Глава четвертая

Воскресенье, 23 августа 1914 г.

Мы более или менее успокоились относительно Нанси. Изящному лотарингскому городу, в котором Вильгельм II мечтал гарцевать вокруг статуи Станислава, не грозит уже неприятельская оккупация. Генерал Дюран твердо держит высоты Гран-Куронне. Но Люневилль, находящийся в менее благоприятном положении, чем его великий сосед, попал в руки неприятеля, и в его разоренных предместьях идут бои под грохот разрывающихся снарядов. Я вспоминаю то далекое время, когда я, молодой депутат и подпоручик запаса во 2-м стрелковом батальоне, посещал в мирном замке польского короля кружок офицеров местного гарнизона или отдыхал в тенистом парке от последних парламентских заседаний. А теперь пули падают градом на прекрасные аллеи, усаженные столетними деревьями, и на улицах, на которых я маршировал впереди своего взвода, льется кровь. Мои старые товарищи храбро выполняют свой долг в армии, а я вынужден оставаться неподвижным в Елисейском дворце, вдали от тех скорбных мест, где решается судьба Франции. [124]

Мессими говорит мне, что, вероятно, три армии — эльзасская, вогезская и лотарингская — будут объединены под главным командованием генерала По, которому главная квартира предоставит широкую инициативу. Не знаю, является ли это решение окончательным действительно, от него потом отказались. Так или иначе, вчера генерал По дошел в Эльзасе до той очаровательной местности, которая стоит у меня перед глазами, — это то место, где долина Фехт спускается к Кольмару. К несчастью, чуть ли не в тот же час 1-я армия потеряла линию Везуз. Солдаты принца Рупрехта Баварского перешли нашу восточную границу, мы стремительно переправились обратно через Мерту и взорвали за собой мосты, артиллерия противника расположилась на холмах, окружающих Люневилль. Теперь сражение закончилось, и 21-й немецкий корпус торжественно вступил в ошеломленный город.

Далее на север, близ Нанси, неприятель предпринимает две ожесточенные, но безуспешные атаки на Рембетан. Генерал де Кастельно — он только что потерял сына на поле брани, но, как и вчера, весь погружен в свою патриотическую задачу — отдал приказ оказывать сопротивление по всей линии фронта, и его 1-я армия, очевидно, достаточно восстановила свои силы, чтобы с надеждой на успех снова вступить в борьбу. 1-я армия получила директиву комбинировать свои действия со 2-й армией, чтобы помешать немцам проникнуть, как они, несомненно, будут пытаться, в открывающуюся перед ними дыру за Мортань. Эта дыра ведет к небольшому городку Шарм, где Морис Баррес неподалеку от места рождения Клода Лоррена любит прислушиваться к журчанию вод Мозеля.

Сегодняшняя почта принесла мне множество писем обывателей, которые страстно критикуют военные действия, порицают главнокомандующего и его помощников, с таким же ожесточением обрушиваются и на меня, дают мне советы, предлагают мне свои планы военных действий. Как только сердце Франции начинает биться несколько сильнее, моя корреспонденция страдает от нездорового вздутия. Впрочем, в каждом немобилизованном французе живет стратег, [125] который дремлет в дни победы и при малейшей неудаче просыпается и приходит в ажиотаж. Я нахожу в этой бьющей через край корреспонденции столько же противоречий и нелепостей, сколько в тех разговорах, которые ведутся теперь с Эйфелевой башни. Никогда в принимаемых и посылаемых сообщениях не было такой путаницы и какофонии, как теперь. Эйфелева башня ежедневно посылает всему свету и, в частности, Германии нарочито составленные радиосообщения, чтобы замаскировать движения наших войск. С другой стороны, она принимает бесчисленные сообщения, которыми обмениваются за границей, а именно сообщения, предназначенные для прессы других стран, эти потоки невидимых волн разносят по всему миру кучи ложных новостей, искусно фабрикуемых для того, чтобы обмануть умы и диктовать истории ложные суждения.

Несомненно, успехи на востоке Европы компенсируют, по крайней мере отчасти, то плачевное впечатление, которое произвело в нейтральных странах наше поражение в Лотарингии. Русская армия взяла Гольдап и Лик. В районе Гумбиннена немцы были обращены в повальное бегство{*149}. В Сербии бои возобновились вокруг Черы и закончились уничтожением нескольких австрийских полков.

Однако сегодня правительство не без волнения обсуждает многочисленные стоящие перед ним вопросы. На бельгийской границе развертывается по приказу главнокомандующего наше большое наступление, и мы с растущим нетерпением ожидаем известий, но не получаем их. Тем не менее приходится заниматься текущими вопросами. Сегодня истекает срок ультиматума, с которым Япония обратилась к Германии. Наш посланник в Пекине был запрошен своим японским коллегой, точно так же наш консул в Гонконге — английским адмиралом; они запрашивают относительно возможности нашего участия в операциях против Германии на Дальнем Востоке, а именно против Тсинг-Тао. Правительство решило сговориться на этот счет с Англией. Черногория, очевидно, имеет намерение напасть на Албанию и занять [126] Скутари; она одержима тем зудом, который внушал нам беспокойство уже в 1912 и 1913 гг. Думерг телеграфировал в Цетинье и отсоветовал авантюру, которая может повлиять в нежелательном смысле на Италию и Турцию. Запас наших ружей образца 1886 г. рискует оказаться недостаточным, если мы захотим вооружить резервы территориальных войск и запасные батальоны. Мессими боится, что, если мы раздадим ружья образца 1874 г., получившие их солдаты будут чувствовать себя менее полноценными. В Японии, кажется, имеется огромный и неиспользованный запас ружей, подобных нашему образцу 1886 г. Мы желали бы купить их с возможно большим количеством соответствующих патронов. Но мы думаем, что Япония охотнее согласится продать их своей союзнице Англии, и Думерг просит английское правительство взять на себя эти переговоры. Как мы узнали, некоторые бельгийские министры жаловались в эти последние дни, что Франция не оказала Бельгии более существенной помощи. И надо признать, что, на первый взгляд, подобные упреки отчасти понятны. Правительство республики опубликовало вчера в печати сообщение, в котором подчеркивает нашу твердую решимость защищать бельгийскую территорию точно так же, как и французскую. Думерг предписал Клобуковскому сделать все необходимое, чтобы придать этой официальной ноте широкую огласку у наших соседей и друзей. Кроме того, мы в согласии с Англией открываем Бельгии просимые ею кредиты и отправляем ей дополнительное снаряжение. Тем не менее остается печальным фактом, что перед лицом стремительного вторжения немцев в Бельгию продолжительность нашей концентрации так долго удерживала нас по эту сторону нашей северной границы.

Панафье извещает нас, что соглашения, заключенные Талаат беем в Софии, не привели к конкретному результату и что его предложение о заключении оборонительного союза между Турцией и Болгарией не было принято. Конечно, болгарское правительство и особенно король Фердинанд питают большое недоверие к России, и все их симпатии обращены к Австро-Венгрии, но в настоящий момент они предпочитают [127] пока оставаться в выжидательной позиции и не компрометировать себя ни с кем. Венизелос от имени самого короля Константина объявил посланникам Англии и России, что Греция охотно предоставит в распоряжение Тройственного согласия свои военные и морские ресурсы. Сэр Эдуард Грей намерен ответить, что, если Турция выйдет из нейтралитета и встанет на сторону Германии и Австрии, Англия будет счастлива считать тогда Грецию своей союзницей и будет высоко ценить ее сотрудничество. Точно так же, если Болгария нападет на Сербию и Греция, соблюдая условия своего договора, вмешается в конфликт, Англия охотно окажет ей свою помощь. Французское правительство решило отправить Венизелосу тождественный ответ.

Жюль Камбон беседовал с монсеньером Аметтом, уезжающим завтра в Рим. Парижский архиепископ сделает все от него зависящее, чтобы объединить голоса всех французских кардиналов на одном кандидате, вероятно, на монсеньоре Феррата. Монсеньер Аметт полагает, что малинский епископ, кардинал Мерсье, испанские кардиналы и, быть может, также Вестминстерский архиепископ монсеньер Борн согласятся голосовать вместе с французами. Думерг поручил нашим послам в Лондоне и Мадриде — последний находится в настоящий момент при королевском дворе в Сан-Себастьяне — всячески поддерживать этот проект официального соглашения.

День проходит, а я ничего не знаю о наступлении, на которое главная квартира возлагала такие большие надежды. Только к девяти часам вечера офицер принес мне сводку для печати и прибавил несколько незначительных деталей. Через полтора часа ко мне пришел полковник Пенелон, и на его лице, обычно веселом и улыбающемся, я с первого же взгляда прочел разочарование и тревогу. «Поражение?» — спрашиваю я. — «Да, господин президент», — отвечает он, не пытаясь скрыть истину, и рассказывает мне, что произошло.

За последние дни, видя, что обходное движение неприятеля мало-помалу распространяется за Брюссель, наш генеральный штаб перебросил нашу 5-ю армию по направлению [128] к Самбре, а нашу 4-ю армию, которая оставалась пока в резерве, двинул до границы. Кроме того, он взял из 1-й и 2-й армий, действующих на востоке, несколько корпусов для укрепления наших сил на севере. Таким образом в состав 4-й армии, которой командовал генерал де Лангль де Кари, вошли прекрасные войска в количестве шести с половиной корпусов. Она была расположена в районах Монмеди, Стене, Бизаней, Музон, Буйон и Биевр. Вправо от 4-й армии, от Жаметца до Этена, расположилась 3-я армия под командованием генерала Рюффея. Кроме того, 19 августа была образована лотарингская армия, во главе ее поставлен был генерал Монури. Она должна была маскировать крепость Метц, тогда как 4-й и 5-й корпуса 1-й армии должны были наступать в направлении Арлона, а 6-й корпус под командованием генерала Саррайля должен был оставаться в наблюдательной позиции вокруг френ-ан-Воэвр. 20 августа главнокомандующий дал де Ланглю де Кари и Рюффею свои окончательные директивы относительно атаки, с таким нетерпением ожидавшейся нашими войсками и так долго откладывавшейся из соображений концентрации. 4-я армия должна была двинуться прямо на север и внезапно ударить по флангу неприятельских армий, идущих на запад через бельгийский Люксембург. 3-й армии дано было задание прикрывать движение 4-й армии.

