Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

В окопах. 1915 год

Глава первая

Новогодние разговоры. — Телеграмма папы. — Жоффр и проект диверсии на востоке. — Знамя морской пехоты. — Поездка в Кассель, Сент-Омер и Газебрук. — Аррас. — Битва под Суассоном. — Герцог Гиз и Фердинанд Болгарский. — Проект операции на Дарданеллах. — Комендант Вио.

На смену года траура и страданий пришел новый год, от которого Франция с уверенностью и надеждой ожидает победы и мира. Без всякой пышности я исполняю новогодний церемониал. В сопровождении Вивиани, без эскорта и свиты, отправляюсь к председателям обеих палат. Наш автомобиль не обращает на себя ничьего внимания, председатель совета министров волнуясь и с тревогой говорит мне о военных операциях, проводимых с 20 декабря на равнинах Шампани. Он совершенно не владеет собой и в разговоре с глазу на глаз дает волю своему пессимизму. Он не верит в успех нашего наступления и дошел до того, что обвиняет командование в отсутствии всякого стратегического плана, считает, что оно изо дня в день идет на поводу у событий. Когда мы вернулись в Елисейский дворец, я пригласил министров позавтракать у меня, и мы продолжаем разговор на ту же тему с Брианом; он высказывается более сдержанно, но в том же духе, что и Вивиани. Оба ставят вопрос, нельзя ли было бы вместе с англичанами образовать экспедиционный корпус в четыреста или пятьсот тысяч человек и напасть с тыла на Австрию со стороны Сербии. Высадка произошла бы на побережье Адриатического моря или в Салониках, наши войска пошли бы на Будапешт и Вену и по дороге пытались бы поднять всех славян двуединой монархии. Соблазнительная мысль. Ее недавно высказал мне Франше [429] д'Эспере, когда я посетил его армию{*358}, я беседовал об этом и с другими генералами. Правда, большинство их возражало мне. Их смущал вопрос, каким образом нам удастся создать базы для этого экспедиционного корпуса и в случае его проникновения в глубь страны обеспечить снабжение провиантом и военным снаряжением.

По словам Мариуса Ари Леблона, состоявшего в 1915 г. при секретариате генерала Гальени, последний в 1914 г. советовал Бриану предпринять через Салоники диверсию сначала на Константинополь, а затем на Дунай{*359}. Гези утверждает, что этот совет был дан министру юстиции в январе 1915 г. за завтраком{*360}. Что касается меня, я ничего не слышал об этих разговорах ни от Бриана, ни от Гальени, но в октябре Франше д'Эспере определенно говорил мне о желательности этой балканской экспедиции, а сегодня, 1 января, Вивиани, Бриан и я, обеспокоенные застывшим, неподвижным положением на фронтах наших армий, все трое останавливаемся на этой проблеме; в том состоянии неизвестности, в котором мы очутились, она открывает нам перспективы активных действий. Мы даже решаем срочно пригласить Жоффра к нам на совещание. Впрочем, мы отнюдь не намерены вмешиваться в компетенцию высшего командования и навязывать ему план военных действий, мы желаем лишь обменяться с ним мыслями о целесообразности такой диверсии на востоке.

Разумеется, на сей раз я отказался от торжественных новогодних приемов властей, суда, чиновников, офицеров — у большинства из них, особенно у военных, теперь более серьезные заботы, чем дефилировать в парадных мундирах в салонах Елисейского дворца. Но этикет обязывает меня принять дипломатический корпус, собравшийся по обычаю в большом приемном зале. Отсутствуют только представители Германии, Австрии и Турции. Старшина дипломатического [430] корпуса сэр Френсис Берти, с розовыми щечками и вьющимися волосами, обращается ко мне с короткой и осторожной речью, на которую я отвечаю столь же лаконично, подчеркивая перед нейтральными странами свою веру в победный мир.

В то время как я произносил эти слова надежды, четырнадцать немецких снарядов упали в неукрепленный город Коммерси, откуда ни разу не было выпущено ни одного снаряда по неприятелю. Повреждены пять домов, в том числе один детский дом. Эти новогодние подарки немцев не смутили храброго населения города, проявившего такой трогательный патриотизм во время моей последней поездки в Лотарингию. Но в течение всего дня стоит у меня перед глазами моя родная страна, подвергнувшаяся нашествию и опустошению.

Сводки главной квартиры становятся все более однообразными.

Ежедневно встречаются в них те же названия: Буа-ле-Претр, Буа д'Айльи, Буа-де-ла-Грюри, Фонтен-Мадам, Перт и Мениль-ле-Гюрлюс, Нотр-Дам-де-Лоретт.

Та же монотонность, та же бессодержательность в телеграммах из России. Принятое ввиду недостатка снаряжения и ружей решение ограничить в ближайшие месяцы операции на восточном фронте было очень тягостно для Великого Князя Николая Николаевича; ему пришлось сдержать свой врожденный пыл и отказаться от наступления, о котором он мечтал. 2 января он еще заявлял, что готов снова двинуться вперед, как только 4-й сибирский корпус и гвардия прибудут в Варшавский округ. В понедельник, 4 января, он по телеграфу обратился к Жоффру с вопросом, который выдает его растерянность: «Считает ли французское командование более выгодным оставить русскую армию на положении обороны, по возможности активной, и сохранить за французской армией все имеющиеся у нее ресурсы по снаряжению? Или же оно предпочитает придать ныне операциям на восточном фронте чисто наступательный характер, уступив русскому верховному командованию, если имеющиеся запасы и производство позволяют это, часть снаряжения, предназначенного [431] для западного фронта?»{*361}. У нас нет выбора, наш ответ продиктован нашим собственным тяжелым положением, мы ничего не можем дать, так как у нас самих нет необходимого. По словам Палеолога и генерала де Лагиша, русский военный министр, загадочный Сухомлинов, и центральная администрация ввели Великого Князя Николая Николаевича в заблуждение относительно размеров запасов снаряжения, а также сделанных надежных заказов. Что касается Франции, то у нас, конечно, не было ни обмана, ни сокрытия истинного положения дел, но у нас перед войной был недостаток в бюджетных ассигнованиях, и мы слишком уверены были в вечной продолжительности мира; а когда вспыхнула война, мы слишком расточительно расходовали снаряды. Но по тем или другим причинам мы страдаем от того же недостатка, что Россия, и не можем в этот критический момент оказать ей действенную помощь. Итак, на обоих фронтах придется ограничиться генеральной и систематической обороной, поддерживаемой некоторыми наступлениями местного характера.

