди них шел осужденный, с пепельным лицом, все еще одетый в серую полевую форму, но без знаков отличия.
Без колебаний жандармы вывели осужденного вперед, где его быстро привязали к столбу руками за спиной, связанными в запястье. Без каких-либо слов на глаза ему была надета повязка и туго завязана на затылке. Затем конвой отошел от осужденного, и капеллан дивизии шагнул вперед и тихо заговорил с ним.
В воздухе повисла тягостная тишина. Осужденный, казалось, напрягся под веревками, которыми был привязан к столбу; его голова упала на грудь, пока капеллан прошептал ему слова, неслышимые расстрельной командой. С фронта, находившегося в нескольких километрах отсюда, до нашего слуха доносились привычные разрывы снарядов и отдельные винтовочные выстрелы. Несмотря на неоспоримую вину осужденного и необходимость выполнения приказа, нами владели смешанные чувства, когда мы оказались перед немыслимой обязанностью стрелять в одного из своих, стрелять в униформу, которую так долго носили все здесь присутствующие.
В моем мозгу проносились разные мысли. Я хорошо понимал, что в другом месте и в другое время этот человек, скорее всего, жил бы полной и продуктивной жизнью и что эта жизнь была у него украдена, как и у миллионов других, прихотью и безрассудством тех, кто находится вне нашей власти. Мои мысли переключились на его семою, его мать, отца, родственников. Я задавался [196] вопросом, узнают ли они вообще об истинной судьбе дорогого им человека, о том, как встретил он свой конец в России. Фронтовые законы суровы и жестоки, и в этом случае приговор мог считаться только справедливым.
Расстрельная команда оставалась напротив связанного солдата. Я обвел взглядом присутствующих и заметил, что все свидетели и участники происходящего устремили свои взоры на человека, которому было суждено умереть. У людей в расстрельной команде были мрачные, усталые лица, лишенные всяких эмоций. Юрист и медик стояли в отдалении, наверняка вне линии огня, сцепив руки за спинами, стерев всякое выражение с лиц. Только фельдфебель с пистолетом в руке выжидающе смотрел на меня.
Я заметил, что смотрю на часы. Ровно в 15.00, как на парадном плацу, из моего горла вырвалась команда: «Винтовки на изготовку — прицелиться залпом — огонь!»
С грохотом пули разорвали грудь осужденного; его отбросило назад к столбу, из ран брызнула кровь. Он рухнул, повиснув на веревках, когда сознание покинуло его, и несколько секунд висел на столбе. Подошел врач, чтобы осмотреть неподвижное тело. Несмотря на тяжесть ранений, он обнаружил пульс и посмотрел сначала на меня, потом перевел взгляд на фельдфебеля, дав ему знак приблизиться.
Фельдфебель шагнул вперед, поднял руку и в упор выстрелил в голову осужденного, чуть позади уха. Снова подошел медик, осмотрел теперь безжизненное тело и позвал жандармский конвой. Два человека отвязали тело от столба. Подошли еще люди и уложили тело в деревянный ящик. Без слов они исчезли в облаке пыли, поднявшемся вслед за ними на дороге.
Излагая это незабываемое воспоминание словами, я также должен заявить, что этот случай был единственным за все мои годы пребывания на Восточном фронте. Никогда более я даже отдаленно не слышал о подобном инциденте воровства среди фронтовиков.
В августе 1943 г. наша дивизия сменила 121-ю пехотную дивизию, понесшую тяжелые потери в боях на [197] Неве на фронте длиной 10 километров. Со 2 августа 436-й гренадерский полк перешел в подчинение 5-й горно-стрелковой дивизии, которой пришлось выдержать многочисленные атаки врага, усиленного большим количеством танков, и которая потеряла много своих солдат.
Дни, предшествовавшие прибытию 132-й дивизии на фронт, были относительно спокойными; однако 11 августа враг предпринял крупное наступление. Атакуя плацдарм Поречье силами до одного полка, Советы сумели прорваться сквозь слабую оборону, но потом нашей контратакой были отброшены с тяжелыми для себя потерями. Начатая вечером вторая атака вновь была отбита при поддержке нашей тяжелой артиллерии. Ночью войска готовились к продолжению сражения. Стараясь наладить снабжение измученных подразделений, фронтовики постоянно попадали под бомбовые атаки, когда советская авиация совершала налеты. Хотя «раты» («ПО-2») в темноте невозможно было разглядеть, их гудение быстро нарастало; потом они делали разворот и проносились над нашими позициями, сбрасывая множество бомб и поливая землю очередями из своих пулеметов.
12 августа в 9.00 враг начал наступление по всему фронту всей боевой мощью. Его силы состояли из многочисленных цепей пехоты, одетой в коричневую форму, при мощной поддержке артиллерии, танков и значительной воздушной поддержке.
