Глава одиннадцатая
Итак, я, наконец, снова в Париже, в Елисейском дворце. Я никогда не думал, что мог бы жалеть об этом дворце, но сегодня он имеет в моих глазах хотя бы то преимущество, что он ближе, чем Бордо, к нашим армиям на фронте и к провинциям, подвергшимся нашествию неприятеля, фронт имеет теперь повсюду тенденцию к стабилизации. В районе Кенуа и Андеши мы продвинулись на двести или триста метров, на Эне и в Шампани — на несколько метров, в Аргоннах и перед Вокуа — на несколько сантиметров. При таких темпах понадобятся целые столетия, чтобы освободить Францию. Но какие бы препятствия ни стояли перед нами, я не желаю впадать в уныние. Фош правильно сказал: быть побежденным — это значит считать себя побежденным. И к тому же разве наша ситуация, как она ни ненадежна, не лучше ситуации противника? Основной план немецкого генерального штаба провалился. Немцы рассчитывали раздавить Францию одним грубым натиском и в несколько недель вывести нас из строя. Это Германии не удалось. Наша армия подверглась тяжелым испытаниям, но она перестроилась, она питает доверие к своим вождям и проникнута глубоким убеждением, что в конце концов мы возьмем верх. Немцы за отсутствием немедленной и решительной победы, ускользнувшей из их рук, старались добиться частичных выгод в различных ограниченных операциях. В этом отношении они были не более счастливы. В три дня, последовавшие за объявлением войны, германский генеральный штаб сосредоточил перед Нанси значительные силы с явным намерением в первые же часы внезапной атакой прорвать наши линии. Он отказался от этого намерения: усиление гарнизонов, прикрывающих границы, облегченное [392] введением трехгодичного срока военной службы, и укрепление Гран-Куронне, начатое в первые месяцы 1914 г., заставили неприятеля отказаться от предприятия, которое возможно было до наших военных реформ 1913 г., но с тех пор являлось весьма рискованным. Не будучи способным достигнуть Нанси, неприятельское командование бросило все свои силы в обходное движение, которое должно было окружить наш левый фланги, и, таким образом, сделать возможным окружение Парижа. Напрасная надежда. Наше левое крыло не было окружено. Париж не был обложен. Напротив, немецкой армии пришлось на второй неделе сентября спасать поспешным отступлением свои сообщения, которым грозила опасность. Немецкий генеральный штаб, не решаясь признаться перед немецким народом в своем поражении, сделал отчаянное усилие и пытался прорвать наш центр на равнинах Шампани; он надеялся таким образом сгладить печальное впечатление, произведенное на умы этим вынужденным отступлением. Его и здесь постигла неудача, и он должен был снова поспешно отступить. В октябре он повторил в более широком масштабе свою попытку окружения, пытался обойти наш левый фланг. Но мы противопоставили ему непроходимый барьер до самого побережья Северного моря. Он сконцентрировал свои силы в Бельгии, чтобы обойти нас с моря и достичь наших морских баз, атака его была сломлена. Он пытался отрезать нас южнее Ипра; напрасное усилие — мы удержали свои позиции. Короче говоря, кроме крушения всего неприятельского плана в целом, который заключался в том, чтобы быстро раздавить Бельгию и Францию войной-террором, неприятель потерпел с начала войны семь неудач особой важности: крушение внезапной атаки на Нанси, крушение форсированного похода на Париж, крушение попытки окружить наш левый фланг в августе, крушение попытки прорвать наш центр в сентябре, крушение атаки на Дюнкирхен и Кале со стороны побережья, новое крушение попытки окружить наш левый фланг в ноябре, крушение атаки на Ипр. Итак, при всей своей мощи и прекрасном снаряжении немецкая армия не добилась решительного преимущества ни в одном пункте. [393]
Напротив, Жоффр говорит нам, что констатирует постоянный прогресс в нашей армии. Моральный прогресс — она теперь осознала свою мощь и силу своего сопротивления. Технический прогресс — в процессе самой войны она научилась воевать все лучше и лучше, она умеет использовать местность и с гораздо большей пользой, чем вначале, прибегает к устройству полевых укреплений. Равным образом физический прогресс: наши тела приобрели гибкость и стойкость, приспособились к новой суровой жизни, подобной которой, пожалуй, не знает вся история человечества. Наконец, материальный прогресс — мы создали, правда, еще в недостаточной мере, тяжелую артиллерию, у нас с каждым днем увеличивается производство военного снаряжения всякого рода.
Да и сам Жоффр, и само высшее командование извлекли полезный урок из первоначальных ошибок. Жоффр проделал небесполезную учебу: он мало-помалу отказался от некоторых предвзятых теорий, он приноровился к обстоятельствам, которые принесли всем так много неожиданностей. Итак, мы имеем право надеяться, что при наличии воли и упорства добьемся победы. Во всяком случае мой личный долг вполне ясен: быть стойким и стараться внушать терпение колеблющимся и веру пессимистам.
Четверг, 10 декабря 1914 г.
Мильеран приехал утром из Бордо и отправляется сегодня в главную квартиру в Шантильи. Он будет стараться урегулировать с Жоффром вопрос, касающийся одновременно военного положения Парижа и судьбы генерала Гальени.
Мильеран рассказал мне, что его посетил сэр Френсис Берти, который от имени лорда Китченера спрашивал, нельзя ли будет перевести английскую армию на крайний левый фланг так, чтобы она упиралась в Северное море. В настоящий момент мы держим войска вдоль дюн для фланкирования левого крыла бельгийской армии, а английская армия остается направо от бельгийской. Передавая эту просьбу, сэр Френсис Берти от себя лично добавил частным образом, что Китченер, надо думать, обратился с ней, не совещаясь с Френчем. Берти находит, что английский министр поступает [394] в этом деле не как джентльмен и вмешивается в то, что его не касается. Однако в действительности Френч в такой же мере, как Китченер, находится под гипнозом моря. Мильеран ограничился ответом, что запросит мнение Жоффра, но не думает, что главнокомандующий найдет возможным в настоящее время передвижение войск.
Оганьер пришел ко мне беседовать по ряду вопросов, касающихся его министерства. Мимоходом он заметил, что не думает, что Жоффр склонен будет поручить Гальени командование армией. По мнению Оганьера, лучшим способом уладить это затруднение, не вызывая недовольства Гальени и не шокируя парижан, было бы назначить Гальени временно исполняющим обязанности посла при Квиринале, если Баррер, в последние дни не совсем здоровый, возьмет отпуск по соображениям здоровья. Это, подчеркнул Оганьер, было бы ответом на назначение Бюлова в Рим. «Гальени, — говорит он, — умен и ловок, это большой дипломат». При этом он показывает мне номер «Petit Marseillais», в котором напечатано письмо военного губернатора к миланскому композитору Ванцо, подписанное: Gallieni, Francese, ma anche Italiano (Гальени, француз, но также итальянец). Я ответил Оганьеру, что его идея весьма остроумна, но Баррер, думается мне, не так болен, что должен оставить Рим, к тому же он пользуется большим авторитетом в Риме. Однако письмо к Ванцо показывает мне Гальени с такой стороны, с которой я его не знал.
Япония продолжает прикидываться глухой, когда ее просят послать войска в Европу. Сэр Эдуард Грей объявил Полю Камбону, что он уже зондировал на этот счет японское правительство, получил отказ и не верит в успех нового демарша{*332}.
Германия, Англия и Бельгия известили святой престол, что они в принципе сочувствуют идее приостановления военных действий на Рождество, однако остается маловероятным, дадут ли на это свое согласие православные государства.
По странному капризу судьбы сербская армия воспрянула тогда, когда неприятель воображал, что уже вполне справился [395] с ней. Как видно, это чудо произошло в результате личного воздействия старого короля Петра, отправившегося к своим войскам. Удачными приемами, по поводу которых уже начинает создаваться легенда, словами, тронувшими душу мобилизованных крестьян, он поднял дух войск и авторитет командования. Армия снова перешла в наступление и в последних боях взяла в плен семнадцать тысяч человек, захватила у неприятеля двадцать семь полевых орудий, четырнадцать горных орудий, пулеметы и зарядные ящики{*333}.
Пятница, 11 декабря 1914 г.