Встревоженный тем, что положение принимает затяжной характер и, таким образом, замедляет всякое стратегическое решение, Палеолог по собственному почину посоветовал Сазонову рассмотреть, не возможно ли будет для России заключить сепаратный мир с Австрией, чтобы потом направить все свои усилия против Германии. Сазонов признал, что, если Австрия отказалась бы от Галиции и Боснии и Герцеговины, это был бы результат, которым не следует пренебрегать, идея отдельного мира с габсбургской монархией, заметил он, заслуживает внимания. Сообщая нам об этой беседе, Палеолог в заключение подчеркивает: «Пока будут существовать Германия и Италия, мы будем заинтересованы в сохранении Австрии» {*362}. Когда телеграмма Палеолога была получена в Париже, министры и я не могли отогнать от себя мысль, что сепаратный мир Австрии и России, пожалуй, охладит активность последней, отвратит Италию от всякого вмешательства в войну и скоро оставит нас с Англией одних лицом к лицу с Германией. Предположим, что Россия аннексировала Галицию, а Сербия [432] получила Боснию и Герцеговину; Витте в его германофильские друзья, конечно, не преминули бы интриговать в Петрограде с целью отвратить царя от продолжения войны с нашим главным врагом. Испуганное этой перспективой, французское правительство предложило Палеологу снова повидать Сазонова и сказать ему, что он высказал лишь свой личный взгляд, не имея на то инструкций из Парижа.

На том же заседании во вторник, 5 января, я сообщил министрам о телеграмме, полученной мною накануне вечером и исходящей от папы Бенедикта XV: «Полагаясь на чувства христианского милосердия, которыми воодушевлено ваше высокопревосходительство, мы просим вас ознаменовать начало нового года благодетельным актом суверенного благородства и принять наше предложение о том, чтобы между воюющими сторонами произошел обмен военнопленными, признанными отныне негодными для военной службы. Мы не сомневаемся, что глава благородной и великодушной французской нации согласится последовать примеру государей других воюющих наций, которые все приняли наше предложение». Итак, папская курия и французская республика уже не совсем игнорируют друг друга, и на сей раз ни один из министров не возражает против того, чтобы я подтвердил получение послания папы. Я телеграфирую в Ватикан: «В ответ на благожелательное предложение, которое я имел честь получить от вашего святейшества в телеграмме от вчерашнего числа, спешу уверить ваше святейшество, что Франция, верная своим традициям великодушия, всегда гуманно поступала с военнопленными и обсуждает средства для полного обмена военнопленными, окончательно признанными негодными для военной службы». Действительно, этот обмен уже подготовлен под знаком женевского Красного Креста, и все позволяет нам думать, что эти приготовления увенчаются успехом{*363}.

Проект диверсии на Балканах начинает многих соблазнять. В среду, 6 января, у меня был видный военный писатель [433] подполковник Руссе, бывший депутат от Вердена, с которым я поддерживаю дружеские отношения. Он пришел побеседовать о застое на фронтах. Руссе полагает, что наступление на востоке против Австро-Венгрии, возможно, позволит в скором времени снова перейти к маневренной войне. Беназе, ординарец Франше д'Эспере, приехавший в Париж в качестве депутата на чрезвычайную сессию парламента, привез мне очень интересную докладную записку этого генерала, в которой рекомендуется напасть на неприятеля с тыла на Балканах. Эта концепция сводится в основном к следующему: направить через Белград экспедиционный корпус на Вену и Берлин, использовать с этой целью сербов, одерживающих теперь победы, и сосредоточить на Дунае достаточно мощную французскую армию, отрезать турок от их союзников, установить связь с Россией через Румынию{*364}. Как было решено, я просил Жоффра приехать в Елисейский дворец и дать правительству свое заключение о такого рода экспедиции. 7 января он завтракал у меня с министрами, после кофе в комнате первого этажа, носящей галантное название дамского салона, завязался длинный разговор при закрытых дверях. Вивиани считает, что диверсия на Балканском полуострове может быть полезной для выхода из нынешнего неподвижного состояния. Бриан энергично защищает тот же взгляд. Не упоминая Франше д'Эспере, я в своих замечаниях исхожу из того плана, который он переслал мне. Но главнокомандующий решительно высказывается против всяких операций на востоке. Он говорит, что все наши войска нужны ему здесь, германская армия недавно была усилена двадцатью четырьмя полками и, несомненно, намеревается атаковать нас. Согласно Жоффру, решение последует, безусловно, на западном театре военных действий. К тому же мы имеем право надеяться, что через более или менее продолжительный период времени нам удастся прорвать немецкие позиции. Будет ли это через восемь дней, два месяца, шесть месяцев, год — этого никто не может сказать, [434] но результат обеспечен с того момента, как будет изжит кризис нашего снаряжения, что должно наступить в скором времени. Кроме того, Жоффр считает весьма трудным, чтобы не сказать невозможным, делом снабжать через Салоники провиантом французскую армию хотя бы всего в сто тысяч человек, особенно если ей придется отдалиться от морского берега и проникнуть более или менее далеко в глубь страны. Жоффр высказывается с твердостью, хотя наружно речь его носит мягкий характер, он не оставляет никаких сомнений относительно непоколебимости своего убеждения. Слова его заставляют Вивиани, Бриана и меня если не присоединиться к его мнению, то во всяком случае поколебаться в своем мнении, и в настоящий момент мы не считаем целесообразным настаивать далее.

Рибо поднимает все еще не решенный вопрос о судьбе Гальени. Жоффр говорит нам, что имел в виду поручить военному губернатору Парижа командование эльзасской армией, но ему пришлось отказаться от этого решения: он более не намерен занимать Эльзасскую равнину, желает лишь удерживать выходы из горных проходов в Вогезах. На этих днях был взят Штейнбах, мы не будем двигаться дальше к Рейну, Жоффр намерен передать десять стрелковых батальонов генералу Пютцу, который очень хорошо ведет операции и которого он не считает возможным поставить под начало генерала Гальени. Главнокомандующий снова жалуется на бывшее гражданское окружение военного губернатора. Он говорит без резких выпадов, с точностью военного, который знает, о чем он говорит, и с вежливым упорством человека, который уже принял, определенное решение.

Гастон Томсон спрашивает Жоффра о возможности создать армию второй очереди и большую группу для маневренных движений (une masse de manoeuvre). «Невозможно, — отвечает Жоффр. — Мне нужны вплоть до самого конца войны все солдаты из запасных батальонов. К тому же для образования новых частей у нас нет теперь ни офицеров, ни унтер-офицеров, ни артиллерии, ни полковых обозов».

Жюль Гэд в восторге от Жоффра. Этот социалистический апостол — горячий патриот. Войдя в комнату, он обратился [435] к Жоффру со словами: «Вы организатор победы». Ушел он со словами: «Это изумительный человек. Он все обдумал и все предусматривает».

Мильеран по своему обыкновению больше слушал, чем говорил. Он, наконец, возвратился из Бордо. В четверг, 7 января, в «Бюллетене армий» была помещена заметка: «Военный министр Мильеран снова окончательно перенес свою канцелярию в здание министерства на улице святого Доминика».

Два брата Гарибальди, Бруно и Константин, убиты в Аргоннах, где храбро сражались за Францию во главе группы итальянских добровольцев. Я отправил телеграмму с выражением сочувствия генералу Риччиотти Гарибальди и посылаю состоящего при Елисейском дворце подполковника Бонеля в Рим, куда будут перевезены тела погибших: он выразит мое соболезнование их семьям и возложит венки на могилы. Но Италия пока не думает еще следовать примеру этого небольшого гарибальдийского батальона, она довольствуется тем, что заняла Баллону, и внимательно наблюдает за Албанией, где недавно вспыхнуло восстание против Эссада паши и Дураццо чуть не попал в руки повстанцев (телеграмма из Ниша, № 17 и из Рима, № 19).