Эти атаки силами до роты, батальона и полка, которые длились весь день, были отбиты либо в ходе жестокого рукопашного боя, либо в сочетании со всеми имеющимися огневыми средствами. За ликвидацию отдельных прорывов отвечала сборная резервная группа. В секторе, который удерживал 437-й пехотный полк, врагу удалось прорвать передовую траншей, и он смог расширить захваченную зону прорыва на юг с общей длиной 300 метров. Контратака резерва оказалась бесполезной по причине массированной огневой поддержки, которую врагу оказывала артиллерия и танки.
За эту ночь в ближнем бою было уничтожено 19 вражеских танков. Отличился фельдфебель Рейн из 7-й роты 436-го гренадерского полка, лично уничтоживший два [198] вражеских танка, а потом взявший на себя командование ротой после того, как командир был тяжело ранен. Поведя роту в бой на превосходящего силами врага, он отбил советские попытки прорвать линию обороны и вбить клин между двумя полками. Его мужество и умение были бесценны, потому что не позволили окружить и, возможно, уничтожить полки.
13 августа в 4.30 русские вновь нанесли удар по нашей обороне и после первоначального успеха, когда они смогли оттеснить немецких защитников, не сумели прорвать далее фронт, удерживаемый уцелевшими гренадерами. В 6.00 мы при поддержке тяжелой артиллерии контратаковали превосходящего нас врага, но смогли лишь незначительно потеснить противника. Когда наша атака выдохлась, противник нанес удар с новой силой и прорвал нашу оборону с помощью танков с одновременной поддержкой тяжелой артиллерии. Пока поле сражения перемещалось то вперед, то назад через леса и болота, Советам удалось прорваться к югу и занять район к северо-востоку от Поречья.
И опять наш полк был брошен в бой. В жестоком, длившемся весь день сражении мы, в конце концов, смогли остановить советское наступление в 17.00 и вернули сектор Поречья. Понеся многочисленные потери, русские остановились у гребня холма, отмеченного как высота 54.1, что примерно в 200 метрах от озера Барского. Это усилие потребовало от нас расходования последних людских и материальных резервов и завершилось успехом только после тяжелого боя, затянувшегося до вечера.
На следующий день II батальон 1-го гренадерского полка, 132-й разведбатальон, 132-й саперный батальон и части III батальона 437-го гренадерского полка были отведены с передовых позиций. Тут же переформированные в боевую группу Шмидта, они были брошены в бой, чтобы восстановить положение в районе, именовавшемся в боевых донесениях как Сандкауле. Несмотря на плотный заградительный огонь советских батарей, атака имела успех, и подразделения, наступавшие на левом и правом флангах, скоро выполнили свои задачи. Русские контратаковали при поддержке авиации, артиллерии [199] и танков. Несмотря на первоначальный успех, из-за подавляющего превосходства наступавших возникла необходимость отвести назад боевую группу Шмидта, тем самым оставив высоты Сандкауле противнику.
После полудня на отход группы Шмидта враг ответил новой атакой. Хотя наша группа весь день вела бои, она смогла отразить вражеский удар и отбросить советские войска. Во время боя группа почти непрерывно подвергалась атакам неприятельских штурмовиков, которые сбрасывали осколочные бомбы и обстреливали атакующих гренадер из бортового оружия. К вечеру главная линия обороны все еще оставалась в наших руках, хотя советские войска и дорого заплатили за свои попытки прорваться и окружить наши части.
Враг воспользовался ночью для переформирования своих сил. По лесу разносился шум из их расположения: вой «фордовских» моторов, сопровождаемый громыханием танков «Т-34», продвигавшихся вперед через советские позиции. На позиции подвезли боеприпасы, солдаты стали перевязывать раненых, а особо тяжелых переправлять в тыл, а сами выжидали того, что, как им подсказывал инстинкт, принесет следующий день.
В ранние утренние часы на огромные лесные пространства пала тишина. Измученные солдату лежали за самодельными баррикадами и теснились в наспех выкопанных стрелковых ячейках, пытаясь заснуть. В серых рассветных лучах вперед выползли снайперы и принялись изучать призрачный ландшафт сквозь оптику своих винтовок в поисках каких-либо намеков на перемещения. Прильнув опытным глазом к резиновому кольцу, защищающему оптику, они медленно осматривали свой сектор обстрела слева направо и справа налево, следуя уложившейся в мозгу сетке, не оставляя без внимания ни ветки, ни расколотого дерева, ни перевернутого кусочка. В это утро снайперские винтовки остались безмолвными: ни одна разведгруппа противника не осмелилась выдвинуться вперед, ни один караул не был выставлен. И ни один советский снайпер не откликнулся и не вступил с нашими в смертельную дуэль. Тишина, опустившаяся на фронт, для наших войск, застывших в ожидании за баррикадами, являлась неоднозначным, [200] возможно, зловещим сигналом. Русские на своих позициях не окапывались.