Насколько нам известно, продолжал полковник Пенелон, против наших армий в районе Мааса и Арденн находятся три немецких армии: армия кронпринца, целью которой, по-видимому, являются Лонгви и Верден, армия герцога Альбрехта Вюртембергского, движущаяся в Бельгии в направлении Арлона, и армия саксонского военного министра фон Гаузена, идущая на Живе; в общем около четырнадцати корпусов, кроме того, эти корпуса или по крайней мере некоторые из них, по-видимому, усилены резервными корпусами. Впрочем, главная квартира до сих пор довольно плохо осведомлена о численности и составе этих армий.

В день 21 августа наша 4-я армия пыталась выйти влево за Семуа и нащупать неприятеля. Наша пехота двинулась вперед с замечательным подъемом, но без каких-либо мер предосторожности, [129] без действительной артиллерийской подготовки, без достаточной связи между частями. Она натолкнулась на немецких велосипедистов, вооруженных пулеметами, и немедленно стала жертвой их огня. Однако 12-й корпус под командованием генерала Рока дошел до Флоренвилля. «Колониальный корпус, придя после продолжительного ночного марша в бельгийскую деревню Жеронвиллер, вскоре потерял в проливной дождь и бурю всякую связь с соседними войсками, 2-й корпус (генерал Жерар), тоже под проливным дождем, очутился, не подозревая этого, среди неприятельских войск. В свою очередь, 3-я армия двинулась в окрестности Виртона и нашла там неприятеля. Непроницаемый туман окутывал Арденские леса и затруднял все движения.

«А день 22 августа?» — спрашиваю я полковника. — «Он был еще более кровавым», — отвечает он и дает мне несколько беглых справок. 4-й армии дана была директива двигаться на север, правым крылом вперед, и атаковать неприятеля, как только представится случай для этого. 3-я армия должна была сообразоваться с 4-й и отвечать на всякое наступление, идущее от Арлона и Фонтуа. Но 11-му корпусу, который дошел до Пализеля, не удалось удержать захваченную им территорию, 17-й корпус вступил в бой в лесу Люши, но не в силах был пройти лес и должен был отойти назад за Семуа. 1-й корпус ценой больших потерь дошел до Сен-Медарда и Невромона; корпус колониальных войск стремительно ринулся на Невшато; неприятель был скрыт в овсах и в окопах, снабженных пулеметами, и после жаркого боя этот корпус был вынужден уступить перед подавляющим численным превосходством неприятеля. 3-я дивизия колониальных войск заняла деревню и замок Россиньоль Сен-Венсан и Тентиньи. Ей пришлось выдержать кровопролитные бои, в которых пали смертельно раненные генералы Раффенель и Рондони, лейтенант Эрнест Психари, внук Ренана, и много других. На правом фланге этого корпуса вечером 22 августа продвинулся также 2-й корпус — через Тентиньи и Белльфонтен, но на вершине Виртон он был остановлен линиями окопавшейся пехоты и 105– и 150-миллиметровыми орудиями, стрелявшими [130] замечательно метко. В общем, резюмирует полковник, 4-я армия отошла вчера вечером назад не на очень большое расстояние и нанесла немцам очень большие потери, но она сама весьма пострадала, и в целом ее наступление не увенчалось успехом.

3-я армия должна была направить свою атаку на Виртон и выручить Лонгви. Она ринулась в тумане на крепко окопавшегося неприятеля, и натиск ее был сломлен пулеметным огнем, 5-й корпус под командованием генерала Брошена, моего старого начальника, двинулся через границу, перешел Виру и проник до Горси, но натолкнулся на тяжелую артиллерию и проволочные заграждения неприятеля. Ему не удалось выручить Лонгви, и он закрепился на правом берегу Шьеры. 6-й корпус, двинувшийся на север, натолкнулся на метцский корпус, мощно укрепившийся фронтом к Крюнь и на Шьере. К вечеру он остановился в районе Арранси в надежде снова перейти сегодня в наступление. Итак, вчера, когда наступил вечер, мы ничего не выиграли, но и ничего не потеряли.

Ночью генерал де Лангль де Кари и генерал Рюффей отдали приказ возобновить сегодня утром атаки. Действительно, на рассвете 4-я армия пыталась продолжать свое продвижение в направлении Борень — Ларош, но она внезапно очутилась перед лицом целой немецкой армии, определить которую мы не могли{*150}, и, не будучи в состоянии прорваться, должна была по возможности задерживать неприятеля и сражаться, отступая. 9-й корпус отошел на Семуа, 11-й повернул к Бульону, 17-й — к Амблимон, 12-й — на северный берег Шьеры, корпус колониальных войск — на Сент-Вольфруа, 2-й — на Виллерс-ла-Лей. «Будут сделаны все усилия, — говорит мне полковник Пенелон, — чтобы остановить неприятеля на этой линии. Но наступление сломлено, и битва на Арденнах проиграна».

Полковник Пенелон не скрывает от меня, что были сделаны ошибки. Были индивидуальные и коллективные промахи, были неудачно брошенные в бой дивизии, рискованные [131] развертывания фронта и слишком поспешные отступления, было преждевременное утомление солдат и, наконец, были тактические промахи наших войск и их вождей, будь то в использовании пехоты или в использовании артиллерии. Быть может, ту или иную неосторожность следует поставить в вину самой же главной квартире. Вследствие нарушения нейтралитета Бельгии концентрация наших войск получила чрезвычайный уклон на восток и слишком замедлилась по направлению к северу, поэтому опасно было начинать наступление на очень трудной лесистой территории, где немного дорог и надо опасаться нападений с фланга{*151}. Но наш генеральный штаб оставался во власти идеи, что смелость обеспечивает всякий успех, идеи, которой учила школа более энтузиастская, чем благоразумная. Эта доктрина наступления quand même (во что бы то ни стало), к несчастью, привела к тому, что на поле сражения мы слишком часто пренебрегали самыми элементарными мерами предосторожности. Юные ученики сен-сирской школы шли в огонь в полной парадной форме, с развевающимся султаном на каске! И многие из них пали впереди своих частей.

«А левое крыло? — спрашиваю я полковника Пенелона. — Что стало с нашей 5-й армией?» Ответ его не утешительнее, чем относительно 4-й армии. 5-я армия под командованием генерала Ланрезака занимала район Шарлеруа, против нее находились войска фон Клюка и фон Бюлова, которые быстро двигались с востока на запад, по направлению к морю, с явным намерением оставить позади наш фронт, отбросить английские войска и прижать нас к высотам Лилля. Чтобы устранить эту опасность, генерал Жоффр создал новую армию на левом фланге английской армии и доверил командование его генералу д'Амаде, который некогда отличился в Марокко. Генерал Ланрезак в последние дни горел нетерпением перейти в наступление, но должен был поджидать англичан, которые не были в непосредственной близости. [132] Генерал Ланрезак с 10 апреля этого года является членом высшего военного совета, это один из самых выдающихся наших полководцев. Через несколько дней после его назначения он был приглашен ко мне на завтрак вместе с генералом Жоффром, и главнокомандующий представил его мне как мастера военной науки. У него очень живой ум, он производит одновременно впечатление человека горячего и рассудительного. «Это наш будущий генералиссимус», — сказал мне генерал Жоффр.

Ланрезак уже раньше желал двинуться со своей армией на Мобеж, но главная квартира, занятая в первую очередь операциями на наших восточных границах, не располагала вначале достаточными силами на севере, чтобы удлинить наш фронт, кроме того, будучи вынужденной дожидаться концентрации английской армии, она не могла дать так скоро, как было желательно, приказ о начале операций. Когда мы узнали об оккупации Брюсселя, о молниеносном продвижении немецких армий, в частности о переходе фон Клюка на южный берег реки Демер, мы приняли все меры для ускорения атаки. К несчастью, английская армия еще не была готова. По чрезмерной добросовестности маршал Френч вначале не решался обещать, что она будет готова к бою до 25-го. Затем надеялись, что она сможет выступить 20-го или 21-го. Но только вчера, 22-го, сэр Джон имел возможность отдать на сегодня приказ атаковать. А между тем бомбардировка Намюра началась третьего дня, 21-го, в десять часов утра. Генералу Ланрезаку было известно, что другая немецкая армия спешно двигалась южнее Намюра и Гюя с целью ударить на Динан и Живе. Два наших корпуса, 9-й и 3-й, находились впереди (en flèche). Генерал Ланрезак счел опасным оставлять свою армию в бездействии и отдал ей приказ двинуться сегодня пополудни по ту сторону Самбры. Но крепость Намюр, подвергавшаяся все более свирепой бомбардировке, уже не в состоянии была оказать ни малейшей поддержки нашим войскам и даже не связывала уже осаждавших ее войск. После стремительного и кровопролитного наступления 3-й и 10-й корпуса оказались вынужденными отступить. 5-я армия не была счастливее в Шарлеруа. [133]

Она подверглась энергичным атакам в городе и предместьях. Вчера к концу дня ей пришлось отступить более чем на десять километров на южный берег Самбры.

Тем не менее сегодня утром генерал Ланрезак намеревался возобновить свое продвижение вперед, как было ему предписано. Однако еще сегодня неприятель вошел в Намюр, несмотря на то что генерал Франше д'Эспере послал подкрепления бельгийскому гарнизону. Неприятель поджог и разгромил доблестный небольшой город Динан, в котором части наших 33-го и 148-го полков победоносно сражались 15 и 16 августа бок о бок с бельгийцами и помешали саксонцам переправиться через Маас. Внезапный приход всех этих войск решил судьбу сражения: наша 5-я армия, под угрозой с фланга растущих сил неприятеля, была совершенно парализована.

