Глава десятая
Среда, 25 ноября 1914 г.
Приехали в Париж к восьми часам утра. Погода холодная, снег.
На вокзале нас ожидают министр внутренних дел, префекты и генерал Гальени. На набережных Сены лишь несколько любопытных. Ни одна газета не сообщала о нашем приезде. Как видно, цензура запретила всякий намек на мою проектируемую поездку на восточные окраины. Мы приезжаем в Елисейский дворец, почти никем не замеченные. Апартаменты дворца уже наполовину снова обставлены стараниями архитектора Тронше и смотрителя здания Перрена. Но моя любимая комната, единственная, в которой я чувствовал себя более или менее как дома, моя «библиотека» в первом этаже, все еще пуста. Мои личные книги, перенесенные в сентябре в помещение для хранения мебели, остались еще там. Неужели ожидают разрешения от главной квартиры, чтобы снова поставить их на полки?
Получил от Майрона Т. Геррика, который оставляет посольство Соединенных Штатов, письмо, в котором он еще раз выражает свои горячие симпатии Франции. «С чувством глубокой грусти, — пишет он, — я покидаю Францию в годину бедствий и траура ее народа, который я так скоро полюбил». Он горячо благодарит меня за «постоянное благожелательное внимание», которое мы оказывали ему во время его пребывания во Франции, и в заключение пишет: «Непреодолимая притягательная сила, оказываемая Францией на всех моих соотечественников, а также память о друзьях не раз еще снова приведут меня в Париж». Я уверен, что Майрон Т. Геррик будет в Соединенных Штатах убежденным [357] защитникам дела Франции. Однако каждый из нас жалеет о его отъезде. В продолжение дня имел совещания с Гальени, Вивиани, приехавшим со мной в Париж, и с некоторыми политическими деятелями, а именно с депутатами от Сенского департамента.
Четверг, 26 ноября 1914 г.
Выехал утром в закрытом автомобиле вместе с председателем сената Антонином Дюбо. Он теперь утратил всю свою прежнюю резкость и остался таким, каков он от природы — добрым и лояльным. Все его помыслы направлены теперь только на Францию и на средства спасти ее, он уже не думает о чем-либо другом. Он пережил 1870 год. Для него, как и для Фрейсине, нынешняя война — продолжение той войны. Он верит в победу, преисполнен решимости, настроение его бодрое. Ни сегодня, ни завтра он не позволит говорить в своем присутствии о преждевременном мире. Напротив, Дешанель не в духе, он жалуется, что занимает пост, который оставляет его без дела. Как видно, он забыл, что совсем недавно отказывался от предложенного ему мною участия в правительстве. Он едет за мною и Дюбо, в одном автомобиле с Вивиани, и порой кажется, что нервы председателя палаты и председателя совета министров слишком потрясены ужасами переживаемой нами драмы.
Сначала мы посещаем главную квартиру, которая все еще находится в Ромильи, но скоро будет переведена в Шантильи. Мильеран, тоже приехавший сюда, ожидает нас. На просторной лужайке перед школой, в присутствии офицеров главной квартиры, я торжественно вручаю Жоффру военную медаль. Он стоит передо мной в скромной и, можно сказать, смущенной позе. Его ясные голубые глаза все время устремлены на меня. Заиграли рожки. Я приближаюсь к генералу и прикалываю к его могучей груди желтую ленту. Затем, стоя между председателями обеих палат, я обращаюсь к нему со следующей речью: «Мой дорогой генерал, мне очень приятно вручить вам сегодня в присутствии председателей обеих палат, председателя совета министров и военного министра эту простую и славную медаль, которая [358] является эмблемой самых высоких военных доблестей и которую с одинаковой гордостью носят знаменитые генералы и простые солдаты.
Благоволите усмотреть в этом отличии-символе знак благодарности нации.
Начиная с того дня, когда под вашим руководством так замечательно проведена была концентрация французских сил, вы проявили в руководстве наших армий следующие качества, которые ни на момент не изменили вам: дух организации, порядка и систематичности — его благодетельные результаты распространились со стратегии и на тактику, — затем мудрую и холодную распорядительность, всегда умеющую парировать непредвиденное, и, наконец, непоколебимую силу души и спокойствие, которое всюду подает спасительный пример и рождает веру и надежду.
Я уверен, что отвечу вашим сокровенным желаниям, не отделяя в своем приветствии от вас ваших верных соратников по главной квартире, призванных подготовлять под вашим верховным руководством ежедневные операции и подобно вам поглощенных своей священной задачей. Но от офицеров и солдат, окружающих меня в этот момент, мысль моя уносится на всю линию фронта, от Вогез до Северного моря, к тем достойным удивления войскам, которые я снова увижу завтра и в следующие дни, и, конечно, мой дорогой генерал, я отвечу вашим собственным чувствам, отнеся ко всем войскам часть той чести, которую вы заслужили.
В пережитые вами теперь бурные и тяжелые недели вы упрочили и продлили защитой Фландрии блестящую победу на Марне; благодаря вашему благотворному влиянию на окружающих все помогало вам достичь новых успехов, совершенное единство взглядов в командовании, активная солидарность между союзными армиями, разумное употребление формаций и различных видов оружия; но еще более содействовала вашим высоким целям та несравненная моральная энергия, которая истекает из души француза и приводит в движение все пружины армии.
Несокрушимая сила идеала позволила с начала войны нашим войскам развить свои приобретенные качества и [359] приобрести новые, приспособиться к обороне, не теряя силы своего натиска, противостоять одинаково изнурению от непрерывных боев и гнетущей усталости от длительной неподвижности, одним словом, совершенствоваться под огнем неприятеля и в то же время сохранять среди тысячи неожиданностей войны свои пыл, свое одушевление, свою храбрость.
В тот день, когда возможно будет сделать обзор некоторых из тех актов самопожертвования и храбрости, которые ежедневно совершаются среди вас, факты покажут, что никогда еще в течение веков у Франции не было армии более прекрасной, обладающей таким сознанием своего долга. Впрочем, не сливается ли эта армия с самой Францией? Разве не Франция, не вся Франция без различия партий и социального положения, поднялась на зов правительства республики, чтобы отразить коварное, предумышленное нападение? У всех граждан, вставших под знамена, теперь только одна душа, один ум, личная жизнь отступает перед общими интересами. В этом возвышенном порыве свободного народа представители страны не остались на последнем месте в своем стремлении уплатить долг родине. Оба председателя, явившиеся сегодня высказать армии чувства обеих палат, позволят мне присоединиться к ним и в волнении помянуть здесь давших членов парламента, убитых или раненных на полях сражения.
Ужасы этой кровавой войны, косящая рука смерти не притупят энтузиазма войск, горестные потери, которые несет нация, не смутят ее твердости и не поколеблют ее решимости. Франция истощила все средства, чтобы избавить человечество от катастрофы, подобной которой не знает история. Франция знает, что во избежание повторения такой катастрофы она должна в согласии с союзниками окончательно уничтожить причины ее; она знает, что нынешнее поколение является носителем не только заветов прошлого, но и ответственности за будущее; она знает, что, как ни трагичен данный момент, это только один момент в жизни всего народа в целом и что мы не имеем права, отказываясь от всей нашей истории, отказываться от нашей таковой миссии цивилизации и свободы. [360]
Неокончательная победа и преждевременный мир подвергли бы французский гений завтра новым оскорблениям со стороны утонченно варварства, которое надевает на себя маску, чтобы полнее удовлетворить свои инстинкты господства. Франция в несокрушимом единении своих сынов и с неослабной помощью своих союзников будет продолжать начатое дело освобождения Европы, и когда она увенчает его, она обретет под сенью своих мертвецов более интенсивную жизнь в славе, согласии и безопасности».
Затем я надеваю ленту ордена Почетного легиона на шею генерала Белена, помощника начальника генерального штаба. По окончании церемонии мы беседуем с Жоффром и Фошем, прибывшим для этого случая из Касселя. Оба они уверенно глядят в будущее. Победа, говорят они, потребует еще, возможно, более или менее продолжительного времени, но она будет нашей. План, задуманный и подготовленный немцами, не удался, карта их бита. Ни Жоффр, ни Фош не верят в возможность новой массовой атаки, которой опасается лорд Китченер.