Мильеран ничего окончательно не урегулировал с Жоффром в Шантильи. Сегодня он привез Жоффра ко мне в Елисейский дворец, и мы трое имели длинный разговор. Главнокомандующий снова доказывает нам, что, по его мнению, нецелесообразно оставлять в укрепленном лагере Парижа территориальные войска, нужные гораздо ближе к фронту. Впрочем, сам Гальени охотно признает пользу такой переброски их. Однако она уменьшит значение поста военного губернатора, и этот пост уже не будет достоин такого полководца, как Гальени. Вопреки опасениям Оганьера Жоффр охотно соглашается в ближайшее время поручить Гальени командование армией в Вогезах и Эльзасе. Пока Жоффр очень доволен, он признается нам, что обстоятельства приводят Гальени к роспуску своего гражданского управления. «Думер, — говорит он, — недавно был у Фоша в Касселе и сказал ему: «Если я сделаюсь военным министром, я смещу Жоффра, он не способен, и назначу главнокомандующим Гальени». «Я хорошо знаю, — заметил Жоффр, — чем вызвана эта неприязнь ко мне. Я не дал благоприятного заключения для назначения корпусным командиром генерала Николя, которого Думер мне горячо рекомендовал, я считал, что он не в состоянии справиться с задачей командира корпуса. Но прав ли я был или неправ, мне нелегко мириться с тем, что у военного губернатора такие гражданские сотрудники, которые чернят главнокомандующего перед его заместителем». [396]
Затем Жоффр говорит нам, что, начиная с ближайшей среды, приступит к ряду наступлений местного значения. Он не скрывает от нас, что не ожидает от них очень больших результатов, тем более, что не все приспособления и приборы для разрушения окопов уже готовы. Но он боится, что если будет еще медлить, немцы, не подвергаясь атакам с нашей стороны, отзовут слишком много войск с нашего фронта и отправят их на восточный фронт с целью раздавить русских. Поэтому он приступит к атакам на юге от Ипра, на севере и на юге — от Арраса, на западе — от Аргонн. Он будет счастлив, если на некоторых фронтах немцы отступят на двадцать или тридцать километров. Я очень боюсь, что эти атаки будут нам стоить слишком дорого и натолкнутся на неприступные укрепления ввиду отсутствия у нас достаточного осадного материала. Я не скрываю своих опасений от Жоффра, но он считает, что не может подвергнуть русских опасности слишком сильного натиска неприятеля.
В первый раз после долгого перерыва совет министров снова заседает в Елисейском дворце в обычном зале своих заседаний. Мильеран сообщает, что на просьбу Китченера о переброске английской армии Жоффр ответил: «У меня нет принципиальных возражений против такого передвижения, но я не считаю его возможным сегодня и желаю, чтобы оно было отложено». Китченер главным образом считается с английским общественным мнением: оно лучше поймет, что британская армия сражается за Англию, если эта армия не будет удаляться от побережья. Не чувствуя себя убежденным подобного рода стратегическими аргументами, Жоффр, добрый малый, оставил Китченеру надежду, что ближайшее наступление послужит путем к исполнению желания Англии.
Мильеран сообщает совету министров о своих вчерашних беседах с Жоффром и Гальени и о беседе, которую мы имели все трое сегодня утром. Гальени не возражает против отзыва из укрепленного лагеря Парижа трех с половиной дивизий территориальных войск и переброски их вперед, а Жоффр не возражает против того, чтобы Гальени впредь до дальнейшего распоряжения оставался губернатором Парижа. [397] Монури тоже останется пока во главе своей армии. Итак, остается выждать, пока Гальени, считая свою роль урезанной, сам выразит желание получить пост с более обширным кругом действий. Тогда Жоффр предложит ему командование армией в Вогезах и Эльзасе. Тем временем Париж останется в зоне действующих армий, но Гальени уже теперь должен распустить свой гражданский штаб, который с возвращением правительства в Париж совершенно, очевидно, потерял право на существование. «Сколько дипломатии требуется, однако, для урегулирования отношении между генералами!» — Заметил Вивиани.
Суббота, 12 декабря 1914 г.
Мильеран снова уехал в Бордо и не присутствует сегодня на заседании совета министров. Рибо зачитывает составленную им мотивировку законопроекта о временном бюджете (временных месячных бюджетах), утверждения которого правительство потребует от парламента. Основная часть документа та, в которой трактуются экономические и финансовые вопросы; отдельные министры самое большее вносят лишь некоторые поправки в детали.
Вивиани заявляет, что не решается требовать временного бюджета на целых шесть месяцев. Это необычный срок, который может изумить парламент и восстановить его против законопроекта. Однако Рибо и я настаиваем на том, что не следует его сокращать. Надо обеспечить за военным управлением свободу действий на продолжительное время, а главное, надо, чтобы Германия знала, что мы твердо решились не принимать преждевременного мира с посредственными результатами. Наши доводы убедили Вивиани, и совет министров постановляет предложить в законопроекте бюджет на шесть месяцев.
Сербские войска вступили в Вальево и Ушицу{*334}. Я отправил принцу-регенту приветственную телеграмму.
В два часа пополудни я выехал из Парижа на автомобиле один с генералом Дюпаржем, начальником моей военной [398] канцелярии. Отныне я решил совершать свои поездки к армиям на фронт не обязательно в сопровождении военного министра или другого члена правительства. Это новость, в которой некоторые желчные политики, возможно, усмотрят некорректность. Принято, что президент республики может совершать свои официальные поездки всегда только под контролем министров. Но я считаю, что в настоящий момент и до конца войны мой долг — как можно чаще отправляться к войскам и к пострадавшему населению. За мной не поедет ни один журналист, ни одна моя речь не появится в газетах, но солдаты и жители опустошенных коммун будут знать, что глава государства не относится к ним безучастно. Итак, я сговорился с префектом Марны Шапроном, что отправлюсь завтра в Реймс.
Вечером в префектуре Шалона я снова увиделся с командующим 4-й армией генералом де Лангль де Кари и с генералом Далынтейном. У первого сегодня утром был Жоффр и спрашивал его, в состоянии ли он перейти в наступление в пятницу или субботу. Как ни горяч де Лангль де Кари, эта перспектива ему не улыбается. Он считает, что лучше выждать еще некоторое время. Ему нужны специальные орудия для разрушения неприятельских окопов и проволочных заграждений, орудия, производство которых у нас теперь только налаживается. Ему понадобятся также неограниченные возможности в расходовании снарядов 75-миллиметрового калибра. К тому же он не ожидает больших результатов от этого наступления. Немцы слишком сильно укрепили свои позиции, и мы не можем добиться решения, сравнимого с битвой на Марне. Тогда, говорит он, мы сделали ошибку, не преследуя неприятеля безостановочно и дав нашим войскам двадцатичетырехчасовой отдых. Одним словом, генерал де Лангль де Кари с большим тактом и умеренностью делает замечания о прошлых операциях и об операциях завтрашнего дня, вполне совпадающие с моими собственными мыслями. Однако надо считаться с русскими; ясно, что мы не можем иметь в виду только наш фронт, так как если произойдет катастрофа на восточном фронте, то немцы затем обратят все свои силы против нас. [399]
Воскресенье, 13 декабря 1914 г.
Наскоро позавтракали в префектуре еще до десяти часов утра. Я отправляюсь в Реймс совершенно инкогнито, в своем небольшом ландо, в том самом, в котором три года назад, в более спокойные времена, приехал в этот город с мадам Пуанкаре. Мы тогда приехали из департамента Мааса, совершали каникулярную поездку с нашими племянницами и хотели проездом показать им достопримечательности старого собора. На этот раз меня сопровождают генерал Дюпарж и префект, но мы только втроем, и наш отъезд из Шалона почти никем не замечен. Мы медленно едем по шоссе, огибающему с востока и северо-востока Реймскую гору. Проезжаем богатый район виноградников Шампани, в этом году сбор винограда сведен на нет из-за боев. Проезжаем Вев, Гранд-Лож, Птит-Лож; потом, чтобы не попасть на линии позиций, окружающих Реймс, сворачиваем влево, к Верзи. Направо от нас мы видим окопы, выделяющиеся белесоватыми полосками на пригорках меловой породы. Мы слышим непрекращающийся гул орудий. Вдруг — в облачный, но довольно ясный день перед нами открывается вид на многострадальный город. Моментами над крышами домов взвивается и кружится облако черного дыма, предваряемое оглушительным взрывом. Это упал немецкий снаряд, посланный из батарей на Бримоне или в Ножан л'Абесс.