Английская армия, в свою очередь, начала военные операции, а именно в районе Монса, и проявила замечательные военные достоинства: дисциплину, хладнокровие, смелость, физическую и моральную твердость; но правое крыло ее оказалось открытым вследствие отступления нашей 5-й армии. Ободренные своими успехами, немцы бросились на Монс, и англичанам пришлось эвакуировать его. Узнав, кроме того, о наших неудачах, маршал Френч, в конце концов, решил отвести английские войска к Мобежу. Пока еще неизвестно, отдаст ли генерал Ланрезак приказ своей армии снова оказывать сопротивление неприятелю или же под угрозой быть обойденным с обоих флангов он будет вынужден отступить. Генерал Жоффр рассчитывает, что он будет держаться. «Что бы ни было, — говорит мне полковник Пенелон, — теперь надо отказаться от надежды отбросить немцев к Северному морю, как это предполагал главнокомандующий. Если завтра или послезавтра возобновление наших операций закончится неудачей, мы должны будем быть готовыми к отступлению и к нашествию неприятеля». Где теперь те иллюзии, которым мы предавались последние пятнадцать дней? Отныне спасение может заключаться уже только в длительности нашего сопротивления. Но найдет ли французский народ, порой столь нетерпеливый и нервный, в себе силы, чтобы сдерживать свои [134] нервы и вооружиться терпением? Поймет ли он? Захочет ли он? Правда, никогда еще дух нации не был более здоровым и чистым. Но не придет ли со временем усталость, не приведут ли к ней лишения, смерть близких, все ужасы войны? Мы — смелая, благородная, отважная нация. Сумеем ли мы также быть нацией стойкой, выносливой, упорной? Во всяком случае, мой долг совершенно ясен: сохранять, чего бы мне это ни стоило, спокойствие, отгонять свои тревожные мысли и стоять на страже над состоянием умов в стране. Я выполню этот долг до конца. Это будет моя слишком скромная лепта в борьбе за Францию, так как я не имею права отдать за нее свою кровь.

Понедельник, 24 августа 1914 г.

Согласно поступающим к нам известиям из главной квартиры, все еще несколько туманным, вчерашний день, кажется, прошел на наших восточных окраинах не лучше, чем на севере. Телеграммы из нейтральных стран говорят нам, что немцы уже празднуют свою победу в Лотарингии и устраивают грандиозные манифестации в ее честь. Во всех городах Германии флаги, иллюминация и звуки фанфар. Однако за последние двадцать четыре часа установлена прочная связь между нашими 1-й и 2-й армиями. 1-я армия, стоявшая фронтом на северо-восток, повернута теперь на север и северо-запад. Вчера она прекратила свое отступательное движение и соединилась под прямым углом со 2-й армией, которая готова ударить по флангу неприятеля, если последний устремится в открытый угол. На северо-запад от Сен-Николя-дю-Пор были еще раз отбиты атаки неприятеля на Рембетан.

Все утро к нам поступают с бельгийской границы тревожные известия. Мы предупреждены, что неприятель находится в шести километрах от Жемона. Турне был занят вчера отрядом в три тысячи человек. Двадцать тысяч немцев прошли через Сен-Женуа, направляясь в Менен. Они везут с собой артиллерийский материал, пушки на грузовиках, алюминиевые лодки. Жители-бельгийцы, бегущие от нашествия немцев, толпами спускаются из Филиппвилля и [135] Шарлеруа во Францию. Неприятельские патрули, за которыми следуют значительные силы, проникают на нашу территорию через Аньевршен и Блан-Миссерон. Эти сведения поступают к нам через час по столовой ложке во время заседания совета обороны. Перед лицом растущей опасности Мессими становится мрачным и предчувствует большое поражение. Вивиани, так легко раздражающийся из-за мелочей, закаляется против крупных ударов. Он сегодня полностью владеет собой. Он, однако, жалуется на Аристида Бриана, говорит, что под его влиянием в печати и в кулуарах парламента обвиняют ряд министров в неспособности и что Бриан будет стараться связать ему, Вивиани, руки, чтобы войти в правительство. Вивиани все еще думает, что палата в настоящий момент не согласится на возвращение к власти человека, который при всех его талантах несколько месяцев назад прослыл новоявленным противником левых и с которым недавно поступили в Гавре, как в Гренобле. Но так ли это теперь? И кто еще вспоминает теперь о буре, вызванной речью в Периге? Я надеюсь, что мы не станем теперь воскрешать столь опасные разногласия. Мне представляется все более необходимым расширить состав правительства, и Бриан, несомненно, — одна из крупнейших величин, которую надо использовать. Я предложил Вивиани, что приглашу Бриана в Елисейский дворец и дружески переговорю с ним. Председатель совета министров все еще колеблется. В конце концов он принимает мое предложение.

К полудню подтверждается, что в Северный департамент в нескольких местах вторглись немцы. Лилль под угрозой. Там находятся восемнадцать тысяч человек территориальных войск, но, как сообщает Мессими, генерал д'Амаде считает, что если они будут пытаться удержать слабую крепость, которую палаты предлагали раскассировать и которая почти лишена средств защиты, то они будут раздавлены, а город подвергнется беспощадной бомбардировке. По-видимому, генерал предпочитает удалить войска из города и не подвергать жителей катастрофе, если этого не требуют соображения военной необходимости. [136] Министр считает, что должен разрешить генералу д'Амаде отдать этот приказ{*152}.

На сей раз снова слухи о поражении пришли к нам из Англии и от префектуры Северного департамента раньше, чем главная квартира прислала нам точные сведения. Лишь во второй половине дня мы получили телеграмму главнокомандующего. Она рассеяла наши последние иллюзии. Наше большое наступление повсюду провалилось. Мы были отброшены не только на бельгийскую границу, но даже за нее, на нашу территорию. Мы эвакуируем Эльзас до линии южнее Мюльгаузена, который снова так трагично потерян нами, а армия генерала По, вчера победоносная, лишена большей части своих сил, — они переброшены на север. Главная квартира повторяет нам, что в сражениях на Арденнах и в Шарлеруа у многих наших войск не было достаточной связи, низшее командование было не на высоте, связь между различными видами оружия была недостаточна. Каковы бы ни были причины, результат, увы, слишком несомненен. Мы разбиты, и все надо теперь начинать сначала на французской территории, подвергшейся нашествию неприятеля.

Приблизительно в восемь часов вечера ко мне явился от генерала Жоффра полковник Маньен. Он утверждает, что главнокомандующий, несмотря на все, продолжает с уверенностью смотреть в будущее. В настоящий момент Жоффр отказывается от наступления, но просит нас оказать ему доверие. Будут приняты меры для организации обороны, чтобы выиграть время и дать русским возможность стремительно двинуться вперед. Сегодняшний вечерний бюллетень [137] заканчивается следующими, отчасти противоречивыми, отчасти загадочными фразами:

«По приказу генерала Жоффра наши и английские войска заняли позиции на приграничной полосе, которых они не покинули бы, если изумительная стойкость бельгийцев не позволила нам вступить в Бельгию. Войска невредимы. Наша кавалерия нисколько не пострадала. Наша артиллерия подтвердила свое превосходство. Наши офицеры и солдаты в самом лучшем физическом и моральном состоянии. Согласно отданным приказам борьба в продолжение нескольких дней примет другой характер. Французская армия останется некоторое время на положении обороны. Когда наступит нужный момент, определяемый главнокомандующим, она снова перейдет в энергичное наступление. Наши потери значительны. Оценивать их еще рано. Точно так же рано оценивать потери германской армии, а между тем она пострадала в такой степени, что должна была прекратить свои контратаки и укрепиться на новых позициях. Положение в Лотарингии. Вчера мы четыре раза предпринимали контратаки с позиций, занимаемых нами на север от Нанси, и причинили немцам очень большие потери. Общий обзор. В общем сохранили полную свободу использования нашей железнодорожной сети и нам открыты все моря для нашего снабжения. Наши операции позволили России начать военные действия и проникнуть в сердце Восточной Пруссии. Конечно, приходится сожалеть, что план наступления вследствие ошибок в исполнении не достиг своей цели. Это сократило бы продолжительность войны, но наше оборонительное положение остается непоколебленным перед лицом уже ослабевшего неприятеля. Все французы оплакивают временное оставление занятых нами частей аннексированной территории. Кроме того, к несчастью, некоторые части нашей национальной территории пострадают от событий, театром которых они будут служить. Неизбежное, но временное испытание. Так, например, части немецкой кавалерии, принадлежащие к самостоятельной дивизии, проникли в район Рубе — Туркуен, который защищают только части территориальных войск». [138]

Итак, признание в поражении, в нашествии неприятеля и в потере Эльзаса. Куда делась трогательная прокламация генерала Жоффра к нашей освобожденной провинции? Где прекрасные надежды, вызванные большим наступлением наших армий? Главнокомандующий оставляет за собой право снова начать продвижение вперед в момент, который он сочтет благоприятным. Но когда будет он в состоянии остановить отступление и удержать на месте наши войска? Так или иначе война затягивается, она уже не закончится за несколько дней отваги и энтузиазма. Победы можно будет добиться только ценой упорных усилий. Долгом правительства и моим будет не только сказать правду стране, но добиться того, чтобы она пошла на предстоящие ей страшные испытания, и подготовить ее к ним.

Отдав приказ об отступлении, Жоффр писал военному министру: «Опасения, которые предшествующие дни внушили мне относительно способности наших войск к наступлению в открытом поле, подтвердились в сегодняшний день, который окончательно вычеркнул наше генеральное наступление в Бельгии». И далее: «Мы должны считаться с действительностью: наши армейские корпуса, несмотря на обеспеченное за ними численное превосходство, не проявили в открытом поле тех качеств при наступлении, на которые нам позволяли надеяться частичные успехи вначале... Итак, мы вынуждены перейти к обороне, опирающейся на наши крепости и на крупные препятствия топографического характера, и уступать как можно меньше территории. Нашей целью должно быть — держаться как можно дольше всеми силами, стараясь ослабить неприятеля и в подходящий момент снова перейти в наступление». Не знаю, не является ли эта оценка несколько строгой для наших войск {22}. Одной храбростью нельзя взять все. Немцы только что показали нам, что, находясь в хорошо укрепленной местности и располагая мощным снаряжением, всегда возможно противостоять атакам, предпринимаемым в открытом поле.

Для начала главнокомандующий посылает нашим армиям сегодня приказ отойти на черту, проведенную от Арраса до северной стороны Вердена и проходящую через Валансьенн, [139] Мобеж, Рокруа и Стене. Большинство министров ошеломлено этим известием.

