Глава вторая

Кардинал Гаспарри, государственный секретарь при Ватикане, обнародовал папское послание, помеченное 1 января, в котором предписывается, чтобы «во всем католическом мире возносились смиренные молитвы к господу богу, да дарует он в своем милосердии столь желанный мир». Все французские епископы сообщили этот документ верующим своей епархии. Один из этих прелатов, епископ в Ванн, подчеркнул в своем пастырском послании миролюбивый характер послания Бенедикта XV. Эта манифестация рисковала внести разлад в единодушное доверие нации и встревожила правительство. Цензура — ее меняющийся состав мне неизвестен, и я не имею средств наблюдать за ее функционированием — запретила газетам перепечатывать послания ваннского епископа и другие пастырские послания в том же духе; не знаю почему, такая же участь постигла, безусловно, безупречное послание парижского архиепископа.

Монсеньер Аметт по собственному почину предписывал молитвы только о «прочном и длительном мире», о мире, построенном на «торжестве права и на царстве права». От Жюля Камбона я узнал о странной ошибке цензуры. Я известил [458] о ней Мальви, который с согласия председателя совета министров немедленно отменил эту неуместную меру. Архиепископ парижский перед своим съездом на конклав известил меня о своем намерении нанести мне визит и просит у меня теперь аудиенции на 1 февраля. Облаченный в пурпур и с кардинальской шапкой в руках, он явился в Елисейский дворец. Если не ошибаюсь, парижский архиепископ уже много лет не переступал порога президентского дворца. Кардинал Аметт со всей откровенностью рассказал мне, что молитва, составленная папой, показалась ему с первого же взгляда предающейся в дополнении и что он не скрыл этого своего впечатления от Рима. «Но, — говорит он, — очень досадно, что у нас нет представителя Франции при Ватикане. Святейший отец мог бы быть предостережен от текста, способного вызвать неверное истолкование» {40}. Когда я высказал мнение, что, пожалуй, трудно будет восстановить в военное время посольство, не возбуждая опасной полемики, он тотчас же согласился с этим и заверил меня, что все католики — горячие патриоты и не желают причинять никаких затруднений правительству, ничего не требуют и думают только о спасении страны. Речь его была полна простоты, доверия и благородства. На прощание он сказал мне: «Я возношу самые горячие пожелания победы нашей стране. Надеюсь, что в день победы смогу просить вас, господин президент республики, присутствовать лично на Те Deum». — «Монсеньер, — ответил я, — я надеюсь, что после победы правительство не будет возражать против принятия мною этого приглашения. Я горячо желаю, чтобы от нынешнего единения осталась в будущем у всех французов постоянная потребность в национальном согласии» {41}.

В то время как к небу возносятся молитвы о мире, целесообразно исправленные, в окопах продолжается война, кровавые местные наступления. А дипломатия упорно пытается добиться более эффективного сотрудничества с Японией. Она старается также путем сохранения нейтралитета Болгарии добиться помощи Греции и Румынии. Тем и другим делают все больше предложений, дают все больше обещаний: Болгарии — Сербскую Македонию до линии Вардара; [459] Сербии — в виде компенсации широкий доступ к Адриатическому морю, аннексию Боснии и Герцеговины, часть Темешварского баната, смежную границу с Грецией; Греции и Румынии — выгоды, меняющиеся с каждым днем в зависимости от капризов Сазонова, рассуждений Делькассе и размышлений сэра Эдуарда Грея.

Но в Англии все более и более приходят к убеждению, что лучшим способом привлечь Румынию, а быть может, и саму Болгарию, была бы отправка на Ближний Восток англо-французского корпуса. Английское правительство даже ставит Мильерану в упрек, что он в свою бытность в Лондоне возражал против этого проекта. Об этом рассказал Рибо канцлер казначейства Ллойд-Джордж, приехавший в Париж для совещаний с французским и русским министрами финансов. Рибо сообщил об этом совету министров на заседании 2 февраля, и Мильеран ответил, что действительно во время своего пребывания в Англии он пытался доказать Грею, Китченеру и Уинстону Черчиллю невозможность снимать войска с нашего фронта. Напротив, Рибо, Бриан и я заявляем, что присутствие французских и английских солдат на Ближнем Востоке могло бы иметь благоприятные последствия как морального, так и дипломатического характера. Принятый мною сегодня русский министр финансов Барк подтверждает мне, со слов Ллойд-Джорджа, что Асквит и Грей считают необходимой отправку в Сербию одного или двух корпусов союзных войск с целью побудить к выступлению Румынию и по меньшей мере держать под угрозой Болгарию. Барк считает даже возможной экспедицию с участием русской армии. Это толстый, улыбающийся человек, еще молодой, очень хорошо говорящий по-французски и, видимо, большой специалист в области финансов. Я спрашиваю его, как обстоит дело с ружьями и снаряжением. Он ничего об этом не знает. Русский военный министр ни разу не сообщал своим коллегам детали относительно состояния вооружения, характер которых мог бы внушить им беспокойство. Ни разу он не говорил им, что Великий Князь Николай Николаевич и генеральный штаб обращались к нам с настоятельными и спешными просьбами о посылке оружия. Барк имеет лишь поручение просить у англичан и у нас финансовой [460] помощи. Я напоминаю ему, что ни текст союзного договора, ни дух его не позволяли нам предвидеть, что Россия в один прекрасный день обратится к нам с просьбой поставить наш кредит на место ее кредита или же будет заклинать нас предоставить в ее распоряжение наш военный материал. Мы хотели сделать все, что в нашей власти. Но надо, чтобы нам дали сведения о состоянии русского снаряжения и производства, сведения, которых мы тщетно требовали. Вполне соглашаясь с правильностью моих замечаний, Барк ограничился тем, что обещал довести их до сведения царского правительства.

На другой день, в среду, 3 февраля, сэр Френсис Берти представил мне Ллойд-Джорджа{*379}. В дни, предшествующие войне, этот министр из Уэльса проявлял в британском кабинете мало сочувствия к сердечному согласию, но сегодня он в такой же мере проявляет твердость и решимость. Он приспособился к событиям, выказав при этом необычайную гибкость ума. Меня поразило выражение его лица, меняющееся и страстное. Это скорее лицо артиста, чем государственного деятеля. Его длинные и вьющиеся седые волосы, живые глаза, румяный цвет лица придают ему вид музыканта, выходящего на эстраду сыграть пьесу на виолончели. Но он довольствуется красноречием и старается соблазнить им своих собеседников. Он блещет умом, его вдохновение кажется неисчерпаемым. Не знаю, не скрывается ли под этой блестящей поверхностью кое-где и пустота. Противники обвиняют его в поверхностности и неустойчивости. Но в данный момент я с легким сердцем покоряюсь очарованию, исходящему от его личности. Он не знает ни слова по-французски, и сэр Френсис-Берти любезно берет на себя обязанности переводчика. Ллойд-Джордж говорит мне, что высший британский военный совет, состоящий из Асквита, Грея, Китченера, Черчилля и представителя оппозиции Бальфура, единодушно считает безусловно необходимым отправить в Грецию и Сербию франко-английский корпус, а именно одну английскую и одну французскую дивизии. [461]

К этому мнению, наверное, присоединится все английское правительство. Впрочем, сначала можно было бы поставить следующий вопрос Румынии: «Выступите ли вы в такой-то день, если мы отправим франко-английский корпус?» Если Румыния ответит отрицательно, мы откажемся от своего плана. На совещании, состоявшемся между Вивиани, Рибо, Мильераном, Делькассе, Барком и Ллойд-Джорджем, французский военный министр все еще возражал против английского плана, так как он вместе с Жоффром продолжает считать безусловно необходимым присутствие этих двух дивизий на нашем фронте. Но разве невозможно, чтобы мы сформировали одну дивизию из войск тыла, а Китченер сформировал другую сверх тех четырех дивизий, которые должны прибыть во Францию до конца февраля? {42}.

Рибо докладывает мне о беседе по финансовым вопросам, которую он вел с Барком и Ллойд-Джорджем. Франция была представлена Рибо, Вивиани, Сержаном, Леммом и Октавом Гомбергом; Англия — Ллойд-Джорджем, Монтегю и Канлиффом; Россия — Барком, Федосьевым, Шатленом и Рафаловичем. Канцлер казначейства не желает и слышать о коллективном займе в пользу трех союзных наций. Зато он желает, чтобы металлическая наличность Французского банка могла быть предоставляема к услугам Англии в случае сокращения золотого запаса Английского банка. Рибо совершенно правильно выступил решительным противником этой комбинации, которая могла обесценить нашу валюту. Самое большее, он соглашался на то, что в случае непосредственной опасности мы ссужаем Англии определенную сумму, например сто пятьдесят миллионов. Взамен этого он требовал, чтобы Англия открыла свой рынок для наших фондов и, во всяком случае, не запрещала своим банкам принимать наши боны национальной обороны. Кроме того, Рибо высказался в том смысле, что Антанта должна сообща выпустить или, по крайней мере, гарантировать займы, необходимые Бельгии, Сербии, Греции, Румынии. По этим последним пунктам еще ничего не решено. Однако установлены некоторые положения и приняты [462] некоторые меры{*380}. По инициативе Ллойд-Джорджа конференция провозгласила финансовую и экономическую солидарность союзников. В силу этого и в ожидании того, что обстоятельства позволят России разместить свои займы на рынках Франции и Англии, каждое из обоих правительств, английское и французское, выдают русскому правительству ссуды размером до двадцати пяти миллионов фунтов стерлингов. Таким образом, первый кредит, открытый в 1915 г. Францией для России, был установлен в максимальную сумму — в шестьсот двадцать пять миллионов франков. Та солидарность, которую придумал Ллойд-Джордж, обращается пока только против нас.