Префект просил мэра города и тех муниципальных советников, которые, несмотря на постоянную опасность, остались в Реймсе, прийти к полудню в ратушу. Он просто известил их, что приедет видное военное лицо, которого, однако, не назвал. Никто, стало быть, не ожидал моего приезда. Через предместья города — в них еще довольно много народа, но большинство магазинов закрыто — мы отправляемся прямо в ратушу. Когда мы подъехали к площади Людовика XV, перед нашими глазами открылось ужасное зрелище опустошения и разрухи.
Мэр города доктор Лангле, который вместе с сенатором от Реймса Леоном Буржуа{*335} так горячо приветствовал меня в [400] воскресенье 19 октября 1913 г., сразу узнал меня, и лицо его просияло радостью. Я обращаюсь к нему и муниципальным советникам со словами приветствия, восхищаюсь их неустрашимым поведением, их стойкостью под канонадой неприятеля. Я говорю им, что, посетив их в дни торжества, хотел теперь, в дни испытаний, дать им свидетельство своего сочувствия и восхищения. Известие о моем приезде не преминуло распространиться в городе. Жители собираются на площади. Префект опасается, что шпионы, которые, очевидно, располагают в Реймсе какими-то таинственными средствами, известят немцев о моем прибытии, и это вызовет усиление канонады. Он просит любопытных разойтись и выражает желание, чтобы нас сопровождал к собору только доктор Лангле. На этот раз я не увижу даже кардинала Люсона, которому в одно из своих следующих посещений лично вручу среди развалин знак отличия.
Вид величественного здания позволяет мне зато с первого взгляда судить о всем варварстве этой войны. Пораженный, я останавливаюсь перед изуродованным фасадом собора. Разрушения более основательны, чем я мог думать по имевшимся в моих руках фотографиям. Порталы возмутительно повреждены, расписные стекла разлетелись вдребезги, группы изваяний превращены в прах, статуи царицы Савской, святой Клотильды, святого Ремигия, святого Тьерри, Христа страшно искалеченны, свод рухнул, раскаленные и закопченные камни там и сям крошатся в мелкий мусор. Онемевший от ужаса, я не могу оторвать глаз от этого грандиозного и страшного скелета. В нескольких шагах от меня развалины сгоревшего дотла архиепископского дворца. По ту сторону улицы злополучный отель «Золотой лев», из окон которого я любил созерцать собор, каждый раз, когда приезжал в Реймс; этот отель на три четверти разрушен. Только Жанна д'Арк, творение Поля Дюбуа, осталась невозмутимой на своем бронзовом коне и, как мы, торжествует над огненной стихией.
Последний снаряд упал на верхушку колокольни собора в пятницу, 4 декабря. 28 ноября снаряды попали в верхнюю арку первого контрфорса корабля и шпиц правой колоколенки, [401] на выступ Вознесения. Так можно считать изо дня в день до начала сентября. За весь этот промежуток времени, больше трех месяцев, дикая бомбардировка не прекращалась, и по всем признакам она возобновится завтра, если не сегодня же. Жители Реймса в один голос заявляют, что предлоги, сочиненные кайзерским генеральным штабом для оправдания этого циничного нарушения международного права, — сплошной вымысел и ложь. На вершине собора ни разу не было установлено пулеметов против аэропланов, а тем более не было установлено пушек, как утверждало сообщение агентства Вольфа. Ни разу близ собора, а тем более внутри его, не собирали солдат и не устраивали склада военных материалов. Ни разу собор не служил наблюдательным пунктом. Неоднократная бомбардировка собора остается, таким образом, без какого-либо оправдания{*336}.
Потрясенный до глубины души этим ужасным зрелищем, я не могу оторваться от него. Между тем время проходит. Мне надо еще поговорить с жителями, раздать кое-какие пособия. Наступает вечер. Скрепя сердце, я покидаю этот несчастный город, где короновались короли Франции, и возвращаюсь в Париж через Дорман, Шато-Тьерри и Mo.
Вернувшись в Елисейский дворец, я узнаю, что сегодня немцы бомбардировали Коммерси. Как и Шампани, моей Лотарингии суждено испить до дна чашу несчастий, обрушившихся на отечество.
Понедельник, 14 декабря 1914 г.
Генерал фон дер Гольтц отправился в Константинополь, словно в немецкую колонию, и на два дня остановился в Софии, словно в другом владении кайзера. Он передал для короля Фердинанда собственноручное письмо кайзера. Прочитав это письмо, король, который сначала не хотел или не решался принять этого назойливого путешественника, вынужден был дать ему аудиенцию. О беседе их ничего не [402] сообщается, но легко догадаться о теме ее и предвидеть ее результат{*337}.
Не обращая большого внимания на эти интриги, сербы продолжают сражаться. Они атаковали неприятеля в белградском направлении и вытеснили его из самых главных его позиций{*338}.
Мы осведомлены о том, что государи трех скандинавских королевств встретятся перед рождеством в Швеции, чтобы сообща принять решение об окончательном нейтралитете своих стран{*339}. Это явно самое большее, чего бы мы могли желать здесь.
Вторник, 15 декабря 1914 г.
Полковник Пенелон сообщает мне по телефону из главной квартиры, что молодой Макс Барту, единственный сын бывшего председателя совета министров, убит вчера снарядом, разорвавшимся на одной из улиц Танна; тем же снарядом убито еще трое, в том числе Жан Бенак, сын бывшего директора фондового отдела{*340}. Сын Барту поступил несколько недель назад добровольцем в армию и по собственной просьбе был отправлен на днях на наш фронт в Эльзасе. Он не мог дождаться дня, когда примет участие в бою, этого случая ему еще не представилось. И вот он пал во цвете лет и не имел даже возможности удовлетворить свой благородный патриотический пыл. Я посетил его подавленного горем отца. «Бедный мальчик! — говорит он, — он стремился на фронт. Он говорил мне: «Сын француза, проведшего закон о трехгодичной военной службе, должен три раза подать пример, это его долг. Кто носит твое имя, папа, тот должен отдаться родине». Конечно, я предоставил ему поступить по его желанию. Но я знал, что отдаю его Франции». [403]
После этого горестного и дружеского разговора я поехал в президиум палаты депутатов. Дешанель ранен третьего дня при автомобильной катастрофе. Он в постели, голова его забинтована. От меня он узнал о смерти бедного Макса Барту. Это известие взволновало его до слез. «Ах, эти немцы! — воскликнул он, — надеюсь, что мы не дадим им пощады».
В конце дня я вместе с Вивиани, Делькассе, Мальви и Рибо принял трех бельгийских министров и потом оставил их у себя обедать, причем присутствовали только упомянутые лица. Бельгийские министры явились для обсуждения с французским правительством одного очень важного вопроса. Это председатель совета министров и военный министр де Броквилль, министр внутренних дел Беррье и министр финансов ван де Вивере. Они обращаются к Франции с настоятельной просьбой ссудить семьсот-восемьсот миллионов франков для снабжения гражданского населения оккупированной Бельгии. Тяжелый и щекотливый вопрос. Ассигновать необходимые кредиты — значит сделать для бельгийцев то, чего мы не можем сделать для своих соотечественников в оккупированных районах, и, кроме того, возможно также, это значит, снабжать саму немецкую армию; отказать — это значит поступить нелюбезно с дружественным народом, которому мы бесконечно обязаны. Несмотря на все, Рибо находит, что первые соображения сильнее вторых. Бельгийские министры отвечают ему, что они получили согласие Англии и генерала Жоффра, и добавляют, что король с нетерпением ожидает нашего решения. Мы попытаемся найти наилучшее решение этой деликатной проблемы. Надо будет, чтобы и французские граждане тоже могли получить помощь и чтобы за распределением ее в оккупированных территориях наблюдала нейтральная комиссия.
Среда, 16 декабря 1914 г.
Вчера в одиннадцать часов утра старый король сербский Петр в сопровождении принца-регента и принца Георгия победоносно вступил во главе своих войск в свою столицу [404] Белград. Прежде всего он направился в собор, где был отслужен благодарственный молебен. В Сербии, между Дриной и Савой, не осталось ни одного австрийского солдата, кроме тех шестидесяти тысяч, которые были взяты в плен сербами. Пашич, к которому Бонн обратился с поздравлениями и с восхвалением героизма сербского солдата-крестьянина, растроганно ответил нашему посланнику, что своим блестящим успехом Сербия частично обязана французским пушкам{*341}.