Вечером 10 января я выехал из Парижа вместе с морским министром Оганьером. Как у нас было решено в декабре, мы отправляемся к морским частям пехоты вручить им знамя, которое они заслужили своим доблестным поведением на Изере. Железнодорожные пути в такой степени запружены военными транспортами, что нам понадобилось двенадцать часов, пока мы добрались до Дюнкирхена. На северных дорогах я разъезжаю в вагоне-салоне, который компания восточных дорог построила в начале 1913 г. для моих поездок в Сампиньи и теперь предоставляет в мое распоряжение для моих поездок к армиям. Он лучше подходит к теперешним суровым обстоятельствам, чем роскошные вагоны, которые Феликс Фор оставил в наследство своим преемникам. В пути мы долго беседуем с Оганьером. Некогда он был моим решительным противником в парламенте. Теперь отношение его ко мне, безусловно, корректно. Это энергичный [436] человек, прекрасный патриот, несколько резкий в своих высказываниях, но с живым умом и обходительный в обращении.

Город Дюнкирхен, где я в последний раз был 1 ноября{*365}, снова бомбардирован вчера эскадрильей из двенадцати немецких аэропланов{*366}. Благодаря мерам предосторожности, принятым мэром города Анри Терканом, жертв, к счастью, было немного. Мы с Оганьером, сопровождаемые нашими офицерами, садимся на реквизированные автомобили и едем за город, там, в нескольких километрах от Дюнкирхена, на пустырях, оголенных ветром и окаймленных со стороны моря желтой линией дюн, находится бригада морской пехоты, отличившаяся под Ньюпортом, Диксмюде и в последние дни в Сен-Жорже{*367}. Она недавно была отведена с фронта, как говаривал бойкий Буасса-Мазера, на поправку. Вот она перед нами почти в полном составе. Отсутствуют только убитые и раненые. Увы, их много. Мы сначала обходим шеренги войск. Я восхищаюсь прекрасной выправкой этих людей, которые всего лишь несколько дней на отдыхе и уже, видимо, горят нетерпением возвратиться на линию огня. Останавливаюсь в центре бригады, перед адмиралом Ронархом, который стоит, словно вылитый, воплощение силы и простоты, по бокам от него взвод, который будет принимать знамя. Ветер все крепчает. Над нами кружатся два французских самолета, чтобы отогнать в случае надобности немецкие «Tauben». Они ныряют в воздухе, словно корабли в разбушевавшемся море. Холод ли это, ветер, волнение — я с трудом удерживаю в руке древко нового знамени, пока произношу свою краткую речь к морской пехоте{*368}. [437]

Затем они дефилируют перед нами с высоко поднятой головой — полуоборот в нашу сторону, — с гордой решимостью во взоре. Мы поздравляем адмирала и его офицеров и уезжаем в восторге от этих молодцов.

Автомобили быстро привезли нас в Кассель, фламандский город, живописно взгромоздившийся на вершине холма того же имени. Я еще раз навещаю здесь Фоша и его штаб. Они все еще помешаются на небольшой площадке на откосе, в старом отеле «благородного двора», где некогда находился суд, а вчера заседал муниципалитет. Мы снова завтракаем в залитой светом столовой, из которой открывается грандиозный вид на равнину. Фош так же стремителен, как Жоффр бесстрастен, и так же, как он, преисполнен уверенности. Он говорит мне, что наше наступление задержано только временным недостатком снаряжения и временными трудностями топографического характера — почва стала непроходимой из-за зимнего времени. Как только снова наступит сухая погода, мы попытаемся пройти, и Фош верит, что мы имеем шансы на успех.

Из Касселя мы отправились в Сент-Омер, где я, как и в прошлый раз, нашел оживленную картину британского лагеря. Нас привели фельдмаршал Френч и принц Уэльский, свежее юное лицо принца сияло среди английских мундиров. По предложению французского командования и по постановлению правительства я вручил звезду ордена Почетного легиона двум генералам Френча, отличившимся в последних боях, — Смиту Дарриену и сэру Дугласу Хейгу. Мне особенно указывали на военные достоинства этого последнего. Шотландец по происхождению, высокого роста, статный, с располагающим лицом, он довольно бегло говорит по-французски и прекрасно понимает необходимость тесной связи между союзными армиями. Что касается Френча, то он говорит мне, что с нетерпением ожидает подкреплений, обещанных ему Китченером, он боится, что министр не пошлет их в указанные сроки. Кроме того, он опасается, что английское правительство помышляет о диверсии в Сербии в ближайшее время, об этой операции, которая произошла бы вдали от него, он отзывается столь же отрицательно, как Жоффр. [438]

Осушив с фельдмаршалом обязательный бокал шампанского, мы отправляемся в Газебрук, где нас ожидает окруженный своими согражданами мэр и депутат города аббат Лемир, столь любимый и уважаемый всеми знающими его. Он собрал в ратуше муниципальных советников, чиновников, английские и французские военные «власти, учителей, жандармерию — кого еще? — женщин, детей, стариков, одним словом, всех жителей, не находящихся на фронте. С колокольни церкви Сент-Элуа несется трезвон. Я вручил аббату пожертвование для бедных. Выслушиваю небольшую патриотическую речь, с которой он обращается ко мне, отвечаю на нее, все это на полчаса. Тем временем толпа запрудила площадь. При выходе меня окружают и приветствуют, как спасителя, и передо мной ярче, чем когда-либо, встает сознание долга быть стойким и твердым до конца, долга, который налагает на меня это доверие народа.

Из Газебрука мы едем длинными зигзагами, мимо Лильерс с его прекрасной церковью романского стиля, до небольшой деревни близ Обиньи-ан-Артуа. Здесь находится командный пост генерала де Мод Гюи, генерал принимает над в убогом на вид доме. Он не скрывает от нас своего мнения, что наступление было бы весьма рискованным, даже после того как почва просохнет. Я еще раз получаю впечатление, что по мере удаления от главной квартиры к фронту температура оптимизма падает градусом ниже и ниже. Оганьер, как и я поражен этой иерархической разницей в военных оценках.

Вместе с генералом Мод Гюи отправляемся в Обиньи, куда стараниями генерала Фоша вызван был префект Па-де-Кале Бриер. Столь же осторожный там, где речь идет о президенте республики, как храбрый в отношении самого себя, Фош надеялся, что эта предусмотрительная комбинация удержит Оганьера и меня от искушения распространить свою поездку и на город Аррас. Однако я никак не имел права уклониться от посещения последнего. У мэра города Обиньи нас ожидали префект и епископ, первый — худой и замкнутый, другой, монсеньер Лоббедей, — тучный и экспансивный. «Как! — воскликнул я, — вас потревожили, и [439] вы приехали сюда приветствовать нас! Нет, это мы должны приехать к вам в Аррас, где вы оба, как я знаю, мужественно остаетесь, несмотря на бомбы». В восторге от моего предложения они вызвались провожать нас в столицу Па-де-Кале.