Между тем у нас новые разочарования в области оборонного производства. Но Жоффр не очень огорчен этим, так как он вынужден, прежде чем предпринимать какие-либо новые операции, выждать две или три недели, пока будут готовы недавно изобретенные приборы для разрушения проволочных заграждений и окопов, взрывные бомбы, якорные и абордажные орудия. Простой завтрак в главной квартире в буржуазном городе, в котором Жоффр каждый вечер засыпает сном Конде. Затем мы уезжаем из Ромильи в Шалон-на-Марне, где встречаем командующего 4-й армией генерала де Лангль де Кари и генерала Дальштейна, командующего 6-м округом. Генерал Дальштейн остался таким же молодым и элегантным, каким я знал его двадцать лет назад в Елисейском дворце. Генерал де Лангль де Кари тоже выглядит молодцом. Он незадолго до войны вышел в запас. Когда вспыхнула война, его немедленно призвали на действительную службу в качестве командующего армией. В молодости он был ординарцем у генерала Трошю. 19 января 1871 г. в битве при Бузенвале он был ранен пулей в грудь навылет. Генерал Жоффр высоко [361] ценит его. Лангль де Кари не беспокоится относительно своего участка фронта, считает его прочным; некоторое беспокойство есть у него только относительно фронта на Аргоннах, где немцы активнее, чем в других местах. Я вручил ему в присутствии войск, но не произнося речи, ленту большого креста ордена Почетного легиона.
С наступлением ночи небольшой кортеж наших автомобилей отправился полным ходом в Шалонский лагерь. Он внезапно открылся перед нами, полный жизни и движения. Здесь расположены территориальные войска Монтобанского округа. Они размещены в обширных сараях, слабо освещенных жалкими свечками. Часть солдат занята стряпней среди лагерной грязи при мерцающем свете плошек. Я спрашиваю их о полевой почте, об их здоровье, питании. Все объявляют себя довольными, и если, возможно, не все действительно довольны, то во всяком случае они гордо желают казаться довольными.
Я долго осматриваю лагерные лазареты и госпитали в городе Шалоне. Много тяжело раненных, здесь тоже у раненых прекрасное, бодрое состояние духа. К несчастью, много случаев тифа, начинающаяся эпидемия, видимо, охватила несколько армий.
Вечером я оставил на ужин в префектуре генералов и офицеров генерального штаба. При всей своей уверенности Лангль де Кари, в отличие от Жоффра, думает, что немцы еще раз будут пытаться атаковать.
Из Елисейского дворца нам позвонили, что сражение под Лодзью развертывается в самых благоприятных для русских условиях. Поражение немцев, кажется, полное. Русские взяли огромное количество пленных{*304}.
Пятница, 27 ноября 1914 г.
Вместе с генералом де Лангль де Кари отправляемся в Аргонны. Сырая и холодная погода. Мы проезжаем Вальми, где зять Дюбо служит в лазарете старшим врачом. Председатель сената не решился просить меня заехать сюда, для [362] чего понадобилось бы сделать небольшой крюк, но, когда я сам предложил ему это, его хорошее настроение перешло в открытую веселость. Вижу, что мне не помешать ему прочитать мне лекцию о битве при Вальми, объяснять мне тактику Дюмурье и Келлермана и доказывать, что теперь было бы опасно увлекать за собой войска в открытом месте с шапками на остриях сабель. Во всяком случае, я не избежал цитаты из Гете, касающейся Вальми: «На этом месте и в этот день начинается новая эра мировой истории». — «Да, да, вы увидите, — весело твердит мне Дюбо, — Гете окажется правым во второй раз, по прошествии ста двадцати двух лет».
Мы остановились в штаб-квартире генерала Жерара, которому я при этом случае вручил звезду ордена Почетного легиона. Жерар служил некогда на острове Мадагаскаре, где был начальником штаба у Гальени. С начала войны он командует 2-м армейским корпусом и сражался во главе его под Манжьенн. В сентябре ему поручена была защита Аргонн. Здесь, в «этих Фермопилах Франции», ему приходится изо дня в день выдерживать жаркие бои. Мы вместе объезжаем живописный район лесистых холмов. Часть его, прилегающую к Маасу, я хорошо знаю, имена его знаменитых ущелий запечатлелись в моей памяти еще с гимназических времен — я часто совершал сюда экскурсии. В пасмурный день среди обнаженных деревьев мы едем приветствовать войска, размещенные в деревянных шалашах с койками, столами и табуретками. Сделали остановку у батарей 90– и 105-миллиметрового калибра, замаскированных среди буков и дубов. Грохот орудий раздается неумолчно.
Генерал Жерар говорит мне, что немцы понемногу ежедневно грызут наш фронт на Аргоннах. В общем они отнимают у нас около ста метров в месяц, и это упорное стремление продвинуться в определенной зоне, в одном и том же направлении, очевидно, указывает, что они не оставляют мысли осадить Верден.
Командующий 3-й армией генерал Саррайль ожидает нас в прелестной деревушке Илетт, население которой храбро остается на местах под угрозой неприятеля. Для этого населения я не столько президент республики, сколько [363] бывший сенатор от департамента Мааса, и меня встречают, как старого знакомого. В Клермон-ан-Аррони, куда мой отец и моя мать часто приезжали в свои старые годы подышать свежим воздухом лесов и лугов, я нашел только развалины сожженных домов. 5 сентября вюртембергские солдаты и уланы князя Витгенштейна без всякого повода подожгли это несчастное местечко. Уцелела, кажется, только больница благодаря энергии сестры Габриель. Она отправилась в немецкий штаб к генералу и сказала ему: «Ваши офицеры дали мне слово, что больница будет пощажена. Они не сдержали его. Французский офицер никогда не поступил бы таким образом». В первый момент генерал был раздражен этими гордыми словами, но в результате запретил предавать огню больницу{*305}. Я горячо приветствую сестру Габриель, впоследствии я вручил ей крест ордена Почетного легиона. Вот ее простой ответ: «Я лишь исполнила свой долг, господин президент».
Проездом через хорошо знакомые мне деревни Ресикур, Блеркур, Регре, жители которых, смешавшись с войсками, дружески приветствуют меня, мы продолжаем наш путь по направлению к Вердену. Крепость на Маасе, тесно сжатая в старых стенах, построенных Вобаном, кишит офицерами и солдатами. Она до сих пор не пострадала от обстрела. Жители спокойно прогуливаются по улицам, магазины открыты, никто как будто и не думает об опасности, которая все нарастает вокруг города. Собор на холме невредим. Грациозные фасады епископского дворца и музея в сохранности. Никак не подумаешь, что неприятель начал уже осаду города и систематически старается окружить его. После битвы на Марне кронпринц, командующий 5-й армией и имеющий свою главную квартиру в Стене, всячески пытается проникнуть в лесистый и изрезанный район Аргонн. Он старается достигнуть железнодорожной ветви, идущей от Сент-Менегульд до Вердена, — мы ехали вдоль нее по пути из [364] Илетт, — и немецкий генеральный штаб дал ему для этой цели несколько отборных корпусов, в том числе 16-й, Метцский, состоящий главным образом из крепких саарских шахтеров. С нашей стороны стоят против кронпринца 5-й корпус под командованием генерала Мишле и 2-й корпус под командованием генерала Жерара. 1 октября высоты, господствующие над лесом, находились еще в наших руках. Но мало-помалу неприятель продвинулся вперед. Он атаковал наш 2-й корпус в окрестностях Грюери, отвоевывал у нашего 5-го корпуса высоты 263 и 295, Ла Филль Морт (точное имя ее было Ла Фейль Морт), Болант и Го-Жардине.
Несмотря на это растущее давление со стороны неприятеля, город сохраняет свой довоенный вид. Я завтракаю в супрефектуре с несколькими мобилизованными депутатами: Альбером Лебреном, моим министром колоний в 1912 г., Альбером Ноэлем, депутатом от Вердена, Абелем Ферри, занимавшим в июле пост товарища министра иностранных дел, и, наконец, с Мартеном, депутатом от департамента Марны, бывшим воспитанником политехнической школы. Саррайль тоже среди нас. С 30 августа он заменил генерала Рюффей во главе 3-й армии. Он отпустил седую бороду, но со своей высокой, статной, подвижной фигурой выглядит очень молодо. Неспокойный взгляд его карих глаз, который то пронзает вас, то устремляется куда-то вдаль, говорит о страстной натуре. В своем разговоре он часто отбрасывает все соображения дисциплины. Он чаще критикует, чем хвалит. Саррайль находит чрезвычайно печальным фактом нашу недавнюю атаку на казармы в Шовонкуре, поведшую к столь губительным последствиям. Он приписывает печальное дело у Hauts-de-Meuse и взятие Сен-Мигиеля неспособности генерала, командовавшего 75-й резервной дивизией и понесшего кару, но главным образом ошибке высшего командования, забравшего оттуда 8-й корпус (он отрицает, что корпус был переброшен по его инициативе).