Генерал По, который, в свою очередь, должен повезти французские знаки отличия для армий России и Сербии, явился ко мне перед отъездом. Я просил его, чтобы он старался получить в обеих этих странах точные сведения о вооружении и снаряжении. То, что мы знаем об этом, столь же неопределенно, как и малоутешительно.

На заседании совета министров в четверг, 4 февраля, подписан декрет об учреждении правительственных органов для констатирования и оценки убытков, причиненных войной. Эти органы будут состоять из кантональных комиссий, департаментских комиссий и высшей комиссии. Однако до сих пор предусмотрено только установление случаев, требующих возмещения на основе закона о военных реквизициях. Понадобится, стало быть, еще создание многих органов, многих, пока можно будет возместить весь ущерб, нанесенный населению. Рано или поздно придется, конечно, расширить это законодательство.

На том же заседании снова рассматривался английский проект совместной экспедиции на Ближний Восток. Рибо, [463] Бриан, Думерг, Оганьер, Самба энергично поддерживают план нашего союзника. Я тоже подчеркиваю его положительные стороны. Если эта экспедиция, как высказался Ллойд-Джордж, будет поставлена в зависимость от решения Румынии, она фактически совпадет с выступлением новой армии в пятьсот или шестьсот тысяч человек. Таким образом, отправка двух дивизий принесет нам значительное увеличение наших сил.

Правительство принимает решение, что Франция примет участие в экспедиции, но будет просить Англию формировать еще одну дивизию сверх тех четырех, которые она собирается послать нам. Мы сообщаем об этом решении Барку и Ллойд-Джорджу, присутствовавшим на завтраке в салоне Мюрата вместе с большей частью наших министров. Рибо говорит мне, что Ллойд-Джордж посетил Клемансо и нашел его очень раздраженным, особенно против Делькассе. Тигр по-прежнему крайне недоволен, что мы не добились отправки японских войск в Европу. «Мы сами тоже настаивали на этом в Токио, — сказал ему Ллойд-Джордж, — но безуспешно». Тем не менее Клемансо остается при своем убеждении, что, если бы он находился у власти, он добился бы всего у микадо.

В пятницу, 5 февраля, в газетах появилось официальное сообщение о конференции министров-союзников, столь же краткое, сколь оптимистичное. «Три державы, — говорится в нем, — намерены объединить свои финансовые ресурсы, так же как военные, чтобы продолжать войну до победного конца. С этой целью министры решили предложить своим правительствам взять на себя в равных долях ссуды, сделанные и имеющие быть сделанными для государств, которые сражаются в настоящее время на нашей стороне или будут склонны вступить в скором времени в войну за общее дело...» Несмотря на это сообщение, целый день еще продолжались переговоры, причем дело шло очень туго и не обошлось даже без резкостей. Барк требовал «либо открытия французского и английского рынков для большого русского займа, либо ссуд в два с половиной миллиарда. В конце концов, он удовольствовался тем решением, о котором я [464] упоминал выше. Со своей стороны, Ллойд-Джордж требовал, чтобы металлические наличности были предоставлены в своего рода совместное пользование. Решено было только, что Французский и Русский государственные банки внесут каждый в Английский банк сто пятьдесят миллионов золотом в том случае, если кассовая наличность в Лондоне упадет ниже определенной суммы. В результате все уладилось. Но непримиримая позиция Барка произвела очень скверное впечатление на Рибо; в разговоре со мной последний отзывался о Барке с презрительной резкостью{*381}.

Рибо рассказал мне о своей встрече в сенате с Клемансо. Последний на сей раз возмущался Мильераном. «Он представлял жалкий вид в военной комиссии, — резко заявил тигр. — Так не может продолжаться. Президент уже сменил одного военного министра. Он может взять теперь третьего». — «Да, — заметил Рибо, — третьего в ожидании четвертого». «Я, — говорит Рибо, — хотел дать ему этим понять, что, если этот третий будет он, Клемансо, это тоже не могло бы быть на более длительный срок. Он слишком импульсивен. У него тотчас же были бы нелады и стычки с Жоффром. Он сказал мне, что посетил Жоффра в ставке и нашел, что главнокомандующий не желает признавать подле себя ничьего авторитета и влияния».

В «L'Homme enchainé» от 5 февраля Клемансо без всякого основания бешено обрушивается на малинского кардинала Мерсье и уверяет, что уже давно знает его антифранцузские чувства. Этот выпад служит Клемансо попутно для издевательства над «римской благотворительностью».

Несмотря на свои нападки на Мильерана, а может быть, именно вследствие этих нападок, Клемансо избран вице-председателем военной комиссии сената. Председателем этой комиссии является Фрейсине; кажется, он тоже принял с холодком объяснения министра. Я спрашиваю Мильерана об этом заседании. Он признает, что не мог прийти к соглашению с [465] комиссией, которая предлагала ему создать новые части и до наступления весны усилить наши боевые позиции. «Это требование, — говорит Мильеран, — покоилось на ошибке. Фрейсине неизвестно действительное число солдат на фронте. Он и товарищи его полагают, что у нас на фронте один миллион двести тысяч человек, действительное число их гораздо выше. Но из боязни, что не будет соблюдена тайна, я предпочел молчать». В субботу, 6 февраля, я посетил госпиталь, устроенный итальянской колонией в одном изящном санатории в Отейле. Меня встретил Титтони, как всегда, загадочный и улыбающийся, среди раненых много гарибальдийцев в красных рубахах, они веселы и производят яркое впечатление.

Мильеран снова виделся с Жоффром и сообщил ему о решении совета министров по поводу экспедиции в Сербию. Жоффр, наконец, изменил свое мнение.

В понедельник, 8 февраля, я принимаю генерала Риччиотти Гарибальди. Он с трудом входит в мой кабинет, опираясь на костыли, и с места в карьер обдает меня потоками сладких слов, как будто льющихся из его седой бороды. Он напрямик заявляет мне, что, если Италия не пойдет вместе с нами, он вызовет там революцию. Но он уверен, что Италия в конце концов пойдет с нами. Лично каждый из членов правительства — сторонник выступления, но в целом они колеблются. «Мой друг Саландра, мой друг Соннино...» Выставив напоказ все свои дружеские связи, генерал пространно выражает мне три пожелания: во-первых, чтобы мы оказали денежную помощь Италии, которая одна не в состоянии нести финансовое бремя войны, во-вторых, чтобы наш флот проявил больше активности на Адриатическом море, в-третьих, чтобы мы разрешили ему, Гарибальди, собрать корпус в тридцать тысяч гарибальдийцев среди итальянцев, проживающих во Франции. Он желает, чтобы этот корпус был отправлен на Балканы. Уверяет, что это не вызовет никаких подозрений со стороны Сербии. Я, говорит он, заверил ее, что Италия не имеет видов на Далмацию. Самое большее — она потребует особого режима для Зары и Спалато, ничего не потребует для Рагузы, ничего для Каттаро. Но от чьего имени он говорит? [466]

Я принял также доктора Костинеску, сына румынского министра финансов. Он был командирован во Францию для изучения постановки у нас военно-санитарного дела и теперь закончил свою работу. Говорит мне о своем убеждении, что Румыния рано или поздно станет на сторону союзников.

9–13 февраля я в сопровождении Мильерана посетил вогезскую армию. Мы выехали во вторник вечером с восточного вокзала в моем специальном вагоне. Суждено ли мне еще когда-нибудь отправиться в этом вагоне на мирные каникулы в Кло? Это изящный салон с нежной обшивкой, медными инкрустациями, большими зеркалами и комфортабельными креслами, в каждом из двух смежных отделений кровать, стол и стулья. Когда я путешествую один, одно из них служит мне рабочим кабинетом. На сей раз я предложил смежное отделение Мильерану.

В среду, 10-го, мы просыпаемся на рассвете в долине Валони. Погода пасмурная, небо заволокло тучами, равнина покрыта снегом. К девяти часам мы приезжаем в Жерармер. Здесь нас встречает командующий вогезской армией генерал Пютц в сопровождении дивизионного генерала Ф. Блазе{*382}. На площади выстроен оркестр 11-го батальона альпийских стрелков. Он встречает меня знакомыми звуками Сиди Брагим и батальонного марша. Первым делом я посетил раненых и больных. Они помещены в нескольких лазаретах, один из лазаретов занимает отель, в котором я некогда отдыхал с женой и приятно провел время. С веранды, на которой мы с мадам Пуанкаре завтракали, открывался вид на красивое синее озеро, теперь оно замерзло и покрыто туманом. Во дворе казармы я принимаю парад 11-го батальона, он с гордым видом быстро дефилирует предо мною по обледенелой земле. Из офицеров, состоявших в батальоне в августе 1914 г., остался теперь только один единственный, капитан Сабардо{*383}; большая часть стрелков убита или тяжело ранена; но, несмотря на отмеченные потери, батальон [467] теперь почти целиком пополнил свои ряды. Меня осаждает рой воспоминаний: Аннеси, молчаливые улицы, старые аркады, канал Тиу с его трясогузками, мост перед епископским дворцом, башни замка, офицерская столовая и это большое озеро с его меняющимися цветом и видом; как часто в промежутке между учениями я совершал на его берегах прекрасные одинокие прогулки верхом! Все это встает перед моими глазами во время завтрака, предложенного мной офицерам батальона в отеле над озером. Оркестр батальона усилен и будет нас всюду сопровождать.