Наступает ночь. На улицах Обиньи войска без оружия радостно приветствуют нас. Мы садимся в автомобили, выключаем рефлекторы и едем в Аррас по шоссе, которое, как нам говорят, ежедневно обстреливается артиллерией неприятеля. Так приехали мы в этот мертвый город, в котором только взрывы снарядов нарушали зловещую тишину. Вдоль темных и пустынных улиц ни одного огня. Лишь кое-где булочная или бакалейная лавка освещены жалкой керосиновой лампочкой или свечами. Какие-то тени быстро шагают там и сям по панели. В городе осталось только три тысячи пятьсот человек, большей частью старики и дети. Префект и епископ печально принимают нас в опустошенном городе. Они привели нас к ратуше. Это чудо архитектуры страшно пострадало от бомбардировки и огня. Готический фасад и украшения в стиле Ренессанса изуродованы. Из здания вынесли его сокровища: драгоценную резьбу на дереве и украшения из кованого железа. Salle des gardes представляет собой груду обломков. Соседняя башня страшно изувечена. Пораженный в сердце лев Фландрии упал на землю и лежит среди вороха камней. В ночной темноте это зрелище кажется мне еще ужаснее, чем то, что я видел в Реймсе{*369}.

Мы бродим, как призраки, среди развалин и отправляемся потом к зданию префектуры и епископскому дворцу. Оба здания мало повреждены, хотя в них тоже попали снаряды. Я осведомляюсь у префекта, мэра и епископа о самых насущных нуждах населения, оставшегося в городе, оставляю пособия для самых бедных семейств, ободряю, как могу, редких встречающихся мне жителей и отправляюсь назад в Обиньи. Затем в морозную ночь сажусь с Оганьером в поезд и с тяжелым сердцем возвращаюсь в Париж.

В Елисейском дворце меня ожидала следующая интермедия. Я принимаю знаменитого испанского романиста В. Бласко [440] Ибаньеса, автора «Кровавых арен» и «Проклятых земель», горячо рекомендованного мне Марселем Самба. Он представляется мне как «солдат пера», солдат Франции. В настоящий момент он пишет историю войны в весьма сочувственном для нашей страны духе, она выходит иллюстрированными выпусками и распространяется нашей пропагандой во всех странах с господствующим испанским языком. Он в экстазе выражает мне свои горячие пожелания для Франции, при этом он картавит, произнося р, и все время бросает взгляды на свои пальцы, унизанные толстыми перстнями. Он хотел бы, чтобы Испания вышла из своего нейтралитета, но признает, что это его личное желание разделяется лишь немногими его соотечественниками, а о других говорит с буйным гневом, который на момент развлекает меня.

Офицеры связи сообщают мне, что 12 и 13 января мы добились местных успехов на Эне и в Шампани благодаря блестящим действиям наших войск. Мы ведем теперь атаку усовершенствованным способом. Она долго и тщательно готовится. Сначала интенсивный артиллерийский огонь разворачивает окопы неприятеля и уничтожает защитные сооружения. Когда замолкает артиллерия, пехота идет в атаку и берет позиции в штыковом бою. Но после этого трудность заключается в том, чтобы держать под огнем неприятельские батареи. Наши орудия должны отвечать на их стрельбу мощной контратакой. В этих ожесточенных боях, в которых проявляются чудеса храбрости и кровь льется ручьями, мы, по всей видимости, не добиваемся никаких реальных преимуществ, не только стратегических, но даже тактических.

Сколько энергии требует ежедневно эта жизнь войск, наполовину под землей, в окопах, под дождем и снегом, в окопах, разрушаемых гранатами и минами, в убежищах без чистого воздуха и света, в параллельных рвах, всегда подверженных разрушительному действию снарядов, в боковых ходах, которые внезапно могут быть отрезаны неприятельской артиллерией, на выдвинутых вперед постах, где патруль ежеминутно может быть застигнут надвигающейся атакой! Как можем мы в тылу еще знать минуты обманчивого [441] спокойствия, если там, на фронте, такие же люди, как мы, обречены на этот ад?{*370}

В настоящий момент наши взоры обращены на Суассон. 8-го утром мы атаковали неприятельскую армию между Кюффи и Круи. Немцы приняли бой, и битва продолжалась в течение двух следующих дней. 11-го мы удерживали завоеванные позиции. Но в среду, 13-го, вдруг завязался самый жаркий бой вокруг шпорообразной высоты № 132. Немцы бросились на нас с удвоенными силами. Мы с великим трудом оказываем сопротивление наверху откоса, к западу от укрепления, но на восток от него наши войска вынуждены были отступить. Битва продолжается между Круи и Шин на всем протяжении плато, и в результате линия нашего фронта снова отодвинута назад до края северных склонов Монсель и Бюси-ле-Лон. 14-го, в четверг, утром Жоффр телеграфирует нам, что по неизвестным еще причинам совершенно свежая регулярная дивизия, подвезенная ночью на север от Суассона, не вступила в действие в тот момент и с той силой, как это было предусмотрено. Разливом Эны снесены были мосты, за исключением мостов у Суассона и Венизель, которые немцы, будучи господами высот на правом берегу, могут обстреливать своими полевыми орудиями. Это подвергало опасности подвоз провианта и снаряжения войскам, оставшимся на севере от реки, к тому же эти войска не могли быть поддержаны своими 75-миллиметровыми орудиями, которые находились на невыгодных позициях у подошвы холмов, и должны были еще раз переправиться через Эну. В таких обстоятельствах главнокомандующий, предупредив нас об этом, одобрил принятое генералом Монури решение отвести наши атакованные войска на левый берег и держать на севере от Суассона только мостовое укрепление. Это, подчеркивает нам Жоффр, не вынужденный, а добровольный отход. Он добавляет, что этот печальный факт имеет чисто местное значение и останется без всякого влияния на общий ход операций. [442]

Совет министров, однако, встревожен вопросом, в чем заключались причины запоздания и вялости, в которых обвиняют одну из наших дивизий? Не начинают ли солдаты падать духом в грязи и холоде жизни в окопах? Некоторые офицеры высказали нам свои опасения в этом смысле. Другие офицеры говорят нам, что частые наступления обходятся слишком дорого и ведут лишь к разочарованиям. Чтобы взвесить надлежащим образом эти разноречивые мнения, совет министров желал бы, чтобы главная квартира была в более тесном контакте с войсками и не воздвигала густой завесы между генералом Жоффром и фронтом.

В четверг, 14 января, в Бурбонском дворце Поль Дешанель, снова избранный третьего дня почти единодушно председателем палаты, заявляет уже, что одним из главных уроков военных действий будет «необходимость более сильного, более энергичного контроля, чем когда-либо». — «Если бы, — сказал он, — парламент решился выступить, если бы он знал больше, Франция находилась бы сегодня в лучшем положении». Да и нет. Если парламент захочет завтра захватить в свои руки функции высшего командования, если он захочет полностью подчинить техническую компетенцию законному суверенитету, он узурпирует власть, которой он не в состоянии пользоваться, и, конечно, войны не выиграет. Но что касается контроля, энергичного и сильного, контроля правительства над поставками и вооружением и контроля парламента над правительством, то Дешанель прав: этот контроль станет более необходимым, чем когда-либо.