После обеда мы рассматривали форт Дуомон, единственное из укреплений Вердена, пострадавшее пока от бомбардировки неприятеля. Что ни говори, бомбардировка причинила здесь довольно серьезные повреждения. Тем не менее [365] этот форт в состоянии будет продержаться несколько дней против атак неприятеля. Впрочем, как и Гальени, Саррайль думает, что отныне невозможна защита какой-либо крепости, будь то за поясным валом либо даже внутри самих фортов. Необходимо с помощью саперных работ создать обширный укрепленный район. Судьба Вердена не внушает Саррайлю беспокойства. Войска его продвигаются в Воэвре, со стороны Этена и Френ. Он переносит наши передовые позиции насколько возможно вперед.
Посетил в Верденском госпитале раненого депутата от департамента Мааса Андре Мажино, сержанта пехоты. У него прострелено колено. Это произошло во время одной смелой рекогносцировки на другой день после того, как он был награжден военной медалью за доблесть. Надеются, что можно будет избежать ампутации ноги, но он уже не будет свободно владеть ею. Он очень стойко переносит свои страдания.
Наступает ночь. Мы отправляемся по шоссе Сульи и приезжаем в Бар-ле-Дкж. Я немедленно посещаю раненых и больных тифом в госпитале нижнего города и в помещении женской школы на краю верхнего города. Здесь, так же как и в Шалоне, много тифозных больных, и смертность среди них велика. Если эпидемия распространится, она подвергнет наши армии большой опасности. Но врачи упорно ищут предохранительную прививку против тифа и надеются найти ее. Проезжая мимо дома, в котором я родился, я вспоминаю свое детство, омраченное картинами войны и оккупации. Но на этот раз, по крайней мере, не подверглась нашествию неприятеля милая моему сердцу долина Орнен, южнее Бар-ле-Дкжа, и мои земляки избавлены теперь от зрелища немецких солдат на площади Реджио, вокруг статуи маршала Удино.
Ужин в префектуре с префектом Обером, женой его и некоторыми друзьями из местных жителей. Дешанель совершенно преобразился со времени своего отъезда из Парижа. Он стряхнул свою меланхолию.
Он весел, остроумен, блещет умом, все наше общество восхищено им. Мы запрашиваем по телефону Бордо, получены [366] ли в министерстве иностранных дел известия из России. Получены, притом хорошие.
Суббота, 28 ноября 1914 г.
Жители Бар-ле-Дюка узнали о моем приезде и приходят засвидетельствовать свои чувства ко мне, оставшиеся неизменными. Прежде чем покинуть Бар-ле-Дюк, я поехал утром к несчастным беженцам из коммун, захваченных неприятелем. Эти бедные люди нашли приют в одном доме на Банковой улице. Они спят в небольших комнатушках, одни — на складных кроватях, другие — на соломе. Никто из них не жалуется, и при нашем кратком визите лица у всех просияли. Сказав несколько слов ободрения тифозным больным, помешенным в другом конце города, в новых казармах, мы отправляемся в Коммерси и едем в поднявшемся тем временем густом тумане.
В Коммерси нас встретили командующий 1-й армией генерал Дюбайль и генерал де Мондезир, командир 8-го корпуса. Они рассказывают нам, что вот уже три дня идут жаркие бои в направлении Апремон-ла-Форе. Генерал Дюбайль, простой, скромный, вместе с тем мягкий и решительный, очень ясно объясняет мне операции своей армии. В последнюю среду, когда выпал первый снег, неприятель энергично атаковал 8-й корпус на одном из выступающих углов наших позиций в Лувьерском лесу. Огонь минометов, против которого бессильна наша артиллерия, заставил наши войска оставить часть своих окопов, которые перешли в руки неприятеля{*306}. Несмотря на энергичные контратаки, нам не удалось отнять потерянную территорию. Вчера правое крыло 8-го корпуса, в свою очередь, подверглось энергичной бомбардировке на юго-запад от редута Буа-Брюле. Мы должны были очистить еще одну траншею. Генерал Дюбайль обеспокоен этими повторными неудачами. Всю ночь немцы пытались использовать свои преимущества, и сегодня утром атаки их возобновились с удвоенной силой. Перед моим [367] приездом генерал Дюбайль отдал генералу де Мондезир приказ держать во что бы то ни стало атакованный редут и, со своей стороны, как можно скорее пойти в атаку на лесистую вершину на запад от Буа-Брюле, чтобы заставить неприятеля разрознить свои усилия{*307}.
Прелестный городок Коммерси, колыбель моей парламентской жизни, заполнен беженцами из соседних общин, занятых или находящихся под угрозой немцев. В Воэвре, в долине Мааса, жители должны были из-за боев или нашествия покинуть свои очаги. Они ушли с молчаливой покорностью судьбе, без возмущения и чуть ли не без волнения. Они повиновались унаследованному рефлексу населения, привыкшего на протяжении веков к этому периодически повторяющемуся испытанию. Я беседую с некоторыми из них, которых знаю уже многие годы. Они не только не плачутся на свою судьбу, а благодарят меня за то, что делают в их пользу. Я из собственных средств передал мэру и префекту толику для помощи им, но разве она имеет значение перед лицом такого разрушения и такой нужды?
Мэр Коммерси, очень любимый населением, исполняет свою должность тридцать лет. Это мой друг Рене Гродидье, горнозаводчик, ставший моим преемником сначала в палате депутатов, потом — в сенате. Хотя Коммерси находится под угрозой бомбардировки, заводы не закрылись. Они работают на оборону, впрочем, несколько замедленным темпом ввиду мобилизации большого числа рабочих. Гродидье приютил у себя двух моих товарищей из Сампиньи, тоже эмигрировавших после бомбардировки Кло, мою лошадь Бижу и собаку Браво. Оба они с радостью приветствуют меня, без всякого уважения к тому званию, которым я облечен в настоящий момент. Мы завтракаем в частном доме Гродидье под непрекращающийся гул пушечной пальбы и тотчас после еды отправляемся далее — в поездку, которая вызывает у меня воспоминания о других поездках, совершенных [368] в молодые годы в те же коммуны, к избирателям департамента Мааса.
Мы едем по Жиронвилльскому шоссе и останавливаемся, не доезжая гребня Hauts-de-Meuse, налево от форта. Погода ясная, и мы легко можем обозревать фронт, занимаемый нашими войсками. Мы присутствуем при артиллерийском бое. Стреляют главным образом наши батареи из форта Лиувилль. Они обстреливают подступы к редуту Буа-Брюле и лес Жюра. Огненные вспышки, облачки дыма, глухой отдаленный грохот. Вот и вся картина сражения. Не видно ни одного всадника, ни одного пехотинца. А между тем, в каждой из враждебных армий по сто тысяч человек, но они спрятаны в ямах и прикрытиях, и огромная равнина, расстилающаяся внизу перед нашими глазами, кажется пустынной.
Форт Жиронвилль был 31 октября бомбардирован неприятелем, и генерал Дюбайль опасается, что вереница наших автомобилей может вызвать новую бомбардировку. Поэтому я с Дюбо и генералами Дюбайлем и Дюпаржем садимся все вместе в один невзрачный автомобиль и едем полным ходом. Бомбардировка не причинила повреждений форту. Я ищу здесь своего садовника из Кло Эжена Ожара, о котором знаю, что он мобилизован как запасной. Жене его пришлось оставить мой участок в Сампиньи, где снаряды продолжают падать на мою усадьбу и на окружающие ее деревья. Мы наймем в Бар-ле-Дюк дом для жены и детей садовника, поместим там также то, что уцелело от нашей обстановки.