Четверг, 17 декабря 1914 г.
По приказу генерала Жоффра сегодня в определенных пунктах нашего фронта, а именно в Нотр-Дам-де-Лоретт и в Аргоннах, наши войска пошли в энергичную атаку против неприятельских позиций. Тяжелая артиллерия, полевые орудия, бомбометы, — все, что находилось в нашем распоряжении, было пушено в ход. Там и сям мы продвинулись на несколько метров и, к несчастью, потеряли много людей. Наступление в Шампани произойдет через несколько дней, надо опасаться, с тем же успехом.. Мы должны примириться с тем, что маневренная война долго еще будет невозможна. Теперь уже не Парижу угрожает осада. Осаждена Франция от Бельгии до Швейцарии. Придется ли, как полагает Франции д'Эспере, искать диверсии на Востоке?
После победы король Петр простился со своими ликующими солдатами и снова уединился{*342}.
Английское министерство иностранных дел извещает нас, что завтра, в пятницу, будет торжественно провозглашен в Каире британский протекторат над Египтом{*343}.
Длинная беседа Делькассе с Титтони. Итальянский посол внимательно следит за событиями на Балканах. «Моя страна, — говорит он, — прекрасно понимает стремление сербов не оставаться замкнутыми на своей территории и получить выход к морю. Они не могут получить выхода к [405] Черному морю, так как на реках, впадающих в это море, уселись румыны и болгары. Они не могут также найти выхода к Эгейскому морю, так как в Салониках основались греки. Им остается, следовательно, только Адриатическое море, и мы совершенно согласны, что они должны получить доступ к нему. Это для них вопрос жизни и смерти. С другой стороны, никто не станет оспоривать, что у Италии на этом море важные интересы. Адриатическое море для нас то же, что для вас западное Средиземное море. Поэтому мы надеемся, что Антанта в своих совещаниях не будет решать без нас относящиеся сюда проблемы». — «Приходите на наши совещания, — ответил Делькассе. — Вы тотчас увидите, что там не питают против вас никаких злых умыслов». На это Титтони заметил: «Политика должна теснее сблизить нас»{*344}.
Пятница, 18 декабря 1914 г.
В России, как видно, дела идут все хуже и хуже. Вследствие понесенных потерь и недостатка снаряжения русские почти повсюду, за исключением Восточной Пруссии, терпят неудачи и отходят назад. Армии вынуждены отходить на тыловые позиции на пополнение и для снабжения{*345}.
Французское правительство признало английский протекторат в Египте, зато британское правительство, наконец, признало договор между Францией и Марокко от 30 марта 1912 г. Если бы Англия и мы не находились теперь в войне с Турцией, нам, несомненно, пришлось бы еще дожидаться этого признания и эта задержка не говорила бы об особой любезности к нам.
Суббота, 19 декабря 1914 г.
Я намеревался отправиться на рождество вместе с мадам Пуанкаре в занятые нашими войсками коммуны Эльзаса и раздать там кое-какие подарки детям. Генерал Жоффр и командующий вогезской армией генерал Пютц [406] настоятельно просили меня отложить эту поездку. Они боятся, что она может вызвать усиление активности немцев в Верхнем Эльзасе. Действительно, после недавнего посещения Танна Жоффром и после того, как в газетах было напечатано об этом посещении, неприятель стянул войска в районе Мюльгаузена и, как видно, готовит новое наступление. Но странное противоречие: в то время как военные власти заставляют меня отказаться от своего намерения, «Бюллетень армий» с большим шумом комментирует сегодня назначение французского судьи в Танне. Эта мера, говорится там, принята комендантом города «от имени французского народа». Совет министров не без основания находит, что в главной квартире имеются кое-какие офицеры, слишком склонные игнорировать гражданские власти. Мильерану поручено напомнить генеральному штабу о существовании правительства.
Известия из России уточняются. Потери людей были весьма значительны, но они могут быть восстановлены довольно быстро. В запасных батальонах много солдат. Однако ощущается недостаток в винтовках. Их требуется несколько сот тысяч, между тем как заводы выпускают только сто тысяч в месяц. Кроме того, расход снарядов превзошел все предусмотренные цифры. За четыре месяца войны он составил почти шесть миллионов. Довести количество имеющихся снарядов до той цифры, которая требуется для возобновления больших сражений, будет возможно лишь к 15 апреля 1915 г.{*346}. Итак, всякое наступление должно быть поневоле отложено до этого времени, и надо опасаться, что немцы, будучи спокойными на восточном фронте, перебросят силы на наш фронт. Это противоположное тому, чего боялся Жоффр. Во всяком случае на русском фронте, как и на западном, война неизбежно затянется.
Воскресенье, 20 декабря 1914 г.
От Вогезских гор до Ньюпорта мы продолжаем то терять, то завоевывать окопы. Однообразие ежедневной сводки приучает публику к мысли, что конец военных действий [407] еще очень далек. Мало-помалу парижское общественное мнение привыкает к этой мысли и не обнаруживает никаких признаков усталости.
Мадам Пуанкаре и я проводим часть своего времени в посещениях больниц и благотворительных учреждений, куда мы приносим свои пожертвования. Существует уже много таких учреждений, приносящих действительную помощь солдатам и их семьям. Частная инициатива усердно и полезно соперничает в этом деле с официальной инициативой. Все классы населения наперебой подают достойные удивления примеры благородства и самопожертвования. Страшный бич войны при всех ее ужасах вызывает в нашей многострадальной стране не только вспышки героизма, но и чудеса самопожертвования и доброты.
Извольский вручил Делькассе от имени Сазонова новую ноту. Русский министр, который по-прежнему каждое утро разрешается от бремени новой идеей и каждый вечер отказывается от нее, предлагает сороковое или пятидесятое средство, столь же непогрешимое, как и предыдущие, для возобновления балканского блока и привлечения Болгарии на нашу сторону с помощью территориальных уступок. На сей раз речь идет о том, чтобы побудить Братиану вступить в переговоры с Белградом и Софией. Согласовав свой ответ с советом министров, Делькассе ответил России, что Пашич не желает преждевременно предоставлять Болгарии выгоды в Македонии, где Сербия путем расширения своих собственных границ сможет сама осуществить свое национальное единство. Настаивать перед Пашичем — значит задеть его без всяких шансов на успех. Что касается Румынии, то она все время держится выжидательной позиции и не желает выйти из нее в настоящее время. Поэтому требовать от Братиану немедленного ответа значило бы увеличить его нынешнее нежелание вступить в союз с Сербией. Мы с достойной жалости настойчивостью увиваемся вокруг малых держав, а они вовсе не склонны в данный момент броситься в наши объятия и отвечают нам кокетством. Мы забываем, что они считаются не с нашими интересами, а со своими собственными. Поэтому не будем дольше являться в смешном виде и ежедневно выступать с новыми демаршами, которые никогда [408] не ведут к цели. К тому же, по всей вероятности, Болгария уже не может распоряжаться собой. Румыния, конечно, настроена гораздо более благодушно, но предоставим ей выбор времени, а сами будем сражаться. Мы приобретем союзников, сражаясь во Франции, на нашем фронте, а также на русском фронте, а не путем дипломатических переговоров{*347}.
Сегодня состоялся обед в Елисейском дворце, на котором присутствовали бельгийский министр юстиции Картон де Виар, Бриан и Делькассе. Так как сегодня же происходила встреча Картон де Виара в ратуше, я пригласил также председателя муниципального совета Митуара, префекта Сены и префекта полиции. Я давно знаю Картона де Виара, который является моим коллегой по адвокатуре. Это видный адвокат, совершеннейший джентльмен и человек большой культуры. Как и де Броквилль, он говорит мне о чрезвычайном желании бельгийского правительства иметь возможность снабжать гражданское население оккупированной Бельгии и получить для этой цели ссуды от Франции и Англии. Он думает, что Соединенные Штаты согласятся взять на себя распределение или, по крайней мере, назначить одного из своих граждан для надзора за ним. Мы от всего сердца желаем, чтобы удалась такого рода комбинация, но пока еще это дело будущего.