15 января во Францию отправляется 28-я английская дивизия. Это все, что Китченер может послать нам пока. В течение февраля за этим последуют канадская дивизия и 29-я дивизия (телеграмма из Лондона, № 68). Английский военный министр добросовестно исполняет свои обещания, данные в Дюнкирхене. Но при всем его усердии и лояльности в этом отношении мы в своем нетерпении находим эти сроки слишком долгими.

В ожидании этих подкреплений часть наших войск в настоящий момент изнурена тем чрезвычайным напряжением своих сил, которое требовалось от них. Немцы сообщают, [443] что 13-го они взяли под Суассоном в плен четырнадцать офицеров и тысячу сто тридцать солдат и захватили четыре орудия большого калибра и четыре пулемета. Вместе с добычей вчерашнего дня они насчитывают три тысячи пятьдесят военнопленных, восемь орудий и шесть пулеметов (телеграмма из Берна № 85). Эти известия, распространяемые за границей, приводят в смущение наших сторонников.

Из Вашингтона нам телеграфирует Жюссеран, что президент Вильсон, питающий особое пристрастие к специальным миссиям, посылает в Европу полковника Хауза, который будет осведомлять его по вопросам войны и, быть может, так же и мира, полковник — самый близкий друг президента, одна из тех немногих личностей, с мнением которых он считается. Полковник Хауз — уже зрелый, уравновешенный человек, с любезными манерами и, несмотря на свой титул, не занимает никакого военного поста. Он будет официально выступать перед европейскими государствами наряду с послами своей страны. Мюссеран уже уведомил его о «твердой решимости Франции и ее союзников продолжать войну до победного конца» (из Вашингтона, № 39).

До просьбе Делькассе я принял герцога де Гиза, который со времени войны вел себя как французский патриот, а теперь пришел поговорить со мной о болгарском короле Фердинанде. По случаю православного нового года я отправил поздравительные телеграммы государям России, Сербии и Болгарии. Первые два ответили мне горячими пожеланиями. Что касается третьего, то он любезно благодарил меня, но не упомянул Францию ни единым словом. Тем не менее герцог де Гиз думает, что не следует отказываться от надежды добиться от короля лучшего отношения. Он готов сделать все, что в его силах, и попытаться убедить Фердинанда, причем использует свои родственные отношения с ним. Но роль, которую Фердинанд играл в 1912 и 1913 гг., внушает мне мало доверия к его политической честности.

Вечером 15 января Мильеран звонил мне сообщить, что был в главной квартире. Он послал Жоффру по поводу битвы при Суассоне ряд серьезных замечаний, о которых ничего не сказал мне. Видимо, они чувствительно задели Жоффра. [444] Министр отправился в ставку главнокомандующего, чтобы объясниться с ним и в точности узнать причины нашей неудачи. Он говорит мне, что сообщит о них в совете министров.

Действительно, в субботу, 16 января, Мильеран излагает министрам, собравшимся в Елисейском дворце под моим председательством, при каких обстоятельствах произошло наше непредвиденное отступление. Командующий 14-й дивизией генерал Фейсс получил от генерала Монури и от генерала Бертело, который совсем недавно перешел из главной квартиры на боевые позиции, приказ перейти в контратаку на правое крыло немцев. Всю ночь генерал Фейсс совещался с командиром резервной дивизии генералом Бюиссоном д'Арманди; последний настойчиво указывал ему на опасность быть отрезанным в результате разлива Эны. В начале своей контратаки 14-я дивизия продвинулась вперед и взяла около ста пленных. Но среди них оказались солдаты семи-восьми различных немецких полков, и генерал Фейсс заключил отсюда, что перед ним находятся значительные неприятельские силы. Во избежание катастрофы он остановил свое наступление. Немцы тотчас же бросились на нас и помяли нас. Они хвастают теперь, что одержали большую победу.

В то же время они воспользовались этим сражением, чтобы усилить бомбардировку Суассона. Анатоль Франс с негодованием{*371} протестует против грубого и нелепого разрушения памятников, освященных «искусством и годами». С начала войны элегантный скептицизм Анатоля Франса сменился пламенным шовинизмом, и на новый год писатель обратился к Густаву Эрие с призывом продолжать в «Guerre sociale» стойкую борьбу. По поводу бомбардировки Суассона он вспоминает прелестные слова моего школьного товарища Андре Галлей (Hallays) об этом «белом, мирном, улыбающемся городе с его башней и остроконечными колокольнями на берегу ленивой реки, в лоне зеленых холмов»{*372}. Куда девались теперь белизна, улыбка и мир? [445]

Версия главной квартиры относительно нашего поражения оспоривается очень многими офицерами, которые поспешили рассказать парламентским деятелям, что, по их мнению, приказ о наступлении был отдан необдуманно.

Мессими, временно оставивший армию и появившийся в палате депутатов, пришел побеседовать со мной. Его военные впечатления не очень радужны. Он заслужил на поле сражения галуны подполковника и крест ордена Почетного легиона. Очень достойно ведет себя с начала войны. Но он констатирует полный разрыв между офицерами главной квартиры и офицерами-фронтовиками. «Эти господа в главной квартире находятся как бы под стеклянным колпаком, они мало знают о том, что происходит на фронте. Отдают приказы о частичных наступлениях для того, чтобы было чем заполнить сводки. Эти наступления стоят многих жертв и заранее осуждены на неуспех. Существенные результаты будут достигнуты только тогда, когда будет возможно начать генеральное наступление в секторах, выбранных с большой осмотрительностью, со свежими войсками» {38}.

Я сообщил об этом разговоре Мильерану. Он говорит мне, что, хотя Жоффр все еще продолжает считать крайне трудным создание армии для маневренных действий, тем не менее вот уже несколько дней вопрос этот по его приказу изучается. Надо думать, главнокомандующий откажется от мысли включить в полки, находящиеся на фронте, те пятьдесят батальонов, которые мы стараемся теперь сформировать. Как того требуют де Фрейсине, Думер и Мессими, как это считает целесообразным большинство членов правительства, как я сам желал бы, Жоффр, надо думать, решит создать из этих новых батальонов генеральный резерв. В настоящий момент, говорит мне полковник Пенелон, Жоффр еще не вполне примкнул к этой идее, но она его уже не отталкивает. Он взвешивает ее положительные и отрицательные стороны и примет решение только после совершенного ознакомления с вопросом.

Имел длинный разговор с директором авиационного отдела военного министерства генералом Гиршауэром. Сенатор от департамента Мааса Жюль Девелль, зять которого [446] Жак Бреге работает по конструированию аэропланов, и редактор «Matin» Бюно-Варилья, информированный Мишленом, оба говорили мне, что нам грозит опасность быть опереженными Германией в производстве быстроходных аэропланов. Я прошу Гиршауэра осведомить меня о положении вещей. Он сам находит, что главная квартира не уделяет должного внимания вопросу о скоростных полетах. Я сообщаю об этом военному министру, но Мильеран снова укоряет меня, что я помимо него обратился к одному из его сотрудников. Итак, когда я во время войны стремлюсь быть осведомленным о состоянии наших вооружений, министр, в то же время один из моих старейших друзей, хотел бы, чтобы я в этом отношении имел меньше прав, чем любой сенатор или депутат: я, видите ли, не имею права без его предварительного согласия совещаться с начальником отделения. Мне думается, что, если бы мы с Мильераном поменялись ролями, он иначе толковал бы наши обязанности. Но теперь война, и для блага страны я должен мириться со всем.