«Мой дорогой друг, — говорю я Вивиани, — в отношениях между военным командованием и гражданской властью что-то не клеится. Вы жаловались, и не без основания, что главнокомандующий писал мне на днях, минуя военного министра. Когда я передал ваше замечание офицерам связи, я понял их ответ в том смысле, что ставка главнокомандующего считает себя во время войны совершенно независимой от правительства и признает над собой только номинальную неответственную власть президента республики и не считает себя ответственной перед ним. Мы с вами согласны, что, если эта претензия примет определенную форму, она будет совершенно противоположна духу наших республиканских учреждений. Впрочем, я уверен, что безупречная лояльность генерала Жоффра никогда не позволила бы поддерживать ее. Но мы не можем, не подвергаясь опасности, оставаться в нынешнем неопределенном положении. Законы 1882 и 1905 гг. возлагают на военного министра, т. е. на члена правительства, солидарного со своими коллегами и ответственного вместе с ними, управление армией. Он должен доставлять высшему командованию необходимые последнему средства, материал, снабжение, продовольствие. Точно так же правительству в целом надлежит под своей ответственностью перед парламентом определять общие условия — политические, финансовые, экономические и дипломатические, в которых должна вестись война. Ввиду этого, безусловно, необходимо, чтобы ставка не изолировала себя под стеклянным колпаком и не уклонялась от всякого контроля. Разумеется, было бы опасно и нелепо позволить правительству вмешиваться в руководство военными операциями, но правительство должно быть лучше осведомлено, чем это было до сих пор. Регулярный контроль со стороны правительства является даже единственным средством избежать того, что парламент присвоит себе роль правительства и станет злоупотреблять своим собственным вмешательством, которое может стать опасным на почве множества мнений и разброда в инициативе. Далее, мой дорогой друг, не менее необходимым [140] в эту тяжелую годину я считаю расширить, наконец, и укрепить ваш кабинет». — «Я согласен с вами в необходимости этого, — отвечает Вивиани. — Но мне тяжело удалить кого-либо из своих коллег». — «Конечно, — говорю я, — я понимаю ваше неприятное положение. Ваши коллеги очень лояльно согласились нести ответственность за все меры, принятые правительством. С июля они доказали, что обладают прекрасным духом солидарности. Но что же делать? Страна — прежде всего». — «Я предпочел бы никого не удалять, а просто включить в состав кабинета несколько министров без портфеля». — «Но найдете ли вы среди людей, стоящих на первом плане, кого-либо, кто согласится на такую комбинацию при нынешнем составе кабинета? Вам скажут, что этот кабинет не что иное, как группа единомышленников, не имеющая влияния на большую часть общественного мнения. Впрочем, поступайте, как вы считаете нужным. Лично я не могу пожаловаться ни на кого из ваших коллег». — «Я поговорю с Клемансо». — «Отлично. Он еще сегодня был в Елисейском дворце, но он был очень мрачен, и мне казалось, что его критический гений пробуждается под рокот плохих известий». — «Я попрошу также Мальви проверить Марселя Самба, так как думаю, что хорошо будет заручиться сотрудничеством социалиста». — «Согласен». — «Наконец, я попрошу вас, господин президент, будьте любезны сами пригласить к себе Мильерана, Делькассе и Бриана. Эти трое, думаю, единственные умеренные представители, для которых я мог бы теперь получить согласие палаты на включение их в состав правительства».

Вивиани ушел и вскоре вернулся. «Я застал, — сказал он мне, — Клемансо в состоянии бурного отчаяния. «Нет, нет, — сказал мне Клемансо, — не рассчитывайте на меня. Через пятнадцать дней вам распорют брюхо. Нет, нет, я не согласен. Впрочем, вы жертва генералов от иезуитов. Это Кастельно виновник поражений в Лотарингии. Надо покончить с этим». После этого страстного потока слов с Клемансо была настоящая истерика, и, внезапно смягченный печалью, он бросился в мои объятия, но продолжал отвечать мне отказом в своем сотрудничестве». — «Не падайте духом, — [141] говорю я Вивиани, — сделайте еще одну попытку». — «Нет, с меня достаточно, я больше не буду просить у него ничего. К тому же он никогда не согласится на другой пост, кроме поста председателя совета министров. Я охотно уступил бы его ему, господин президент, если вы выразите мне это желание». — «Нет, мой дорогой друг, — возражаю я, — вы не потеряли доверия. Я не имею никакого основания и никакого права расставаться с вами. К тому же в том состоянии, в каком вы нашли Клемансо, он способен спутать импульсивность с энергией. Быть может, его время еще придет, если война затянется, как приходится теперь бояться. Но теперь он стал бы рубить направо и налево в командовании армией. Поскольку его присутствие было бы полезным в правительстве, потому что он принес бы свой пыл и свой светлый ум, постольку оно могло бы быть опасным в данный момент, если бы он оказался во главе правительства. Оставайтесь на своем месте и окружите себя людьми, пользующимися неоспоримым авторитетом и не являющимися членами одной и той же партии».

К сожалению, как опасался Вивиани, малейшее преобразование в составе кабинета будит старые привычки из времен парламентских кризисов и приводит в движение рои трутней и шмелей в наполовину опустевших кулуарах палат. Председатель совета министров спешит с этим делом, и я одобряю это. Он привел ко мне Марселя Самба. Оратор социалистов — человек очень умный, но сегодня он был настолько благоразумен, что оставил в стороне свой ум и в разговоре со мной дал волю только своему чувству. Он честно смотрит на меня своими черными глазами и говорит мне, что в нынешних обстоятельствах я могу в случае надобности рассчитывать на его содействие, но он считает преждевременным образовывать более широкий кабинет и «ставить последнюю карту». Он посоветуется со своей партией, но, несмотря на пример бельгийцев, не думает, что социалисты дадут свое согласие.

Мильеран, Делькассе и Бриан, авторитет которых чрезвычайно поднял бы вес министерства, пришли ко мне все вместе, они предварительно совещались между собой и заявляют [142] мне, что охотно предоставят себя в распоряжение Вивиани, но у них есть возражения, и они ставят условия. Мильеран предпочел бы, чтобы кабинет подвергся более основательному преобразованию и чтобы во главе некоторых министерств были поставлены новые лица. Он рад был бы видеть во главе министерства финансов Андре Лефевра, во главе министерства иностранных дел — Делькассе или себя самого. Я заметил на это, что нет никакого основания удалять с поста министра иностранных дел Гастона Думерга, который исполняет свои функции с большим тактом, однако мне не удается убедить Мильерана. Он сидит верхом на стуле, опираясь локтями о спинку, брови нахмурены, глаза зорко глядя из-под пенсне, зубы сомкнуты, ум словно застыл. Менее мрачный, менее молчаливый Делькассе с горечью критикует инертность нашей дипломатии в настоящее время. Впрочем, ему неизвестно все происшедшее с тех пор, как он оставил пост посла в Санкт-Петербурге. Бриан, более тонкий и деликатный, высказывал мнение, что надо было бы попытаться еще раз обратиться к Клемансо и Самба. Часы идут за часами, но мы не пришли к конкретному заключению. Мои собеседники не отказывают в своем сотрудничестве, но предлагаемые ими комбинации и высказываемые ими оговорки отсрочивают решение, на которое я надеюсь. В час ночи они покинули Елисейский дворец, причем ничего не было решено.

Вторник, 25 августа 1914 г.

В присутствии Вивиани я снова совещаюсь с Брианом, Мильераном и Делькассе. Все четверо долго остаются у меня в кабинете. Но мы как будто еще более вчерашнего далеки от согласия, которого я стараюсь добиться. Бриан, Мильеран и Делькассе снова совещались между собой и, кажется, более или менее склонны принять предложения Вивиани. Они считают, что министерство обречено на близкую гибель, они желали бы преобразовать его на более прочной основе, но не говорят мне, под чьим председательством Вивиани предлагает Мильерану расчленить военное министерство на две части и поручить ему всю административную [143] часть, производство военного материала, снабжение, снаряжение. Мильеран отвечает на это предложение упорным молчанием. Бриану Вивиани предлагает портфель министра народного просвещения. Но Бриан, который был блестящим министром народного просвещения в мирное время, не помышляет вернуться на этот пост в военное время. Делькассе снова углубился в молчание и присоединяется к возражениям своих товарищей, угрюмо кивая головой.

Тем временем социалистическая партия, запрошенная Марселем Самба, объявила свое решение: «Мы будем поддерживать кабинет, что бы ни случилось; однако в нынешних обстоятельствах мы не считаем возможным отказывать ему и в более действенной помощи, мы лишь выражаем желание, чтобы нашей партии были предоставлены два портфеля и чтобы они были отданы Жюлю Гэду и Самба».

Это сообщение сделал Мальви, когда Мильеран, Делькассе и Бриан находились все трое в моем кабинете. Оно явно уменьшило сопротивление Бриана, но Делькассе, напротив, подчеркивает свою оппозицию и замечает: «Из нас скоро сделают придворных советников». Мильеран остается неподвижным, как статуя, и непроницаемым, как сфинкс.

В конце концов мне удалось вырвать у всех троих признание, что их оппозиция направлена главным образом против присутствия в кабинете военного министра Мессими. Они хорошо знают, что он никогда не занимался вопросами стратегии и совершенно непричастен к нашим поражениям. Они не отрицают ни живости его ума, ни его горячего патриотизма. Но они находят, что он теперь переутомлен и нервничает, кроме того, они ставят ему в вину сообщения, которые давались в прессу, правда, не им, но под его ответственностью, за последние пятнадцать дней эти сообщения отличались блаженным оптимизмом, систематически подчеркивали воображаемые слабые стороны германской армии и ревностно скрывали от страны реальности войны. В этом отношении мои собеседники правы, и их замечания вполне совпадают с теми, которые я неоднократно делал Вивиани. Но это в гораздо меньшей степени вина Мессими, чем главной квартиры. После продолжительной и временами [144] довольно неприятной дискуссии Мильеран, Бриан и Делькассе уходят, все время неразлучные, и обещают дать мне ответ завтра.