Мы садимся в поезд небольшой железнодорожной ветви Шлухт, которую один саперный офицер запаса сумел, несмотря на зимнее время года, привести в годное состояние. Солдаты вогезских территориальных войск все время очищают железнодорожное полотно, по обеим сторонам которого навалены высокие стены снега. Поезд быстро идет среди зимнего пейзажа. Склоны Вогез окутаны великолепным белым саваном, сосны надели на себя большие белые покрывала. Всюду господствует белый цвет. Под тяжестью снега ветви деревьев сгибаются и жмутся к черным стволам, почти совершенно покрывая их. Иней рисует узоры на скалах. Ледяные сталактиты и сталагмиты украшают все выступы гранита и песчаника. К сожалению, туман закрывает вид вдаль, и не все части этой грандиозной картины доступны взору. Водопад Кюв, озеро Лонжмер, озеро Ретурнмер совершенно замерзли. Пересев с парового трамвая на электрический, мы поднимаемся до старой таможни. У дебаркадера в Шлухте нас ожидают сани, запряженные мулами. Прежде чем сесть в сани, я принимаю близ гребня Вогезских гор парад 3-го стрелкового батальона территориальных войск и роты 12-го батальона регулярной армии; среди офицеров нахожу двух старых своих товарищей и очень рад приветствовать их. Затем сажусь в приготовленные для меня сани, передок их имеет форму корабельного носа и украшен фигурой лебедя. В этот челн Лоэнгрина садится рядом со мной генерал Пютц, и три мула мирно везут нас к ферме, находящейся на склоне южнее Шлухта и превращенной теперь в походную булочную. Человек тридцать солдат пекут здесь в импровизированных печах, [468] вырытых в земле, очень хорошо пахнущий хлеб. Несколько поодаль выходят из тумана фигуры, напоминающие одетых в синее чертей. Это взвод альпийских стрелков, упражняющийся в беге на лыжах. Они проделывают перед нами разные движения, спускаются под гору, кружатся, поднимаются вверх, падают, встают, молча скользят и вертятся вокруг нас, словно гномы. Окруженные этим эскортом лыжников, мы возвращаемся на санях к дороге. Здесь мы сходим с саней, переходим старую границу и идем по эльзасской территории к отелю Альтенберг, в котором я несколько лет назад останавливался с мадам Пуанкаре на обратном пути из Кольмара в Сампиньи. Теперь из этого отеля сделана казарма. Во всех комнатах первого этажа, в большой столовой, где мы тогда обедали и столько изящных женщин показывали свои элегантные туалеты, теперь лежат на полу тюфяки и разостлана солома. Где то время, когда сам Вильгельм II приезжал сюда и ночевал в этом отеле или совсем близко от него, в доме Гартманна, чтобы подойти к нашей границе и доставить себе, своей спеси удовольствие попирать ногами нашу почву? Теперь на этой французской земле, ставшей немецкой против воли ее обитателей, ступают наши солдаты, они чувствуют себя здесь, как у себя дома.

В ясную погоду с террасы отеля можно видеть далекий Мюнстер в уголке живописной долины Фехт. Но завеса тумана раздирается лишь на мгновения, и мы видим тогда только вспышки огня и клубы дыма — это стреляют перед нами орудия. Пушечная пальба подхватывается в горах многоголосым эхо, грохот ее несется, словно раскаты грома. Вечером наш небольшой поезд привозит нас в Жерармер, оркестр 2-го батальона еще раз приветствует нас, и мы уезжаем в Эпиналь.

На обед в префектуре я пригласил префекта с женой, губернатора, нескольких офицеров штаба и своего кузена полковника Эдмона Ломбарда, артиллерийского командира в одном из секторов крепости. В четверг утром мы осматриваем выдвинутые вперед защитные сооружения укрепленного лагеря и лазареты, заполненные ранеными; последние сохраняют прекрасное состояние духа. Затем мы берем генерала [469] Пютца в его штаб-квартире и вместе с ним отправляемся в Бюссан, где я останавливаюсь для осмотра других лазаретов, устроенных вблизи источников. Отсюда мы попадаем к туннелю, который перерезал границу 1871 г., и проникаем в Эльзас. Я снова очутился на той красивой дороге, по которой мы некогда проезжали с мадам Пуанкаре, доставив в Летрей гостеприимный дом наших друзей, Мориса Бернара с женой, и направляясь через Мюльгаузен в Италию и Грецию. Мы спускаемся по живописной долине Юрбес, по которой протекает небольшой приток Туры.

Делаем остановку в деревне Юрбес. Я принимаю парад эскадрона конных стрелков, того самого, который в августе проник в Кольмар. Как быстро миновала эта блеснувшая нам тогда надежда! Я прошел пешком по главной улице Юрбес. Жители радостно приветствуют меня, машут платками. Приезжаем в Вессерлинг. В тополевой аллее, ведущей к старому замку аббатов фон Мурбах, реставрированному в 1786 г. и занимаемому ныне владельцами прядильной фабрики Гро, Роман и К°, выстроены стрелки. Нас встречает генерал Серре, наш бывший военный атташе в Берлине. С 5 января он командовал в Эльзасе группой из пяти альпийских батальонов (7-й, 14-й, 24-й, 27-й и 13-й), а недавно назначен командиром 66-й дивизии, составленной из нашеи группы и двух других бригад{*384}. Население замка и обитатели Вессерлинга встречают нас восторженными виватами. Я принимаю парад стрелков, затем они дефилируют предо мною вдоль аллеи перед замком. На главном строении замка взвились два старых трехцветных знамени; они служили еще до 1870 г., и владельцы сохранили их с тех пор, ревниво пряча от взоров людей. При виде этих священных реликвий меня охватило невыразимое волнение. Это сам Эльзас бросается в объятия вновь обретенной Франции. Я посетил прядильную фабрику, на стенах еще висят немецкие правила, здесь работают молодые эльзаски. В этой части долины все спокойно. Лишь временами слабо доносится издали глухой гул орудий. [470]

Мы едем вниз вдоль реки Туры и приезжаем в живописно расположенный небольшой город Сент-Амарен. Толпа смешалась с нашими солдатами, и из уст ее разлается единодушный крик: «Даздравствует Франция!» Этот прием тем более трогает меня, что эльзасцы постоянно произносят при этом также мое имя, словно видят в президенте республики олицетворение родины. Мы входим в мэрию. Здесь вместе с муниципалитетом Сент-Амарена собрались мэры со всей долины. Я приветствую их, говорю им, как мы счастливы, что можем возвратить Эльзасу его место у родного очага нации. В согласии с Мильераном, который мне помогает, я заверяю их, что мы будем уважать их традиции и вольности. Мэр Сент-Амарена желает мне ответить, но не в состоянии говорить от волнения. Я тоже вынужден сделать над собой невероятное усилие воли, чтобы пролепетать два-три слова. Вручаю знаки отличия двум другим мэрам по предложению военных властей, слезы радости душат этих людей, и они едва в состоянии благодарить меня. Как и они, я чувствую, что не могу говорить. Направляемся к школам. На улицах солдаты весело приветствуют меня, жители снова оглашают воздух непрекращающимися виватами, из толпы выходят старухи, девушки, дети и подносят мне цветы, трехцветные ленты, французскую брошюру о своей родной долине — уж не запомню всего. Трогательные знаки их верности. Сначала мы посещаем школу для мальчиков, которой заведует эльзаска, сестра де Рибовилье, с белым капором на голове и большими очками на носу. Девятилетний мальчишка в одежде французского поручика декламирует мне умилительное приветствие. Имя его Вийяр, его отец фабрикант в Сент-Амарене, старший брат поступил добровольцем во 2-й полк зуавов и недавно второй раз ранен на Дарданеллах.

Затем школа для девочек. Прелестная крошка с веселым задором декламирует басню о волке и ягненке «в переработке солдата из окопов»; это язвительная критика германского милитаризма. Сестры обращаются к девочкам с вопросами на французском и немецком языках, спрашивают их, как называются по-французски различные указываемые им предметы. Те девочки, которые думают, что могут ответить, волнуются, суетятся, поднимают руки, каждый раз почти весь [471] класс поднимает руки с торжествующим видом. Действительно, они начинают хорошо говорить по-французски. Здесь около шестидесяти девочек с миловидными эльзасскими личиками, потешная и развитая детвора. Это зрелище так волнует меня, что на приветствия детей я даю самые смущенные и бестолковые ответы.