В понедельник, 18 января, мы получили интересную информацию из-за границы. Недавно в разговоре с Морисом Палеологом русский император резюмировал свои мысли в следующих трех конкретных утверждениях: твердая решимость продолжать войну до победного конца (à outrance), твердое намерение уничтожить военную силу Германии, невозможность перейти в наступление до начала апреля (Петроград, № 80). К несчастью, этот последний пункт не соответствует предыдущим {39}.

По словам Сазонова, последние известия, полученные им из Бухареста, говорят, что румынское правительство решилось теперь выступить в скором времени против Австрии (Петроград, № 79). Но в Париже приходят к убеждению, что русский министр слишком склонен принимать свои желания за действительность, от постоянных надежд здесь начинают терять надежду.

Подал в отставку министр иностранных дел граф Берхтольд, этот австрийский барин, который своей высокомерной небрежностью так много способствовал с 1912 г. ухудшению интернациональных отношений. Кажется, румыны [447] видят в этой отставке скорее основание для беспокойства, нежели успокоительный момент. Некоторые из них боятся, что Австрия в ближайшее время поставит Бухарест перед необходимостью высказаться в ту или другую сторону и не оставит уже за ним свободы выбрать момент для этого. Другие опасаются открытия переговоров, которые поведут к сепаратному миру в пользу Венгрии и, следовательно, в ущерб Румынии (Бухарест, № 25). Но, согласно Сазонову, замена графа Берхтольда бароном Бурианом означает, что Австрия чувствует, что ей приходит конец вследствие внутреннего распада, и в отчаянии бросается в объятия Германии (Петроград, № 78). Нам остаются только догадки.

Жоффр пришел к окончательному решению: он признает необходимым создание резервной армии или армии для маневренных действий. Письмом от 19 января он извещает сэра Джона Френча, что, по мере того как станут прибывать английские подкрепления, он будет постепенно снимать французские корпуса на северном фронте. Он сообщает, что армия второй очереди будет состоять из десяти регулярных дивизий, четырех дивизий территориальных войск и семи кавалерийских дивизий. Вместе с тем, несмотря на неудачу наших попыток 20 декабря 1914 г. и 8 января, он сохраняет для наступления в Шампани в силе свои директивы от 8 декабря. В том же письме от 19 января он пишет с той свойственной ему ясностью ума, которая была одним из источников его силы до битвы при Марне и во время ее: «Наступление 4-й армии в Шампани является главной операцией и будет проводиться с максимальной энергией и быстротой средствами 4-й армии, а для использования успеха могут быть взяты дивизии из генерального резерва»{*373}.

Однако по поводу этих местных атак ко мне со всех сторон обращаются с очень резкой критикой. В первую очередь отмечаю письмо Мессими; содержание его я сообщил Вивиани и Мильерану. Он пишет, что операции в конце декабря стоили нашим войскам так же дорого, как немцам [448] битва во Фландрии. Сообщает, что в немецком бюллетене от 18 января наши потери с 17 декабря по 17 января определяются в двадцать шесть тысяч убитых и восемнадцать тысяч взятых в плен, и, кроме того, число наших раненых указывается в восемьдесят тысяч. Мессими убежден, что эти цифры не преувеличены. Он снова очень сурово отзывается об «этом наступлении, повсюду начатом на авось, без общей идеи, без стратегического плана». Пишет мне, что перед своим отъездом из Парижа на фронт в Вогезах считал нужным подчеркнуть своим письмом «то глубокое негодование и скорбь, которые вызвали у него события истекшего месяца». В несколько резкой форме эти строки, к несчастью, содержат долю истины.

Краткое освежающее интермеццо. В среду, 20-го, в Елисейском дворце обедают в дружеской среде несколько собратьев из академии: Фредерик Массон, Франсис Шарме, Альфред Капюс, Морис Баррес. Все они стараются своими писаниями поддержать дух страны, всем им хочется иметь достоверные сведения. Морис Баррес сообщает мне новые подробности об указанных уже мне злосчастных мерах, которые военные власти сочли нужным принять против подозрительных или якобы подозрительных лиц. Были случаи несправедливых эвакуации и слишком поспешных интернирований в концентрационные лагеря. По моему предложению правительство поручило эльзасским беженцам во Франции — Гельмеру, Блументалю, Веттерле и Ложелю — посетить эти лагеря и раздать удостоверения личности всем: тем интернированным, образ мыслей которых не возбуждает сомнений и которым можно без опасения дать свободу передвижения. Однако надо думать, что столь тяжелая психологическая ошибка военных властей вызовет в Эльзасе длительное недовольство. Мы вступили в страну, которая растеряла свое знание французского языка. Не требует ли благоразумие, чтобы мы не судили по внешним признакам?

Герцог де Гиз отплыл 20 января из Марселя, он поедет через Грецию в Софию. Его сопровождает приятель-француз де Лувр, пользующийся доверием Фердинанда. Делькассе поручил нашему посланнику де Панафье предупредить [449] короля о предстоящем приезде его родственника (№ 39). Герцог де Гиз будет стараться убедить короля, что его личные интересы, а также интересы его королевства диктуют ему необходимо прийти в согласие с Антантой. Германия и Австрия могут давать Болгарии только пустые обещания. Будучи союзниками Турции, они не могут вырвать у Порты Фракию. Питая властолюбивые планы дойти до Эгейского моря, они никому не позволят занять Македонию, другими словами, путь к побережью. Напротив, Антанта не заявляет притязаний ни на Фракию, ни на Македонию и поэтому имеет возможность дать Болгарии в обеих этих странах самые широкие сатисфакции. Конечно, герцог де Гиз исполнит свою миссию со всем авторитетом своего имени и со всем жаром своего патриотизма. Но сохранил ли Фердинанд еще свою свободу, не заключил ли он тайных соглашений с центральными державами?{*374}

Сэр Френсис Берти, к которому после возвращения из Бордо вернулось его хорошее настроение, привел ко мне и представил мне биканерского магараджу. Это красавец-индус с черными как смоль волосами и ослепительной белизны зубами. Четырнадцать лет назад он служил в Китае в английской армии и командовал Биканерским верблюжьим отрядом. Его княжество — одно из самых значительных в Индии. Он приехал с фронта, где состоит при британской главной квартире. Он снова надел военный мундир и говорит о войне с твердой решимостью, как подобает лояльному гражданину Британской империи. Индия, как и доминионы, составляют теперь одно целое с метрополией.