Россия торжественно празднует теперь двадцатилетнюю годовщину восхождения на престол императора Николая II. По случаю этих юбилейных торжеств в моей памяти встают две картины. Я вижу царя, приехавшего в первый раз в Париж в 1896 г., бледного, боязливого, смущенного непривычной еще для него ролью императора, я вспоминаю также наши последние разговоры в августе, еще столь полные [409] иллюзий о прочности мира. Я послал Николаю II поздравительную телеграмму, в которой выражаю желание, чтобы следующую годовщину он мог праздновать в ореоле общей победы. Он отвечает мне, что он тоже уверен в успехе союзных армий. К несчастью, наши взаимные уверения не дадут теперь русским снарядов, в которых у них, по последним сообщениям генерала де Лагиша, «полнейший» недостаток{*348}. По той же причине недостатка средств генерал Жоффр должен был отказаться от одной из тех атак, которые предусматривались в его директиве № 8 от 8 декабря. Однако он подтвердил свои приказы о наступлении 4-й армии в Шампани. В результате замечаний генерала де Лангль де Кари эта армия была усилена и снабжена по мере возможности мощным снаряжением. Операция начата была сегодня 17-м корпусом и колониальным корпусом с обеих сторон Перт и у Мен-де-Массиж. Бой был очень ожесточенный, но не дал больших результатов.
Понедельник, 21 декабря 1914 г.
Заседание совета министров. Речь шла главным образом об открытии сессии парламента. Оно состоится завтра, во вторник. Правительство выслушивает и изменяет в нескольких пунктах министерскую декларацию, которую Вивиани прочитает в палате депутатов, а Криан в сенате. В кулуарах обеих палат снова начались кое-какие интриги, которые, конечно, скажутся и в открытом заседании. Клемансо, злобный пыл которого теперь неистощимее, чем когда-либо, яростно обрабатывает зал совещаний. В частности, он старается зажечь фронду в военной комиссии. Сегодня Мильеран должен предстать перед этим ареопагом. Естественно, ему поставят вопросы о нашем вооружении, продовольственном снабжении, снаряжении. Думер, который, правильно или неправильно, считается подголоском Гальени и, во всяком случае, имеет вполне определенные военные взгляды, намерен взять в переделку военного министра. Согласно циркулирующему в сенате каламбуру, Мильерана упрекают в том, [410] что он воздвигает памятник Жоффру, с тем чтобы самому поместиться в нише его пьедестала. Другими словами, утверждают, что слишком много власти дается главнокомандующему, главной квартире и военным канцеляриям. В действительности же раздавалось бы гораздо больше жалоб и, пожалуй, с гораздо большим правом, если бы ему пришла блажь обходиться без них. В таком случае не преминули бы говорить, что свое некомпетентное мнение он ставит выше мнения специалистов.
Наш военный атташе в Сербии сообщает нам некоторые новые детали о положении небольшой армии, отнявшей у австрийцев Белград. Численный состав ее снизился на пятьдесят процентов. От пехотных дивизий остались одни остовы в семь-восемь тысяч человек, не более. В целом Сербия может располагать теперь только ста десятью — ста двадцатью тысячами солдат. Недавно призваны новобранцы 1915 г. Когда закончится их обучение, это даст контингент в сорок тысяч рекрутов. Снова ощущается недостаток снаряжения. Тем не менее сознание одержанной победы придает сербской армии значительную моральную силу{*349}. Я вижу моральную силу во Франции, Англии, Сербии, России, но вместе с тем не могу не констатировать, что в Германии она находит несравненный стимул в материальной силе.
Посетил в зале игры в мяч склады комитета военной помощи, организованного под патронажем парижской торговой палаты. Председатель Давид Менне говорит мне, что сто шестьдесят девять тысяч посылок уже отправлены на фронт. Мадам Пуанкаре с помощью нескольких приятельниц тоже устроила в Елисейском дворце небольшую мастерскую в этом роде, и число ее крестников растет с каждым днем. Но ведь все это недостаточно для такого множества людей.
Вторник, 22 декабря 1914 г.
Сегодня открылась чрезвычайная сессия парламента. Со времени его роспуска прошло более четырех с половиной [411] месяцев, и каких месяцев! Битвы в Лотарингии, битвы в Эльзасе, битвы в Арденнах и Шарлеруа, общее отступление, тщетные попытки перестроить войска, нашествие неприятеля, победа на Марне, сначала слишком большие надежды, потом опять разочарование, устремление к морю, битва во Фландрии, начало окопной войны — сенаторы и депутаты следили за всем этим: одни вблизи, в тех корпусах, в которых они были мобилизованы, другие издали, из Парижа, Бордо или представляемых ими округов. Все они знали и разделяли наши переживания. В общем, если не считать нескольких мелких интриг, все они вернулись такими же, как ушли, полными патриотической веры и с твердой решимостью быть стойкими до конца.
Заседания обеих палат прошли с большим подъемом. Председатель сената Антонин Дюбо почтил память сенаторов, умерших со времени 4 августа, того дня, когда зачитано было мое послание и запечатлен был союз всех партий для блага Франции. Дюбо напомнил, при каких обстоятельствах погиб славной смертью Эмиль Раймон, которому, по крайней мере, одному из первых дано было созерцать во время своих героических полетов равнину освобожденного Эльзаса. Оратор обратился к генералу Жоффру и его сотрудникам с приветствием от имени парламента и нации. Он говорил о том, что полное доверие между правительством, парламентом и страной сохранит наше моральное единство и нашу решающую силу. Ему много аплодировали.
В палате депутатов места депутата от Эны Гужона, депутата от Нейи-на-Сене Нортье, депутата от Савойи Пруста, павших на поле брани, были задрапированы траурным крепом и украшены трехцветными шарфами. Место Жореса осталось пустым. Председатель Поль Дешанель выступил с прекрасной речью, которую палата постановила расклеить в стране: «Представители Франции, обратим взоры к героям, сражающимся за Францию. Никогда еще Франция не была столь великой, никогда человечество не поднималось на большую высоту. В эту божественную годину родина как бы объединила все великое в своей истории: храбрость Жанны Лотарингской и энтузиазм освободительных войн революции, [412] скромность генералов первой республики и несокрушимую веру Гамбетты, Нантский эдикт, прекращающий внутренние раздоры, и ночь на 4 августа, уничтожающую социальное неравенство». Дешанель был в ударе, он подчеркнул также глубокий смысл этой войны: «Вопрос в том, подчинит ли материя себе дух и станет ли мир окровавленной жертвой насилия. Но нет, политика тоже подвержена своим нерушимым законам. Каждый раз, когда Европе угрожала гегемония, против последней образовывалась коалиция, которая в конце концов устраняла эту опасность... Народы желают свободно распоряжаться собой. Будет ли это завтра, послезавтра — не знаю! Но вот что несомненно: свидетелями являются наши мертвецы, все мы до конца исполним весь свой долг, чтобы осуществить идею нашей нации: право выше силы».
Затем Вивиани прочитал министерскую декларацию: «В настоящий момент возможна только одна политика: беспощадная борьба до окончательного освобождения Европы, которое даст мир на основе полной победы. Этот крик вырвался у всех, когда на заседании 4 августа возник, как удачно выразился президент республики, священный союз, который в истории составит честь и славу нашей страны».
Затем правительство при рукоплесканиях всей палаты говорит о происхождении этой войны и об ответственности за нее: «В первый день войны Германия отрицает право, апеллирует к силе, презирает историю и, нарушая нейтралитет Бельгии, ссылается исключительно на закон интереса. Впоследствии германское правительство поняло, что ему надо считаться с мнением всего мира; и недавно оно пыталось реабилитировать себя, взвалив на союзников ответственность за войну. Но все эти неуклюжие попытки, все эти лживые утверждения, которым не верят даже легковерные и благожелательные элементы, не могли скрыть истину. Все документы, опубликованные заинтересованными нациями, и еще недавно сенсационное выступление одного из самых выдающихся представителей благородной Италии свидетельствуют о давно задуманном плане наших врагов прибегнуть к насилию. Если бы была в этом надобность, то достаточно [413] следующего документа, чтобы убедить в этом весь мир: когда по инициативе английского правительства всем государствам, стоявшим друг против друга, предложено было приостановить свои военные приготовления и прибегнуть к посредничеству в Лондоне, 31 июля 1914 г., Франция и Россия дали на это свое согласие. Мир был бы спасен даже в эту последнюю минуту, если бы Германия примкнула к этой инициативе. Но Германия форсировала события, объявила 1 августа войну России и сделала неизбежным вооруженный конфликт... А раз Франция и ее союзники, несмотря на всю их приверженность к миру, вынуждены были вступить в войну, они будут вести ее до победного конца. Верная своей подписи под договором от 4 сентября, обязавшись в нем своей честью, т.е. жизнью, Франция в согласии со своими союзниками не сложит оружия, пока не отметит за поруганное право, не присоединит навсегда к французской родине провинции, отнятые у нее силой, не восстановит героическую Бельгию во всем объеме ее материальной жизни и ее политической независимости и не разобьет прусский милитаризм, чтобы иметь возможность воссоздать на основе справедливости возрожденную, наконец, Европу».