Спускаемся мимо Жиронвилля, Жуйзу-ле-Кот и Корневилля к Тулю. Автомобили наши следуют на приличном расстоянии друг от друга, чтобы не слишком возбуждать любопытство немцев. Губернетор Туля генерал Реми показывает нам устройство передового пояса укреплений, они расположены на холмах и в лесу. Он показывает нам батареи, а также прикрытия для пехоты, вырытые с начала военных действий и призванные заменить собой постоянные форты, которые не в состоянии держаться против тяжелой артиллерии. Впрочем, в настоящий момент укрепленный лагерь Туля может опасаться только визитов [369] «Tauben» и неприятельских летчиков. Ему не приходится иметь дело с неприятельской артиллерией. Крепость Туль, которую мы считали одним из самых важных и необходимых сторожевых пунктов на нашей восточной границе, одним из наиболее подверженных нападению неприятеля, осталась до сих пор в стороне от его попыток, тогда как крепость Мобеж, которую защищал нейтралитет Бельгии, пала и оккупирована немцами.
Под вечер мы приехали в Нанси, где нас встретили в префектуре Мирман с женой и детьми, подавшие за последние недели лотарингскому населению прекрасные примеры храбрости. Изящный город Станислава оправился от тревоги, испытанной им во время битвы на Гран-Куронне. Он остается объектом воздушных нападений и даже бомбардировки из дальнобойных орудий. Но город храбро вернулся к нормальной жизни, и улицы его почти так же оживлены, как в мирное время.
Воскресенье, 29 ноября 1914 г.
Утром генерал Дюбайль, приехавший к нам в Нанси, повез нас — Дюбо, Дешанеля и меня — на главные позиции на Гран-Куронне и на поля битвы августовских и сентябрьских сражений. Я знал эту местность в молодости, когда служил вольноопределяющимся. Узнаю поля, на которых я так часто маршировал с 26-м полком. Эти холмы на сей раз были свидетелями менее безобидных операций{*308}. Мы подъезжаем к Шампену, где был центр сражения, и к Кревику, почти совершенно разрушенному. Мэр этой последней общины, а также те из жителей, которые вернулись в нее, рассказывают нам, что немцы без всякого повода и умышленно поджигали дома, причем начали с дома генерала Лиоте. «Эти варвары были мальчишки, представьте себе, господа, мальчишки!» И он как будто еще больше возмущен их возрастом, чем их зверствами. [370]
Затем мы едем на север, почти до самой границы. Около Бренского пруда мы выходим из автомобилей и идем пешком через лес до опушки. По предложению генерала Дюбайля я вручаю военную медаль одному бравому сержанту запаса по имени Лаведан, учителю в Верхних Пиренеях. Восемь дней назад он был ранен в правую руку, после того, как ему сделана была перевязка, он добровольно продолжал командовать своим взводом{*309}. У выхода из леса наши передовые посты. Солдаты — запасные и территориальные — вырыли под деревьями окопы и подземные прикрытия. В Брене отряд нашего авангарда, а на другой стороне Сейль, в деревнях, которые видны нам отсюда, находятся немцы. Сегодня все тихо. В этом секторе сегодня не идут бои. Обе стороны ограничиваются тем, что наблюдают друг за другом.
Мы возвращаемся в Нанси и немедленно отправляемся дальше, в Люневилль. На улицах толпа, довольно густая, узнает и окружает нас. Мы делаем небольшую остановку в мэрии. Я выражаю жителям свое соболезнование по поводу испытанных ими лишений и приветствую их освобождение и их патриотическое поведение. Затем мы опять садимся в автомобили и едем туда, где некогда был Жербвилье, бедный город-мученик, все дома которого были преданы огню немцами. Торчат лишь обуглившиеся стены и груды камней, над ними церковь с зияющими дырами, развалины ее колокольни словно обращаются с последней молитвой к небу. По предложению Мирмана и с согласия Вивиани я вручаю крест ордена Почетного легиона начальнице больницы, сестре Юлии, которая по общему отзыву представителей населения великолепно вела себя во все время сражения. Вместе с четырьмя другими сестрами из Сен-Шарль она ухаживала за ранеными и кормила бедных обывателей, которым, помимо шрапнелей, угрожал также голод. Дюбо говорит, что слышал в толпе несколько негромких протестов против награждения сестры Юлии, и боится, что они внушены политическими соображениями. Но Мирман успокаивает его и уверяет, что, напротив, все партии вполне единодушны в [371] оценке деятельности сестры Юлии и возражают лишь несколько женщин, слишком жадных и считающих, что их обделили в пользу других, более несчастных{*310}.
В Нев-Мезон мы расстаемся с генералом Дюбайлем. Здесь находится штаб-квартира его армии, и он остается здесь, чтобы подготовить новые атаки. Он намерен послать завтра 8-й корпус в атаку против Во-Фери, 31-й — против Соннарского леса, 73-ю дивизию — против Мор-Марского леса. Мы обедаем в супрефектуре Туля с сенаторами и депутатами департамента Мерты и Мозеля и с художником Гиро де Сцевола, в настоящее время артиллерийским бригадиром. Вечером садимся в Туле в поезд, отправляющийся в Париж. По дороге мы то и дело останавливались вследствие встречных военных эшелонов.
Понедельник, 30 ноября 1914 г.
В своем рабочем кабинете в Енисейском дворце я просматриваю бумаги, пришедшие за время моего отсутствия. Прежде всего секретную записку из Лондона{*311}, в которой Поль Камбон приводит слова, сказанные ему сэром Эдуардом Греем: «Австрия и Пруссия имеют при Ватикане своих представителей, которые ведут среди католического мира беспрестанную кампанию против держав Тройственного согласия. Они изображают эту войну как столкновение между врагом католической церкви — Англией, схизматической Россией и атеистической Францией, с одной стороны, и обеими державами, наиболее почтительными и приверженными к католицизму, — с другой. Эта кампания ведется во всех католических странах, в Испании и в Америке, и может оказать самое печальное влияние на общественное мнение. Поэтому британское правительство решило послать в Рим свою миссию при святом престоле. Каковы будут ее продолжительность, характер и состав? Пока еще ничего не решено, но решение не замедлит быть принято». В заключение своего сообщения [372] Полю Камбону сэр Эдуард Грей ограничился словами: «Желательно было бы, чтобы Франция поступила, как мы». Да, конечно, это было бы желательно; с нашей стороны своего рода абсурд оставаться во время войны в стороне от столь важного наблюдательного пункта, как Ватикан. Но захочет ли понять это французское правительство?
Другая депеша. Великобританский поверенный в делах в Каире считает, что предстоит обнародование его правительством декларации, возвещающей о низложении хедива, замене его принцем Гуссейном и установлении британского протектората{*312} {34}.
Новая инициатива Сазонова. Он заявляет, что имеет основания считать возможным незамедлительно добиться активной помощи Болгарии против Австрии, если три державы гарантируют Болгарии приобретение Фракии до линии Эпос — Мидия и раздел Македонии на основе соглашения 1912 г. Здесь нет ничего нового, Сазонов желает лишь показать нам, что он остается верен своим иллюзиям, но присовокупляется следующее: «Однако, принимая во внимание, что Греция и Сербия придают решающее значение сохранению смежности своей границы, Сазонов предлагает нам осуществить это соседство за счет Албании»{*313}. Делькасее придется сделать холодный душ этому не в меру разгоряченному воображению.
Мы получили от Палеолога также другую депешу: «Я наталкиваюсь на препятствия в своем стремлении получить точные сведения о сражении под Лодзью. Это заставляет меня опасаться, что победа русских не носит того решающего характера, как полагал сначала начальник генерального штаба. Во всяком случае, это сражение еще продолжается»{*314}. Россия все более приучает нас к чередованию плохих известий с хорошими. День надежд, затем день разочарований. В конце концов, возможно, что русское правительство осведомлено на этот счет не намного больше нашего. [373]
Известия из Сербии еще менее утешительны. Сообщают о признаках упадка духа в войсках 1-й армии и даже о случаях паники среди молодых новобранцев, недавно включенных в состав армии{*315}. Принц-регент все время на фронте и старается поднять дух солдат и подать им пример храбрости{*316}.
Делькассе телеграфирует мне, что английский король приезжает во Францию посетить армию маршала Френча. Вивиани, как и я, того мнения, что я должен отправиться приветствовать короля. Полковник Пенелон, приехавший вместе с нами из восточных окраин, телефонирует в английскую главную квартиру, чтобы подготовить свидание. Оно назначается на завтра в Мервилле.