Кайо, находящийся теперь на пути в Южную Америку, обратился к правительству с просьбой распространить его миссию по вопросу о подводных кабелях не только на Бразилию, но также на Аргентинскую республику и Монтевидео. Мнения министров разделились, но в конце концов желание бывшего председателя совета министров было удовлетворено [450] {*375}. Надо думать, что в этом сыграло свою роль желание держать Кайо более продолжительное время вдали от палаты.

В субботу, 23 января. Бриан сообщил совету министров, что в некоторых кварталах Парижа массами распространяли листовки подозрительного происхождения, по всей вероятности, инспирированные Германией. Это брошюрки под заглавиями: «Нас обманывают», «Нас водят за нос», — полные оскорбительных наладок на правительство, военных вождей и на меня. Чувство тревоги, вызываемое почти всюду неудачей наших последних операций, создает прекрасную почву для культуры ядовитых микробов. Долг правительства и мой совершенно ясен. Мы должны неослабно оказывать сопротивление заражению национального организма.

Мильеран, отправившийся в Лондон на совещание с Китченером, телеграфирует 23 января в военное министерство, что по своем возвращении он договорится с главнокомандующим об использовании в самое скорое время контингентов запасных батальонов для создания армии второй очереди (Лондон, № 107). Мудрое решение, так как моральное состояние солдат, остающихся праздными в запасных батальонах тыла, ухудшается от безделья, дисциплина приходит в упадок, гражданское население, являющееся свидетелем этого скандального положения, все более возмущается им. Пора обратить внимание на это. Впрочем, военная комиссия сената уже занялась этим важным вопросом, а Клемансо писал о нем — не без желчи — в статье в «L'Homme Enchainé».

Морской министр сообщает совету министров, что английское морское министерство намерено предпринять без нашего ведома экспедицию на Дарданеллы. Между тем, в силу франко-британской морской конвенции, право командования союзными эскадрами на Средиземном море принадлежит Франции. Следовательно, ничего не может быть предпринято без предварительного соглашения с нами. Совет министров постановляет, что Оганьер на этих днях отправится в Лондон и обсудит вместе с Уинстоном Черчиллем этот проект, который не может быть принят без серьезного обсуждения. [451]

В субботу, 23 января, я пригласил на совещание несколько бывших министров и оставил их потом на обед в Елисейском дворце; это Этьенн, Жорж Лейг, Клемантель и Тьерри. Все они находят безусловно необходимым создать как можно скорее армию для маневренных действий. Они говорят, что Думер не прекращает в сенате своих нападок на главнокомандующего, утверждают также, что на Поля Дешанеля находят припадки пессимизма, что в кулуарах палаты депутатов намечаются признаки кампании в пользу преждевременного мира и что крайне важно было бы не допустить продолжения парламентской сессии. Правительство не имеет права закрыть сессию, но парламент может отсрочить ее. Вряд ли он примет это решение. Он, конечно, сочтет его несовместимым с осуществлением права парламентского контроля. Итак, я постараюсь переговорить с как можно большим количеством сенаторов и депутатов и предостеречь их против пропаганды, о которой поставлен в известность.

В понедельник, 25 января, я должен был пригласить на завтрак князя Юсупова, генерала, привезшего от императора Николая II целые тюки русских орденов для наших армий. Он приехал в Париж с коллекцией больших сундуков, наполненных лентами, значками и всякого рода погремушками, и водворил их в Елисейском дворце. Вместе с ним присутствуют на завтраке, кроме Извольского, — в последнее время я его почти не вижу, зато он постоянный гость на набережной д'Орсей — персонал русского посольства, Делькассе, Мильеран, генерал Жоффр и генерал По, который в ближайшее время, в свою очередь, повезет в Россию французские знаки отличия. Князь Юсупов — рослый и крепкий мужчина, свободный в обращении и болтливый. Он рассказывает мне, что в России на каждом шагу видишь следы немецкого влияния, что в Москве полиция находится в руках Германии, что в России не осмеливаются изгнать немцев ни из торговли, ни с государственных должностей, потому что у немцев защитники при дворе, у великих князей, во всех кругах общества. С такой свободой выражается посланец императора. Правда, в виде поправки он добавляет, что император твердо решился вести войну до победного конца. [452]

«Святая Русь, — говорит он, — поднялась и выступает, как один человек». Увы, в данный момент она выступает, как хромой, она также не стряхнула с себя паразитов, кишащих в складках ее одежды.

Во время визита генерала Юсупова мы узнали некоторые детали о большом морском сражении, которое английский адмирал сэр Лавид Битти дал вчера немцам у берегов западной Фрисландии, у входа в Гельголандскую бухту. Неприятель потерял один легкий крейсер и шесть истребителей, три его тяжелых крейсера (croiseurs de bataille) потерпели серьезные повреждения.

На заседании совета министров во вторник, 26 января, военный министр докладывает о своей поездке в Лондон. Он был принят королем Георгом. Виделся с Китченером, Асквитом, Греем, Уинстоном Черчиллем. У Китченера было намерение оставить часть набираемых и обучаемых им новых войск для высадки в тылу немцев на бельгийском побережье или же для посылки одной дивизии в Сербию. На ту или другую операцию он намеревался употребить не более тринадцати тысяч человек. Мильеран, напротив, настаивал перед Китченером, чтобы все части, сформированные в последнее время в Англии, были, согласно желанию Жоффра, как можно скорее использованы на территории Франции. Китченер согласился с доводами Мильерана и отправит во Францию до 20 февраля три дивизии, т. е. семьдесят пять — восемьдесят тысяч человек. Мильеран принял парад части новых английских войск, он нашел их преисполненными энтузиазма. В целом эти войска составляют до одного миллиона восьмисот тысяч — одного миллиона девятисот тысяч человек, но далеко не все они вооружены, а производство новых ружей составляет пока только десять тысяч в неделю, кроме того, не хватает артиллерии. Английская промышленность работает ускоренным темпом, но заводы только теперь начинают выпускать первые орудия. Английское правительство желает, кроме Гавра и Булони, иметь морскую базу также в Дюнкирхене, но Жоффр считает, что оккупация этого нового порта англичанами сопряжена с большими неудобствами для наших армий, и Мильеран не [453] дал никаких обещаний. Самое важное для нас в этих сообщениях — то, что, если Англия еще не вполне готова, она во всяком случае выполнит в ближайшие месяцы обещания, данные ею Бельгии и Франции. До сих пор она могла послать на театр военных действий только немногие части. Как ни храбры были ее войска, главный натиск неприятеля в продолжение почти шести месяцев приходилось выдерживать нам. Франция жертвовала для союзников, как для своего, своими сынами, их домами и пажитями. Близится час, когда она, наконец, будет не столь одинока и получит более действенную помощь. Итак, что самое важное в данный момент? Это не падать духом, быть стойким и ежедневно улучшать наше вооружение, подготовиться к решающим боям.