Министр финансов Нуланс сообщил мне со слов сотрудника агентства печати Ленуара следующую фразу Клемансо: «Я сам составлю кабинет и возьму в него Мильерана, Бриана и Делькассе». Я передал эти слова своим трем собеседникам. Бриан ограничился улыбкой, Делькассе хранил молчание, Мильеран резко заметил: «Что касается меня, то ему пришлось бы еще спросить меня самого». Однако, согласно тому, что я слышу с разных сторон, Клемансо в последние дни действительно выиграл в общественном мнении. Части страны нравятся его вспышки энергии, его невозмутимость перед лицом опасности, даже резкость его манер. Однако, если он станет во главе правительства, кто знает, не поддастся ли он искушению заменять компетенцию военного командования своим подавляющим и, увы, часто капризным авторитетом? Он не любит Жоффра, сколько раз он критиковал его. Не постарается ли он заменить его просто подставной фигурой? Все эти вопросы не дают мне покоя, и я спрашиваю себя не без некоторого страха, в чем будет заключаться мой долг президента в случае кризиса всего министерства.

Проходит долгий день еще более печальный, чем предыдущие. В эту ночь, в три четверти первого, генерал Жоффр отдал нашим северным армиям приказ о генеральном отступлении. В свою очередь Мессими, опасаясь, что Париж может остаться без защиты, и предупредив меня о своем намерении, которое я одобрил, послал сегодня в пять часов утра полковника Маньена в главную квартиру со следующим приказом: «Приказ генералу, командующему северовосточными армиями. Если успех нашего оружия не увенчается победой и если армии вынуждены отступить, необходимо будет отправить по меньшей мере армию из трех регулярных корпусов в укрепленный лагерь под Парижем, чтобы обеспечить защиту последнего. Известите о получении сего приказа Мессими».

Со всех сторон, за исключением наших восточных окраин, положение ухудшается. В Бельгии неприятель продолжает [145] двигаться вперед. Английская армия отошла на линию Воланьен — Мобеж. Один корпус немецкой кавалерии продвинулся к Орши; на востоке 1-й баварский, затем 21-й и 15-й корпуса продвинулись на линии Мортань — Мерта до Вогез, но, тем не менее, генерал Дюбайль, отведя свое правое крыло в ущелье Шипоты, твердо укрепился на своей позиции. Он готовит контратаку. Наша 2-я армия получила сегодня в три часа из Пон-Сен-Венсана приказ, подписанный генералом де Кастельно: «Вперед, везде и основательно. Грандиозно просто! Наши 16-й, 15-й и 20-й корпуса энергично перешли в наступление и заставили немцев отступить в Розльере, Ламате, Бленвилле, Фленвале. Моя бедная Лотарингия все более подвергается опустошению. Немцы подожгли Кревик и Гербевиллер.

Сегодня ночью над Антверпеном пролетел дирижабль и сбросил восемь бомб. Было пятнадцать жертв, в том числе семь убитых.

Клобуковский телеграфирует, что немцы метили в следующие объекты: королевский дворец, большое здание, где находятся министры, и пороховой склад{*153}.

В двадцать два часа генерал Жоффр, невозмутимый стоик, разослал командующим армиями как бы в качестве комментария к своему приказу об отступлении общие директивы, в которых в кратких чертах излагает план будущего сражения, как он предвидит это последнее: «Так как проектированное наступательное движение не могло быть выполнено, дальнейшие операции предполагают вновь образовать на нашем левом фланге путем соединения 4-й и 5-й армий, английской армии и новых сил, взятых в восточном районе, — кулак, с которым можно будет возобновить наступление, причем другие армии должны будут в течение определенного времени сдерживать напор неприятеля. В отступательном движении 3-й, 4-й и 5-й армий каждая из них будет считаться с движениями соседних армий, с которыми она должна будет поддерживать связь. Движение будет прикрываться арьергардами, оставленными в подходящих [146] для этого углублениях почвы, эти арьергарды должны будут использовать все естественные препятствия для того, чтобы задержать или по крайней мере замедлить продвижение неприятеля, предпринимая быстрые и энергичные контратаки, в которых главную роль будет играть артиллерия».

Покоряясь из соображений стратегической необходимости факту неприятельского нашествия, генерал Жоффр вместе с тем в другой сегодняшней директиве изрекает «для всех армий» некоторые уроки из нашего неудавшегося наступления. Главная квартира — пожалуй, несколько поздно — заметила, что под Морганжем, в Арденнах и Шарлеруа мы слишком пренебрегали тесным сотрудничеством пехоты и артиллерии, что атаки войск недостаточно подготавливались стрельбой артиллерии, что атаки велись на слишком большом расстоянии и без прикрытия, что бросали в бой слишком много частей, причем слишком уплотняли их, одним словом, что было ошибкой ожидать всего только от храбрости и натиска. Однако, констатируя эти прискорбные явления, генерал Жоффр не падает духом, и, согласно этим директивам от 25 августа не следует медлить с предвидимым им наступлением. На Сомму будут переброшены по железным дорогам 7-й корпус и четыре резервных дивизии; таким образом, там, на линии Амьена, будет собрана маневренная группа, которая должна будет действовать на правом фланге немецких армий.

Среда, 26 августа 1914 г.

Тогда как на наших восточных и северных границах продолжают литься потоки крови, кровь лучших французов, тех, которые несколько недель назад ушли полные надежд и которым слепая фурия войны не дала даже времени проявить в первых боях все свои военные доблести, я обречен искать вдали от фронта, в моем печальном кабинете в Елисейском дворце, пути, как применить мою формулу Священного союза на реконструкции министерства, причем я наталкиваюсь на личные интересы, на тенденциозность и даже на политические интриги и козни, которые приводят меня в уныние и внушают мне отвращение. Целый рой честолюбивых вожделений [147] копошится вокруг Вивиани; последний меланхолично рассказывает мне об этом и называет мне кандидатуры столь же невероятные, сколь наглые. Надо, стало быть, торопиться. После ночи размышлений ко мне снова приходит Мильеран. Он беседовал с нашим общим другом Морисом Бернаром. У него были продолжительные совещания с Вивиани и Мальви. Все уговаривали его согласиться взять на себя административное управление войной в качестве министра и в полной независимости, рядом с Мессими, который сохранит свое чисто военное ведомство, впрочем, весьма урезанное стратегическими функциями главной квартиры. Но Мильеран снова заявляет, что он вступит в военное министерство лишь в том случае, если за ним оставят связь с армией на фронте. Ввиду такой настойчивости Вивиани и Оганьер, которые считают Мильерана полезным благодаря его хладнокровию и большой трудоспособности, просят Мессими уступить ему эту важную часть своих функций. Оганьер, который охотно прибегает к аргументам, не терпящим возражения, и не привык говорить обиняками, набрасывается на Мессими и говорит ему прямо в лицо полусерьезным, полушутливым тоном: «Вы устали, поверьте мне. Я врач. Уверяю вас, вы в конце концов станете неврастеником. Освободите себя от слишком тяжелого бремени или согласитесь по крайней мере поделить его».

Честно говоря, Мессими имеет все основания быть утомленным и даже изнервничавшимся. Его задача громадна, он несет подавляющую ответственность, хотя все или почти все, что касается военных операций, происходит помимо него. Кроме того, он в последние дни очень обеспокоен медленностью, с которой ведутся работы по устройству укрепленного лагеря под Парижем. Он приписывает это замедление неспособности губернатора, генерала Мишеля. У него еще сегодня была с последним настоящая стычка {23}. Пришлось вмешаться Вивиани. Решено было, что генералу Мишелю будет поручено командование одним сектором и что губернатором Парижа будет немедленно назначен выдающийся военный и администратор генерал Гальени, несмотря на то что он перешел уже за неумолимый предельный возраст {24}. [148]

Кроме войск, специально предназначенных для защиты укрепленного лагеря, последний, как уже распорядился Мессими, получит для своей защиты одну маневренную армию. С этой целью три корпуса регулярной армии, затребованные Мессими у главной квартиры, должны быть предоставлены в распоряжение генерала Гальени, кроме того, территориальные войска, находящиеся в Париже и окрестностях. Назначение губернатора появится завтра в «Журналь офисьель»; его титул будет называться «губернатор и командующий армиями Парижа». По принятии этих мер на случай осады столицы Мессими с облегченным сердцем любезно уступает свое место Мильерану и заявляет нам, что отправляется на фронт.

Бриан, оставаясь к услугам Вивиани, все же продолжает желать широкой реконструкции кабинета. Он будто невзначай обронил слово, что лично предпочел бы снова стать, как в 1912 г., министром юстиции и вице-председателем совета министров. Вивиани не возражает; к тому же эта идея легко осуществима, так как Бьенвеню-Мартен, олицетворение скромности и бескорыстия, охотно откажется от обоих этих мест, когда его попросят об этом.

Делькассе, более властный, чем Бриан, полностью вышел из своего вчерашнего безмолвия. Он настойчиво требует для себя портфель министра иностранных дел. «Мое имя, — говорит он, — имеет значение, которое никто не может отрицать. Это моя политика торжествует сегодня. Сколько раз меня обвиняли в окружении Германии! Это я подписал соглашение с Англией, соглашение с Италией, первое соглашение с Испанией. Это я самым действенным образом культивировал союз с Россией. Все ожидают меня на набережной д'Орсей. Действительно, нельзя отрицать, что Делькассе в течение долгих лет подготавливал главные союзы, которые сегодня могут являться нашей силой, и что ему даже удалось лично завязать их, несмотря на бесчисленные трудности. Разумеется, никто не возражает ему, когда он напоминает о своих больших заслугах. Однако в настоящий момент, казалось бы, он мог бы предоставить другим работу писать эту историю и не требовать ухода из набережной д'Орсей Гастона [149] Думерга, который тоже выполнил свой долг хорошего француза и с большим умением и тактом ведет теперь наши внешнеполитические дела. Делькассе не умалил бы своего достоинства, приняв другое министерство, на любом посту он мог бы работать в кабинете для общего дела. Но он думает иначе и повторяет свое: «Меня ожидают именно на набережной д'Орсей».