Оставив несколько тысяч франков для помощи бедным в долине Туры, я покидаю Сент-Амарен. Мы отправляемся дальше, осматриваем окопы второй линии, вырытые на склонах гор с обеих сторон реки. Затем спускаемся до Моош, где в большом новом здании больницы помещается эвакуационный лазарет. Здесь тоже прием, оказанный нам, превзошел все ожидания. Но наступает ночь. Снежные вершины окрашиваются в розовый цвет, небо переливается перламутровыми тонами. Мне хотелось бы подольше пробыть в этой восхитительной местности. Особенно хотелось бы дойти до Танна, который, как мне известно, частично разрушен бомбардировкой. Но генерал Пютц решительно заявляет, что, если немцы узнают о моем посещении, это повлечет за собой новую бомбардировку несчастного города, как это было недавно после приезда туда генерала Жоффра. Мне пришлось покориться перед этим доводом, и я с сожалением возвращаюсь вверх по долине до Бюссанского ущелья, откуда едем обратно в префектуру Эпиналя.

В пятницу на рассвете мы отправляемся в Бельфор, где губернатор генерал Тевне показывает нам цитадель и замок. Затем мы возвращаемся в Верхний Эльзас через деревню Шаванн-на-пруду. Навстречу нам вышли мэр и коммунальные советники и приветствуют нас. Отсюда наши автомобили быстро привозят нас в Старый Монтре. Мы осматриваем здесь школы, дети весело благодарят нас за подарки, которые я послал им на рождество. После занятия местности нашими войсками двум французским унтер-офицерам и двум молодым женщинам из местного населения поручено было обучать детей французскому языку. Дети стоя поют «Марсельезу». Офицеры плачут.

В Даннмари оказанный нам прием носит более сдержанный характер. Я принимаю парад войск на большой площади. [472] Жители стояли у ворот своих домов, они вежливы и почтительны, но нельзя сказать, что они выказывают восторг. Командующий в городе генерал Шато говорит, что население проявляет еще мало общительности, а отчасти даже не доверяет нам. Оно боится, что мы не останемся здесь и снова придут немцы. Бедные люди, которых в продолжение веков бросали, как мяч, между обеими великими соседними нациями!

Отправляемся через Наубах на Родеренскую вышку и в Мазво. Во всех проезжаемых нами деревнях солдаты братаются с крестьянами, и все они встречают нас радостными восклицаниями, дети посылают нам воздушные поцелуи, мужчины машут шапками, женщины улыбаются и машут нам руками. Когда мы подъехали к Родеренской вышке, перед нами открылась внизу под легкой пеленой тумана восхитительная равнина Эльзаса, еще дальше белеет Мюльгаузен, а на горизонте видны горы Шварцвальда. Пока это еще даже не обетованная страна, это потерянная и запретная страна. Мы долго созерцаем эту необъятную панораму. В вышине виден немецкий привязной воздушный шар. Он наблюдает наши позиции и осведомляет неприятельскую артиллерию. Он как бы говорит нам: «В наших руках только небольшая часть Эльзаса, дальше вы не пройдете».

Возвращаемся назад и отправляемся в Мазво. Муниципалитет города только во второй половине дня был извещен о моем возможном приезде. Тотчас же, словно по мановению волшебного жезла, все дома разукрасились флагами. Но большинство населения не имеет еще французских флагов и украсило окна своих домов эльзасскими, красно-белыми флагами. Мы приехали поздно. Я выхожу из автомобиля и продвигаюсь в темноте среди густой толпы, которая устраивает мне шумную овацию. Какой-то карапуз подносит мне великолепный букет. «Не благодарите его слишком любезно, — шепнул мне один из представителей муниципалитета, — это сын эмигрировавшего немецкого чиновника». Этот мелкий факт заставляет меня догадываться, какой глубокий разлад внесла оккупация среди населения Эльзаса, на вид столь единодушного. Мы входим в мэрию, для которой, как и для [473] школ, немцы выстроили роскошные помещения, правда, за счет чрезмерно высоких коммунальных налогов, как говорит мне заместитель мэра. Я обмениваюсь с представителями города краткими прочувствованными словами и по указанию генерала Пютца вручаю крест ордена Почетного легиона старшей сестре госпиталя в Танне, в настоящий момент эвакуированного ввиду бомбардировки города. Здесь тоже я оставляю несколько тысяч франков для бедных долины Доллер и прошу священника в Мазво взять на себя наблюдение за распределением их. Доехали до Нидербрюкка, где я вручаю знак отличия одному промышленнику, который уже имеет медаль 1870 г, и, рыдая, говорит своей жене: «Теперь я могу умереть, потому что Франция вернулась». Глубокой ночью мы вернулись в Бельфор и едем отсюда в Париж с кучей впечатлений, которые никогда не сотрутся из памяти.

Возвратившись в Елисейский дворец в субботу утром, 13 февраля, тотчас же председательствую на заседании совета министров. Вернувшийся из Англии Делькассе докладывает о результатах своей поездки. Говорит он, не знаю почему, с видимым напряжением. Он пришел в соглашение с английским правительством относительно отправки в Сербию смешанного франко-англо-русского корпуса. Но будет сделано предложение не Румынии, а Греции. Действительно, в ноте от 26 января, врученной Делькассе Романовым, Венизелос сам требует этой экспедиции трех держав. Это ответ на советы вступить в войну, с которыми эти державы сочли возможным обратиться к Греции. Впрочем, Венизелос осторожен и указывает в своей ноте, что Греция вступит в войну только в согласии с Румынией. Венизелос берется снестись с румынским кабинетом, так что мы можем не рисковать получить от последнего прямой отказ — русские неудачи, кажется, настроили теперь румынское правительство не в пользу выступления. В самом деле, все усилия нашей дипломатии парализуются в настоящий момент бездействием России.

Я сообщаю совету министров о несколько необычным шаге, предпринятом предо мною военной комиссией сената. Если не ошибаюсь, это первый случай непосредственного обращения парламентской комиссии к президенту республики, который [474] по статье 6-й основного закона — конституции от 16 июля 1875 г. — может сноситься с парламентом только через послания, оглашаемые одним из министров. Но, пожалуй, война оправдывает некоторые отклонения от правил и обычаев. Председатель комиссии Фрейсине переслал мне решение комиссии от 9 февраля, а в своем официальном сопроводительном письме прибавил от себя лично несколько строк, в которых просит принять его, а также президиум комиссии, т. е. Леона Буржуа, Будано, Клемансо и Думера{*385}.

Приложенное решение весьма пространно. Вначале оно повторяет представленные 3 февраля военному министру соображения относительно необходимости усилить армию.

«Имеется ли в стране материал для этого? — спрашивает комиссия и продолжает: — Из заявления военного министра явствует, что запасные батальоны могут дать более одного миллиона двухсот тысяч человек. Если вычесть максимальную цифру для нормального комплектования нынешних формирований, если вычесть также цифру для пополнения потерь в течение шести месяцев, остается свободный контингент приблизительно в пятьсот тысяч человек.

...Эта большая цель — усиление нашей армии — будет сопряжена теперь с другой немаловажной выгодой: она освободит запасные батальоны от людей, которые загружают их порой в ущерб дисциплине и порядку.

Вторичное рассмотрение вопроса, продолжает комиссия, лишь еще больше, если возможно, утвердило ее в этом убеждении. Она единодушно повторяет заключение, подтвердила вынесенное, тоже единодушно, комиссией 1914 г. решение, доведенное до сведения военного министра в письме от 22 января 1915 г. Она самым решительным образом настаивает на том, чтобы безотлагательно приступили к организации пополнений в количестве от четырех до пятисот тысяч человек, предоставляемых в распоряжение главнокомандующего. Комиссия полагает, что, по крайней мере, часть этих пополнений целесообразно было бы подготовить в укрепленном [475] лагере Парижа. «Проникнутая сознанием серьезности момента и твердым намерением не упустить ничего, что в ее власти, для предотвращения опасности, комиссия постановляет направить копию этого решения вместе с мотивировкой его президенту республики как председателю верховного совета национальной обороны, председателю совета министров и военному министру. С подлинным сверено. Ш. де Фрейсине».

Я зачитал перед советом министров этот документ, и было решено, что я приму сегодня президиум сенатской комиссии, но в присутствии Вивиани и Мильерана. Я сам неоднократно требовал образования дополнительной армии. Весь совет министров согласился с моим мнением. Мильерана удалось убедить. Но он долгое время наталкивался на сопротивление со стороны Жоффра. В тот день, когда состоялся завтрак с участием членов правительства и главнокомандующего, последний определенно высказался против образования армии для маневренных действий, равно как против образования экспедиционного корпуса. Теперь он примкнул к нашему взгляду, но Мильеран все еще сталкивался при исполнении с такими затруднениями, что не решился дать комиссии твердое обещание. Отсюда инцидент, по поводу которого обратились ко мне.

Итак, Фрейсине, Леон Буржуа, Клемансо, Думер и Будано явились в Елисейский дворец. Клемансо входит с сердитым видом, я протягиваю ему руку, он слабо пожимает ее своей рукой, затянутой в серую перчатку. Прежде всего я замечаю своим посетителям, что их шаг несколько необычен, что я не имею права вступать в обсуждение какого-либо вопроса с парламентом или его комиссиями, но в виде исключения в данных обстоятельствах я готов их выслушать. Они отвечают мне, что, так как теперь фактически отменена возможность интерпеллировать правительство, им в случае конфликта с последним не остается ничего другого, как обращаться к моей юрисдикции. К этому термину прибег Фрейсине. Что касается Клемансо, он менее любезно заявил, что желает облегчить свою ответственность, другими словами, насколько я понимаю, свалить ее на меня. Он прибавил [476] также, что сумел же я сменить военного министра без участия парламента. Я ответил, что перемена была произведена не мною, а председателем совета министров и правительством, конечно, с моего согласия, но в полной независимости и под их конституционной ответственностью. Установив этот факт, я даю слово своим посетителям, и они излагают свое предложение.