Как сообщает мне Жюль Камбон, кардинал Аметт передал ему письмо от кардинала Гаспарри. Папа желал бы, чтобы воюющие стороны согласились приостановить военные действия на день Рождества. Святой отец даст ход этому проекту только в том случае, если будет иметь шансы на принятие его. Он поручил парижскому архиепископу прозондировать почву. Жюль Камбон ответил кардиналу Аметту, что не в его компетенции высказаться по этому поводу, что французское правительство, разумеется, может действовать только по соглашению со своими союзниками и, кроме того, несомненно, запросит мнение военного начальства. Посол спрашивает мое мнение. «Разумеется, — отвечаю я, — я не мог ничего решать, минуя правительство, но мне кажется, что идея святого престола нелегко осуществима. Как вы заметили, мы должны сначала рассмотреть этот вопрос с нашими союзниками. Между тем праздник русского Рождества не совпадает по времени с нашим. Кроме того, никто не может предвидеть, позволит ли военная ситуация приостановить военные действия в день 25 декабря {35}. Я нахожу мысль папы благородной, но боюсь, что она несколько платонична. Во всяком случае известите правительство в Бордо». [374]
Вторник, 1 декабря 1914 г.
Утром отправились поездом в Сент-Омер. Меня сопровождает только Вивиани с генералом Дюпаржем и полковником Пенелоном. Мы приехали в час дня. На вокзале нас ожидал генерал Жоффр, прибывший в свою очередь. Садимся в автомобиль и едем в Мервилль, где находится штаб одной английской дивизии. Король Георг V принимает нас в частном доме, реквизированном британскими войсками. Он в походной форме вроде той, какую носит Френч, из серого сукна с желтоватым оттенком, в гетрах и кепке, на околыше которой красуются два золотых венчика. Он любезно благодарит меня за мой приезд, представляет мне своих офицеров и приглашает меня занять место рядом с ним в открытом автомобиле и объехать войска, выстроившиеся для парада. Они большей частью взяты из окопов и выстроены по обеим сторонам дороги. Мы медленно проезжаем между двумя неподвижными шеренгами, офицеры отдают честь, солдаты кричат «ура», что не принято у французов. Всюду, где мы проезжаем, в Мервилле, Газебруке, Эстере, жители толпой приветствуют нас. Король, как всегда, очень приветлив, и мы непринужденно беседуем о наших переживаниях за последние месяцы. Видно, он очень доволен, что немцам не удалось дойти до Кале. «Это, — говорит он, — явно было их целью, и чем мощнее был их натиск, тем серьезнее их неудача». Король выражает свое удовлетворение по поводу того, что три союзных правительства взаимно обязались не подписывать сепаратного мира. «Я, — говорит он, — всегда был того мнения, что Англия должна выступить против Германии, если последняя объявит войну Франции. Но на ваше письмо я вынужден был ответить сдержанно, так как мое правительство еще не приняло решения и английское общественное мнение не было еще готово к вмешательству. Я сказал Грею: «Вы должны осведомить страну. Конечно, вам удастся объяснить ей, что Англия не может остаться безучастной к этому конфликту». Грею действительно легко удалось открыть глаза огромному большинству англичан.
Король, очевидно, глубоко потрясен зрелищем опустошений, произведенных немцами в коммунах, которые мы [375] проезжаем. Он сам указывает мне на развалины сожженных домов, на повреждения, причиненные снарядами. Он отлично понимает, что мы, сражаясь за общее дело на своей территории, находимся не в самом выгодном положении.
Мы посетили две штаб-квартиры, принимаем парад кавалерии, артиллерии, пехоты и поздно возвращаемся в Сент-Омер, где находится главная квартира маршала Френча. Сент-Омер производит впечатление английского города. Всюду английские офицеры и солдаты, они находятся в наилучших отношениях с населением. Впрочем, жители Сент-Омера на чистейшем французском языке свидетельствуют мне свою радость по поводу моего приезда.
Мы ужинаем у маршала Френча. Король счел нужным сам пригласить меня, так как считает себя посреди своих войск у себя дома, хотя и на французской территории. На ужине присутствуют только принц Уэльский, все еще, можно сказать, такой же юный, как тогда, когда принимал у себя маркиза де Бретейля{*317}, фельдмаршал Френч, два английских офицера, генерал Дюпарж, полковник Пенелон и полковник Гюгет, глава нашей военной миссии при английской главной квартире. Король в нелестных выражениях говорит мне о Кайо, которого сэр Френсис Берти изобразил ему в малопривлекательном свете{*318}. «Наконец-то, — говорит он, — он уезжает в Бразилию. Это утешительно. Король замечает, что лично он, как, впрочем, и британское правительство, считает необходимым продолжать войну до уничтожения германского империализма. Он воспользуется своим пребыванием во Франции и посетит в Фюрнесе или Ла Панн своего кузена короля Альберта I.
Среда, 2 декабря 1914 г.
Ночью мы выехали из Сент-Омера и сегодня утром вернулись в Париж. Не успел Вивиани расстаться со мной, как снова является ко мне в Елисейский дворец. Бриан позвонил [376] ему, что правительство, собравшись в Бордо в наше отсутствие, ответило Англии, что Франция не намерена посылать, своего представителя в Ватикан. Кажется, даже намекнули английскому правительству, что оно несколько поспешило с назначением своего представителя. Какая мелочная и близорукая политика! Неужели мы принесем наши национальные интересы в жертву партийным пристрастиям? Вивиани, повидимому, примирился с этим злополучным ответом. Но почему Делькассе и Бриан не настояли, чтобы подождали нашего возвращения, прежде чем принять решение? Все воюющие державы будут представлены при Ватикане за исключением нас, как будто отделение церкви от государства запрещает нам дипломатические отношения с папским престолом и как будто мы вправе не интересоваться тем, что происходит в Ватикане!
Сегодня утром Вивиани и я получили от Мильерана — он вернулся в Бордо — копию письма Жоффра, касающегося обороны Парижа. «Опыт нынешней войны, — пишет Жоффр, — показывает, что нельзя с уверенностью рассчитывать на силу сопротивления крепостных сооружений и укреплений, а также на территориальные войска, которые за некоторыми почетными исключениями проявили лишь слабое военное достоинство. Поэтому, в том случае, если неприятель будет угрожать Парижу что, впрочем, становится все менее вероятным, защита его должна быть обеспечена одной из полевых армий, состоящей из закаленных войск и опирающейся на укрепленные полевые позиции, армия эта должна быть выдвинута как можно дальше перед Парижем, неприятеля не следует подпускать к последнему. Моими стараниями такие позиции уже были созданы на участке Бове — Виллере — Коттере; равным образом мне надлежало в нужный момент назначить регулярные войска для занятия этих позиций. Между тем, при нынешнем положении вещей в распоряжение военного губернатора Парижа предоставляются четыре дивизии территориальных войск. Распределенные в различных секторах, они должны будут защищать линию сопротивления, расположенную всего в нескольких километрах от внешних [377] фортов. После вышесказанного такое положение никоим образом не отвечает требованиям ситуации». Главнокомандующий предлагает поэтому ряд перемен, которые неизбежно должны будут повлечь за собой сокращение функций, возложенных декретом 26 августа на военного губернатора Парижа. Жоффр предвидит, что генерал Гальени не сможет согласиться на столь урезанную роль, и предлагает в таком случае заменить его генералом Монури. Он пишет, что не желает сам принять это решение, потому что «вопрос связан с возвращением, хотя бы временным, правительства в столицу по случаю предстоящего созыва парламента. Эта возможность связана с тем, что укрепленный лагерь Парижа вплоть до линии внешних фортов будет находиться вне зоны действующих армий».
Итак, главнокомандующий все еще считает, что возвращение правительства в Париж не должно произойти немедленно и может носить временный характер. Сам Вивиани тоже сказал мне, что имеет в виду окончательное возвращение правительства лишь в течение января. Я еще раз подчеркиваю ему, что считаю недопустимыми, неоправдываемыми эти постоянные отсрочки. Однако я тоже, как он, держусь того мнения, что не годится урезать миссию Гальени, не найдя для него другого назначения, достойного его. В согласии со мной Вивиани телефонирует Мильерану, что мы просим не принимать без нас решения по этому вопросу.