Солнце поднялось над верхушками деревьев, когда в 9.00 на наши позиции обрушилась авиация. Бомбы рвались посреди окопов, а за ними последовали резкие разрывы мин, разрывавшихся на заранее выбранных целях. Солдаты червями уползали, чтобы спрятаться в глубине своих баррикад, прижимались к земле и дожидались прекращения артиллерийского налета. После долгих минут взрывы затихли, и началась атака. Серо-зеленые фигуры выскочили из своих стрелковых ячеек, держа в руках пулеметы и винтовки, вставили запалы, сложили в кучки свои запасы ручных гранат и встретили атаку.
Густыми рядами советская пехота прорвалась через слабо защищенную линию траншей в двух секторах. Стремясь совершить охватывающий маневр, они ударили в направлении Шлоссберг, Баракен и Еврейское кладбище. Несмотря на артиллерийский обстрел и налеты штурмовиков, гренадеры смогли остановить это наступление.
2-я рота 437-го гренадерского полка отличилась в отражении этой атаки противника, который прорвался в секторе Насья к западу от Гейстервальдхена и пытался нанести удар в южном направлении. Тем не менее, мы понимали, что сейчас необходимо отвести наши войска с высот Сандкауле. Ночью с 14 на 15 августа гренадеры были отведены и спешно усилены резервным батальоном. После этого маневра стало очевидно, что плацдарм Поречье надо эвакуировать во избежание окружения войск, все еще удерживавших свои позиции на этом участке. Ночью с 15 на 16 августа начался отвод, и позиции, кроме стометрового участка к востоку от Насьи, были оставлены.
После этого отхода на участок, который лучше подходил для обороны, угроза прорыва временно была устранена, несмотря на то что мы сдали часть территории. В секторе, удерживаемом дивизией, основная позиция оставалась сохраненной, а многочисленные попытки Советов прорвать оборону не привели к успеху.
В ходе отвода 132-й пехотной дивизии с линии фронта 1-я пехотная дивизия в ранние утренние часы 16 августа [201] сменила изрядно потрепанный 437-й гренадерский полк. Тем вечером 132-я пехотная дивизия начала отход с позиций, а ее официально сменила 254-я пехотная дивизия. Поредевшие числом и измотанные до невероятности, гренадеры успешно защищали фронт в течение почти семи дней и ночей непрерывных боев против значительно превосходящего противника. После этого последнего отступления роль 132-й пехотной дивизии в обороне Поречского плацдарма завершилась.
В ходе этого сражения враг ввел в действие следующие дивизии и танковые части: 364-я стрелковая дивизия в составе трех полков, 374-я стрелковая дивизия в составе двух полков, 165-я стрелковая дивизия в составе двух полков, 378-я стрелковая дивизия в составе двух полков, 311-я стрелковая дивизия плюс один полк, 256-я стрелковая дивизия плюс один полк, 503-й танковый батальон в составе 14 танков, 35-й танковый полк в составе 15 танков, 50-й танковый полк в составе 15 танков, 77-й особый инженерный батальон.
По нашим данным, понесли тяжелые потери от двенадцати до пятнадцати вражеских батальонов. Уничтожено 24 танка, 10 из которых были подбиты в ближнем бою. В ходе яростных советских попыток прорвать линию обороны неприятель понес крайне тяжелые потери. После отвода нашей дивизии сражение к югу от Ладожского озера подошло к концу.
18 августа в 8.00 генерал Линдеман сдал командование 132-й пехотной дивизией своему преемнику генерал-майору Вагнеру. Одновременно удерживаемый этой дивизией сектор официально перешел к 254-й пехотной дивизии. Генерал Линдеман обратился к своей дивизии с прощальным письмом:
«132-я пехотная дивизия
Командующий генералШтаб дивизии
18 августа 1943 г.Солдаты 132-й пехотной дивизии!
Призываемый к другим обязанностям и долгу, сегодня я сдал командование дивизией, которую имел честь возглавлять с 5 января 1942 г. Я мысленно обращаюсь к этому периоду времени с огромной гордостью и удовлетворением. [202] Из каждого боя, из каждого сражения мы выходили с победой. В своих атаках мы громили вражеские войска, часто до их полного уничтожения. В обороне мы оставались хозяевами положения, никогда не отдав врагу ни одного орудия. Спаянная после битвы за Севастополь в шесть батальонов дивизия вновь ударила по врагу в январе 1942 г. и, сражаясь в снегу и во льду, сквозь грязь и дождь, разгромила врага в зимней битве за Феодосию и сбросила его в море. После многих побед в оборонительных боях с февраля по апрель 1942 г. в районе Дальние Камыши 8 мая дивизия прорвала фронт на позиции Парпач и быстро пробилась через Камыш Бурун в гавань Керчи, где мы застали последние транспорты противника, убегающие от нас.