Я не могу сказать им, в какой мере я согласен с ними, и даю слово Мильерану, не желая показать им, что расхожусь с ним во взглядах. Он не без резкости защищает то, что называет прерогативами правительства, и слова его отнюдь не могут произвести на наших собеседников впечатление, что он действительно намерен создать дополнительную армию. Фрейсине настаивает дребезжащим голосом, мягко, деликатно, но ясно; Клемансо — сердито, резко, категорически; Думер — властным и жестким тоном. Мильеран продолжает обороняться и не выдает своих мыслей. Я пытаюсь дать понять президиуму комиссии, не выдавая военного министра, что правительство одного мнения с комиссией. Но все это произвело на сенаторов неопределенное впечатление, и эта неопределенность еще усугублена была тем, что в тот же день Мильеран написал Фрейсине письмо, которое показалось уклончивым и не удовлетворило Фрейсине. Когда наши собеседники удалились, я упрекнул Мильерана в том, что он был слишком замкнут. «Я не могу переделать себя», — ответил он. В надежде уладить дело я посылаю письмецо Фрейсине и прошу его повидаться со мной, причем из уважения к его преклонному возрасту вызываюсь сам посетить его. Он желал явиться снова в Елисейский дворец, но я настоял на своем и отправился к нему на квартиру на улице Фазаньего двора; это было в воскресенье утром, 14-го. Я конфиденциально сообщаю ему, что Мильеран и правительство оказались в разногласии с Жоффром. Главнокомандующий желал, чтобы не трогали запасных батальонов, он боялся, что у него будут отняты резервы, необходимые для пополнения активов и особенно для возмещения потерь в ходе операции. Фрейсине признает, что здесь налицо серьезное затруднение, однако полагает, что Жоффр главным образом [477] опасается передачи новой армии в руки независимого от него командующего. Поэтому Фрейсине вызвался добиться постановления комиссии о том, что эта дополнительная армия тоже должна находиться под верховным командованием генералиссимуса. Я сказал ему, что, во всяком случае, правительство и Мильеран твердо решились создать эту армию, но надо считаться с Жоффром, который уже говорил о своем намерении подать в отставку. Фрейсине согласен, что последняя была бы несчастьем. «Но, — замечает он, — Жоффр несколько раз ошибался. Он ошибся в Шарлеруа. Он ошибся в Эльзасе. Надо открыть ему глаза».

Фрейсине рассказал мне, что президиум обратился ко мне не по инициативе Клемансо или Думера. Это Леон Буржуа потребовал, чтобы председатель комиссии отправился к президенту республики, а Фрейсине, со своей стороны, пожелал, чтобы его сопровождали оба вице-председателя. Он уверяет меня, что комиссия ничуть не питает враждебных чувств к Мильерану, но министр поступает неправильно, не становясь открыто на указываемый ему путь. В остальном Фрейсине подчеркивает, что на фронте, всюду ставшем неподвижным, местные бои обходятся нам слишком дорого. В самом деле, в сводках главной квартиры с их тягостной монотонностью можно вычитать между строк, что наши потери продолжаются изо дня в день.

Чтобы избежать этого застоя, правительство помышляет не только о создании резервной армии, оно продолжает иметь в виду диверсию через Салоники. В бытность Делькассе в Лондоне Китченер обещал нам одну дивизию. Но английский военный министр и сэр Эдуард Грей держались того мнения, что если отправка франко-английского корпуса может побудить Грецию вступить в войну на стороне Сербии, то только присутствие русских войск может увлечь болгарский народ и заставить действовать короля Фердинанда и правительство Радославова. Тогда и Румыния, несомненно, встанет перед необходимостью последовать за Болгарией (Лондон, № 200). Между тем, Великий Князь Николай Николаевич сначала заявил, что лишен возможности послать русские войска на Балканский полуостров. Впоследствии он [478] говорил об отправке одного казачьего полка (Петроград, № 209). Пришлось оказать на него давление, как это сделал Жоффр, и только тогда он согласился с мыслью послать одну пехотную бригаду (Петроград, № 230) {43}.

Тем временем фантазия Сазонова продолжает неутомимо работать и сочинять новые демарши в Афинах, Бухаресте и Софии (Петроград, № 219 и 220). Но Братиану со дня на день откладывает решение Румынии (Бухарест, № 69). Что касается Венизелоса, он раздумал и формулирует свою позицию следующим образом (Афины, № 42): «Одно из двух: либо Болгария выступит против Турции — тогда Греция поддержит Сербию, либо же Болгария останется при своей, скорее недоброжелательной, позиции, несмотря на все противоположные заверения Радославова, — тогда Греция выступит лишь в том случае, если выступит Румыния». В ответ на это Делькассе счел целесообразным подбодрить Венизелоса и известить его о предстоящем в близком времени отправки франко-британских войск (из Парижа в Афины, № 62).

В то же время внимание союзных правительств привлекают также другие вопросы. Сначала вопрос второстепенного значения. 11 февраля Жуве обратился в палате общин к сэру Эдуарду Грею с запросом, были ли сообщены английскому правительству и будут ли опубликованы письма, которыми король Георг и президент Пуанкаре обменялись 31 июля и 1 августа прошлого года и которые упоминаются в «Желтой книге», но не воспроизведены там. Английский министр иностранных дел ответил, что содержание писем было ему известно, но он не имел полномочия обещать их опубликования. Однако сэр Эдуард Грей полагает, что было бы полезно опубликовать их, так как в них можно найти новое доказательство миролюбивых устремлений обоих правительств до открытия военных действий. Он просил у короля разрешения опубликовать их и через Поля Камбона обратился с подобной же просьбой и ко мне (Лондон, № 222). Я охотно дал свое согласие, и Делькассе сообщил об этом нашему послу {44}.

Другой вопрос более деликатного характера. 4 февраля Германия объявила, что Ла-Манш, северное и западное побережья [479] Франции и воды, окружающие британские острова, являются «зоной военных действий». Она официально известила правительство Соединенных Штатов, что «все неприятельские корабли, встреченные в этой зоне, будут уничтожаться и что нейтральные корабли могут оказаться здесь в опасности». Итак, здесь высказано намерение пускать ко дну всякий торговый корабль, плавающий под любым флагом, и не считаться с жизнью экипажа и пассажиров. Президент Вильсон ответил на это 13 февраля весьма энергичной нотой протеста и заявил, что в таком случае он будет считать ответственным за подобные акты германское правительство и примет необходимые меры для охраны жизни, и имущества американских: граждан. Англия тоже взволновалась. Так как Германия не в силах держать в упоминаемых ею водах надводные корабли, то речь может идти только о нападениях подводных лодок. Англия весьма не прочь воспользоваться германской угрозой нейтральному судоходству и организовать настоящую блокаду центральных держав. Французское министерство иностранных дел предпочитало бы, чтобы предварительно Франция и Великобритания обратились с соответствующей декларацией к нейтральным странам. Мы призовем их отстаивать свои права и скажем им, что, если они лишены этой возможности, мы вынуждены будем считать недействительными международные соглашения, касающиеся морской войны, и, следовательно, снова получим полную свободу действий. Метод набережной д'Орсей, состоящий из двух стадий, представляется более целесообразным, чем метод Лондона. Мы ведем переговоры, чтобы прийти к соглашению.

Мы договариваемся также с союзниками относительно наших закупок в Соединенных Штатах для нужд наших армий. Это соглашение преследует главным образом цель избежать конкуренции на американском рынке, которая вздувает цены во вред общим интересам. Итак, в Нью-Йорке будет заседать комиссия из представителей трех главных союзников.

Во вторник, 16 февраля, полковник Пенелон уведомляет меня, что началось — в условиях, которые мы считаем благоприятными [480] для нас, — наступление, предписанное одновременно армии де Лангль де Кари и армии Саррайля. Это начинается новая битва в Шампани. Ввиду сосредоточения наших сил на этих двух участках фронта и наличия резервов у нас, по словам полковника Пенелона, имеется тройное численное превосходство перед неприятелем. Кроме того, у нас изобилие тяжелой и полевой артиллерии, 1-й и 17-й корпуса ведут атаку из Перт на Босежур. Но, в то время как Жоффр всеми силами старается оживить наши надежды, мы получаем от Палеолога самые печальные известия о состоянии русской армии после очищения ею Восточной Пруссии и отступления на Неман (Петроград, 15 февраля, № 258).