Днем я принял Барту. Принятие закона о трехгодичном сроке военной службы должно было бы вернуть его к власти со времени войны, но воспоминание о протоколе Фабра{*319} {36} помешало Вивиани призвать его в свой расширенный кабинет после удаления из него Кайо. Барту тоже сгорает теперь от нетерпения получить назначение и, разумеется, огорчен тем, что еще не получил его. Он говорит мне, что охотно согласился бы взять на себя председательство в комиссии по устройству Эльзаса и Лотарингии, как ему предлагал это Вивиани. В самом деле, надо уже теперь приступить к выработке статута для коммун, занятых нашими войсками. Я [378] заметил Барту, что в помещении государственного совета уже функционирует комиссия, являющаяся, очевидно, продуктом самопроизвольного зарождения, и, кроме того, главная квартира приняла меры на местах. Генерал Дюбайль даже сказал мне раз в присутствии председателей обеих палат и председателя совета министров: «Я велел выплачивать жалование священникам в Эльзасе и обещаю населению считаться с их обычаями». — «Я точно того же мнения, — заметил мне Барту. — Но нам, очевидно, надо будет согласовать работу военных и гражданских властей. В качестве председателя генеральной комиссии я взял бы на себя установить эту связь».
Жюль Камбон говорил по телефону с Делькассе, а затем имел вторично свидание с кардиналом Аметтом. Он указал последнему, какие возражения вызывает идея рождественского перемирия. Главная квартира считает опасной приостановку текущих операций даже на двадцать четыре часа. Кардинал прекрасно понимает этот мотив отказа. Он к тому же находит, что честность германской армии слишком подозрительна, чтобы мы могли положиться на принятые обязательства. Он сам известит Ватикан{*320}.
Четверг, 3 декабря 1914 г.
Вчера вечером выехал поездом из Парижа и возвратился крайне неохотно в префектуру Жиронды, правительство все еще считает своим долгом заседать здесь. На сей раз, по крайней мере, предоставили свободу мадам Пуанкаре остаться среди населения Парижа и заниматься делами, требующими ее помощи.
По приезде в Бордо я узнал о смерти одного из старых офицеров моей военной канцелярии, бравого полковника Гошотта. Он родом из Курселль-о-Буа, скромной деревушки в департаменте Мааса. В этой деревушке мой дед по матери обычно останавливался, когда отправлялся на охоту, и я, в то время еще совсем мальчик, посадил там елки. На этих днях старый полковник получил апоплексический удар, от которого [379] и скончался. Я хотел бы присутствовать сегодня на его скромных похоронах, тем более, что до конца войны не представится возможности перевезти его тело туда, на небольшое деревенское кладбище, где покоятся его родные, у погоста бедной церковки, в которой часто молилась моя бабушка, когда дед мой охотился на волков и кабанов. Из всех прав, которых меня лишает мое положение президента, я, безусловно, больше всего жалею о праве оставаться самим собой. Приехав сюда, я всецело поглощен делами совета министров и не имею даже возможности следовать за гробом друга моих родителей.
Среди прочих важных вопросов нам предстоит решить вопрос о военном губернаторе Парижа. Мильеран полностью присоединился к выводам генерала Жоффра. Он желает, чтобы Гальени был заменен генералом Монури, причем первый в виде компенсации был назначен командующим войсками в тылу. Вместе с тем военный министр, как и главнокомандующий, остается решительным противником официального и окончательного возвращения правительства в Париж. Вивиани, беседовавший вчера с Гальени, предпочитает, чтобы последнему была поручена более активная роль — командование группой армий, но, судя по словам полковника Пенелона, Жоффр не согласится на это. Жоффр в свое время служил в колониях под начальством Гальени. Он считает, что Гальени будет теперь трудно быть под его непосредственным началом и приспособиться к этому подчиненному положению. Вдобавок Вивиани (вместе с Мильераном) находит целесообразным, чтобы официальное возвращение правительства в Париж последовало не раньше, чем произойдут новые события на фронте. По его мнению, правительство должно возвратиться в Париж по частям к 10 декабря и фактически остаться там до предстоящей сессии парламента, причем окончательное возвращение правительства должно быть объявлено на 20 января. Как он говорит мне, он желал бы избежать того, чтобы палаты при виде совершившегося переезда министров в Париж не заявили претензии заседать перманентно в продолжение всей очередной сессии 1915 г., т. е. от января до конца июня. Конституция [380] дает им это право, причем во время этого периода только они сами могут распускать себя на каникулы. Я возражаю, что в настоящее время эти соображения политического характера имеют чисто второстепенное значение. «Военные власти, — говорю я, — уже заставили правительство сделать грубую ошибку, когда продиктовали ему час и условия его отъезда из Парижа. Если бы мы остались хотя бы еще двое суток, как того желал я, мы, несомненно, совсем не уехали бы. А сегодня было бы новой ошибкой, и на сей раз гораздо более тяжелой, если бы мы сократили гарнизон Парижа и сменили губернатора, прежде чем показали своим присутствием, что город находится отныне в полной безопасности. Не следует предпринимать никаких шагов, пока мы не будем на месте. Впрочем, лично я предпочитаю немедленное и окончательное возвращение. Но если вы все же желаете принять меры на будущее, устройте, по крайней мере, так, чтобы мы все фактически вернулись в Париж вместе с центральными административными учреждениями, пригласите также возвратиться в Париж дипломатический корпус, и тогда, когда все будут снова на месте, мы попытаемся найти с Гальени удовлетворяющее его решение. Например, можно будет оставить за ним звание военного губернатора и в то же время поручить ему командование войсками в тылу. Так или иначе недопустимо лишать Францию такого слуги, как он».
После долгого обсуждения вопроса кабинет в конце концов присоединяется к моему мнению. Он постановляет, что до нашего возвращения не будет принято никакого решения и что мы фактически возвратимся в Париж на следующей неделе.
Сербское правительство приняло решение, что его армия оставит Белград. Оно просит Англию, Россию и нас настоять в Афинах на том, чтобы Греция отправила ему на помощь восемьдесят тысяч солдат. В то же время оно просит у нас новой ссуды в сто миллионов{*321}. Венизелос в принципе согласен исполнить желание Пашича, но при условии, что Антанта [381] гарантирует королю Константину, что Греция не подвергнется нападению со стороны Болгарии{*322}. Не знаю, каким образом Антанта может дать Греции подобную гарантию.
В мое отсутствие Сазонов снова дал волю своей фантазии. Поль Камбон не мог не предостеречь Делькассе от затеи русского министра. Возвращаюсь к своим предыдущим рассуждениям. «Мне, — телеграфирует неоднократно он{*323}, — приходилось указывать на стремительность Сазонова и высказывать сожаление по поводу той поспешности, с которой передаются его предложения. Я убежден, что, если представители Франции и Англии обратятся к нему со своими замечаниями и подвергнут обсуждению формулы, которые он любит сочинять на каждом шагу, не дожидаясь результатов своих предыдущих предложений, он поймет это, ибо он человек рассудительный и проникнутый благими намерениями». Быть может, эти справедливые замечания повлияют на Делькассе в том смысле, что он перестанет так часто идти на поводу у русского министра.
Пятница, 4 декабря 1914 г.
Новый посол Соединенных Штатов Вильям Г. Шарп вручил мне свои верительные грамоты, подписанные президентом Вудро Вильсоном и министром иностранных дел Брайаном. Он обратился ко мне с речью на английском языке, так как, подобно своему предшественнику, не владеет языком страны, в которой он должен представлять свою страну. По-видимому, Америка принципиально выбирает теперь даже для Парижа дипломатов, не знающих ни слова по-французски. Итак, Шарп выражает мне на английском языке пожелание, чтобы «из испытаний этих дней скоро родились благодеяния длительного и счастливого мира». Я отвечаю ему несколькими банальными любезностями и добавляю: «Благодарю вас за ваши пожелания относительно восстановления «длительного и счастливого» мира. Если бы это зависело только от французского правительства, мир никогда не [382] был бы нарушен. На грубое нападение мы ответили с тем патриотизмом и с той храбростью, которым вам угодно было воздать должное. Мы преисполнены решимости выполнить навязанную нам обязанность до конца. Для того, чтобы мир был «длительным и счастливым», для того, чтобы он не был иллюзорным и обманчивым, ему следует гарантировать полное возмещение нарушенных прав, он должен также быть защищенным от посягательств в будущем».