Как поступит Вивиани ввиду такой неуступчивости Делькассе? Исключить Думерга было бы вопиющей несправедливостью. Вивиани не без смущения сообщает ему о требованиях Делькассе. «Можете не продолжать, — отвечает ему Думерг. — Я знаю, чего желает Делькассе. В чем дело! Это не должно служить помехой. Я ретируюсь перед ним. Скажут, пожалуй, что я не был на высоте своей задачи, но это не важно. При тех обстоятельствах, в которых мы теперь находимся, я буду служить где прикажут». Крайне тронутый достоинством этого ответа, я поздравляю Думерга с его решением и не могу удержаться и не обнять его.

К концу дня все устроилось. Впрочем, с одной оговоркой. Я желал бы, чтобы правая тоже была представлена в кабинете. Я назвал имена Альбера де Мена и Дени Кошена. Но Вивиани и Мальви возражали, что парламент не поймет, почему надо было идти так далеко. В остальном все согласились. Бьенвеню-Мартен с большой готовностью согласился перейти в министерство труда. Думерга, который уж было приготовился совсем уйти, просили взять на себя портфель министра колоний, и он дал свое согласие. Нескольких министров пришлось исключить, чтобы избежать того кабинета из придворных советников, который пугал Делькассе. В числе устраненных оказались один-два, которые не могли примириться с этим, но они были исключением. Впоследствии они не жалуются открыто, но дают волю своим оскорбленным чувствам в кулуарах парламента и сохраняют против меня и Вивиани упорную, хотя и скрываемую злобу. Их обвинения не всегда носили безобидный характер, порой они даже содействовали созданию тех нелепых легенд, которые потом снова всплыли в смутные времена 1917 г. Но не в этом дело. Вивиани и я поступили так, как повелевал нам долг. [150]

К вечеру состав кабинета определился следующим образом: Вивиани остается, как был, председателем совета министров; Делькассе, согласно своему желанию, получил портфель министра иностранных дел; Мальви, согласно желанию большинства, в палате депутатов сохранил за собой министерство внутренних дел; Рибо, которого все считают одним из самых выдающихся наших парламентских деятелей, заменил Нуланса во главе министерства финансов; Мильеран снова занял во главе военного министерства пост, который он с такой пользой занимал в 1912 г.; Оганьер остался во главе морского ведомства; Альбер Сарро, симпатичный и достойный депутат от департамента Оды, — министр народного просвещения; социалисту Марселю Самба поручено министерство общественных работ; за Гастоном Томсоном остался портфель министра торговли; за Фернаном Дави — портфель министра земледелия; Думерг взял на себя министерство колоний; Бьенвеню-Мартен изящным жестом уступил министерство юстиции и перешел в министерство труда; Жюль Гэд, социалист, получил новый титул министра без портфеля.

Вивиани представляет мне реконструированный кабинет. Я приветствую патриотизм министров и обещаю им всяческое содействие со своей стороны. Отсутствует только Жюль Гэд. Но за него горой стоит Марсель Самба. Впрочем, Самба говорит мне по секрету: «Гэду будет несколько не по душе присутствие Рибо в министерстве, он недолюбливает его взгляды и его характер. Но, так как в нем горит огонь патриотизма, вам легко будет успокоить его. Вы воистину приобрели влияние на него во время вашей беседы с ним, он рассказывал мне о ней прямо с восторгом».

Известия с фронта не улучшаются. 1-я и 2-я армии заставили неприятеля отступить; шармская дыра заткнута; но 4-я армия, сильно атакованная под Седаном и Бланьи, отодвинула сегодня ночью свое правое крыло на Маас. Немцы вторглись в Авенский округ. Они двинулись на линию Камбре-ле-Като. Тем временем бельгийская армия, которая добилась вчера довольно значительного успеха в районе Малина, достигла преимущества по всей линии до Вильворда, встревожена [151] нашим отходом и сообщает нам, что, если мы удалимся от нее, она вынуждена будет вместо продвижения вперед заботиться о своей собственной безопасности{*154}.

Маршал Френч, который отошел 25 августа на линию Камбре-ле-Като, отдал сегодня утром приказ продолжать отступление. Он считал невозможным даже укрепиться по ту сторону Соммы и поэтому предписал своим войскам отступить до Уазы. Итак, к несчастью, сражение между Амьеном и Верденом, которое предвидел генерал Жоффр, будет перенесено далее на юг. Во время этих последовательных отступлений наши города и села одни за другими занимаются неприятелем и подвергаются жестокому разорению.

Разумеется, наши неудачи не поднимают нашего веса в нейтральных странах. Повсюду эти наши неудачи используются против нас. Морис Бомпар телеграфирует нам из Перы{*155}: «Турецкое правительство лишено теперь возможности отослать немецкий экипаж «Гебена» и «Бреслау», равно как германскую миссию. Только показательный успех наших армий мог бы снова придать ему достаточный авторитет и вместе с тем также энергию, чтобы порвать с немцами, сила которых импонирует ему с каждым днем все более».

Австрийцы продвигаются вперед в Санджаке{*156}. В Египте германские и австрийские консулы стараются поднять население против Англии и возмутить его также против французской колонии{*157}. Но в Петербурге Сазонов заявил Палеологу{*158}, что русский генеральный штаб считает превосходным решение французского главнокомандующего временно отказаться от всякого наступления. Нам советуют не допускать развала и упадка духа и сохранить за собой всю свободу маневрирования до того момента, когда русская армия будет в состоянии нанести решительный удар. Наш военный атташе генерал де Легаш, проведший недавно несколько [152] дней на фронте, телеграфирует, что наступление уже энергично развернуто в нескольких местах. Он, как видно, вполне уверен в успехе. Итак, ожидать ли нам, что оттуда придет помощь, в которой мы нуждаемся?

Четверг, 27 августа 1914 г.

Новый кабинет получил весьма благоприятный прием со стороны общественного мнения. Утром состоялось первое заседание совета министров. Мильеран сообщает, что отправится в ставку на совещание с генералом Жоффром. Он прав. Да удастся ему установить более тесную и регулярную связь между правительством и высшим командованием! Кроме того, у военного министра было продолжительное совещание с генералом Гальени. Военный губернатор не перестает питать тревогу относительно Парижа. Он считает, что через четыре или пять дней возможно появление немецкой кавалерийской разведки у самых стен города. Он торопится привести город в состояние обороны и считает целесообразным, чтобы ему уже теперь были посланы войска, затребованные у главной квартиры приказом Мессими. Марсель Самба желает, чтобы население было оповещено. Вивиани готовит декларацию, которая будет расклеена по всей стране. Он намерен энергично выразить в ней решимость нового кабинета довести борьбу до конца и его твердую уверенность в окончательной победе. К шести часам вечера состоялось новое заседание совета министров, на котором была зачитана эта прокламация. Но так как были высказаны некоторые возражения относительно мест, в которых затрагиваются военные вопросы, и так как Мильеран не вернулся еще из Витри-ле-Франсуа, решено было подождать его возвращения и отложить печатание.

Между обоими заседаниями меня посетил Клемансо, сердитый и угрюмый. Он снова сорвался с цепи. После нескольких недель перемирия теперь между нами снова вражда, как до войны; и на сей раз, как и тогда, я определенно вижу, что я совершенно невиновен в этом разрыве. К концу третьего дня ко мне пришли Дюбо и Дешанель и не без волнения рассказали мне о следующем выступлении Клемансо [153] перед ними. Он привел к ним помощников мэра города Лилля, которые протестовали против оставления этого города нашими войсками. «Я знаю об этом деле, — сказал я им, — только то, что мне сообщил Мессими. В разговоре со мной он утверждал, что эвакуация Лилля не только была предложена ему генералом д'Амаде, заявившим, что его территориальные войска не в силах защитить город, этой эвакуации потребовал сам мэр города: он считал тщетной всякую попытку защищать город и боялся подвергать жителей перспективе обстрела тяжелой артиллерией». На основании обоих этих выступлений (д'Амаде и мэра) Мессими принял решение разрешить генералу отвести войска в тыл. Но при этом допустили ошибку, оставив в Лилле автомобили и запасы хлеба. Клемансо усмотрел в этом факте результат инертности правительства и согласно своему естественному влечению обрушился не столько на правительство, сколько на президента республики, которому он в последние полтора года приписывает все, что находит предосудительным, — он охотно оказывает эту честь президенту. В свою очередь Рибо рассказал мне сегодня утром, что он в качестве новоназначенного министра сделал визит Клемансо, с которым поддерживает — по крайней мере наружно — довольно хорошие отношения, и что он нашел Клемансо крайне раздражительно настроенным против меня. Мне легко было догадаться о причине плохого настроения Клемансо. Я вспомнил про слова агента Ленуара Нулансу. Непростительная вина моя заключалась в том, что я не сообразовался с ними и не предложил тотчас Клемансо место председателя совета министров. А не предложил я его ему потому, что с моей стороны было бы злоупотреблением властью и несправедливостью потребовать от Вивиани подать в отставку, для которой не было никаких оснований, и потому, что, несмотря на высокие интеллектуальные достоинства Клемансо, несмотря на его патриотизм и отвагу, я очень боюсь — возможно, даже несколько преувеличенно — его выходок, его неустойчивости и суверенного презрения ко всем людям, за исключением, конечно, одного. В присутствии его я всегда вспоминаю слова Эсхила, к сожалению, часто забываемые [154] нашими политиками: «Гордыня — чадо успеха, пожирающее своего отца». Конечно, если Клемансо может желать министерства, то не из честолюбия, а в силу своего убеждения, что он спасет отечество и что никто, кроме него, не может его спасти. Если когда-нибудь придет его время, я без колебаний призову его к власти; но в такой войне, как эта, все будут рано или поздно использованы до отказа, и в конце концов лучше не бросать в огонь всех вождей сразу.

Несмотря на то, что мне сказали Рибо, Дюбо и Дешанель, или, лучше сказать, именно поэтому и потому, что я не хочу дать повода для обвинения, я написал Клемансо: «Мой дорогой президент, я был бы счастлив побеседовать с вами несколько минут, если вы можете заехать в Елисейский дворец между двумя и четырьмя часами. Примите уверение в моей преданности».