Марсель Самба тоже отправился в Лондон, но, как он заявляет, не в качестве министра общественных работ, а как член социалистической партии. Вместе с несколькими французами, одним русским и Вандервельде он участвовал на конгрессе, на котором германофильские делегаты-лейбористы пользовались нежелательным влиянием. Британская делегация, возглавлявшаяся Рамзаем Макдональдом и Артуром Гендерсоном, состояла из шести членов палаты общин, некоторые из которых в прошлом году прилагали все усилия, чтобы Англия осталась нейтральной. Чтобы добиться единодушия при принятии резолюции, пришлось вставить в нее фразы вроде следующих: «Эта конференция не может игнорировать глубокие общие причины европейского конфликта, который является чудовищным продуктом антагонизма, раздирающего капиталистическое общество, политики колониальных завоеваний и агрессивного империализма»; «Социалисты воюют не с народами Германии и Австрии, а только с правительствами этих стран, угнетающими эти народы»; «Социалисты требуют, чтобы во всей Европе населению, аннексированному путем насилия, было дано право свободно распоряжаться самим собой»; «Они протестуют против ареста членов Думы, против запрещения русских социалистических газет и осуждения их редакторов, против угнетения финнов и евреев в России». Итак, вмешательство в дела союзных стран, намек на прямое расхождение между немецким народом и его императором, право Франции на [481] аннексированные провинции ставится в зависимость от плебисцита, публично выносится осуждение одному союзному правительству — вот как Лондонский конгресс перед лицом неприятеля помогал военным действиям Антанты! Большая часть французского общественного мнения была глубоко возмущена этой неуместной демонстрацией. Сам Жюль Гэд без колебаний высказал в совете министров свое сожаление по поводу нее. Он повторяет, что Эльзас и Лотарингия были оторваны у нас силой и что для такого преступления не может быть никакой давности. Впрочем, он думает, что резолюция, принятая конгрессом, является лишь тактическим маневром, призванным объяснить твердую волю социалистов бороться до победного конца.

Делькассе счел благоразумным предупредить возможные возражения русского правительства против Лондонского конгресса и телеграфировал Палеологу (№ 287): «Если вам будет поставлен вопрос относительно присутствия Самба на Лондонском социалистическом конгрессе и, пожалуй, еще лучше, не дожидаясь этого вопроса, укажите, что Самба присутствовал на этом конгрессе как делегат французской социалистической партии, а не как член правительства, и что целью его было не допустить разногласий относительно продолжения войны до победного конца. Дело в том, что опасались возражений со стороны некоторых представителей английского социализма. Действительно, на конгрессе удалось добиться единодушного принятия резолюции о сокрушении германского милитаризма. Вы укажете, что Самба, конечно, должен сожалеть о том, что ему не удалось помешать принятию конгрессом третьей резолюции, предложенной русскими делегатами, ибо на предварительной конференции, состоявшейся несколькими днями раньше в Париже, он подчеркивал эффективность русской помощи и категорично заявил: «Скажите без боязни, что, не будь России, нас бы захлестнула волна неприятельского нашествия. Имейте это в виду каждый раз, когда натолкнетесь на то или другое последствие внутреннего режима этой великой страны». Самба — он еще не вернулся из Лондона — первый протестовал бы против мысли, что он отправился на Лондонским [482] конгресс не как социалист и что он в той или иной мере мог обязать там правительство». Разумеется, «L'Homme enchainé» не упустил столь удобного случая возобновить кампанию не только против Самба, но также против Вивиани, Делькассе и президента республики, «пустозвона, гарцующего между крайним величием и крайним ничтожеством и обязанного клерикалам своим картонным троном» {45}.

Ряд депутатов, возмущенных выступлением социалистов, обрушились на Вивиани. Председатель совета министров показал мне декларацию, которую он намеревался прочесть в четверг, 18-го, в палате. Она составлена в весьма категоричных выражениях. Правительство подчеркивает в ней свое единодушие по ряду существенных вопросов. Вооружения Франции были вызваны лишь вооружениями держав Тройственного союза; она приложила все усилия, чтобы избежать войны; но раз ей навязали войну, Франция будет продолжать ее до победного конца; Франция будет считать войну законченной только тогда, когда будет уничтожен германский империализм, будет освобождена Европа, Бельгия восстановлена, Эльзас и Лотарингия возвращены. Наконец, декларация подчеркивала тесную солидарность с нашими союзниками. Декларация Вивиани составлена в несколько высокопарном стиле, но дает ясный ответ на те опасения, которые вызвала социалистическая резолюция. По моему предложению Вивиани прочитал в четверг утром декларацию членам правительства. Гэд не чинил препятствий. Самба, который лишь к одиннадцати часам приехал из Лондона и ничего не знал о поднятой им буре, пытался настоять на том, чтобы в декларации оставлено было указание на возможность плебисцита по поводу Эльзаса и Лотарингии или, по крайней мере, не исключалось априори подобное освящение возврата. Но все, и я в том числе, возражали ему, что в таком случае невозможно будет отказать в праве голоса также иммигрантам и что результат голосования неминуемо даст ложную картину. «Да, это правда, — говорит Самба, — но первые выборы в Эльзасе были бы равносильны новому присоединению к Франции». — «А если избранными оказались бы депутаты противоположного лагеря, — возражает Оганьер, [483] — отдадите ли вы в таком случае Эльзас? Ведь нет, неправда ли?» Мало-помалу Самба сам соглашается, что поскольку Эльзас в федерации 1790 г. примкнул к Франции, поскольку он в 1870 г. протестовал против аннексии, поскольку у него ни разу не спрашивали утверждения последней и он никогда не давал своего согласия на нее, занятие нами будет просто реституцией. Итак, ничего не было изменено в декларации Вивиани. Он огласил ее в палате, и этого достаточно было для успокоения расходившихся страстей.

Но тогда как среди депутатов наступило успокоение, снова взволновались сенаторы. Леон Буржуа говорит мне, что военная комиссия сената еще раз выслушала Мильерана и что он восстановил против себя всю комиссию. Под тем предлогом, что желательно избежать дальнейших вопросов об активах, он не проронил о них ни слова. Он был так односложен и замкнут, как никогда. Давал объяснения только по вопросу о вооружении и снаряжении. Своими многочисленными умолчаниями он к тому же вызвал у всех присутствующих впечатление, что в нашем оборонном производстве имели место грубые упущения. Он отказался сообщить, сколько снарядов остается у нас в резерве. Его упорное молчание смутило всю комиссию. Я знаю, что Мильеран относится с недоверием к одному-двум членам комиссии, боится с их стороны преступного несоблюдения тайны. Но он должен был осведомить индивидуально тех членов комиссии, в которых он уверен, и не отвечать всем упрямым молчанием, которое дает место самым недоброжелательным предположениям. Я сказал это Вивиани, а также самому Мильерану.

Кроме того, чтобы в точности быть осведомленным о требованиях комиссии сената и о возражениях главнокомандующего, я просил военного министра дать мне письменную справку о состоянии наших активов на 1 февраля. Общая цифра строевых и вспомогательных частей, запасных батальонов и войск, охраняющих пути сообщения, составляет в зоне действующих армий 56 020 офицеров и 2 417 600 солдат. Сверх того, в тылу имеется 35 979 солдат в учебных лагерях и 95 327 солдат во временных учебных лагерях. Что касается запасных батальонов не в зоне действующих армий, [484] то в них находятся 12 552 офицера, в том числе 9033 раненых, не годных для фронта и служащих инструкторами, и 1 158 793 солдата, из которых 428 399 еще не прошли военную подготовку, 173 200 — раненые, больные и выздоравливающие, 43 562 не годны для службы на фронте, 92 673 составляют кадры запасных батальонов или служат инструкторами и 21 553 командированы на заводы. К этому следует еще прибавить проектируемое создание сорока батальонов и двух дивизий территориальных войск. В общем мы, как видно, не располагаем достаточными свободными силами, чтобы создать мощную армию для маневренных действий.

Итак, за неимением лучшего Жоффр продолжал в Шампани и в Аргоннах наступления, которые опять связаны были с чрезвычайными потерями и не дали больших результатов. Мы продвинулись севернее Перт и в лесу Грюри. Взяли в плен несколько сот немцев и захватили несколько окопов. Но нигде нам не удалось прорвать фронт неприятеля.

В результате мы вернулись к идее диверсии на Балканах. Великий Князь Николай Николаевич обещает теперь послать отряд своих отборных войск (Петроград, № 271); но когда он примкнул к этому плану, англичане отказались от последнего. Они находят, что ввиду уклончивого ответа Венизелоса надо отложить всякую посылку войск в Салоники. Ссылаясь на то, что флот требует поддержки армии в своих операциях против фортов на Дарданеллах, они предлагают нам теперь отправить в максимально короткий срок одну дивизию на Лемнос (Лондон, № 253). Таким образом, в представлении союзников Уинстон Черчилль связывается с миражом победы. Они даже отложили предполагавшиеся новые демарши в Софии и Бухаресте, впрочем, иллюзорные, до того времени, когда будут форсированы проливы (Петроград, № 264 и 276; Лондон, № 270 и 305).