Эта декларация, полностью одобренная всеми министрами, социалистами и другими, и ясно указывавшая наши мирные условия, была встречена с энтузиазмом. Затем правительство внесло ряд законопроектов, которые были переданы в соответствующие комиссии. Заседание было закрыто, следующее назначено на другой день.
В то время как парламент явил этот прекрасный пример патриотизма, наши армии и армии фельдмаршала Френча продолжали на всем протяжении фронта свои тщетные попытки наступления. Кажется, мы нигде не продвинулись вперед.
Среда, 23 декабря 1914 г.
Так как генерал Жоффр просит меня отложить мою поездку я Эльзас, я не буду иметь удовольствия лично раздать рождественские подарки детям в коммунах, занятых нашими войсками. Мы с мадам Пуанкаре удовольствовались тем, [414] что послали лакомства и игрушки трем тысячам эльзасских школьников. Не без грусти смотрели мы, как эти ящики отправлялись без нас в долины Тур и Доллер.
Открывшаяся вчера чрезвычайная сессия парламента закрыта сегодня. После горячего и серьезного приема, оказанного декларации правительства, все поняли, что теперь не время для речей. Без прений, с молчаливым и импонирующим единодушием, сенат и палата депутатов приняли все законопроекты правительства. На первое полугодие грядущего года утверждены были временные кредиты в сумме девять миллиардов двести девяносто восемь миллионов семьсот пять тысяч шестьсот шестьдесят девять франков. С согласия всех партий внимание общего подоходного налога было отложено до 1 января 1916 г. Налог на наследства был отменен для родственников по восходящей и нисходящей линиям, а также для вдов военных, умерших до прекращения враждебных действий. Правительство получило полномочие на выпуск бонов казначейства в размере до двух с половиной миллиардов. Первый кредит в триста миллионов был утвержден для восстановления материальных убытков, причиненных войной. Кредиты, открытые путем декретов со времени 4 августа, были утверждены. Все выборы — в сенат, в палату депутатов, окружные и коммунальные — были отсрочены до прекращения военных действий. Парламент снова соберется во вторник, 15 января 1915 г., как предписывает конституция.
Сражение продолжается на всем протяжении фронта, но мы нигде не продвинулись заметно вперед. Между побережьем и шоссе, ведущим из Ньюпорта в Остенде, мы продвинулись на сто пятьдесят метров. Совместно с англичанами мы отняли у неприятеля Живанши. Близ Мулен-де-Перт-ле-Гюрлюс мы с великим трудом завоевали восемьсот метров территории. В Грюерском лесу — сто пятьдесят — двести метров. Вот и все.
Четверг, 24 декабря 1914 г.
Печальный сочельник. Теперь уже окончательно известно — войскам не суждено даже на сегодняшний день приостановление [415] военных действий, о котором хлопотал для них папа. Не состоялось соглашение и с союзниками греко-православной веры и даже с французским генеральным штабом, который не считал возможным прервать свои наступления.
Мадам Пуанкаре весь день провела в мэрии 11-го округа, на площади Вольтера, где раздавала платья и игрушки шести тысячам детей мобилизованных.
Мы пытаемся телеграфировать по радио из нашей Лионской радиостанции в Москву. Русский император присутствует при приеме радио в своем святом городе и обменивается со мной несколькими словами. «Примите, — телеграфирует он, — вместе с выражением моих искренних дружеских чувств мои наилучшие пожелания к празднику Рождества». Волны эфира доходят до меня прямо и без каких-либо помех; но праздник, праздник — где он?
Мой друг Брие, всецело отдавшийся патриотическим деяниям, поехал в Соединенные Штаты защищать там наше дело и представлять нашу академию на съезде, организованном американской литературной и художественной академией. Я передал ему письмо для президента Вильсона и, воспользовавшись этим случаем, выразил последнему сожаление, что события не позволили мне последовать приглашению, полученному мною от Николая Муррея Бетлера и от самого Вильсона{*350}. Президент Вильсон ответил мне следующим письмом:
7 декабря 1914 г.Дорогой господин президент.
Считаю для себя честью, что обращаюсь к вам как к своему товарищу по литературе, и искренне благодарю вас за любезное письмо, которое вы переслали мне через г. Брие.
Разумеется, я вполне понимаю те обстоятельства, которые сделали невозможным ваш приезд в Соединенные Штаты. Тем не менее разрешите выразить мое глубокое сожаление по поводу того, что он оказался [416] неосуществимым. Пользуюсь случаем, чтобы выразить вам не только свое личное глубокое уважение и восхищение, но также горячие симпатии всех литераторов и мыслителей Соединенных Штатов к достойному президенту Франции.
Отношения между обоими нашими народами всегда носили столь искренне дружественный и задушевный характер, что я, как официальный представитель народа Соединенных Штатов, с особым удовольствием обращаюсь к вам, как достойному представителю Франции, с выражением своих самых горячих пожеланий гражданам великой Французской республики.
Примите, дорогой президент и уважаемый коллега, уверение в моем искреннейшем почтении.
Вудро Вильсон
Пятница, 25 декабря 1914 г.
Адмирал Буэ де Лапейрер послал в Полу нашу подводную лодку со славным именем Кюри. Она была пущена ко дну береговыми батареями и австрийскими судами, патрулировавшими у входа в рейд. Командир и двадцать пять человек экипажа взяты в плен. Эта катастрофа вызывает у меня воспоминание о Пьере Кюри и о его смерти от несчастного случая, ошеломившей Париж восемь лет назад. Пусть судьба ополчается против этого имени — радий все же был открыт во Франции.
Одновременно с известием о гибели «Кюри» я узнал также про другую катастрофу на море, которая могла бы быть еще печальнее. «Жан Барт», сопровождавший меня во время моей поездки в Россию, торпедирован в Отрантском проливе австрийской подводной лодкой. Корпус судна пробит, но, к счастью, непроницаемые переборки и подводные части судна не пострадали, и мой бравый «Жан Барт», раненый, можно сказать, с распоротым животом, медленным ходом отправился на остров Мальту, где надеется оправиться. [417]
На нашем фронте наши наступления, которые должны были продолжаться в день рождества, уже сменились нелегкой обороной. Между Берри-о-Бак и Брей-ан-Лаонне нам пришлось выдержать ряд атак неприятельской пехоты. На участке фронта перед моим разрушенным Кло мы с грехом пополам отразили ожесточеннейшую атаку в лесу Айльи. В Аргоннах мы должны были оказывать сопротивление немцам, бросившим свои силы против Сент-Гюбер, Багателль и Грюерского леса. В районе Перт и Мениль-ле-Гюрлюс мы вынуждены были бороться против страшного натиска неприятеля. На севере от Сапиньель тоже были жаркие бои. Всюду льется кровь. Гром пушек заглушает рождественский трезвон. Однако мы должны быть стойкими и твердыми.
Суббота, 26 декабря 1914 г.
Несмотря на все усилия, сделанные правительством, чтобы добиться от Японии военной помощи в Европе, Клемансо, который не упускает случая проявлять свою оппозицию, вошедшую у него в систему, не перестает взваливать в «L'Homme enchainé» на нас вину в упорном уклонении токийского кабинета. Мой друг Стефан Пишон, с которым его бывший шеф так грубо обошелся в прошлом году, снова попал в лапы тигра и вторит ему в «Petit journal». Между тем японское правительство само натолкнулось на энергичную оппозицию в своей же палате депутатов в вопросе о характере его вмешательства в войну, вдобавок оно оказалось в меньшинстве по одному вопросу внутренней политики. Поэтому есть все основания опасаться, что восточная мечта Клемансо не осуществится{*351}.