Он явился очень мрачный и, видимо, весьма враждебный. Я пытался привести ему объяснения Мессими относительно эвакуации Лилля и требуемого высшим военным советом раскассирования этой крепости{*159}. Он почти не слушал меня. Он упрекал меня в назначении туда генерала Персена, причем говорил о последнем с таким же озлоблением, как в другом случае о генерале де Кастельно, — он умеет быть эклектиком в своей злобе и антипатиях. Я ответил ему, что генерал Персеи получил свое назначение шесть лет назад, когда я не был ни президентом республики, ни членом правительства, но он вряд ли слышал, что я говорил ему. Он обвинял меня в том, что я не контролировал военные бюллетени и не переделывал их, словно какой-либо министр мог бы допустить подобное вмешательство с моей стороны и словно он сам допустил бы его, очутись он на месте министра. Он упрекал меня в том, что я несколько недель назад образовал кабинет «ничтожеств», чтобы тем легче быть «хозяином» его, словно он сам в другое время не признавал и не провозглашал достоинств Вивиани и словно я когда-либо [155] вышел из своей конституционной роли. Меня часто тяготят жалкие возможности этой роли, но я считаю добросовестное выполнение ее своим долгом и условием общественного блага. Он упрекал меня в том, что я образовал вчера «косоглазое» министерство, в которое социалисты явятся с задними мыслями политического характера, министерство, в которое Бриан, Делькассе и Мильеран всеми силами будут вносить разлад в своих собственных интересах и роковым образом будут подготовляться хаос и поражение. Он упрекал меня в том, что я приношу судьбы Франции в жертву эгоистическим целям. Одним словом, эти несколько минут он говорил со мной с таким злобным неистовством и так бессвязно, как человек, совершенно потерявший самообладание, он говорил с бешенством обманутого патриота, который считает, что только он один может обеспечить победу нашим знаменам. Если бы я был волен в своих словах и действиях, я не мог бы сдержать себя и не выбросить его за дверь. Из уважения к своим функциям и к его возрасту я сдержал себя. Впрочем, каюсь, я один раз в нетерпении прервал его и заметил ему: «Это ложь». В ответ на это он, не переводя духа, бросил мне: «Те, кто говорят о лжи, сами заслуживают упрека во лжи». И продолжал свою филиппику. Я не сводил с него глаз, с изумлением смотрел на этого расходившегося старика, который облегчал свою скорбь, выливая на меня ушаты грязи и оскорблений. Я отпустил его, не сказав ему ничего в ответ. Уходя он поднялся, весь затрясся от гнева и бросил мне в лицо следующую фразу: «Впрочем, о чем вы думаете в такой момент, как этот? О том, чтобы воскуривать себе фимиам через «Фигаро» и Альфреда Капюса». Лишь после его ухода я понял смысл этой последней выходки. Прежде чем попасть в мой кабинет, он прошел через кабинет моего нового секретаря по гражданским делам, моего друга Феликса Декори, там он увидел рядом с моим сотрудником Альфреда Капюса, который очень близок с Декори и о присутствии которого я не имел никакого представления. Достаточно было этой встречи, чтобы дать новую пищу озлоблению Клемансо. Его нервы успокоились только тогда, когда он собрался уходить. Уходя, он [156] еще раз сказал мне, что с социалистами у власти я погублю Францию, и вместо слов прощания воскликнул: «Я счастлив, что ухожу». Видя его в таком возбужденном состоянии, я ограничился тем, что сказал ему: «Вы с ума сошли, не иначе, как с ума сошли». Впрочем, он сам говорил мне, а также Рибо и Томсону, что он лишился сна и поддерживает себя только бромом. Я немедленно рассказал Вивиани, Томсону, Сарро и Мальви об этой печальной сцене. Вечерний выпуск «Temps» сожалеет о том, что Клемансо не министр. Только от самого Клемансо зависело, станет ли он им. Но он не хотел быть министром, он хотел быть министерством. Чем более я думаю об этом, тем более я прихожу к заключению: «Пока возможна победа, он в состоянии все испортить». Кто знает, быть может, придет день, когда я прибавлю к этому: «Теперь, когда все, по-видимому, погибло, он способен спасти все».

А пока что дадим улечься буре и вернемся к работе. Сегодня известия тоже очень различны. Бельгийская армия должна была приостановить свое наступательное движение на юге от Малина и отойти к Антверпену. Она привлекла к себе две немецких дивизии. Во Франции части кавалерии неприятеля достигли Комб в десяти километрах от Перонн. Другие части проникли в Сен-Кантен. Мобеж со всех сторон осажден 9-м и 7-м корпусами неприятеля. На фронте нашей 4-й армии сражение в полном разгаре. Мы произвели контратаки, но нам не удалось помешать неприятелю переправиться через Маас в Доншери, Музоне и Пуйи. Неприятельские колонны пришли в Консанвуа и Данвилье. Только дальше на восток военное счастье улыбнулось нам: 1-я и 2-я армии продолжают очищать шармскую дыру и победоносно очищают нашу границу. И затем далеко на Балканах слабый луч света — австро-венгерские войска, которые продвинулись вперед в Новобазарском санджаке, теперь отступают. В колониях счастье тоже нам улыбается. Немецкие войска сначала заявили претензию на капитуляцию непременно с военными почестями, но потом сдались без условий. Сегодня в восемь часов утра союзники вступили в Камину. [157]

Но эти далекие успехи нисколько не компенсируют наших неудач во Франции. Генерал Жоффр, который готовит для нас реванш, желает, чтобы мы восхваляли по заслугам маршала Френча и, таким образом, поощряли его перейти вскорости в контрнаступление. К тому же Френч сам недавно послал английскому правительству весьма лестный рапорт о французской армии{*160}. Идя навстречу намерениям главнокомандующего, я поспешил отправить королю Георгу V следующую телеграмму: «Главнокомандующий французскими армиями донес правительству республики о замечательной доблести, проявляемой армией Вашего Величества бок о бок с нашей армией в борьбе против общего врага. Прошу Ваше Величество принять мою трогательную благодарность и благоволить передать маршалу Френчу, равно как всем офицерам и солдатам под его началом, наши горячие поздравления и благодарность».

Сегодняшние известия из-за границы снова показывают нам непрестанную работу германской пропаганды в ее дьявольской изобретательности. В социалистических кругах Норвегии, которые благожелательны к нам, эта пропаганда заявляет через посредство газеты «Форвертс», что Германия оставит побежденной Франции ее жизнь и достоинство и предложит всем европейским нациям, включая Англию, создать всеобщий мир и образовать федерацию против русского деспотизма{*161}. Через посредников-шведов она распространяет среди англичан инсинуацию, что английские войска, сбитые с толку нашим безобразным руководством, напрасно принесут себя в жертву, бельгийцам заявляют, что мы толкнули их на войну, а потом покинули их, и что Антверпен потерян{*162}. В Мюнхене расклеены плакаты, в которых сообщается о выдуманном переходе французских армий через швейцарскую границу. Нас обвиняют в употреблении пуль «дум-дум»{*163}. В то же время из Бухареста и Софии нам сообщают, что в [158] Константинополь то и дело прибывают немецкие офицеры. Их приехало туда уже около ста пятидесяти. Вместе с экипажами «Гебена» и «Бреслау» и с военной германской миссией они составляют небольшую организованную силу, с помощью которой империя Гогенцоллернов окончательно налагает свою руку на Турцию{*164}. Директор торгового банка в Стокгольме, предпринявший поездку в Берлин, сообщил по своем возвращении свои политические впечатления английскому посланнику в Швеции{*165}. Германия, говорит он, решила обрушиться всей своей военной мощью на Францию, быстро сломить наше сопротивление и предложить нам мир на следующих условиях: неприкосновенность нашей территории в довоенных границах, запрещение укреплять нашу восточную границу, умеренное возмещение, колониальные компенсации, создание нейтрального княжества между Францией и Германией. Затем Германия обратится против России. Итак, нам объявили войну, вторглись на нашу территорию и от нас же еще потребуют, чтобы мы оставили впредь свою границу незащищенной, уплатили возмещение Германии, которая уже сожгла несколько наших городов, предоставили ей часть наших колоний и в довершение предали наших союзников, когда еще продолжаются враждебные действия! Действительно, надо думать, Германия будет отныне пытаться разъединить своих противников. Поэтому, чтобы предотвратить эту опасность, я уже не раз указывал правительству, что в наших интересах как можно скорее предложить Англии и России проект договора, по которому мы взаимно обязуемся не заключать сепаратного мира. Это дело было поручено Полю Камбону и Палеологу. Сэр Артур Николсон уже дал свое согласие, и мы ожидаем согласия сэра Эдуарда Грея{*166}.

С другой стороны, телеграмма Баррера извещает нас, что Италия идет на попятную{*167}. Маркиз ди Сан Джулиано сказал [159] нашему послу: «Королевское правительство получило от Германии и Австрии заверения, рассеявшие все опасения, которые возможны были у нас насчет намерений центральных держав по отношению к нам. В этих условиях становится весьма маловероятным, что Италия выйдет из нейтралитета». Что это означает? Маркиз ди Сан Джулиано не сказал Барреру ничего более. Что обещали Италии Германия и Австрия? За чей счет должны быть исполнены эти обещания? Это тайна того храма осторожности и прозорливости, который называется Консультой.

А тем временем неприятель приближается к Сен-Кантену. В 1557 г., тоже 27 августа, этот город, защищаемый Колиньи, был взят испанцами. Достанется ли он 27 августа 1914 г., как в 1870 г., немцам? Неужели восхитительные пастели де Латура, перед которыми я некогда между двумя судебными заседаниями часами стоял в восторге и упоении, — неужели они будут теперь расхищены солдатами, которые уже грабят лотарингские деревни? Мои друзья Жорж и Анри Каэн, зорко стоящие на страже всех сокровищ искусства во Франции, умоляют меня сделать невозможное и спасти эти шедевры. Я велел телефонировать супрефекту, мэру, хранителю музея. Но не слишком ли поздно для спасения этой ценной коллекции?{*168}

Пятница, 28 августа 1914 г.