После долгих совещаний английское правительство решило не обращаться к нейтральным странам с ответом на германскую декларацию от 4 февраля (Лондон, № 274 и 275). Оно считает, что Великобритания вынуждена прибегнуть для своей защиты к немедленным мерам, не обсуждая их предварительно с третьими государствами. Оно указывает [485] миру на приемы подводной войны, к которым прибегает Германия, и заявляет, что в виде репрессии Англия воспрепятствует морскому подвозу товаров в Германию и вывозу их из нее морским путем. Эти меры, заявляет оно, будут приняты, «не подвергая риску нейтральные корабли и жизнь граждан нейтральных государств и мирных пассажиров, будут строго согласны с принципами гуманности. Итак, британское правительство считает себя вправе останавливать и уводить в свои порты корабли с грузом, предназначенным для Германии, являющимся собственностью Германии или же германского происхождения». Перед лицом этой настойчивости Англии мы присоединяемся к этой декларации.

В Соединенных Штатах притязания Германии вызвали всеобщее негодование (Вашингтон, №137 и 138). Германский посол граф Бернсдорф пытался разжалобить общественное мнение Америки, доказывая, что Германия борется за свое существование и стремится восстановить свободу морей, за которую она всегда сражалась (Вашингтон, № 145). Но все газеты Нового Света в один голос заявляют, что, если Германия пустит ко дну хоть один американский корабль, она понесет все последствия этого.

В пятницу, 19-го, сенаторы Девелль, от департамента Мааса, и Ковен, от департамента Соммы, привели ко мне около шестидесяти бедных жителей районов, подвергшихся нашествию; эти люди уведены были в Германию в качестве заложников и пленников, а потом внезапно были доставлены на швейцарскую границу, а оттуда во Францию. Они худы, бледны, измождены, за несколько месяцев своего интернирования они жили впроголодь. В общем они не жалуются на плохое обращение, но их посадили на голодный паек. Почти всюду им говорили: «Президент окочурился, Париж взят». Увидев Париж невредимым, увидев меня, они проявляют искреннюю и трогательную радость. Я разговариваю с ними. Жители департамента Мааса сообщают мне печальные новости из Сен-Мигиеля и соседних коммун Виньелль, Ламорвилль, Гедикур. Одна несчастная женщина только три-четыре недели назад рассталась с некоторыми нашими друзьями, которые остались по ту сторону фронта и разделены теперь [486] от нас непроходимой пропастью; например, мадам Фасман, вдова достойнейшего мэра Сен-Мигиеля, бывшего одним из моих лучших товарищей в моей политической карьере. Подкрепившись скромной закуской, наши гости уходят, а мы с мадам Пуанкаре так расстроены их видом, что со слезами на глазах поспешили в свои частные покои.

В тот же день, 19-го февраля, мы узнали, что началась бомбардировка Дарданелл (Лондон, № 286 и 287). Силы союзников перед проливами находятся под начальством английского адмирала Кардена. Прежде всего должны быть уничтожены турецкие форты у входа, затем рыбачьи суда должны выловить мины. Как только проход будет свободен, подойдут броненосцы, встанут один за другим против европейского и азиатского берегов и откроют огонь по фортам. Успех зависит от того, удастся ли выловить мины. Возможно, что на побережье расположены турецкие отряды, снабженные полевой артиллерией, и что они уничтожат рыбачьи суда. Поэтому тотчас по уничтожении фортов у входа необходимо будет проверить положение и очистить от неприятеля край полуострова, если он занят им (Лондон, № 305 и 306). Сэр Эдуард Грей рассчитывает послать на Дарданеллы австралийский и новозеландский контингента и заявляет также, что будет приветствовать участие французских войск.

Сербский принц-регент телеграфирует мне: «Ниш, 21 февраля. Генерал По{*386} вручил мне военную медаль, и я спешу выразить вам свою горячую благодарность. Я очень тронут этим новым знаком внимания вашего высокопревосходительства ко мне, а также к моей стране и прошу принять уверение в чувствах глубокой любви и уважения, которые моя страна и я питаем к благородной Франции, нашему союзнику, и к ее достойной удивления армии. Александр».

Великий Князь Николай Николаевич, которого недостаток снарядов осуждает на отступление или неподвижность, желает, чтобы Жоффр усилил наше наступление в Шампани и таким образом удержал немцев на нашем фронте [487] (Петроград, № 301 и 302). Но мы страдаем от той же беды, что и Россия, и наши атаки, как они ни организованы, отбиваются неприятелем.

В понедельник, 22 февраля, я пригласил на завтрак в Елисейском дворце Жоффра, Фрейсине, Этьенна и Леона Буржуа. Моей целью было дать им случай побеседовать между собой. Главнокомандующий, который читал постановление военной комиссии сената, выражается со спокойным добродушием, как крестьянин, у которого природная хитрость скрывается под видом простоватости. Он рад, что удалось послать на фронт сорок новых батальонов. «Я охотно согласен на продолжение. Я даже желаю его, требую его. Чем больше мне дадут войск, тем больше будет у меня средств для действия. Но я не думаю, чтобы можно было создать новые дивизии и даже бригады. Для этого у нас не хватит высших кадров и штабных офицеров. Пусть создают новые полки в возможно большем количестве и посылают их мне. Я размешу их на фронте либо бригадами из трех полков, либо дивизиями из пяти. Таким образом, мои корпуса, располагая более сильными активами, будут держать более обширные участки фронта, и это даст мне возможность выделить из всего фронта один, два, три, четыре новых корпуса для усиления того резерва в четыре с половиной корпуса, который уже организован мною». Короче говоря, Жоффр всецело стал теперь сторонником идеи создания мощной армии для маневренных действий.

Затем он жалуется, что переделка ружей образца 1874 г. на образец 1884 г. происходит у нас в недостаточном объеме и что у нас отсутствует прямое производство ружей нового образца. Особенно он жалуется на задержку в производстве взрывчатых веществ: англичане, говорит он, никак не проявляют усердия в снабжении нас фенолом и бензолом. Он дал нам понять, что в скором времени будет вынужден приостановить операции в Шампани ради экономии снарядов. Тот запас снарядов, с которым он начал новое наступление, подходит к концу; Жоффр не желает допустить снижения его ниже четырехсот снарядов на орудие. Если мы не прорвем фронта неприятеля, прежде чем будет достигнут этот минимум, Жоффр откажется пока от продолжения сражения. [488]

В ходе беседы Этьенн заметил Жоффру: «Гальени, встретившись с Думером, упрекал его за его кампанию против вас, он умолял его положить конец ей. Думер обещал прекратить ее. Пожалуй хорошо было бы, если бы вы выразили благодарность Гальени». — «Да, — сказал Жоффр, — я выскажу ему благодарность, я знаю, что он лоялен, и не возлагаю на него ответственность за поведение его друзей».

Так как Вивиани и Мильеран должны выступить во вторник, 23-го, перед комиссией сената, я сообщаю им содержание беседы, которую Буржуа и Фрейсине имели в Елисейском дворце с Жоффром «Отлично! — улыбаясь, говорит Мильеран. — Я предупреждал, что в скором времени Жоффр будет уверен, что он сам требовал образования новых частей». Что касается Вивиани, то он горячо обрушился на Жоффра. «Он хочет уверить нас, что его наступление проваливается по нашей вине. Начиная его, он отлично знал, чего он может ожидать от нашего производства. Он хочет теперь взвалить на правительство вину в своем неосторожном решении». Я всячески стараюсь успокоить Вивиани, и нервы его действительно успокоились. Оба министра отправились в комиссию, и председатель совета министров докладывает мне потом о своих впечатлениях — они весьма благоприятны. Мильеран, говорит он, был восхитителен. На сей раз он не дал зарок молчания. Он много говорил в течение часа с лишним, говорил с удивительной ясностью и логичностью. Он привел точные цифры о нашем оборонном производстве в начале войны и в настоящее время. Он рассказал о сделанных усилиях и достигнутых результатах. Его данные всех поразили. «Клемансо, — замечает Вивиани, — пытался выступить с кое-какими возражениями, но он был совершенно ошеломлен».

В среду, 24-го, полковник Пенелон сообщает мне, что наши наступательные операции в Шампани расширяются с участием 12-го корпуса и колониального корпуса. Мы пытаемся завладеть выступающим углом небольшого форта Босежур. Не теряем надежды прорвать фронт. Но если это не удастся, Жоффр в двадцать четыре часа прекратит огонь, чтобы не расходовать без пользы снарядов. Полковник признается [489] мне, что главная квартира надеялась достичь успеха скорее и легче, не рассчитывала на столь продолжительное и упорное сражение и не предвидела такого большого расхода снарядов.

В тот же день я принимаю бывшего сенатора от Индианы в Соединенных Штатах Бевериджа, явившегося ко мне с рекомендательным письмом от Теодора Рузвельта. Он приехал в Европу собрать материал о войне для большого американского журнала «Colliers Weekly». Свою поездку он начал с Германии и, видимо, принял там на веру некоторые германские тезисы. Я всячески стараюсь доказать ему, что Германская империя, не желая остановить Австро-Венгрию, возбуждая своей военной миссией Турцию и форсируя объявление войны, сделала катастрофу неизбежной. Особенно же заявляю ему категорически, что после того, как немцы напали на нас и вторглись в нашу страну, нарушив нейтралитет Бельгии, мы твердо решились продолжать войну до победного конца.