Дюбо и Александр Берар сообщают мне, что финансовая комиссия сената заинтересовалась военными поставками и находит, что некоторые сделки, очевидно, были заключены весьма легкомысленно. Если парламентский контроль практикуется обеими палатами добросовестно и комиссии обладают достаточным тактом и скромностью, чтобы наблюдать за действиями правительства без претензии руководить ими, [418] они, несомненно, смогут оказать ценные услуги. Я обращаю внимание Мильерана на замечания Бюбо и Берара. Он говорит, что уже вынужден был прибегнуть к карательным мерам и будет и далее внимательно проверять факты сам лично. Я не сомневаюсь, что он сделает то, что необходимо.
Воскресенье, 27 декабря 1914 г.
Итальянский король известил меня телеграммой, что королева благополучно разрешилась от бремени принцессой. Я послал ему поздравительную телеграмму. Но король и королева для меня пока только незнакомая монаршая чета дружественной страны. Приведет ли в один прекрасный день война к тому, что мы будем иметь удовольствие принимать их в Париже, удовольствие, которого мы не имели в мирное время?
А пока что Италия не теряет времени и принимает все меры, чтобы ее нейтралитет послужил ей на пользу. Из Дураццо де Фонтене телеграфирует нам, что итальянцы заняли Валлону{*352}.
Немцы распространяют в Копенгагене слух о своей большой победе в Польше{*353}.
Так как в конце своего письма ко мне Вильсон обращается ко всему французскому народу, я просил Делькассе запросить у президента через посредство нашего посла, могу ли я огласить его письмо в академии. Сегодня, 27-го, мы получили от Жюссерана ответ: «С первых же слов и не раздумывая президент Вильсон сказал мне: «Президент Пуанкаре волен прочитать мое письмо и использовать его так, как найдет нужным. Оно лишь неполно выражает те горячие чувства, которые я испытываю». Вильсон прибавил, что питает к личности и характеру президента в разгаре этой ужасной борьбы чувства дружбы и восхищения, затем он долго расспрашивал меня о положении нашей страны, о состоянии духа войск и общества. Данные мною удовлетворительные сведения, видимо, обрадовали его. Я сказал ему, [419] что во Франции тронуты тем благородным порывом, с которым американцы всех классов общества выказали свою благожелательность к столь многочисленным жертвам войны во Франции и оказывали помощь нашим беженцам и раненым»{*354}. Итак, я передал письмо президента Вильсона непременному секретарю Этьену Лами, который зачитает его в академии{*355}.
Понедельник, 28 декабря 1914 г.
Главная квартира доставила мне следующее трогательное обращение мэров территории Танна: «Мэры долин Танна, Сент-Амарена и Мазво благодарят президента республики от имени малолетних мальчиков и девочек Эльзаса за игрушки, которые он послал им на Рождество. Его благородный почин принес им радость и материнскую улыбку незабвенной Франции, они поняли, что первое должностное лицо республики не отделяет в своем сердце лотарингца детей верного Эльзаса от детей вспомнившей о них Франции. Они понимают, что этим чутким вниманием обязаны в значительной мере госпоже Пуанкаре и почтительно просят ее принять их глубокую благодарность».
Вслед за этим обращением я стал получать много других, подписанных — одни учителями и учительницами, другие — самими детьми. Я получил их из Крит, Вессерлинг, Сент-Амарен, Мазво, Монтре-ле-Вье, Монтре-Жен, Даннмари, Битчвиллер, Шаванн-сюр-Этан и из других коммун, и все они написаны так трогательно, что волнуют меня до глубины души. Бедные малолетние школьники, они еще не знают, будут ли они завтра немцами или французами, и все же с доверием обращаются к нам; неужели же мы имели бы право обмануть их надежды?
Я принял депутата от Мерты и Мозеля Лебрена, бывшего министром колоний в моем кабинете 1912 г. Это один из самых уравновешенных людей, которых я знаю. Он приехал в Париж на сессию парламента и отправляется обратно в Верден, [420] где служит в чине артиллерийского офицера и где я однажды встретился с ним. «Главная квартира, — говорит он, — по-прежнему очень плохо осведомлена а том, что происходит на фронте. Она все более и более замыкается в свой чрезвычайный оптимизм. От правительства и публики скрывают множество мелких неудач, которые следуют за неосторожными попытками. Серьезные ошибки первых дней войны, безумное наступление в Арденнах и Шарлеруа, слепое непонимание пользы окопов, преждевременный отдых, данный войскам после трех дней преследования неприятеля в результате битвы на Марне, — все это должно было бы служить уроком, но забыто, и можно сказать, что мы готовы при случае повторить те же серьезные ошибки. Мне кажется, что правительство, не беря на себя командование, все же должно контролировать командование». Конечно, но в какой мере и до какого предела? Нелегко установить этот предел. Он установится только в результате опыта и после целого ряда попыток ощупью.
Меня посетил в моем рабочем кабинете Оганьер. «Не находите ли вы, — спрашивает он меня, — что после, прекрасных боев, данных нашими морскими частями под Диксмюде, эти части достойны получить знамя, как если бы составляли регулярную военную часть?» — «Разумеется». — «Согласны ли вы вручить им лично это знамя в январе?» — «С великой радостью». — «В таком случае я распоряжусь о подготовке этого торжества и сообщу вам точный день и месяц. Если желаете, мы сможем вместе отправиться к северным армиям». — «Весьма охотно. Действуйте. Чем раньше, тем лучше».
Румынский посланник Лаговари направил ко мне своего соотечественника Диаманди, бывшего недавно проездом в Софии. Радославов сказал ему, что Болгария никогда не выступит против Антанты. Поймите меня, никогда. Напротив, возможно, что она двинет свои войска на линию Энос — Мидия, когда Турция отзовет оттуда часть своих войск. Диаманди уверяет меня, что в конце февраля Болгария вступит в войну. Боюсь, что он ошибается. Он был также в Нише. Уверяет, что своей победой сербы обязаны не только своей храбрости, но и тому, что словенские полки добровольно сдались сербам, после чего австрийцы обратились в беспорядочное бегство. [421]
Вторник, 29 декабря 1914 г.
Заседание совета министров. Мильеран еще в Бордо. Все его товарищи по кабинету жалуются на его упорное отсутствие. Вивиани, Рибо, Марсель Самба обвиняют его в показном презрительном равнодушии к парламенту, в том, что он позволяет своему окружению утверждать, что мы обойдемся без парламента, и слишком охотно соглашается на независимость генерального штаба от гражданской власти.
Имел длинную беседу с генералом Гальени с глазу на глаз. Я просил его сказать мне откровенно, каковы его личные желания на завтрашний день. Он ответил, что желал бы получить командование армией, предпочтительно в Эльзасе, как это предложил ему Жоффр. Но он боится, что это назначение заставит себя долго ждать, так как в настоящий момент у Жоффра нет в распоряжении достаточных свободных сил, чтобы можно было образовать в Эльзасе отдельную армию. С другой стороны, Гальени, что вполне естественно, согласится принять только такой командный пост, который имеет более или менее важное значение, но не видит таких вакантных постов. Он говорит мне об этом ложном положении не без горечи, но не проронил ни одного некорректного или неуместного слова. Я обещал ему сделать все от меня зависящее, чтобы он получил достойное его назначение.
Гальени полагает, что будет очень трудно прорвать неприятельский фронт, он не ожидает значительных результатов от ведущихся теперь наступлений. Они закончились полным провалом в окрестностях Арраса и, по-видимому, не более удачны также на фронте армии де Лангль де Кари.
Начали уже поступать новогодние поздравления. Сегодня я получил очень теплые поздравления от короля Альфонса XIII и короля Виктора-Эммануила III. Но их телеграммы носят личный характер и направлены исключительно лично мне. В них даже не упоминается имени «Франция». Нейтралитет налагает свои обязанности. Разве можно желать счастья в новом году Франции и не вызвать этим впечатления, что желаешь Германии в новом году несчастья? [422]
Среда, 30 декабря 1914 г.