Получил ответ от английского короля: «Искренне благодарю вас за вашу любезную телеграмму. С чувством глубокого удовлетворения и признательности я передал вашу высокую оценку фельдмаршалу Френчу и офицерам и солдатам, находящимся под его началом. Я уверен, что они будут глубоко тронуты тем, как вы оцениваете их выдающиеся заслуги. Всецело надеюсь, что доблестные французские войска сумеют в сотрудничестве с нашими силами победоносно отразить неприятеля». [160]

Мильеран возвратился сегодня утром из ставки. Он нашел Жоффра и его помощников, генералов Белена и Бертело, преисполненными той же решимостью и уверенностью. Свою первоначальную концепцию, которая не имела успеха, они заменили другой, которая до сих пор проводится в точности: общее отступление по всей линии, простирающейся в настоящий момент от Соммы до Вогез, а если понадобится, спуститься еще южнее, затем в ближайшее время остановка на этой линии в пункте, который еще не определен и будет зависеть от обстоятельств, бои на всем фронте и, если возможно, снова переход в наступление. Для подготовки этого нового большого сражения, которое, несомненно, решит исход войны, происходят переброски войск в направлении Амьена. Транспорт войск функционирует регулярно. Главная квартира повторяет, что вначале имели место ошибки в исполнении не только в войсках некоторых корпусов, но также в среднем командовании и местами у корпусных командиров. Карательные меры применены в довольно большом количестве. Возможно, что при этом некоторые из них окажутся слишком поспешными и даже несправедливыми. Но важно дать почувствовать силу высшей власти, вездесущей, всюду бдительной, всюду непоколебимой. Мильеран даже нашел некоторые наказания слишком мягкими и приказал расширить круг наказуемых и усилить сами наказания. В отличие от Гальени Жоффр нисколько не опасается рейда неприятельской кавалерии на Париж. Он не верит, что наш левый фланг подвергается риску быть обойденным неприятелем. Однако, если новый план главной квартиры провалится, затребованные для Парижа три корпуса будут отправлены в укрепленный лагерь, тогда как остальная армия будет продолжать кампанию. Мильеран очень удовлетворен полученной им информацией. Он утверждает, что Жоффр предусмотрел все возможности.

К несчастью, работы по приведению Парижа в состояние обороны далеко еще не закончены. Это подтвердил мне генерал Гальени, который явился ко мне с визитом по случаю своего назначения военным губернатором, причем выразил мне свою благодарность за мое содействие при его [161] назначении. Как всегда, речь его была тверда и ясна, без экстаза и отступлений в сторону. Он сурово отзывается о генерале Мишеле, упрекает его в волоките и небрежности.

В совете министров Мильеран сделал очень ясный и умышленно оптимистичный доклад о положении. Но в известных кругах Парижа начинает преобладать пессимизм, быть может, тоже умышленный. Кайо, мобилизованный в армию в качестве офицера, заведующего денежной частью, имел нелады со своим военным начальством. Приехав в отпуск в Париж, он, как рассказывает председательница французского женского общества мадам Перуз и другие свидетели, выказал в разговорах мало веры в исход войны. Кажется, он добивался, чтобы ему было позволено служить под началом генерала Саррайля. Мильеран предписал ему возвратиться на свой пост в Амьене. Но мало вероятно, чтобы бывший министр, бывший председатель совета министров, к тому же называющийся Кайо, долго подчинялся требованиям военной дисциплины, если к нему не будут применены средства принуждения.

Клемансо еще более пессимистичен, чем Кайо, и проявляет в последние дни не меньшую подвижность. По его внушению сенатор Жаннаней, впрочем, человек умный и рассудительный, явился к Феликсу Декори и прямо объявил ему, что, если правительство не созовет парламента, мы возьмем на себя самую тяжелую ответственность. Клемансо пытается также запрячь Дюбо и Дешанеля. Первый начинает склоняться к его убеждениям. Второй сопротивляется ему с большим успехом. Впрочем, по правде говоря, сессия палаты еще продолжается. 4 августа палата сама отсрочила свои заседания. Декрет о закрытии сессии не был прочитан. Стало быть, председатели обеих палат вольны созвать их в условиях, предусмотренных уставом. Но к чему послужит созыв парламента накануне сражения? Разве слова не должны уступить теперь место звону оружия? Можно удовольствоваться составленной Вивиани прокламацией как манифестом гражданской власти. Она была принята после некоторых поправок Мильераном и всеми прочими министрами. Это — торжественное обещание бдительности и энергии. [162]

Это также горячий призыв сохранять твердую решимость и доверие. Подписалось все правительство, но, так как этот манифест облечен в форму декларации нового кабинета, решено было, что мое имя не будет фигурировать в нем {25}.

Частично исправлена ошибка, допущенная в Лилле. Префекту Северного департамента удалось нагрузить оставленными в городе ружьями и военным снаряжением состав из тридцати семи вагонов. Он отправил их в Дюнкирхен. В районе, телеграфирует он нам, к нашему удивлению, не осталось уже ни одного представителя армии. Он надеется, что будет иметь завтра возможность продолжать эвакуацию военного материала, оставленного войсками в городе, и, кроме того, отправить триста пятьдесят новых вагонов с фуражом и продовольствием. Он остался без связи с большей частью коммун его департамента. Поддерживает связь только с Дюнкирхеном и Газебруком. Тем не менее он старается обеспечить с грехом пополам функционирование общественных учреждений. Но в каком беспорядке произошел уход гарнизона из Лилля! В конце концов Клемансо не совсем был не прав.

«К концу дня мы получили известие, что около семнадцати часов с половиной немцы массами вошли в Сен-Кантен.

Как и в предыдущие дни, из Санкт-Петербурга приходит слабое утешение{*169}. Нас уверяют, что русское наступление успешно продолжается на всем фронте, что в Восточной Пруссии немецкие войска всюду отступают к Кенигсбергу и Алленштейну, что в Восточной Галиции русские победоносно двигаются по направлению ко Львову. Далекие миражи, они не в состоянии скрыть от нас тех печальных фактов и опасностей, которые окружают нас.

Согласно немецким газетам (Бо послал нам из Берна их краткий обзор){*170} губернатор Метца расклеил в городе следующую прокламацию: «В битве вокруг Номени (департамент Мерты и Мозеля) жители принимали участие в борьбе против храбрых войск нашего 4-го пехотного полка, вследствие [163] этого я отдал приказ сжечь в наказание эту деревню дотла. Поэтому Номени теперь совершенно разрушен». Все тот же предлог, все то же варварство. Бо передает нам также торжествующий победу бюллетень германского генерального штаба{*171}: «Успех немцев на всем фронте. Клюк отбросил англичан и обошел левое крыло французов на северо-западе от Мобежа. Армии Бюлова и Гаузена вели бой между Самброй и Маасом. Армия герцога Вюртембергского перешла Семуа и Маас. Фронт армии кронпринца направлен теперь против Лонгви. Баварский наследный принц продвигается вперед в Лотарингии. Армия Герингена преследует французов в Вогезах».

И всюду все более наглый блеф. Германский посол в Соединенных Штатах граф Бернсдорф, недавно возвратившийся в Вашингтон, дает один за другим интервью и предпринимает всевозможные шаги, чтобы ввести в заблуждение американское общественное мнение{*172}. Он подчеркивает опасность преобладания японцев на Тихом океане. Чрезмерно преувеличивает успехи немецких армий. Ликует и торжествует, как германец, считающий свой фатерланд властелином мира. Но эти преувеличения заставляют насторожиться здравый смысл американцев, и «World» помещает передовую под следующим характерным заглавием: «Правду говорит Франция».

Президент Вудро Вильсон назначил нового посла в Париже на смену нашему выдающемуся другу Майрону Т. Геррику. Его имя Шарп, он представлен нам как человек лояльный и воодушевленный наилучшими намерениями. Но мы еще не знаем его. Он уже отплыл во Францию и будет в Париже очень скоро. К счастью, ему дана инструкция не вручать мне свои верительные грамоты сейчас по своем приезде и подождать, пока будут урегулированы, к удовлетворению обеих стран, различные вопросы, которыми занимается Геррик и которые не имеют отношения к войне{*173}. [164]

Кроме того, вчера Жюссеран был принят президентом Соединенных Штатов{*174}. Вильсон с нескрываемым волнением говорил ему о европейском конфликте. Наш посол напомнил ему о всех усилиях, сделанных нами, для того чтобы избежать этого несчастья. Как ни осторожен был президент в своих выражениях, они были проникнуты действительной симпатией к Франции. Жюссеран старался доказать, что немцы — они желают продать Соединенным Штатам свои корабли в американских портах, чтобы получить за них валюту, — согласно лондонскому соглашению 1909 г. никак не имеют права на такую перемену флага и что само вашингтонское правительство тоже не может пойти на такую сделку. Строгий юрист Вильсон ответил только: «Я очень серьезно подумаю над тем, что вы мне говорите». Каков будет результат размышлений президента? Никто не знает этого. Вильсон совсем не знает Европы, а Европа совсем не знает Вильсона. В Америке имеются горячие друзья Франции. Но каковы думы великого доктринера, который в настоящее время руководите судьбами Соединенных Штатов? Большое искусство требуется для того, чтобы ответить на это даже не с достоверностью, а хотя бы только с вероятностью.

Вечером получены важные известия. Видя, что отступление англичан за Уазу, между Нойоном и Ла Фер, обнажает левое крыло 5-й армии, генерал Ланрезак в свою очередь форсировал свое собственное отступление. Но в этот момент он получил от генерала Жоффра приказ немедленно повернуть фронт на запад и атаковать с фланга в направлении Сен-Кантена армию фон Клюка, которая преследует англичан и движение которой необходимо во что бы то ни стало задержать. Жоффр придает самое важное значение сражению, которое должно теперь разгореться.

Зато Жоффр решил, тоже сегодня, распустить эльзасскую армию, «так как, — пишет он, — события делают этот участок второстепенным театром военных действий». Надо думать, ему дорого стоило после его патриотического воззвания к Эльзасу подписаться под этими горестными словами: [165] «второстепенный театр военных действий». Увы, пришла к концу прекрасная и доблестная авантюра, которая заставляла трепетать наши сердца.