Полковник Пенелон привез мне от Жоффра записку следующего содержания: «1) Генерал Жоффр полагает, что после исхода сражения во Фландрии Париж совершенно вне опасности и немецкая армия утратила свою способность к наступлению. 2) Поэтому он перенес свою главную квартиру между столицей и неприятельской армией, чтобы быть поблизости от той зоны, где он перейдет в наступление, когда придет время. 3) В этих условиях он считает теперь лишь полезным изъять Париж из зоны действующих армий и оставить в нем только войска, необходимые для поддержания порядка и безопасности. 4) Он считает также полезным, чтобы правительство возвратилось в Париж и, таким образом, показало перед Европой, что первая фаза войны, а именно немецкое наступление, закончилась. 5) Из дивизий, изъятых из Парижа, генерал Жоффр намерен образовать группу под началом генерала д'Амаде. 6) Ввиду того, что миссия, порученная генералу Гальени в Париже, закончена, главнокомандующий желал бы поставить его во главе всех запасных батальонов и всех формирований, которые должны быть организованы внутри страны, с тем чтобы после соответствующей учебы и подготовки отправиться на фронт».
Итак, генерал Жоффр изменил, наконец, свое мнение относительно целесообразности нашего возвращения в Париж. Однако он по-прежнему предлагает такое решение вопроса о Гальени, которое не представляется приемлемым. Я сообщаю содержание этой записки совету министров. Мильеран остается при своем мнении, что лучше не возвращаться в Париж. Что ему ни говори, его не убедишь. Как видно, канцелярии его министерства нелегко снимаются с места. Он думает оставаться в Бордо впредь до нового распоряжения, [383] но время от времени приезжать в Париж. Тем не менее совет министров решает, что в ближайший четверг я возвращаюсь в Париж вместе с Вивиани и Делькассе. Мильеран поедет с нами и в субботу вернется в Бордо, как он того желает. Вопрос о военном губернаторе Парижа будет решен на месте.
Плохие вести из России. Великий Князь Николай Николаевич утверждает, что на его фронте находятся значительные германские силы, перевезенные в ноябре с западного фронта на восточный{*324}. Русский главнокомандующий заявляет, что, если на его фронт будет продолжаться отправка неприятельских подкреплений, он будет «вынужден отказаться от своей нынешней тактики и перейти к системе окопной войны, практикуемой на франко-бельгийском фронте». Великий Князь желает знать, намерен ли генерал Жоффр вскоре продолжать продвижение вперед. Как видно, он не подозревает о тех трудностях, на которые мы наталкиваемся, да и мы сами, возможно, не представляем себе тех трудностей, которые останавливают его. Однако в настоящий момент Жоффр убежден, что, за исключением кавалерии, никакие немецкие войска из тех, что стояли против нас на Марне, не были отозваны из Франции и отправлены в Россию.
Известия из Сербии тоже неутешительны. Образован национальный кабинет под председательством Пашича, но положение на фронте не улучшается{*325}.
Плохие известия также из Греции. Для помощи сербам Венизелос продолжает требовать невозможных гарантий против Болгарии{*326}.
Суббота, 5 декабря 1914 г.
От имени Жоффра комендант Эрбильон настаивает предо мной на незамедлительном решении вопроса о парижском гарнизоне и военном губернаторе. Как мне кажется, [384] отношения между штабами обоих военачальников, к сожалению, обостряются. Я повторяю Эрбильону то, что уже сказал полковнику Пенелону: «Предварительно правительство должно вернуться в Париж, снова завоевать своим присутствием и своей деятельностью авторитет, который отчасти потерян им, внушить впечатление, что столица снова в безопасности. Пока это не сделано, мы не можем отозвать из Парижа его гарнизон и лишить город человека, которого он считает своим спасителем».
В совете министров решено, что министры по своему желанию возвращаются в Париж, начиная с завтрашнего дня. Предваряя это постановление, Бриан уже отправился в Париж. Во вторник вечером я, наконец, оставлю Бордо в обществе Вивиани. Мильеран приедет к нам в Париж в среду. В четверг он будет у Жоффра в Шантильи. В пятницу рано утром он устроит встречу Жоффра с Гальени в Париже, и в то же утро у нас будет заседание совета министров в Елисейском дворце.
В дальнейшем сегодняшнее заседание совета министров не обходится без некоторых инцидентов. Вивиани не довольствуется уже тем, что думает вслух, он не может удержаться от высказывания своих чувств и даже впечатлений, он переживает вслух свои эмоции. Обеспокоенный известиями из России, он впал сегодня в крайне пессимистичное настроение. Он не видит больше никакого средства спасти Францию, кроме следующего: призвать японцев в Европу, чего бы это ни стоило, и уплатить за их помощь любую цену, которую они потребуют, в случае надобности — Индокитай.
Делькассе довольно искусно излагает действительное положение дел. Он излагает переговоры, которые велись в Японии, встретившиеся при этом затруднения, колебания правительства в Токио. Он думает, что у Японии нет никаких вожделений относительно Индокитая, что она желает лишь, чтобы ее торговля (таможенный режим) с этой колонией строилась на основе тех же соглашений, что и с Францией. Совет министров уполномочивает Делькассе обещать Японии эту уступку. Министр иностранных дел полагает, [385] что Япония, сверх того, пожелает финансовой помощи для эксплуатации Маньчжурии и Кореи. Это тоже можно предложить ей. Но в первую очередь необходимо, чтобы Россия согласилась подписать договор о союзе с Японией и признала бы за ней определенные сферы влияния в Китае. Решено было, что Делькассе будет стараться убедить Англию и Россию в необходимости сделать известные уступки токийскому правительству с целью заключения, если возможно, союза между четырьмя державами.
Мильеран — я его еще никогда не видел таким мрачным — говорит со мной о депешах из России, которые действительно вызывают все большую и большую тревогу. Повидимому, русский генеральный штаб намерен возложить на нас ответственность за свои неудачи. Каким образом русская армия со своим численным превосходством оказывается столь бессильной? Как это Великий Князь Николай Николаевич может думать о том, чтобы ограничиться обороной? По моему предложению, Мильеран ответит в Петроград, что мы продолжаем выдерживать самый значительный напор немецкой армии, что мы не заметили изъятия немецких войск с нашего фронта и что, впрочем, мы не перестаем приступать к атакам на всем протяжении нашего фронта, чтобы задерживать перед нами силы неприятеля{*327}.
Князь фон Бюлов назначен германским послом в Риме. Он женат на итальянке. Очевидно, германское правительство желает использовать рассудительность и активность бывшего канцлера и его многочисленные связи во всех слоях римского общества, чтобы остановить растущее на всем полуострове движение в пользу «естественных границ»{*328}.
Воскресенье, 6 декабря 1914 г.
Мадам Пуанкаре сообщает мне из Парижа, что Морис Баррес просил ее принять его. Его с полным основанием волнуют те печальные недоразумения, которые произошли в занятом нашими войсками Верхнем Эльзасе и о которых он [386] писал в своей блестящей статье «За Бриана и Колетт», помещенной в пятницу в утреннем выпуске «Echo de Paris».
«Многие французы, — пишет он, — не желают понять, что в Эльзасе и Лотарингии наряду с туземным населением имеется немало людей, пришедших со времени войны 1870 г. с той стороны Рейна и ненавидящих Францию. Наши солдаты, испытав на себе эту ненависть, нередко без разбора платят за нее нашим же братьям... Наша совесть чиста в этом отношении. Мы хорошо присмотрелись к молодым людям в Эльзасе и Лотарингии, поняли их, восхищались ими и по мере своих сил описали этих наших братьев, вынужденных отбывать воинскую повинность в Германии; мы описали также молодых девушек Эльзаса и Лотарингии, отвергающих ухаживания немецких увальней. Нам порой не верили, находили также, что бы слишком настаиваем на этом. А между тем, многие французы и теперь еще считают действительным врагом Поля Бриана (или, по крайней мере, его товарищей, которые, менее счастливые, чем он, менее подвижные, менее осведомленные, должны были остаться в немецких рядах)».