Принц-регент сербский выражает нам желание получить возможно скорее новые партии снарядов. В то же время он требует три батареи горных орудий и заявляет, что без них трудно будет перейти снова в наступление в Боснии. Регент опасается возможности новой австрийской атаки. Назначение эрцгерцога во главе армии, которая должна действовать против Сербии, заставляет его предполагать, что Австрия всеми средствами будет стараться исправить свое недавнее поражение{*356}. Итак, куда ни бросишь взор, грядущий год окутан туманом неизвестности.
Титтони исчерпал все ресурсы своего удивительного красноречия, пытаясь оправдать перед Делькассе занятие Валлоны. Вместе с тем он высказался в том смысле, что Эссад паша, отбиваясь в своей вотчине Тирана против соединенных сил турок и австрийцев, находится в весьма критическом положении. «И призывает вас на помощь?» — спросил Делькассе. — «Мы не тронемся с места, — ответил Титтони, — я это неоднократно заявлял в Риме. Наш десант не должен пускаться в авантюры дальше расстояния пушечного выстрела от места стоянки нашей эскадры. Особенно опасно впутаться в переделку в Албании. Мы не желаем выступать на одной стороне, тогда как в наших интересах было бы выступить на другой стороне»{*357}.
Мы возобновили атаки в Шампани, они дорого обошлись нам и не принесли нам больших успехов, чем бои 20 и 21 декабря. Мы повсюду находимся перед неприступной крепостью.
Четверг, 31 декабря 1914 г.
На заседании совета министров Мальви сообщает мне, что цензура задержала сегодня половину статьи Клемансо, всецело посвященной мне. В первой части, не урезанной цензурой и появившейся в своем оригинальном виде, неутомимый [423] полемист рассказывает, что по моей просьбе Мильеран вызвал с фронта драгун сопровождать меня завтра, 1 января, при моих официальных поездках с визитами к председателям обеих палат. Во второй части, задержанной цензурой, Клемансо намекал, что у меня хватило печального мужества настоять на увеличении ассигнований на мои расходы на представительство, в то время как несчастные люди умирают с голода.
Как я ни привык к несправедливым фантазиям человека, который презирает человечество потому, что раз навсегда сделал себе о нем представление, достойное презрения, признаюсь, я был возмущен этой двойной клеветой, к тому же он пытался очернить его в такое время, как переживаемое нами, гражданина, который, несмотря на все, выполняет задачу представлять Францию в глазах наших фронтовиков, их матерей и заграницы. Я послал Клемансо следующий ответ: «Господин президент, я узнал сегодня, что цензура задержала часть заметки, в которой вы выставляете против меня два обвинения. Я, конечно, не имею в виду объясняться с вами по поводу этой меры, но, узнав содержание задержанной статьи, я не нахожу возможным оставить без личного ответа ваше двойное обвинение. Вы — сенатор, вы были председателем совета министров, вы — Жорж Клемансо, я — должностное лицо республики перед лицом неприятеля; пусть не говорят, что я когда-либо упустил случай предотвратить гражданские раздоры.
Вы стали жертвой двойной мистификации.
Никогда мне не приходила в голову парадоксальная мысль вызывать с фронта войска для сопровождения меня при моих завтрашних посещениях обеих палат. Если бы я желал сохранить традиционный эскорт, мне легко было бы найти свободных кавалеристов, так как таковые имеются в укрепленном лагере Парижа. Но более десяти дней назад состоялось соглашение с Дюбо и Дешанелем, что президиумы обеих палат, министры и я выедем завтра без всякого эскорта. Итак, ни одного драгуна не было взято с фронта.
Никогда также не приходила мне преступная мысль требовать какого-либо увеличения ассигнований для себя, и я [424] считал бы величайшим негодяем президента, который в настоящее время питал бы подобное намерение и не отдавал бы все свои ресурсы на помощь несчастным. Законопроект о временном бюджете был составлен согласно давнишнему обычаю: так как суммы, ассигнованные для президента на расходы по представительству, выплачиваются за четверть года вперед, министр, как это делается обычно, и к тому же без моего ведома, внес в графу этих расходов, кроме шести месяцев, еще одну четверть года, но само собой разумеется, что аванс за четверть года никоим образом не увеличивает всей суммы и вычитывается потом из годичной цифры. Плохо ли это или хорошо, это практиковалось так с 1875 г., и по поводу этого несколько лет назад даже произошел в сенате обмен мнений между Делахе и Андре Лефевром, товарищем министра финансов.
В последней сессии палаты вотировали временный бюджет, не выдвинув никаких возражений против сметы, приложенной к законопроекту. Но, когда я уже после этого заметил цифры, назначенные на расходы по представительству, я справился у Рибо и, несмотря на его разъяснения — я изложил их вам выше, — потребовал, чтобы он порвал с обычаем, который, по моему мнению, ничем не оправдывается, и внес в распределительном декрете только точную цифру — шесть месяцев, что и было сделано.
Итак, не только не было ни у кого того возмутительного намерения, которое вы мне приписываете, но я сам, по собственному почину, прекратил практику, которая могла подать повод к недоразумениям.
Я остаюсь пораженным той легкостью, с которой вы принимаете на веру самые нелепые слухи, если они отвечают вашим предубеждениям. То, что я услышал от вас при нашей последней встрече, уже показало мне, в какие странные психологические ошибки вы впадаете, если вы априори решили, что данное лицо недостойно уважения. Однако, во всяком случае, вы должны были бы понимать, что человек, исполняющий известные почетные функции, если он не подлец и не сумасшедший, уже в силу обстоятельств морально и физически не способен при нынешней обстановке действовать [425] по эгоистическим соображениям. Если вы действительно не понимаете этого, мне приходится пожалеть вас за то, что в вашей душе живет такая бездна слепой ненависти и презрения».
Вот к каким оправданиям вынужден во время войны прибегать президент республики по прихоти Клемансо. Письмо мое, конечно, останется без ответа, но признаюсь, что, написав его, я почувствовал известное облегчение.
Более любезны, чем статьи в «L'Homme enchainé», новогодние поздравления, поступающие в Елисейский дворец. Они поступили от английского короля, бельгийского короля, бельгийского правительства, от сербского короля Петра, от сербского принца Александра, от генерала Жоффра и армий республики и т. д. Всюду та же уверенность в успехе, всюду те же клятвы бороться до победного конца.
Спора нет, год заканчивается не под триумфальные песнопения. Неприятель потерпел неудачу во всех своих попытках большого масштаба, он был побежден под Нанси, на Марне, во Фландрии, он повсюду иммобилизован, но мы тоже иммобилизованы не в меньшей мере, и часть нашей территории остается оккупированной неприятелем. Каждое наше усилие разрушить воздвигнутую перед нами стену стоило нам ужасающей цены, и оно разбивалось о несокрушимое сопротивление. Нам не удалось прорвать неприятельский фронт ни в центре, ни на флангах. Мы не даем неприятелю двинуться с места, но и он связывает нас по рукам и по ногам. На первый взгляд, нет оснований думать, почему бы немцам и нам не оставаться так друг против друга целую вечность.
Однако для каждого рассуждаюшего и сохранившего свое хладнокровие француза ясно, что минувший год оставляет нам обещания успеха. Я не скажу, что время работает на нас, оно работает только на тех, которые сами о себе заботятся, но оно позволит нам заботиться о себе. Мы будем иметь возможность производить или закупить недостающие нам военные материалы. Нам открыты все моря, мы свободно сообщаемся не только со своими союзниками, но и с Америкой. Напротив, наши враги подвержены почти полной [426] блокаде. Англия и ее доминионы готовят новые армии; со слов лорда Китченера, мы можем ожидать их в 1915 г. У нас самих проходит военную подготовку молодежь, жаждущая присоединиться к старшим; скоро у нас будут свежие силы, вооруженные и снаряженные лучше, чем когда-либо. Как же не верить в будущее?
Все запрещает нам впадать в отчаяние. Что касается меня, то, если меня посетят сомнения, я просто обращусь к Франции и буду просить ее поддержать и укрепить меня. Денно и нощно я чувствую ее присутствие. Чем больше ее страдания, тем больше она представляется мне как конкретное существо, как живая личность с знакомыми чертами. Я вижу ее перед собой с ее ранами, полученными в 1870 г., но спокойной, гордой, решительной. И слышу, как она говорит мне тоном, не допускающим возражений: «Так как я сама поставила тебя на этот пост и ты согласился принять его, ты должен теперь подавать пример. Оставайся на своем посту и будь стоек до конца». [427]