Мильеран сообщил совету министров также содержание двух писем Жоффра. В одном из них главнокомандующий в несколько резком тоне жалуется на участившиеся случаи вмешательства парламентских деятелей и требует от правительства защиты, требует от него также эффективного руководства общественным мнением, в другом письме он встревоженно отмечает тот факт, что мобилизованные депутаты то и дело снуют и мечутся между фронтом и палатой. Он желал бы, чтобы они сделали выбор между обеими ролями, но, сделав его, уже не имели права совмещать их. В самом деле, если палата не отложит своих заседаний, перед депутатами-офицерами должна будет встать следующая альтернатива: либо пребывать в Бурбонском дворце, либо оставаться на своем посту в армии». Ответ на этот вопрос подскажет каждому его совесть, они могут колебаться между тем и другим долгом, но у них нет возможности исполнять одновременно и тот и другой.

Январь подходит к концу, не принеся заметных перемен в положении на фронтах. Неудача немцев в Бассе, бои в Бланжи, Буассель, Берри-о-Бак, Перт, небольшое продвижение наших войск в Буа-ле-Претр, прекрасный военный эпизод на вершине Гартманнсвайлер-копфа — вот почти все содержание сводок, а офицеры связи сообщают нам в сущности немногим больше.

В субботу, 30 января, Оганьер, тоже вернувшийся из поездки в Англию, вкратце сообщает о ней совету министров и [454] заявляет, что весьма доволен достигнутым результатом. Он добился того, что командование союзными эскадрами на Средиземном море, а именно у берегов Сирии, остается за Францией. Он не делает никакого намека на проект экспедиции в Дарданеллы, о котором его информировал на прошлой неделе наш морской атташе в Лондоне. Но во второй половине дня он входит ко мне в кабинет и дает мне дополнительные сведения. Он сообщает мне содержание конфиденциального письма, которое написал ему Уинстон Черчилль. После лондонских переговоров английский министр обязуется не высаживать изолированно от нас войска в Александретте. По этому вопросу Оганьер сослался на дух нашей конвенции 1912 г.{*376}, впрочем, он говорит, что ему нелегко удалось добиться своего; потому ли, что Англия, встревоженная действиями немцев и турок в Египте, желала оставить за собой право прибегнуть в свое время к диверсии через Александретту, потому ли, что она имеет особые виды на этот порт. Зато Черчилль сам настаивал на том, чтобы Франция в какой-либо мере приняла участие в экспедиции, которую адмиралтейство действительно готовит против Дарданелл. Но он выставил требование, чтобы эта экспедиция оставалась в строжайшей тайне. Атака должна произойти примерно 15 февраля. Английское адмиралтейство готово посвятить несколько старых броненосцев или, вернее, пожертвовать ими для нее. Оно надеется без труда разрушить форты, охраняющие вход в Дарданеллы. С помощью полученных от нас рыбацких шаланд попытаются выловить мины и затем пойдут напролом в пролив. Экспедиция весьма ненадежная. Но так как она не будет возвещена, то в случае неудачи объявят во всеуслышание, что вовсе не имели целью взять Дарданеллы и единственной целью этой операции была бомбардировка фортов. Оганьер не обманывает себя иллюзиями относительно успешного исхода этой экспедиции, но, так как почти весь риск будет нести Англия, он не счел нужным отговаривать последнюю.

«Отдел шифра» в военном министерстве ежедневно сообщает мне перехваченные радиотелеграммы. Чтение их — [455] иногда довольно скучное и тошнотворное дело, но я узнаю при этом много военных событий, о которых цензура не пропускает никаких сообщений в печати, а главное, я вижу при этом гений германской пропаганды за его повседневной работой и во всей его силе. Он замечательно эксплуатирует всеобщее легковерие.

В конце месяца я получил изящное письмо на желтой бумаге. Я узнал почерк Пьера Лоти. Собственно говоря, ко мне обращается здесь не мой знаменитый собрат по академии, а морской капитан Вио. 13 января генерал Гальени обратился к морскому министру с просьбой призвать этого офицера на действительную службу, считая с 20 сентября, т. е. с того времени, как Вио исполнял различные поручения военного губернатора Парижа. Оганьер сухо ответил 18 января, что морской капитан Вио был уволен в отставку 1 сентября, что с тех пор не последовало никакого постановления министерства, разрешающего ему снова исполнять функции действительной службы, и что одни и те же правила должны одинаково примениться ко всем. Отсюда великое волнение Пьера Лоти. «Вы официально писали мне в сентябре, что морской министр охотно разрешает мне служить при военном губернаторе Парижа. Имел ли он право отречься от этого в своем грубом ответе, копию которого при сем препровождаю? Многие морские капитаны, вышедшие в отставку на много лет раньше меня, были мобилизованы на войну. Почему же отказывать в этом мне, находящемуся к тому же на особом положении, так как я единственный, не требующий никакого оклада? В действительности я прошу даже не о полной мобилизации, я прошу лишь о той милости, чтобы у меня не отнимали моего бесплатного поста при генерале, чтобы этот пост мой более не зависел от чьей-либо прихоти и, конечно, о том, чтобы за мной был оставлен мой мундир, без которого я уже ни к чему не буду годен, даже для службы «офицера связи». С великой тревогой буду ожидать решения вопроса, которое вы столь любезно обещали мне после возвращения министра! Прошу вас, господин президент, принять еще раз уверение в моей преданности и глубокой благодарности. Пьер Лоти». [456]

Я действительно обещал еще раз свое содействие. Оганьер, которого я прошу уладить это дело, отвечает мне, что он большой поклонник Лоти и сделает все возможное, чтобы удовлетворить его. Если он несколько резко написал Гальени, то потому, что считал, что последний уж со слишком большой вольностью и фантазией набирал свой гражданский и военный штаб. Это замечание морского министра вызывает в моей памяти унылые заседания министров в префектуре Жиронды, вспыхнувшие в то время недоразумения между Бордо и Парижем, то прискорбные, то смехотворные, возбужденные разговоры по телефону между Вивиани и военным губернаторов, а также рекогносцировочную поездку «обеих ласточек» — Бриана и Самба. Им посчастливилось, тогда как я вынужден был оставаться в Бордо в роли неподвижного и покорного своей судьбе исполнителя решений правительства{*377}.

Термин «священный союз», к которому я прибегнул в своем послании 4 августа, остается лозунгом прессы и общественного мнения. Однако порой имеют место случайные уклонения. Один лионский католик, Пьер Жей, позволил себе в появившейся не ко времени статье отождествить протестантизм с германизмом. «Тан» энергично ответил на это нарушение духа согласия, являющееся вместе с тем искажением истины. Со своей стороны, Шарль Моррас упрекнул «Тан» за тон этого ответа и принялся разделывать под орех гуртом Вольтера и Жозефа Рейнака. Роялистский писатель воспользовался этим мелким инцидентом, чтобы обобщить спор, и доказывал, — впрочем, совершенно правильно, — что единство действий не исключает различия в толковании и что это различие не терпит никаких ограничений, кроме тех, которые налагает соблюдение военной и гражданской дисциплины{*378}. В своем «Общем руководстве для низших школ» мой бывший сотрудник по улице Гренелль Фердинанд Бюиссон присоединился к тезису Морраса. Несмотря на некоторые [457] проявления нетерпения, между партиями продолжает царить согласие — они подчиняют все воле к победе. Я без устали буду работать над сохранением этого согласия. Без него уже все погибло бы. С ним и благодаря ему все должно быть спасено.

Дальше