7 июня 1942 г. дивизия была переброшена на север от Севастополя для штурма Ольберга. Нойхаузские высоты были взяты в отчаянной схватке в самых тяжелых условиях. После штурма бастиона, бронированной батареи «Максим Горький», считавшейся на то время самой современной и укрепленной батареей, и взятия форта «Шишкова» вся северная система крепостных укреплений оказалась в руках наших войск. После нашего прорыва через «батарейный язык» на северной окраине гавани дивизия ударила на запад через реку Черную и 1 июля захватила город невиданным и смелым ударом с юга. После этого успеха в специальном сообщении было объявлено о падении могучей крепости.
Затем дивизия была переведена в Северную Россию, где храбрые полки тут же вступили в бой с семью советскими дивизиями в жестокой схватке в течение всего сентября 1942 г. в болотах и лесах Гайтоловского «мешка». На этом этапе кровопролитной битвы все советские попытки прорыва были успешно отражены.
В оборонительных боях под Смердиньей в феврале 1943 г. значительно превосходящие силы противника из пяти дивизий, двух танковых бригад и двух стрелковых бригад рухнули перед железной защитой нашей дивизии. Вражеские потери составили 75 танков из-за упорной обороны, организованной смелыми воинами дивизии, противостоявшими неприятелю, который значительно превосходил по численности. [203]
В последние дни моего командования дивизия успешно отбивала все попытки врага прорвать главную линию обороны в ходе третьей битвы южнее Ладожского озера.
Невзирая на интенсивный артиллерийский и минометный обстрел, несмотря на бесконечные атаки вражеской авиации, происходившие днем и ночью, храбрецы из всех подразделений дивизии с успехом отражали каждую вражескую атаку, нанося превосходящим вражеским силам огромные потери. Когда бы к ним ни обратились, младшие офицеры и унтер-офицеры успешно справлялись со всеми проблемами, отбивая и часто полностью уничтожая вражеские силы, противостоявшие им.
Железный занавес защиты, обеспечиваемый нашими артиллерийскими частями, никогда не подводил нас в разгар сражения. И благодаря своему умению и профессиональным качествам мы смогли отразить атаки самого агрессивного врага, включая танковые соединения. Часто вражеские войска бывали деморализованы или уничтожены нашей артиллерией еще до того, как оказывались в пределах действия оружия нашей пехоты, тем самым оберегая нашу пехоту от многочисленных жертв, которые она понесла бы без этой поддержки.
Наши противотанковые подразделения путем умелого использования различных видов вооружения добились успеха и уничтожили 24 танка противника, семь из которых были подбиты пехотой в ближнем бою. Этот подвиг заслуживает моей особенной признательности! И в этих примерах победа в обороне также была на нашей стороне.
Солдаты! На марше по безводным степям Южной России, в боях на покрытых льдом или горящих высотах Севастополя или на равнинах Керченского полуострова, в грязи и болотах Гайтолова, по пояс в снегу в Смердинье и на испещренных взрывами территориях южнее Ладожского озера и в Насье — везде вы достигали почти невозможного.
Хочу выразить свою бесконечную благодарность и особую признательность моим образцовым командирам, чьи имена будут навечно запечатлены в истории дивизии, а также офицеров и унтер-офицеров, стойких бойцов, [204] которые упорно сражались, невзирая на перевес врага, и чьи бесчисленные подвиги часто оставались незамеченными и нерассказанными, но имели решающее значение для нашего выживания и наших последующих побед.
Я благодарю все рода войск за вашу выносливость и ваше бескорыстное товарищество. Сейчас я покидаю дивизию, которая спаялась в единое целое в огне сражений, пережитых на просторах России, и мои мысли остаются с нашими 4520 убитыми, которые спят вечным сном на берегах Днепра, на полях сражений Крыма и в лесных боях к югу от Ладожского озера.
Я знаю, что заключительные слова, которые я как-то произнес в моем самом боевом приказе в качестве командира дивизии, «вера в заслуживающих доверия», многократно повторялись. Я покидаю свою старую дивизию с неразрывными узами товарищества и единством духа. Я желаю дивизии и каждому ее воину самой лучшей солдатской удачи и заканчиваю с признательностью:
Ура 132-й пехотной дивизии!
Все для Германии!
(Подпись) Линдеман
генерал-лейтенант и командир дивизии».