Киньонес де Леон навестил меня перед отъездом в Мадрид. Он сообщает мне, что Германия предложила Испании Португалию и Гибралтар. Король отклонил эти соблазнительные предложения и желает, чтобы это было доведено до моего сведения. Многие испанцы упрекают его в том, что из дружбы к Франции он упускает благоприятный случай. Я подтверждаю то, что Делькассе уже сказал Киньонесу де Леону, что после победы мы не забудем дружественного отношения к нам короля и его народа. В частности, я выражаю благодарность Испании за то, что она взяла на себя защиту французов в Германии и особенно наших военнопленных. Я говорю Киньонесу, что, по моим сведениям, эти несчастные умирают с голоду. При каждом посещении концентрационных лагерей испанским послом в Берлине немцы устраивают так, чтобы правда не дошла до него.

В среду вечером, 24-го, Мильеран передает мне по телефону, что, по мнению главной квартиры, дела в Шампани идут хорошо, но в четверг утром мы получили не столь успокоительные сведения. Неприятель перешел в контратаку, и мы не в состоянии были удержать все свои позиции. Очевидно, [490] мы не могли еще добиться решения в тот же вечер. Жоффр дал теперь знать Мильерану, что не остановит операций. Он изменил свое мнение. Эти колебания внушают совету министров беспокойство относительно настоящего и будущего. Он просит Мильерана затребовать у Жоффра немедленно по окончании сражения подробный рапорт о причинах нашей неудачи и о ее последствиях. Пусть нам скажут, надеются ли еще прорвать фронт неприятеля при новом наступлении такого же рода, или же надо отказаться от этой надежды? Надо ли будет искать решения с помощью других движений, массовой атаки, диверсии со стороны резервной армии, операции на дальнем театре военных действий? Рибо находит, что правительство слишком щедро отказывается от своих прерогатив. Вивиани нервно замечает, что настойчивые шаги перед главнокомандующим повели бы к его отставке, которая внесла бы смуту в страну и армию.

Разумеется, нервы Вивиани ежедневно подвергаются тяжелым испытаниям. В качестве председателя комиссии сената по иностранным делам Фрейсине пригласил Вивиани, а также Оганьера и Делькассе с целью запросить у них разъяснений по поводу атаки на Дарданеллы. Комиссия желает знать, почему Франция предоставила Англии командование в этой операции {46} и как союзники предполагают определить будущий статус Константинополя. «Это значит выносить переговоры на улицу, — говорит мне Вивиани. — Сенаторы теперь менее благоразумны, чем депутаты. Науськиваемые Клемансо, они то и дело задирают правительство и вмешиваются в функции исполнительной власти». Факт тот, что открытые заседания происходят теперь редко и ввиду этого постоянные комиссии все более и более присваивают себе прерогативы палат. Вивиани, перед тем как предстать перед комиссией, был очень неспокоен, но вернулся оттуда совсем веселый. Объяснения, которые Оганьер, Делькассе и Вивиани дали Фрейсине и его товарищам, встретили весьма благоприятный прием. Что касается будущего, они ограничились утверждением, что Англия и Россия согласны с нами относительно свободы проливов. Что касается настоящего, [491] они заявили, что начатая операция преследует цель прорваться через Дарданеллы и будет продолжаться, пока мы не дойдем до Константинополя. Фрейсине определенно заявил, что не допускает возможности неудачи. «Не будем слишком большими оптимистами, — заметил я Вивиани. — Как вы знаете, английское морское министерство не уверено в успехе, и Черчилль предвидел возможность того, что придется отказаться от операции в самый ее разгар». Вивиани признает, что он представил дело комиссии в розовом свете и что надежды комиссии могут рано или поздно натолкнуться на досадное разочарование, но он часто находится во власти своих настроений и, избежав какого-либо затруднения благодаря своим прекрасным интеллектуальным дарованиям и прекрасному ораторскому таланту, он чувствует облегчение и веселее принимается за работу.

Впрочем, первые известия, полученные нами из Дарданелл, удовлетворительны. Полностью уничтожены два форта на европейском берегу и два форта на азиатском берегу. Приступили к вылавливанию мин под защитой броненосцев и крейсеров. Один из этих четырех фортов был предварительно вооружен немцами. Кроме того, морские силы турок находятся под командованием германского адмирала Мартенса.

Мы извещаем сэра Эдуарда Грея (№ 629), что французский экспедиционный корпус под командованием генерала д'Амаде будет готов к отплытию 2 марта для сотрудничества в операции союзных эскадр против Турции. Этот корпус будет состоять из двух бригад пехоты, из полка кавалерии, из двух батарей 75-миллиметровых полевых орудий и одной батареи горных орудий 65-миллиметрового калибра, в общем четыреста офицеров, восемнадцать тысяч солдат, пять тысяч лошадей и тысяча повозок.

Генерал По, везущий французские знаки отличия, отправился в Россию через Балканы; стараясь завоевать на своем пути новые симпатии в пользу Франции, он, естественно, использовал эту дарданельскую экспедицию и ее возможное развитие. В Софии население оказало ему горячий прием, а военный министр генерал Фитчев встретил его корректно, но король Фердинанд, извещенный о его приезде, не дал ему [492] аудиенции (от де Панафье, № 86 и 87). В Бухаресте население оказало нашему генералу восторженный прием. Его сопровождала и приветствовала толпа, которую префект полиции определяет в двести тысяч человек. Город был разукрашен французскими флагами. Король и королева приняли знаменитого участника войны 1870 г., раненного в этой войне. В его честь состоялись два торжественных банкета. Правительство содействовало всем этим манифестациям, не присоединяясь к ним официально. Братиану повторил Блонделю, что в один прекрасный день придет время для вступления в войну Румынии, точно так же как Италии, но что ввиду позиции Болгарии и русских поражений необходимо выждать более благоприятных обстоятельств (Бухарест, № 79 и 80).

Тем временем пропаганда немцев по своей неутомимой активности не уступает их военным действиям. В настоящий момент она добивается в Вашингтоне того, чтобы снабжение гражданского населения Германии происходило под контролем Америки. В обмен на это несравненное преимущество Германия обещает отказаться от систематического уничтожения торговых судов. В ночь с 23 на 24 февраля она без предварительного требования остановиться, без предостережения, без предварительного захвата пустила на уровне Булони ко дну пакетбот англо-французской службы «Виктория», причем среди жертв были четыре американских гражданина. Соединенные Штаты склонны положить конец состоянию вещей, столь сильно нарушающему их интересы. Они выступили в Лондоне с поддержкой германского предложения. Но Англия и Франция знают, в какой мере экономические затруднения Германии могут сократить продолжительность войны, они приложат все усилия, чтобы расстроить этот ловкий маневр неприятеля{*387}. Мы являемся господами на море. Пусть Германия попробует отнять у нас это господство, это вполне естественно. Но разве могут Соединенные Штаты, оставаясь нейтральными, сами лишить нас этого господства? [493]

В пятницу, 26-го, бельгийское правительство прислало ко мне своего посланника барона Гильома. Бельгийское правительство подготавливает «Серую книгу», в которой должны фигурировать некоторые документы довоенного времени, находящиеся в архивах Брюсселя и посольства, а следовательно, попавшие теперь в руки немцев. Барон Гильом спрашивает меня, нахожу ли я неудобным публикацию в «Серой книге» отчета о двух беседах, состоявшихся между ним и мной на набережной д'Орсей в июне и ноябре 1912 г.{*388} Хотя оба эти документа содержат несколько ошибок в деталях, я считаю, что их можно опубликовать, запрошенный мною совет министров предпочитает не воспроизводить их в настоящий момент. Действительно, из моих слов, сказанных в 1912 г. барону Гильому на основе информации нашего генерального штаба, вытекает, что я ожидал в случае войны нарушения Германией нейтралитета Бельгии. Я заявил посланнику, что Франция никогда не нарушит мира, что она никогда не посягнет также на этот нейтралитет, и продолжал (в передаче барона Гильома): «В парламенте ни один депутат не голосовал бы за агрессивную войну. Я питаю также самое большое доверие к мирным устремлениям германского императора, но с сожалением констатирую, что с минувшей осени активизировались пангерманисты, они ведут непрекращающуюся пропаганду. Если Германия объявит нам войну, то это, конечно, произойдет против сокровенных желаний императора и будет доказательством того, что император уступил перед напором общественного мнения»{*389} {47}.

Но, по словам посланника, я также конкретно заявил, что в случае франко-германской войны первым действием немцев будет вступление в Бельгию через Э-ла-Шалелль и Льеж; при этом я выразил пожелание, чтобы бельгийское правительство само приняло некоторые меры предосторожности. [494] События оправдали все это. Поэтому я лично желал бы опубликования этих документов. Но перед правительством встал вопрос, не вызовет ли их опубликование нападок на французское командование со стороны некоторых политических деятелей, не станут ли они обвинять его в том, что оно не предусмотрело в плане XVII в большей мере той эвентуальности, которую в 1912 г. считало возможной. Перед этим возражением я не счел возможным настаивать на своем мнении. Тем не менее остается фактом, что, если Франция могла поступить неправильно, будь то по непредусмотрительности, будь то по чрезмерному доверию к лояльности другого, она никогда не была виновна в воинственных намерениях или в империалистических устремлениях. Эти письма барона Гильома примыкают ко всем документам, свидетельствующим о нашем желании мира. Они тем более показательны, что в других докладах бельгийского посланника, с большим шумом опубликованных немцами, он, как известно, вдается в довольно фантастические оценки, опровергнутые фактами и всей его корреспонденцией в целом.