Баррес протестует не без основания против той чрезвычайной легкости, с которой у нас посылали эльзасцев и эльзасок в концентрационные лагеря. Он сообщает, что в этих лагерях женщины уже четыре месяца спят на соломе, отвратительно, вперемешку с мужчинами. Статья заканчивается следующими словами: «Пришла зима. Близится Рождество, а Колетт в этот день будет терпеть голод и холод. Это — во Франции. Не посылайте мне денег для этих бедных девушек. Я не знаю, как употребить эти деньги с пользой. Но я почтительно обращаюсь к мадам Пуанкаре и прошу ее соблаговолить в своей совершенной доброте рассмотреть, что возможно сделать для спасения наших лотарингских соотечественниц и их подруг, наших эльзасских сестер».
Моя жена обращает мое внимание на факты, взволновавшие Мориса Барреса и обнаруживающие непростительные ошибки или даже преступные злоупотребления. Она сделает все, что в ее силах, чтобы оказать помощь наиболее несчастным семьям, но, очевидно, необходимо, чтобы правительство устроило контрольные объезды концентрационных лагерей [387] и чтобы были освобождены эльзасцы, происхождение которых известно. Для рассмотрения этого последнего можно было бы использовать Ложеля, Веттерле, Блументаля и других беженцев, французские симпатии которых несомненны.
Сегодня не было заседания. Мальви, Рибо и Оганьер уже последовали за Брианом в Париж. Но я вынужден оставаться в Бордо до вечера вторника, так как здесь еще Вивиани с военным министром и министром иностранных дел, и, стало быть, я должен здесь исполнять свою роль в текущей работе правительства и согласовать действия министров, обслуживающих внутри страны и за ее пределами дело национальной обороны.
Я получаю ежедневно обширную корреспонденцию с фронта. В ней много трогательных писем. Сегодня я нахожу среди них одно, которое особенно захватывает меня. Один лейтенант и два унтер-офицера 6-го корпуса, лично мне совершенно неизвестные, по имени Николай, Флоран Дерие и Кардинал, послали мне весточку из Нюбекура, деревни в департаменте Мааса, где они находились проходом. Они выражают мне свои чувства, трогающие меня до глубины души. К письму приложены две акварели, изображающие мое небольшое фамильное кладбище, оскверненное немцами, приложены также стихи, сочиненные по этому поводу. Я ответил этим добрым людям несколькими словами признательности, но как выразить им всю свою благодарность? Узнают ли они когда-либо, как утешили они меня в эти тягостные дни своею чуткостью!
Понедельник, 7 декабря 1914 г.
Вчера Джиолитти выступил в итальянской палате депутатов с сенсационными разоблачениями {37}. Он рассказал, как 9 августа 1913 г. итальянское правительство отказалось принять участие в предумышленном австрийском нападении на Сербию. Как я уже говорил, Австро-Венгрия еще до сараевского покушения замышляла уничтожить Сербию{*329}. С другой стороны, позиция Италии в начале нынешнего конфликта [388] не могла быть неожиданностью для центральных держав, так как римский кабинет еще в 1913 г. отказался стать их соучастником. Поэтому нельзя утверждать, что в этом году Саландра и его товарищи по кабинету поступили нелояльно{*330}.
Полковник Пенелон сообщает мне, что перед главной квартирой встает вопрос, в состоянии ли будет русская армия снова перейти в наступление. Жоффр просил Мильерана и Делькассе отправить Великому Князю Николаю Николаевичу следующую информацию: «Я не могу поверить, что много немецких войск было переброшено из Франции в Россию. Русские указывают, что были переброшены три корпуса: 13-й, 17-й и 20-й резервный. Между тем, в последние восемь дней мы констатировали — в боях, затем на убитых и взятых в плен — наличие всех этих корпусов, за исключением 26-й дивизии 13-го корпуса и 21-й дивизии 18-го резервного корпуса. Эти две дивизии, стало быть, могут действительно находиться в России. Это возможно также относительно 48-й резервной дивизии. За исключением этих трех дивизий ни одна большая часть не была взята с нашего фронта. Итак, против нас все еще стоят силы пятидесяти армейских корпусов. Если наше наступление временно приостановлено, то это, конечно, произошло против нашей воли, потому что немцы противопоставили нам непрерывную стену укрепленных позиций от моря до Бельфора и швейцарской границы. Мы были вынуждены готовить и собирать материал, необходимый для настоящей окопной войны, навязанной нам неприятелем на всем протяжении нашего фронта. На обширных пространствах, на которых оперируют русские армии, немцам вряд ли возможно будет возвести такие непрерывные укрепления в настоящем смысле слова».
Вторник, 8 декабря 1914 г.
Заседание совета министров состоялось в присутствии лишь следующих министров: Вивиани, Мильерана, Делькассе, [389] Cappo, Фернана Давида. Я указываю присутствующим членам кабинета, как нежелательно с точки зрения единства действий правительства такое дробление, и требую, чтобы отныне заседания совета министров происходили в Париже часто, в полном составе и регулярно. Принято постановление, что заседания будут происходить не менее трех раз в неделю, а именно по вторникам, четвергам и субботам, в Елисейском дворце, под моим председательством.
Мильеран сообщает нам, что генерал Жоффр, не предрешая вопроса о военном губернаторе Парижа, желает немедленно изъять из укрепленного лагеря Парижа три дивизии и одну бригаду территориальных войск и перебросить их под началом генерала д'Амаде в тыл действующих армий, но впереди Парижа. Военный министр, находя, что эта мера касается исключительно компетенции главнокомандующего, предоставил ему свободу прибегнуть к ней, однако она все же означает сокращение гарнизона Парижа, и мне кажется, что лучше было бы устроить по этому вопросу завтра совещание с Жоффром и Гальени. Нет сомнения, что эта торопливость главной квартиры указывает на растущий антагонизм между обоими командующими.
Папа запросил русское правительство, как и нас, согласится ли оно приостановить военные действия в день Рождества. Императорское правительство благодарило святого отца за эту милосердную идею, но ответило, что не может согласиться на перемирие, во-первых, потому, что православное рождество не совпадает с католическим, а во-вторых, потому, что отнюдь не доверяет выполнению обязательства со стороны Германии{*331}. Итак, русские войска не помышляют о передышке. Однако из опасения, чтоб они не прервали своих наступательных операций под предлогом нашего бездействия, Жоффр обратился сегодня к своим армиям с очень важной генеральной директивой (директива № 8). Он констатирует, что преобразование наших частей и нашего снаряжения подходит к концу. Кроме того, говорит он, из многочисленных признаков явствует, что немцы перебросили [390] часть своих сил в Польшу. «Итак, — объявляет он, — настал момент для нового наступления с целью отбросить неприятеля на северо-восток и подготовить дальнейшие наши операции против его путей сообщения. Это наступление выльется в две главные атаки, развертывающиеся в самых благоприятных зонах. Одна атака будет исходить из района Арраса в направлении Камбре и Дуэ и будет проведена усиленной 10-й армией; другая, в Шампани, будет иметь направление на Аттиньи и проводиться усиленной 4-й армией. Вместе с тем главнокомандующий предусматривает ряд второстепенных операций на других участках фронта. С помощью всех этих комбинированных атак в целом он надеется отбросить неприятеля на северо-восток и даже отрезать его сообщение с Германией. Но возможно ли будет так скоро превратить «окопную войну», о которой Жоффр говорил вчера в своем обращении к Великому Князю Николаю Николаевичу, в маневренную войну?
Каковы бы ни были дальнейшие события, на сей раз мы уезжаем из Бордо, не предполагая вернуться. Сегодня вечером я уезжаю из Бордо вместе со своими офицерами, сотрудниками, прислугой, лошадьми и каретами. В Париже я встречусь с женой. В Бордо мы оставляем только Мильерана и его канцелярии, которые, несмотря на согласие Жоффра, все еще не могут решиться возвратиться в Париж. Вивиани едет в одном поезде со мной. Мы беседуем о злополучном конфликте, который, по всей видимости, произошел между главной квартирой и Гальени. Вивиани, как и я, желает, чтобы военного губернатора не заставляли оставить свой пост. Этот печальный конфликт отравляет радость, испытываемую мной от сознания, что я приближаюсь к нашим армиям на фронте. Но зато, по крайней мере, будем иметь теперь возможность приглядеться на месте к людям и вещам. Несомненно, эта перемена перспективы принесет свою пользу. [391]